Дело Миранды

     Смешная фамилия – ну, не правда ли? – Подсебякина. Мать её – Н. Е. Храмова – выходила замуж по пылкой любви, но и то не пожелала, причём, решительно, взять эту фамилию. Хотя её возлюбленный жених, надо сказать правду, и не настаивал.  Что же касается родившейся скоро дочери, то вопрос с её фамилией не стоял, она автоматически получила фамилию отца.  Мало того, что, придя в школу, она уже ко второму классу будет стыдиться фамилии, ещё и имени она своего будет стесняться – Миранда. Была бы она Катя, или Валя, или Маша Подсебякина, так это ещё ничего, не так отвратительно звучит, как Миранда Подсебякина. Но к тому времени, когда она осознала, что теперь это негодование останется с ней навсегда, уже некого стало упрекать, – родители её один за другим умерли ещё до того, как она пошла в школу и была взята тёткой Э. Е. Храмовой на воспитание и содержание. Тётка была бездетна, муж её – добрый и бестолковый  старичок, (по фамилии – Добронравов) так и не оплодотворил её за всю двадцатилетнюю совместную жизнь, но счастливо обрадовался, когда узнал, что собес отдал им девочку в семью. Э. Е. Храмова, если вы заметили, тоже не взяла фамилию мужа, но, конечно же, по какой-то другой причине, нежели сестра. Миранда быстро привыкла к новой семье, полюбила доброго старичка, а к тётке относилась с почтением и послушанием – тётка была добра, но строга. Старичок, которого Миранда стала звать Дядей, (а тётю Тётей, и теперь уже навсегда и насовсем), имел привычку, придя с работы, сидеть с газетами на голом балконе своего второго этажа почти до самых сумерек, часто незаметно кося глазом за стеклом очков на прохожих. Для сидения на балконе у него был специальный складной дачный стул, который легко уносился в случае непогоды. Внизу была тихая акациевая улица, с небольшим по тем послевоенным временам количеством транспорта и прохожих, и пожалуй что и не скажешь, что могло так привлекать детское любопытство старика, и какие мысли могла рождать такая пустая и неинтересная улица. Изредка проедет «ПОБЕДА», а если американский гремучий «СТУДЕБЕККЕР» раз в месяц, то это уж вся улица выбегала смотреть, заслышав издали гул и скрежет. А ведь старик подглядывал за улицей много лет и в разные времена года, и всё же ему было интересно. Так же уже с поздней весны, когда сильнее пригревало солнце, он снимал рубашку и принимал на грудь и плечи полезные солнечные лучи, начиная лечебную процедуру строго по рекомендации журнала «Здоровье» с пяти минут и к концу лета доведя её до получаса. Процедуры эти происходили исключительно по выходным и праздничным дням, по утрам и по погоде, потому что после полудня солнце уходило за крышу дома.  Миранда, войдя в семью, стала сиживать рядом с Дядей на маленькой табуреточке, разглядывая вместе с ним прохожих, но по её маленькому росту – сквозь старинную кованую решётку. Если стояло солнце,  она, подражая Дяде, тоже снимала для загара платьишко. Дядя был счастлив таким соседством и даже перестал притворяться, что углублённо занят чтением газет. Они болтали и наблюдали за улицей, называвшееся тогда Сталинградской, и оба имели от этого удовольствие и пользу. Тётя, слушая их глупые, никчемные разговоры, говорила себе: «Ну, Добронравов, да ты, брат, в детство впадаешь…», и умилялась. Она всё же по-доброму терпела его все эти годы – он нисколько не мешал ей иметь многолетнюю связь с Калякиным, столяром «Заготживсырья», где она служила счетоводом с самого окончания войны.
     – Запрети ей кидать косточки вниз, – кричала она на балкон. – Кто-нибудь разозлится и запустит в вас булыжник. Или патруль позовёт…
     Миранда, съёв абрикос или сливу, метко кидала косточки в кошек, собак и мальчишек, умиляя Дядю своим озорством. Он даже иногда пытался тоже запустить косточку в собаку, но из-за своей старческой неловкости никогда не попадал. Миранда сатанински хохотала. Один раз злой мальчишка, в которого угодила косточка, скорее всего хулиган и второгодник, обругал Миранду каким-то совсем нехорошим словом, поднял камушек и запустил его на балкон. Камушек попал точно в середину дядиного лба, высек искры из его глаз и пустил  медленную струйку чёрной крови вдоль носа. Дядя утёрся платком и приклеил на ранку уголок газеты.  Тёте что-то соврали, а окровавленный платок тайком вынесли в мусорный ящик.
