В кругу пяти океанов
Книга Бытия и Челябинское детство
Я родился в Челябинске 30 марта в год, когда в космос полетел Юрий Гагарин. На пару недель мое появление на свет опередило Гагаринский полет, и мои родители назвали меня Димой, как давно, еще в своем девичестве придумала моя мама. Кто знает, если бы я подзадержался с появлением, то на волне эйфории меня вполне могли бы назвать Юрочкой.
В тот год мои родители еще не имели собственного отдельного жилья и поначалу меня принесли из роддома в дедову квартиру, которая располагалась в большом доме номер 2 в Артиллерийском переулке. Из двора через арку был выход прямо на проспект Ленина метрах в ста от площади с Танком. Сейчас это трудно представить, но на 35 квадратных метрах размещалась семья из шести человек, включая меня, хоть и маленького, но очень громкого. Наверно, даже цыгане не позавидовали бы такой тесноте.
В квартире было две комнатушки. Гостиная была тесно уставлена крепкой, сделанной дедом мебелью: клеенчатым диваном, зеркалом, круглым дубовым столом, посудной горкой и телевизором КВН. Телевизор имел малюсенький экранчик, перед которым крепилась здоровенная водяная линза. В промежутке между диваном и телевизором за бордовой плющевой портьерой пряталась дверь. Через неё был проход в тесную спальню с двумя кроватями и шифоньером (больше, как ни компануй, ничего туда не помещалось). Из коридора можно было попасть в маленькую кладовку, предназначенную для хранения угля и дров. Далее располагалась ванная комната, а в конце коридора – кухня. Газовые плиты еще не получили широкого распространения и у деда на кухне стояла устрашающего вида плита, топившаяся углем и дровами.
За домом, метрах в ста, по насыпи проходила «разворотная» железнодорожная ветка, по которой гоняли составы, разворачивая их в необходимом на станции направлении. Часть ветки шла к Челябинскому Тракторному заводу. По этим путям каждые пять или десять минут ходили прокопченные паровозы.
Обитателей дедовой квартиры не спасало от шума даже то, что жили мы на пятом этаже и вроде бы несколько вдалеке от железнодорожной суеты, но составы грохотали на частых стыках, как «танки на поле», машинисты беспрерывно гудели и свистели. Содом и Гоморра! Но в те годы люди были крепче нервами и благодарны судьбе за полученное от государства такое прекрасное жилье. Тем более, оно действительно было таким, особенно в сравнении с опостылевшими фанерными бараками, в которых население ютилось в войну.
Бабушка рассказывала, что однажды была невольной свидетельницей того, как какому-то мужику на рельсах паровоз отрезал голову и бедная голова, подскакивая на неровностях, катилась по насыпи вниз. Машинист отчаянно гудел, увидев мужика на пути. Гудок и привлек бабушкино внимание к происшествию и его печальным последствиям.
Мой дед, Кашканов Борис Васильевич, работал на стройках города плотником. Зарабатывал хорошо и считался ценным работником. В молодости он выучился на столяра и умел делать красивую мебель. Стол, горка и зеркало были его изделиями. Мебель была обильно украшена резьбой с растительными мотивами – цветами, листьями и виноградными гроздьями. Спинка дивана тоже была украшена резной полочкой, на которой поверх кружевной салфетки стояли рядком обязательные в каждой тогдашней семье семь фарфоровых слоников.
Дед родился в 1908 году в башкирской деревне на берегах реки Белая. Выучился в ремесленном училище на столяра. Будучи еще совсем молодым, построил себе красивый большой дом. Надеялся жить в своей деревне, столярничать и растить детей в просторном доме. Советская власть внесла крутые коррективы в дедовы планы. По Уралу прогулялся Чапаев-герой, большевики победили и стали устанавливать свои порядки. Дом моего деда приглянулся председателю сельсовета – мужичонке захудалому, бездельному, но обладавшему нахальством и пламенным взглядом истинного коммуниста. Однажды, он пришел к деду в гости, без обиняков, в качестве неоспоримого аргумента, выложил на стол наган и предложил отдать дом по-хорошему. Иначе, обещал расстрелять. На вопрос деда: «За что ж ты, Васька, меня расстреляешь?» Последовал честный пролетарский ответ: «Найдется за что. За контру, например, или за кулацкую пропаганду. Ну что отдашь?» «Отдам», ответил мой молодой дед и через неделю с женой и тещей уехал в Нижний Тагил.
