Дворянское гнездо

               

                повесть

                1
Возле дома в снегу на табуретках стоял раззявленный массивный гроб из лакированного дуба. Гроб напоминал драгоценную крупногабаритную шкатулку.
– Встретить покойника – хорошая примета! – находчиво сказала наша риэлтор Олечка. Мы ведь приехали смотреть в этом доме квартиру.
– Значит, на этот раз у нас все сложится! – Я и Марина чуть ли не заискивающе поддержали Олечку. Ведь мы еще на подходе к дому с первого взгляда на него решили, что обязательно будем тут жить.
Каменным парусом он стоял на одном из правобережных воронежских холмов, Селивановой горе, покато спускавшейся в сторону водохранилища: девятиэтажный, с просторными лоджиями, похожими на спасательные шлюпки на борту океанского лайнера. Дом был отличной кладки из превосходного белого кирпича, которому придали морозостойкость, прочность и иные безупречные свойства еще в застойные времена по спецзаказу обкома партии.
Искушенные риэлторы знают, что именно так, наитием и происходит у клиента выбор жилья, а рассматривание комнат, ощупывание батарей или изучение вида из окон –  это вторичное. Был бы душевный позыв.
А он был. Не исключено, что этот позыв появился еще тогда, когда мы прочитали в газете объявление о том, что «в элитном доме в тихом центре» продается квартира – трехкомнатная, с паркетом, лифтом и раздельным санузлом.
В нашем случае, когда на заводской окраине в шлакоблочном барачном доме две семейные пары (я с Мариной и мой старший брат Виктор с женой Надей) бок о бок пятнадцать лет живут в однокомнатной квартире, разделенной ширмой из простыни, такое объявление не могло не сработать.
Кстати, целый квартал подобных домов построили в свое время на левом берегу Воронежа пленные немцы. Они сделали это быстро, аккуратно и хорошо: на сторону не подрабатывали, цемент, доски и шлакоблоки не воровали. К тому же исполнили все фантазии архитектора и украсили бараки эркерами, террасами и подъездными козырьками с колоннами. Недоставало только атлантов и кариатид. При всем при том в этих домах наличествовали коллективистские общие туалеты, а ванны в каждой квартире почему-то стояли на кухне. Возможно, это было конструктивистское «ноу-хау» того времени или просто-напросто проявление здоровой немецкой рациональности.
Как бы там ни было, мои родители чувствовали себя едва ли не избранниками судьбы, когда получили ордер на эту жилплощадь. После войны в разбитом Воронеже считалось за удачу найти прибежище в уцелевшем подвале или в руинах под остатками крыши.
Но как ни старались «гансы», однако через шестьдесят лет стены нашего дома проточили трещины, потолки потекли, балки провисли. Время пошло дому на пользу только в одном: на козырьках подъездов выросла белая сирень.
Возле гроба, предвещающего нам удачу, сгрудились скорбящие.
–  Кто умер?.. – аккуратно спросила Марина.
– Николай Федорович Великолепов… – тихо, но внушительно сказал мужчина в черном каракулевом пирожке старой партийной моды и явно с чужого плеча светлостальной генеральской шинели с надетым поверху брезентовым фартуком. Рядом с ним стояла тележка с мусором. – Глыбища был мужик, да только последнее время жизнь у него вразнос пошла! А тут еще внучка единственная отравилась! Вот и снес себе полголовы из наградного пистолета!
– Какой ужас! – отскочила Олечка.
– Царствие ему небесное, место покойное… – тихо сказала Марина, перекрестившись.
– А ты обратила внимание на бабульку, которая не сводила глаз с покойного? Твоя будущая соседка, между прочим.
– Наверное, его жена?.. Очень приличная женщина.
– Жена, жена… Светлана Михайловна! – с удовольствием подсказал мусорщик в генеральской шинели и вдохновенно улыбнулся Марине. Его как распирало хорошее полнокровное настроение. Это впечатление усиливало то, что зубы этого человека ярко покрывала золотая броня, словно он хотел проглотить слиток высокой пробы, и это ему почти удалось.
– А вас как зовут?.. – тоже улыбнулась Марина.
– Славик! – напористо сказал он и едва не подал ей руку, но вовремя вспомнил, чем минуту назад занимался в своей каморке возле жерла мусоропровода.
– В этом каракулевом гребешке вас можно спутать с самим Брежневым! – как отомстил я ему за петушистую улыбку в адрес моей жены.
– Точно! Не ты первый, не ты последний так говоришь, – огнедышаще оскалился Славик. – Мне брови наклеить – вылитый Леонид Ильич! Не исключено, что он когда-то пошалил с моей мамашей… Вся наша семья при номенклатуре еще со сталинских времен! Так что я человек далеко не бедный, несмотря на свою сегодняшнюю профессию…
Я при этих словах невольно вспомнил, что у нас с Мариной нет денег ни для задатка, ни тем более для покупки квартиры. А «трешку» в доме у обрыва Олечкина фирма выставила на продажу почти за три миллиона рублей.
Правда, эти деньги нам обещали дать. Но обещал не какой-нибудь богатый родственник, какового не имелось в природе, а девяностопятилетняя касторенская тетушка моей жены Прасковья Ивановна Тимошенко. И хотя она получала пенсию, равную двум моим зарплатам, этого все равно было недостаточно для спонсирования наших амбициозных жилищных проектов. К тому же в таком возрасте, как у Прасковьи Ивановны, многие, как дети, выдают желаемое за действительное. Тем не менее вся надежда только на нее. Мать Марины умерла одновременно с СССР, и, между прочим, с тех пор Прасковья Ивановна все время завидовала своей покойной сестре. По крайней мере, на словах.
                2
Мы вошли в чистый, ухоженный подъезд с цветами на подоконниках и как взлетели на «наш» будущий восьмой этаж на быстроходном, образцово содержавшемся лифте: ни тебе запаха мочи, ни сожженных кнопок или разбитых плафонов.
Олечка коротко позвонила в дверь.
– Здравствуй, Ирочка! Я опять к тебе с новыми покупателями!
Хозяйка сдержанно оглядела нас, словно в поиске уязвимых сторон перед предстоящим разговором. В этом плане я и Марина были благодатным материалом. У нас имелся широкий ассортимент уязвимостей, но в первую очередь – наше безденежье. Но даже когда оно достигало перед зарплатой своего пика, то и тогда мы всегда выкручивались. Скажем, переходили на постные супы да каши, которые Марина делала на очень высоком уровне. Это стряпчее мастерство у нее наследственное. Не знаю, как готовила моя покойная теща, но вкуснее чем у Прасковьи Ивановны я не едал. «Ешь, пока рот свеж, завянет, – ничто не заглянет!» – не раз наставляла она меня.
Накормить вдосталь человека, своего или работника, считалось в  их семье священным правилом, испокон передававшимся от поколения к поколению. Ведь у Тимошенко за стол всегда садился народ от души потрудившийся, наломавший спину в их многогектарном саду или на просторных полях. Кстати, из тех людей, кто не работал на земле, Прасковья Ивановна признавала лишь инженеров, да и то старой школы, «бывших».
Тех же взглядов держалась и покойная теща Александра Ивановна. По крайней мере, когда Марина после окончания школы приехала в город подавать документы, как мечталось, в университет на филфак, Александра Ивановна перехватила ее на пороге приемной комиссии, выволокла  на улицу за сиявшие, белые, словно лен, волосы, и как преступницу потащила через весь город поступать в технологический институт на инженера.
Моя же специальность в реестре серьезных мужских занятий отстояла в глазах Прасковьи Ивановны разве что на шаг от законченного бездельника. Теперешних врачей она держала за и «неучей» и никогда к ним не обращалась. Прополис на спирту, настоянный по свойскому рецепту, заменял ей все лекарства.
– Какая у вас красивая мебель… – уважительно вздохнула Марина, когда мы аккуратно прошли в зал с генеральского вида сервантом из красного дерева, украшенного по углам бронзовыми эполетами. В нем помещался едва ли не железнодорожный контейнер трофейного саксонского фарфора: сервант населяли многочисленные статуэтки обнаженных фрейлин, пастушек, пастушков и нимф. Их фарфор распутно фосфорировал. Сервант показался мне чем-то вроде антикварного гарема.
Одним словом, он смотрелся словно бастион прежней номенклатурной жизни.
– Можете не пялиться. Я продаю только квартиру! – четко сказал Ира.
–  Кстати, хотелось бы знать, что за соседи живут рядом с вами? – умно заметил я.
– У меня на них досье нет, – прищурилась Ира.
– Хотя бы в общих чертах.
–  Вы что, не знаете, как в городе называют наш дом?
– Элитный! – с удовольствием сказала Марина. – Элитный дом в тихом центре.
– Это банальное рекламное изобретение Олечкиной фирмы. А всему Воронежу он известен как «Дворянское гнездо»… – Ира снисходительно усмехнулась. – Здесь жили и живут высшие партийно-советские работники! Директора заводов. Главные инженеры.  Правда, почти все они сегодня – бывшие…  Раньше на этом доме впору было вывешивать герб: черная «Волга», казенная дача и спецполиклиника. Посторонних сюда не селили. Каждого нового жильца КГБ проверял до десятого колена!
– Круто! – снова простодушно подал я голос.
– Очень вероятно, что и вас будут рассматривать под микроскопом. Между прочим, все телефоны здесь посейчас прослушиваются.
– В таком случае мы с Мариной постараемся говорить только на интересные темы!
– Оставьте такой тон при себе. И учтите, рядом с вами живет Василий Семенович. Он негласно курировал наш дом на уровне спецслужб. Сейчас этот человек на пенсии, но вряд ли он совсем отошел от дел. Да еще Славик ему на общественных началах помогает.
– Который в генеральской шинели?
– И в каракулевом пирожке моего номенклатурного свекра.
– В общем, повышенный адреналин нам обеспечен! – проговорила Марина и улыбнулась. – Но цена за это сомнительное удовольствие не слишком ли высока? Мадам, уступите тысячу долларов? Вернее, две!
– Торг не уместен, – поморщилась Ира. – Знаете, какие здесь у подъездов прозвища? Один – для «старших дворян». Четыре – для «младших».
– А мы в каком смотрим квартиру? – бдительно поинтересовалась Марина.
– Для «старших»!
– Спасибо. Извините за беспокойство. Но у меня почему-то сложилосьтакое впечатление, что за этой квартирой стоит какая-то не совсем хорошая тайна... – вдруг как бы между прочим строго заметила Марина.
– Ну, ты и ловкачка! – болезненно вскрикнула Ира.
– Стопроцентно, что здесь до нас побывала куча народа!.. – вдумчиво проговорила Марина. – Однако сделка до сих пор почему-то не состоялась… Так что же отпугивает людей от шикарной квартиры в «Дворянском гнезде» и почему ты сама так хочешь отсюда уехать?
– Бред! – дернулась Ира.
– Я нисколько не ошибаюсь… – чуть ли не винясь за свою проницательность, вздохнула Марина. – До свидания.
– Пожалуйста, уходите…
– Как скажешь. Однако у меня разгорелось любопытство. Я прямо от тебя зайду к соседям и у них доподлинно узнаю, в какую историю нас с мужем ты хотела впутать!
– Эта квартира чистая… Все документы в полном порядке… – вскинулась на помощь Олечка.
– Мы сами во всем разберемся, мадам! – мудро улыбнулась Марина, и я невольно пожалел, что когда мать привела ее за волосы в технологический институт, там дальновидно не готовили политтехнологов для будущей демократической России.
– Итак, ты сказала, что я хочу отсюда уехать?.. – вдруг напряженно проговорила Ира. – Учти, ты более чем глубоко заблуждаешься в этом!.. Я не уехать отсюда хочу – убежать!! И я сейчас накажу вас той правдой, которую вы хотели услышать! А то раскатали губы на мою квартиру! Теперь вы из нее сами как ошпаренные выскочите! Потому что здесь отравилась моя дочь! Моя Юлька!.. Привела после школы подружек – пили кофе, читали вслух «Гарри Поттера», визжали под караоке… А потом взяли и наглотались таблеток... Соседи говорят, что слышали хохот из моей квартиры. Возможно, девочкам даже было весело умирать?.. Или на их языке – прикольно?.. Ну что?! Вам и сейчас хочется стать «старшими дворянами»?..
– Прости… Так ты невестка Великолепова?.. – нахмурилась Марина.
– Бывшая. Я уже год как развелась с его сыном... Теперь я или сопьюсь или удавлюсь…
– Ничего подобного!– схватила ее за руку Марина. – Ирочка, все наладится. К тому же со дня на день такая беготня начнется, такая суета!
– С какой стати?.. – сухо сказала Ира.
– Мы берем твою квартиру! Несмотря ни на что!
                3
На лестничной площадке нас ждали жильцы. Не толпа, но дорогу перегородили. «Старшие дворяне» вышли из своих квартир одетые по-домашнему. Здесь все подъезды отапливались, а входные двери не только имелись, но еще и закрывались.
– Василий Семенович… – тихо, чтобы по возможности скрыть резкий клекот своего голоса, представился первым старик лет восьмидесяти пяти с не запоминающимся, безликим лицом. Такие черты вообще почему-то забываются сразу и навсегда.
Василий Семенович почти энергично нагнулся и в одно касание поцеловал руку Марины:
– Извините, что мы тут такой делегацией явились, но вопрос того требует!
Кстати, он вышел с толстой старой псиной. Казалось, у нее самые печальные на свете глаза, словно она утомлена сверхчувственным знанием о нас, людях.
Василий Семенович все время судорожно поддергивал поводок, точно рыбак удочку на зимней ловле. Его руками тряско играла болезнь Паркинсона.
Псина удушливо захрипела и вдруг дернулась к Марине.
– Ревнует! – нежно воскликнул Василий Семенович.
– Какая это порода? – почти грубо сказал я.
– Это сенбернар! – проникновенно произнес Василий Семенович. – Их специально вывели в швейцарских Альпах для спасения людей!
– А, Бетховен!.. – вскрикнула Марина.
– Нет, Джуди! Это, извините, дама!.. Просто очень крупных размеров, – вдохновенно доложился Василий Семенович.
– Держи ее крепче! Ишь, на людей бросается! Смотри, когда-нибудь отравлю твою лошадь! – усмехнулась женщина лет то ли сорока, то ли шестидесяти. Приглядевшись, ей можно было дать и все семьдесят. Судорожно вытянув вперед шею со всеми признаками увеличенной щитовидки, она подала мне большую влажную ладонь: – Рита. Рита Белосельская!
Я не мог не заметить странный контраст ее бледного лица и ярко черных, ершистых волос.
– Мне знакома ваша фамилия, – сказал я.
– Мой отец в свое время был очень известным психиатром. А корни наших дальних предков переплетаются с легендарным графом Калиостро! Так что мы, между прочим, держали в доме прислугу!
Еще один «старший дворянин» – самый молодой, но очень рослый и какой-то сочно полный – все это время застенчиво молчал.
– Наш любимый сосед, Вадик!  Добрый, сердечный, обаятельный… – сказал Василий Семенович. – Муж Иры. Бывший!
Он вдруг ни с того ни с сего еще раз поцеловал руку Марине. Правда, теперь это у него получилось неуклюже. Он даже равновесие потерял и начал  падать, но Рита его перехватила.
– Спасибо… – сухо поблагодарил Василий Семенович.
– Ты не руки мусоль красивым дамам, а дело говори!
– И откуда в женщине столько злости?
– Сам знаешь…
– Рита, сколько раз можно объяснять: я твоего отца до самоубийства не доводил.
– Он отравился ни с того ни с сего?.. А почему именно после вашего разговора?!
– О чем таком особенном могут говорить за бутылкой водки два впавших в маразм старика: бывший полковник КГБ и бывший главврач психушки? Вспомнили советские годы, былую славу и величие страны… Всплакнули.
– Сволочь! – четко сказала Рита. – Ты ему душу своим сопливым нытьем разбередил! Вот он и схватился за яд!
– Кстати, я слышал кое от кого, что ты грозилась на меня порчу навести?..
– Славик настучал?! Ну что ж, от своих слов отказываться не стану! Непременно! Ты – мой кровник. Как и твоя собака-лесбиянка!
– Чушь-то не неси! У Джуди абсолютно правильная половая ориентация! И вообще вернемся к нашим баранам! Итак, мы всем обществом просим вас не покупать квартиру у Ирины Великолеповой…
Вадим вздохнул мощно, многоступенчато.
– У вас есть на примете лучший вариант? – жестко усмехнулась Марина. – Давайте обсудим. Мне уже интересно!
– Пожалуйста! – дерзко сказала Рита. –  Как вам такой расклад: я давно собираюсь продать свою квартиру. А себе куплю что-нибудь попроще! Мне нужны деньги на прислугу. У нас всегда в доме жила прислуга. Это наша семейная традиция. Не забывайте, я дочь профессора Белосельского!
– Ты уже пять лет собираешься переезжать! – уныло поморщился Василий Семенович. –  Разговор лежит в другой плоскости. Я взываю к человечности! Дело в том, что после развода с Ирой Вадим отказался от своих прав на квартиру и перешел к родителям с одной целью: чтобы жена, пусть и формально бывшая, оставалась рядом с ним. Он прилагал все усилия, чтобы она ни в чем не нуждалась и жила комфортно! Вадик для этого продал «Волгу» Николая Федоровича, продал его дачу, в конце концов, семейные драгоценности! Он шел ради Ирины на все мыслимые и немыслимые жертвы! Этот тонкий человек не выдержит разлуки с любимой женщиной!
– Заговорщики! Маразматики! – крикнула Ира, приоткрыв дверь. – Опять митингуете?.. Всех покупателей у меня отбили! Я на вас в суд подам!
– Дура! Такую любовь топчешь! – глухо рыкнула Рита.
– Дарю ее тебе со всеми потрохами! – четко сказала Ира.
Вадим шагнул к бывшей жене, мощно отодвигая с дороги соседей:
– Деточка! Я не могу без тебя!.. Ты это хорошо знаешь!
– Стоять!!! – Ира бросила ему под ноги кухонное полотенце и заплакала.
Мы не стали ожидать развязки.
Мы прошли все восемь этажей и еще раз убедились, что подъезд у «старших дворян» действительно в отличном состоянии.
                4
Покойника увезли в вечность, и только голландские черные розы-однодневки, которыми устлали его последний путь, скукожившись, мертво валялись на снегу. Розы распались на лепестки, похожие на пепел праха.
– Мальчики-девочки, пойдем на фирму пешком или поедем?! – бодро проговорила Олечка.
– Ни то, ни другое. Нам надо прежде обсудить с тобой один деликатный вопрос! – строго произнесла Марина. – Только не психуй. Будь хорошей девочкой и постарайся все понять. В конце концов, это наша общая проблема! Олечка, у нас нет денег на задаток…
Олечка нахмурилась и полезла в сумочку за сигаретами.
– Что-то я не врублюсь! – чуть ли не брезгливо поморщилась она. – Как же вы собирались покупать квартиру, если у вас не имеется за душой каких-то пятисот долларов?
– Не сердись, но у нас нет денег и на квартиру.
– Как вам не стыдно! Ни фига себе! Вот  это облом!! Ах, ребята, вы – наглецы!! Я таких еще не встречала!
– В любом случае мы –  реальные покупатели.
– Ну и дура я! – Олечка, наконец, вытащила пачку из сумки, но та оказалась пустой.
– Возьми мои… – сказала Марина.
– Какие у тебя?..
– «Альянс».
– Я такую дрянь не курю.
– Все равно я верю, что мы сможем договориться.
– Исключено. У нас на фирме строгие правила. Можете распроститься с мечтой об этой квартире. Авантюристы! В милицию, что ли, на вас заявить?..
Марина все-таки подсунула Олечке свой «Альянс». Та выковырнула сигарету из пачки, будто пулю из обоймы.
Я поднес ей зажигалку.
– Ах, какая галантность! – чуть ли не взвизгнула Олечка.
– Через неделю у нас будет нужная сумма, – строго сказала Марина. – До копеечки!
 – Держать под вас квартиру без задатка я не имею права! – Олечка запрокинула голову и быстрой струей реактивно выпустила дым вверх.
– С нас магарыч.
– Бутылка дешевого портвейна? Работа мне дороже.
– Ты же умная женщина.
– Поэтому так и сказала.
– А знаешь, дай нам в долг! – улыбнулась Марина.
– Разве мне платят так, чтобы я могла кого-то финансировать?.. – вяло заметила Олечка.
– Ты же в коммерческой фирме! Недвижимость!
–У нас шеф – козел! Ноги о нас вытирает. Мы для него не люди. Плюс майн сожитель подсел на автоматы: целыми днями кормит их своими пятирублевками.
– Это одна из разновидностей невроза, – веско сказал я.
– Мой муж знает, что говорит! – вдохновенно заметила Марина. – Он, Олечка, врач. В общем, вы пока побеседуйте на эту тему, а я на пять минут вас покину…
Она торопливо вернулась в подъезд для «старших дворян».
Я попросил у Олечки ручку и бумагу, чтобы записать, куда обратиться ее хроническому игроку.
– Учтите, этот человек в психушку ни за что не пойдет!.. – напряженно сказала она.
– Жаль, – улыбнулся я. – Психиатра современный человек должен посещать с той же регулярностью, что и стоматолога. Но я дам вам совсем другой адрес.
– Экстрасенсов и колдунов он тоже не признает!
– Совершенно правильная позиция, – согласился я. – Поэтому рекомендую в ближайший понедельник сходить во Введенский храм. Там по этим дням служат молебен от пагубных пристрастий.
– И вы, врач, верите в это?
– Извините, да.
– Наверное, поэтому у вас и нет каких-то пятисот долларов на задаток!–  уныло сказала Олечка, словно диагноз поставила.
Мы замолчали. Нам больше не хотелось говорить друг с другом.

Марина вернулась через полчаса Марина. В руках у нее по-весеннему зеленели доллары.
Опыт продолжительного существования от зарплаты до зарплаты с перманентными долгами убедил меня, что есть-таки над жизнью нашей какой-то высший надзор, который, за редким исключением, не допускает человеку принимать на себя тяготы судьбы сверх предела его сил.
Первый толчок к такому выводу я получил, когда пятнадцать лет назад шел после службы из Успенского храма со свидетельством о совершении надо мной Таинства Крещения: помазанный с головы до ног святым Миром и с алюминиевым крестиком на белой шелковой ленте.
Я крестился поздно, в двадцать три. Я сделал это, потому что Марина требовала обязательно венчаться. И она настояла на своем. На пару с Прасковьей Ивановной. Та вообще и слышать не хотела о зяте-«нехристе».
