В жизнь. Запись 5. глава 1

Глава 1. Морщины и флаги
«Наконец-то ей повезло сегодня. Подумаешь, больно! Вода не такая уж холодная. Льдинок нет».
Лена бросает тряпку в ведро, полощет ее то одной, то другой рукой, быстро выхватывает, сдавливает в ладонях, чтобы скорее стекла вода и быстро, быстро трет пол.
«Нужно скорее ворочать пальцами, тогда боль пропадает. Ох, как ноют!»
Вспоминает, как потеряв всякую надежду когда-нибудь добиться работы на бирже труда ворвалась сегодня за перегородку к начальству.
-Нельзя, девочка, - сердито сказали одновременно два сотрудника и один хотел выдворить её в общий зал. Но Лена вывернулась, подбежала к заведующему и крепко вцепилась в полу его пиджака.
- Направьте меня тоже мыть полы, пожалуйста!
- Оставьте ее,  - сказал заведующий. - Я говорил уже, девочка. Полы мыть в нетопленном помещении. Воду подогреть негде. Тебе и четырнадцати нет, наверно? Не имею права я тебя посылать, понимаешь? А для тебя нет сегодня работы. Что поделаешь!
Лена разжала пальцы, но на всякий случай не упускала полу из вида.
- У меня мама очень больна, - зашептала она, - а есть нечего. Пошлите, пожалуйста. Я всегда мыла полы, не белоручка какая-нибудь. И мне пятнадцать уже, - соврала она, - не смотрите, что худая, я сильная, крепкая.
Она хотела показать свои руки, но вовремя спохватилась: «Если увидит — не пошлет». Руки у нее обморожены, - красные и распухли. Чтобы вытереть слезы Лена сжала пальцы в кулак, засунула глубже в рукав и тогда уже провела рукавом по глазам.
- А отец где? - не гядя спросил он.
- Мой умер, когда мне еще два годика было, а отчим — недавно. В Москву поехал по железно-дорожным дела (он путеец был) и заболел. Говорят, когда шпалы таскал на субботнике тяжелой балкой придавило. Пока мы с Украины приехали его похоронили уже. Здесь, у маминой сестры, мы и остановились.
- Я выясню, что делать с такими подростками, как ты, - сказал заведующий, - потерпи еще несколько дней.
Но Лена знает, что значит терпеть. Задыхаясь от злах слез она отчаянно кричит:
- Не буду ждать! В воровки пойду. Мне все равно теперь. Не буду!
- Я этого не могу выдержать, лучше без работы остаться, - сказал заведующий сотрудникам, написал направление и молча протянул Лене.
И вот теперь она здесь. Сводит судорогой суставы, боль постепенно подходит к сердцу и темнеет в глазах. Приходит в себя от того, что кто-то зло ругает заведующего за то, что посылает на такую работу детей. Лена приподнимается и, хотя голос еще дрожит от слабости, возражает:
- Он очень хороший, честное слово. У меня мама больная и кормить, кроме меня, ее некому, а он вошел в положение.
Кажется убедила. Заведующего больше не ругают.
Женщина в дырявом платке, которую называют здесь «тетя Фрося», сердито говорит:
- Ладно, довольно турусы на колесах разводить. Нужно работать.
Все хватаются за тряпки, разбегаются по комнатам, старательно трут стены, полы, перила лестниц. Лена тоже хочет взять свою тряпку, но ее удерживает тетя Фрося:
- Стой! Варежки где у тебя? Нет? На, вот!
Она снимает с рук громадные самодельные рукавицы и всовывает в них ленины руки.
-Эх, ты! Да разве можно полы холодной водой мыть такими распухшими пальцами!
- Нет, что вы! - пугается Лена (Неужели тетя Фрося для того греет ей руки, чтобы отослать домой!). - У меня от рождения красные руки и не распухшие, просто такой… ну как это сказать… фасон. Я упала случайно. Ударилась. Больше не буду, честное слово.
- «Фасон», ворчит тетя Фрося, - «упала». Не ври хоть. Бери ведро и иди к колонке во дворе. Больше чем по полведра не носи, а то выгоню. Когда наносишь полный котел, что в кухонную плиту вделан, будешь подкладывать топливо. Вот это!