     Несколькими днями позже вдруг обсыпало белыми цветами могучие акации, посаженные ещё до Первой мировой войны, и над улицей встал тревожный цветочный дурман. Одна ветка протянулась так близко, что можно было достать  её рукой. Дядя срывал, блаженно обнюхивал и поедал сладкие цветы и давал пробовать их Миранде. Она объелась цветами и её стошнило. Она сначала расплакалась, испугавшись, а потом рассердилась. Увидела камушек, поранивший Дядю, под своим стульчиком, подняла его и спрятала в кулачке. Она знала, что скоро под балконом пройдёт злой мальчишка в магазин, размахивая авоськой. Он всегда тут ходил за кефиром для отца. Она терпеливо ждала его. Когда он появился, привычно подняв лицо, чтобы посмотреть на балкон и гадко ухмыльнуться, она кинула камень и попала ему в голову.  Он очень удивился, открыв рот, чтобы сказать гадость, подогнул колени и упал. Возле него растеклась кефирная лужа.  Дядя, увидев это, подхватил Миранду подмышку и унёс в комнаты, но случай этот имел неприятные последствия.
     Вечером мальчишка привёл к ним в дом отца, столяра Калякина. Столяр был зол, но сдержан – он сказал только:
     – Что же это, Эльвира Евгеньевна? Чем же мы не услужили, чтобы в нас камни кидать?
     – Я просто сама не своя от случившегося, Никифор Степанович.
     – Спиридонович…
     – Простите?..
     – Я – Спиридонович, а не Степанович…
     Эльвира Евгеньевна видела каждый день в коридоре «Заготживсырья» фотографический портрет на «Доске почёта», под ним писано было, что это передовик Калякин Н. С. Ещё до того, как она сошлась с Калякиным Н. С., ей как-то подумалось однажды, что столяр Калякин, имеющий такое привлекательное лицо, наверное, по имени-отчеству Николай Степанович. А уж позже, когда сошлась с ним, она узнала, что он Никифор, и в минуты любви она стонала именем Никиша, а вот отчества так и не узнала за годы. И осталось в её памяти, что за буквой С с точкой, прячется не иначе как Степанович. А он вот, пожалуйста, Спиридонович…
     – Ах, простите… – искусно притворялась она перед мужем, что они с Калякиным едва знакомы по работе. – Что же делать? Ежели вы хотите, чтобы я наказала сироту, то я её, конечно же, поругаю и объясню…
     – А ремня?.. – строго спросил Калякин.
     – Какого же это ремня? Послушайте… Я таких методов воспитания не признаю…
чтобы бить ребёнка.
     – Как же без ремня воспитывать? Мой Юрка, кабы не ремень… кем бы?.. а?..  хулиганом был?.. Без ремня она скоро в прохожего стуло кинет…
     Слово за слово и Калякин с сыном ушли злые, а в дальнейшем как уж только Эльвира Евгеньевна не выкручивалась помириться с любовником, он не пошёл ей навстречу. Думается, что она ему порядком надоела однообразием и скукой её чопорной любви. В те времена не покалеченный войной мужчина весьма ценился у многочисленных одиноких женщин. Калякин пристал к другой, а жена его и тут простила мужа, боясь потерять его.
     Вот вам и последствия…
     Миранде и её Дяде после этого запретили настрого кидаться чем-либо с балкона, но сами знаете, если что запретишь, то кидаться станут тайком. Дядя, у которого не зажила ещё рана на лбу, реже стал сиживать на балконе, боясь самого себя – вдруг захочется что-нибудь кинуть, а вот Миранда, утаив пару камушков под платьишком, стала бывать на балконе чаще и кидать стала похитрее. Подождёт когда какая-нибудь старуха пройдёт мимо и кинет ей вдогонку, в спину, а пока камень летит, спрячется за дверью и только одним глазом наблюдает за результатом. И тихо радуется, если попала, и старуха кричит и в недоумении оглядывает улицу. Эта забава продолжалась и тогда, когда она уже училась в первом классе.
Знаете ведь, какие дети бывают злые? Ну так вот. Был у неё злой недруг в классе, очкарик Фишка Брикман, носатый мудрый негодяй.
     Он сидел нарочно позади Миранды Подсебякиной и часто поднимал руку.
     - Что такое, Фима, – заранее раздражалась Зоя Николаевна. – Выйти не разрешаю!
     – Нет, мне не надо выйти. У меня букварь пропал, Зоя Николаевна. Может, его Подсебякина под себя положила? Можно под ней посмотреть?
     – Подсебякина! Ты у Брикмана брала букварь? – Зоя Николаевна не понимала его тонкого издевательства. – Сейчас же отдай!
     Миранда уже хорошо стала сознавать издевательства Брикмана и ревниво молчала, не зная, что сказать.
     – Встань, Подсебякина. Ты ничего под себя не подложила?
     Глупая какая-то учительница, Зоя Николаевна.
