Горький мед

Этот мед мы ели до конца января. Одну банку отдали сыну, другую пользовали сами. Хороший мед - алтайское разнотравье. Его отправила мама в конце августа. Выслала и беспокоилась: дошел ли, не треснула ли в посылке большая пластиковая банка?
  Она звонила несколько раз и все спрашивала:
-  Дошел? 
- Нет еще,- отвечала я.
- Посмотри по номеру посылки, может быть, уже можно получить, - настаивала мама.
В начале сентября пришло извещение с почты - на имя сына, потому что он был на машине, а посылка весила почти восемь килограмм, и мама не хотела нас напрягать. Это обычное для нее дело – оберегать нас от всех возможных сложностей и неприятностей. Они с отцом вдвоем донесли мед до почты, хоть и не молодые оба, и здоровье уже не то, а мы – вдруг надорвемся. Только матери могут так тщательно продумывать каждую мелочь, касающуюся их детей.
У сына была машина, но он жил в Петербурге и никак не мог выбрать время, чтобы приехать к нам, в город, в тридцати километрах от его дома. И это понятно, у него ребенку чуть больше месяца, а это значит, бессонные ночи и постоянная гонка.
А мама звонила, спрашивала. Утром я бежала на работу, а она узнавала:
- Ну что? Получила?
- Нет еще, мамуль! Я позвоню, когда получу.
После своего дня рождения в конце августа она будто оттаяла, и обнаружилась обычная заботливость и заинтересованность, которая была со мной всю жизнь, и от которой я отвыкла за последние девять месяцев. А оттого, что отвыкла, я никак не могла понять, что происходит, а главное, что происходило раньше, в чем была моя вина, когда она все эти месяцы не подходила к телефону или, подойдя, отвечала холодно и отстранено.
Последние месяцы я жила в напряжении, ощущая его в шее, плечах, во всем теле. В голове бродили смутные мысли. Что-то пугающее приближалось, что-то, чего я не желала принимать, чего опасалась. Я плохо спала, просыпалась среди ночи, как от толчка, и лежала – думала сразу обо всем и ни о чем конкретно.
В конце мая и в июне только поездки в дацан ослабляли давление. Я ездила туда каждые выходные, сидела на низких скамеечках под пристальными взглядами буддийских богов до тех пор, пока не становилось тихо на душе. С этой тишиной я выходила на улицу и медленно шла до метро, а потом ехала домой через весь город, прислушиваясь к покою внутри себя и стараясь не расплескаться.
 Все носились с предсказаниями грядущих печальных событий текущего непростого, потому что високосного, года. Газеты и интернет будоражили пророчества катаклизмов и извещения о смерти известных людей.
В канун восьмого марта умер белый глухой боксер, с которым мы прожили без малого двенадцать лет. Последние несколько месяцев он болел и сильно исхудал. Поджелудочная отказывалась принимать пищу, любую, кроме вареных макарон, без мяса и без масла. Когда ему становилось хуже, он ходил, не останавливаясь, по квартире, цокал отросшими когтями по паркету, но ни у кого в семье рука не поднималась пригласить ветеринара, чтобы усыпить пса.
Если кто-то заговаривал об этом, Сэбка садился на красный пуфик, стоящий возле окна на кухне, отворачивался от всего мира и смотрел вдаль, не реагируя на обращенные к нему слова.
Он не желал этого знать. Он хотел жить! До самой последней минуты. Он так и умер – сам. Что-то ушло из его тела, и осталась белая с серыми пятнами махровая тряпочка, в которой ничего не было от любимого пса.
В конце июня, начале июля должен был родиться наш первый внук. 
В мае невестка, уже сильно беременная, выложила на своей страничке в интернете фотографию с обнаженным округлившимся животиком. Сейчас это модно, и молодые мало думают о благоразумности таких поступков. Но говорить бесполезно, только прослывешь ретроградом.

Мама позвонила спустя неделю после публикации. Я уже и забыла о происшествии. Небо на нас не обрушилось. Все шло своим чередом – к логическому завершению истории.
- Я увидела эту девочкину фотографию, - сказала мама. – Этого нельзя делать.
- Я согласна с тобой, но говорить бесполезно, они не понимают. Им главное – зачекиниться. Или как это у них называется…
Я в это время расклеивала рекламные листовки на подъездах: Кипр, Турция, Тунис. Приходите в нашу турфирму, покупайте, отдыхайте.
- Но ты должна объяснить им, они рискуют ребенком. Я знаю одну семью, в которой мать вот так козыряла своим животом, и ребенок родился глухим.
Я понимала ее опасения, но и эти ее истории я тоже знала наперечет, эти страшилки о том, как «одна девочка…и т.д». Я засмеялась, что я могла еще делать, когда делать нечего.
Мама обиделась и бросила трубку.

