Хохлома

Генка не хотел подыхать. Именно "подыхать": слов «умер», «отошел», «ушел», «покинул» и всей остальной рафинированной лабуды Генка не признавал.

-- Это у них там: во всякоразной интеллигентщине -- пусть «умирают», а настоящий русский мужик может только сдохнуть! – нередко говаривал он и гордо расчепирчивал плечи, укрытые потрепанным пиджаком, под которым никогда ничего не было, кроме его размалеванной татуировками в пух груди.

Размалевано было и все остальные видимые окружению части тела: руки, пальцы, шея и живот. За что по-за глаза народ прозвал его Хохломой, а всех его домочадцев – хохломятами. Надо полагать, что и под Генкиными поношенными штанами могло обнаружиться такое же «высокое» искусство, но портки прилюдно Генка как-то не снимал. Как не снимал и пиджак ни в какое время года. Пиджак словно был его второй кожей, его панцирем, под которым билось благородное сердце сибирского «пацана».

Впрочем, пацаном он не был уже лет с тридцать, но в силу маленького до невозможностей роста со спины его можно было принять за хулиганистого подростка. Каким-то неведомым образом Генка, несмотря на свою коцаную оспой обезьянью рожу, обзавелся довольно молодой подругой, именуемой в народе «гражданской женой», и даже народил с ней весьма симпатичную дочурку. А, чтобы прокормить семейство, где был еще и подросток-сын, он перебрался из неприветливого города на отдаленные хутора и там влачил жизнь наемного работника, обитая в полуземлянке, снятой у городских бездельников, запустивших наследную усадьбу.

Нанимался Генка везде и ко всем, где могли подавать от хлеба до шкалика, а иногда и денежкой. Устроиться куда-нибудь на более серьезное место Генка не мог, потому что поблизости таковых уже не осталось, а зажимистые немногочисленные фермеры быстро «перепробовали» Генкин ударный труд на сто рядов. К тому же, все боялись повторения давнишней истории, когда, работая у одного из них, Генка с пьяных глаз  сунул руку под нож пилорамы и освободил свой несчастный органон от четырех пальцев правой руки. Фермеру пришлось отстегнуть ему пару тысяч отступных, которые Хохлома благополучно пропил, закупив ящиками «Боярышник» и устроив хуторской сабантуй.

Оклыгавши, он сделал свой выбор и стал профессиональным наймитом, подряжаясь то чистить надворные сортиры, то вывозить с подворий навоз, то пилить на заготовку односельчанам привезенный «черными лесорубами» горбыль. Тем и пробавлялся, пока однажды не напал на «золотую жилу».

А открылась она ему в виде… похоронных дел. Кладбище, объединявшее сеть хуторов и сел, было одно. Располагалось далеченько от районных гробовых воротил и (главное!) постоянно ширилось, потому что селяне мёрли дружно и регулярно. Особливо, когда начались крушения колхозно-совхозных дел и неумолимо продвигалась к новым юбилейным торжествам память о Великой Победе, как правило, уносившая с завидной регулярностью ветерана за ветераном. В общем, заказы на Генку были, и платили за них весьма неплохо. Правда, был один нюанс – Генку, конечно, никто не допускал к какому-либо организаторству, но копать могилы и закапывать их содержимое люди ему доверяли с неизбежным постоянством.

Получив очередной заказ, Генка, как правило, набирал соответствующих моменту товарищей и становился над ними, выражаясь профессиональным языком, кем-то, вроде «бугра», то есть, бригадира. Работала команда дружно, выкапывала в срок и без изъянов, а деньги и съестное с выпивкой, положенные в таких случаях, Генка старался делить по чеснотухе, не забижая бичевскую братву.

-- Короче так, -- рубил он культей по импровизированному столу, накрытому невдалеке от места поминовения газеткой, -- идем ко мне, бухаем три дня и ждем девятин по домам. И чтоб ваши лягушки мне не орали, что я вас спаиваю!

И слово свое держал. Через три дня товарищи расползались по своим углам, а тех, которые самостоятельно не могли, более стойкие бережно укладывали на навозную тележку и доставляли к жене, чистосердечно отдавая ей весь причитающийся заработок в целости и сохранности. Таким образом, дело Хохломы процветало и, пусть без шика, но хоть раз в месяц кормило могилокопателей.

Но однажды Генке прилетело по-взрослому. Изрядно перебрав в очередном застолье, Хохлома залупился на кого-то из местной шпаны, получил по лбу цепью мотопилы и, падая, сломал себе обе ноги.

