Декадент

     Д Е К А Д Е Н Т


     В нашем городке Чадыр, (Шатёр - в переводе с гагаузского), главная специализация которого всегда была «сельское хозяйство», услышать слово «декадент», примерно то же, что в сельской начальной школе на уроке арифметики услышать слово «топология». (Если вы не знаете, это есть раздел математики, занимающийся изучением свойств фигур (или пространств), которые сохраняются при непрерывных деформациях, таких, например, как растяжение, сжатие или изгибание. А? Что-нибудь поняли?). На нашей улице имени Маршала Ворошилова этого слова не знали. А кто мог знать? Напротив моего семейства, через улицу, проживало семейство дяди Вани, колхозного свинаря, и все его старшие сыновья были свинарями. Рядом был дом бригадира виноградарей Степана Фёдоровича, (фамилия забылась за давностью лет). Дальше по улице проживал школьный учитель математики и физики Илларион Дмитриевич Орманжи, который, может быть, и мог слышать это слово, но никогда не имел случая воспользоваться им. На нашей стороне улицы  жили: колхозный тракторист и его жена табаковод, ещё один свинарь, и ещё один виноградарь, и это был типичнейший срез нашего городского населения.  И всё  же был у нас в городе человек, которого  в ограниченных кругах местной интеллигенции звали «декадент».
     Городской комсомольский вождь Мишенька Судак, (за глаза многие называли его Мишка Лещ), вполне уважаемый комсомольский, хоть и небольшой, а начальничек, можно сказать, вёл двойную жизнь. Несколько доверенных его друзей, (из которых не все состояли в комсомоле), бывавшие у него дома, могли бы многое рассказать о нём и его скрытом образе жизни. Впрочем, потихоньку и рассказывали.
     – Чёрный потолок… В его комнате чёрный потолок, а стены красные…
     – Какой кошмар!.. Его папаша перевернулся бы в гробу…
     По комсомольской линии он был на хорошем счету в столичных партийных кругах, поговаривали, что его могут через пару лет перевести в местный партийный аппарат, и даже забрать в столицу. Про его чёрный потолок знали те, кому положено было знать, но поскольку к идеологии это не имело прямого отношения…
     – А книжки! Вы бы видели его книжки! Сплошное западное искусство… абстракция! Пикассо!
     Ну, во-первых, Пикассо член Французской компартии, а во-вторых,  идеологические работники должны знать про западную культуру всё же больше, чем простой народ, чтобы уметь толково разъяснить… А в-третьих, альбомы по прогрессивному западному искусству свободно продаются в столичных магазинах. Так что не надо…
     – А рок-опера «Иисус Христос – суперзвезда»! Он крутит эту ужасную музыку своим гостям?!
     – Ну и что? Это же не религиозная пропаганда! И даже наоборот…
     – А девицы! Полуголые… а говорят, что и голые, пляшут под эту музыку…
     – А что ж вы хотите, чтобы они плясали под частушки?
     По смерти родителей Михаил сделался хозяином большого дома и плодородного сада, а так же глубокого и холодного, обильного погреба. Всем этим хозяйством управляла его старшая незамужняя сестра. Она ужасалась, видя черный потолок и красные стены в комнате брата, (кстати, бывшем кабинете папаши, заслуженного председателя колхоза), но молчала и терпела трескучий шумный магнитофон, нахальных гостей, Алевтину, его наглую любовницу. Терпела, боясь остаться без крыши над головой за свои смелые высказывания. И боялась она не брата, а наглую Алевтину, пригрозившую изжить её из дома, если она не заткнётся. Написала, правда, Алевтина письмецо в райком партии, но оно почему-то осталось без последствий. Она и заткнулась.
     – Варвара! И чего ты всё это терпишь? Вышла бы замуж за Николая, он бы навёл порядок в доме.
     Николай, бригадир стройбригады, основательный дядька, пытался свататься к Варваре, пока жив был её отец, а по смерти отца (от сердечного приступа по партийной линии) потерял к ней интерес. А она тосковала и жалела, что не ослушалась отца, считавшего Николая ей не парой. Теперь-то уж чего страдать? Николай давно женат на другой бабе…, а к Ваврваре так больше никто и не посватался. Это в её-то тридцать пять…
     Ну да ладно! Речь не о ней, а о Мишке, брате её, комсомольском вожаке.
     Хочу поправиться и сказать, что в то время, о котором идёт речь, никто его «декадентом» ещё не называл. Сомневаюсь, что были люди в нашем городе – за очень редким исключением в интеллигентской среде, знающие, что значит это слово. (Декаданс – общее наименование кризисных, упадочных, пессимистических настроений и деструктивных тенденций, характерных для переходных эпох). Уже после горбачёвской перестройки, после «независимости» и «приднестровской войны», когда Михаил Судак стал в нашем городе заметной фигурой, кто-то даже называл его «паханом», к нему непонятным образом пристроилось это слово – декадент. Возможно, что некоторые путали его со словом «диссидент». Помню так же, что в столичной газете была напечатана нелицеприятная статья о нём, о его сомнительной политической и экономической деятельности, и корреспондент в одном месте назвал его «декаденствующим эстетом», а в другом «эстетствующим декадентом». Но это будет потом, а моя история о другом, более раннем  времени.
     – Михалка! – Так Михаила звали в семье. – Сделай потише свою дурацкую музыку! Я должна тебе кое-что сказать!
     – Что ты, дура колхозная, понимаешь в музыке! Дурацкая музыка! Это «Элингтоновские вариации». Ты не можешь подождать, когда пластинка закончится?!
     – Я могу подождать… я могу подождать, но не знаю… захочу я потом рассказывать… или нет. Мне уже и сейчас не хочется…
     Михаил осторожно подцепил мизинцем головку звукоснимателя и перенёс на пенёк зажима. Нажал на «стоп» и подождал, когда остановится пластинка. Он сердился и делал каменное лицо.
     – Ну! Говори!
     Варвара отвернулась, не решалась начать.
     – Я это… протирала пыль и… порвала обложку… этот… который бутылки рисует… как его… Моранди. 
     – Убью! – Показал кулак и сделал страшные глаза. – А подождать нельзя было с этой новостью?! Пока дослушаю…
     Но не эту новость она хотела ему сообщить и не решалась, зная, что откроет сейчас крышку чёрного ящика и полетят из него твари зла.
     – Алевтина… я видела её… она выходила от Илюшки…
     Знала, что ему должно быть ненавистно это слышать, но её ненависть к наглой Алевтине сильнее.
     – Ну… и… что? – спросил брат, заметно побледнев лицом, и тогда уже она уверенно продолжила. – Они прощались и целовались у калитки. Я сама видела.
     Легко и ясно сразу же стало ей жить, оттого что она решилась, и всё уже позади. Теперь он сам пусть думает, что ему делать.
     – А обложку я заклею… не бойся… ты же знаешь, я умею аккуратно заклеить.
     Вышла из чёрно-красной ненавистной комнаты, чуть громче обычного пристукнув дверью, ощутив сердечную радостную дрожь. Редко-редко является ей возможность досадить брату так, как сегодня, хирургическим разрезом грудной клетки. Алевтина, любовница, есть его боль и жгучая ревность, и эту боль и ревность чует Варварино родственное сердце. До горящих румянцем щёк стыдилась она своей радости… но ничего не могла поделать со своими постыдными чувствами. Прислушалась… за дверью напряглась тишина, не звучат больше  заигранные «Элингтоновские вариации», и уже не будут теперь никогда звучать. Прикрыла за собой дверь своей девической, упала спиной на высокую кровать. Лежала, глядя в потолок, и стыдливо улыбалась, зная, что сейчас происходит в чёрно-красной комнате. Там рождается и созревает месть.
