Цветы

В вагоне, забитого до отказа электропоезда "Ласточка", было душно. Люди мяли друг друга и что-то ворчали себе под нос, обижаясь на тех торопил, которые вот уже час сидели на вовремя занятых местах. Недовольные бабушки переминались с ноги на ногу, бросая дурные взгляды на юношей, смотрящих в окна и делавших вид, что не замечают нависших над ними пенсионерок.

"Ой, ноги совсем устали". - говорит одна пожилая женщина. "Совсем замучили." - тут же откликается другая и подхватывает третья, и все это сливается в общий гвалт, который потихоньку отвлекает старушек от их забот о своих конечностях. Потом поезд останавливается, и некоторые выходят, запуская после себя таких же неусидчивых и вечно спешащих людей, от которых еще тянет последним холодом зимы, который уже не мог ущипнуть, но сладко и игриво пускал по телу мурашки.
Одним из зашедших был молодой высокий парень. Примерно лет двадцати, в черной куртке. В руках он держал большой букет, завернутый в газету. Он был глубоко задумчив и чем-то глубоко опечален. Такие люди, порой, могут вызвать грусть у случайного прохожего, словно передав свою боль ему, как по интернету.
Так и Егор.

Когда он зашел на него стали сочувственно посматривать, а точнее нагло вглядываться, точно пытаясь словами прочитать на его лице то, что сейчас с ним происходило. Но никто не смог бы его понять, ведь это происходило с ним, и остальные были не способны разделить с ним его чувство. За это Егор завидовал им, иногда даже ненавидел.

Егор забыл, когда он спал последний раз или ел. За эти две недели его лицо побледнело и не выдавало ни малейшей улыбки, а глаза провалились внутрь, они не видели ничего, что происходила во круг него. Егор жил внутри себя, постоянно вороша прошлое, анализируя, пытаясь поймать то, что он упустил и, порой, ему казалось, что он нашел эту скользкую деталь, но тут же снова упускал ее, словно песок сквозь пальцы. Он обижался и злился, потом просил прощения и заново злился. Ему было жалко все прошедшее и жалко себя. "Все было как во сне, как в сказке и оборвалось настолько резко... "О, как я ее любил." - восхищался он своим чувством, и ,вдруг, понимая смысл сказанного, быстро себя исправлял: "Люблю".
Там, за окном поезда, жил и дышал апрель. Последний мороз прихватил мокрый снег, образовав довольно твердый наст, который, возможно, блестел бы на солнце, если бы этот день не был таким мрачным. Да, скоро солнечный май, и первые запахи весны как вестники лета разлетятся по ветру, залетая в открытые форточки и пробуждая в людях любовь, размораживая их ледяные сердца. Но сейчас обычный апрельский день и никому в голову не может придти, что вот, уже рядом тепло и яркие круглые дни.
Егор вообще забыл про весну, про все на свете. Он ехал к ней и думал только о ней.

Его милая Соня. Как она прекрасна! Черты ее лица так глубоко врезались в его память, что стоит ему только подумать о ней, как это личико появится у него перед глазами. Она улыбнется, обнажая свои белые зубки, и чуть прищурит глазки, наклонив голову набок, потом протянет руки ему на плечо и прижмется с такой силой, словно большой магнит, словно никогда больше не отпустит...

Так будет, это все страшный сон, думал Егор.

Эх, счастлив тот, кто верит. Но такая вера, какая тревожила душу Егора, держится на одной ноге - в любой момент готовая упасть.

Вдруг в кармане задрожало. Телефон.

Егор схватил его в руки с пьянящей надеждой на то, что Соня ему написала.

Так и есть.

Экран выдавал сообщение:
"Егор, привет. Слушай, я не смогу встретиться с тобой на вокзале. Давай перенесем нашу встречу на вечер?"

В конце сообщения грустила желтая мордочка смайлика.

Что ж, и улыбка бывает грустной.

Прочитав, Егор быстро перевел взгляд на часы: 16:42.

"Она, наверное, опаздывает. Снова много учебы... " - мелькнуло в его голове мысль. Это одна из тех мыслей, которые не имеют никого веского аргумента, они просто возникают в человеке, когда в нем уже не остается надежды на лучшее. Эти мысли, точно анестетики для тяжелого больного: они снимают боль, но боль остается там, внутри организма, она никуда не уходит и ждет, когда кончится действие препарата, чтобы с новой силой схватить своей красной рукой и сжать.

Егор быстро набрал ответное сообщение:
"Да, конечно, как скажешь! Но если можешь, скажи точное время!"
Экран тупо смотрел на него, говорил, что сообщение отправлено. Ожидайте ответа.
Пока ждал, решил полистать фотографии в галерее.