-- Херня! – стоически заявил он приехавшим на неотложке врачам. – Заживет, как на собаке! Я сдыхать еще не собираюсь.

-- Надо поехать, -- уговаривали его медики и сами находившиеся под хмельком по причине какого-то всероссийского праздника. – Останешься же инвалидом!

-- О! – удовлетворенно икал им Генка в ответ. – А я чо говорю? Быстрей дадут инвалидность.

Генка свято верил, что кто-то большой и сильный однажды увидит его на улице, подойдет и ласково, как мама в детстве, скажет ему, гладя по голове: «Тебе, Геночка, пенсия пришла… По инвалидности…».

Он верил в это чудо настолько, что даже видел его во снах и никак не желал понимать, что для получения вышеозначенного статуса ему надобно годами осаждать врачей, стирать башмаки о пороги ВТЭКов и время от времени госпитализироваться, чтобы подтверждать отсутствие положенных на правой руке пальцев.

-- Когда-нибудь все равно дадут! – упрямо твердил Генка.

В больницу на «скорой» он, разумеется, не поехал. А как? Дома на тот момент оставалось еще с треть ящика водки.

-- Я уеду, а эти, -- кивнул он в сторону застывших хохломят и своих  компаньонов, -- выжрут все без остатка!

Медики только махнули рукой, кое-как наложив на ноги шины. Ноги со временем зажили, но кости срослись как-то неправильно, отчего Генке пришлось одну из них крепить к какому-то крюку собственного производства, а вторую волочить, опираясь на сучковатую палку. Генкины подельники начали рассасываться потихоньку, понимая, что столь непрезентабельный вид «начальника» оттолкнет потенциальных заказчиков. И работа стала «уходить налево». Смириться с таким положением вещей Генка не мог и потому однажды подстерег жалких воришек и пригрозил им, размахивая палкой и размалеванной культей.

-- Да лан, Хохлома, -- уже не скрывая, что так прозвали его, пошли на примирение братья по лопатам. – Айда завтра с нами. У Никитичны брат помер.

Обрадованный примирением Генка тут же помягчел:

-- А то, смотрите у меня.

Наутро все были в сборе. За ними пришла машина, высадив четверых мужиков у выбранного родней на кладбище места.

Зима в тот год началась рано. И принялась зверствовать уже с октября. Морозы били нешуточно, термометр не подымался выше 25-ти даже днем. Земля была как камень, потому кострить надо было всю ночь, прежде чем начать копать.

Генку поставили, было, на хозяйство, но, накатив пару дрынчиков, он, как всегда, бросился на амбразуру:

-- Какое до утра?! – резво скакал он вокруг костра. – Часа через три и начнем рыть. До двенадцати управимся. А за ночь тут сдохнем!

Мужики переглянулись, но спорить с бывшим бугром не стали. К полуночи полмогилы было готово.

-- Давай еще покострим, Хохлома? Силов же нема копать, земля как железо.

-- Не хотите, пошли на хер отсюда! – рассвирепел Генка. – Я сам докопаю!

Мужики переглянулись. Пересилила злость, и они стали звонить родне покойного. Машина вскоре пришла. Генке оставили водки и колбасы…

Следующим утром мужики нашли его в яме. Свернувшись калачиком, жалкий, как бродячая собачонка, Генка лежал на дне выкопанной в положенный рост яме и тихо скулил. Его подняли, попытались распрямить, но конечности словно сковало ледяным бетоном. Так и привезли на руки жене, отдав и причитающийся «гонорар».

Через два дня Генка умер. Последним его жизненным подвигом стала, практически, единолично выкопанная за ночь на морозе могила. Гражданская жена не плакала и не причитала. Просто молча накрыла стол, за который вскоре потянулись селяне. Пришло их на удивление много. Кто-то подсуетился, и как-то само собой похороны организовались, и даже появились венки. Семья не потратила ни копейки. Над гробом (уже на кладбище) какой-то приличный мужик в тулупе взял слово. И такие искренние, такие теплые слова сказал он о Генке, что толпа, которой он был совершенно чужим, начала дружно смахивать слезинки.

-- Вот и ушел он от нас… -- подытожил мужик. – Хорошим он был человеком, Хохлома… Генка, то есть. Никогда никому ни в чем не отказывал. Земля ему пухом…

И он воткнул в холмик табличку, на которой было выведено: «Геннадий Иванович Ростик…».

-- Вона оно как! – тихо шепнул один из копателей другому. -- «Геннадий Иванович»… И фамилия-то какая красивая – Ростик.