     А то Брикман вдруг начинал называть Подсебякину Подменякиной, а то ещё в другой раз Подсобакиной, а дружок его Ваня Кожокарь, будучи попроще Брикмана, и набравшийся в своей неблагополучной семье всяких гадостей, издевательски обзывал её, таская за жидкую косичку, Подфуякиной и Подпиз... ну, вы понимаете. Конечно же, не на уроках это происходило, а на переменках, чтобы это хорошо дошло до ушей Миранды, но не дошло до учительницы. Были и девочки в классе, невзлюбившие Миранду, так они придумали звать её Подмяукиной и Подкаблукиной. Ну, как-то совсем глупо… В общем, в классе её не особенно любили. Впрочем, и Зоя Николаевна тоже хороша, не раз показывала себя к ней предвзятой – тоже, значит, недолюбливала её. Бывают же такие дети в классе, которых никто не любит,  и они становятся предметом издёвок и глумлений. А вот Миранде… вот что интересно… умный Фишка Брикман, тонкий улыбчивый мучитель, нравился ей до невозможности, и она хоть и мучилась его глумливым вниманием к ней, но всё прощала и готова была с интересом и терпением слушать его благие глупости. И всё же накапливалось в душе её зло против него и других её мучителей.
     Была она странная девочка, потому и удивлялись и не любили её. Среди урока она вдруг исчезала, и её обнаруживала Зоя Николаевна под партой, скорчившейся в тесноте, и никакой силой нельзя было её оттуда достать, а если хотели в самом деле применить силу, она начинала завывать, и чем больше её тащили, тем громче она выла и сильнее упиралась, а ещё и выпускала «под себя» зловонную лужу мочи. Её оставляли в покое, но и тут она бывала недовольна – начинала выкрикивать гадости и браниться. Класс ревел от удовольствия, и невозможно было Зое Николаевне его успокоить. И таким образом она срывала урок. Зоя Николаевна плакала и жаловалась  директору и педсовету, но товарищи ей ставили в вину педагогическое неумение обуздать класс и приводили в пример выдающегося педагога Макаренко. Утихомирить Миранду мог бы Брикман, – для  него она и устраивала свои показательные выступления, – да не хотел. Забавнее ему было участвовать во всеобщем веселье. Зоя Николаевна неоднократно вызывала Эльвиру Евгеньевну на беседу.
     – Что ж вы хотите, уважаемая Зоя Ивановна…
     – Простите, я Зоя Николаевна… Надо же что-то делать с девочкой! Спасать! Показать врачам.
     – Что же вы хотите врачам-то сообщить? Что она родителей своих не знает с малолетства, и муки её терзают, сиротку. Как ни добры мы к ней, родная тётка и родной дядя, а всё же родителей заменить мы ей не можем… Повзрослеет, притерпится к сиротству своему… И нам потерпеть надо.
     Вот все и терпели.
     В какой-то день Зоя  Николаевна вошла в класс расстроенная и сообщила, что замечательный мальчик и отличник Фимочка Брикман в больнице, его сбила машина, и пока неизвестно, выживет ли он. Класс притих, а Подсебякина завыла, как гудок соседней мебельной фабрики, и полезла под парту. Назавтра, ко всеобщему удивлению, первой оказалась в классе Миранда Подсебякина, а через два дня все почувствовали отвратительную вонь, которая с каждым уроком всё усиливалась – пахло дохлятиной. Стали искать причину вони, обшарили углы заглянули в шкафы и под парты, но ничего не обнаружили. И только назавтра, когда уже воняло в коридорах, и поиски возглавил директор, в парте Фимы Брикмана, в самой глубине её обнаружился разложившийся трупик котёнка, раздавленного шиной автомобиля. Котёнка вынесла в газете школьная техничка, а через час позвонили из больницы, что Фимочка Брикман умер. Никто не сомневался, что котёнка принесла в класс Подсебякина, но она каменно молчала, выпучивая гневные глаза, и от неё отступились.
     В третьем классе Подсебякина под партой уже не помещалась и лазить туда перестала, у неё взялась новая привычка. В случае опасности вызова её к доске решать арифметический пример или, что ещё страшнее, задачку с какими-там-нибудь трубами, она начинала истерически рыдать натуральными слезами и выкидываться в открытые окна с высокого первого этажа на вытоптанный травяной газон под окном. У неё случались ушибы и вывихи, и даже один раз случилось небольшое сотрясение мозга. Её отсадили от окна в дальний угол, а окно заколотили гвоздями, и его теперь в самый  жаркий день невозможно стало открыть. Все томились духотой и проклинали Миранду. А она как раз успокоилась – Зоя Николаевна во избежание несчастного случая перестала вызывать её к доске – без вызова ставила в журнал дежурную тройку и была спокойна. Миранда часто заявлялась в класс с большим опозданием в десять, а то и в пятнадцать минут, и отвечала криком и слезами на упрёк Зои Николаевны, отучив таким образом делать ей замечания. Она понимала, что эту девочку с неустойчивой психикой надо бы перевести в спецшколу, но не решалась заявить об этом на педсовете, чтобы не услышать опять упрёки в педагогической некомпетентности. Пусть уж будет так… Но то что случилось в середине зимы, невозможно стало не замечать. Несколько родителей первоклашек, стали жаловаться, что у детей отбирают карманные деньги, а ещё и грозят избиением в случае доноса. Школьный физкультурник вместе с учителем труда взялись проследить, кто  это делает. Оказалось, что Миранда Подсебякина. Инспекторша ГОРОНО, усатая полковница в отставке Адель Моисеевна Петрова,  Кавалер Ордена Славы, и слышать не хотела о переводе Миранды в спецшколу:
     – Да! Это ЧП! Это удар! Удар по нашей воспитательной системе! – Кричала она на директора школы, но не верила ни одному своему слову. – Так делайте что-нибудь! Боритесь!  Воспитывайте! Побеждайте!