По дороге из церкви мне очень хотелось пить. В храм я явился натощак, не сделав с утра ни глотка воды и даже не почистив зубы, – так велела моя крестная мать Прасковья Ивановна. Сейчас она с суровой вдохновенностью, нисколько не отставая, шла рядом в строго-белой гипюровой кофточке и длинной черной юбке, какие разве что носили дореволюционные курсистки.
Стакан газировки стоил четыре копейки, а так называемая «чистая» шипучка – копейку. Но я только что влет роздал нищим последние три рубля. Попросить мелочь у Прасковьи Ивановны означало окончательно добить свой и без того не самый авторитетный образ жениха: на завтра была назначена свадьба.
И вдруг за церковными воротами я увидел на земле рублевую бумажку. Вокруг – никого. Одним словом, на земле лежали ничейные деньги. За такие тогда, между прочим, еще можно было вполне неплохо поесть в столовой,  дополнив комплексный обед порцией сметаны.
Я сделал вид, что у меня развязался шнурок и, нагнувшись, сгреб мистически объявившийся на дороге рубль.
На него мы с Прасковьей Ивановной возле уличной тележки с газировкой шикнули по полной программе: она выпила два стакана, я опрокинул четыре. Осы щелкали с разлета по стеклянной колбе с янтарным абрикосовым сиропом. Сироп был нагло разбавлен, но это меня не остановило. Я глотал пышную, серебристую газировку и размышлял над своей находкой. Мне она казалась символичной. Каким-то подарком свыше. Хотя почему тогда сразу не десять тысяч?.. Или это намек на то, что я буду в своей жизни избавлен от испытания большими деньгами, а скромный рубль станет мерилом моего достатка?
Но вдруг все само собой определилось: мне дано было по нужде моей. Совсем как в Писании, которое накануне крещения весь вечер читала вслух Прасковья Ивановна: «Итак, не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь… Ваш Отец знает, что вы имеете нужду…».
– Ты эти доллары в подъезде на подоконнике нашла? – усмехнулась Олечка.
– Все гораздо проще…
– Одолжилась у Ирки?
– Включи свою женскую смекалку!
– Ясно. Василий Семенович расщедрился. Кстати, как у него в квартире?
– А тебе-то что?
– Он ее собирался продавать.
– Увы, я к нему за дверь не прошла.
– Все верно. Василий Семенович почему-то никого никогда не пускает к себе. Какая-то странная скрытность! Здесь явно что-то не так. Живет человек один, но, между прочим, соседи не раз слышали, как он с кем-то разговаривает и даже кричит!
– Может быть по телефону? – сказал я. – Или сам с собой. Чего тут удивительного? К тому же у него собака. Одинокие старики нередко общаются со своими кошечками и песиками как с людьми на равных!
– В любом случае деньги ему возвращать будешь только ты! – побледнела моя жена.
                5
Когда в офисе фирмы наш задаток и расписку положили в сейф, у нас осталось денег только на то, чтобы взять бутылку вина и батон вареной колбасы. Что мы и сделали. Вернуться с пустыми руками в нашу однокомнатную квартиру было бы неправильно.
Но в итоге нам пришлось ждать автобус с надписью на борту «Народный маршрут», а все остальные не замечать впритык. Даже если они тоже ехали в нашу левобережную сторону. «Народный» возил бесплатно всех подряд.
Когда мы вернулись, Витя на кухне делал упражнения по системе ци-гун: он вдохновенно и плавно отводил руки то влево, то вправо и при этом удивительно гармонично и мощно дышал. Витя повторял их денно и нощно, как жил ими. Он уже достиг последнего этапа овладения энергией ци-гун, так что у него ни мало, ни много был вид человека, способного немедленно передвинуть гору.
Брат недавно ушел с завода, потому что его зарплату токаря, равную пенсии по старости, уже год как не платили. В итоге он решил овладеть рецептами шаолиньских монахов и практиковать как народный целитель. Перед этим Виктор пытался развести пчел, прочитав где-то, что во времена оные здешние бортники славились своим лесным медом на всю Европу. Он несколько месяцев ходил на курсы, потратил последние деньги на обзаведение, но пчелы все равно погибли у него за одно лето.
Сейчас они держались на Надину зарплату бухгалтера, но сноху со дня на день могли уволить, – у нее никак не получалось освоить компьютер и специальные программы. Она каждую клавишу на  клавиатуре нажимала со страхом. «Пентиум» казался ей живым, и она боялась по неосторожности причинить ему боль. К тому же при неправильных действиях тот выбрасывал на экран смешные рожицы и разные ругательства, что Надю в глубине души серьезно обижало. В конце концов она мстительно дала «Пентиуму» прозвище – «Пентюх». Надя в свое время училась в сельской школе, где о компьютерах и не помышляли. На занятия она ходила по десять километров туда и обратно, так как на автобус у родителей денег не было. Зимой Надя так и вообще сидела дома: в эту пору у них возле села всегда как ниоткуда появлялись волки. Их регулярно отстреливали. И местный народ, и охотники из области на дорогих прыгучих снегоходах. Но каждый год волки снова приходили. Говорили, что вожаком стаи была собака – самая что ни на есть плюгавая дворняга.
Пока Виктор выполнял шаолиньские упражнения, Надя тут же на кухне в чугунной ванне сталинской эпохи «стирала» нашего четырехлетнего Сашу. Мы жили между собой неплохо, и, как могли, помогали друг другу.
Марина подхватила на руки сына и расцеловала в мокрые, веселые щеки, словно классически приспособленные своей пухлостью для такого проявления материнских чувств. Прасковья Ивановна обычно говорила, что их пчелки покусали. Только Сашулька от такого комплимента почему-то всегда начинал плакать или ругаться теми словами, которыми кричал на своего коня Жорик-Матрос, плечистый, сильный старик, весной и летом пахавший огород Прасковьи Ивановны. Огород даже по нынешним временам был немалый, и Жорик успевал от души потратить весь свой словарный запас, как ни казался тот со стороны безграничным. Такой грозный ор, вгонявший в краску соседок Прасковьи Ивановны, имел оправдание в сугубо производственной необходимости: без убойного мата Жоркин конь уперто не хотел идти по борозде.
– Витюша, Наденька, милая, у нас большое событие! Извините, что до сих пор держали его в тайне. Боялись сглазить. Одним словом, мы покупаем квартиру и скоро съедем от вас! – как выплеснулась Марина.
Я аккуратно поставил на стол вино и вздохнул. Витя все еще продолжал ритмично пассировать руками, – ничто не могло помешать ему набрать в себя нужное количество энергии ци-гун.
– Хорошая хоть квартира?.. – тихо сказала Надя и закашлялась.
– Отличная! Три комнаты!
– А где?
– В городе!
– Самый центр! Центрее не бывает! И дом – элитный! Его называют «Дворянским гнездом»! – вдохновенно уточнила Марина.
Сноха вдруг медленно осела на пол, как подтаяла. Лицо у нее сделалось неузнаваемое из-за холодной вялой бледности.
– Марина! Нашатырь! – строго крикнул я, точно на медсестру в своем кабинете.
Витя подхватил жену на руки и метнулся в комнату на свою половину, как протаранив нашу разделительную простыню-ширму. Их кровать заскрипела под грузом снохи до отвращения знакомой мелодией. Витя рывком оглянулся на меня. Я не успел понять, чего больше было намешано сейчас в его глазах: в них проскочила и ненависть к себе, и зависть к нам, и долгожданное облегчение. Но на первом месте все-таки была радость за нас с Мариной.
Витя растер Наде уши, но безрезультатно – только серьги у нее сломал своими лихорадочными усилиями. Он заскрипел зубами, точно раздавил во рту кусок толстого стекла. Наверное, Витя понял, что целитель из него, как и пчеловод, не очень-то.
Я глубоко вздохнул и задержал дыхание. Таким нехитрым способом я умел останавливать у себя слезы. С тех пор, как мы внесли задаток за квартиру, я кроме эгоистичной радости стал подспудно ощущать нарастающее чувство вины перед братом. Хотя, по большому счету, оно всегда присутствовало во мне.
Витя старше на десять лет и, можно сказать, вырастил меня. Я отнял у него все атрибуты подростковой жизни. На них у него не оставалось времени. Когда я родился, наш отец погиб под Ханоем. Его антенный пост сжег американский «шрайк». Это случилось в один из самых парадных налетов «коров» Б-52 в декабре шестьдесят седьмого. Они сыпали бомбы как семечки, заранее ослепив наши ракеты неожиданными помехами.
Через год у мамы обнаружили диабет, потом началась гангрена ног, которую участковый врач Алла Афанасьевна поначалу приняла за обычные нарывы. «Ты, Татьяна Яковлевна, пей настой репешка! Лучше него ни при каких ранах лекарства нет!» – на бегу посоветовала она. 
После похорон мамы Витя украл у соседа охотничье ружье, чтобы застрелить «докторшу». Он позвонил в поликлинику, где сейчас работаю и я, и сделал вызов на дом. Витя нарочно глухо и хрипло говорил по телефону, точно горел от высокой температуры.
Когда пришла Алла Афанасьевна, старая, усталая, только что потерявшая где-то очки, он вдруг бросился к ней и заплакал. Потом Алла Афанасьевна часто приходила к нам и помогала Вите готовить, стирать или штопать. Совсем недавно мы узнали, что для этого она перешла в своей поликлинике в уборщицы. Кстати, уже лет пять Алла Афанасьевна наша соседка по немецкому дому. Ее отселил сын, но она не любит об этом говорить. У нас его никто ни разу не видел.
                6
Я сунул Наде под ноги подушку и стянул с нее тесную кофточку, которую сноха носила столько, сколько мы жили вместе. Правда, если раньше она надевала ее на работу, то последние годы только дома.
– У меня лифчик старый…  – вяло, точно во сне, сказала Надя.
Одним словом, она вернулась. Я так и предполагал, что это классический ваго-вазальный обморок секунд на десять-тридцать, спровоцированный неожиданными эмоциями, в которых лучше не разбираться. В них наверняка было много такого, что не под силу одолеть обычной логике. Тем более мужской.
В это время от Аллы Афанасьевны прибежала Марина с каким-то пузырьком. Судя по тому, как долго ее не было, она успела, пусть и наспех, рассказать Алле Афанасьевне про «Дворянское гнездо». Правда, она могла бы и не спешить и быть более обстоятельной в своем описании «элитного дома в тихом центре». В пузырьке, который принесла Марина, оказался не нашатырь, а касторовое масло. Врачебные ошибки продолжали преследовать Аллу Афанасьевну. Так что она, став в свое время уборщицей, возможно, спасла тем самым не одну жизнь.
Надя долго не шла к столу. За это время она потратила почти всю свою косметику, но совсем зарисовать «остаточную бледность кожных покровов» не смогла. Более того, когда Виктор предложил выпить за нашу новую квартиру, эта ее матовость пугающе усилилась. Казалось, его жена вот-вот растворится и исчезнет на фоне нашей белейшей разделительной простыни с легким глянцевым отливом. Кстати, я никогда не видел ничего более кипенного даже в телевизионной рекламе стиральных чудо-порошков. От простыни и в жару веяло морозной свежестью. Наверное, не в последнюю очередь потому, что Марина и Надя, стирая ее по очереди, считали каждая делом чести продемонстрировать высший класс своей хозяйственности. Гламурная белизна простыни была для них как бы подсознательной компенсацией за неустроенность и наше общее невезение по жизни.
– Прошу тост за будущую квартиру пока не поднимать! Все еще может развалиться! – специально для Нади сказала Марина. – Давайте выпьем просто так, чтобы, не дай Бог, не сглазить судьбу…
Мы выпили «за все хорошее».
У всех нас имелись достаточные основания со скептицизмом относиться к надежде разъехаться по нормальным отдельным квартирам.
В свое время мы и не думали, что можем надолго застрять в таком положении. По крайней мере, еще пятнадцать лет назад никто из нас в это не поверил бы. Виктор, лучший токарь на заводе, член парткома, член райкома, афганец и орденоносец, стоял первым в очереди на получение жилья. Вместе с братом я часто ходил смотреть дом, в котором ему светила панельная «двушка» улучшенной планировки. То, что дом строили на северной донской окраине возле главной городской свалки, которая всегда развесисто дымила, нас, выросших на заводской окраине, смутить не могло. Главное, что его лепили быстро. У нас с Витей всегда имелся повод выпить по стакану портвейна «Золотистый» то за новую стену, то за новое окно. А после того как на его будущую квартиру навесили дверь, мы выпили гораздо больше, чем по стакану. Может быть это и помогло Виктору не полезть в петлю, когда на следующий день директор на экстренном заседании профкома объявил, что квартиры в строящемся доме отныне будут только продаваться за живые деньги и, само собой, учитывая скромный уровень заводских зарплат, в основном на сторону – страна взяла курс на рынок.
Ни живых, ни мертвых денег у Виктора на квартиру не было. Обе наши семьи всегда жили от зарплаты до зарплаты. И когда Сбербанк обобрал вкладчиков подчистую ради скорейшего становления молодого российского капитализма, у нас ровным счетом ничего не пропало. Несмотря на все лозунговые призывы, мы ничего не хранили в сберегательных кассах. Даже при социализме нам было нечего туда отнести. Таким образом, ни я, ни брат ни копейки не вложили в расцвет буржуазной демократии на постсоветском пространстве. Более того, на фоне стенаний обманутых вкладчиков, мы почувствовали себя едва ли не везунчиками. У нас с Витей даже появилась уверенность, что наш человек может выжить не только в условиях построения коммунизма, но и при либеральной экономике.
С тех пор брат завел тетрадку, которую оптимистично и чуть ли не по–ленински озаглавил: «Некоторые способы выживания в капиталистическом мире». Он стал записывать в нее разные, какие только приходили ему в голову, предпринимательские идеи. Это был настоящий «мозговой штурм». Скажем, выращивать и продавать элитных щенков, торговать Надиными пельменями, в которых ей не было равных, или читать по телефону сказки детям богатых родителей. Были и другие варианты: какие лучше, какие хуже...
– Дай Бог, чтобы у вас с квартирой все хорошо закончилось! В этом деле столько подводных камней!.. – строго заметил Виктор с интонациями человека, у которого уже имелся рыночный опыт. –  Пролететь можно на каждом шагу… Где и не ждешь.
– В нашем случае все чисто… –  сказал я, но несколько растерянно. Скорее всего, это была инстинктивная реакция на воспитующие интонации старшего брата.
– Надеюсь, никакая торговля органами или наркотиками тут не замешана?.. – усмехнулся Виктор.
– Абсолютно, – покраснел я.
– Я пошутил. Но, вообще, будьте аккуратны. Не оскользнитесь! Никаких бумаг не подписывайте, не прочитав их трижды!
– Спасибо, Вить.
– Квартирный бизнес сейчас один из самых криминальных! – вдумчиво заметил он. – Тебе лучше быть со мной во всем предельно откровенным.
– Мне скрывать нечего… – вздохнул я.
– Тогда колись по-родственному: где вы нарыли бабки на квартиру?
– У нас бабки от бабки… – усмехнулась Марина.
– Не понял юмора! – отечески приобнял ее Виктор.
– Деньги нам дает Прасковья Ивановна…
– Твоя тетка?.. – напряглась Надя.
– Да.
– Которая, когда к нам приезжала, все время забывала зажечь газ? Я смертельно боялась эту старуху! Откроет вентиль на плите и уйдет спать!
– Именно она.
– И сколько?..
– Много.          
– Очень много?..          
– Да.
– Не верю! – Надя побледнела и даже, кажется, похудела прямо на глазах, но обморок снова не повторился.
– Тем не менее это так…
– А ты сама деньги видела?
– Нет…
– А хоть слышала, как они шелестят?
– Нет.
– То-то и оно! Твоя тетка или из ума выжила или…Одним словом, я не исключаю, что она метит прописаться к нам! Вполне возможно, вполне… В общем, я заранее предупреждаю: если она заикнется залезть в нашу квартиру, мы с Витей согласия не дадим. Я на порог ее не пущу! – охнула Надя.
Витя сдержанно, но внушительно засмеялся:
– Не помню, чьи это слова, но они мне всегда очень нравились и помогали правильно поступать по жизни: «Люди, будьте бдительны!»
– Это Ярослав Фучик. Чешский антифашист, – сказал я.
– Спасибо. Надо запомнить, – кивнул мне Виктор. – Ну, что, подымим?
– Не вздумай в магазин нырнуть! – вскрикнула Надя.
– Мы поговорить. По-братски.
– Я буду за вами присматривать в окно.
– Только маленькая просьба: не выдави грудью стекло.
– Дурак...
– Спасибо, надо действительно присмотреться к себе. Вдруг на этом можно и подзаработать?
Мы вышли на улицу: курить в подъезде не разрешала Алла Афанасьевна. Правда, не из соображений пожарной безопасности, а потому что кошки, жившие у нее, все как одна начинали аллергически чихать при малейших признаках табачного дыма.
– Сиплый, ком цу мир! – крикнул Виктор собаке, которая возле подъезда с голода суетливо вынюхивала под снегом мышей. Кстати, эту кличку он дал ей сам. Их тут, бездомных и безымянных, обреталась целая стая, но этот сутулый пес с дымчато-темной шерстью, словно его на костре подкоптили, выделялся не только крупными размерами, но и тем, что был среди всех самый большой любитель собачьего пения: он часто порывался выть по делу и без дела. Однако нынешние холода подрезали ему голос: он лишь как выхаркивал из себя рваные, глухие звуки с присвистом и, кажется, тоскливо переживал утрату своего таланта. По крайней мере, ходил, низко опустив голову.
Виктор почесал Сиплого по спине и за ушами, как продраил. Тот присел от удовольствия и облизнулся.
– Я тоже хочу выбраться из этого барака! – резко задрав подбородок, брат кивнул в сторону нашего немецкого дома. – Его строили пленные. И мы в нем – как в плену!
– Мечтать не вредно… – бережно усмехнулся я.               
– Ладно, ладно… Позволь человеку пофантазировать хоть раз в жизни! Знаешь, в новой квартире нам с Надей не грех и ребеночка наконец родить! Но не дает мне покоя классический вопрос современности: где взять деньги?
– Может быть наш дом все-таки снесут? И тогда всех «немцев» расселят по нормальным квартирам! Ведь ходил такой разговор.
– Ты слышал это в прошлом году от нашего депутата. На встрече.  Накануне выборов. А на днях я был у него на приеме и он мне популярно объяснил политическую ситуацию: бюджет города на последнем издыхании. На расселение денег нет. И не будет. Полный облом.
– Ты же афганец! У тебя контузия, два ранения.
– У меня, но не у тех, кто делит блага жизни.
– Да понимаю…
– Тогда давай вместе покумекаем, как разрулить мою ситуацию. Надя на пределе.
– Когда мы уйдем, вам станет легче.
– Может быть наоборот...  Да и здешних крыс вы с собой не возьмете!
– А что, уже завелись?
– Вчера первую видел. Полез в холодильник, а там это чучело. Чуть ли не с поросенка размером. Жрет сардельки и так нагло глядит на меня. Как хозяйка жизни!
– Черт с ней. Они сейчас по всему городу пешком ходят. Давай не будем отклоняться от главной темы.
Виктор усмехнулся и машинально задрал голову: Надя действительно глядела в окно через занавеску с усмешкой женщины, которая все время помнит, что она очень эффектна. Кстати, с недавних пор Надя за рюмочкой уже несколько раз намекала, что некий кавказец на джипе ценой не меньше ста тысяч долларов целый месяц ездил за ней со скоростью пешехода: утром провожал на работу, вечером – домой с работы. Когда она говорила об этом, взгляд у нее становился какой-то судорожный.
Витя помахал жене. И я тоже помахал. Она снисходительно и гордо улыбнулась и показала нам кулак.
– Как бы они там без нас не переругались…– длинно вздохнул Виктор.
Он присел на корточки с таким выражением на лице, словно принял самую удобную позу. В любом случае, он предпочитал именно так думать и отдыхать. Такая поза напоминала зародыша в чреве матери с подогнутыми к животу ногами, а природа редко ошибается.
Сиплый с удовольствием лизнул Витю прямо в губы.
– Пошел ты!.. – Брат тряхнул головой. – А ведь когда-то своими руками можно было за год заработать на кооперативную квартиру!..
– Каким же образом?
– Лесоповал или сезон-другой на рыболовном траулере.
– Везде хорошо, где нас нет.
– Наверное, ты прав… Однако сидеть сложа руки я не собираюсь. Не тот возраст. Наверняка решение проблемы где-нибудь под носом! Стоит только руку протянуть...
– Какие-нибудь конкретные соображения у тебя есть?
Виктор строго и несколько печально посмотрел на меня:
– А ты как думаешь?
– Думаю, что есть.
– Молодец, просек… Вот что значит родная душа. Да, у меня есть предложение. Что если ваши квартирные миллионы временно вложить в надежное дело и обернуть на раз-два с обоюдовыгодной прибылью! В итоге я тоже с новой хатой, а ты, например, с навороченным внедорожником! И овцы целы, и волки сыты.
– Я в бизнесе ничего не понимаю, – как-то без энтузиазма сказал я.
– Держись меня, и мы прорвемся! – улыбнулся Виктор.
– Марина может не согласиться.
– Ты же мужик! Настоишь!
– Но деньги на квартиру не мои.
– Риск в моем плане, конечно, есть… – покивал Витя. – А давай сходим посоветуемся к Генке? Что он скажет? И тогда будем действовать во всеоружии аргументов и фактов. Чтобы наверняка!
Геннадий Орлов, капитан ВВС в отставке, жил над нами. С недавних пор он стал в заводской слободке легендарной личностью. Пока большинство наших сверстников год от года стабильно нищало, Орлов поднялся на раз–два. Кстати, никто не завидовал ему и не перетирал косточки. Геннадия уважали за то, что он без напряга, без криминала и без подлости сказочно легко и быстро разбогател. Само собой, по нашим слободским меркам. Геннадий ездил на модной серебристой «Ниве-Шевроле», курил тридцатирублевые сигареты «Парламент» и время от времени на своем моторном дельтаплане – огромной бабочке с черно-красными крыльями – самозабвенно виражил в сизом смоге над левобережьем: чаще всего на закате, словно провожал Солнце.