После рождения Моти стало легче, почти отпустило. Хотя Мотя не родился в полном смысле этого слова: врачи вынули его из живота матери, потому что матка не хотела раскрываться, а воды отошли, и ребенок мог задохнуться. Такое происходит, когда впечатлительная роженица вдруг пугается боли и неопределенности. За те двенадцать часов, пока ее стимулировали, а вокруг с воплями и криками рожали другие, она сжалась вся, замкнулась, закрылась, и матка закрылась тоже.
 Малыш получился классический – пятьдесят сантиметров роста и три кило сто грамм живого веса. Плюс колики до трех месяцев и беспокойство, созвучное беспокойству матери.
Вся семья встрепенулась и стала жить с оглядкой на своего нового члена. Как спит? Как есть? Сколько вылезло зубов? Держит ли головку? И так далее. Другие проблемы и обиды как-то ушли на второй план, утратили былую значимость. Для всех нас, кто был рядом.
Мама была далеко, молилась за нас, но была холодна и отстранена в разговорах со мной. Что-то я делала не так.
Наверное, в то время еще все можно было исправить, изменить, вывернуть руль, вписаться в поворот. Но как? Набирать ее номер, слушать тишину на том конце и говорить, и думать:
«Все неважно. Главное - я люблю, люблю, люблю тебя. Только живи!»
Кажется, я пыталась, но на уровне телефонных разговоров получалось плохо. Вернее, не получалось совсем. Она уходила все дальше, а я думала, как в детстве:
 «Она не любит меня. Нет, не любит. Совсем».
 И знала, что это неправда. И не понимала, что есть правда.
Она еще была жива в то время, а я была уверена - по своей безмерной глупости, никак не согласующейся с моим уже немалым возрастом, что жизнь дорогих мне людей вечна, и они никогда не умрут, что существуют неуничтожимые категории, мама, например. Даже если она болеет, и сердце ее никак не утихомирится, и врачи настойчиво советуют сделать операцию. И она сама просит: «Замолви за меня словечко в церкви».
  Просто, сколько я знала этот мир, она всегда была в нем. И в том месте, где она находилась, всегда для меня горел огонь, существование которого стало очевидным только тогда, когда этого огня не стало.

Позже я поняла, что она прощалась со мной весь этот год, даже больше, чем год. Сейчас я так вижу все наши размолвки, обиды. Ее душа со своих высот уже что-то видела, что-то знала, и это знание определяло реакции тела.
«Чтобы тебе не было потом слишком больно, девочка моя, добавим-ка немного холода в наши отношения, построим небольшую стенку между нами, теперь поднимем ее повыше, выкопаем ров, наполним его ледяной водой».
 По телефону она говорила настороженно и отстранено, словно с опаской, словно я какими-то движениями души и мысли причиняла ей физическую боль. Так бывает, когда кто-то очень родной и близкий, от кого ты не защищен, мечет в тебя молнии гнева. И ты начинаешь болеть, болеть по-настоящему.
Мне казалось, я понимаю суть происходящего. Мне хотелось сказать:
«Не обижайся на меня, не сердись. Ты так много молишься обо мне, что воздвигла вокруг меня неприступную крепость, от которой отлетают все пущенный в мою сторону стрелы и попадают в самого стрелка».
А ей казалось, что это я прицельно бью в нее раздраженными, злыми мыслями.

Я приезжала к родителям год назад, на восьмидесятилетие отца. На самолете четыре часа до Горно-Алтайска, и там автобусом до Троицка. В этом году маме исполнялось семьдесят пять, и ей хотелось собрать всех. Хотелось, чтобы приехал брат с семьей, я, чтобы мы все вместе сидели за большим столом, разговаривали, смеялись. Для нее это было важно. Очень важно, и я это знала. Семьдесят пять – очень круглая дата.
 Когда ты очень хочешь, ты едешь, а не ищешь оправдания. А я все время находила причины, по которым я не могу поехать. Все не складывалось. Билеты на конец августа, перед учебным годом, были дорогими. Я просматривала перелеты до Новосибирска, Барнаула, Горно-Алтайска, перелеты из Москвы в восточном направлении. Все дорого.
- Ну, что, ты приедешь?- спросила мама накануне.
- Пока не получается, - ответила я, - Очень дорогие билеты.
- Ну смотри,- сказала мама с той неподражаемой интонацией, с какой она в моем детстве приговаривала:
 «Думай, голова, думай, шапку куплю».
Я услышала в ее словах только ревнивое:
 «У отца была, а ко мне не соберешься?»
 На самом деле, там было скрыто намного больше, а я услышала только то, что хотела услышать. Просто так мне было проще.