     Она умела разговаривать только короткими фразами с восклицательными знаками.
     Тётя провела с Мирандой воспитательный урок, а Дядя даже поплакал над сиротой и тайком дал ей рубль на мороженое.
     Юрка Калякин теперь уже красивый, в отца, тринадцатилетний мальчик, по-прежнему ходил с авоськой в магазин, и каждый раз не забывал поднять голову на балкон, и если видел там Миранду, ясно улыбался и вежливо говорил:
     – Привет, Дурында! Ты всё ещё Подсебякина? Ну ничего, вырастешь, перестанешь…
     Теперь уже Миранда копила зло и против этого мальчика. У неё лежала в уголке балкона тяжёлая железячка, прикрытая тряпочкой, «шестерёнка», как называл её Дядя. Он беспокоился насчёт этой «шестерёнки», предостерегал Миранду:
     – Деточка! Не вздумай… убьёшь ведь. Кто ответит? Мне придётся в тюрьму?.. Давай уберём её отсюда…
     Он уносил «шестерёнку», но она скоро возвращалась на балкон, под тряпочку.
Ну почему Дядя не вынес её на мусорку в конце двора, или не бросил за сараи. А всё потому, что она была дополнительным грузом к висевшим на кухне часам-кукушке – без неё кукушка не могла куковать. Впрочем, часы никак не куковали – ни с шестерёнкой, ни без неё. Но Дядя  всё думал поковыряться в них и починить, а руки не доходили. Вот и пришла беда.
     В ноябре у нас происходили октябрьские праздники.  7 Ноября… Ну, помните? По улицам с утра ходил разряженный в прах весёлый пьяный народ, в руках он держал красные флаги, цветные резиновые шары, большие бумажные маки. Хотя, впрочем, нет… маки несли на 1 мая, а на  7 ноября – большие бумажные гвоздики. (Или наоборот, не помню). Самые ответственные несли временно свёрнутые  транспаранты, а так же портреты. К десяти часам они стекались к назначенному месту, строились в колонны и шли строем на главную площадь, где должны были продемонстрировать радостный энтузиазм и всё это… ну, то, что было у них в руках. На Сталинградской, почти под самым балконом, собирались рабочие мебельной фабрики. А дальше, в конце квартала, теснились сотрудники «Заготживсырья». У них гнусаво играла гармошка, пели женские голоса. В том хоре должен был звучать голос Эльвиры Евгеньевны… А у рабочих мебельной фабрики не было гармошки и они молчали, но многие улыбались солнечному, немного морозному утру.
     Миранда же в это утро была в доме одна, она занемогла и не пошла на демонстрацию в школьной колонне, – у неё сильно воспалились гланды от мороженого. Не было и Дяди. Он ушёл в свой «Институт неразрушаемых методов контроля качества материалов», где ему поручили нести портрет товарища Патоличева.
     В толпе мебельщиков мужской голос кричал:
     – Хлопцы! Слухай сюда, шо я узнал! Я тока шо от «Заготживсырья». У них в пайке по две банки шпрот давали, а у нас?..
     Ему отвечал женский  скрипучий голос:
     – У нас по одной… Гады… Где Зацепихина?
     – А я шо говорю… Где Зацепихина? Куда профсоюз делся? У неё спросим… Ты чего, Зацепихина, ховаешься за широкую спину товарища Колобродова? А говори, почему у «Заготживсырья» по две банки шпрот, а у нас по одной… Изъяли по баночке с каждой пайки? И меж собой поделили?
     – Ты говори, да не заговаривайся, Прутян. А то мы тебе быстро язык укоротим, – говорил густой голос товарища Колобродова. – По политической линии…
     – Так у них по две, а у нас по одной… – стушевался Прутян от «политической линии».
