О Владимире Высоцком

Почему я решил написать о Владимире Высоцком?
Потому, что один человек, которому я крепко верю, утверждает, что Высоцкий сейчас не исчез, а отрабатывает свою земную карму, и плачет… О чём? О том, что не успел, не смог сделать всего, что мог, преступно растратив здоровье? Не знаю.

Высоцкий – это просто. В самом деле, разве трудно срифмовать «В заповедных и дремучих старых муромских лесах всяка нечисть бродит тучей и в прохожих сеет страх…»?
Не верите? Проведём опыт. На эту же тему сляпаем (именно сляпаем!) стих. На тот же мотив, на ту же тему. Итак:

Нас учили, будто нету
Сил нечистых в наши дни,
Будто всё неправда это,
Будто россказни одни;
Только здесь, [1], дремучий лес,
Только здесь все с чертями замучились…

(Припев «страшно, аж жуть» опустим, ладно?)
Под [1] будем понимать различные районы. По мере надобности можно подставить «в Забайкалье», «на Алтае», «под Тамбовом» и т.д. Продолжим?

Здесь кикиморы, как дома,
Самый главный – Сатана,
Это ж просто чёрный омут –
Не поможет и война!

Ну и так далее. Нагнести обстановку, схлестнуть «наших» и «заморских» чертей… Естественно, с оттенком патриотизма: «наши»-то обязаны победить! Примерно так:

Африканский чёрт, скотина,
Погубил двенадцать душ;
Вурдалак из Аргентины
Из крови устроил душ,
А [2] черти натужились,
И не наших опосля покушали…

Здесь вместо [2] желающие могут подставить «сибирские», «чувашские», да в конце концов общо – «российские»!
Я веду к тому, что любой мало-мальски грамотный литератор, умеющий подобрать рифму к слову «леший» или «упырь», запросто может продолжить и написать не хуже.
Но.
Высоцкий был ледоколом, пробивавшим первый путь по сплошному льду. Теперь-то, по полынье, и баржа пройдёт. Что я имею в виду, сравнивая ледокол и баржу? Только то, что писал Высоцкий таким образом, что после него становится ясно: так писать может всякий. Язык его близок и понятен всем, без умствований и заморочек. Да вот только почему-то никто не писал так перед ним!

Высоцкий – это сложно. Буквально несколькими строками он мог взлететь до подлинного трагизма:
«Вдоль обрыва, над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю…»
Вряд ли кто-то не знает этих строк, от которых – мороз по шкуре и слёзы на глазах. Как знакомо это гибельное состояние, когда – не успеваешь сделать чего-то главного! И как знать, сколькими бессильными слезами потом обернётся твоя сегодняшняя лень! И поэтому неупокоенные души поэтов снуют вокруг нас, беззвучно крича нам в уши свои огненные строки, не сумевшие или не успевшие родиться вовремя. Вспомните – кому во сне не приходили тексты, свитые так просто и гениально, что оставалось лишь записать – чисто механически, даже без правки? И кто не жалел, что поленился встать, чтобы зафиксировать их на бумаге? Казалось бы, забыть такое невозможно, и утром, поднявшись, мы запросто переведём на бумагу свой небывало удачный шедевр… Но тщетно: утром от шедевра остаётся в лучшем случае пара строк, да и то каких-то кургузых, где недостаёт тех самых главных слов-самоцветов, которые так бередили душу…

Но вернёмся к Высоцкому.
Я не дерзну производить такой же опыт, как с «муромскими лесами», для трагических и серьёзных вещей Высоцкого. Масштаб не тот, сами понимаете.
Высоцкий – мастер рифмовать нерифмуемое. Ритмы же его вообще невозможно назвать стихами! Но они, эти не-стихи, почему-то западают в память занозой. И как – ну как, скажите мне, можно петь согласные буквы?! Но, оказывается, можно: «наматываю мили на кардан-н-н-н…».
Ещё у Метерлинка мелькала мысль, что человек не исчезает до тех пор, пока его кто-то помнит. В этом смысле Высоцкому суждена жизнь долгая: память наша не отпустит его ещё многое время.
Хорошо ли это для человека – жить там, следующей жизнью, не имея возможности переродиться?
А это зависит от того, каким ты был при жизни этой.
Но – трудно, конечно.
Самое тяжкое – творить посмертно и не мочь донести это до людей. Творить втуне. Зная, что труд твой пропадёт, если не подвернётся кто-то, кто сумеет услышать и написать – пусть под своим именем.
Кто сейчас пишет стихи Высоцкого? Блока? Есенина? Совершенно разные люди, наверно. Ведь там разговаривают не словами, а чувствами, одинаково понятными всем. Словами – редко. Слова мы, ныне живущие, часто подбираем сами – согласно своему языку и уровню развития духа. Говорить с нами именно словами трудно, громадных душевных затрат требует. Но бывает.
Только не надо думать, что за нас пишут мертвецы – нет, и мы сами тоже вносим свой вклад. И будем вносить и потом – да-да, и тогда. Ведь если ты настоящий поэт, то покоя тебе не будет и там, в посмертии.

Почему лично я никогда не слышу Высоцкого? При том, что его образы и аллегории мне понятны и близки? Кто знает. Может быть, место руководителя занято кем-то другим? Или – лестно надеяться – за душой хватает своего, да так, что чужое, грубо говоря, «не влезает»? Да нет, ерунда это, наоборот: чем богаче человек душою, тем охотнее он впитывает эманации иного интеллекта! Неужто – при взвешивании душа оказывается слишком лёгкой? Недостойной, так сказать, внимания мэтра? Или слишком грубой, неспособной различить чужой шёпот? А может – я слышу, но не узнаю?

Сколько же вокруг (да и в себе самом!) непонятного, интересного и требующего исследования!