28 августа я позвонила, чтобы ее поздравить. У нее были гости. Подошел к телефону отец. Я, стараясь скрыть разочарование, – никто не спешит мне навстречу - поздравила его с новорожденной.
-Алла! – крикнул он в комнату.- Алла, иди, дочь звонит.
Была какая-то пауза, словно он пытался силой всучить ей телефон, потом мама сказала:
- Ало!
- С Днем рождения! - сказала я заученно радостно, не выказывая обиду, - Будь здорова. И пусть дети и внуки только радуют тебя.
- Спасибо, - сказала она, и в ее голосе слышалось сомнение.

А сразу после дня рождения началась эта история с медом!
Мама чувствовала бодрость и воодушевление, она позвонила сначала рано утром, а через пару часов - на мобильник. Я сидела на работе с туристом, слышала звонок, но не взяла трубку.
- Когда я звоню, будь добра  –  отвечай, - сказала она легким голосом, веселым молодым голосом.
Она что-то решила для себя, что-то поняла про меня, и оттого ей стало легко.
«Ты не подходила к телефону, когда я звонила, всю зиму, весну, и лето, почему же сейчас ты требуешь от меня иного?» - хотелось крикнуть мне.
- Если в это время я разговариваю с туристами, я не могу подойти, - сказала я жестко. – Я на работе. Эта работа меня кормит, и я не могу прерывать разговор, если мне кто-то звонит.
- Ты должна отвечать мне, - она все еще была весела.
«Господи, за что мне такое! Почему!» – думала я вечером, упиваясь жалостью к себе.
- Ты получила посылку? – спросила она голосом постороннего человека на следующий день.
- Да, получила. Все дошло хорошо. Спасибо! – сказала я с холодной враждебностью и положила трубку.
Я давно не говорила таким тоном со своей матерью.
Потом я пыталась извиниться. Мой бзик прошел. Я хотела мира и покоя всем нам! Поздно! Мама обиделась. Ей было невыносимо больно услышать злые слова вместо благодарности.
 Она не подходила к телефону, не разговаривала со мной, но напряженно думала обо мне, о нас - я чувствовала это. Я ощущала это каждую минуту, каждой частичкой своего тела. От напряжения сводило скулы. Ничего не получалось, не клеилось, все валилось из рук. Все шло прахом.
«Это выше моих сил! Если не хотите принимать меня, тогда не думайте обо мне, не дергайте меня. Оставьте меня в покое!!!» - думала я.
И мама в своем далеке слышала именно это: «оставьте меня в покое!»

Вечером 10 октября, где-то в половине одиннадцатого московского времени, позвонил брат и сказал:
«Марин, мама умерла».
Мама заболела за неделю до смерти.
«Никому не говори, - сказала она моему отцу, - никому. Сама выкарабкаюсь»
Она кашляла и кашляла, и это был не простудный, а сердечный кашель.
-Я позвоню детям, - сказал отец.
- Не смей! Я не хочу больше жить! - выкрикнула она жестко и горестно.
И он не стал звонить.
Теперь днем она поднималась ненадолго, что-то делала по дому и ложилась опять, а ночами кашляла. Тяжело. Натужно. И он слушал этот кашель и ничего не мог сделать.
В ночь на 11 октября, где-то в половине третьего он вдруг понял, что кашель прекратился. Он позвал – тишина. Он вошел в ее комнату, включил свет, она уже была мертва.

Я  летела до Москвы, ждала следующего самолета, летела дальше, а она была  рядом. Я это чувствовала. В соседнем кресле самолета пожилая женщина обнимала свою дочь, а это она обнимала меня.
«Со мной уже никогда такого не случится!» - с тоской думала я.
 В Москве, между рейсами молодая женщина с милым лицом два часа подряд рассказывала мне  историю своей жизни, улыбалась и говорила, говорила, пока я, отворачиваясь, смахивала слезы.
Я приехала в день похорон. В доме собрались родственники и знакомые, а в красивом гробу с красивой обивкой лежало нечто. Это была не она, не мама - тут и одного взгляда было достаточно. Это была оболочка, то, что осталось  от ее сути. Скафандр. Без тревожащейся вечно души скафандр подтянулся, ужался и помолодел. Но ее в этом незнакомом теле уже не была. Она была где угодно, только не там.
И мне от этой мысли стало легче.