     – Значит, так надо… понял? Нет? Там!.. знают, кому сколько банок давать… Ничего не говори,  Зацепихина… Ты отвечаешь перед партией… а не… перед Прутяном…
     Миранда вышла на балкон посмотреть на недоступный шумный праздник внизу – горло её было замотано шерстяным платком, – и увидела в нарядной толпе Юрку Калякина. Сверху было ей видно, что он трётся возле немолодой начальственной женщины, занятой шумным скандалом,  и уже лезет рукой в её сумку. Миранда хотела крикнуть, чтобы предупредить женщину о воровстве,  но болезнь лишила её звонкого голоса, а скрипучего шёпота никто внизу не услышал. Она, наклонившись, схватила из-под ног шестерёнку и кинула в Юрку. Но… боже мой… железяка попала в затылок женщины, она громко вскрикнула и стала опрокидываться на спину. Обернувшиеся на крик люди, увидели воришку и схватили его. Кто-то поднял с брусчатки шестерёнку и стал показывать людям.  Прутяна послали на угол звонить в скорую помощь и милицию, насыпав ему в ладонь двушек. Над упавшей женщиной склонились люди, а двое рабочих-краснодеревщиков завернули юному преступнику руки за спину и крепко держали. Он дёргался в рабочих руках и кричал, что не бил женщину по голове, а ему совали шестерёнку в лицо и тыкали в неё пальцем, показывая на ней прилипшие седые волосы. С трудом протиснувшаяся через праздничные толпы скорая, увезла несчастную, а два милиционера повёли группу свидетелей, крепко державших побитого Юрку, в отделение.
     Ему дали три года колонии, (на его счастье у женщины оказалась крепкая голова, она вскорости выписалась из больницы и была пострадавшей на суде), а Миранда никому ничего не сказала и тайно радовалась, что Юрка Калякин сидит в тюрьме.. И только Дядя её, знавший от людей про шестерёнку бывшую вещественным доказательством на суде, очень переживал, что не может рассказать людям правду. 
     Через три года, когда вернулся Юрка, Миранде было 13 лет. Как Юрке, когда его осудили. Он совсем не был похож на того красивого, похожего на Есенина, мальчика, трёхгодичной давности. Как-то очень сильно он раздался в ширину, выгорели и потускнели  когда-то тёмные волнистые кудри, выцвели глаза. На широком лбу появились ранние морщины и залысины. Он теперь смотрел исподлобья и совсем не улыбался. Стал похож - так подумалось Миранде - на толстую мохнатую ночную бабочку, которая иногда прилетает на электрический свет и замирает на стене, а вокруг носится и мельтешит всякая бледная мелочь. Миранда увидела его по дороге из школы, узнала, и у неё сильно застучало сердце. Неужели мне страшно, подумалось ей. Она пошла за ним и увидела, что он прошёл под её балконом, остановился  и поднял голову, как он делал это раньше. Огляделся, увидел на пустой улице школьницу с портфельчиком в руке и равнодушно отвернулся. Не узнал. Больше Миранда не выходила на балкон, но опять стал сиживать в своём кресле Дядя, положив себе на колени пачку газет. Иногда, оторвавшись от чтения, он оглядывал поверх очков улицу и редкого прохожего. Он вышел на пенсию и теперь неторопливо и равнодушно старел. Несколько раз видел он молодого мужчину, проявлявшего мрачный интерес, как ему казалось, к нему, но  раз мужчина не задавал никаких вопросов, то Дядя перестал обращать на него внимание.
     Как ни хотелось Миранде быть равнодушной к Юрке, у неё это не получалось. Она опасалась встречи с ним. Он мог подозревать, откуда прилетела шестерёнка, и хотеть отомстить ей за годы, проведённые в колонии. Она поинтересовалась и узнала, что он работает с отцом в столярке «Заготживсырья», но пути их пока не пересекались. В магазин за каждодневным кефиром, он больше не ходил, как раньше, вместо него ходила подросшая сестрёнка Райка. А она ни разу не подняла глаза на балкон и на сидящего там старика.
     И всё-таки они встретились.
     В классе шли разговоры о том, что в кинотеатре «Победа» идет взрослый американский фильм, и главная героиня там Миранда. Надо же!.. к ней проявили интерес обе её злейшие в классе врагини, обе в очередь ходили к ней задавать какие-то неважные вопросы, чтобы спросить в конце, откуда у неё такое имя. Зауважали некоторые пацаны, стали здороваться. Рослому второгоднику Шкиле удалось  проникнуть в кинотеатр, несмотря на то, что дети до 16 лет… Он за деньги пересказывал подробный сюжет. В воскресенье Миранде удалось уговорить Дядю сводить её в кино. Она надела тётино платье, немного сидевшее на ней мешковато, шляпку-менингитку, подкрасила  губы, и никто её не остановил. В фойе играл оркестр, работал буфет, прогуливались мужчины в галстучных парах, дамочки  в шляпках – взрослая прекрасная жизнь. Четыре молодых офицера шумно пили шампанское в буфете. Миранда с Дядей походили туда-сюда и присели послушать оркестр. Сзади, наклонившись к правому уху, кто-то сказал хрипло:
     – Тебя невозможно узнать, Дурында… красивая стала. Не старик твой, так и не узнал бы…
     Стукнуло и остановилось сердце… От чужого дыхания  шевелились волосы над правым ухом. Миранде не хотелось оборачиваться, сами собой закрылись глаза.