В годы НЭПа появилась возможность открыть свое дело или просто заниматься мелкой спекуляцией. Дед новых властей опасался и большевикам не доверял, поэтому не стал связываться с основанием серьезного дела. Занялся мелкооптовой торговлей мануфактурой. К счастью, мануфактурного магната из него не получилось. Доходы частично съела инфляция, а остатки отобрала Советская власть. Дед не упирался. Отдавал. Чувствовал, что стоит только подпрыгнуть чуть выше дозволенного властью, сразу расстанешься не только с пестрыми бумажками, украшенными пролетарскими вождями, но и с собственной жизнью. А как только начали шельмовать нэпманов, бросил совсем свою торговлишку и пошел работать по специальности – столяром-плотником.
Через некоторое время семья перебралась в Челябинск. Платили на новом месте немного лучше, но жить, как и в Тагиле, пришлось в бараке с фанерными стенками и удобствами во дворе.
В 1928 году родилась первая дочь, моя будущая тетя Валентина Борисовна, через три года на свет появился сын Виктор Борисович. В 1935 году моя бабушка родила двойню мальчиков. Один из мальчиков вскоре умер, а второй, Владимир Борисович, через 26 лет стал моим отцом.
Войну дед прошел рядовым. Служил в минометном взводе. В небоевой обстановке в его обязанности входило кормить и охранять взводную кобылу, которая на переходах была тягачом для ротного миномета. В бою подносил к миномету ящики с минами. За заслуги, о которых он никогда не рассказывал, был награжден двумя медалями «За отвагу», медалью «За оборону Ленинграда» и медалью «За взятие Кенигсберга». К сожалению, медали, послевоенные трудовые награды и даже орден «Трудового Красного Знамени» не сохранились. Внуки заиграли, а в смутное перестроечное время следы семейных реликвий совсем растаяли.
И в довоенное время, и в войну большая семья продолжала ютиться в бараке. Первую свою благоустроенную квартиру дед получил уже при Хрущеве. Тогда началась кампания по сносу бараков, а мой дед как раз – и фронтовик с боевыми наградами, и многодетный отец (хотя, многодетность в то время не воспринималась как нечто необычное), и передовик производства! Хоть и не коммунист, но отказать не решились.
Моя бабушка Елизавета Васильевна Кашканова (в девичестве Брязгина) родилась в 1911 году. Папу звали Василий, а мамой была Анна Ефимовна, моя прабабушка – Бабаня. В детских воспоминаниях Лизы остались мелкие эпизоды Гражданской войны. Например, как по косогору на краю деревни ехали бронеавтомобили, а дети бежали за ними и, глядя на металлические колпаки на колесах, кричали: «Смотрите! Тарелки катятся!».
Еще одно яркое воспоминание связано с расстрелом на реке Белой пароходов с «белыми». Пароходы и баржи, перегруженные белогвардейцами, плыли по реке, а с берега их обстреливала Красная армия. Потом пароходы уплыли, и война закончилась.
Лиза росла в большой семье Брязгиных, которая жила в двухэтажном деревянном доме. В семье, кроме родителей было четверо братьев, трое из которых жили с женами и детьми, а четвертый по молодости пока гулял холостым. Было человек пять или шесть малолетних детей – Лизиных родных и двоюродных братьев и сестер. В доме было много комнат, полы были окрашены, а стены оклеены обоями. За столом пользовались металлическими приборами – ложками и вилками. Судя по всему, жили весьма зажиточно. Но о той семье бабушка почти не рассказывала. Вероятно, в период «раскулачивания» семья рассыпалась, а может и сгинула. Наверно, бабушка боялась навредить мне этими рассказами, а то, вдруг проболтаюсь, и власти начнут вставлять мне палки в колеса.
Из всего дореволюционно-запретного из бабушкиных рассказов я помню только один старый анекдот и несколько историй:
Появился как-то на деревне деловой мужик. Созвал сход односельчан и предложил неслыханное дело – скинуться всей деревней, купить на ярмарке ружье и по очереди ходить на охоту.