Геннадий ушел из армии, когда его истребитель, «сушка», хронически перестал летать. Реформы девяностых отказали самолетам в керосине, летчикам – в зарплате. Он служил тогда в Заполярье, и нередко приходил на аэродром наголодавшийся настолько, что когда северное сияние с магическим шелестом распахивало в небе свои переливчатые атомарные сполохи, у него подкашивались ноги, словно эти радужные гигантские полотнища давили его к земле. Чтобы хоть как-то подкормиться, Геннадий стал в свободное от службы время приторговывать на рынке всякой всячиной с армейского склада: опресняющими таблетками, дозиметрами и комбинезонами химзащиты. А так как этим занимался не один он, то достаточно скоро склад опустел.
Геннадий подал рапорт, снял погоны и бежал в родной Воронеж. Оглядевшись, где еще осталось живое место после реформ, он устроился дворником на молокозавод, однако уже через год вырос там до электрика. А когда руководство приняло решение жить и трудиться в ногу со временем – завод акционировали, не забыв при этом пообещать рядовым молочникам еще и кисельные берега – ему вместе с остальными работниками в торжественной обстановке раздали толику ценных бумаг.
Но уже вскоре Геннадий, как та курочка, что клюет по зернышку, начал поштучно скупать их у своих коллег. Вернее, народ сам заставил его это сделать. В том и состоял весь цимус ситуации. Только что обжегшиеся на ваучерах люди стали навязывать ему чуть ли не за копейки загадочную невидаль в образе акций: кто считал, что они безделица или очередной обман, кто настырно совал их ему в карман, дабы поправить с утра здоровье. А Геннадий имел легендарную странность – был фанатичным трезвенником. Так что деньги, пусть и малые, у него всегда имелись. В итоге контрольный пакет он, конечно, не получил, но с работы ушел, и жил теперь на проценты.
Кстати, недавно наш дом благодаря ему пропах корвалолом: бывший капитан лишил нормального сна стариков и старух тем, что затеял в своей квартире так называемый «евроремонт».
Вначале модные дизайнеры с пирсинговыми прыщами создали ему на компьютере объемный образ его будущего креативно реформированного жилища, а потом взвод строителей и слесарей с утра до ночи принялся азартно, как по тревоге, срубать у Геннадия со стен топорами старую кафельную плитку, ломами вырывать трубы, а чугунную ванну выволокли с кухни и спустили самоходом по деревянной лестнице, словно таран. Естественно, не беззвучно. До глубокой ночи у него трескуче выли электродрели и, рассыпая искры, хищно визжала «болгарка», взрезая перегородки вместе с гвоздями и арматурой. А в это время по всему дому оплавлялись пробки, взрывались лампочки и загорались телевизоры.
На прошлой неделе у нашего шлакоблочного барака появились два белых пластиковых окна с жалюзями. Правда, они не украсили фасад, так как на общем фоне напоминали разве что бельмо.
Геннадий провел нас через груды кирпичей, песка и цемента в то место, где имелась хоть какая-то возможность присесть, словно бывалый старшина новобранцев в безопасное место в окопе на передовой. Нечто фронтовое, в самом деле, ощущалось в его квартире, как разгромленной прямым попаданием крупнокалиберного снаряда.
– Водку? Коньяк? Текилу? Под черную икорку! – бодро сказал Геннадий, который восполнял свою стойкую трезвость тем, что едва ли не патологически стремился влить в ближнего хотя бы классические сто граммов.
– Мы сейчас вроде как под прицелом у моей половины… – усмехнулся Виктор. – Да и по делу пришли.
– Тогда по бокалу полусладкого красного. С сыром или холодной телятиной?
– Извини, нет.
– Витек, ты не прав. Я же предлагаю вам не помои, а любимое самим Сталиным Киндзмараули!
– Остынь… – нахмурился брат. – У нас проблема. Сплошной юмор! Есть деньги, а куда их вложить с умом, чтобы на этом нормально заработать, – не догоняем!
– Это не юмор, а самая настоящая сатира! – Геннадий вздохнул: – И хорошие деньги?
– Для кого как… –  пожался Витя.
– Конкретней, мужики.
– Три миллиона рублей... – виновато сказал я.
– В общем, почти сто тонн зелени! – перевел Виктор мои слова на язык конкретных людей и ярко улыбнулся мне. Как будто хотел приободрить. Именно такую улыбку я видел у него ни мало, ни много лет тридцать назад.
Я тогда тонул в реке, а он спас меня.
В тот день мы втроем, я, Витя и Генка, катались на горячей от солнца, пахнущей тиной лодке. Когда проплывали под Чернавским мостом, где паутинно развислась мутная серая тень, Генка вдруг опустил свое весло, встал, заваливая борт к воде, и «щучкой» кинулся в реку – охолонуться.
Я сидел на корме и жевал сладкопахучую городскую шестикопеечную булку. Не помню, что тогда сработало в моей голове, но я тоже вскочил и вслед за ним вывалился за борт.
Я не умел нырять, а, тем более, не умел плавать.
Я провалился на глубину и оказался в неведомом для меня мире. Зеленоватая, с серебряными прожилками вода словно перемешалась с бледно-желтыми солнечными лучами в одну теплую, веселую, игривую субстанцию. С удивленно открытыми глазами я медленно опустился на дно и мягко стал на песок, по которому озорно бегали блики, точно в салки играли. При всем при том я продолжал настойчиво дожевывать булку. Это и спасло меня от того, чтобы гибельно открыть рот раньше, чем Витя нырнет и выдернет меня за волосы. Он, в свою очередь, не мешкал.
Вдохнув воздух с судорожным всхлипом, я зарыдал.
– Хватайся за лодку, водолаз! И крепче! – радостно улыбнулся Витя, и эту улыбку я не мог не запомнить на всю жизнь.

– Мы, конечно, сами с усами, но ты, Гена, у нас – авторитет. В хорошем смысле этого слова, – сказал Виктор и опять улыбнулся мне.
– Пацаны, я вам завидую!.. – уныло усмехнулся Геннадий.
– Что так? – Виктор уважительно насторожился.
– Ваша душевная наивность сама просится в книгу Гиннеса.
– То есть ты считаешь, что мы для бизнеса слабоваты в коленках?
– Просто я считаю, что такого понятия как бизнес у нас в стране нет и не было… – скучно сказал Геннадий. – А были и есть отдельные чиновники, которые назначают верных людишек на злачные места, а сами выступают в роли смотрящих.
– Тебе видней…
– Вас никуда не пустят в серьезное дело! Везде красные флажки. Или колючая проволока.
– А как же рынок, Гена?
– Отвечаю, Витя: это пустой звук, идеологическая фишка. У нас и на рынке то уже нет рынка. Ты что, не бываешь там?
– Почему же!
– Там можно увидеть крестьянина со своей продукцией, да еще всласть поторговаться с ним? Хотя бы как в те же приснопамятные советские годы?
– Нет, конечно...
– Или ты хочешь на закуску поговорить о благородной рыночной конкуренции в нефтяном или банковском бизнесе?
– Не хочу.
– Тогда чего тебе надобно, старче?
– Я с самого начала долблю: обернуть с умом три миллиона рублей.
– ОНИ тебе этого не позволят.
Я вдруг увидел в глазах брата поволоку, словно они у него запотели как стекла очков, когда войдешь в тепло с морозной улицы.
– Итак, ты хочешь сказать, что поезд для нас ушел?.. – напряженно сказал Виктор.
– Пацаны, он и не приходил!!!
– А как же ты поднялся?..
– Дикая случайность… Я калиф на час! Завтра они спохватятся и сотрут меня в порошок. Так что мои сытые дни сочтены в полном смысле этого слова! – Гена философски засмеялся. – А только мне это по фигу! Куда-нибудь охранником устроюсь, чтобы времени свободного было побольше. И знаете, чем займусь? Стану делать из бумаги макеты «сушек» и запускать их во дворе на радость пацанве! Соревнования устроим! Кстати, давно мечтаю об этом!
Я не мог ему не поверить. Души прекрасные порывы опасно ломать через колено. У нас в поликлинике работает рентгенологом Ирина Николаевна. Ее муж Илья Борисович в свое время тоже пережил большой скачок: из рядового радиоинженера в одночасье стал в крупной, на плечах больших чиновников взросшей корпорации, топ-менеджером. И он – топал. На сотрудников, на неудачливых партнеров, на ходоков за благотворительными пожертвованиями. Но самое главное, что он месяц от месяца топал вверх. И дотопал до представительского директора. Нежданные блага объявились сами собой: вот тебе, Ильюша, от имени Президента корпорации для пущего престижа личная «Волга» с английским мотором, трехэтажная дача в элитном месте около Дона, и, естественно, зарплата состоявшегося человека. А что он делал? Да, собственно говоря, как многие в нашем первоначальном бизнесе – ничего. В основном блюл поддержание на нужном уровне корпоративного духа сотрудников да ездил в представительские командировки заводить новые связи.
Поначалу Илья Борисович никак не верил в размер сумм, за которые расписывался в ведомости. Тотчас по их получению он ошалело бежал из кассы в комфортабельный евротуалет, закрывался в кабинке с ароматизатором под сирень или яблоко, и бдительно пересчитывал деньги.
На всех собраниях его сажали в президиум рядом с Президентом. Его дни рождения становились для подчиненных испытанием: они читали ему здравицы, написанные под стихи Кольцова, пели частушки и плясали с выходом. Но Ильюшеньке и того было мало. Им приходилось еще переодеваться в маскарадные костюмы под котов и кошек, то есть клеить себе усищи и прикреплять пушистые хвосты. А он, в свою очередь, каждый раз устраивал им одну и ту же пытку: упившись, заставлял выслушивать долгие, сентиментальные рассказы о своем любимом старом коте Эдуарде, в родословной которого вполне могли быть даже инопланетные предки. Между прочим, личную жизнь Илья Борисович тоже разрулил по корпоративным понятиям: он со свистом развелся с протравленной рентгенами сорокалетней Ириной Николаевной и купил в центре квартиру для юной стриптизерши, которая висла на состоятельных мужчинах как резвая игривая кошка на гардине. Кстати, перса Эдуарда наша рентгенолог оставила себе.
Не исключено, что последнее обстоятельство и сыграло роковую роль в дальнейшей судьбе Ильи Борисовича. Затаенная тоска по наглому, жирному коту сделала свое: он заметно утратил лоск и презентабельность. К тому же Илья Борисович ни сном, ни духом не ведал об одном существенном пунктике во взглядах своего хозяина: Президент держался мнения, что счастье работников должно быть дозированным. В этом ему виделся отголосок ни мало, ни много великих основ вселенского порядка. Но на самом деле это было тайное проявление застарелого невроза, который Президент заполучил в армии. Он ел в столовой всегда медленнее других солдат, и когда наглый рыжий сержант Деризеев, командир его взвода, подавал убойным, хулигански–веселым голосом команду «Встать! Выходи строиться!», у будущего Президента в алюминиевой миске всегда оставался еще нетронутый кусок рыбы или ржавая плюшка хлебной котлеты.            
Став Хозяином, он незаметно вошел по отношению к работникам в роль сержанта Деризеева. Подсознательно стремясь вытравить из себя застарелую унизительную боль, вызванную тем, что тебя всесильно отрывают от заветной жрачки, он то вначале беспричинно возносил людей, то позже также беспричинно кричал им: «Встать! Выходи строиться!» – и навсегда удалял из своего окружения. 
К тому же волосы Ильи Борисовича, как и у сержанта Деризеева, горели темно-красной рыжиной. Так что пацаны в детстве дразнили и того и другого «Ржавым».   
Как бы там ни было, но вскоре на место Ильи Борисовича взяли нового человека. Правда, увольняя своего недавнего фаворита, Президент сделал на прощание царский жест: выписал из личного фонда фантастически большую премию.
Илья Борисович длительно, на пол года запил, а когда наконец очухался и огляделся в пространстве, то устроился к одной бизнес-леди на эксклюзивную работу. Правда, всего за пятьдесят долларов в месяц. Она уехала на пару лет в Париж, а Илюше доверила ухаживать за своими двумя любимыми сиамскими кошками. Только вскоре он по своей инициативе прибавил к ним котенка, которого, полудохлого, бережно выловил в стылой осенней луже.
Так вот я видел недавно этого человека – он все еще при своей кошачьей должности. И счастлив. Просто очень. Он долго и вдохновенно рассказывал мне, как невероятно интересно ухаживать за этими сверхблагородными животными. Одним словом, Илья Борисович нашел себя. И даже на волне душевного подъема вернулся к Ирине Николаевне. Хотя, возможно, он сделал это ради воссоединения с Эдуардом.
– Не надо щелкать челюстью! Мы пришли к тебе за конкретным советом, а не на лекцию о диком российском бизнесе! – как одернул Виктор Геннадия.
– Купите квартиру! – объявил тот, не задумываясь. – Так многие сейчас поступают, если появляется лишняя копейка. Тогда ваши деньги, по крайней мере, не проглотит инфляция. Хотя и это – большой риск! У нас в любой момент может произойти что угодно. Скажем, как с присвоением сбережений. Или предстоящей реформой жэкэха. Если завтра наши непростые люди положат глаз на жилье простых, то могут такую удавку на них накинуть, что мало не покажется,– жестко улыбнулся Геннадий. – Уже прошел слух, что у нас в городе строится общежитие, куда будут выселять хронических неплательщиков. Это мероприятие с далеким прицелом! Например, где гарантия, что тебя завтра искусственным ростом квартплаты не загонят в такую резервацию? Чтобы сковырнуть наконец наши бараки и возвести на их месте гипермаркет!
– Знаешь, лично меня такой поворот событий очень даже устроит! – по-мальчишески улыбнулся Витя. – Наверняка в новом общежитии будет уютней, чем в нашем вонючем клоповнике!               
– Но если мест там не окажется, и тебя с Надей на улицу выбросят? В лучшем случае палатку эмчээсовскую дадут? Мол, перекантуйтесь временно. Пока Дума не рассмотрит вашу проблему в третьем чтении!
– Тогда в лес уйдем.               
Генка с удовольствием и с особой военной четкой ухватистостью принял такую позу, словно он держит в руках карабин и бдительно из него целится:            
– Партизанить?
– Ягоды собирать…– тихо, но очень внятно ответил Виктор.               
Они сосредоточенно помолчали.          
– Витек, а ты, говорят, из Афгана свой «калаш» притащил?.. – вдруг улыбнулся Геннадий.         
– А как я мог его бросить? Он мне столько раз жизнь спасал!..    
– Наверное, зарыл в укромном месте?      
– Конечно, и маслом каждую неделю поливаю из лейки.
– Эх, народ мой разлюбезный! Дыши глубже! И чаще! О вас вверху думают. Верьте!
– Спасибо за ликбез… – строго покивал Виктор.
                7
Наша дорога в Касторное с небольшого вокзала, зал ожидания которого не больше танцплощадки, но и то последние годы он почти пустует. Разве что согбенные дачники несколько оживляют его летом своей уныло-утомленной суетой.
А лет пятнадцать назад вагоны дизеля переполнялись так, что, бывало, в тамбур не втиснешься с пустыми руками. Катилась молодежь из города в близкие и далекие села, чтобы, отдохнув в материнском доме, вернуться в город с сумками и рюкзаками, в которых щедро уложена аппетитная поклажа.
Теперь та поросль подстарела, а новая из-за демографических проблем так и не подтянулась. Да и ехать многим уже не к кому. Вон и второе кладбище обустроилось возле Касторного: на прежнем здешние старики, вымирающие целыми улицами, перестали помещаться. К тому же сумки да рюкзаки теперь особо и нечем наполнить гостевому десанту: сады хиреют, огороды у многих стали пустошами, а корову или лошадь скорее в городе увидишь, чем тут.
И только, несмотря на эту поруху, курские соловьи посейчас остаются чемпионами в своем деле. Самые распевные, они, как никакие другие, ярко, с фасонистыми выкрутасами выщелкивают майскими ночами свои азартные коленца одно другого затейливей, душевней.
В эти края катался я в общей сложности лет пятнадцать, не пропуская ни одного выходного дня, и только теперь, когда нам с Мариной предстояла может быть последняя поездка в Касторное, я вдруг понял, как очнулся: я породнился с ним!..
Я гордился даже тем малым, что осталось от былого сада Марининого деда Ивана Ильича, некогда занимавшего окрест многие гектары знаменитыми антоновкой и анисом. Гордился тем, что на вопрос: «Где живешь?», многие касторенцы привычно отвечали: «Возле Ильичевой мельницы». Когда-то стояла  здесь такая, на особый манер сработанная Иваном Ильичем. Мельница ловила ветер своими большими парусами, напоминая со стороны мачтовый корабль. Именно такой способ ворочать жернова выбрал он потому, что в свое время служил на флоте. В машинной команде «Варяга». Посейчас помнят некоторые здешние старики, как он в свое время рассказывал про сражение с японами возле бухты Чемульпо, и что по возвращению в Зимнем Дворце был устроен обед в их честь. А прислуживали за столами царские дочки в белых сиявших платьях, похожие на ангелов небесных.
Еще помнили некоторые касторенцы его свадьбу с Домной Ефимовной, и как кони Ивана Ильича, запряженные в тяжелую золоченую карету, нанятую в городе, после венчания несколько раз дико пронеслись вокруг Касторного. На железной дороге арендовали тогда для гостей на целых три дня богатый буфет с винами и сластями.
Не забылось и то, что сад Ивана Ильича, как стал в коллективизацию колхозным, так через года три точно порчу кто на яблони навел: деревья в одно лето усохли и почернели, словно на корню сгорев. Правда, кроме тех, что росли за домом Ивана Ильича на нашей нынешней усадьбе.
Его арестовали, обвинив во вредительстве, в октябре тридцать шестого. Как раз тогда случился невиданный урожай на как вызолоченную, ярко–желтую антоновку. Она своей тяжестью напополам разрывала стволы деревьев.
Пришел энкавэдэшник, порылся в вещах, и сказал Ивану Ильичу, что хочет с ним пройтись.
Пока он собирался, вернулась Домна Ефимовна. Увидев незнакомого человека, засуетилась с обедом.
«Спасибо, мы спешим»,– сказал энкавэдэшник. – «Тогда хоть яблочек возьмите! Такая антоновка уродилась – соком можно захлебнуться!»  – вскрикнула Домна Ефимовна, и вдруг все поняла.
…Плакатом: «Добро пожаловать!» встретила через два месяца Владивостокская пересылка Ивана Ильича. А жаловало сюда по шесть и более эшелонов в сутки…
В ту ночь к поезду я и Марина встали оглушительно рано: вызов такси мы не могли себе позволить, а довериться общественному транспорту – тем более.
Нам предстояло идти пешком через весь город. Поначалу мы как спьяну заблудились в жесткой промороженной темноте заводских окраин – снегопады изменили привычный вид улиц – но, в конце концов, наладились и вдохновенно дошагали до вокзала.
Мы переиграли темноту и мороз, мы прошли с одного берега на другой по мрачно-зеркальному, вылизанному ветрами льду ночного водохранилища, как через линию фронта. Чтобы сократить дорогу, я настоял не идти на мост, и сумел напрямик провести то и дело охавшую жену мимо потаенных оспин рыбацких лунок, как опытный сапер проводит бойцов через минное поле. Все это в итоге не могло не прибавить нам уверенности: переезд в «Дворянское гнездо» состоится.
Через два часа я и Марина шли под гору навстречу Касторному.
Меня не оставляло предчувствие, что мы шли сюда в последний раз. И это было грустно. По многим причинам.
Унылая серо-сизая поволока набрякла над поселком: то ли морозная завесь пригустела, то ли здешние трубы щедро подпустили просеребленного дымка, – газ сюда и в двадцать первом веке не дотянули, потому как ему перво–наперво прямая дорога лежала в неблизкую Европу.
Мы шли как никогда трудно. Этой зимой снега прибыло немеренно. Только пешеходы пробьют тропку, как он следом словно на дрожжах взойдет и вновь высверкивает синими искрами по сплошной, густого замеса белой распахнутости.
Возле нашей усадьбы еще с улицы я услышал, как Прасковья Ивановна, пытаясь набрать воды из замерзшего колодца, долбит и долбит лед, привязав к  веревке чугунный колосник. Но он раз за разом бессильно отскакивает, так что не трудно представить ее положение, если бы мы не подгадали с приездом.
– Привет, Паша! – строго сказала Марина. – Опять забыла колодец одеялом накрыть?!
– Забыла, дочка!.. И чего я только не помираю, за какие грехи меня Господь на этой земле держит? Зажилась я, как есть зажилась…
Я уже давно привык, что моя жена всегда называла девяностопятилетнюю старуху по имени. Я не пытался понять почему, ведь это их мир. Более того, после смерти матери Марина усвоила себе интонации старшей сестры в разговоре с Прасковьей Ивановной, а та, в свою очередь, охотно подстроилась под такую манеру общения. Своих детей у нее никогда не было, хотя замуж она однажды перед войной сходила – за назначенного в Касторное нового директора Дома культуры. И какая никакая свадьба у них состоялась. Только через неделю ее избранник уже ошарашено брел обратно в гостиницу со своим фетровым чемоданом. Его шикарные свадебные сапоги «с колокольчиками» – специальными медными шариками, устроенными в каблуках внутри металлических сфер, – тоскливо позвякивали. Никто никогда так и не узнал, почему столь быстро и решительно окончилось странное Пашино замужество.
Я однажды попытался вникнуть в эту историю, но она грозно заявила, что ничего не помнит. Даже имени своего короткосрочного супруга. «Муж, объелся груш», – судорожно отмахнулась она.
Иногда, правда, Паша, словно наигравшись, вдруг забывала о Маринином первенстве в доме и тогда ставила ее на подобающее место с той сногсшибательной крутостью, которую может взрастить в себе человек только тяжелым, самозабвенным трудом рядом с таким хозяином, каким был Иван Ильич.
Кстати, соседи, все подряд за глаза с митинговой, разоблачительной вдохновенностью клеймили ее «кулачкой». Даже когда они Лидию Артемовну, изгонявшую порчу заговоренной водой, называли «ведьмой», то это прозвище звучало гораздо снисходительней.
Так что хоть раз в день, но кто-нибудь из особо непримиримых, воинствующих касторенцев обязательно схватывался с Прасковьей Ивановной: то курица Пашина вроде как забегала за чужой плетень, то ее кот с немудреным именем Рыжий будто бы задушил их цыпленка.
Одним словом, повод для выражения классовой ненависти всегда находился, хотя все соседи знали, чем закончится их очередная чапаевская атака. Никто: ни мужик, ни тем более женщина, – не выдерживали и десяти минут перепалки с Прасковьей Ивановной. Говорила она без матерных слов, но убойно. Суть ее словесных ударов всегда сводилась к тому, что касторенские пьяницы и голытьба воровски захватили их исконные земли.