Она показывает на ощерившийся черный письменный стол с когтистыми львиными лапами, на высокое, с инкрустацией на подлокотниках, мягкое кресло без ножки.
Лена мчится во двор. Когда приходит — стола уже не, вместо него лежат обломки и обрубки страшнущих львиных лап. Тетя Фрося последним взмахом топора заканчивает кресло, от которого во все стороны летит пыль и морская трава, переносит все в кухню, к плите, сметает в кучу опилки и мусор.
Теперь Лена сидит у плиты, бросает в огонь древесные обломки и пахнущие плесенью, усеянные темными точками книги, которые выбросила тетя Фрося из соседней комнаты, бегает за водой во двор, доливает беспрестанно опустошающийся котел.
На улице пасмурно, ветрено, сыплет мелкая крупа, мгновенно исчезающая в месиве на дороге, а снежные островки напоминают грязную вату, похожу на ту, что выглядывает из разорванного рукава лениного пальто. Но настоящая весна не за горами.
В кухню приходит женщина погреться и зачерпнуть из бака теплую воду.
- Давайте не задерживаться. - строго говорит тетя Фрося. - Скоро дома заселять, а дел еще много.
- Кто здесь поселится? - спрашивает Лена, машинально читая про себя слова на обложке книги, которую  бросает в огонь: «Пролог в поучениях. Что нужно для достижения вечного блаженства.»
- Кто знает,  - отвечает тетя Фрося. - Может быть подростки вроде тебя. У меня сын комсомолец, так он говорит, что РКСм решил открыть в двадцать втором году дома-коммуны с общежитиями и мастерскими для безработных подростков… Следи за плитой, погаснет! - грозно кричит она, - спичек не напасешься. Сухого дерева больше нет, я велела во дворе гнилой забор ломать.
Лена бросает в огонь остатки «вечного блаженства», робко спрашивает: - а как попасть в этот «Дом»?
- С городской биржи, наверное, или через МОНО.
В обеденный перерыв все идут к расположенную по соседству столовую, хлебают чечевичную похлебку с тонкими ломтиками похожего на замазку хлеба и повеселевшие бегут обратно.
Домой Лена едет на трамвайном буфере. Стоять снаружи, на ступеньках трамвая, держась за низенькую дверцу-калитку она больше не решается с тех пор, как один зловредный контролер больно драл ее за ухо до самой трамвайной остановки. На буфере безопасней.
«Наверно удивился бы Миша Вильгорский увидев меня на буфере, - думает Лена. - Где он сейчас?» Вспомнила, как в первый раз  Мишу привел к бабушке на урок музыки его старший брат и как она подружилась с Мишей. Ему было тогда 12 лет, ей — 9.
Приходил он задолго до урока и пока ждал своей очереди говорил с Леной в соседней комнате, больше о музыке, иногда о книгах. Помогал ей готовить уроки. В первый же день знакомства поведал свою мечту, - поступить учиться в консерваторию. Где-то в Москве у них были родные и поэтому он мечтал о Московской консерватории.
Он хорошо играл на фортепьяно и даже сам сочинял мелодии. Глаза у него темные, голубые, очень добрые и мечтательные. Лена любила смотреть в его глаза. Они долго дружили. Она дружбой этой гордилась. Н когда, в гражданскую, прекратились уроки музыки — видеться приходилось редко. Если виделись — он всегда спрашивал: - Здорова ли бабушка? Как поживает рояль? - А ей говорил: - Главное духом не падать и тогда обязательно всё хорошо будет.
Однажды она спросила его, молится ли он, когда бывает ему очень плохо?
- Я играю тогда, если можно. Или пою, в себе, конечно, - ответил он. - Музыка может все. И успокоить, и даже простить или принять раскаяние.
- Это потому, что у тебя талант, - вздыхала Лена, - у меня так не получится.
В конце 20-го в последний из боев против Деникинцев за их город, был убит мишин брат, а потом родные увезли Мишу в Москву.
Переписываться им не пришлось, Лена и бабушка долго лежали в тифозном бараке. Бабушка умерла, Лена осталась жить. Едва стала на нагои, как им с мамой тоже пришлось ехать в Москву. В адресном столе Миша почему-то не значился. Но Лена верила, что они встретятся.
