Dona nobis pacem, или Бог знает - что

«Гамбург. В этом году в 4-х концертах в пользу здешнего лечебного заведения для неимущих с большим успехом были исполнены, в частности, траурная и коронационная музыка Генделя, «Армида» Сальери, «Альцеста» Глюка, «Магнификат» и «Свят» К. Ф. Э. Баха и «Кредо» Иоганна Себастьяна Баха... Особого восхищения достойно пятиголосное Credo бессмертного Себастьяна Баха, одна из самых замечательных композиций, какие когда-либо доводилось слышать...»
«Гамбургский корреспондент», 11 апреля 1786 г.

Пожелтевшая вырезка из крупнейшей когда-то немецкой газеты скромно намекает нам на то, что пресловутую «столетнюю безвестность» и «невостребованность» Баха-отца задним числом несколько преувеличивают – даже и в XVIII веке его музыку оценивали наравне с генделевской и, как видим, даже повыше, – но упоминание Credo служит иллюстрацией к одной из величайших баховских тайн.
Жил себе Иоганн Себастьян – скромный лютеранин, музыкант и семьянин, искусный органист и разносторонняя личность, отмеченная даром небес. Если не всё, то огромная часть того, что мы имеем в музыке трёх последующих веков, появилось благодаря ему. На сегодняшний день его жизнь тщательно документирована (к великому сожалению, не сохранилось его личной переписки), произведения изучены, достижения осознаны.
И всё же есть в ней странная аномалия, которой даже и названья-то не подобрать. Особенно настойчиво о ней сигналит произведение, которое Бах – по внутреннему велению – сочинял, перелицовывал, подгонял, совершенствовал с 1724 года и практически до самой смерти, то есть четверть века. Видимо, отдавая себе отчёт в том, что оно не будет ни понято, ни даже разрешено к исполнению таким, каким получается, он упорно шлифовал свою заготовку на будущее, адресуясь не к современникам, а к более просвещённым потомкам. Это лишь предположение и гипотеза; но и многое другое из написанного историками и музыковедами о так называемой «мессе си-минор» суть тоже «предположения» и «гипотезы».
Идея парадоксальна с самого начала: протестант Бах внезапно взялся за католическую мессу-«ординарий», призванную исполняться на латыни. Формально это объясняют материальной нуждой и трезвым расчётом: новым князем Саксонии тогда стал католик, и весь сасконский двор организованно «поплыл» ему навстречу. Баху же очень хотелось заполучить работу при этом князе и при этом, какой уж ни есть, дворе.
Но самое интересное кроется в деталях. То, что замыслил Бах, даже и католической мессой трудно назвать. Каноническая месса-ординарий, закостеневшая уже к XIV веку, состояла из пяти частей: Kyrie eleison («Господи, помилуй»), Gloria («Слава»); Credo («Верую»); Sanctus («Свят») и Agnus Dei / Dona nobis pacem («Агнец Божий / Дай нам мир»). Бах же, на первый взгляд следуя канонам и демонстрируя нам пять папок с соответствующими названиями, фактически одаривает нас двадцатью семью (!) завершёнными музыкальными эпизодами, методично разложенными по этим папкам. Вместо газетного репортажа – целый художественный роман. За пару веков до того (да и через пару веков после!) за подобные вольности можно было лишиться головы. Шутка ли – менять устоявшийся ритуал по своему усмотрению?
Итак, Бах намеренно взвалил на себя заведомо неблагодарную миссию и не мог питать иллюзорных надежд на исполнение своего цикла в качестве обрядовой службы. Ни один католический священник не допустил бы такого кощунства у себя в храме. Поэтому мастер, не прекращая повседневной работы и выполняя все очередные обязательства, год за годом работал, как сказали бы мы нынче, «в стол». Или он предвидел будущее, в котором повсеместны станут грандиозные концерты в светских залах. Или... страшно помыслить даже, Кто виделся Баху непосредственной аудиторией, заказчиком и адресатом.