Этот процесс, между прочим, все еще продолжался. Недавно соседу с каким–то вовсе не деревенским прозвищем «Буратино» удалось через поселковый совет добиться разрешения урезать в его пользу сто раз урезанную усадьбу Прасковьи Ивановны. В итоге часть ее любимого вишневника и аккуратная яблонька, дававшая сладкие мелкокалиберные желто-красные «райские яблочки», варенье из которых она не могла ни с чем сравнить, оказались за чужим забором, словно в изгнании. К «райке» победитель Буратино демонстративно привязал овчарку, правда, хромую на обе передние лапы.
Мы тогда тоже вовремя приехали. У Прасковьи Ивановны после такой вивисекции случился сердечный приступ, но вызывать «скорую» она никак не хотела, чтобы не обнаружить перед «хамами» свою боль и слабость.
Правда, когда подходила пора копать картошку, соседи и Прасковья Ивановна на это время как бы негласно заключали перемирие, и скопом ходили с огорода на огород помогать друг другу. Вместе обедали.
Поджидая себе подмогу, Прасковья Ивановна готовила, как у них было в семье прежде, при батюшке, принято:  на стол обязательно подавалось два первых горячих блюда. Скажем, куриный суп с сочной белейшей свойской лапшей и борщ, главным козырем которого она считала то, чтобы при варке мяса не собирать пену. Через нее вся глубина и смачность вкуса. К тому же говядина для борща должна быть старой.
Обычно это картофельная кампания выпадала на Бабье лето. Черные, с просинью вороны играли над головами. Дрожала над пахотой длинная, ручьистая паутина. Наполненные пятиведерные мешки стояли тут и там как степные каменные бабы. Жорик-Матрос, чуть припадая в коленях, ходил за сохой и громко, с матерком балакал с лошадью. Женщины за это ругались на него, но аккуратно. У него теперь у одного в поселке лошадь и соха.
«Конь у меня модный! Я бы с ним в цирке выступал за доллары, только боюсь, он там музыкой своего пуза воздух дюже испортит! А господам это не понравится!» – вскидывая свой длинный, острый и блескуче выбритый подбородок, похожий на лемех, хохотливо говорил Жорик-Матрос.
Не исключено, что какая-то неведомая нам энергетика давала возможность Прасковье Ивановне не только перемогаться день ото дня, но и в свои девяносто пять работать по хозяйству как взнузданная. И это притом, что энцефалограмма показывала у нее, говоря обычным языком, слабое сердце, а систолическое давление, когда бы я его не замерил, не опускалось ниже двухсот двадцати. К тому же в гражданскую Прасковья Ивановна переболела тифом, а в конце тридцатых оспой, навсегда изъязвившей ее лицо. Тем не менее оно осталось выразительно красивым – в первую очередь благодаря умным, дерзким глазам.
В дополнение ко всем хворям, переболела Паша и туберкулезом, но это уже в колымском лагере. Опять-таки и его она перемогла самостоятельно, своей тайной внутренней силой. Врачи лечили ее, но словно бы только для видимости. Паша в своей долгой жизни знать не знала никаких лекарств и никогда на них не полагалась. К тому же до сих пор, вопреки всем медицинским показаниям, ела каждый день мясо, яйца и сливочное масло. Другого, диетического питания, она не понимала. Иначе какой же ты тогда работник? У нее доныне каждое утро перед глазами мерещился грозный образ покойной матери, Домны Ефимовны, которая всегда нестерпимо рано враскачку заходила в комнату к ней и Шуре, и пугающе взмахивала хворостиной: «Девки, вставайте! Пора работать!».
Эта хворостина свистала в ушах Прасковьи Ивановны до сих пор.

– Быстро переодевайся! Воды!  – крикнула мне Марина, взбегая на крыльцо. – Я притру полы и займусь обедом! Паша, что у тебя есть постирать?! Печку второй раз топила?
– Второй? Мне бы через день управиться. К тому же в холоде спится лучше.
– Стой, муж! Уголь принеси! Курицу заруби!
Я давно заметил: в Касторном у жены неукротимо просыпается наследственная жажда деятельности. Это у них чуть ли не на уровне невроза. Правда, такое заболевание я бы лечить отказался.
Мне и самому всякая работа на усадьбе в охотку, но есть такая, которая особенно увлекательна и притягивает, как азартная веселая игра: опиливать деревья в саду.
Это мы всегда делаем ранней весной вместе с Прасковьей Ивановной. Мне самому она не даст даже близко подойти к дереву с пилой.
Я надеваю сапоги, Прасковья Ивановна высокие калоши. На мне старый ватник, пахнущий мышами, она в брезентовом плаще поверх пальто. Из–под этой одежды у нее всегда торчит выцветший байковый халат. Уже умирающий снег, похожий на ледяную рассыпчатую кашу, шуршит под ногами. А наступишь на корку серого сочного льда, – нутряной треск глухо стреляет во все стороны. Едва слышный колокольчатый перезвон тренькает отовсюду: оживает затиснутая морозами земля и хлипко, как глотками, всасывает влагу, напитывается.
«Вон ту ветку режь! И рядом отхвати! – командирским голосом направляет меня Прасковья Ивановна, и пока я, раскорячась на дереве, вжикаю пилой, она ласково оглядывает, оглаживает стволы да что-то шепчет со строгой улыбкой, но вдруг как спохватится: – Смотри, тут ни в коем случае не зацепи! А сейчас куда тянешься? Бестолочь!».
Еще я заметил: перед каждой серьезной вехой в жизни сада –  зацветает ли он, завязываются ли плоды или накануне Яблочного Спаса, – она особенно подолгу молится у образов. У тех, перед которыми в свое время утром и вечером становились рядом Иван Ильич и Домна Ефимовна.
Еще по душе мне чистить колодец, укреплять его сруб, который уже пошатывается в яме, словно старый зуб в десне. От него веет чем-то сокровенным, потаенным. Вода в колодце всегда какая-то серьезная и печальная.  Поймает она ведро и словно в отместку за беспокойство норовит утянуть безвозвратно ко дну. А ты поначалу дашь тому притонуть, захлебнуться, провалиться на всю длину веревки, но потом хлестко рванешь обратно: подсечешь ведро, как рыбак рыбину. И оно шумливо вылетит из воды, точно буй на поверхность с подводной лодки.
Однако зимой с колодцем не поиграешь.
Даже привязав к веревке лом, я лишь через полчаса продолбил узкую лунку в лобастом ледяном панцире, а затем шестом пропихнул в нее ведро и притопил его со всхлюпом.
Натаскав воды, я по веленному наколол в сарае антрацит, разваливая обухом в первую очередь самые большие, непосильные для Прасковьи Ивановны глудки: черные слюдяные искры колко постреливали из-под топора. Следом казнил на пеньке курицу, правда, как всегда, лишь со второго удара. В итоге она без головы оглашено заскакала по усадьбе, разбрасывая рябиновые дробинки по празднично яркому снегу. Кот Рыжий, на которого она едва не налетела, испуганно шуганул на яблоню.
– Тяжелая у тебя рука! – сурово заметила Прасковья Ивановна.
– Паша, картошки в доме нет! – выскочила на веранду Марина.
– Вот что зять, ни дать, ни взять, – лети в погреб! – усмехнулась Прасковья Ивановна. – Смотри, на ступеньках не разбейся!
Погреб был для меня еще одним знаковым, мистическим местом усадьбы. Его вырыл и обложил темно-красным, как старая говядина, кирпичом Иван Ильич. Кирпичи имели булыжную твердость и словно проросли один в другой. На них я однажды разглядел специальную профессиональную маркировку вековой, если не более, давности – букву «Н». Словно бы каждый кирпич  имел клеймо самостоятельного произведения чьих–то искусных рук.
Как бы там ни было, но у всех соседей последние годы в погребах стояла вода по колено – только не в нашем.
Я всегда открывал его дверь с таким чувством, словно она вела ни мало, ни много прямой дорогой в прошлую, столетней давности жизнь. По крайней мере, частица ее надежно сохранилась здесь, на глубине, в густой льдистой прохладе. Если лампочка в погребе перегорала, я зажигал свечу, и тогда в полумраке это ощущение многократно усиливалось. Но минувшее становилось особо ощутимо, когда я, бывало, второпях не найдя свечу, лез в погреб по сплошной темноте – такой плотной, что хоть на куски ее режь.
Кстати, отвалив со скрежетом просевшую от времени дверь погреба, я всегда полушутя полусерьезно говорил: «Здравствуйте, Иван Ильич».
Этой весной, выгребая остатки картошки, которые слепо спутались в клубок своими длинными хрусткими ростками, я нашел реальное подтверждение тому, что прошлое действительно утаилось в погребе: на лопате среди гнили и мусора вдруг остро мигнул золотистый блик – то ли медальон, то ли какой–то жетон лежал на ней. С одной стороны чеканный профиль самодержца-мученика, с другой – императорский герб. Между прочим, я не был особенно удивлен находкой. Копая в прошлом году яму под падалицу, я нашел в земле еще царских времен нагрудный железный знак – «В трезвости счастье народа».
В общем, мне продолжало везти на раритеты.
– Это золотой червонец…  – нахмурилась Прасковья Ивановна, когда я с лопатой наперевес подошел к ней. – Двадцатипятирублевый.               
– Слышать  о нем слышал, но вижу впервые! – уважительно сказал я. 
– А что ты вообще видел в жизни?.. –  строго заметила Прасковья Ивановна.               
– Как вы думаете, граммов тридцать он весит? – Я по-мальчишески подкинул золотой на лопате.               
– Не дури! – вскрикнула она.               
Я понял, что для нее этот червонец больше чем деньги. Может быть за ним стояла даже какая-то ее личная боль по жизни.
Прасковья Ивановна с волнением смотрела на золотой. Губы у нее судорожно шевелились, словно она порывалась что-то сказать, но из последних сил сдерживала себя. Может быть она даже молилась на него, как на икону. Наверняка последний самодержец своей мученической смертью лишил эти монеты в ее глазах мамоновой силы и дал им силу духовную, живую. 
Прасковья Ивановна сурово оглянулась по сторонам, перекрестилась и сунула золотой в карман застиранного байкового халата.
Он тотчас выпал через дырку, будто решил поиграть с ней. Червонец враскачку покатился в сторону погреба, как указывая нам дорогу.
– Ах ты, колобок!.. – усмехнулась Прасковья Ивановна, аккуратно придавив его калошей.
– Как вы считаете, как он там мог оказаться?.. – сказал я, чувствуя в себе щекотание судорог кладоискательского невроза.
Она уперто, даже дерзко промолчала.
– Может слазить еще поискать?.. Вдруг в погребе замуровано целое ведро с червонцами?
– Лучше вынеси ведро с помоями… – тихо сказала Прасковья Ивановна.
Я рассказал о находке Марине. Она удивилась, но сдержанно. Мне показалось, что ей тоже почему-то не хочется обсуждать эту тему.
– Интересно, в ювелирном за червонец могут дать что-нибудь существенное? – попытался я разговорить жену.
– Обязательно, зятек! – раздраженно вмешалась Прасковья Ивановна. – Дадут! А если догонят, так и еще добавят!
Когда я нес из погреба картошку, отряхивая с себя солому и куриные перья, со мной с улицы через изгородь трижды раскланялась Буратиниха. Та самая, которая теперь пила на пару со своим мужем чай, подслащенный вареньем из красно-желтых раек Прасковьи Ивановны.
– Гляжу, твоя двоюродная теща нашла себе бесплатного работника! Вот что значит кулацкая порода! – Буратинихе явно хотелось как-то выразить мне свое уважение и расположенность. Что сделаешь, если иными словами она сделать этого не могла. Когда я приезжал, многие касторенцы шли ко мне на прием, в том числе и она со своим запущенным артрозом. При воспалении я назначал ей лед на суставы, и это хорошо облегчало боль. Я знал, что за глаза меня называли тут «кудесником». Конечно, это слишком, но кое-кому я действительно помог.
– А ты такой образованный!.. – Буратиниха улыбнулась, поджав губы столь аккуратно-нежно и загадочно, как только это может получиться у моложавой, но беззубой старушки. – Мне бы такого зятя!
Она сказала это не просто так. Кому-кому, а ей было хорошо известно, что Прасковья Ивановна  за пятнадцать лет нашей с Мариной жизни так и не смирилась с выбором племянницы. Она считала, что я испортил «девке» жизнь своим дурацким сватовством. Но вся, так сказать, патология этой ситуации заключалась в том, что я, в свою очередь, полностью разделял мнение Прасковьи Ивановны. Оно напрягало мою совесть, но, вопреки основам фрейдовского психоанализа, при этом я чувства вины не испытывал.
Когда мы познакомились с Мариной, за ней вовсю ухаживал касторенский парень Вячеслав Солодовников – внук Жорика-Матроса. Он только что отвоевал срочную в Афгане, но вернулся со службы без малейших признаков фронтового синдрома: то есть не только не запил, не кричал во сне, но был бодр и уверен в себе. На плечах у Славы круто сидели боевые сержантские погоны, по-дембельски украшенные золотыми позументами. С первого дня он с кулачной прямотой в два счета отогнал от Марины соперников. Самым настырным среди них оказался сын директора здешнего банка Дима: парень насколько застенчивый, настолько самолюбивый. Он никак не хотел признавать свое поражение, но через Славу было не переступить. В итоге произошла нехорошая история: Дима бросился под поезд и погиб.
Несмотря ни на что, Прасковья Ивановна держала Славкину сторону и принимала его как официального жениха. Во-первых, он соответствовал ее жизненными представлениям, – собирался учиться на инженера, во-вторых, она интуитивно чувствовала, что этот парень, даже о своих чувствах говоривший с митинговыми интонациями, много добьется в жизни.
И вот тут, как назло, вместе со стройотрядом мединститута, появился я, некий инфантильно-восторженный кентавр из физика и лирика: при первой же нашей случайной встрече с Мариной я с придыханием вывалил на нее все банальности того времени – летающие тарелки, снежного человека, Лох–Несское чудовище и экстрасенсорику. Правда, решающего перелома в наших отношениях мне удалось добиться чуть позже и самым неожиданным образом.
Однажды я рассказал ей о физиологе Павлове, который сделал научным экспериментом собственную смерть. Он до последнего дыхания диктовал ученикам, что происходит в его умирающем организме. Еще я признался, что хочу в свой час повторить его сакральный опыт. Марина взволнованно поцеловала меня. И мы уже не смогли остановиться.
На следующий день она изгнала перспективного жениха из своей жизни вместе с очередным букетом роз и коробкой дефицитных по тому времени конфет «Песни Кольцова».
Возможно, именно эта неудача удесятерила жизненную напористость Вячеслава. Подсознательное желание доказать Марине, что она потеряла в его лице свое подлинное счастье, стало для него как хороший кнут Жоркиному коню: он быстро из рядового мастера стал секретарем парткома крупного завода, потом главным инженером, а недавно – директором и академиком.

Когда касторенцы приходили жаловаться мне на свои болячки, они, как я не сердился, исхитрялись оставить на кухне или на веранде кто сало, кто яйца или домашнее масло, потом же мед, мясо. Хорошо, что эти люди хоть немного прислушивались ко мне и не пытались благодарить деньгами.
Прасковья Ивановна после ухода больных каждый раз брезгливо указывала на подношения и с торжественной строгостью говорила: «И эти объедки все, чего ты добился в жизни своими знаниями?!».
Даже будничный обед в нашем касторенском доме всегда становился маленьким торжеством. Кстати, завтрак здесь не признавали, а до ужина дело не доходило: после обеда для него не оставалось места в желудке.
Перед застольем обязательно мылись полы во всех четырех комнатах. Швабра была тут не в чести, так как по мнению Прасковьи Ивановны только «размазывала грязь». Подоткнув юбки, женщины на пару руками резво гоняли половые тряпки. Я то и дело бегал к колодцу за чистой водой. Попутно клался на умывальник кусок нового мыла, вешалось свежее льняное полотенце.
Потом Прасковья Ивановна проверяла, горит ли огонь в сапфирно-синем стаканчике лампадки. Молилась коротко, но вдохновенно. Долгими были ее ночные молитвы на кухне, когда мы спали. Однажды я случайно услышал потаенный шепот Прасковьи Ивановны перед иконами, и мне стало немного жутковато. Показалось, что она на кухне не только не одна, но это сам Бог задумчиво сидит там, напротив нее, и держит старушку за руку.
Разлапистый дубовый стол в зале застилали лучшей скатертью: слюдяно накрахмаленной, белейшей. Она электрически похрустывала, если прикоснуться. Само собой, ни Прасковье Ивановне, ни Марине и в голову не могло придти накрыть ее сверху, во избежание пятен, полиэтиленом, как это делают многие. С весны и до глубокой осени к обеду на стол ставили цветы, полевые или садовые, а зимой – вазу с искусственными тряпичными розами. Посуда подавалась разнокалиберная, но старинная, английского фарфора, с преобладанием сурового темно-синего цвета и истертой крапчатой позолоты.

Сегодня Прасковья Ивановна налила к обеду хрустальный графинчик мутно-зеленоватого, смолисто пахучего спирта, настоянного на прополисе. Обычно она так делала только на Пасху или Рождество. Графин напоминал то ли стеклянную черепашку, то ли рубашку гранаты-лимонки.
Мы выпили по рюмке.
– Теперь о деньгах… – тихо, но внятно сказала Прасковья Ивановна. – Они приготовлены. Ровно столько, сколько тебе, Маринка, надо на твою квартиру.
Слово «твою» она проговорила с особо значимой интонацией.
– Мы уже внесли задаток пятьсот долларов, – сказала Марина.
– Где ты их взяла? Неужели твой муж разбогател? – усмехнулась в мою сторону Прасковья Ивановна.
– Мы заняли их у Василия Семеновича. Нашего будущего соседа.
– Что-то знакомое имя-отчество. А как его фамилия?
– Еще не успела узнать. Да и на что она мне?
– Ну и Бог с ним, – Прасковья Ивановна вдруг сделала царский жест: налила мне вторую рюмку. –  Но деньги я вам на руки не дам! В город поедем вместе. Платить за все буду сама.
– А дом не боишься оставить без присмотра? – удивилась Марина.
– Дом?.. – переспросила Прасковья Ивановна и вдруг медленно, словно частями, побледнела. – А дом я продала… Со всем скарбом. Так что, милые, мы с вами уже сидим за чужим столом! Только и осталось здесь моего, что кот!
– Милая Паша! – вскрикнула Марина.               
– Ничего, девка! Вот решила у тебя в трехкомнатных аппартаментах пожить! Как осенило меня на днях перед иконами. Хоть на старости лет на городских диванах понежусь! И чтобы колодец зимой не долбить! Да с печкой не кружиться! Или не нужна тебе старуха в новой квартире?..         
– Миленькая! Мы так рады! Правда, муж?   
Я машинально выпил третью рюмку.               
– Конечно. Мы давно бы предложили вам жить вместе, но не в нашей же однокомнатной?
– Значит, я на улице не останусь? Не обманешь, доктор?
– Ну что вы… Как можно!
– А ты плюнь на все!  Да через день за шкибарку старуху! Отведешь душу за все мои придирки! Так на душе сладко станет!
– Не надо так.
– Я шучу. Ты в жизни ничего не добился, но бабку на улицу не выставишь. И жену никогда не бросишь. Это я точно знаю. Такой у тебя характер. Тебе бы в восемнадцатом веке родиться.
– Кто же наш дом ухватил?.. – осторожно сказала Марина.
– Буратиниха. В ее хату уже заходить страшно. Того гляди крыша на голову сядет. Теперь царицей ходит, сволочь!
– Паша!
– Все они сволочи! Бездельники! Нехристи!
– Ты хоть цену взяла хорошую?
– Тебе это лучше не знать! – Прасковья Ивановна вдруг заговорчески улыбнулась мне. Я только сейчас заметил, что у нее, против обыкновения, накрашены губы. И достаточно ярко, хотя и аккуратно: – Налей себе еще! – вздохнула она.
Я так и сделал.
– А теперь скажи: откуда у бабки такие деньги, чтобы в городе лучшую квартиру укупить? – Прасковья Ивановна толкнула меня локтем. – Может быть я их где украла?
– Вот еще!.. Жизнь у вас, слава Богу, долгая, серьезная. А сложа руки в вашей семье никто не сидел! Неспроста золотой червонец оказался в погребе!
– Тише, тише! – вдруг вскрикнула Прасковья Ивановна. – И с чего это ты такой догадливый стал?
– У меня всегда после второй рюмки открывается второе дыхание, – сказал я.
– Положим, после четвертой. Да кто за тобой считал? – усмехнулась она. – А деньги на вашу квартиру, в самом деле, от батюшки моего: как только запахло революцией и начали помещичьи усадьбы жечь, он замуровал свои червонцы. В погребе. Про черный день. И, считай, двадцать лет никому из нас не говорил, где они. Даже матери. А потом его неожиданно арестовали...
 – И как же вы их нашли?
Прасковья Ивановна судорожно передернула губами:
– Нам самим их бы вовек было не сыскать! Если бы отец не бежал с Колымы…
– Пашенька, расскажи, пожалуйста, как это было! – приобняла ее Марина.   
– Да ты все наизусть знаешь!    
– А ты мужу моему расскажи! У тебя это так хорошо получается!
– Ну что ты, бабка уже пьяная напилась!.. Язык совсем заплетается.
– Пашенька, говори! А потом мы с тобой твою любимую песню споем, про стрелочника. И доктор нам поможет.
– Надо ему тужиться? Он человек городской. Его от деревенских песен, наверное, тошнит!
– Ничего подобного! Я подглядела: он даже иногда записывает их за нами! – улыбнулась Марина.
– Если больше заняться человеку нечем, то и это вроде как дело!.. – остро усмехнулась Прасковья Ивановна и взмахнула рукой. – Ладно, девка! Сама напросилась! Тогда оба живо откладывайте в сторону свои ложки-вилки. Жрать – дело свинячье… Я ведь разговор начну не с прибауток, а с того, что в сорок шестом погибал наш Иван Ильич в шахте на прииске Хетта. От голода и непосильной работы…
Промывочный сезон у них начался по первому теплу. Отец кайлом долбил землю да возил ее тачками в промывочные бутары. Кормили на Хете пусто, а норму требовали шесть кубов. Однако он первое время еще в силе был: катал из забоя одну тачку за другой. В иной день замерщик своей рулеткой намеривал за ним до девяти кубов. В лагере даже вывешивали «молнии» о его рекордах. И тогда перепадал отцу «стахановский обед»: вели в отдельную чистую комнату, наливали семьдесят граммов спирта, давали белый хлеб и немного мяса.