     – Я тебя дождусь после кино… провожу домой… А старик сам пусть идёт.
     Фильм почти не остался в памяти. На выходе, под фонарём, дожидался Юрка, пошёл рядом.  Сказал Дяде:
     – Я ваш сосед… через дом живу. Не беспокойтесь, я Миранду доставлю домой. Вы идите… а мы погуляем полчасика.
     Дядя вопросительно посмотрел на Миранду, «ты его знаешь?». Она кивнула, «не беспокойся, иди».
     – Ладно. Только не поздно, детка. Тебе завтра в школу…
     Юрка подождал, когда Дядя отойдёт подальше, крепко взял под руку.
     – Выросла… красивая стала… Ещё целка?
     Миранда не решалась открыть рот, страшилась произнести какие-то слова.
     – Не поверишь, я о такой думал на зоне… воображал. Сколько лет?
     – Четырнадцать… – прибавила она себе возраста. И удивилась – зачем?
     – Долго ещё… но я дождусь.  У тебя парня нет?
     Она сначала кивнула, потом замотала головой, «нет… нет…».
     – Ну и хорошо. Я буду твоим парнем.
     Он ещё что-то говорил, но Миранда не слышала. У подъезда стоял Дядя, дожидался. Пока шли к подъезду, Юрка успел сказать:
     – Ты же понимаешь, что ты мой должник на всю жизнь… Увижу с кем-нибудь – обоим будет плохо.
     Тоска опустилась на её сердце и уже не отпускала долгие месяцы.
     Встречались нечасто, проходила неделя-две – он не появлялся. В какое-нибудь воскресенье приходил, в чёрных брюках со стрелками, тесном пиджачке, вызывал через дядю, отрывал его от медленного чтения. Вёл в парк, кормил мороженым, сам пил пиво. О чём говорили – такое не запоминается.  Приводил домой и опять исчезал на пару недель. Редко, в будний день, ждал возле школы, вёл к дому. Никогда не забирал портфель из её рук. Она его ненавидела и боялась, знала, что теперь уже никогда не избавится. Жизнь, к чертям, погублена. Придумывала сложные способы убийства и понимала, что это не в её силах.  А потому изобретала ещё более кровавые схемы мучения и убийства. Некоторые из них снились, и она просыпалась блаженно счастливая, но тут же в постели тоска нападала снова. Училась плохо, на тройки. Но никто не пытался проводить с ней воспитательные беседы, зная её непредсказуемый мусорный характер. Желали одного – избавиться, сплавить в ПТУ после седьмого класса. Обещали дать хорошую характеристику, переправить парочку троек на четверки. Решила – ладно, в ПТУ. Захотела хоть как-то изменить жизнь, а вдруг и Юрка куда-то исчезнет. Ушла учиться на повара общепита – только  там взяли её не слишком благополучные бумаги. Ей было всё равно. Профтехучилище не школа – почти студенческая среда. Больше воли. Нет обязательной школьной формы. Не уроки, а пары. Преподаватели – не школьные учителя, не воспитывают, как в школе, а просто учат профессии. И Юрка исчез на месяц. Господи… а вдруг больше не появится. Появился. Косой шрам по левой щеке. Ходит боком, чуть согнувшись, как будто  мается животом.
     – Пописали чуток… пёрышком, – нашёл нужным оправдаться. – А ты как без меня? Не вижу радости.
     У неё бешенство в глазах, было бы что-нибудь тяжёлое в руках, ударила бы в этот ещё не заживший шрам на лице, чтобы ему было больно. Как ей…
     – Не кипешись, не поможет. – Он впервые улыбался ей. Зубы белы, а глаза злы. – Никуда ты от меня не уйдёшь. Я – твоя судьба. Пока ты малолетка, я тебя не трону, а потом будешь жить со мной. Отрабатывать мой срок. Поняла? – Прижал её к шершавой стене подъезда, взял за горло. – Поняла?!
     С трудом  выдавила, стараясь оторвать его руку от горла.
     – Дааа… 
     Отпустил и убрал злую улыбку с лица. Сказал дружелюбно:
     – Пойдём. Сходим на именины к моему корешу.
     – Я не хочу. Мне уроки делать…
     – Успеешь. Сказал – пошли…
     Он привёл её в богатую квартиру, хозяина которой Жорку Фуксова она знала по школе, он окончил её в прошлом году. Ещё двоих не знала.
     – Чёрный и Збышек, – назвал он их, тыча каждому пальцем в грудь. – А это моя баба… Миранда зовут… Она малолетка – её пальцем не трогать. Поняли.
     – Да поняли, Кот. Не шуми. Давай за стол, заждались уже тебя. – Жорка с интересом  поглядывает на неё, и она понимает, что интерес его к ней никакой не товарищеский, как хотелось бы Юрке. И она очень хорошо понимает, что он обязательно безо всякого страха перед Юркой, Котом, как они его называют, воспользуется любым случаем, чтобы напасть на неё. Она животом чувствует исходящий от него жар мужской похоти, как любая женщина в этом мужском мире. – А я тебя знаю. Ты в нашей школе учишься.