Днями позже случилась нечаянная вечеринка. На этот раз Мишка крутил на магнитофоне рок-оперу «Волосы», выставил литровую бутылку виски из столичной «Берёзки», и развлекал чуднЫм альбомом «Сальватора Дали», присланным из Москвы бандеролью. Отцовская широкая и низкая тахта на этот раз была непривычно выдвинута на середину комнаты, и накрыта ярко-зелёным пледом – принято было у него каждый раз  удивлять гостей новым «интерьером». Гости валялись на тахте, и гоготали, тыча пальцами в забавные картинки Сальватора. А хозяин был мрачен и желал скрыть свою раздражённость. Стучал кубиками льда в широком стакане и часто прихлёбывал из него.
     – Мишка! Ты чего?! – спрашивала Алевтина, но он только пожимал плечами в ответ.
     Он наблюдал за Илюшкой, лежащим животом на тахте и перелистывающим страницы этой яркой, сочной, причудливой книги, такого забавного и «глупого» западного художника. Васька и Маруська лежащие рядом с ним, веселились и дурачились, разглядывая слона на комариных ногах. «Дурачьё, думал о них Михаил, и такими останутся на всю жизнь. Дурак Васька женился на дуре Маруське, и два года они счастливы и довольны друг другом. Ваське не нужна никакая другая баба, а Маруська и подумать не может о каком-нибудь другом Ваське, Одним только мучаются оба, что детей нет».
     Илюшка повернулся, показал пустой стакан.
     – Мишка! Чёй-то как-то не пошла виська… вкус вонький, как у батиного самогона. Может, винца свого нальёшь? Мне твоё розовое – самое то. А, Васёк? Ты как?
     – Да я бы тоже по твоему розовому дал пинка… Люблю твоё розовое. А ты, Маруська?
     – Какая гадость эта ваша виська! Само собой – розовое...
     Михаил возмутился.
     – Идиоты! Шотландский виски вам вонький! Двенадцатилетний Чивас Ригал вонький! За доллары в «Берёзке» покупали! Самолётом везли! Ну, вы тупые пацаны… Варвара! – Крикнул он в полуоткрытую дверь, а когда Варвара явилась,  велел ей принести графин розового. Красивую пузатую бутылку, подвинул к себе, погладил золотой барочный бочок. Налил до половины в свой стакан, где ещё плавали ледышки.
     – Алевтина! А ты? Что будешь пить?
     – Ой, Мишаня! Я тоже вина хочу.  А нельзя Пугачёву поставить заместо оперы? Я в этой опере ничего не понимаю.
     – Нет у меня Пугачёвой… хочешь, я тебе частушку спою?
     – Какую частушку… зачем?
     – «Мне сегодня между ног как-то очень весело, это милка мне на х…рен бубенцы навесила». Или «Светит месяц» спою. А то могу «Шумел камыш»...
     Алевтина обиделась, надулась.
     – Ты сегодня какой-то не такой, Мишка. Может, у тебя неприятности?
     Михаил отвернулся, сказал тихо.
     – У всех у нас… теперь неприятности… А ну, идиоты, дайте сюда Дали! Нечего ржать… Нате вам Шишкина. Как раз для вас книжка.
     Гости выпили два графина вина и разошлись заполночь, не осталась ночевать у Михаила и Алевтина, – он не предложил, и ей не захотелось.  Ушла с Илюшкой.
     Михаил отследил, как уляжется сестра, выпил залпом четверть стакана виски безо льда, и как будто на что-то решившись, тихо вышел из дому. Он прошёл всю полутёмную – «перестроечную» – главную улицу Ленина, таясь и прячась от каждого редкого встречного, а за речкой повернул к железнодорожной станции. Там всегда в уголке за газетным киоском, в это время закрытым, на подоконнике сиживали когда две, когда три девицы. Это была «биржа проституток». Он спросил, как ему найти Ленку Рыжую.
     – Молодой красивый, – ответила одна из девиц, – не надо тебе Ленку, слушай меня, нездорова она. Добрый совет даю… Давай со мной,  я с тебя меньше возьму,  а Ленку не надо.
     Михаил протянул ей деньги.
     – Мне, сестрёнка, нужна Ленка. Найди мне её. Сейчас.
     – Пожалеешь потом, красавчик… но дело твоё, – ответила девица, пряча деньги  под юбку, и ушла в какую-то тёмную дверь. Вернулись вдвоём.
     – Вот тебе Ленка, красивенький.
     Мрачная худая рыжая смотрела на Михаила, насторожено молчала и выжидала, что скажет этот прифранченный типчик.
     – Отойдём. Ты точно Ленка?
     – Тебе какое дело, мусорок?
     Михаил достал ещё денег, помахал перед лицом мрачной девицы. 
     – Плачу вдвое, если ты Ленка, и если ты знаешь Никифора, горкомовского водителя.
     – Ну, я Ленка, а Никифор тут причём? Не знаю я никакого Никифора.
     – За Никифора плачу втрое. Ну, знаешь?
     – Вроде знаю. На той неделе заезжал за мной. А зачем тебе?
     – Плачу вчетверо, если ты меня обслужишь.
     Дня через три, Михаил поднялся на второй этаж горсовета, где в секретаршах у председателя сидела Алевтина, просил прощения и звал к себе на вечер. Алевтина, помявшись, согласилась. Она иногда подумывала об удачном замужестве
     Назавтра Михаил взял командировку и уехал в столицу на неделю, а ещё через несколько дней  Илюшка устроил Алевтине дикий скандал с мордобоем и навсегда расстался с ней. После скандала Алевтина исчезла на две недели, а когда появилась вновь, на своё секретарское место уже не вернулась, а устроилась продавщицей на рынке торговать с лотка мороженой рыбой, и ни с Михаилом, ни с Илюшкой больше не общалась.



     * * *
     Илюшка начисто перестал здороваться с Михаилом. Если же случалось столкнуться им в разных общественных местах нашего маленького городка,  то на пакостную улыбку Михаила он отвечал злобным матерным шипеньем. Никогда больше не бывал он в доме Михаила, но слышал, что его красно-чёрная комната теперь перекрашена, и она вся белая, даже пол белый, и только двери и оконные рамы выкрашены чёрной краской.  А на письменном столе вместо магнитофона стоит теперь компьютер. Всё это рассказывал ему Васька, который, впрочем, тоже перестал бывать у Михаила после того как у них с Марусей  родился мальчик. Очень болезненный мальчик, «недоделанный», и потому им теперь некогда ходить к Мишке. Они хоть и одноклассники с ним и соседи, и по-соседски дружили, но в последнее время чувствовали себя неловко в его доме. В общем, перестали ходить… У него теперь другая компания, крепкие  ребята, гиревики. Помнишь, на стадионе гиревики занимались, много раз призовые места брали по району. Так теперь он ими командует. Тренирует! Ага! С тех пор, как партию и комсомол ликвидировали, он теперь занимается непонятными делами. Каким-то образом он стал хозяином пионерлагеря, и у него там  главная база. Никто особо не знает, что там происходит, туда просто не зайдёшь, везде гиревики на страже стоят. Говорят, какие-то люди на машинах приезжают с девками. Порнуху крутят.  Бордель, короче!
Илья выслушал, матернулся, пожал руку Ваське. Тяжёлый день, пора домой. Завтра раненько опять на каторгу. Жена Софья всё понимает, но и ей уже невмоготу всегдашнее отсутствие мужа, безденежьё, и дети его не видят неделями. И он видит их только спящими. Что толку в бизнесе, если он не приносит денег, всё уходит в кредиты, в аренду, в оборудование. Раскрутимся, говорит Илья, потерпи, Софья, скоро кредит отдам, заживём. Софья кричит в сердцах: заживём?! заживёшь тут с твоим бизнесом! твой партнёр ещё зимой хотел выйти из дела, – да! просто всё взять и бросить! – даже без доли своей! понимает, что нет никакой перспективы! поддался твоим уговорам! со дня на день бросит всё, пойдёт работать к своему дядьке на мельницу! на зарплату! неделю отработал – получил! отработал – получил!  точно знает, что больше выйдет, чем на собственном деле! Илюшенька, пока не поздно, продавай своё дело, за любые деньги, сколько дадут! иначе не продержимся! погибнем!