Только уже к июню начал он сдавать. Семь кубов за день, шесть, четыре, три… В конце концов наступил день, когда его повели ночевать в карцер натощак: он в очередной раз не справился с нормой…
Но так случилось, что конвой в эти дни застрелил электрика. Вот начальство и вспомнило о машинисте с «Варяга». Отец говорил, что с тех пор он стал лагерным придурком. Я этого слова поначалу толком не поняла, но уяснила: он теперь ел досыта и тачку больше не толкал. А по мне хоть горшком назови, только в печь не сажай! Позже его даже стали по служебным делам выпускать за зону без конвоя. Тут и узнал он про голод на Большой Земле. Душа у батюшки рванулась: бежать! Надо спасать девок! А опыт у него уже имелся. В августе тридцать девятого он пытался бежать из бухты Амбарчик на пароходе «Мироныч». В угольной яме. Тот как раз отплывал с Колымы в Ленинград. Но на третьи сутки Ивану Ильичу так пить захотелось, что стало трудно дышать. Ночью он выбрался на палубу и не успел еще досыта нахлебаться из помойного ведра, как его повязали. Дней через двадцать отца в Игарке передали на катер голубым фуражкам. Правда, без особой радости…Жалели человека, как могли подкормили в пути.
В общем, на этот раз Иван Ильич решил действовать наверняка: стал копить консервы, потом на них у лагерных умельцев купил паспорт, командировочное удостоверение, справку о выезде на материк по болезни и военный билет. Все – на имя Хисматова Михаила Хисматовича. За десять колымских лет глаза у него стали как у якута. Чтобы собрать немного денег на дорогу, сделал на продажу портсигар из эбонита. На крышке из цветных пластмасс набрал вид моря: парусная лодка, кипарисы, горы. Все отполировал. Однажды увидел эту его работу начальник лагеря Анцев и молча отобрал. Правда, выписал ему через ларек из своего фонда буханку хлеба, триста граммов табаку, килограмм сахара и пол–литра спирта. А вскоре отца неожиданно перевели в другой лагерь: оказывается, тамошний начальник аж через Магадан выхлопотал его для себя, чтобы Иван Ильич сделал ему портсигар лучше, чем у Анцева. Отец постарался. Потом его за две машины сена перекупил начальник гаража Шаров и велел свой портсигар украсить золотом. У этого Шарова отец однажды и отпросился съездить в Атку. Вроде как за электрооборудованием. А оттуда, запутывая следы, передал ему записку. Будто его задержала опергруппа. Так и написал Шарову: «Выручайте, Павел Григорьевич!». А сам машину отпустил и на попутках доехал до Кандыги. Это опасное место, граница Колымы. Там один знакомый, бывший лагерник, устроил Ивана Ильича матросом на баржу. Когда он добрался до Иркутска, прямиком бросился на вокзал. Как раз подоспел «пятьсот веселый», товарняк… В общем, с горем пополам, но доехал Иван Ильич на перекладных аж до самого Курска. Устроился электриком в гараж, снял квартиру на окраине. Это была свобода, хоть и заячья... А немного погодя он прислал нам с Шурой весточку. Мы даже один раз тайком ездили к нему. Тогда и узнали про червонцы в погребе... – Прасковья Ивановна сурово помолчала. – Только через три дня после нашей встречи отец уже сидел в КПЗ... Гэбэшники встретили его чуть ли не как родного. Восхищались, ведь они впервые видели лагерника, который сквозь все препоны за три с половиной месяца преодолел двенадцать тысяч километров. На Колыме, особенно по весне, много беглецов, но только ему одному удалось уйти на Большую Землю. Отцу пообещали, что срок дадут детский. Не больше десятки. А  в лагере, мол, устроишься поближе к кухне. Ты арестант опытный.
…Однако его расстреляли. По статье за контрреволюционный саботаж…
Прасковья Ивановна, словно зернышко, щипком сняла из–под глаза застоявшуюся слезу. Было налила себе рюмку, но пить не стала.
А следом, как вы знаете, и нас с Шурой арестовали… Особенно на допросах старался следователь Кислицин – молоденький такой, с виду застенчивый. Но загнал нас в лагеря аж за Магадан!..               
Марина судорожно всхлипнула, как чай с блюдца отхлебнула, и прижалась к Прасковье Ивановне.
– Не вздумай реветь, девка! – строго вскрикнула та. – Мы ведь там батюшкиными тропками ходила! Не раз людей встречали, которые нашего Ивана Ильича знали! И уважали! Да не абы кто – все как один известные, с именами! Одного посейчас в лицо как живого вижу – это бывший дивизионный политрук Алексеев. Они с батюшкой как-то целую ночь в одном нижнем белье просидели на снегу в изоляторе, обнявшись. А еще Иван Ильич до войны лежал в Магадане в тюремной больнице вместе с бывшим начальником золотодобычи Рапопортом. И Жуковым.  Главным инженером по строительству магаданских дорог! Тузы! Правда, оба пошли под расстрел вслед за Берзиным. Начальником Дальстроя… Так мне рассказывали, что они за батюшкой как за малым ребенком ухаживали и кормили его своими харчами от пуза! Он у них так располнел, что Рапопорт стал его в шутку называть «купеческой дочкой»!
 – Ясно, ясно… – бережно сказал я.               
– Ясно – это когда тучек на небе нет… – тихо заметила Прасковья Ивановна. – А песню, девка, споем с тобой в другой раз. Уже на новой квартире! Прощай, Касторное!.. Только я так скажу напоследок: дом домом – мы с Шурой его сами строили, на своем горбу, но батюшкин сад я им не оставлю! Не будут сволочи его яблочки жрать!
Она судорожно обняла Марину, и они заплакали так сосредоточенно и проникновенно, словно молились.
Я вышел на крыльцо и судорожно приложил к лицу две горсти колючего снега. Это и помогло мне не присоединиться к ним. 

                8
По глубокой зимней затеми в начале седьмого утра Прасковья Ивановна разбудила нас. Она уже надела кожаные, югославские, не знающие сноса сапоги со шнурками эпохи застоя и пальто из тяжелого драпа с аккуратным голубым норковым воротником. То, что служило ей для особых по важности, специальных выходов. В руках у нее попрыгивала палка – отгонять по дороге собак, если какая по дури наскочит.
Прасковья Ивановна не только не разрешила нам поесть, но и чаю выпить: она собралась в храм. Там хотела она проститься с Касторным, постановив уже сегодня вечером ехать всем в наш город.
Прасковья Ивановна приготовила заупокойную записку, куда внесла дорогих ей людей. Она сделала это тщательно, враздумку и потаено. Стоило только мне нечаянно приблизиться, как Прасковья Ивановна невольно напрягалась и начинала труднее дышать. Вверху листочка она по-школьному старательно нарисовала во всех деталях православный крест, а внизу голубка с веточкой в клюве.
Возможно, в список попало и секретное имя ее недолгого мужа в сапогах с колокольчиками? Уверен, немало тайн она поведала в письме на небеса. Иначе не поцеловала бы эту бумажку, перед тем как отдать ее служке в свечной лавке.
Касторенский Никольский храм стоял в глубокой низине. Километра два мы брели к нему сугробистыми и словно чужими в темноте улицами.
Вдруг, словно услышав наше приближение, на далекой колокольне аккуратно тюкнул колокол, вроде поприветствовал нас. Потом раз от раза его звуки становились все четче, живей и напряженней, раскатываясь по сторонам с долго негаснущим звонным напрягом. Колокол, будто камертон, старательно настраивал в нас что-то тайно важное.
Когда мы вернулись, пропахшие ладаном и свечной гарью, к нашему двору, кособочась, подрулила с моторным хрипом самобеглая телега на резиновом ходу. В ней на сенце сидел худой, плечистый мужик с коротким, будто подрезанным носом. Я невольно вспомнил сказочного Емелю, разъезжавшего на печи по щучьему велению.
– Юрка Клин... – еще не сходя, застенчиво подал он мне руку. Та оказалась ломовой, лесной силы.
Он дернул какой-то рычаг, и за его спиной на задке, судорожно трепыхнувшись, затих движок, собранный невесть из какого металлолома. Там же торчала когтистая дисковая пила с самым что ни на есть задиристым, наглым видом.
Прасковья Ивановна порывисто подошла к Юрке и строго перекрестила его.
– Задача ясна?.. – тихо сказала она. – Это тебе не дрова бабкам пилить!
– Все будет рядком! – улыбнулся Юрка.
– Смотри, Клин! Чтобы к вечеру сад завалил.
– Ясней ясного!..
Он сбросил  рваную фуфайку, подлез под телегу и начал там  рассоединять и соединять какие-то рычаги, ловко перекидывая ключи из руки в руку.
А когда он снова пустил мотор, пила азартно рванулась. Юркина телега медленно накатилась на старую, трухлявую яблоню и хватко, с захлебистым подвывом цапнула сталью по стволу. Дерево проняла мелкая, знобкая дрожь. Тем временем пила уже напористо пошла через нее насквозь, брызжа ржавыми кровянистыми опилками. Еще миг, и дерево слетело, смертно треща сучьями.
Прасковья Ивановна вскрикнула, как захлебнулась. Марина бросилась к ней и завыла, повиснув на старухе:
– Па-шень-ка-а-а!!!
Я знал, что мне надо немедленно делать. Все необходимое заранее было под рукой, однако скорая медицинская помощь не потребовалась.
Прасковья Ивановна вдруг резко оттолкнула племянницу и крикнула с такой яростью, что могла бы и разбушевавшуюся толпу остановить:
– Ты, че, девка! Не позорь! Марш на кухню! Мужик работает – его кормить надо!
Это было у них святое.
Казалось бы, все у Прасковьи Ивановны для стола имелось: на чердаке под крышей в марлевом коконе вялился тяжелый, подкопченный окорок, томилась под прессом тугая кишка сельдесона, на веранде наготове стояла миска мутно-янтарного студня, а в холодильнике, дозревая, млело сало с любовчинкой – все в перламутровых коготках чеснока, рябое от перца.
Однако по Пашиным понятиям это мясом, как таковым, не считалось. А какая же, себя уважающая хозяйка, посадит работящего мужика за стол без него?
Одним словом, она всегда считала, что стол без котлет – гольная сирота.
И на этот раз они у нее вполне удались: не котлеты, а пышные мясные караваи, набухшие горячим, розоватым соком. Их дородная царственность подчеркивалась застольной свитой: матовыми, отварными картошками и разными соленостями, включая знаменитые Пашины соленые огурчики, похожие на маленькие крокодильчики.
Известная норма Юрки Клина –  литр самогона – стоял наготове в центре стола в массивном темно-зеленом графине, облепленном по бокам шершавостью стеклянных виноградных кистей.
Как ни крепки еще были, несмотря на свой почтенный возраст, изстаревшие кулацкие плодоносы, однако к обеду сад сиротски опустел.
Только Прасковья Ивановна даже не вышла на крыльцо. Лишь Марина украдкой поглядывала в окно. При этом она судорожно прикрывала ладонью рот, словно боялась опять зарыдать.
Свежие мшистые пеньки обезглавлено торчали по усадьбе. Я собирал ссеченные Юркой ветки и поджигал их. Каждый раз пламя, кровянисто-живое на фоне большого, свежего снега, взрывчато бросалось вверх, словно отчаянно порывалось улететь. От огня снег протаивал до земли, и на месте костра оставалась глубокая воронка.
Завалив последнее дерево, Клин устало огляделся и вдруг тихо, сердито сказал:
– Что уж тут… Ладно… Как говорится, и на Марсе будут яблони цвести!.. –  Он раскидисто, влет перекрестился и строго добавил: – Прости, Иван Ильич!..
За годы своего зятьевства я так или иначе познакомился со многими здешними знаменитостями: такими, скажем, как Жорик-Матрос, дед Демоняка или почтальон Иван Корреспондент, потом же сторож бани Федор Кувшин.
Юрку Клина я встретил впервые. Силач и умелец на все руки, он держался скромно, даже по-ребячьи побаивался Прасковьи Ивановны. Так, ужинать в комнате за столом Клин напрочь отказался, предпочтя в одиночестве жевать на веранде. «Работа у меня грязная. Чего там…» – вздохнул он.
Ел Юрка, держа тарелку на коленях. Прасковья Ивановна все время как по струнке стояла рядом в дверях и наперед угадывала каждое его желание. Так что в итоге он раскраснелся не столько от самогона, сколько от неловкости за такое повышенное внимание к нему.
После графинного угощения Клин за руль не садился, хотя внешне никогда не пьянел. Как и литровую самогонную норму, он раз и навсегда установил себе ездить только по-трезвому.
Поев, Юрка вдруг стал на колени перед Прасковьей Ивановной и попросил разрешения переночевать у нас на веранде на полу.
Она чуть ли не бегом принесла ему подушку и одеяло, но Клин уже сунул под голову валенок, натянул на себя старый матрац, каким в большие морозы мы накрывали сруб колодца, и мощно глубоко заснул...
…Года через два я случайно узнал, что он в ту же зиму погиб: поднесла ему чья-то дурья башка за пилку дров угощение сверх нормы, а утром ехать было через высокий виадук, на который дорога заходит с крутого разворота. Самобеглая Юркина телега не вписалась в него и, раздавив хозяина, полетела с обрыва все быстрей и быстрей, словно хотела успеть набрать нужную скорость и рвануть к небесам вслед за его душой…
Вечером перед поездом Прасковья Ивановна сдала дом Буратинихе. Они расцеловались.
Мы хотели взять с собой в город Рыжего, но, оказывается, расставание с нажитым местом никак не входило в его планы. Коты привязываются к месту. Мне об этом рассказывал Илья Борисович. А чтобы мы не усадили его в сумку насильно, он своевременно сбежал в сад.
Мы втроем вышли за калитку. На станции резко визжали промороженные рельсы, – подавали наш дизель. Прасковья Ивановна сдержанно перекрестила дом и поклонилась ему.
Вслед нам дико, хрипло взвыл Рыжий, словно отгрыз себе лапу. Дом не отпускал его, но и разлука с нами была ему против шерсти: спрятавшись за сугробами, как солдат в окопе, Рыжий отчаянно, зверски страдал и поносил нас на чем свет стоит.
                9
Все дни до переезда Прасковья Ивановна жила у нас, но со мной и Мариной почему-то вела себя подчеркнуто строго, даже отчужденно. Зато явно расположилась к Виктору и Наде. Более того, с моим старшим братом она на этот раз держалась особенно уважительно и  робко. Вряд ли это можно было расценить как симптоматику старческой влюбленности, но Прасковья Ивановна ни разу не надела у нас свой видавший виды касторенский байковый халат, а ходила в новом из черного китайского шелка с фасонистыми красно-зелеными драконами. При встрече с Витей Прасковья Ивановна каждый раз судорожно выпрямляла спину и как-то загадочно и странно шевелила матово-синими губами, словно хотела что-то сказать, но у нее не выговаривалось. Более того, она нередко до позднего часа уважительно беседовала с ним на кухне. При этом Прасковья Ивановна моментами, словно машинально, касалась его плеча своими холодными пальцами, порепанными как куриная ножка.
Под Новый год мы оформили сделку купли-продажи, хотя Прасковья Ивановна нашу квартиру в «элитном доме» с первого взгляда расчихвостила на корню: этаж ненормально высокий, паркетный пол скользкий, от мусоропровода лезут тараканы. Потом же двор проходной, посидеть негде. Но, наверное, более всего ее ошарашила генеральская шинель Славика, катившего тележку с мусором. Она долго и мрачно косилась ему вслед.
«Куда вы лезете, дурьи бошки? С калашным рылом!» – презрительно-жалостно вскрикнула она. Ее лицо, побитое оспой, было при этом дерзко-бледным. Плюс всевидящий взгляд, словно она царственно взирала на суету человеческой жизни с горней высоты. При всем при том в ней как никогда обнажено виделась ее потаенная девичья робость и покорность всему происходящему.
Мы переезжали в «Дворянское гнездо» тридцать первого декабря. Я обзвонил всех грузоперевозчиков, но никому не было дела до наших пяти мешков книг, детской кроватки, дивана, раскладушки для Прасковьи Ивановны и кое-какой одежды, увязанной в узел из простыни, служившей нам на прежней квартире демаркационной линией. Диспетчеры или не отвечали или отвечали отказом: «Мужчина!! Вы что, обалдели? Все нормальные люди уже празднуют! Совсем обнаглел народ!».
Тогда Марина вышла на улицу и через минуту поймала грузовую «ГАЗель». Ко всему прочему, она обошлась нам на сто пятьдесят рублей дешевле, чем машина по вызову.
Возле нашего подъезда на табуретках стоял деревянный, не обитый гроб, напоминавший наспех сколоченную плоскодонку, которой предстояло плавание, но только не по речным волнам.
Над краем гроба виднелись большие гепатитно желтые руки покойного, перекрещенные на холмике живота. Чтобы они не распались, их связали бинтом, но в голову так и лезла нелепая мысль, будто это сделано с целью не дать покойнику встать из гроба. Ко всему руки были почему-то перепачканы зеленкой и напоминали грубый, наспех изготовленный муляж.
Рядом мертво, наперекосяк, стояла Светлана Михайловна. Ее держали за руки Рита и Славик, но так ухватисто, строго, словно поймали за какую-то провинность.
Поодаль четверо незнакомых парней усиленно глотали пиво из нежно-хрустких банок, точно взасос целовали их. Это Славик привел ребят из соседнего кильдима «Мальвина», чтобы нести гроб.
Марина прыгнула из кабины, как вывалилась. Она сидела рядом с водителем, и первая увидела, кого хоронят в «Дворянском гнезде» на этот раз.
Хоронили Вадима.
Славик подошел ко мне как к старому приятелю и угостил большой смугло-ржавой сигарой.
– Испанская. «Дон Хулиан», – небрежно сказал он, вытряхнув ее из элегантной металлической капсулы.
Я машинально подумал, что в такой удобно держать термометры.
– Что с парнем стряслось? – сказал я, усиленно раскуривая ароматную мини-торпеду, словно приводя ее в боевую готовность.
– Вены вскрыл. Из-за своей сучки.
– Ничего себе…
– К этому все шло. Он уже не раз и вешаться пытался, и травиться…
– Есть в медицине такое понятие: серийный самоубийца.
– Во-во.
– Каково матери!
– Не говори! То внучка, то муж… Теперь – сын!
– Но кто-нибудь из близких у нее остался?
–Только эта вертихвостка Ирка… Между прочим, она вчера заявила Светлане Михайловне, что беременна от Вадима.
– Круто! А ты знаешь, что соседи просили нас не покупать у нее квартиру!
– Они всех просили. Не переживай. Причем это? Не вы, так другие бы. Наш дом по старой памяти еще пользуется повышенным спросом.
– Хорошая сигара… – наконец полновесно затянулся я. – Дорогая?
– А черт его знает, – усмехнулся Славик. – Я ее не покупал.
– Подарок к Новому году?
– Еще чего! Кто для меня расщедрится? Нашел! Целую коробку.
– Интересно, где?
– Есть у меня золотая жила…
– Адресок не дашь?
Славик кивнул в сторону своей каморки. В нее через жерло регулярно летел особый номенклатурный мусор.
– Нормально, – сказал я как можно небрежней.
– Ничто человеческое мне не чуждо, – улыбнулся Славик. – Что только не дарит мусоропровод! Рог изобилия! Особенно после праздников. Тогда со всех этажей летят окорока, птица, колбасы всех сортов. Один раз, что твоя бомба, со свистом примчался копченый поросенок. Цельный. Без душка. Правда, с тех пор, как здешняя номенклатура выпала в осадок, щедрость моего источника существенно поиссякла.
– А деньги попадаются, бывает? – улыбнулся я.
– Что ты ржешь? – Славик внимательно поглядел на меня, словно хотел взять сигарой на прицел. Потом джентельменски вынул ее изо рта, отвел – раскуренную, полыхающую – в сторону на вытянутую руку, словно террорист-народоволец бомбу перед метанием, и вдруг щедро, празднично показал мне всю драгоценную мощь своих бронированных золотом челюстей: –   Изредка – да. Не без этого, – снисходительно отметил он.
Пока мы с Витей разгружали машину, Марина стояла у гроба.
Когда тот заталкивали в катафалк, голова Вадима дернулась, точно он кивнул нам на прощание.
В эту минуту из-за угла появилась Ира в короткой белой шубке и высоких красных сапогах. Казалось, такой цвет у них от мороза, как у гусиных лапок.
– Стоп!! Ждем еще одну минуту! – командирским голосом крикнул Славик водителю катафалка. Как и полагалось хозяину генеральской шинели, пусть даже и ставшей рабочей спецовкой.
Ира положила в гроб цветы и что-то шепнула.
– Простите, если можете… – сказала она как бы всем присутствующим, поклонилась и быстро пошла назад.
Я невольно посмотрел ей вслед. Конечно же, это красиво, когда молодая женщина с шармом выше крыши легко строчит по яркому матовому снегу своими высокими алыми тонкокожими сапожками. Что есть, то есть.
За углом возле Иру ждала серьезная породистая машина. Когда она провалилась в нее, тотчас автоматически поднялись стекла в дверцах. Словно по случаю, они были траурно затемнены.
Светлана Михайловна не сразу поняла, что произошло. Вскрикнув с некоторым запозданием, она вдруг судорожно выбросила из гроба букет бывшей невестки. Тот попал в Славика. Он машинально понюхал цветы и аккуратно положил их в свою тележку с мусором.
Наши вещи мы хотели поднять на лифте, но он не открылся, сколько Витя не давил кнопку. Я тоже несколько раз нажал ее, но с тем же результатом.
– Вы не подскажите, где найти лифтера? – сказал я Славику.
– Проще простого! – усмехнулся он. – Сегодня дежурит моя генеральша. Только идти к ней бесполезно. Она не любит, когда к нам чужаки заезжают. Вот и выключила лифт.
– А если мы заплатим?
– Бесполезно. Только хуже получится. Так что, ребята, побегайте на своих двоих!
На этот раз квартира понравилась мне еще больше. Понравилась она и Виктору. Правда, в первую минуту настроение у него несколько испортилось. Я тоже поначалу не походил на фонтан счастливых эмоций: как-никак брат оставался жить в доме под снос без какой-либо перспективы этого сноса. Я чувствовал что-то вроде вины перед ним. Это достаточно едкое чувство.
Виктор долго ходил по комнатам, восхищенно постанывая: «Классная планировка! Дворец! Тут и помереть не стыдно! Хорошо, что Надя не смогла поехать с нами!». При этом он раз за разом ударял себя кулаком по голове. Наверное, таким образом мой брат как бы выколачивал из нее остатки неприятных мыслей.