Получив после трехдневной работы на руки около полумиллиона рублей Лена покупает на рынке хлеб, сахарин и едет домой в трамвае. Первый раз в этот день, со дня смерти отчима, у мамы разглаживаются морщинки над переносицей.
-Мне бы поработать месяца два, - мечтательно говорит она за чаем.
- А если найдется место, пойдешь? - спрашивает Лена?
Мама безнадежно машет рукой и девочка понимает это по своему. Несколько дней она бегает по городу из учреждения в учреждение:
- Вам машинистка нужна?
- Это ты машинистка?
- Нет, мама моя. Она по одной части города, а я по другой хожу спрашиваю, - врет Лена В одном месте спросили: - Квалифицированная?

-Ого! Она десять лет проработала. Как бисером сыплет, печатает.
- Пусть приходит. Посмотрим. Только поскорей, а то другую возьмем.
- Мы быстро, на трамвае, - оживляется Лена. - только больше никого не берите!
 Она выскакивает на улицу, бежит за трамваем. На остановке, когда за последним пассажиром задвигается трамвайная дверца, взгромождается на буфер. Немного кружится голова. Неверно оттого, что есть хочется. Как мало стоят теперь миллионы!
Мама идти отказывается.
- Зачем говорила, что пойдешь, если место найдется? - волнуется Лена. - А теперь люди ждут.
- Не выдумывай! - сердится мама. - Тебя никто не просил заботу проявлять.
- Ничего для тебя больше делать не буду, ничего! - кричит Лена и выскакивает из комнаты. Хочется все бить, ломать, плеваться, драться и кричать плохие слова.
- Уйду. Не пропаду. Буду воровкой. Пусть! - думает она мстительно, вспоминая, как своровала на рынке сырую картофелину и потом ела ее, как яблоко.
Но маму все-таки жаль. Всхлипнув, Лена поворачивает обратно.
- Я больше не буду, мама.
Мать молчит и прижимает к губам платок.
«Опять тошнит, бедная, как она мучается, - думает Лена. Ей очень хочется сказать: «мамочка», и приласкаться. Но мешает самолюбие. Вдруг мать оттолкнет. У нее очень враждебный вид.»
Вечером приезжает из «Синдиката», где она работает счетоводом, тетя Римма, приносит льняного семени, варит кашу, всем достается понемножечку.
- Ничего, - бодро говорит тетя Римма, - всё скоро наладится, переживем.
Переживать, конечно, ей трудно. Лена знает, что тетин муж лежит в больнице с какой-то опасной болезнью.

Мама решает переехать в центр к Манечке, подруге своего детства. Та работает судомойкой при какой-то миссии и сказала, что может подкармливать. И биржа труда там рядом, не нужно будет ездить на Паровичке и двух трамваях.
Теперь Лена каждый день ходит к окну подвального этажа. Где помещается кухни и Манечка передает ей полный бидон густого супа, смешанного с гарниром. Они с мамой даже поправились.
Однажды мама выловила из супа окурок. Тогда они поняли, что это за гарнир и почему им попадаются иногда голые косточки.
Но мама всё откладывала сказать об этом подруге, которая, очевидно, сама не знала, что выливает ей в кухне иностранное начальство. А Лене было неловко смотреть в заботливые глаза Манечки и она продолжала ходить за супом, а по дороге его выливала. Один раз не выдержала, отпила из бидона. Остальное вылила в помойку. Вдруг подбежал безпризорник, погрозил кулаком, стал выгребать еще охваченную паром гущу, жадно есть.
Лена убежала. Вспомнился плакат: худые, как скелеты, морщинистые дети смотрят в пространство безразличными, почти мертвыми глазами, а надпись кричит:
- Чем помогли вы голодным детям?!!
Каждый день Лена бегает на две биржи, - районную и центральную, оттуда, в базарные дни, направляется на «Трубу».
На улице сухо, снег давно стаял, солнце стало поласковей, млеют под его лучами деревья, набирают почки. Веселей защебетали на улицах воробьи, шумно перекликаясь вьют гнезда молодые грачи, ремонтируют старые грачи-старожилы.