     Глупая женщина, у неё дети, их надо кормить, обуть к зиме. Я понимаю её правду, материнскую правду. Но я мужчина, у меня своя правда, и я тоже думаю о детях. И не о сегодняшнем их дне, а обо всей их будущей жизни.  Потому и бьюсь за каждую копейку, чтобы оплатить аренду, вернуть кредит, и принести в дом кусок хлеба.  И детскую обувь к зиме. И копейку  на школу, и на будущий институт. И на их дело жизни.  Если я сейчас всё брошу, дам слабину, ни в жизнь потом не возьмусь больше поднимать своё дело, поминая свою нынешнюю слабость. А вкалывать на «дядю» за мелкие грошики никогда не бывает поздно, вот только для меня это будет край…
     Наутро, явившись в мастерскую к семи часам, как обычно, Илья обнаружил ворота незапертыми. Тяжёлый амбарный замок висел открытым в петле засова, чего никак не должно было быть – он, будучи открытым, должен находиться вместе с ключом в верхнем ящике стола, поверх учредительных документов.  Так у них с Аркадием заведено. Если уж Аркадий пришёл сегодня раньше Ильи, чего давно уже не случалось, то не мог же он оставить замок снаружи! Стало неспокойно. Что-то произошло ночью или совсем рано утром… Потянул тяжёлую створку ворот, ожидая увидеть чужих людей. Горит электричество… Открыт капот «Москвича», поставленного вчера на яму… да, надо вынуть и перебрать мотор. Хорошая работёнка, можно немного заработать… Две другие ямы не заняты… Свет горит, но никого не видно… Почему-то тревожно забилось в груди, когда увидел на краю незанятой ямы помятую кепку, потянуло заглянуть в яму – а не лежит ли там… о, чёрт!.. чьё-нибудь мёртвое тело… Аркадий… боже сохрани… Нет, лежит старый смазочный шприц и промасленный ватник. Прошёл дальше, в «кабинет». Вот и Аркадий. Он сидит за письменным столом, уронив голову на журнал записей, свесилась рука, касается пола… Жив! Слышно тяжёлое хриплое дыхание. Воняет блевотиной и старой овечьей брынзой. Жив, уже хорошо. На столе трёхлитровая банка чёрного вина, опустошённая больше чем наполовину, в газетке брынза и кусок мамалыги. На полу под ногами тряпичная торба, в которой он принёс банку, а потом вытирал ею блевотину со стола. Могло случиться только одно: ночью он пришёл пьяным, иначе не оставил бы замок снаружи, и продолжил пить, пока не блеванул и не вырубился. Значит, с вечера у него опять был шумный скандал с Фроськой, и она выгнала его, потребовав вернуть её полторы тысячи долларов.  Такое случалось. Хорошо бы дать ему отоспаться, но одному не вытащить мотора. И качественно разобрать, а потом собрать его без Аркашки не получится. Илья спрятал банку с остатками вина  на стеллаж, за коробки с запчастями, выбросил остатки еды. Достал свой большой китайский термос и ткнул Аркашу в бок.
     – Очнись… очнись, вонючка! Сейчас Фроську позову! Слышишь?! Позову Фроську! Вот, Фроська идёт! Фроська идёт!!! Прячься, Аркаша!!!
     Аркаша замычал, поднял голову. Страшное имя только слегка пробудило сознание, открыть глаза он пока не смог. Ну что ж, надо изобразить «шаги командора», иначе опять отключится отравленный мозг. Илья застучал костяшками пальцев по столу. Сначала тихо, потом всё громче, сотрясая стол.
     – А-ва-ва… – сказал Аркаша, попытался оторвать от пола затёкшую руку и не смог. Илья помог ему, усадив удобнее в шатком кресле, налил крепкого кофе в крышку термоса, приставил к запёкшимся губам. – Ва-ва…– и немного кофе попало в приоткрытый рот.
     Через полчаса с Аркашей уже можно было разговаривать.
     – Она доконает меня! – хныкал он. – Если бы я не удрал, побила бы меня, зараза! Спрятался в погребе, а когда замёрз, выпил пару стаканов вина.
     – Какие пару стаканов?! А трёхлитровая банка, почти пустая?!
     – Не помню, Илюша… Ночью вылез из погреба… Может, и налил себе банку… Куда мне было идти? Не в погребе же ночевать?
     – Почему двери открыты, замок висит снаружи?
     – Не помню, Илюша… не помню. Она бабки с меня требует вернуть. По быстрому! Что делать? Отдавай бабло и всё! В обувной магазин хочет вложить.
     – Негде нам сейчас денег взять, Аркаша. Не заработали пока. «Москвич» стоит, только и успели, что капот поднять. А послезавтра уже хозяин за ним придёт.
     – Сейчас очухаюсь – сделаем. А только всё равно бабок не хватит.
     – Не хватит. Такими темпами нам год работать надо, чтобы ей деньги вернуть.
     – Илюша! Без бабла мне домой пути нет!
     – Пойду-ка я вечером с тобой, поговорю с Фросей.
     Уговорить её Илье не удалось, она дала три дня на возврат денег.
     – Не будет бабок через три дня, другие людишки с тобой шепотком поговорят, – пригрозила она.
     – Какие людишки, Фрося?
     – Сам узнаешь какие, когда они к тебе придут. Важные людишки.
     Илья стал догадываться, о каких людишках идёт речь, – других важных людей, кроме  Леща с его гиревиками в городе нет. Понятно теперь откуда сквознячок подул. Говорить больше не о чем. Он поднялся, прощально махать шляпой не стал.
     – И эту мамалыгу с собой забери! – Указала она толстым пальцем на притихшего Аркашу. – Пока денег не будет…
     Не стоит сомневаться, пескарь, что боевые ёршики Леща приплывут. Что им сказать? Что это доля Аркадия, требуйте с него? Его бейте по почкам, ломайте ему кости. Гиревикам какая разница, достанется обоим. Главная ответственность, Илюша, как ни поворачивай, твоя. Аркадий кто был сначала? Он был у тебя наёмным работником, хорошим чётким автомехаником, работал на зарплате, хорошую зарплату ты ему платил, и ничего ему больше не надо было. Это же ты, Илюша, пришёл к его жене Фроське с предложением вложиться в дело, потому что знал, у неё есть денежка, какая нужная тебе на закупку оборудования. Раскрутиться быстро не получилось, расходы пока превышают доходы, и кому какое дело до твоей уверенности, что дело обязательно пойдёт, потому как машин в городе становится всё больше и больше, и надо просто продержаться какое-то время.  Вот этого времени и нет как раз. Ни за три дня, ни за семь дней в нашем нищем городке денег не раздобудешь. Как бы не пришлось идти на поклон к Лещу.
     За два дня Илья с Аркадием перебрали мотор, заменили, что нужно было заменить, собрали и поставили на место. Хозяин «Москвича» остался доволен и заплатил. Эти деньги сразу же ушли в уплату аренды. К вечеру третьего дня Илья созрел. Дома Леща не оказалось, сестрица Варвара посоветовала искать его в бывшем пионерлагере на озере. Знакомый подбросил Илью на мотоцикле до развилки, откуда до лагеря осталось двадцать минут пешего хода. Новые железные ворота наглухо закрыты, но на стук тут же вышли двое, молодых и крепеньких.