Без мебели квартира вообще казалась необыкновенно просторной. Предзакатное солнце как завалило ее красным тяжелым зимним светом, словно дезинфицировало ауру квартиры, как ультрафиолетовые лампы операционную перед очередным пациентом.
В зале мы с Виктором даже схватились бороться на паркете: эмоции рвались наружу. И положительные в их спектре уже явно перевешивали.
– Здесь можно гулять как по полю! – взвизгнула Марина.
– А тоб тебе! Нашла, что сравнивать! – тонко вскрикнула Прасковья Ивановна.
– Милая Пашенька, что тебя огорчает?
– Не так я думала батюшкины деньги потратить, не так...
– Думаешь, он бы нас не одобрил?
– Вожжами – запросто! – гордо сказала Прасковья Ивановна и аккуратно всхлипнула. – Тоже мне, залезли! Заперлись на гору! Сизифы чертовы! Да здесь прежде кроме конюшен да паровой мельницы ничего путного не было! Нашли элитное место! Тьфу!
Я осторожно подал ей валерьянку.
– Спасибо, доктор! – отвела она мою руку. – Гляжу, многому тебя научили в твоем институте! Спас бабку! Ладно, ведите к тому дураку, который вам пятьсот долларов занял! Я ему такую благодарность объявлю, что неделю спать не сможет!
Василий Семенович жил рядом. Наши двери не раз серьезно сталкивались, судя по шрамам на их кожаной обивке.
Хотя звонок у него заливался соловьем, но никто нам так и не открыл. Правда, к двери подошла Джуди, тяжело вздохнула, потопталась и, словно мешок с картошкой, рухнула на пол всеми своими немалыми килограммами. Само собой, чтобы продолжить перманентный сон. Я не знаток собачьей жизни, но слышал, что сенбернары в этом отношении не имеют себе равных.
Скорее всего, Василий Семенович был рядом, у Светланы Михайловны. Из ее распахнутой квартиры пахло поминальными оладьями и куриным супом с лапшей. Еще пахло хвоей. Только этот лесной аромат не имел никакого отношения к предстоящему Новому году. После похорон Рита принесла Светлане Михайловне охапку сосновых веток, чтобы перебить оставшийся в доме слащаво-восковый запах мертвого тела.
Я достал приготовленную между оконных рам с промороженными, словно сахарными стеклами бутылку ярко-холодного шампанского. Это не было началом праздника, хотя два классических повода для него имелись налицо: новоселье и Новый год.
Полноправным жестом старшего брата Виктор взял стеклянный снаряд с полусладким вином в свои сильные руки, отлично тренированные по загадочной для меня системе ци-гун. Одним резким, точным движением он свернул золоченую корону пробки, как низложил шампанское. Оно хрипло, гневно прошипело, будто дух испустило.
Бокалами нам послужили пластмассовые кружки.
– За ваше счастье, господа новоселы!.. Эх, где наша не пропадала! – зажмурился Витя.
Мы выпили без особого шума. Как и полагается, если у вас за стеной поминки.
Немного погодя я предложил тост за здоровье Прасковьи Ивановны. А в конце особо подчеркнул:
– Желаем вам библейского долголетия!
Она строго вздохнула и отвернулась от меня:
– Ты хоть знаешь, что это такое?
– Вы сами давали мне почитать Библию.
– Почитай отца и мать! Эх, доктора нынешние… Да по старым меркам ты и на сельского фельдшера не тянешь!
– Согласен, – искренне сказал я.
– Никакой в вас серьезной образованности.
– Откуда ей взяться?
– Вот давай с тобой проверим, кто из нас больше знает наизусть стихотворений Лермонтова? Или Пушкина! Хочешь, я тебе Иоанново святое благовествование от «Вначале было Слово…» и до «Аминь» целиком расскажу?
– Верю.
– В Господа нашего веруй! – снисходительно улыбнулась Прасковья Ивановна. – А то ты на новой квартире еще и лба не перекрестил ни разу!
– За сказанное! – по-военному постановил Виктор.
– Вы, ребята, ей Богу, чумовые… – притихла Прасковья Ивановна.
Выждав паузу, мы с глухим перестуком свели свои кружки, но выпить нам помешал звонок в дверь.
Наша квартира впервые подала голос. Он оказался резкий до дерзости. Таким только и общаются с чужаками. В конце концов, ее можно понять: не успел остыть след бывшей хозяйки, а мы уже тут как тут.
Звонила Рита: она шла с поминок и не удержалась заглянуть к нам. За эти дни Рита подкрасила кончики своих черных волос в ярко багряный цвет, и это было ей к лицу. К тому же ее новая расцветка получилась актуального траурного колера.               
– В нашем доме люди перестали умирать собственной смертью! – многозначительно сказала она.– Пока вас не было, в соседнем подъезде парень вскрыл себе вены! Дениска. Между прочим, только женился. Ему жить и жить! Похороны были по высшему разряду! Его родители сами толком ничего не добились, но дед… Тот очень серьезными делами ворочал в облпотребкооперации! Потом в Москве при Брежневе в министерстве торговли долго работал…
– Такое количество самоубийств похоже на начало эпидемии… – сказал я, стараясь, чтобы это не походило ни на шутку, ни на окончательный диагноз.
Рита значительно поглядела на меня:
– У нас и раньше иногда случались разные неприятности...Но последнее время такое началось! Года два назад застрелился бывший начальник госрезерва… За ним – сын директора обкомовской столовой. А потом народ и вовсе как с катушек слетел... Теперь чуть ли не каждый месяц кто-нибудь травится, вешается или с ума сходит... Особенно кто моложе!.. Вот и объясните мне: в чем дело?! Мы и на экологию грешили, и на испытания психитронного оружия. Людскую зависть тоже нельзя сбрасывать со счетов... Не исключено, что кто-то навел порчу на наш дом… Ведь у нас простых жильцов не было и нет!
– Теперь есть, – сказал я.
– Вы у нас долго не задержитесь…– как бы между прочим заметила Рита.
Марина близко нагнулась к ней:
– Что-то ты такое интересное выдумываешь?
– Мне это доподлинно известно. Ты, надеюсь, не забыла, что я из рода графа Калиостро?
– А это причем?
– У меня прямая связь с Космосом! Он дает мне дар провидения. Еще я могу все твои тайные мысли выведать!.. – объявила Рита и торжественно подала руку Вите. – Белосельская!
Прасковья Ивановна через плечо напряженно посмотрела на нее и резко передернула губами, словно разминала их как спортсмен мышцы перед ответственной схваткой:
– Кажется, я где-то слышала эту фамилию… – бдительно произнесла она.   
– Ничего удивительного! – снисходительно сказала Рита, даже не поглядев в сторону Марининой тетки. – Мой папа был известный ученый-психиатр! Он  преклонялся перед Фрейдом, а еще каким-то Баженовым…
– Очевидно, Николаем Николаевичем, – заметил я.
– Да, да! – как обрадовалась Рита. – Именно так!
– Это выдающийся врач позапрошлого столетия! Вам приходилось о нем слышать, Прасковья Ивановна? – сказал я, чувствуя, что сейчас просто необходимо отвлечь ее внимание от Риты.
Прасковья Ивановна сурово вздохнула.
– Он был председателем литературного кружка, народовольцем и руководителем местной масонской ложи «Астрея». А в конце девятнадцатого века Николай Николаевич организовал в селе Коршуново психлечебницу. И до сих пор это одно из самых загадочных учреждений нашей области!
– Вспомнила! – вдруг отчетливо проговорила Прасковья Ивановна с таким дерзким выражением лица, точно стояла на своем огороде у плетня лицом к лицу с завидущими соседями. – Про твоего, Ритуля, папашку вспомнила! Как он в магаданской лагерной больнице пытал заключенных гипнозом! Мне тогда тоже перепало от его выдающихся научных способностей! Не побоялся твой Илья Романович, что у меня туберкулез в открытой форме! Замучил своими внушениями! Все хотел заставить признаться, что мы с моим батюшкой хотели организовать заговор против товарища Сталина! – Прасковья Ивановна многозначительно заложила руки за спину. –  Что, Ритуля, усекла, наконец, с кем дело имеешь? Жаль, что уже нет в живых твоего родителя. Я бы с ним сейчас охотно пообщалась…
У Риты лицо как припухло:
– Папочка, Царствие тебе Небесное... – она торопливо поклонилась в сторону от нас, будто клюнула что-то на полу, и перекрестилась.
– …место покойное! – сурово вздохнула Прасковья Ивановна.
Рита вздрогнула:
– Он так мучался, когда умирал...
– И давно это случилось?
– В прошлом году... На Прощеное воскресение.
– Прости, господи…
– Папа так страшно кричал! Гнал смерть от себя! Матерился! На весь дом! Соседи под подушки залезли, пока он не кончился…
– Значит, грехи свои все доподлинно увидел и вострепетал! – строго определила Прасковья Ивановна.
–Зачем вы так?.. – вздрогнула Рита. – Не нам судить то время.
Прасковья Ивановна вдруг шагнула к ней: лицом к лицу.
– Но – мне! – грозно объявила она. – Затем и жила – не помирала!             
– Пашенька... – Марина вдруг поцеловала ей руку.
– Что, доченька?.. – Прасковья Ивановна медленно повернула к ней зыбко-бледное, в оспинных рытвинках лицо, словно расстрелянное болезнью. Как-то странно казалось, что на нем нет глаз. Дело в том, что они тоже побелели и слились на общем фоне. Остались лишь темные каверны оспин и синий шишковатый кончик носа.
– Ой, бабуля, да я же к вам со всей душой! Хотите я прямо сейчас поставлю в вашей квартире защиту от порчи и сглаза?! – вскрикнула Рита. – Я, к вашему сведению, пользуюсь из Космоса только светлой энергией!
Насчет «бабули» Рита совершила еще одну непростительную ошибку: на это слово Прасковья Ивановна чутко отреагировала грозной собранностью в лице.
– И как эта ваша защита выглядит в реальности? – заинтересованно сказал  Витя. Он вдохновенно любил до полного понимания вникнуть в то, что до сих пор не знал или знал поверхностно. Поэтому Витя редко разговаривал просто так, для сотрясения воздуха или соблюдения этикета вежливости, а всегда стремился во всей полноте скачать чужую информацию на свой мозговой файл и разместить в особую папку. В этой его внимательной нацеленности, тем не менее, не было ничего от благородного побуждения к просвещению чичиковского Петрушки, которому нравился сам процесс чтения.
Витя рано или поздно открывал в своей голове запасенную информацию и перво-наперво подвергал ее переоценке: затем или напрочь стирал, или реализовывал во что бы то ни стало. Причем, чаще всего переиначивал чужой замысел по-своему.
Потому он всегда что-то мастерил: однажды собрал мне из металлолома мини–экскаватор, на котором я по-настоящему копал ковшом землю; позже сделал катушку Румкофа, в надежде заставить ее искру водометно двигать лодку. Когда это не получилось, он из кусков авиационного плексигласа склеил большой прозрачный цилиндр и бегал внутри него по озеру, каких много было в пойме на левому берегу, пока реку не придушили плотиной. Между прочим, перед уходом с завода Витя придумал шар-электрод, который прожигал нужные отверстия в цельнометаллических деталях для ракетного движка.
– Вообще я обычно своими секретами не делюсь! – заискивающе улыбнулась Рита. – Потом же меня все в доме считают ведьмой. Не боишься?
– Я заговоренный. Афганской пулей! – нетерпеливо вздохнул Витя.
Рита аккуратно нахмурилась:
– Ты хоть верующий?
– Само собой.
– И молитвы знаешь?
– Некоторые.
– Дело в том, что защиту квартиры от порчи надо начинать с чтения в каждой комнате «Отче наш» и «Царю небесный».
– Не проблема. А затем?.. – строго поторопил ее Витя.
– Затем открыть все форточки и двери, чтобы нечисти было куда убежать. Иначе начнет метаться и может со страху забраться в хозяина.
– Едем дальше! – сказал Витя.
– Далее надо в каждую стену под обои воткнуть по иголке. Желательно ушком вверх…
И тут я понял, что Вите не удастся собрать полную информацию о защите от сглаза и порчи: несмотря на все мои миротворческие потуги, сейчас Прасковья Ивановна повернется к Рите.
И она повернулась: победно, рьяно – это был настоящий рывок в сторону противника.
– А не пробовала ты, девка, воткнуть эти иголки себе в задницу? Желательно – поглубже!! – вдруг мощно проговорила Прасковья Ивановна.
– Па-а-а-ша!– чуть ли не взвизгнула Марина и захохотала.
– Чтобы этой прощелыги ноги в нашем доме не было! Вот это – Паша!!
– Ничего, ничего… Извините… – чуть ли не пошатнулась Рита. – Я ухожу… У вас все-таки семейный праздник! Я вообще на минутку заглянула…
Прасковья Ивановна устало закрыла глаза:
– Ступай! Но обиды не держи… Да, еще… Постучи к Василию Семеновичу. У меня к нему разговор, только мы что-то никак не застанем мужика…
– Он на поминках сидел, но скоро ушел! Теперь наверняка дома! – доложилась Рита. –  Я мигом!
– Только хорошо стучи! Он у вас, случаем, не глухой?
– Он у нас странный… – Рита чуть ли не благодарно улыбнулась Прасковье Ивановне.
– Я почему-то тоже так подумала.
– Василий Семенович никого к себе не пускает!
– А врача, если заболеет? – сказал я.
– Он у нас здоров как космонавт! Только руки трясучка бьет.
– Погоди, я с тобой! – сказал Витя.
Рита элегантно приподняла подбородок:
– Я в провожатых не нуждаюсь! Да и годы у тебя не те, чтобы за юбками бегать!
– Ну ты даешь, мать! – вздохнул Витя.
Мы слышали, как она добросовестно звонит: то резкой, отрывистой морзянкой, то затяжной переливчатой очередью, а в паузах раздраженно шлепает ладошкой по двери Василия Семеновича, похожей на спинку кожаного, рельефно вздутого дивана, поставленного на попа. Как пощечины ей раздает.
– Пойди, зятек, скажи девке, чтобы не буйствовала! Все и так понятно… – нахмурилась Прасковья Ивановна.
Я вышел.
Рита уже оставила в покое звонок Василия Семеновича: теперь она настороженно обнюхивала его дверь, как влипнув в нее.
– Что-то горит? – сказал я первое, что пришло на ум.
– Вроде нет! – строго ответила Рита. Она была при исполнении.
– Газ?..
– Сама не пойму... Какая-то бомжовая вонь. Я и раньше ее замечала, но сейчас запашит как никогда!
Я тоже подошел к двери. Кому как не участковому врачу знать все оттенки квартирных ароматов.
– По-моему, пахнет псиной.
– Он за своей Джуди ухаживает как за королевой! – ревностно вскрикнула Рита.
– Тогда это амбре квартиры одинокого старика...

Я оставил в двери записку для Василия Семеновича.
Когда я засовывал ее в щель, мне послышалось, что в его квартире кто-то ходит. Конечно, это могла быть шестипудовая Джуди, но я способен отличить цокот собачьих когтей от человеческих шагов. Даже если они очень осторожные. Тем более что шаги принадлежали, по всей видимости, не одному человеку, а нескольким. За пухлой, щекастой дверью Василия Семеновича ходили люди. Так, по крайней мере, мне показалось. Хотя, как известно, в многоквартирном доме звуки способны блуждать самым причудливым образом. Особенно в предновогоднюю ночь, когда он как кишит ими.
                10
В двенадцатом часу Витя собрался домой. Я не ожидал, что это расставание будет для меня так грустно. Со всех сторон. Мне стало не по себе. Все–таки мы с Витей еще никогда не жили порознь, если не считать его афганскую пятилетку и год в госпитале после ранения. Кажется, я впервые ощутил, что по жизни моя семья это не только я и Марина с Сашенькой. По-моему, Витя чувствовал то же самое. Хотя, скорее всего, он чувствовал это гораздо глубже. По крайней мере, когда мы обнялись у лифта, Витя скрипнул зубами, точно одна несмазанная шестерня нашла на другую. Марина закрыла уши и печально улыбнулась. Нервы у нее не выдерживали подобные звуки. Хорошо, что я в свою очередь не умел воспроизводить их с такой же сокрушительной силой. При всем при том, зубы у меня были в полном порядке. Витя пускал в ход эти боевые модуляции, когда хотел остановить слезы. Еще с пацанства. Не исключено, что и в Афгане ему, кроме «калаша», штыка и гранаты иногда приходилось пользоваться этим оружием. Мне кажется, оно было способно помочь Виктору по нынешней жизни больше, чем шаолиньские субстанции инь и янь.
Когда он уходил, я махал ему с лоджии. Мне было хорошо видно брата. И следы, которые он множил по свежему первородному снегу. В отличие от большинства дворов, этот был освещен как футбольное поле во время чемпионского мачта. Как-никак мы жили в «Дворянском гнезде». Витя часто оборачивался и, задирая голову, ответно махал мне рукой.
Мы махали друг другу, пока он не завернул за угол. У каждой семьи есть не только свои героические мифы, но и свои семейные неврозы. Наверное, это упорное провожальное махание друг другу было одним из них. Ничто не могло помешать нам исполнить этот навязчивый ритуал. Не знаю, каким образом мы им заразились, но застрял он в нас основательно.
Новый год взорвался над Воронежем как Тунгусский метеорит. Каждый двор считал делом чести выставить свою праздничную артиллерию. Трубочки римских свечей торчали по сугробам на своих пусковых рейках, словно рогоз у речного берега. Особенно внушительно выглядели бочонки салютных батарей «Пли» и дальнобойные ракеты «Упырь», способные воевать по-настоящему.
В полночь вся эта свора с заполошной канонадой рванулась вверх, атакуя небеса. В вышине разбухли искристые многоцветные одуванчики. Падающими кометами метались огненные шлейфы. Все это, включая громкие, убойные петарды «Мертвая голова» и пышные пламенистые фонтаны верещало, скрежетало и выло с самыми, что ни на есть, бесовскими интонациями.
Но даже сквозь этот апокалипсический грохот было слышно, как за стеной в квартире Василия Семеновича отчаянно мечется Джуди. Вообще в эту минуту все городские собаки сходят с ума. По-моему Прасковья Ивановна тоже чувствовала себя не лучшим образом. По крайней мере, когда я предложил ей корвалол, она не отказалась.
Около часа небо над городом горело, будто поле боя, накрытое залпом системы «Град». Казалось, после такого дворового салюта вверху не останется ни одной звезды. Само собой, Луне не сдобровать в первую очередь. Ведь она слишком крупная мишень.
– Это в честь нашего переезда! – крикнула Марина, зажав уши.
Кажется, ей очень хотелось убедить себя, что новая квартира, наконец, сделала нас счастливыми людьми. Однако мои переживания в связи с переменой места жительства были несколько сдержанней. Но я не подал вида. Наверняка она все понимала сама, но, как могла, заботилась о моем праздничном настроении.
Мы с ней заснули только под утро. Для новогодней ночи это нормально, но к нам сон не шел по другой причине. На первый взгляд она казалась невероятной. Мы оба не сразу ее осознали. Тем более не сразу решились о ней заговорить.
Но, в конце концов, Марина не выдержала.
– Ты как? – тихо сказала она.
– Нормально, – с готовностью заговорил я. Мне надоело в одиночестве поджидать сон. Вернее, пытаться протиснуться в него, как ныряльщик на недоступную глубину.
– Лежишь?..
– Лежу…
– Я тоже.
– Я слышу. Может быть и тебе корвалол принести?
– Глупости.
– Почему, Марина?
– Не поможет.
Я почувствовал себя врачом, в совете которого сомневаются:
– Пятьдесят капель – и улетишь как миленькая.
– Прасковья Ивановну разбудишь.
– По-моему она тоже не спит. Первый раз на новом месте заснуть нелегко. К тому же эмоций у нас сегодня выше крыши!
– Не сегодня, а вчера.
– Если на то пошло, то не вчера, а в прошлом году! Так мне сходить?
– Лежи. А то еще заблудишься в новой квартире! – Марина аккуратно и нежно вздохнула. – Знаешь, почему я не сплю?
– Нет, – сказал я, хотя догадывался.
– Мне не хватает Надиного дыхания за простыней… – засмеялась, как всхлипнула, Марина. – Она так вкусно спит! Стоит прислушаться, и я одномоментно отрубаюсь.
– Похоже на невроз зависимости.
– Иди ты!..
– Может быть тебе и простыни нашей разделительной не хватает?.. Она, между прочим, здесь. Хочешь, развешу посреди спальни? И тогда у тебя сработает условный рефлекс. Как у собачки Павлова. Извини…
Марина не ответила.
Запоздалая, как бы уже никчемная ракета с легким присвистом медленно, неохотно прострочила небо, рассыпая искры. Она точно сеяла их.
Отсвет был не ярче лунного света. К тому же он как мигнул. Но и этого мне хватило, чтобы увидеть – Марина, наконец, спит. Наверное, одно только воспоминание о Надином дыхании оказалось способно отправить ее в сон.
Следом настал мой черед. Я спал так основательно после беготни по этажам с нашими узлами и коробками, что не слышал, как среди ночи плакала Прасковья Ивановна, как проснулась и прибежала к ней под одеяло и тоже плакала Марина.
Никаких символических, а тем более вещих снов на новом месте у меня не наблюдалось. Хотя не исключено, что я их просто не запомнил. Может быть они сгорели во мне, как те секретные бумаги, которые полагается сжечь после прочтения.
Утром первого января мы вчетвером пили на кухне на подоконнике чай. Прасковья Ивановна нажарила ноздреватые сочные оладьи. Был гречишный мед сургучными оплывшими глудками, упругие, словно резиновые, яйца и серые куски холодной отварной говядины в матовых блестках крупной соли.
За окном, соблюдая новогоднюю традицию, шел снег, но как-то странно: словно бы снизу вверх. Так что казалось, мы встречаем праздник на небесах, а земля где-то далеко под ногами.
Новое, только что народившееся время делало свои первые шаги в нашей квартире.
Когда после завтрака я понес мусор, то обнаружил, что записка из двери Василия Семеновича исчезла. Но на звонок мне снова никто не открыл. И Джуди не подошла к двери, вбивая когти в пол.