     Она кивает. Ей не хочется говорить про ПТУ, и вообще ни о чём не хочется говорить с этими неприятными опасными людьми. В этой странной богатой квартире, полной старой резной мебели, картин на стенах в сияющих золотом рамах, резного звонкого стекла на столе. Ей хочется домой. И этот Жорка в полосатом пиджаке с галстуком. Она хорошо помнит, что и  она, как многие школьницы, поглядывала в его сторону на школьных вечерах, как пылали щёки некоторых известных старшеклассниц, когда он появлялся в школе, а одна даже пыталась резать вены. Еле спасли. Бродили какие-то слухи про молодую учительницу русского языка и литературы, уволенную из школы из-за него. Говорили много всяких гадостей про заразные болезни. Когда-то она увлекалась им, завидовала старшеклассницам, которым он был доступен, но теперь, когда он сидит напротив, он ей неприятен своей скользящей по губам улыбкой, сияющими ложью глазами. Кажется, что  опасность сгущается вокруг него.
     – Не хочет пить, не надо, – сердито говорил Юрка, – незачем уговаривать.
     Он  хотел сохранить её для себя в чистоте, ему не нужно, чтобы она постепенно превратилась в грязную пьющую шалаву, каких он много видел в своей среде. Его девушка должна быть непорочна, чиста, если он решит жениться на ней. Он в какие-то минуты очень удивлялся себе и не понимал, как такое может происходить с ним, битым и тёртым жизнью и зоной. Он ненавидел и никогда не произносил этого слова – «любовь», но сейчас оно часто возникало в его голове и тут же изгонялось. Это удивляло и тревожило. Его тревожило, что ему нравится её имя, что он по ней «скучает» – ещё одно ненавистное «бабское» слово. Ему до тошноты больно представить, что она может принадлежать другому мужчине, лежать с ним голой, долбиться. Ещё больнее – «любить» его. Хотя дурак Жорка и поёт, что она красотка, Юрка не очень понимает, что это такое. Да, выросла, ростом почти как Юрка. Да, белая нежная кожа, розовеющая на щеках. Большие серые глаза под светлой чёлкой, испуганная улыбка. Ну так он много таких чувих видел и многих ставил козой и долбил  в подъездах, а потом давал пинка и больше не вспоминал.  Те девки были ему совсем чужими, на один раз, а с этой… с этой его жизнь круто пересеклась.
     – Кончай петь соловьём! – Юрка сердито смотрел из-подо лба. –  Не дразни девку, Жора. Налей ещё и мы пойдём, у ней ещё уроки не сделаны.
     – Да ты чего, Кот?! Кто ж её дразнит?! Я восхищаюсь её красотой. Ты, брат, – я же знаю, – не скажешь ей приятного слова… А женщинам надо говорит красивые слова, они тогда расцветают как цветы.
     – Кончай петь!..
     - Грубый ты мужик, Юрка. И женщины тебя не любят. Я же вижу…
     – Я не мужик, Жора, у меня другая масть – воровская. И мне не надо, чтобы меня любили. Уважать должны.
     Молодые пацаны Чёрный и Збышек, пили, понемногу набирались и молча слушали опасный разговор старших товарищей.
    – Покрути ножичком у них под носом, они тебя знаешь, как зауважают. Так это будет страх, а не любовь, а от страха она тебя первая же и сдаст в ментовку.  Нет ничего надёжней женской любви, Кот. Поверь мне. Но настоящей, а не притворной, от страха. Разве что только собачья любовь… 
     Они скоро ушли. Юрка шёл рядом, молчаливый, угрюмый и задумчивый. А Миранда  помнила слова Жорки, перебирала их по-всякому, и они постепенно укладывались в её сознании  в тёмные тайные ячейки хранения.
     Она теперь чаще стала ходить с Юркой в разные компании, где его звали Котом, она сама иногда так называла его, но он говорил, что ей совсем необязательно это. Он для неё Юрка. Раны его заросли, опять у него были какие-то неизвестные дела, она подозревала, что опасные, потому что он становился всё угрюмее, опять стал исчезать надолго. В училище у неё появился кавалер, он ей очень нравился. Можно сказать, она в него влюбилась. Она всегда думала о том времени, когда сможет выйти замуж и сменить фамилию. Влюблённого в неё кавалера звали Саша Краснояров. А Саша Краснояров не понимал, почему она опасается сблизиться с ним, пойти в кино или съесть мороженое в парке. Она не могла ему сказать, что опасается за его жизнь, если один человек увидит его с ней, не могла сказать, кто такой этот человек и как он опасен. И почему она не может порвать с этим человеком. Всё же они часто вместе выходили из училища и шли до остановки автобуса. Её всегда тревожило даже это короткое совместное путешествие. Но вместо Кота возник Жорка.