     – До хозяина так просто нельзя, дядя, – сказал, который постарше, и с латунной цепурой на шее. – Велено всяких пеших не пускать, тока на машинах. Так шо сам понимаешь!
     – Дай знать хозяину, что Илья пришёл с приветом от Алевтины.  Он поймёт.
     – Смотри, дядя, – рассердился старший привратник. – Ежели придётся мне даром сходить, так я тебя уже так просто не отпущу, получу с тебя удовольствие. Посторожи его, – приказал он младшему. Тот надул грудь и посмотрел сурово. Этому пока цепура не положена по статусу.
     «Старшой» показал убедительный кулак и ушёл. Через десять минут вернулся и повёл Илью по главной аллее, уже, – по вечерней полутьме, – освещённой  красивыми иностранными фонарями. Двадцать лет назад, ещё пионером, Илья бывал здесь, но теперь от того лагеря не осталось и памяти. В глубине, куда уходит аллея, светится несколькими окнами большое двухэтажное строение. Перед ним несколько легковушек.
     – Ходи быстро, дядя, и не крути головой. Вот пацан тебя отведёт.
«Пацану» под тридцать, впереди его шествует приличное брюхо, одет он в широкоплечую галстучную пару. Он сердито спрашивает стражника:
     – Покормил!
     – А чего я?! Кастета назначили кормить!
     И не дождавшись ответа:
     – Чего я всегда крайний! Боюсь я гадину, Солидол. Такой страх берёт, прямо ноги отнимаются. Ты же знаешь, ничего не боюсь, а гадину боюсь. Ты видел, как она ягнёнка скушала? Так и вижу, как она меня заглатывает.
     – Покорми! Занят Кастет! – распорядился  «пацан», не желая слушать глупости.
     Угрюмо оглядел Илью от пыльных ботинок до мелкой кепочки, похлопал по карманам его мятого пиджака. Показал пальцем куда идти. Пошёл сзади, руки в карманах. Илья сам открывал себе двери, шёл красной ковровой дорожкой по широкому коридору, обвешенному большими картинами, – яркие неестественные букеты цветов, пейзажи многоцветной осени  в золотых рамах.  Услышал «налево», остановился перед широкой лакированной дверью. «Пацан» деликатно стукнул толстым пальцем, наклонил ухо, прислушавшись, кивнул сам себе. Мотнул головой  «заходи». Этот «пацан» слов на ветер не бросает.
     За дверью полумрак, в коридоре и то светлее. Комната большущая, как кабинет большого партначальника, подумалось Илье, хотя и не бывал он в партийных кабинетах. Под дверью кресло, сидит ещё один стражник, в таком же костюме, как у предыдущего «пацана» – сторожит хозяйскую дверь. Впереди спинка необъятного светлого дивана, повёрнутого к тёмному вечернему окну, ещё какая-то громоздкая мебель. Опять большие картины на стенах. Какие-то цветные линии, пятна, спирали – абстракции. Услышал знакомый голос:
     – Проходи сюда, Илья! – и смех. – Разуваться не надо.
В нашем пыльном городе, – а если ещё и дождь прошёл, – приходится разуваться, когда входишь в дом. Над спинкой дивана показалась и пошевелила пальцами рука. Обойти можно слева, можно и справа… сработал рефлекс водителя. На диване сидит Лещ, т. е. Михаил, и ещё один лысый толстячок, но очень ухоженный и очень прилично одетый. А вместо галстука  цветастый шейный платок. Перед ними на низком столе такая же бутылка виски с золотым бочком, как много лет назад на Мишкиной последней вечеринке. Широкие стаканы,  сверкающий серебром сосуд, в котором, надо полагать, тает лёд. Блюдо  с бутербродами, или как сейчас говорят, сэндвичами.
Лещ кричит стражнику:
     – Сходи, узнай, покормили Горыныча?! Если нет, пусть не кормят! Я сам покормлю. И кролика пусть наготове держат.
     Стражник выскочил за дверь.
     – Садись, Илья, вон, в кресло напротив. Виски? Ах, я вспомнил, ты виски не пьёшь. Ну прости, вина нету. Постарел ты, Илюша, потрепался. Тяжела жизнь? Садись, садись. Нечего перед нами стоять. Это мои холуи стоят передо мной, а ты гость. Вот познакомься, Трофим Иваныч,  тоже мой уважаемый гость. Ты ведь женат? Да-да, помню, видел тебя с женой. Красивая женщина. И дети. Помню, двое детишек. А я вот не женат. Чем занимаешься?
     – А ты не знаешь? По тому, как Фроська грозилась важными людьми, должен знать.
     – Фроську не знаю. А у тебя вроде, слышал, мелкий бизнес. Я так понимаю, что какие-то неприятности привели тебя ко мне.
     – Есть одна неприятность – Фроська. Которую ты не знаешь. Потребовала с меня раньше времени вернуть ссуду, пригрозила – если завтра не верну, придут важные люди. Я так думаю – твои. Других важных людей в городе нет.
     – Про твой бизнес, как и про Фроську, ничего не знаю,  Каких важных людей она имела в виду, тоже не знаю. А денег-то сколько ты должен?
     – Полторы тысячи долларов.
     – Всего-то?  Трофим Иваныч, есть у тебя полторы тысячи? Дай моему другу. Ты же, Иваныч, знаешь, у меня карманы всегда пусты.
     Трофим Иваныч, не шевельнув ни одной мышцей лица, вынул большой лопатник, разложил его на коленях, аккуратно по одной отсчитал пятнадцать бумажек, положил кучку на стол. Не торопясь, сложил черную тиснёную кожу, блеснув золотом вензеля,  сунул в карман. И этот слов на ветер не бросает.
     – Ну вот, забирай. Не такие деньги, чтобы психовать. Бери, бери.
     – И на каких же условиях?
     – Ну какие условия?! Мы же в одной школе учились, с детства знакомы. Девушка была у нас одна на двоих. Отдашь, когда сможешь.
     Повернулся к равнодушному Трофиму Иванычу.
     – Одну, понимаешь ли, Трофим Иваныч, мы с ним девушку трахали по очереди. Ах, молодость, буйная комсомольская молодость. А ты не знаешь, Илюша, где она? Что с ней стало? С нашей девушкой. Ничего про неё не знаю.
     – И я не знаю. Давно уехала неизвестно куда.
     Лещ взял стакан со стола, позвенел ледышками, лицо его изобразило задумчивость и глубокие воспоминания.
     – Дааа… – произнёс и хлебнул из стакана. – Молодость наша комсомольская…
     Илья не решался взять деньги, сомневался, что дело решилось просто. Не может Лещ дать деньги без какого-нибудь подвоха. Тем более вспомнив старую обиду. Но если не возьму и не закрою завтра долг, он же всё равно пришлёт своих людей, а если возьму и закрою, возможно, выйдет отсрочка. Не потребует же он сразу же вернуть деньги – глупо же. А мне отсрочка-то как раз и нужна, хоть на полгода, хоть на три месяца. За три месяца может осёл сдохнуть, или власть перемениться.
     – Ну, что ж, Илюша, повидались, а теперь прости уж, мы с Трофим Иванычем пойдём Горыныча кормить. Заходи, если понадоблюсь. Кастет! Ну то есть, Костя. Проводи гостя. – И опять хохотнул удачной рифме. – Денежку-то не забудь.
     Илья взял доллары, сложил и зажал в кулаке. Привычно чуть было не поблагодарил, но не повернулся язык. Только кивнул головой и вышел в открытую вернувшимся стражником дверь.
     Обратно, уже в темноте, шёл пешком, зажимая в кулаке доллары. Напрягался, ждал спиной и затылком, не догонят ли, не отберут. Через час дошёл. В спящем доме, в кладовке, с трудом разжал занемевший кулак, что бы спрятать деньги до утра в надёжное местечко.