Мужички посомневались, но денег дали. Кто гривенник, кто целый полтинник. Последним прибежал захудалый мужичонка, бросил в шапку копейку и гордо заявил: «И моя копеечка в дело вложена!»
Съездил деловой мужик на ярмарку. Привез ружье. Встал в центре деревни, зовет односельчан обнову смотреть. Мужички приходят, трогают, удивляются. Невидаль! Ружжо!
Решили стрельнуть. Зарядили. Каждый к ружью липнет, хочет хоть пальчиком за ружье подержаться. Столпились, ухватились, живого места на ружье нет. Только приготовились стрелять, тут бежит захудалый мужичонка. Протискивается. Кричит: «И моя копеечка в дело вложена! Дайте я хоть в дырочку посмотрю!»
О своем раннем детстве бабушка рассказывала яркую зарисовку из деревенской жизни: Один из трех её дядьев, самый молодой и еще не женатый, был «шалун». Члены большой семьи регулярно собирались за обеденным столом и ели пельмени, а молодой человек из баловства выслеживал по шуршанию под обоями мышь (обои были наклеены на стесанные бревна с остававшимися свободными желобками-дорожками), и ловким движением накалывал ее на вилку. Потом с видом победителя вынимал ее из-под обоев на свет. Девчонки пищали, мальчишки тихо завидовали, глава семьи (бабушкин дед) грозно зыркал на свою жену. Та брала деревянный черпак и звонко влепляла сыну по лбу. Мир восстанавливался и все продолжали есть, кто сердито, а кто, едва сдерживая смех.
С пельменями связана еще одна история времен Гражданской войны.
Пельменей в семье лепилось всегда очень много, чтобы хватало на ораву из пятнадцати примерно человек. В Гражданскую был период, когда деревня несколько раз переходила из рук в руки от красных к белым и обратно. Залетают, например, в деревню красные. Естественно, первым делом идут смотреть трофеи. Бабушкин видный дом был одним из самых привлекательных трофеев. Вламываются в дом, машут наганами и винтовками. Орут на оробевшую семью: «Что, белых тут прячете?!!! Куда столько пельменей? Белых кормить собирались?!!!» Брязгины лепечут: «Да мы... да не...» Красные: «Пельмени реквизируем! Взвод накормить, коней накормить, в комнатах разместить бойцов, сами – пошли вон на сеновал!»
Тут за окнами снова щелкают выстрелы. Красные истошно орут: «Белые наступают!» Выкатываются из дома и уносятся из деревни. Влетают белые. Начинается сказка про белого бычка: «Красных кормили?!!! Расстреляю сволочей! Взвод на постой, коней накормить, сами пшли на сеновал!» Сидят жрут пельмени. Не доели. Стрельба. Залетают красные...
В Отечественную войну бабушка работала на каком-то металлургическом предприятии. Денег не платили. Рассчитывались пайком. Чтобы как-то выжить и выкормить троих маленьких детей, приходилось таскать с завода на продажу чугунные блинные сковородки. Бабушка была весьма полной женщиной, и подвязанная под животом сковородка была не заметна для ВОХРовцев на проходной завода. Удивительно, ее ни разу не поймали. Наверно, не злоупотребляла. А пара тех сковородок использовалась еще и в 70-е для выпекания блинов.
Уже в послевоенном Челябинске бабушка устроилась поваром в детский сад. Готовила хорошо, от начальства получала только благодарности. Позже к ней в детсад, «по блату», поочередно устраивали моих старших двоюродных Наташу и Игоря, а потом и я года три провел под бабушкиным патронажем.
Пришло время упомянуть дедову тёщу.
Брязгина Анна Ефимовна родилась еще в девятнадцатом веке. Где-то в 1892-м году или около того. Рано вышла замуж, родила детей и всю оставшуюся жизнь занималась воспитанием потомства и хлопотами по хозяйству. Детей подняла в Гражданскую, внуков растила в Отечественную. С правнуками, вроде, стало полегче.
Но вот и самые младшие правнуки пошли в школу, живут сытно, в достатке, у всех дома холодильники, горячая вода и стиральные машины.
