Время монументов

Родителям моим, Татьяне Яковлевне и               
Прокофию Ильичу, посвящается.
               

Летняя утренняя Волга под Сталинградом с ярким, парадно-белым корабликом на свежей и словно молодой после ночи воде. Он аккуратный, маневренный и называется «речным трамваем».  Мы на второй застекленной палубе, где от буфета пахнет шампанским, пирожными и ветчиной. Я в матроске и кожаных сандалиях с дырочками. Отец в белом летнем кителе с кортиком в черных лакированных ножнах. Он только что выпил стакан шампанского и слегка вспотел. Мама вглядывается вдаль через похожее на линзу толстое, горячее стекло иллюминатора, словно пропитавшееся солнцем.
С верхней палубы в буфет, изогнувшись, заглянул экскурсовод.
– Товарищ военлет, подходим! Уже хорошо видать! – восторженно крикнул он.
Над яркой солнечной Волгой на высоком постаменте с гранитным цоколем стоял двадцатидвухметровый генералиссимус в шинели и с непокрытой головой. Он был так велик, что облака вверху воспринимались всего лишь как дым от его знаменитой трубки. Чеканная тысячетонная медь величаво золотилась на солнце. Сталин со своей святогоровой высоты глядел вдаль с недоступной задумчивостью. Памятник казался живым, но это была непостижимая грандиозная жизнь, в которой человеческий век лишь короткий миг. Памятник жил вечностью.
– Обратите внимание! – торжественно сказал экскурсовод. – Размеры скульптуры поражают своей колоссальностью! На погоне сталинской шинели может свободно разместиться автомобиль «Москвич»! Пуговицы величиной с офицерскую фуражку!
Он говорил так, словно доверительно приобщал нас к какой-то одному ему сполна открытой тайне. Это был не экскурсовод, а жрец. Человек, которого связывало с фигурой на постаменте что-то сокровенное.
– Как задумчив облик вождя!  – счастливым голосом прокричал экскурсовод. – Сколько глубоких мыслей на лице!
– Дяденька, а о чем думает товарищ Сталин? – пискнул я.
– Он думает о твоем счастливом детстве! – вдохновенно улыбнулся экскурсовод.
Он обнял меня. Волжский ветер трепал ленты моей матроски. Мы оба смотрели на памятник, и все пассажиры неотрывно глядели на этот медный утес, постамент которого был в крапинках людских фигур, точно засижен мухами. Глядели так, как будто неожиданно увидели близкого, дорогого человека.
– Ур-р-ра! – вдруг крикнул кто-то с такой силой, чтобы наверняка докричаться на высоту памятника.
– Ура!!! – крикнули все остальные.