     * * *
     Тихо-тихо, а дело пошло. Стали чаще подъезжать к воротам мятые, битые автомобили, Наладили рихтовку и покраску. Подъезжали «форды», подъезжали «Фольксвагены», подъезжали «японки». Почти со всеми «иностранками» Аркадий управился, а когда нужно было заменить детали и агрегаты, Илья быстренько мотал в Кишинёв, или чаще в Одессу, и привозил нужное. На банковском счету стали накапливаться небольшие запасы. Несколько раз подъезжали ребята в синих или зелёных «найках», у которых шеи были шире затылков, а на пальцах сияли перстни цыганского золота. Машины у них всегда были в порядке и на ходу, а просили они чаще всего проверить уровень масла и никогда не платили.  Эти «пацаны» сильно нервировали Илью.  Он ясно видел, что это чей-то присмотр за его бизнесом, и уверено понимал, чьи это люди. С неизбежностью должен настать день, понимал так же Илья, когда они явятся за долгом. Потому он и спешил накопить полторы тысячи долларов, чтобы быть готовым… Серебристый форд, сигналивший у ворот поздно вечером, когда Илья, отпустив Аркадия, подбивал сегодняшние бабки, показался ему знакомым. Он приезжал пару недель назад подкачать колёса. Из него вышли трое, на этот раз в костюмах, двое взяли Илью под локти и повели в его же «кабинет». Илья понял, что день настал.
     – Слышь ты, дядя.
     Илья хорошо знал, как уличные  хулиганы пользуются фишкой выставлять вперёд самого мелкого, а потом выступать на защиту обиженного. Для обидчика это обычно плохо кончается.  Илья понял, что этот паренёк, обозвавший его «дядей»,  выскочивший с водительского места, и есть тот «мелкий», выставленный вперёд для затравки.
     – Закурить есть?
     Чем проще и глупее, тем лучше, ни на что другое этот «мелкий» не годится.
     – Бросай курить, малый, а то усы вырастут.
     Осторожничать бесполезно, всё уже решено.
     – Ты чё? Слышьте, пацаны, он мне консультации даёт! Я тя щас проконсультирую, слышь ты, терпила?!
     Или промолчать, или уж отработать по сценарию.
     – Давно с горшка слез, эй, детский сад? Тут взрослые дяди, не путайся под ногами,
     – Вы чё, пацаны, молчите? Наших бьют, а вы!..
     Солидный, на котором непривычный широкоплечий костюм стоит коробом,  решил, что пора вступать. Вспомнил его Илья, что когда был у Леща, погоняли его тогда очень точно – Солидолом. Солидный и лицо всегда лоснится от пота.
     – Ты што жа эта убогова забижаешь? Не хорошо?
     – Нехорошо-то нехорошо, но вы, пацаны, прямо к делу приступайте. Без прелюдии, Знаете, что такое прелюдия?
     – Слышьте?! Оскорбляет он вас, пацаны, – доигрывал «мелкий», но кураж уже пропал.
     – Вас хозяин прислал должок потребовать, а вы коня за хвост тянете по хулиганской привычке. А вроде солидные люди, при костюмах. Вас для чего в костюмы нарядили?
     Солидол, похоже, главный. У него медленный ум и не прыткий характер, «мелкого» он держит за убогого, ума у которого имеется только на простейшие правила дорожного движения.  Потому и посажен за руль. Вот Солидолу и надо уделить доверительное внимание.
     – Так чего там хозяин велел сказать, уважаемый?
     Солидол помолчал, набирая обороты мысли, пожевал губами, нахмурился и сказал.
     – Точно.
     – Что точно, дорогой товарищ? – переспросил Илья, засомневавшись одновременно, нужно ли поторапливать товарища. Если не поторапливать, может, оно быстрее прояснится.
     – Должок вернуть.
     Ну вот, прояснилось.
     – У меня таких денег сейчас нет. Это всё же полторы тысячи долларов, но думаю, за недельку соберу.
     – Завтра, – пожевав губами, сказал Солидол. – Две тысячи.
      На том и закончился его мыслительный запас, он не пытался услышать, что ему говорил Илья, повернулся и пошёл из «кабинета». За ним вышли его подельники.



     * * *
     На счету тысяча двести, ещё триста можно наскрести леями, но остальные пятьсот взять негде. Опять же – за ночь и завтрашний день – нереально. Приедут, как сегодня, к концу дня, чтобы без свидетелей. Ехал домой, на собранной из нескольких разбитых машин «копейке», и решал, говорить или нет жене. Уже на пороге, разуваясь, решил не говорить. Жена Софья, весьма чуткая к настроениям мужа, в последние недели видевшая его сдержанный энтузиазм, почуяла сегодня тоже сдержанную, но тревогу. Настойчиво потребовала рассказать, что произошло. Такая настойчивость случалась не часто, не хотела она лишний раз раздражать мужа. Но сегодня поняла сердцем, что случилось что-то серьёзное. Знала про долг, не верила Лещу, не сомневалась в его подлости, и сразу заподозрила, что неприятности связаны с возвратом денег. Когда ей надо было, она умела проявить ум и характер и добиться чего хотела. Илья ей всё рассказал.
     – Деваться некуда, Софья. Завтра пойду к Лещу на поклон. Буду просить отсрочку, хоть какую, хоть неделю, хоть десять дней. Не последняя же он сволочь?
     – Последняя, Илюша, последняя… Он  дал тебе деньги, имея в голове эту сегодняшнюю комбинацию. Ты разве этого не понимаешь? Завтра он скажет: раз не можешь вернуть деньги, я заберу твоё дело.
     – Но как же, Софья? Зачем это ему? Без меня оно не сможет существовать. Уговорю его, докажу…
     – Ничего не докажешь и не уговоришь. Ты  наладил дело, Илья, и оно пошло, Пошла прибыль. Пока малая, но, сам говорил, машин в городе становится всё больше, а значит, будет больше работы. Он поставит своего человека, купит Аркадия, наймёт ещё работника, и мастерская  заработает без тебя.
     – Нет, я этого не допущу, моё дело никому не достанется.
     – С его деньгами он сделает  то, что ты пока не можешь. Современное оборудование, благоустройство и рекламу. У него красивая девка будет кофе подавать, пока клиент ждёт.
     – Через год я тоже смогу всё это сделать. Через полгода!
     – Илюша! Вот потому он и прислал людей сегодня, а не через полгода.
     Аргументы жены казались Илье малоубедительными… откуда бабе знать… Мужикам между собой всегда можно договориться, если найти правильные слова. Особенно если не совсем чужие… Бабу не поделили? Сколько лет назад это было! Давно забыто.  И что ему эти полторы тысячи! Презренная мелочь! Я же не отказываюсь… господи боже мой! Только маленькая отсрочка… больше ничего. А всё же сквозь расстроенное сознание, посверкивали мысли, что она может быть и права. Зачем брал у него деньги?  Что-нибудь надо было другое придумать, только не идти к Лещу. Взять ссуду в банке, в Одессу смотаться, в Киев… Права Софья, права.  Засверкали гневные  молнии в голове, разгорячилось сердце. 
     – Сам, своими руками… Софья… обещаю тебе… оболью всё бензином и сожгу. Но ему не достанется.
     Софья качала головой, видя горячее негодование мужа, зная его жёсткий характер. Может он и такое сделать…
     – Что с нами станет, Илюша? Со мной и с детьми. Не ожесточайся сердцем, Илюшенька, не теряй разум. Леща не пересилишь. Сдайся ему – пока. Свою жизнь сохрани и нашу, а там видно будет. Лещ не навсегда, будет ему конец.
     Надолго Илья замолчал, сидел за кухонным столом, взявшись ладонями за голову. Не о себе думал, о детях. Остыл.
     – Ладно… Схожу завтра к нему, поговорю… Что скажет!