Большую часть жизни Бабаня прожила с зятем Борисом и дочкой Лизой. В Тагиле и в Челябинске вместе ютились с бараках, потом переехали в куда как более свободную новую дедову квартиру. С конца 50-х Бабаню забрала к себе ее внучка (моя тетя) Валентина Борисовна Пузанкова. Повод для переезда был очень подходящий для бабушки. Валентина к тому времени только что родила дочку Наташу (мою двоюродную) и кому-то надо было на первых порах смотреть за ребенком. Сама Валентина дома сидеть не рвалась. С яслями была та еще морока. Работа у Валентины была чистая и спокойная – грех бросать. А тут как раз профессиональная нянька простаивает без дела. Опять же, в просторной трехкомнатной «сталинской» квартире у Бабани наконец-то появилась своя кровать с периной под кружевным покрывалом и часть пространства шифоньера для белья и верхней одежды.
Наташа подросла, бабушку вернули, но тут у Валентины родился Андрейка (мой двоюродный). Бабаню снова призвали к станку. Стараниями прабабушки Наташа и Андрюшка росли сытыми, обстиранными-обглаженными, выгулянными. Но через три года Андрюшка окреп настолько, что его родители, оформив его в детский сад в доме напротив, решили избавиться от няньки.
Якобы, заботясь о здоровье старушки и по случаю удачно освобождая несколько ценных квадратных метров в челябинской трехкомнатной «сталинке», моя тетка Валентина спровадила Бабаню в Ташкент – «Поживите там, бабушка. Там тепло, фрукты и забот вам никаких у Лизы. А то у нас дети выросли, шумят, вам и не отдохнуть». Бабаня молча подчинилась принуждению ехать в ссылку на чужбину.
На семьдесят седьмом году жизни ей купили билет на самолет в Ташкент, где к тому времени, а это был 1969 год, Борис Васильевич с Елизаветой Васильевной проживали уже три года, приехав туда на восстановление города после землетрясения 1966 года. Ну, просто так счастливо совпало, что к 1969 году мой дед с бабушкой Лизой получили свою очередную двухкомнатную квартиру на третьем этаже панельной хрущевки и Бабане было где у них пристроиться.
Жить безвылазно в скворечнике – то еще удовольствие. Ходить в магазины Бабане не дозволялось. Жара и пыль доконали бы ее очень быстро.
К счастью, моя мама привезла в Ташкент из Ангрена новорожденную Лену. А поскольку мы поселились в сборно-щитовом доме (зато на земле, а не на верхотуре), то идея пригласить Бабаню понянькаться с Леной возникла естественным образом.
Бабушка снова погрузилась в привычные ей хлопоты. Место в нашем трехкомнатном «коттедже» ей нашлось быстро. Я делил с ней свою комнатку.
В саду-огороде бабушку работать не просили. Ленка поначалу болела не часто и быстро росла. Они вдвоем из нашего тогда еще очень молодого сада ходили за ручку в расположенный неподалеку участок с четырьмя-пятью высокими деревьями. Это называлось у них походом в лес.
Но ничто хорошее почему-то не длится долго. Ленка выросла до состояния посещения детского сада и через четыре года вполне райской жизни в доме на земле Бабаню снова спровадили к ее дочери Лизе в жаркую хрущебу на третий этаж.
В обоснование этого решения моя мать говорила, что Бабаня состарилась настолько, что не ей за Ленкой ходить, а впору саму водить за ручку. Что она плохо моет посуду, плохо моет полы и все это приходится перемывать и, мол, лучше бы она ничего не трогала и просто сидела бы на крылечке и наблюдала, как наливаются соками виноградные гроздья. Но на такие предложения бабушка обижалась, ворчала. Периодически у них возникали тихие конфликты.
Почему-то моим родителям не было свойственно понимание, что старики – это не отработавший ресурс человеческий материал, а те, с кем просто необходимо возиться до самой их смерти. К сожалению, и я вырос воспитанный в такой же парадигме. Мои родители в старости жили без меня и умерли, когда я был далеко от них.
На новом-старом месте начались уже знакомые проблемы. Домашние дела делать не дозволяли, в огороде (у бабушки за домом был типичный для понаехавших самозахваченный и облагороженный участок с садом и огородом) работать не было сил. Бабане оставалось днями сидеть на лавочке у подъезда, наблюдая беготню ребятишек и здороваясь с незнакомыми соседями. Потом и это удовольствие стало недоступно. Подняться по лестнице на третий этаж не хватало сил, даже с остановками на каждой площадке.