Сознавал ли Бах свою надмирную уникальность? Мы знаем, что он был скромен и прост, вспыльчив и сверхъестественно умён.
Возьмём для примера «Искусство фуги»: попробуйте не то чтобы создать что-то подобное, но хотя бы понять! Если такая риторика покажется чрезмерной, сошлюсь на гамбургского композитора, критика, теоретика музыки и лексикографа Иоганна Маттезона. В работе «Филологические удовольствия» (1752) он написал буквально следующее: «Так называемое "Искусство фуги" Йог. Себаст. Баха... поразит всех французских и итальянских специалистов в деле написания фуг, если только они сумеют в нем как следует разобраться, не говоря уже о том, чтобы его сыграть.»)
Но никаких теоретических знаний не достало бы, чтобы с помощью звуков разной высоты и тембра оказывать настолько сильное воздействие на мысли и чувства слушателя. Эта часть баховского искусства была из разряда сверхъестественных, и любое рацональное объяснение тут выглядит ещё более сомнительным, чем лаконичное: «так Богу было угодно».
Кажется, с Богом он и вправду держал себя по-приятельски, как коллега. Доставим себе филологическое удовольствие и прочитаем ещё одно свидетельство:
«Иоганн Себастьян Бах любил вспоминать происшествие, которое с ним приключилось в юности во время одного из его музыкальных путешествий. ...Однажды, когда он задержался в Гамбурге дольше, чем могло позволить содержимое его кошелька, оказалось, что... у него осталось всего несколько шиллингов. Не преодолев и половины обратного пути, он так проголодался, что не смог пройти мимо трактира... Погруженный в тягостные мысли о безутешности своей участи, он услышал вдруг скрип открывающегося окна: кто-то выбросил наружу, в кучу мусора, несколько селедочных голов... и он, недолго думая, подобрал ниспосланное. Но – о чудо! - только начал он эти головы разламывать, как обнаружилось, что в каждой из них спрятано по одному датскому дукату! Находка эта позволила ему... пополнить свою трапезу порцией отменного жаркого...» (Фридрих Вильгельм Марпург, «Легенды о святых от музыки», 1786 г.)
Добрейший просветитель Марпург, похоже, искренне верил в эту сказку – как простодушный христианин верит в точность эпизода о двух рыбах и пяти лепёшках. Но Бах-то совсем не прост. «Любил вспоминать» – значит, неоднократно и с удовольствием эту историю рассказывал, скорее всего, во время застолий; с учётом его крестьянского юмора (или имитации такового) это тянет на полушутливое признание в особых отношениях с Господом.

Несколько столов в храме он всё-таки опрокинул. Запретный женский вокал в мессе – каково? Смешал католическое славословие с лютеранским культом креста без натуги – словно соединил две разъятые половинки яблока. Этим лейпцигский кантор показал всю мощь своего мастерства, все технические и стилистические открытия. Несколько раз приподнял и занавес в будущее: даже в исполнении скромным «аутентичным» составом (полтора десятка вокалистов, две скрипки, один альт, континуо, две флейты, два гобоя, три трубы и литавры) мы иногда различаем контуры симфоний и опер XIX века. А от неожиданных тональных последовательностей, выбранных для Qui tollis peccata mundi («Взял на себя грехи мира»), и сегодня мурашки несутся наперегонки, вверх по позвоночнику.
По амплитуде творческой свободы, в небрежении каноническими инструкциями с соблюдением правил полифонии, по глубине осмысления и физиологичности воздействия, по плетению осязаемой материи из воздуха – всё это граничило с ересью.
Но кто осмелился бы упрекнуть в ереси автора музыки, от которой сердце подскакивает в груди, проникаясь поочередно страхом, скорбью, состраданием, любовью, ликованием? Музыки, в которой – без действующих лиц, без сюжета, без речей, всего лишь с помощью нескольких распевочных слов и с опорой на контекст, отражается все Евангелие?
Если заметить, как в отчаянной мольбе грешников – Kyrie eleison, дуэт средней части –  вдруг выглядывает тонкий луч надежды на спасение...
Если услышать осторожные шаги – по земле ли? по воде ли? – Et incarnatus est («И воплотился»)...
Если пережить вместе с умирающим на кресте его физическую слабость, притупление чувств, наконец прекращение пульса – Crucifixus  («Распят был»)...
И внезапный, безграничный восторг осознания свершившегося чуда – Et resurrexit («И воскрес»)...
То и самый закоренелый злодей, пожалуй, уверует!
Забавно, что атеисты хвалили Баха за «гуманистический заряд» (и всё-то у них заряды да патроны), в пылу полемики позабыв, что гуманизм как таковой начался с фраз «кто из вас без греха» и «суббота для человека».

Мы не знаем, сколько новых эпизодов добавил бы Бах, проживи он ещё лет десять. С другой стороны, грандиозное безымянное произведение («мессой» его позже назовут другие потому, что надо же было как-то его назвать!) и так уже достигло критической массы, да и задача казалась достигнутой. Предчувствуя скорую смерть, Бах всё чаще обращался за подмогой к более ранним произведениям. В итоге мы получили творческое завещание гения, любившего побалагурить про талеры и селедочные головы. Так и не приспособившись к церковной службе, оно сделалось незаменимым в репертуаре «безбожных» концертных залов.
А может быть, перед смертью он просто услышал знакомый голос: «Спасибо, Ганс, это хорошо; теперь довольно».