     С утра  в гараже собрал все бумаги – договора, учредительные, финансовые документы – спрятал в тайник под самой высокой крышей. Пришедшему Аркадию, ставшему опять наёмным работником, дал выходной, велел идти домой. Дождался открытия банка, снял почти все деньги, оставив минимум, чтобы счёта не закрывать. Зашёл к жившему неподалёку своему клиенту, бывшему директору школы, в которой учился, оставил на сохранение толстый конверт.
     – Филипп Михалыч, если со мной вдруг чего… Отдадите  конвертик Софье, моей жене…
     – Ты чего это, Илья, что с тобой может случиться?
     – Может, и ничего, Филипп Михалыч. Тогда я сам заберу.
     «Копейка» завелась не сразу, рычала и визжала, как свинья, за которой пришел мясник, но всё же завелась и поехала. Тряслась и стучала железом на ухабистой пыльной дороге меж кукурузных полей, но довезла, как смогла, хозяина до железных ворот бывшего пионерлагеря. На звук мотора вышли те же двое.
     – Опять ты, дядя? Чего надо?
     – К хозяину…
     – Назначено? Хозяин не всех принимает.
     - Скажи, Илья просится.
     Скоро вернулся, подал знак напарнику.
     – Открывай!  Заезжай, дядя, и сразу направо в тупик. У нас не положено, чтобы машина перед воротами стояла. Особо такая, как твоя. Нам позор не нужен. Пойдёшь пеши к дому, там тебя Солидол встретит.
     Солидол, узнав Илью, раззадорился на кривую ухмылку. Повёл молча, в этот раз на второй этаж, сам открыл стеклянную дверь, впустил Илью в цветущий сад, наполнивший уши птичьим гамом. Сказал хрипло:
  – Вперёд шагай, – и прикрыл быстро дверь, чтобы пара попугаев с ближайшей ветки  не вылетела. Они наклонили зелёные головки к Илье, косили глазами и возмущённо верещали. Деревьями и птицами полна была большая светлая и высокая комната. Множество кадок с пышной растительностью стояли вплотную, образовав между ними несколько тропинок.
     – Кто там?! Ты, Илья? Проходи сюда! – голос Леща звал из глубины этого необычного сада, заполненного разными растениями и птицами, поющими и чирикающими на всякие голоса. Впереди, среди листьев светилось широкое окно, полное солнечного света. Илья прошёл по тропке, раздвигая ветки, вышел к окну. Увидел Леща и рядом с ним двух девушек, раскрасом и яркой одеждой похожих на больших тропических птиц.
     – Опять я тебе понадобился, Илюша. Что на этот раз?
     Девушки жались друг к дружке перед большим стеклянным кубом, упирающимся в потолок, разглядывали что-то внутри, с чего не отрывали испуганных глаз. За стеклом стояли торчком несколько толстых голых веток, и Илья вдруг увидел огромную змею, обвившую ветку лоснящимся узорчатым телом и свесившую треугольную тёмную голову размером с могучий кулак Солидола. Голова смотрела маленькими глазками на девушек и покачивалась из стороны в сторону. Девушкам было очень страшно и очень любопытно, они ничего не видели кроме немигающего взгляда этих маленьких глаз.
     – Что, Илюша, видел когда-нибудь такого зверя. Это мой Горыныч. Четыре с половиной метра.
     Постучал пальцем по стеклу, желая привлечь внимание змеи, но эта страшная тварь хотела видеть только оробевших девиц и тихонько двигалась на ветке, сползая на пол, засыпанный толстым слоем песка.
     – Кушать хочет Горыныч, – пугнул девиц Лещ, – Две недели не жрамши.
    Одна из девиц завизжала, затрясла кулачками. Запищала, испугавшись, другая, но с места не сдвинулись, будто ноги приросли к полу.
     – Сейчас покормим тебя, Горыныч. А девушки посмотрят… что бывает с непослушными. И вот Илюша тоже пусть посмотрит. Впечатляющее зрелище, Илюша. Стоит посмотреть. Кастет! – крикнул, не повернув головы. – Неси!
     Тут же из зарослей вынырнул парень с проволочной клеткой в руках, вынул из клетки за уши белого в коричневых пятнах кролика, поднёс Лещу.
     – Открывай! – приказал Лещ, бережно прижимая кролика к груди. – Бьётся сердечко у мелкой твари, колотится… чует же, наверное, своё предназначение… свой счастливый конец. Не в мусорной куче позорно сгниёт, и не в вонючем чугунке сварится, а растворится в утробе этой великолепной твари. А?! Илюша? Смотри! Увидел, кра-са-вец… застыл в голодном вожделении.
     Илья никак не ожидал такого зрелища, был околдован им и не помнил, зачем пришёл. Слушал, что говорил Лещ, но не понимал смысла его слов, так овладела его сознанием эта великолепная и страшная тварь. И этот зверёк, трепещущий от ужаса на груди у злого бессердечного человека, зверёк, не имеющий воли спасаться и бежать. А Лещ не торопил событие, длил своё удовольствие.
     – Смотри, Илюша, какой милашка, как изящно скользят его стальные гибкие мышцы. Он не жалит, не впрыскивает смертельный яд, как его мелкие сородичи, а покоит жертву в своих томительных объятиях.
     Кастет уже держал наготове приоткрытую стеклянную дверку у самого пола, ждал, бледнел и покрывался потом от ужаса, сердце его билось, так же как у зверька ушастого, и так же как у кролика на груди у хозяина, у него не было воли  сбежать от собственного страха. Его крестьянское простодушие, не понимающее сострадания  к домашнему скоту и птице, каждый день лишаемому жизни заради пропитания семьи,  с появлением этой ужасной ползучей голодной твари, пробудило в нём сердечную жалость. Ему до слёз было жалко кроликов и молочных ягнят, скормленных этому чудовищу. Хозяин знал о его страхах и жалостях и будто назло приставил  к уходу за гадиной именно его, Кастета.
     Лещ погладил напоследок кролика по гладкой спинке, заглянул в последний раз в его выпуклые прозрачные зеницы, наклонился и запустил в дверцу. Зверёк скакнул в одну сторону, в другую, везде натыкаясь на стеклянную преграду и замер, прижав уши к спине. Гадина замерла, увидев  живое движение перед собой, сработали в её  мозгу простые электрические связи, длинное тело медленно свернулось в замысловатые кольца на песке, и только голова поднялась и зорко наблюдала за  зверьком.
     – Сейчас… Сейчас… Смотрите что будет… Стоит кролику шевельнуться… – в нервическом возбуждении  шептал  Лещ. Обе ладони его были прижаты к стеклу, улавливали мелкую дрожь предстоящей охоты. И Илья, и обе девицы, и Кастет, замерли в натужном ожидании, не зная, сколько может оно продлиться, и не смея отвернуться. Кролик не видя опасности, поднял мордочку, пошевелил усами и поплатился. Голова гадины метнулась к нему и широко открытая зубастая пасть схватила его за голову, рванула и обвила петлёй вокруг тельца. Какое-то время ещё дёргались лапки, но всё сильнее сжималась петля, и зверёк тихо умер, когда поломанные косточки  проткнули лёгкие. Когда чуткая гадина перестала чувствовать биение сердца жертвы, она усилием мышц стала проталкивать кроличье тельце в утробу, и видно было, как оно двигается по пищеводу в желудок.
     – Совершенное животное! А? Девки? Понравилось вам? – спрашивал довольный зрелищем хозяин. – Теперь он две недели будет дремать и переваривать пищу.