На птичьем рынке, что на Трубной площади, замелькали в клетках, заглядывая одним глазком в синее небо, синицы, щеглы, зяблики. Появились и просидевшие всю зиму за окнами теплолюбивые кенари. Голубей мало. Редко появляются они, грустные, защупанные в руках у худющих и тоже грустных мальчишек, расстающихся с последними своими любимцами. Спрос на них невелик. Такую «живность» рассматривают теперь как съедобный товар. Взвесив голубя на руках предлагают какую-нибудь гайку или несколько штук гвоздей, да еще ругаются, что продавец отнимает птицу.
- Если хочешь знать, то твои эти кости в перьях и одного гвоздя не стоят. Где на них еще искать покупателя. Есть хочется. А своего голубя не съешь, совесть не позволяет.
Кое-где торгуют кошками и собаками. Попискивают ранние, с блеклой шерстью щеночки, которых таскают за пазухой или веревочках те-же голенастые мальчишки. Хорошие, сытые собаки и кошки на рынок не попадают, да и на улицу их хозяин не выведет, чтобы не было нареканий, что живут за счет голодных детей. 
А кругом торопятся люди, гремят трамваи, кричат и взывают «голодные афиши», объявления НЭПа:
«Помогите голодающим!» … «Сахарин покупайте»… «Продаются билеты на бал, танцы до утра!»… «Вниманию безработных»… «Открыт ресторан-бар»… «Жертвуйте! Жертвуйте!»
Время идет. Кое-где уже полопались не деревьях почки, стали выталкивать на свет крошечные зеленые веера.
На Первомайские праздники перед Красно-Пресненским советом на миусах выступали спортсмены. Это было самое красивое зрелище, которое видела Лена в жизни.
Город разукрасился гирляндами хвои, лозунгами. Целый день со знаменами и плакатами шли деморстранты, носились по городу грузовики с детьми, которые размахивали флажками и восторженно кричали: «Ура!». На разнаряженных в ленты и гирлянды грузовиках выделялись плакаты: «Мы — гонцы революционной весны!», «На смену старшим и уставшим мы идем!»
Демонстранты выкрикивали лозунги: «Ура — красному искусству». «Да здравствует всемирное братство трудящихся.»
В саду «Эрмитаж» состоялось гуляние рабочей молодежи. Девушки в скромных платьях,  рабочих блузках, некоторые и в красноармейских шинелях, парни — в косоворотках, красноармейской  форме. Пели «Интернационал», «Замучен тяжелой неволей», «Варшавянку» и другие революционные песни, а в образовавшемся кругу зрителей танцевала молодежь под звуки духовных инструментов.
Когда зеленые веерочки на деревьях превратились уже в пышное убранство, расцвела сирень и появились ландыши, а липа выпустила шарики на светлые тарелочки, пришла страшная весть:
«Холера в Москве! Зарегистрировано уже тридцать случаев заболеваний!»
На улицах вывесили воззвания:
«Делайте противохолерные прививки.» «Очищайте ваши дворы от мусора и нечистот!»
Людей было много на прививочных пунктах. Беженцев и детей приводили целыми партиями. Но жизнь оттого не останавливалась. В связи с окончанием школьных занятий готовился детский праздник в Сокольниках; Организовывались Детские Дома; открывались Мосторги; шли сборы в пользу голодающих Поволжья; восстанавливались здания. В Московском зале консерватории диспутировали ораторы и проповедники разных церковных направлений, атеистами общенародно вскрывались так называемые «мощи: постепенно вскрывалась судом Церковная контрреволюция; продолжался суд над эсэрами. Открывались Рабфабрики. Вводился трамвайный льготный тариф. Жизнь кипела.
А все вокзалы в то время были еще переполнены беженцами из голодных губерний. С Поволжья привезли голодных детей в организованные для них детские дома, на рынках, на тротуарах сидели и лежали беспризорники, просили милостыню. Тут же «счастливчики», - дети, которые сумели «приспособиться», торговли папиросами, газетами, булочками. Таким Лена завидовала, мечтала быть на их месте, одновременно, презирала, как буржуев, чувствуя, что если была бы на их месте — не призирала бы себя. В этом противоречии она никак не могла разобраться.

Конец 1 главы
#Вжизнь