Я высыпал ведро в жерло мусоропровода, как принес его содержимое в жертву Славику. Я сделал это с чувством некоторой неловкости. Мое приношение было явно скудным, неугодным: яичная шелуха, апельсиновые шкурки, тщательно обрезанная и опустошенная мозговая говяжья кость, а также пара дохлых черно-глянцевых тараканов внушительных размеров. Их мумии я обнаружил под ванной, но постарался скрыть этот факт от Марины. Она боялась тараканов всех мастей, хотя первая бросалась на них с шлепанцем в руке, как боец с бутылкой «молотовской» смеси на фашистский танк. Черные, между прочим, выглядели как игрушечные номенклатурные автомобили. Только такие тараканы и могли по ранжиру населять «Дворянское гнездо». Тем более, целевой подъезд для «старших дворян». По крайней мере, в нашей однокомнатной «немке» водились лишь мелкокалиберные пруссаки-простолюдины.
– С Новым годом, с новым счастьем... – раздался застенчивый голос Риты. В руках у нее серел газетный сверток с аккуратно упакованным мусором. Наверное, Рита стеснялась, что, несмотря на свое прямое происхождение от рода графа Калиостро и будучи дочерью известного ученого–психиатра, она в силу обстоятельств, вынуждена сама выносить отбросы.
– Я никак не могу найти Василия Семеновича!.. – сказал я  голосом человека, который не только не смог к своим тридцати восьми самостоятельно заиметь приличную квартиру, но и не способен без проблем вовремя вернуть свой долг чужими  деньгами. Более того, деньгами девяностопятилетней пенсионерки. К тому же заработанными еще в начале прошлого века трудом всей ее тогдашней большой мужицкой семьи.
В связи с этим мне невольно вспомнился анекдот о том как брежневское политбюро к пятидесятой годовщине Великой Октябрьской вынесло постановление осудить царское самодержавие еще и за то, что оно не смогло обеспечить достаточным запасом товаров, продуктов и денежных средств построение в СССР коммунистического общества.
– Василий Семенович поехал в похоронное бюро! – траурным голосом произнесла Рита. – В нашем доме новый покойник… Вчера трагически погибла Анна Ильинична! Черепанова. С пятого этажа.
– Буду благодарен тебе, если эта информация не дойдет до Марины, – сказал я.
– Она все равно узнает! – как успокоила меня Рита. – О смерти Анны Ильиничны уже весь город говорит! Такая ужасная кончина! И нелепая! Вчера в двенадцать ночи она набросила на плечи шубку и вышла на лоджию. Салют посмотреть. А тут ракета ей прямо в висок! И – наповал!
– Печально. Да, пальба стояла как на войне!
– Только утром ее случайно нашли. По запаху. Славик учуял – шубка на Аннушке еще тлела. А так бы лежала и лежала на морозе.
– Она что, одна жила?
– Уже два года. Как муж погиб. Кстати, тоже ужасно! Сейчас точно не помню: он у нее при Горбачеве то ли председателем областного комитета народного контроля работал, то ли председателем партийной комиссии... Кристальный человек! Никакими привилегиями не пользовался! Даже спецполиклиникой! И надо же ему было на старости лет попасть под случайную пулю! Какие-то бандиты устроили разборку, постреляли и разбежались, а он остался лежать на асфальте. Пенсионер союзного значения!.. В луже крови. И молока… Из магазина шел! Хозяйственный был мужчина, заботливый.
– Царствие ему небесное… – машинально сказал я.
– Отмучился человек. И Анна Ильинична отмучилась. Не могли они спокойно видеть, что в стране творится! Так возмущались всегда, так возмущались! Только кого из правительства или Думы начинают показывать по телевизору, так они сразу переключаются. Хоть на рекламу! Но я еще не теряю надежду пожить по-человечески! –  строго улыбнулась Рита. – Мне много не надо!
– Ты, кажется, собиралась завести прислугу.            
– У тебя хорошая память! Между прочим, на днях Олечкина фирма предложила мне выгодный вариант. Я переезжаю в «хрущевку», а они на разницу стоимости квартир обязуются покупать мне продукты, готовить еду и делать уборку.
– Жизнь сложнее всяких схем, Рита! – как прорвалось во мне.
Кажется, эта банальная фраза прозвучала уместно. По крайней мере, на Риту она произвела впечатление. Правда, не то, на которое я рассчитывал.
– Я рада, что ты понимаешь меня! Умничка!.. – улыбнулась Белосельская-младшая и вдруг внимательно пригляделась ко мне. – Ох, да ты еще и красавчик!.. Как я раньше не рассмотрела?!
Рита вскрикнула, точно боевой клич издала, и влипчиво поцеловала меня в губы. От нее пахло дешевым вином. Запах напоминал керосин с примесью ванилина.
В это время на этаж пришел лифт и как исторгнул из себя Василия Семеновича. Я невольно вспомнил кита, который изверг на сушу Иону. Может быть два эти образа связались воедино по ассоциации: сосед был в снегу как в пене морской.
– Помогите!.. – глухо вскрикнул старик.
– У тебя опять прорвало трубу? – с чувством глубокого удовлетворения сказала Рита.
– Пока ты развратничаешь с чужими мужьями, пропала моя собака!
– Джуди?
– Разве у меня есть другая?
– Кто тебя знает…
– Что ты несешь! – оскалился Василий Семенович. – Бредни не распускай! Лучше помоги найти Джуди! И давайте Маринэ позовем! Я один уже сбился с ног!
– Когда это случилось и как? – сказал я тоном единственно здравомыслящего человека в этой компании.
– Только что! – с готовностью доложил Василий Семенович. – Сорвалась с поводка и ускакала! С такой прытью! Как заяц!
– Как заяц весом с танк! – усмехнулась Рита.
– У Джуди две золотые медали! Она соответствует всем европейским стандартам! – гордо объявил Василий Семенович.
Я рассчитывал найти собаку по «горячим» следам, но снегопад не оставил никаких шансов. Я ничего не мог разглядеть. Такого снега я не помнил. Казалось, из-за него не хватает воздуха для дыхания, словно тебя воткнули головой в сугроб.
И все же я с настоящим новогодним удовольствием пробивался сквозь упругие снежные волны. Они сыро пахли белой сиренью.
– Джу-у-у-ди-и!.. – то и дело вскрикивал Василий Семенович и тотчас захлебывался. Снег лез ему не только за воротник, но и в рот.
– Соба-а-а-ка! Су-у-у-чка!!! – войдя в раж, шумела Рита.
На центральной площади забыли выключить огни новогодней елки, и она как маяк в ненастье смутно проблескивала сквозь пургу. С ее подветренной стороны под грузным от снега зонтиком сидел фотограф, очень даже нетрезво облокотившись на чучело старого тощего волка. Он то ли ждал от моря погоды, то ли подобных себе клиентов.
– Собаку не видели?! – сказал я с такой конкретной интонацией, чтобы у этого человека и мысли не возникло предложить мне сфотографироваться на память.
– Какая-то пробегала!.. – с радостью отозвался он, словно я вернул его к жизни.
– Большая?
– Медведица!.. Я еще запомнил ее, потому что она на моего волка зарычала. Вроде бы грозно, но в то же время с испугом! – Фотограф ласково сбросил снег со спины чучела. – Вот что значит инстинкт! Память предков! Она же домашняя! И волка никогда в глаза не видела! Но шерсть на спине у нее дыбом стала как перед схваткой! – Философски улыбнувшись, он попытался подняься. – А еще с ней пуделиха бежала. Зося. Я как-то фотографировал ее вместе с хозяйкой! Так вот скажу не без потрясения: ваша медведица вела себя как озабоченный кобель, и все время прыгала на Зосю! Сучка на сучку!
– Она просто играла!.. – уныло вскрикнул Василий Семенович.
– Само собой: в любовные игры! – усмехнулся фотограф. – Я так и ошалел: на лицо все признаки собачьего лесбиянства! Вырождаемся, братцы-кролики!..
Рита вдруг толкнула Василия Семеновича в плечо:
– Говорила я тебе, что твоя Джуди свихнутая?
– Заткнись, ведьма!
– Может быть сходим в частный сектор? – сказал я. – Или к водохранилищу?
– Нет, теперь ее не найти… Если сама не придет… – отрешенно заметил Василий Семенович. – Это не первый раз…
– Тогда домой? – сказала Марина. – Мы же долг еще вам не вернули! Пятьсот долларов. И проценты – бутылочку хорошего коньяка.
– Мне деньги не к спеху. Можете вообще их пока не отдавать.
Угибаясь от снега, Марина внимательно посмотрела на него:
– Нам чужое не нужно.
– Я по-соседски.
– Спасибо, но давайте лучше рассчитаемся. Новый год надо начинать без долгов! – сказал я.
– Милые, хорошие, можно мы во всем этом позже разберемся?!.. – Паркинсонова трясучка знобко ухватила руки и голову Василия Семеновича. – И вообще ступайте домой... Теперь ваша помощь уже не нужна. Большое спасибо за отзывчивость. Извините, что потревожил вас в такой праздник!
Василий Семенович провалился в метель, как распался в ее чреве на снежные атомы.
По дороге домой мы купили Прасковье Ивановне чернильную «колу» с химическими ароматами. Она последнее время очень даже  полюбила ее. Особенно с чесночными чипсами. Еще старушка просила брать ей при возможности леденцы на палочке. Кажется, чупа-чупы. Одним словом, в ней стали день ото дня проявляться тинейджеровские пристрастия, словно она собралась жить заново, по второму кругу. Почему бы и нет? Неспроста у глубоких стариков, случается, сами собой вырастают молочные зубы.
В этот момент невдалеке хлопнул выстрел. Он явно не имел ничего общего с треском одинокой римской свечи или петарды. Это не был отголосок салюта.
Мы услышали выстрел из боевого оружия. Скорее всего, пистолетный залп.
Я уже бежал в сторону выстрела – к скверу за площадью, – когда Марина крикнула «Вернись!». Она крикнула это с такой убедительностью, которая не оставляет никаких шансов поступить иначе. Марина вложила в крик все свое умение убеждать.
При всем при том, на этот раз оно не сработало.
Может быть потому, что я однажды, хотя и достаточно давно, уже стоял под дулами пистолетов, и у меня словно выработалось нечто вроде иммунитета на такой вид оружия. Я тогда затемно возвращался со свидания с Мариной. И именно в эту минуту между нашими немецкими бараками майор милиции Попков прижал к шлакоблочной стене до сих пор неуловимую банду Ганса и Магара. Я случайно оказался рядом с ним. С обеих сторон затрещали пистолеты. Бандитские пули летели и в майора, и в меня, но цели не достигли. Кстати, никакого испуга у меня тогда в помине не было. Я стоял с выражением тупого любопытства на лице: убьют или нет? Через мгновение Попков продолжил погоню за преступниками, а я вернулся домой и сел ужинать бледной, рыхлой «эстонской» колбасой. Кстати, и на заре демократических преобразований и сейчас она одинаково невкусна. Так что такое ее название не может не оскорблять чувства прибалтийских правых и усугублять напряжение между нашими странами. Перекусив, я написал в Афганистан Вите, в которого в это время может быть тоже стреляли. Письмо получилось хорошее. Как никак я сейчас пережил своего рода «боевое крещение». Витя даже сохранил это письмо и привез его с собой в феврале восемьдесят девятого.

Я бежал на выстрел не один. У меня за спиной неловко, но упорно прыгала Рита.
– Неужели... он… – прохрипела она.
Было нетрудно понять, что Рита имела ввиду. Она, вероятно, хотела сказать: «Ты тоже думаешь, что Василий Семенович застрелился?».
Ответить ей мне было нечего.
В сквере за библиотекой пурга намела однокрылые сугробы, словно снег собирался лететь еще куда-то. Среди них вверх брюхом лежала Джуди, совсем по-человечески раскинув свои огромные когтистые лапы. В двух шагах от нее распластался на снегу Василий Семенович. В вытянутой руке у него чернел пистолет, «макар макарыч».
Я упал рядом на колени. Было очевидно: Джуди убита наповал.
Василий Семенович повернул ко мне лицо как больной на операционном столе, который хочет сказать врачу что-то очень важное прежде чем улететь, возможно навсегда, в бездну амнезии.
– Это я… стрелял… – глухо сказал он.
– Мы так и поняли.
– Но я стрелял не в Джуди! Я стрелял в эту паршивую развратную суку! В Зоську!
– Но дрогнула рука?..
– Ничего подобного…
– Вы промахнулись.
– Чушь… Ты не поверишь! Джуди закрыла ее собой… Все поняла, когда я достал пистолет! Она мой каждый шаг всегда видела наперед!
– Идемте домой, Василий Семенович… – сказал я.
– А ты думал, я тут хочу остаться навсегда?.. – судорожно вздохнул он. – Я, мальчик мой, не настолько сентиментален, как может показаться!.. У меня серьезная биография… Так сказать, под грифом «совершенно секретно»!..
Я помог ему встать.
– Домой…  – охнул Василий Семенович с характерным для сердечного приступа непроизвольным стоном.
– Домой, домой! – вскрикнула Рита. – А мы с Маринкой пойдем за Славиком, – он твоей Джуди организует похороны по высшему разряду! Или на кладбище животных, или даже на Центральном. На Аллее Славы. Если не поскупишься!
– Дура… – усмехнулся Василий Семенович и слегка толкнул меня локтем. – Тащи домой ворошиловского стрелка!.. Ты же в «скорой помощи» работаешь?
– В районной поликлинике.
– Вот и тащи. Все равно это по твоему профилю.               
– Почти, – сказал я.
                11
Лифт не работал. На стене возле кнопки вызова висело объявление: «Уважаемые господа жильцы! Перегорел мотор. Если не нажмете на наше начальство, год будете пыхтеть по этажам. Коллектив лифтеров».
Я нашел Славика и мобилизовал его: мы взялись руками крест-накрест и осторожно вознесли Василия Семеновича на восьмой этаж. Славик оказался хорошим напарником. Несмотря на свою тяжелую генеральскую шинель, он нес Василия Семеновича хватко, но бережно. И без предательской задышки. Этому человеку, вскормленному мусоропроводным рогом изобилия, силы было явно не занимать. Тем не менее, я пожалел, что на его месте не мой старший брат. Я привык, что мы с Виктором все дела, особенно трудные или опасные, молотили вдвоем. И это было здорово. Даже если в итоге у нас ничего не получалось.
– Дальше я сам… – глухо сказал у своей двери Василий Семенович.
– Я не уйду, пока не посмотрю вас, – с четкой профессиональной интонацией возразил я.
– На кой черт?..
– Чтобы исключить вероятность инфаркта. Или еще чего-то малоприятного.
– Мне уже лучше…
– Это решать буду я.
– Какой ты прыткий…
– Василий Семенович, не капризничайте. Давайте ключи.
– Я и без тебя способен положить под язык нитроглицерин! – Василий Семенович обессилено попытался сымитировать окрик.
– Конечно. Но тем самым вы можете убить себя. Специалист должен решать, какое лекарство следует принять. Если вы не доверяете мне, я вызову «скорую».
– Слушай, опять прижало… – Василий Семенович лбом уперся в свою диванно роскошную дверь.
– Я иду за стетоскопом. И никаких глупостей!
– У меня нет сил вставить ключ в замок…
– Вот видите!
Я позвонил к себе. Когда Прасковья Ивановна открыла, на ней был тот самый черный шелковый халат с чувственно извивающимися красно-зелеными драконами. В нем девяностопятилетняя касторенская старуха напоминала ни мало ни много японскую гейшу: изящно-легкая, стройная, с так и не увядшей, аккуратной грудью.
– Прасковья Ивановна, пожалуйста, принесите из спальни мою сумку! – вскрикнул я, но не был даже замечен ею.
– Здравствуй, гражданин Кислицин! С Новым годом Вас, с новым счастьицем! – многозначительно сказала она. Так, вероятно, говорят те слова, высказать которые ждут долгие годы. – Получите с нас должок! Пятьсот долларов. Премного благодарны…Можете не пересчитывать.
Василий Семенович взял деньги и осторожно, несколько размазано приулыбнулся:
– Здорово, Паша…
– Значит, и ты еще жив…
– Не очень…
– А как бы ты хотел? Пора и честь знать!
– Да вот держит Господь…
– Чтобы грехи успел замолить?!
– Эх, Пашенька… Я столько уже дерьма по жизни нахлебался…На десятерых во спасение хватит.
– Одному Богу ведомо, что и как нам зачтется.
– Честное слово, рад тебя видеть… Знаешь, у меня последнее время такой пунктик завелся: перечитываю в архиве старые дела, какие я вел. Так вот совсем недавно листал именно твое! И плакал... Прости, Паша!
– А помнишь, как ты мне на допросе рукояткой нагана лоб рассек?
– Не забыл... Но ведь время какое было!
– На это и спишем… Заходи, гражданин следователь. Я тебя угощу армянским коньяком. Налью граммов пятьдесят. Или все сто. Для расширения сосудов. Если мой крестник разрешит. Между прочим, коньяк розлива того самого сорок шестого года, когда ты меня арестовал.
– Прасковья Ивановна, несите же сумку! – крикнул я и взял ключи у Василия Семеновича.
– Не надо входить ко мне, молодой человек… –  заскулил он.
– Я – врач! – резко сказал я. – Что я там могу увидеть такое, чего не было в моей пятнадцатилетней практике? Оставьте ваши нелепые страхи!
– Ты же давал клятву Гиппопотама… – отчаянно прошептал Василий Семенович.
– Гиппократа!.. – машинально улыбнулся я, и первый шагнул в его квартиру.
Три невысокого роста человечка, какие-то лохматые и сутулые, скорее всего мальчишки, шарахнулись от двери. Бежали они босиком, с усердным топотом, и о чем-то отрывисто перекрикивались между собой, будто всполошившиеся гуси. Только я не понял ни слова, точно они, в самом деле, объяснялись на каком-то птичьем языке.
Я доволок Василия Семеновича до дивана, пухлостью форм похожего на его дверь. Тонометр тусклыми, унылыми звуками бледно обозначил границу между верхним и нижним давлением: систолическое – пятьдесят, диастолическое – тридцать пять. Я понял, что у меня остаются считанные минуты на то, чтобы вызвать «скорую».
– Я умираю?.. – достаточно равнодушно сказал Василий Семенович.
– Не дождетесь, – сказал я, оглядываясь в поисках телефона.
– Не стоит никуда звонить… – вздохнул Василий Семенович. – Такое давление для меня – почти норма. Сейчас попью горячего чайку и оклемаюсь.
Я не мог не поверить ему, потому что мой организм тоже был не без аномалии: моя нормальная температура всегда равнялась тридцать пяти и трем десятым градуса. Поэтому, простудившись, я поначалу очень удивлял нашего участкового врача Аллу Афанасьевну: несмотря на классическую насморочно–чихательную симптоматику и ломоту в костях, моя температура, тем не менее, чаще всего оставалась формально на уровне общей нормы. То есть, она поднималась, но в пределах тридцати шести и восьми.  Когда Марина заметила это, то невольно прониклась ко мне особым уважением. Может быть я показался ей чем-то вроде инопланетянина, прибывшего на Землю с особой миссией.
– Я уверен, что ты никому ни слова не скажешь о моих внуках!.. – поморщился Василий Семенович.
– Без проблем. Я ничего не видел, – сказал я.
– Договорились…
– Тема закрыта. При всем при том их поведение показалась мне не совсем адекватным. Несколько странные у вас ребята…
– Зверята!.. – уныло вздохнул Василий Семенович. –  Слушай, доктор! Не уходи! Наверное, я тебе сейчас все расскажу... В конце концов, я должен когда-то это сделать! А ты для исповеди годишься… Нутром чувствую! Я тебе, между прочим, рекомендую бросить все к чертовой матери и поступить в семинарию!
– Вы отвлеклись от темы.
– Не сердись, я от души…Так вот о моих зверятах… Когда дерьмократы стали по свистку из-за океана крушить кэгэбэ, меня среди первых вышвырнули из конторы. Следом в Сбербанке накрылись мои сбережения – и очень немалые. Зятек, Игорешка, быстро просек, что подсел на «Титаник», – и бросил мою дочь.  Ангелина, ангелок, дуреха сопливая, через год спилась, а потом эта ее странная смерть… В общем, будто бы выбросилась из окна! – Василий Семенович с силой выдохнул воздух, как отторгнул его. – И стал я один крутиться с малолетними внуками, тройняшками. Вначале они росли как все нормальные дети… А потом ни с того ни с сего завертелась вся эта жуть! На улицу выходить отказываются, уроки не готовят, ни со мной, ни между собой практически не разговаривают. Телевизор не смотрят!.. Самые простые слова забывать начали! Кстати, на свои имена уже давно не отзываются… Посоветуй старику, как разрулить этот маразм? Мне же скоро подыхать…
– Я хорошо знаю Шарова.
– Из психушки?
– Вас что-то смущает?
– Нет. Специалист он талантливый. Умница. Но в свое время даже сам Белосельский, Царствие ему Небесное, ничего не смог поправить в моих зверятах!..
– Наука не стоит на месте.
– У нас теперь не стоят на месте только цены.
– Давайте я все-таки позвоню Шарову.
– Не вздумай!
– Вам ничего больше не остается.
– Застрелю их, а потом – сам… – Василий Семенович взял себя за горло двумя трясущимися артритными пальцами с красными, словно раскаленными суставами.
– Такое впечатление, что у нас не дом, а клуб самоубийц, – сказал я.
– Наконец заметил?..
– Не слепой. Оно и по всей стране народ сейчас стал как никогда часто сводить счеты с жизнью, но у вас эти цифры, по-моему, явно зашкаливают.
– У меня, кстати, есть своя теория на этот счет... – остро усмехнулся Василий Семенович. – Это серьезная ошибка, что в нашем «Дворянском гнезде» когда-то собрали под одну крышу столько начальства! Теперь из них получилась критическая масса людей, отвергнутых новой жизнью! В свое время мы скакнули из грязи в князи, а теперь – извольте обратно в жижу по самое не балуй! И началась цепная реакция! В той же Москве такие, как и мы горемыки, еще худо-бедно держатся – есть кому им помогать. А здесь на кого рассчитывать? Олигархов нашей ориентации нет! Вот и вымираем ускоренно как неандертальцы под натиском этих самых… Ну, напомни, доктор?
– Кроманьонцев, – сказал я. – Только это еще не доказано.
– Но с нами все ясно! – судорожно затряс головой Василий Семенович, точно под ток попал. – Великая номенклатура уходит со сцены... Но больше всего эта катастрофа ударила по нашим детям и внукам! Они с малолетства раскатали губы насчет вечного счастья на всем готовеньком, а тут – облом. При их психике! Она же еще как тонкий проводок. Напряжение скакнуло – и все оплавилось…   
Когда я вернулся, Прасковья Ивановна плакала. Это выглядело как суровое и строгое действо. Рядом стоял Сашок, наклонившись набок, и, нахмурясь, внимательно рассматривал как рождаются слезы.