     Девицы напуганы и не знают, что говорить, жмутся одна к другой, смотрят долу. Надо понимать, они здесь для развлечения приезжих гостей, и до сих пор им было весело и беззаботно, их угощали шампанским, они ели пирожные, их утаскивали в номера богатые весёлые и щедрые люди. А сегодня, пока нет гостей, им предложили другое развлечение. И оно поначалу показавшееся им  забавным и как будто немного устрашающим, сейчас, когда они увидели, как одно беспощадное существо пожрало другое, беззащитное и слабое, их охватил ужас, и захотелось домой.  Но, похоже, их никто не собирается отпускать.
     – Ну вот, Илюша, какая она жизнь в животном мире,  и как легка в этом мире смерть. А ты зачем пришёл ко мне, что просить будешь?
     Илья тряхнул головой, зажмурив сильно глаза, чтобы избавить мозг от тягости увиденной сцены, унять тяжёлое биение сердца.
     – Не хотелось мне лишний раз обращаться… но вынужден… Пришёл просить тебя… Дай отсрочку долга… хоть на пару месяцев. И процент прошу уменьшить. Не потяну я такой процент. А за пару месяцев я долг верну.
     – Я-то здесь причём, Илюша?! – Лещ развёл руки, удивляясь Илюшиной просьбе. – Деньги тебе Трофим Иванович дал, а ты ко мне пришёл. Я тебя не понимаю, друг мой!
     Но теперь всё понял Илья. Раскрылась ему вся простота и ловкость комбинации Леща с долларами, так легко отданными ему безо всяких условий – взял у Леща, а отдавать Трофиму Иванычу. А Трофим Иваныч, это уже другое дело – его власть, делает, что хочет.
     – Не понял я… так Солидол твой человек или Трофима Иваныча? Он от кого пришёл ко мне?
     – Не знаю, Илюша. Я его не посылал к тебе. Может Солидол дружок Трофима Иваныча, и решил по-дружески оказать ему помощь. Нет-нет, это ты не по адресу пришёл. Но раз пришёл, оставайся, Мы вот сейчас с девушками пойдём пить шампанское, пошли с нами. Посмотри, какая красавица. В зелёном платьице, Жаночка. А? Нравится? Вообще-то она моя девушка, но я тебе могу уступить, если ты её захочешь. Бери! Не в первый же раз? Нет? Не хочешь? Ну тогда прости. Нам пора.
     Отчаянное негодование легло на сердце Ильи, затуманило мысли. Софья! Права Софья! Долгие годы Лещ носит в себе месть за старую обиду, не простит до самой смерти. Моей смерти. Унижения, падения мало ему, и он не спешил все эти годы. Он и сейчас не спешит, длит своё удовольствие.  Никуда кролик не денется, предназначенное ему будет исполнено, не сейчас, так через неделю, через месяц. Это ещё милее, насладиться долгой агонией кролика. Вспомнились ему вчерашние слова жены, не ожесточайся сердцем, не теряй разум, сдайся пока ему… Нет! Сердце уже ожесточено решительно, тоже и разум! И сдаться невозможно!
     – Ты решил изжить меня и забрать моё дело, Лещ… Хочу донести до тебя… чтобы ты хорошо понял. С этой минуты ты враг мой и думаю, нам не ужиться на  этой земле. Я ухожу, но как только выйду за твой порог, человеческих законов для меня уже не будет. Бороться буду с тобой всем, чем смогу. Но дело моё тебе не достанется.
     Лещ улыбался довольный, что добился войны, вполне для себя безопасной,  и развязавшей ему руки. Красотка Жаночка, только что с брезгливостью думала, что придётся развлекать этого мужлана, и может быть, ложиться с ним, если прикажут, вдруг поняла, что её опасения, это есть детский сад, по сравнению с другими страстями, от которых ей бы нужно держаться подальше, чтобы не погибнуть. Она устрашилась. Этот ярый мужчина ушёл, но в цветущем саду как-то вдруг потемнело и повисло мрачное молчанье. Ей расхотелось веселья и шампанского,  жизнерадостных и щедрых «мальчиков», а захотелось куда-нибудь укрыться, чтобы ничего этого не было. Но куда, господи?!
     – Кастет! – услышала она. – Займись товарищем.
     – По полной? – спросил Кастет.
     Она не услышала ответа, но, наверное, Лещ кивнул, потому что Кастет сказал:
     – Понял… – и выскочил за дверь.
     Жаночке стало совсем страшно, как в тот момент, когда она увидела бедного кролика в пасти ужасной змеи. Точно так же вдруг остановилось сердце, а потом сильно забилось. Ей стало страшно за себя, за свою жизнь.





     * * *
     Илья не пришёл вечером, не пришёл поздней ночью, и тогда, ранним утром, Софья, осознав сердцем, что случилось что-то серьёзное, побежала в «Автосервис», но нашла там запертые ворота. Аркадий же, разбуженный дома и ещё не опохмелившийся, сообщил только, что хозяин его отпустил на весь вчерашний день. Это значило одно, что  Илья всё же пошёл к Лещу и не вернулся оттуда. Начальник милиции майор Танасоглу, выслушав запсиховавшую бабёнку,  не поверил в эту сомнительную историю. Муж… вчера ещё поехал выяснять отношения… с Лещом, т. е. с Мишкой Судаком… и не вернулся. Ну да, Судак человек серьёзный, но законопослушный, и ничего такого!.. в чём подозревает его эта нервная бабёнка, себе не позволит.
     – Загулял парень, проспится – появится. – Майор был с утра в раздражении и выпроводил бабёнку. – Иди домой, дети ждут. Через три дня не появится – придёшь.
     Через три дня не появился…
     В эти три дня Софья обошла родню и знакомых, побывала в больнице, и даже звонила в Одессу и Кишинёв людям, с которыми Илья имел деловые контакты. Поехала она и в пионерлагерь, но там ей сказали, что хозяин уехал, когда приедет неизвестно, и никакого Илью не знают и не видели. На четвёртый день с утра Софья опять пришла к майору. Сердце её закаменело, она уверена была, что Илья попал в беду, но ещё теплилась надежда, что он жив. Она нигде не видела следов его потрёпанного «Москвича», хотя и смотрела внимательно на улицах города и особенно, вокруг пионерлагеря, что давало ей надежду, что Илья куда-то уехал. Майор принял у неё официальное заявление  и пообещал сразу же запустить в производство. Утро его было занято обычной милицейской текучкой, но к середине дня, когда  уже нещадно палило солнце и пришло время выпить первую кружку ледяного пива, он привычно заехал в кафе «Буджак» и сел за свой столик в тёмном уголке, возле самой кухни. Хозяин принёс ему пиво и остался поболтать.
     – На здоровичко, Танас Георгич. Да-а… жара… жара стоит. А чего же вы себе кондиционер-то не заведёте в кабинете, Танас Георгич?
     – Нашим бюджетом не предусмотрено иметь кондиционер, – отпив сразу половину литровой  кружки и утерев усы, ответил  майор. – Много чести нам будет.
     – Вы бы сказали, Танас Георгич, так я бы вам поставил приборчик. Я у себя заменил, а старый, вполне рабочий, у меня в кладовке стоит. Чего ему стоять без работы.
     – Нельзя. Никак нельзя, дорогой. – Майор отпил ещё несколько глотков. – Начальство запрещает всякие поборы с населения.
     – Какие же это поборы, Танас Георгич? Я ж с открытой душой! Только скажите, я сразу… А вот ходят слухи…
     – Какие слухи?
     – Да глупости… Что  Лещ… эээ… Мишка Судак… «Автосервис» к рукам прибрал, а Илюшку  Ямпольского, хозяина, уже несколько дней  никак найти не могут.
     – Откуда такие слухи? – напрягся  майор, сообразив, что речь идёт о запущенном сегодня в производство деле о пропаже человека.
     – Работник его, Аркашка, вчера пиво здесь пил, так спьяну болтал всякую ерунду.
     – И что болтал?
