пропуск

 
Пропуск
У любого человека всегда с собой есть какой-нибудь пропуск. Не обязательно бейджик. Или корочка в кармане. Нет. Пропуск – это некий знак, который мы носим волей-неволей для того, чтобы обозначить свою принадлежность определенному сообществу. Причем чем сообщество шире и неопределеннее, тем и знак необязательнее. Джинсы, или сигарета во рту на улице, или кроссовки, или тот или иной речевой этикет… Это знаки вхождения в самые широкие сообщества – молодежи, или курильщиков, или «по фене ботаю»… Вот когда я приехал в Костромскую область на работу, у меня не было сапог и телогрейки. Заявился московский пшют в туфельках и в курточке. Ну и всё – на меня либо таращились как на жирафа, или кенгуру – мол, слышали про таких, но не видели, у нас такие не водятся. Либо прятали взоры и не замечали. Есть знаки простые – казалось бы, надел телогреечку, кирзачи, папиросочку в зубы – и всё, готово дело. Ан нет, брат, это только начало. Дальше идут – как в африканских племенах – обряды инициации. Причем выпивка, лексика, опрощенные манеры, внешний конформизм – присутствуют, но еще не решают вопроса – «наш» ты человек или нет. Тут нужно кое-что посерьезнее.
Пробурили мы скважину – собственно, пробурили ее еще до меня. Теперь настала пора «гонять желонку» - чистить скважину, готовить ее к эксплуатации. Для этого все трубы, на которых крепился бур – шарошка – вынимались, и на толстом металлическом тросе туда-сюда, вверх – вниз спускалась и поднималась полая труба с дыркой и шариком на конце. Вниз летит –  набирает воду, вода ее заполняет. Вверх поднимается – дырку запирает шарик и воду вынимают из скважины и сливают уже наверху просто на землю. Так грязную воду вытаскивают наверх, а в это время в скважину уже набегает чистая водичка. Делать это надо сутки – двое.
Мне показали, как и  что надо делать, но к рычагам не допускали. Потому что была одна хитрость. Если отпустить тормоз и предоставить желонке лететь вниз без натяга троса, в самом конце, когда желонка достигает воды (а глубина скважины около ста метров), трос по инерции может разматываться с огромной скоростью. И точно может соскочить с колечка наверху вышки, и будет беда – заправить трос в пазы колечка очень трудно – тяжесть огромная. Ну, я смотрю, учусь, а парни мастерят – отпускают желонку лететь почти до самого конца, а потом плавно притормаживают, и мягко сажают на воду. Мне ни слова. Смотри, салага, учись, но за рычаги тебе еще не пора. Ладно, согласен. Вот так целый день я стоял и сопереживал трудовому процессу.
В ночь должна заступать другая смена – Родя, наш старший мастер, и его напарник. А мы уже поужинали и спать собрались. Намерзлись, снежок пополам с дождем сыпет, одежка промокла. Раскатали спальники на полу, и вдруг нате вам с кисточкой – к Роде жена приехала. Со своей деревни, со своими харчами и со своим домашним. Две трехлитровые банки, или баллона, как они говорят. Обстоятельство непреодолимой силы.
Парни махнули по рюмочке (так называется водочный стакан измещением 150 гр), закусили. Закурили. Загрустили. Помялись, и говорят:
«Слушай, москвич, ну ты же видел? Понял? Знашь как? Иди вперед, а мы еще маленько, и догоним. Смотри только, не отпускай. Поднимешь, желонку с плотика сдвинешь, шарик крючком выдавишь – внутрь, воду сольешь, и потихоньку обратно, и вниз, ладно? А мы щас вот тут скоро и потом догоним…»
А Родя Петров, он был человек необычный. Он был из тех деревенских мужичков, что мог бы быть и атаманом пиратского брига, и главным режиссёром провинциального театра. И он умел выражать свои эмоции равно убедительно - и развернутыми тирадами ласковой матерщины, и молча, взглядом, мимикой и жестом. В самых крайних случаях использовалась вся палитра выразительных средств. И Родя на меня посмотрел – так ласково, так умоляюще, и сделал жест – что мол тут брат судьба, мы, люди, просто бессильны, иди, голубчик, иди… И дали мне сухую (!) телогрейку,  - а чего, он все одно не пьет – и я пошел.