Вдруг поезд значительно стал сбавлять скорость, перед конечной станцией. Народ зашевелился, подталкивая друг друга к выходу. Сидящие лениво открыли глаза и, с блаженством отдохнувших, потянулись, как бы дразня тех, кто всю дорогу простаивал. Монотонный и унылый голос поблагодарил всех пассажиров за поездку.
Несла толпа к турникетам, давила, толкала, ругалась, а Егор только цветы к груди прижимал, чтобы сохранить для нее.

Подземный переход от вокзала в город, как всегда поражал своей музыкальностью. Мужчина лет пятидесяти с проседью в волосах в желтой пятнистой куртке, рваной шапке, держит красными от холода руками свою монументную гитару, облепленную мультяшными наклейками, от старости ободранными, стершимися, на этой гитаре, возможно, играл еще его отец. Под ногами у музыканта лежал грязный чехол, в котором так редко можно было увидеть хотя бы мелочь.

- "Доброе утро, последний герой..." - слегка надрываясь и корчась, басит мужичок. Он иногда пытается заглянуть в глаза,мимо проходящему, но взгляды от него постоянно ускользают, будто стыдятся его беспомощности.
Наконец, вокзал остался позади. На часах уже к вечеру, темнеет. Егору стало жутко в чужом городе, совсем одному. Он проверил входящие, убедившись в том, что ничего в ответ она ему не прислала. Злость наполнила сердце, обожгла... Поблизости даже не было ни одной кафешки или просто теплого места, где бы он мог хотя бы погреться, дождаться обратной электрички...

Рука, в которой он держал букет, сильно мерзла, болела. Злость усилилась, ударила новым наплывом, в глазах потемнело, в висках застучали тысяча молоточков! Этот букет стал ненавистен! Егору показалось, что не холод заставляет руку болеть, а этот злосчастный букет, и ему захотелось избавиться от него, словно во всем были виноваты несчастные цветы. И, подталкиваемый злостью, обидой, ненавистью, он со всей силой бросил цветы на асфальт, топтал ногой, прислушиваясь к хрусту газеты...

Когда ярость себя исчерпала и сведенные судорогой внутренности расслабились, в голове у Егора мелькнула мысль: "Зачем? Зачем все это я делаю?" Этот вопрос только рождался внутри него, он требовал долгого осмысления, а после точного ответа. Зачем? Зачем он приехал в другой город с этими дурацкими цветами? Холодная ночь накрывает его. Одиночество пробирается в сердце и снижает ритм, заставляя кровь двигаться медленнее. Он стоит рядом с грязным вокзалом, не способный сейчас ни на какое действие. Все она. Она его держит и никогда не отпустит. Да, он искренно ненавидел ее сейчас, как бывало раньше, и он знал, что простит ее. Прощал всегда и снова простит. Ему стало так жалко себя! Захотелось упасть на холодный асфальт и, поджав колени, залиться слезами. Но казалось, что слез мало, что вся та боль, которая рвет его на части просто бесконечна и беспощадна, и избавиться от нее можно лишь одним способом...

Со спины кто-то подошел. Егор обернулся. Тот мужчина из перехода с древней гитарой, стоял сейчас перед ним, с слишком, казалось, широкой улыбкой.

- Извини. Они тебе больше не нужны? - музыкант перевел взгляд на землю. - Я подниму. Зря ты это с ними, парень, они в чем виноваты? Жалко цветы...
Мужичок бережно поднял букет. Намокшая газета клочками падала на землю, оголяя зеленые стебли и белые лепестки на мятом бутоне.

- Дочки подарю своей. Она у меня хорошая девочка и тоже не виновата, что ей такой отец достался... непутевый, - музыкант нервно хохотнул и тихим сиплым голоском затянул песенку:

"Белые розы, белые розы
Беззащитны шипы...
Что с вами сделал снег и морозы
Лед витрин голубых..."

Вы, наверное, не знаете уже этих песен? - спросил музыкант.

- Нет, очень даже знаем, - равнодушно ответил Егор.

Этот странный добрый нищий что-то задел в Егоре, шевельнул. Что-то такое, что, обостряясь, затушило другие чувства.

В таком положении, в котором сейчас он находился, появление нищего не вызвало ни каких мерзких ощущений или страха. Ему было все равно на этого доброго мужика, на его странное поведение.

- Эх, молодые люди! Когда-то и я был молодым... - худое, больное тело музыканта опустилось на мокрый асфальт, заскрипело, что заставило его охнуть, он достал свою гитару и положил ее на скрещенные ноги, и сам всем телом лег на нее. - Так ты что, никуда не пойдешь?

- Да некуда мне идти.

Егор периодически проверял свои сообщения, словно механически, или просто пытаясь отвлечься от неловкой ситуации.

- Тогда я спою, молодой человек, а то что-то холодно! Бр-р-р... Музыка всегда согреет, - нищий улыбнулся, оголив свои гнилые зубы, но улыбка была красива. Улыбка счастливого человека, настоящая улыбка.