     – Красотка Миранда!!! – услышала она. – Ну, наконец-то я тебя нашёл. Чёрный и Збышек весь город опросили, пока узнали где тебя искать. А это кто с тобой? Ой! Ой! А если Кот узнает? Ой… что он с вами сделает. Зря рискуешь… Такого красивого парня подставляешь. Он ведь, грубиян такой, может подколоть, как поросёнка.
     Ей вдруг опять стало очень страшно. Неспроста произошла эта встреча. Она торопливо попрощалась с парнем, отправила его одного на автобус, а он не посмел ослушаться её.
     – Ты всё хорошеешь, Миранда. У меня предложение… идти ко мне. У меня сегодня пьянка, я тебя приглашаю.
     – А Кот что скажет?
     – Кота нет в городе… и ещё дня три не будет. Идём! Гарантирую, что он не узнает.
     – Не, не пойду. Зачем мне рисковать? Да и не хочется мне с вами пьянствовать.
     – Если не пойдёшь, ты больше рискуешь, а твой кавалер особенно.
     – Почему это? – Теперь она начала понимать, что была права, когда подумала, что Жорка здесь появился не случайно, его шпионы узнали про её отношения с Сашей, а Жорка дождался когда Кот…
     – Кот обязательно от кого-нибудь узнает про твоего хахаля, ты думаешь, он это так оставит? Зарежет точно, я его знаю.
     – От кого-нибудь, это от тебя?
     – Ну что ты, я же тебе зла не желаю. И парню твоему… Но от кого-нибудь точно узнает…
     – А если я пойду с тобой?
     – Зуб даю, никто. Я ради тебя горло погрызу, если кто… Да не волнуйся, не узнает.
     Жорка, подлый, обманул её, никакой пьянки, никаких гостей у него не было и не должно было быть. Пропустив её в квартиру, он закрыл дверь, а ключ положил в карман. Ухмылялся, негодяй какой…
     – Жорка, – сказала она, обернувшись к нему. – Ты понимаешь? То, что ты задумал, очень плохо кончится?
     – А ты никому не скажешь!
     Она молча и сердито смотрела, как он прошёл на кухню, достал из буфета резной графин и, налив полстакана водки, опрокинул в глотку. «Для храбрости, – подумала она, – насиловать будет».
     – Миранда, красавица моя. Ты не знаешь, как я тебя люблю, и ты теперь главная в моей жизни. Я хочу тебя…
     «Господи боже мой, какая… какая пошлость! Как, должно быть, одинаково у всех случается».
     – Ну, а если твой дружок Котофей Котофеич узнает?
     – А мы ему не скажем! Я буду молчать, и ты будешь молчать, а то знаешь? Тебе паренька твоего не жалко. Я на него пальцем покажу, а Чёрный и Збышек подтвердят.
     – Сволочь ты…
     – Ну да, сволочь… но я сволочь мелкая. А вот твой Юрка, сволочь крупномасштабная. Пойми ты, он  бандит, грабитель, ты же пропадёшь рядом с ним. Он долго на земле не проживёт – или убьют или посадят. А то и расстреляют по суду. Он человека убил… Ты помнишь, он со шрамом ходил? Думаешь, он курицу резал и порезался?.. Зачем тебе он? А я тебя любить буду. Миранда!
     – Какая любовь! Я его ненавижу, а тебя ещё больше.
     – Пожалеешь! Ты думаешь, где он сейчас? Твой Юрка! Почему его нет уже несколько дней? А? Сказать?  Они как раз сейчас, сию минуту, – он отвернул рукав и потряс часами для наглядности, –  с Чёрным и Збышеком комиссионный магазин грабят. И, между прочим, у них с собой два пистолета. И если что, они, не раздумывая, стрелять будут. Нужен тебе такой? А мне мой папаша, генерал… вот, оглянись… видишь какое богатство оставил. А сколько он ещё из Германии навезёт… Всё это наше будет.
     - Иди ты к чёрту со своей Германией! Выпусти меня отсюда!
     - Ну, нет, шалава бандитская, раз уж я тебя сюда затащил…
     К середине ночи Миранда явилась домой в растерзанном платье, в синяках и слезах. Тётя  отвела её в ночной травматический пункт, где с неё сняли побои и изнасилование, сразу оттуда со всеми медсправками они явились в отделение милиции и написали заявление и объяснительную. Миранда утверждала, что насиловали двое, назвала фамилии. Ранним утром, когда уже порозовело небо, наряд милиции арестовал Жорку, а через два дня и Кота. Им предъявили обвинение в групповом изнасиловании. Юрка Калякин, по кличке Кот, подумал и решил, что лучше получить червонец за изнасилование, чем вышку за грабёж комиссионки и убийство сторожа.
     У Миранды впереди ещё было десять лет спокойной жизни.