Идти-то недалеко. Полверсты по улице, за сарай направо. За околицу, на угор и по полю с полверсты ещё. Темно, света нет, фонаря тоже. Иду, а за мной цугом местные собачки –одна, другая, вот уж стайка, а как за околицу идти, так уж целое собачье войско. Окружили со всех сторон, рычат, пройти не дают, и намерения выказывают самые что ни есть хулиганские. И уже кто посмелее – норовят сзади схватить за сапоги. Что делать? И обратно уже не пройти, уже обступили, все прыгают, скалятся, тявкают, зубами щелкают. Тут теряться нельзя. Но и не теряться не выходит. Прижался я к стене сарая, и тут под рукой палка оказалась – господь послал. Я этой палкой со всего маху как дал об угол сарая – палка выдержала, к счастью. А войско подалось. Вот тогда я понял ценность морально-волевых.  Понял, и пошел за околицу не оглядываясь, и не спеша, и палку держу как меч. И наверное, источал тонкие, но очевидные флюиды воина – победителя самого важного собачьего божества. Добрался я до буровой цел и не покусан. Победа! – Вот она-то меня, видать, и подвела.
Пришел, уже луна поднялась, посветлее стало. Стал потихоньку делать, что начальство приказало, - сперва робко, потом посмелее, а через час уже гонял желонку с почерком. Вот-вот должны парни подойти, а мне хотелось поучиться. Ну и конечно, соскочил трос, да еще и застрял на самом верху между двумя железками. А мачта 18 метров. Скользко. Темно, осадки осаживаются. Полез наверх, сослепу всего не поймешь – ясно, что надо ломиком вытянуть трос и подать его на место. Ладно. Спустился за ломиком, - нет ни фомки, ни прута. Лом большой есть, но как с ним там наверху управиться? А делать нечего. С этим ломом полез опять наверх, руки уже закоченели, но ползу. Лом холодный. Приполз, и понял, что ломом только двумя руками можно орудовать, а держаться-то как?  Лесенка узкая, страховки нет, ногами обхватить тоже нечего. Я расстегнул телогрейку, застегнул на две пуговицы через штангу лестницы, руки освободил, и вот так, наощупь, кое-как вытащил трос и уже голыми руками накинул его на крутящееся колечко. Лом бросил вниз. И натягивая трос, сполз кое-как вниз. Трос металлический, все руки поколол да ободрал. Ух. А вокруг – никого. Посмотрел на часы – уже полпервого. Это я наверху около часа провозился! Смена моя, видать, на часы не смотрит. Понятное дело.
Теперь аккуратненько, потихонечку, опускаю желонку вниз, потихонечку достаю наверх – а это, собственно, обычной лебедкой, - и так до часов четырех. Смотрю, кто-то появился, машет мне – шабаш, кури! Я думал, они будут работать – но нет, оставили все до утра, там набрались все под завязочку, за мной гонца прислали. Вспомнили! Приковылял я к дому – уже почти не живой. Не услал, а прозяб. Мокрый, холодный, трясет всего и уже чувствую – жар, голова летит к чертям, в горле кол с занозами… А в избе – веселье, пахнет самогоном, чесноком, солеными огурцами, двое уже спят за столом. А Родя на меня глянул, - «раздевайся голый, и лезь на печку со своим спальником. И вот на!» - и дает мне кружку на поллитра, а в ней вонючая жижа – самогон с клюквой давленой. Я было в нети, но меня почти насильно напоили этой смесью, и я упал в забытьи.
Утром просыпаюсь – весь спальник мокрый насквозь, и горячий, как утюг. А внизу у печки на меня вся бригада смотрит – ну, как москвич, живой? Или лечить будем? Я вспомнил вчерашнее лекарство и в ужасе скатился на пол – и что вы думаете? Голова ясная, как утро Родины, горло не болит, похмелья нет, а есть томление и сладость членов. Родя глянул искоса, Веня по плечу жахнул, а Вова руку пожал. Вот это и был мой билет – не звездный, но все же. Важный. Это был пропуск в трудовой коллектив. И у меня уже язык не повернулся от души их всех, ну скажем так – охарактеризовать, что без нужды особой меня в ночь одного послали сквозь собачий строй на вышку.
Но оказалось, что получить пропуск – это одно, а вот чтобы его все заверили – дело другое. Это делается через драку.