Песня. Он был прав, что она греет, но песня эта играла нотками боли, отчаяния... она была про любовь... О, как же глубоко может проникнуть боль! Нет ничего страшнее душевной боли.

- Грустные вы песни поете. - сказал Егор.

- Ты прав, она грустная, но грустная она тогда, когда ты сам носишь в сердце грусть. Вот, например, я не считаю ее грустной. Я вижу в ней эгоизм... полнейшее самолюбие...

- Эгоизм? - Егор повторил слово музыканта, словно проживал и не мог проглотить.
Странно, но в этом слове он почувствовал гнев. Никогда не обращал на него внимания, а сейчас, точно током пораженный, вспыхнул! Глотал слова, краснел... Сам от себя краснел, будто поймал себя на лжи, которую так тщательно втирал себе же.

- Не злитесь. - заметил нищий. - Вы поняли меня прекрасно.

Да, действительно, Егор понял, но никак не мог осознать то, что он понял.

- Странно, но чувство это не столько порочное, сколько жалкое. - прохрипел нищий, лицо его вдруг стало серьезное, и даже немного строгое. - От тебя, юноша, пахнет любовью, на твоем лице описана боль, в твоих глазах... ты слишком занят собой, жалко тебе себя, что слезу готов пустить. А я вот, что тебе скажу: Когда мы крепко любим, мы не замечаем, как превращаемся в эгоистов. И так всегда, с самыми дорогими нам людьми. Я не могу сомневаться в твоих чувствах, ведь и сам испытал их, тоже человек...
Когда моя жена сказала мне, что любит другого и выбросила меня на улицу, как собаку, даже не дав повидать последний раз дочь - я запил. Тогда я крепко пил и много. За тот короткий промежуток времени, я успел многое попробовать, как, например, продажную женщину, самую дешевую, самую грязную, - последнее слово нищий произнес с брезгливостью, стыдясь этого воспоминания, но в голосе его искрила грусть. - Тогда я надеялся, что смогу заглушить боль и порядком отомщу ей, но я всего лишь побывал в грязи... понял, как несчастны эти женщины, которые ради копеек, готовы пойти на такие унижения. И сам стал участником, ее унижения. До сих пор не могу себе это простить.
Почему-то, я не хотел работать, строить себе новую жизнь, ведь у меня есть хорошее образование... нет, я добывал деньги легким способом: брал в долг у друзей, стоял в переходах с протянутой рукой! - Его голос сделался тише, точно он заново переживал это все. А Егор слушал его заворожено, пытаясь удержать смысл в своей голове. - Копейки приходили и тут же уходили. Уходила и моя душа. Я привык к уличной жизни, и все попытки моих друзей вылечить меня, устроить на работу, проваливались! Больше не буду работать - решил я и совсем остался без рубля в кармане.
Свою дочь я не видел. Безумно скучал, но мне было стыдно показаться ей на глаза: грязный, пьяный... нет. Я не мог этого позволить.
Потом наступило смирение. За смирением жизнь потускнела, не осталось мечты, а жену не простил. Не про-стил... Так крепко любил! - Когда он говорил, он замирал, уставившись в одну точку, словно смотрел кино перед глазами. - Только потом простил, когда понял, что я жалкий мститель... мстил себе... забывался.
Понял. Понял... Только жизнь уже не изменится, потому что себя виню теперь, а простить... не прощу!

Так он и замолк. Пальцы его побежали по струнам, возбуждая из и заставляя петь. Он все еще смотрел куда-то в даль, но ничего там не видел, потому что смотрел он вдаль своей души. Этот человек был... был там, а здесь его уже давно не было.
Вот, затянулась песня:

"Гей, песнь моя!.. любимая..."

Красиво понес он голосом ноты, из себя их доставал и показывал всем, чтобы видели, смотрели, наслаждались.

Егор тоже наслаждался. Теперь он всем наслаждался, словно дышать начал, словно до этого его душили, перекрывали путь воздуху, а сейчас хватку ослабили. Дали дышать. "Дыши, люби жизнь, всех люби" - говорили ему. Он понял, что так и сделает.

Через час на платформе шла разруха. Люди снова поглядывали друг на друга косо, боялись. Кто-то что-то обсуждал, изредка перевешиваясь за платформу, нависая над путями и смотря вдаль, стараясь высмотреть огонек, которые сперва тусклый, далекий, а потом в размерах вырастает, и бояться уже начинаешь его. Дурной народ, жадный, не любит друг друга.

Поезд подошел. Двери открылись, вся толпа, точно один разум, стали пихаться, толкаться, лезть первее, дабы успеть ухватить свое заветное место.

Егор стоял позади, смотрел на всех и улыбался им, ему было все равно. Он уже написал ей: "Спасибо, Сонь, правда. За все спасибо." И сообщение ушло, как и прошлое, и обещало не возвращаться, как и сам Егор обещал не возвращаться больше назад, никаким поездом.