     – Спьяну болтал, что вчера в «Автосервис» приезжали трое, требовали учредительные документы, а их в положенном месте не оказалось. И самого хозяина уже четыре дня как нету. Пропал.
     – И что за люди приезжали?
     – Аркашка одного только знает – Солидола.
     – Солидол? Это Петька Пруня, которого я погнал пять лет назад из органов? За тупость.
     – Вроде он, – осторожно подтвердил хозяин заведения, боясь как бы лишнего не наболтать. – Так он сейчас у Леща… эээ… у Мишки Судака вроде начальника охраны.
     – Начальник охраны?.. О как! Так-так… Надо бы мне с ним встретиться.
     – Только уж вы, Танас Георгич, про меня ничего не говорите. Ещё кружечку?
     Майор отказался, сел в машину и поехал в сторону пионерлагеря. Ворота долго не открывали, но слышалось за ними какое-то шевеление, и майор продолжал настойчиво сигналить. Наконец, открыли.
     – Далеко были, не слышали, начальник. – Высунулись двое. Один, как видно, «старшой», нервничал, получив от кого-то невнятные указания. – А хозяина-то нет. Чего делать будем?
     – А мне хозяин и не нужен. Мне нужен Солидол.
     Старшой распорядился:
     – Сбегай, узнай, есть Солидол или  нету его.
     – И скажи Солидолу, – крикнул майор вдогонку побежавшему стражнику, – что если его нету, то я вызову наряд и переверну весь лагерь.
     Солидол появился через пять минут.
     Майор с ним церемониться не собирался и даже не вышел из машины.
     – Ты был вчера в «Автосервисе» и требовал у работника Аркадия учредительные документы. Почему?
Подумав и пожевав губами  Солидол ответил:
     – Должок у них.
     – У кого должок? У работника Аркадия?
     – Не… У хозяина.
     – А почему ж ты у работника требовал, а не у хозяина?
     – Так нет же его!  – И осёкся, соображая, правильно ли ответил.
     – А куда ж вы его дели? Он же приезжал к вам три дня назад. Приезжал?
     – Ну…
     – Так приезжал?
     – Ну!
     – А потом исчез. Куда делся?
     Солидол мучительно морщил лоб, стараясь правильно ответить.
     – Не знаю. У Кастета спроси.
     – У Кастета? Давай сюда Кастета.
     – Так нет его!
     – И его нет? А Кастета вы куда дели?
     – Не знаю. Хозяин знает.
     Майор решил, что наскоком здесь не возьмёшь, тут нужна основательность.
     – Хозяин знает, но и его нету. А когда будет?
     – А кто ж его знает, – вместо Солидола ответил «старшой» стражник. – Он нам не сообчает. Так что нам пора ворота закрывать, начальник.
     – Ну, добро. А как хозяин появится, скажите, чтобы ко мне заехал. Майор Танасоглу, он меня знает.
     – А кто ж вас не знает, начальник, – засмеялся «старшой», закрывая ворота.




     * * *

     Днём позже, пока Софья была на работе в больнице, а дети в садике, кто-то залез в дом, выломав замок, перерыл всё, основательно порылся в сарае, в летней кухне, в погребе. Гнилая лестница, давно лежащая за сараем, была приставлена к чердачной дверце.  Что-то искали. Оставив детей на соседку, Софья побежала в милицейское отделение и ещё застала там майора.
     – Знаю, что они искали, – сказал майор. – Учредительные документы, бухгалтерские книги, кредитные договора.  Знаю, кто искал. Но ничего им пока предъявить не могу. Нету доказательств. Судака нет в городе, исчез. Видели, как уехал, видели в машине двух девиц, за рулём сидел Костя Петков,  по кличке Кастет, и уехали они в сторону Одессы. Завтра, если получу ордер на обыск, поеду осмотреть пионерлагерь, допрошу всех, кто там есть. Найдём твоего мужа, живого или мёртвого. Иди домой,  занимайся детишками, а я буду мужа твоего искать.
     Слова не промолвила в ответ Софья, не сомневалась почти уже, что Илья сгинул, и надежды нет, и не найдёт майор ни тела его, чтобы похоронить, ни погубителей его, чтобы наказать. Повернулась и ушла. Поняла уже и то, зачем нужны им Илюшины бумаги. А чтобы без хлопот захватить и пользоваться делом его жизни – «Автосервисом». Клялся Илья, что не достанется никому его дело, но они оказались хитрее, коварнее его. Приберут они к рукам «Автосервис», даже если и не найдут бумаг, сделают новые. Нет правды, нет закона, время такое наступило в стране, что не у кого искать защиты. Но надо жить в то время, какое тебе назначено. Работать и растить детей в меру сил и не жаловаться. Накормив и  уложив детей в развороченные детские кроватки, взялась наводить порядок в доме, но руки её опустились, села она, поплакала и уснула в уголке дивана, не раздевшись. А рано утром проснулась от тихого, но настойчивого стука в окно. Удивилась, когда увидела в дверях перед собой бывшего школьного директора Филиппа Михайловича, впустила в дом.
     – Ничего, что так рано пришёл? Не хотел, Софья, чтобы люди меня видели у твоего дома. Хотя, смотрю, ты уже одета. 
     – А почему так, Филипп Михалыч, чего опасались?
     – Не за себя, старость обиды не боится. За тебя. Не понимаю я нынешнее время, потому и страхуюсь. Илья твой приходил ко мне, оставил конверт. Если что случится, сказал, отдай Софье. А вчера подъехал я на своей «копейке» в «Автосервис», а мне говорит механик, нет Ильи уже несколько дней, пропал. Никто не знает где он. Вот я и решил, что случилось то, чего он опасался. Значит, пора передавать конверт.
     Филипп Михалыч ушёл, а Софья сидела и смотрела на большой конверт, полный денег, и думала, что это завещание, завет ей от Ильи, что не должна она допустить, чтобы дело его жизни досталось злодеям.  Будила, кормила детей, вела их в детсад, на работе колола больных, ставила капельницы, делала предоперационные клизмы и послеоперационные перевязки, всё это время невнятная и всё более навязчивая мысль возникала раз от разу и не давала покоя, должна я, должна. Отпросилась, ушла на час раньше, чтобы забрать детей и не опоздать на автобус. Не опоздала, отвезла детей в соседнее село к своим родителям  и вернулась уже в темноте. Дома долго искала запасной ключ от гаража, знала, что он где-то припрятан Ильёй. Нашла на кухонном буфете, в пыльной папиросной коробке. Чёрная южная ночь уже опустилась на город, горели ещё редкие бессонные окошки, но город уже спал, чтобы с рассветом встать вместе с коровами, свиньями, овцами и домашней птицей. Софья прошлась по дому,  пожалела, что не успела ликвидировать разгром, на кухне взяла коробок спичек и вышла в ночь. Ей понадобилась зажечь одну спичку, чтобы вставить ключ в замок гаража, открыть тяжёлую створку ворот. Горела под потолком сороковаттная дежурная лампочка, показавшаяся яркой после тёмной улицы.  На ямах стояли две машины, водительские двери обеих были открыты. Она открыла настежь остальные. В «кабинете», где среди стеллажей с запчастями стоял хозяйский стол Ильи,  обнаружила четыре канистры с бензином. Две, открыв крышки, опрокинула, другие две забрала с собой.  Одну вылила на сиденья машин, другую расплескала по полу, отступая к воротам, Приторный ненавистный запах бензина вызывал мучительную тошноту, но затеянное ею было важнее телесной муки, и она стерпела. Стоя в приоткрытых воротах, держа в левой руке коробок, а в правой спичку, подумала: «нет, Илюшенька, я знаю, что не надо этого делать, неправильно это… неправильно… я не должна…», чиркнула спичкой о коробок, подождала, чтобы она хорошо разгорелась и кинула в щель ворот.