Лицо Прасковьи Ивановны напоминало иконный лик. Может быть потому, что она, в отличие от многих, пусть и через узкую щелку, но тем не менее уже незримо глядела туда, где предположительно раскинулась вечность. Так что я бы даже сказал, что Прасковья Ивановна не столько плакала, сколько ее глаза мироточили.
Снег, все утро летевший шиворот-навыворот от земли в небеса, утихомирился и прилег. Еще ни одного следа не было на нем, по крайней мере, если глядеть с восьмого этажа. Как будто открылась новая, чистая страница, которую нам только предстояло заполнить…
                12
– Не хотите посмотреть фарфор? Саксонский…  – позвонила Светлана Михайловна.
– Боюсь, для меня это слишком дорогое удовольствие! – сказал я.
– Прошу дешево… – застенчиво улыбнулась она.
– Извините, но за бесценок брать совестно, а дать вам настоящую цену не могу.
Светлана Михайловна тревожно вздохнула:
– Хотя бы одну статуэтку! Вы только поглядите на нее! Такая эротичная… С золотыми сосками! И всего за триста рублей. Мне бы до пенсии дожить...
Я вдруг неожиданно для самого себя впервые в жизни заскрипел зубами. Почти как Витя.
– Пригласите, пожалуйста, жену… – сосредоточенно произнесла Великолепова.
– Да вы проходите!.. – сказал я, и только сейчас заметил, что у нее целая сумка аккуратно завернутых статуэток. Полный боекомплект трофейного саксонского фарфора.
Марина и Прасковья Ивановна выставили все на подоконник. Получилось что-то вроде репетиции некоей пасторали: дамы и кавалеры, блистающие синевато-молочной глазурью и натуральной позолотой среди юных голубоглазых пастухов и пастушек. Танцы, всхлипывает свирель, поодаль на «зеленке» бодливые элегантные козочки и ласковые полусонные телята.
Наша пустая кухня сразу приобрела некий оттенок роскоши.
Марина и Прасковья Ивановна сели у подоконника, словно в ожидании начала фарфорового спектакля. Его режиссером была Светлана Михайловна. Она влюблено оглядела каждую статуэтку и вдруг на одной из них заметила какое-то пятно. Светлана Михайловна торопливо сунула ее под кран, как испачкавшегося шаловливого ребенка.
– Извините, это обычная домовая грязь. Никакой не дефект!
Воды в кране не оказалось. Ни холодной, ни горячей.
Я потряс его, проверил входной вентиль. По идее ничто не мешало водам протекать беспрепятственно.
– У вас какая-то неисправность! – несколько капризно сказала Светлана Михайловна. – Вы, наверное, что-то сломали по неосторожности! С этим переездом всегда миллион проблем!
– Еще бы! – усмехнулся я. – Говорят, он равен трем пожарам!
– Будьте бдительны! – сказала Великолепова той фразой, которая так нравилась Вите и всегда помогала ему правильно поступать по жизни. – В любом случае, вам надо срочно вызвать слесаря! Если неисправность серьезная, вы можете залить соседей! Между прочим, под вами живет бывший председатель обкома профсоюзов товарищ Шершнев! Не дай Бог что-то случится, так он вас по судам затаскает! С тех пор, как у Юрия Антоновича повесилась жена, он всех нас просто возненавидел! Как будто мы виноваты, что она полезла в петлю! Меньше надо было давать ей кокаин нюхать! А недавно Юрочка заказал в Питере восковую копию своей Ираиды и теперь трясется над ней как охрана Лувра над «Моной Лизой»!
– Где у вас домоуправление?.. – сказал я голосом человека, который никогда в своей жизни не слесарил.
– В сторону Долины нищих на соседней улице.
– А там сегодня кто-нибудь будет?
– А как же! Слесаря и электрики обязательно дежурят на все праздники. Наверняка целая бригада вместе с мастером! Но требуйте, чтобы вам прислали только Лешу.
– Убедили, иду именно за ним.
– А может быть ты все же отложишь ремонт на завтра? Как-никак Новый год!.. Мне не хочется ни на минуту с тобой расставаться!.. – вздохнула Марина. – Давай не будем суетиться. А Светлана Михайловна отмоет статуэтку у себя. Если что, она, надеюсь, разрешит нам набрать ведро воды.
Светлана Михайловна Великолепова великолепно улыбнулась.
Ее долго не было. Я уже решил, что она разбила трофейную фрейлину с золотыми сосками и теперь плачет над осколками.
В самом деле, Светлана Михайловна вернулась с тяжелым, сумрачным выражением на лице.
– У меня тоже нет воды! Воды нет ни у кого в доме! – вскрикнула она. – Лифт все еще не работает!
Это звучало как сводки с фронта, на котором наши войска несут одну потерю за другой.
– Все-таки придется идти в домоуправление, – сказал я.
– Идите, идите! – постановила Светлана Михайловна. – Мариночка, не возражайте, пожалуйста! А мы тут с вами пока поторгуемся!
– Простите, я ничего брать не стану, – сказала Марина.
– Что так?
– Нет настроения. Потом же не хочу проблем с вашей Ирой. Она наверняка считает этот фарфор своим. Еще глаза мне выцарапает!
– Видимо, вы правы!.. – Светлана Михайловна вдруг ни с того ни с сего по-мужски присвистнула. Кажется, она переволновалась. – Но тогда хотя бы одолжите мне ненадолго триста рублей...
– Паша! – сказала Марина.
– У меня нет мелких денег! –  сурово отозвалась Прасковья Ивановна.
– А какие у тебя есть?
– Доллары. Сотенными купюрами.
– Ну что вы! – печально вскрикнула Светлана Михайловна. – Извините…

Продолжение этого разговора я не слышал. У меня имелась причина уйти как можно быстрей, и я ей воспользовался. В какой-то степени я был даже благодарен тому, что у нас отключили воду. Иначе мне бы пришлось видеть, как будет уходить Светлана Михайловна с кошелкой саксонского фарфора и у порога еще раз растеряно присвистнет.
Железная дверь домоуправления, ныне РЭПа, подпертая по–лебединому крылатым сугробом, стояла нараспашку, словно меня ждали.
Внутри эти учреждения почему-то нередко напоминают заповедники прошлого. Точно это какие-то своеобразные хранилища времени.
Так было и здесь: на стенах выцветшие плакаты времен Карибского кризиса о поражающих факторах атомного оружия, в углу стенд с портретами членов андроповского Политбюро, изжелтевшая стенгазета о безалкогольных свадьбах. Возле кабинета паспортистки плакат «Добросовестно соблюдайте принципы социалистического общежития! Человек человеку друг, товарищ и брат!».
Идя по коридору, я как на машине времени прокатился. Здесь словно никто не ведал о перестройке, либералах, олигархах или террористах. Ничего, чтобы говорило о новом курсе страны. Мне показалось, что такое место идеально подходит для психотерапии людей, ностальгирующих по прошлому. Если реализовать эту идею на коммерческой основе, домоуправление получит стабильный дополнительный источник дохода.
В кабинете мастера, прижавшись щекой к столу, полулежала полная, красивая женщина в белокуром парике. Его, кажется, давно не стирали. Она широко разбросала руки по сторонам, словно опасалась, что во время сна кто-нибудь может унести казенный стол вместе с бутылкой турецкого шелковичного ликера, а также вялыми, на глазах гангренозно чернеющими языками банановых шкурок. На каждом ее пальце пухло присутствовали все признаки золотого артрита – одно высокопробное кольцо самостийно давило на другое.
– Что тебе? – на удивление трезвым и бесконечно безразличным голосом произнесла женщина, не меняя позы.
– С Новым годом…– машинально сказал я.
– Ты пришел меня поздравить? – усмехнулась она в стол.
– Я ищу мастера.
– Я – мастер. На все руки.
– Извините, как вас зовут?
– Нас зовут Любовь Эдуардовна.
– Очень приятно.
– Оно и видно.
– У нас в доме почему-то нет воды.
– Ты из «Дворянского гнезда»?
– Вроде того. А как вы догадались?
Любовь Эдуардовна с чувственным вздохом подняла голову:
– По запаху...
– Не понял.
– От вас за версту несет, что вы – хозяева жизни.
К номенклатурной когорте меня причислили первый раз в жизни, хотя я не давал к этому никакого повода. Наверное, я успел пропитаться запахом старожилов «Дворянского гнезда». Тем не менее вывод Любовь Эдуардовны я воспринял как щедрый аванс и возможность переменить свою судьбу к лучшему. Чтобы из месяца в месяц не ломать голову, у кого перехватить денег до зарплаты, и иметь возможность по первой просьбе одолжить триста рублей той же Светлане Михайловне. Само собой, не оговаривая срок их возврата.
– Вы можете прислать слесаря, чтобы сделать воду? – сказал я. – А то без нее как–то не совсем празднично.
– Все люди на объектах!
– Мы тоже, наверное, объект, – сказал я.
– Конечно, и особой важности! – вскрикнула Любовь Эдуардовна.  –  Наш начальник перед вами всегда по струнке тянулся! А сколько слесаря от вас натерпелись! Вы с ними как с холопами обращались! Взрослых мужиков до слез доводили своими капризами! Только кончилось ваше время! Не надувайте щеки! Теперь вы никто и звать вас никем!! Мы бы давно всех вас на место поставили, но терпели из уважения к Великолепову! Он хоть и на пенсии был, но связи свои не потерял, иногда помогал нам выкручиваться!
– Все-таки запишите мою заявку. Кстати, если будет возможность, направьте, пожалуйста, Лешу.
– Черта с рогами я вам пришлю!
– Этого добра в нашем доме и без того, кажется, хватает! – сказал я.
Любовь Эдуардовна усмехнулась:
– Это ты на Ритулю намекаешь? Василий Семенович у вас тоже еще тот гусь! Слесаря вызовет, а в дом не пускает, через дверь с ним консультируется! Умора!               
– Жизнь сложнее всяких схем! – уверенно сказал я. Тем не менее, возможно, я сказал эту фразу в последний раз. Не исключено, что я созрел для нового этапа осмысления бытия. И для новых забойных фраз.
Как бы там ни было, Любовь Эдуардовна несколько смягчилась ко мне:
– Славик не раз говорил, что у вас много чего нехорошего происходит!.. Да что Славик! Однажды из окна вашего дома прямо на глазах нашего главного инженера девушка выбросилась! Меня после его рассказа целую неделю колотун бил как с похмелья! С тех пор боюсь к вам ходить…
– Еще и лифт у нас не работает, – вспомнил я.
Любовь Эдуардовна вздохнула:
– Ладно, ступай… Будет вам Леша, будет.
                13
Когда я вернулся, у подъезда нашего «Дворянского гнезда», нос к носу бодливо стояли две машины «скорой помощи», словно не могли разъехаться в наших новогодних снегах: сугробы набухли по всему двору, напоминая могильные холмики. Возможно потому, что в их названии присутствовало слово «гроб».
Обе машины «скорой» броско выделялись на снегу своим оранжевым цветом, недавно так популярным на киевском майдане. Казалось, с минуты на минуту во двор, перекликаясь звериными голосами сирен, кособочась на виражах, влетят пожарные и спасательные эмчээсовские машины, чтобы всех нас срочно эвакуировать отсюда, как из зоны стихийного бедствия. Жильцов подъезда для «старших дворян», само собой, в первую очередь.
Я реально почувствовал тревожное напряжение этого дома, как когда–то, поставив ладонь на пути молнии из катушки Румкофа, знобко ощущал ее колкую кусачую силу.
Дверь подъезда рывком распахнулась – из нее пятилась напряженная спина санитара в белом, словно маскировочном халате. Это невольно придавало происходящему реальную схожесть с воинской операцией.
Вначале торопливо вынесли на носилках Светлану Михайловну, потом Риту. Риту в суете вынесли вперед ногами. Она подняла руку и судорожно погрозила санитарам. Возможно, при этом Рита напомнила им, что она Белосельская и потомок графа Калиостро, но я находился достаточно далеко, чтобы расслышать ее слова. К тому же голос человека на носилках однозначно не из самых сильных.
Поднимаясь по лестнице, я догнал Василия Семеновича:
– Здравствуйте.
– Не издевайтесь! Отздравствовались мы! – судорожно выдохнул он. – Вы в курсе, что Светлана Михайловна хотела отравиться газом?
– Меня не было дома.
– Она всех нас могла на тот свет прихватить! Заперлась, открыла все конфорки… Хорошо, что Рита услышала запах! Только не следовало на лоджию к Светлане Михайловне лезть! Тоже мне «альпинистка моя, скалолазочка»! Все думает, что она – девочка! Вот и громыхнулась Ритуля с восьмого этажа! К счастью, жива осталась! Ведьмы, они живучие! Врачи говорят – ни одного перелома! Сугроб ее спас! – усмехнулся Василий Михайлович.
И я вновь, как матрешку из матрешки, машинально извлек «гроб» из «сугроба». Я перестал воспринимать это красивое зимнее слово в его прямом красивом смысле. Возможно, наш знаменитый психиатр Шаров усмотрел бы в такой лингвистической операции первый звонок шизофрении. Мне сейчас было все равно. В любом случае, дом, наконец, достал и меня. По полной программе.
Дверь нашей квартиры оказалась приоткрыта. Через нее нахально летел не совсем приятный морозный сквозняк.
– Кто там?! – крикнула Марина с лоджии через все комнаты, когда я вошел.
– Свои! – крикнул я в ответ не менее громко.
– Ты знаешь, звонок не работает! – вышла Марина. – Сразу после твоего ухода отключили свет.
– Налицо техногенная катастрофа «Дворянского гнезда»! – чуть ли не философски усмехнулся я. – А что, наша дверь тоже сломалась?
– Нет, что ты. Это я жду Олечку! Она вот-вот должна быть. С минуты на минуту!
– Что-то не так в документах на квартиру?               
– Они в полном порядке. Просто мы переезжаем.               
– Хорошо... – тупо сказала я. – А куда?
– Еще не знаю. Но здесь я минуты лишней не останусь!
– Что так?..               
– Тебе нужны объяснения?               
– Вообще-то нет. А Прасковья Ивановна в курсе?
– Как Ритуля шлепнулась оземь с восьмого этажа, так она первая заявила: или мы уходим отсюда, или она немедленно уходит в пансионат для престарелых! Ты знаешь, как Рита кричала, когда падала!! Я думала, со мной инфаркт случится! А каково Паше?..
– Вы догадались принять валерьянку?
– Я спутала ее с Пашиным коньяком.
– Я тоже, наверное, сейчас спутаю...
Пока не пришла риэлтор Олечка, я успел несколько раз спутать валерьянку с армянским коньяком. В итоге его шестидесятилетняя выдержка надежно помогла укрепить мою собственную.
– Это первый такой случай в моей работе!.. Клиенты еще не успели прописаться, а уже съезжают!.. – с задышкой сказала Олечка, добравшись до нашего этажа.
– Тогда с почином тебя! – строго улыбнулась Марина.
– А вы хорошо подумали? Ваше решение достаточно осознанное? – произнесла Олечка тоном судьи на бракоразводном процессе.
– Мы намерены переехать прямо сейчас! – напористо уточнила Марина. – И это не эмоции, а наше главное условие. Если ты не сможешь его соблюсти, мы обратимся в другую фирму!
Олечка бдительно напряглась:
– Вот еще! В конце концов я даже несу своего рода ответственность за вас! К тому же у меня был запасной покупатель на эту квартиру. С конкретными деньгами. Бизнесмен. И он до сих пор не передумал. Каждый день названивает! Остается подыскать вам подходящий вариант. Но чего могут хотеть люди, которых не устроила квартира в «Дворянском гнезде»? Я тупею! Отвергнуть элитный дом в тихом центре!
– Ты, девка, найди нам такое жилье, чтобы жить на свежем воздухе, поближе к лесу, полям. Соловьев слушать из окна! – улыбнулась Прасковья Ивановна.
– Значит, вас надо везти в Дубовую рощу, – вдумчиво проговорила Олечка. – Микрорайон обжитой, но природы там более чем достаточно. Название само за себя говорит!
– Знаю, знаю… Там до революции большой парк был… – усмехнулась Прасковья Ивановна. – Дамы  под зонтиками прогуливались, а их мужья в это время на французских велосипедах катались.
– Но в этом месте у меня сейчас ни одной приличной квартиры для вас. Только «двушки» в «хрущевках»,– напряглась Олечка.
– Мадам, думайте лучше! – сказала Марина.
– Я перебрала все варианты! Не предлагать же тебе шестикомнатную каракатицу в коммуналке?
– А в каком она состоянии? – взяла ее за руку Марина.
– Честно говоря – убитом. Но если приложить мужские руки…
– Где они?.. У кого?.. – вздохнула Марина. – Лучше давай поговорим про цену. Может быть мне удастся выгадать на ремонт.
– Я прошу два миллиона.
Марина четко улыбнулась:
– Если ты дашь нам за «Дворянское гнездо» четыре миллиона с учетом наших переживаний, мы согласимся.
– Согласимся…– вздохнул я.
– А Витя с Надей? – улыбнулась Марина.
– Что Витя с Надей?
– Они согласятся опять жить вместе с нами? Ты подумай – шесть комнат! Места всем хватит! Я же вижу – ты без брата не в своей тарелке. А я тоже хороша – каждый день вспоминаю о Наде. Наверное, столько лет вместе из сердца просто так не вычеркнешь. Да и зачем?
– Ты, девка, вся в своего прадедушку! В Илью Илларионовича! – с гордостью сказала Прасковья Ивановна. – В старину жили большими семьями. По сорок и более душ. А у нашего Ильи Илларионовича народился сотый человек! Тогда ему было более ста лет. И он уже не мог двигаться, но все дети, внуки и правнуки просили у него совета и благословения: как поступать и что делать, хотя сами были деды. И дошло до Государя, он услышал об этом, и прислал твоему прадедушке медаль за то, что содержалась такая семья.
– У меня отличные гены! – улыбнулась Марина.
                14
Олечка согласилась с нашим раскладом по цене. Брат и сноха согласились на Дубовую рощу, но не сразу. Сразу было так, что Витя вдруг заплакал, не успев спасительно заскрежетать зубами, а у Нади повторился обморок. И хотя теперь нашатырь заранее был со мной, он не потребовался. Надя пришла в себя быстрее, чем я успел приступить к медицинским мероприятиям. Она вырвалась из беспамятства, как возродилась. Словно Надя таким образом разграничила свою прежнюю и новую жизнь.
Между прочим, наш покупатель-бизнесмен заплатил всю сумму за квартиру вперед до оформления сделки. А так как ему было лет двадцать, то я посчитал необходимым на всякий случай предупредить его:
– Саша, вы решительный человек! – сказал я. – А если мы завтра заявим, что в руках не держали ваши деньги?
– Куда вы денетесь?.. – полусонно улыбнулся он.
– Давайте я вам расписку хотя бы напишу!
– Вещи собирайте быстрей! – захихикал Саша.
– Конечно, конечно! – с материнской строгостью сказала Марина. – При всем при том вы тезка моего сына и так молоды, что я не могу даже во вред себе не объяснить вам причину нашего переезда! Одним словом, я хочу вас предупредить – этот дом не такой, как все.
– Классный домец! – согласился Саша, пасуя во рту мини–мячик жвачки от одной юной щеки к другой.
– Дело не в том… У дома нездоровая аура. Многие здешние жильцы или нелепо гибнут, или лишают жизни сами себя…
– Нормально. Это их проблемы! – вздохнул Саша. – И вообще чем скорее они вымрут, тем скорее я скуплю здесь все! Мне хочется  этот дом полностью сделать своим и подарить маме! Она после Чернобыля инвалидом стала, но меня родила наперекор всем и всему!
Мне почему-то показалось, что Саша сейчас как чеховский Лопахин скажет: «Вишневый сад теперь мой! Музыка, играй отчетливо! Пускай все, как я желаю!». Но он нацепил наушники плеера и захлопнулся внутри себя, точно провалился в черную попсовую дыру.
«Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже»! – подпевая, замотал головой Саша.
– Передавайте маме поклон… – вздохнула Марина. – Она вырастила настоящего мужчину!
Саша каким-то образом ухитрился расслышать ее и заулыбался:
– Меня тюрьма вырастила…
В юстиции нас оформили за пять минут вместо месяца. Я решил, что у Олечки тут все схвачено. Однако оказалось, что это не так. С ней здесь разговаривали небрежно, свысока. Просто Саша успел заглянуть к здешнему начальнику.
Кстати, я узнал от Олечки, чем занимается наш покупатель. Оказалось, что вывозом мусора из дворовых контейнеров. Городские власти поначалу никак не хотели пускать его в этот бизнес, на котором сидела муниципальная организация, но Сашу, кажется, ничто не могло остановить.
Я подумал, что в лице Славика он найдет себе преданного человека, но тот погиб на следующий день после нашего отъезда. В лифте, который наконец заработал (воду тоже дали, свет включили), застрял Василий Семенович. Не дожидаясь жены, Славик бросился на выручку соседу, но ошибся этажом. Раздвинув ломиком двери лифта, он по неосторожности шагнул в пустую шахту. Пока Славик падал, полы генеральской шинели судорожно бились у него над головой, как крылья подранка.
Когда мы выносили последние вещи, следом за нами из квартиры через порог перевалился смолисто-черный номенклатурный таракан, напоминавший перезрелую сливу на ножках. Обвислые жгутики усов волочились по полу. Казалось, таракан крайне встревожен тем, что мы покидаем его, и из последних сил пытался догнать. Что-то мистическое, даже колдовское виделось в таком упорстве.
– Боже мой! Убей его! Немедленно!.. – побледнела Марина.
Я вернулся и сделал вид, что размозжил таракана каблуком. Он и без этого уже умирал, продолжая множить череду смертей в этом доме.
Микрорайон Березовая роща, где в основном росли дубы и осины, встретил нас протяжным криком молочницы.
В фуфайке и белом фартуке, она, заложив руки за спину, неспешно, вдумчиво шла вдоль домов и раз от раза сильно, протяжно кричала себе под ноги: «Ма-ла-а-кё-о-о-о!». Словно звала что-то навсегда утраченное, затерявшееся во времени и пространстве...
Мне невольно показалось, что нет ничего печальней этого певучего зазывания, отлетавшего далеко за дома в густо, навалом заснеженные поля.
Прасковья Ивановна заплакала, но без слез, одними губами.
Когда молочница замолкала, мы слышали как поодаль на столбе строчит дятел. Было похоже, что он отстукивает морзянкой весть о нашем приезде.