Потом отец всю дорогу до Сталинграда сидел в буфете. Я заснул у него на коленях. Я спал, когда меня несли на берег, спал, когда положили на сиденье «Победы». И дома я не проснулся до самого утра.
Но когда, наконец, весь мой сон истратился, я все равно не смог открыть глаза. Они были какие-то густые и липкие. Я протер их, но это не помогло. Глаза не хотели открываться и глядеть, даже когда я попытался приподнять веки пальцами.
Я закричал с закрытыми глазами, словно замурованный сам в себя.
– Мамочка! – закричал я.
Когда она прибежала, я плакал. Глаза, стиснутые, как створки ракушки, набухли от слез и, казалось, могли лопнуть. Это была корь.
– Успокойся, деточка! – всхлипнула мама. – В нашей стране никого не оставят в беде! Если что серьезное, сразу же доложат самому товарищу Сталину!
Я вздохнул.
– А что он скажет?..
– Он скажет: «Немедленно вызвать самых лучших в мире советских врачей и дать им для этого мальчика самые лучшие в мире советские лекарства!» Если понадобится, все советские люди придут на помощь! Полетят к тебе на помощь самолеты, поплывут корабли, помчатся машины!
Только на десятое утро я проснулся здоровым.
За это время мама сделала из пластилина макет Волго-Донского канала, а сейчас собиралась вылепить памятник Сталину. Я видел, что она волнуется и никак не решается начать.
Тем не менее, памятник понравился папе и очень понравился нашей квартирной хозяйке Клавдии Ивановне, но особенно он понравился папиным товарищам. Летчики дружно заявили, что именно таким видят с высоты памятник Сталину. …Однажды, делая уборку, мама машинально поставила макет на окно, и пластилиновый Сталин оплыл на солнце. Генералиссимус бессильно сгорбился, накренился и вроде как даже присел на корточки.
Мама заплакала. Я помню, как папа долго, старательно сминал пластилин в один ком, словно уничтожал следы какого-то преступления.
Квартирной хозяйке мы сказали, что макет у нас взяли на выставку…
Я еще не умел читать и не знал ни одной буквы, но уже научился узнавать, где бы оно мне ни попадалось, слово «Сталин». Этому меня научила мама. Я его зрительно вызубрил. Можно сказать, что я знал это слово в лицо. Я узнавал слово «Сталин», как узнают знакомую картинку. И мне нравилось это делать. Я разыскивал его в газетах, журналах, книгах настырно и удачливо.
Первое, что я прочитал, научившись складывать буквы в слова, а слова в предложения, были бюллетени о состоянии здоровья Сталина. Мама сама читать их не могла: она сразу начинала плакать. И она просила читать меня. Мама сердилась, когда мой голос казался ей равнодушным.
Сталин умер пятого марта в двадцать один час пятьдесят минут.
Когда об этом сообщили, мама взяла ручку и судорожно написала в чистой тетради на первом листе очень много раз: «Умер Сталин!!!» Поплакав, мама написала то же самое на обложке «Молодой гвардии» Фадеева, потом на листке календаря. Он хранился у нас очень долго и куда-то подевался лишь после смерти мамы. «Умер Сталин!» – нацарапала она на фанерном дне буфетного ящика, где у нее был записан секретный телефон папиного аэродрома и телефон портнихи.
В конце концов, мама сломала перо, и теперь ей уже ничего не оставалось, как только плакать. На ее плачь, как на зов, пришла квартирная хозяйка. И они теперь вместе с Клавдией Ивановной плакали, и делали это так добросовестно, словно работали.
В тот день меня долго не выпускали на улицу. Мама не представляла, как можно заниматься обычными делами, а тем более играть, когда товарищ Сталин лежит в гробу.
Крепко обняв меня, она часами сидела перед ламповым приемником «ВЭФ» с кошачьи зеленым индикатором настройки. По радио передавали траурную музыку, и мама сидела в одной позе. В конце концов, мне показалось, что она не дышит. Я испугался и крикнул ей в лицо:
– Ма-моч-ка-а-а!
Она как-то странно, одним глазом, исподлобья посмотрела на меня, и вяло вздохнула, словно зевнула спросонья. Я вцепился в нее и стал отчаянно трясти. Мне вдруг пришло в голову, что мама хочет умереть вместе со Сталиным. Кое-какие основания думать так у меня были. Надо сказать, Иосиф Виссарионович ей часто снился. Никому из взрослых, кого я знал, он столько раз не являлся во снах. Эти мамины сталинские сны таинственно связывали ее и его. Особенно мне запомнился сон, который мама видела давным-давно в ночь перед войной. А приснилось ей тогда, будто по одну сторону глубокого рва стоит Сталин, а по другую – Гитлер. И им обоим надо через этот ров прыгать на спор, кто ловчей. Сталин одним махом перескочил эту преграду, а Гитлер провалился. Так ведь потом и вышло, что войну фашисты проиграли.
Как очнувшись, мама села за швейную машинку и сделала для меня траурную повязку из черного и красного бархата. Пока мама шила ее, она снова расплакалась. Перестук машинки напоминал треск телеграфного аппарата. Казалось, мама не столько шьет, сколько передает всему миру траурную весть о смерти товарища Сталина. Она шила долго, будто хотела передать эту весть всем-всем.
Потом она одела меня и повязала на рукаве пальто черно-красную повязку.
Я вышел на улицу, строго оглядываясь по сторонам. Играть не хотелось. Я ходил по-над домами, будто траурно патрулируя нашу улицу. Прохожие внимательно оглядывались на меня, а какой-то солдат покосился на мою черно-красную повязку и отдал честь. Я даже хотел лечь спать с ней, но мне не разрешили.
В эту ночь маме приснилось солнечное затмение. Солнце траурно меркло, подергиваясь черным бельмом. Меркло, казалось, навсегда.