С дочерью тоже вечные споры:
– Мама, ты посиди, я сама полы вымою, – старалась освободить от работы Бабаню ее пожилая уже дочь, моя бабушка.
– Лиза, я ведь тоже могу, я крепкая еще, – защищалась Бабаня.
– Куда тебе, ведь за восемьдесят давно…
– Вот у тебя ноги больные, а у меня нигде не болит.
Сухонькая Бабаня брала тряпку, и сама потихоньку продолжала мыть полы. И так каждый день и по всякому поводу. Попробуй докажи молодым и сильным, что ты не зря по земле ходишь!
Потянулись похожие друг на друга пустые дни. Делать ничего не давали, помощи ни в чем не просили.
«Не нужна я скоро стану» – горестно думала Бабаня, – «Только хлеб зря ем».
В конце концов, она не выдержала бессмысленности такой жизни, вымолила у Бога прощение и выпала из окна третьего этажа. Бог простил ее, не позволил взять на душу грех самоубийства – Бабаня прожила еще три дня. Объяснила следователю, что никто ее не принуждал, ей самой жить надоело. Поблагодарила Бога за спасение души и тихо отошла.
Вернемся на тринадцать лет назад. В Челябинск, где в похожей по площади двушке ютятся вдвое больше народу, изо всех сил стараясь соблюдать мир и относительный покой.
Примерно через год после моего рождения деду окончательно надоел в квартире цыганский табор, и он приложил массу усилий, чтобы его сыну с семьей выделили отдельную комнатку в коммуналке. Деду не смогли отказать и без-году-неделя молодому специалисту выделили жилье. Меня перевезли в двухэтажный деревянно-засыпной дом, стоявший по улице Потёмкина напротив парка «Никольская роща». Конечно, улица не в память о том Потемкине – завоевателе Крыма, а в честь партийного функционера, дипломата. Но вплоть до появления интернета я был в неведении о персонаже и думал, что рос на улице имени Потёмкина-Таврического.
Во второй комнате нашей коммуналки жила пожилая чета. Баба Нюра со своим мужем и избалованным котом Васькой. Баба Нюра и ее муж не запомнились, а вот Васька остался в моей памяти.
Еще бы, настойчивый кот добился, чтобы его приняли на работу моим усатым нянем! Работал он, не жалея кошачьих сил, за блюдце молока.
Еще задолго до нашего приезда Васька отъелся, обленился, забыл про мышей и кошек. Больше всего кандидат в мои няньки любил есть мойву и спать на постелях. Помятые покрывала прощались ему за мягкость характера, доброту и олицетворение сытого счастья. Васька, наверно, думал, что двухкомнатная коммуналка – это и есть специальный кошачий рай – вечный и прекрасный!
Однажды, холодной и сырой весной, в соседнюю с Васькиной комнату приехали незнакомые люди. Заполонили комнату вещами и новыми запахами. От людей пахло одеколоном, духами и не такими вонючими, как хозяйская махорка, сигаретами. И самое удивительное – в их комнате постоянно пахло молоком! Но вот Ваську из комнаты вежливо, но твердо попросили.
Кот стал часами дежурить в коридоре у соседской двери, мечтая проникнуть внутрь и увидеть наконец источник волнующих ароматов. И довольно скоро он дождался удобного случая.
В один из вечеров мне не спалось. Всё что-то мешало, хотелось пукать, но не пукалось, хотелось есть, но уже не помещалось, хотелось лежать на левом боку, а мама все перекладывала на правый. Маме было некогда, и она пыталась меня укачать. Она ходила со мной по комнате и пела мне страшилку про серенького волчка. Иногда она меняла маршрут и выходила ненадолго в коридор. Как только я начинал задумываться и закрывать глаза, мама укладывала меня в кроватку. Но подушка действовала на меня освежающе и сон пропадал.
Как в комнату проник Васька, мама не заметила. Уложив меня очередной раз, она отвернулась к каким-то своим делам. Васька унюхал идущий от меня аромат молока и неслышно запрыгнул ко мне в кроватку. Немного потоптался и улегся своим носом прямо напротив моего носа. Ростом и весом мы были примерно одинаковы и размеры носов примерно совпадали. Мне новый сосед понравился, я обнял его ручкой и наконец-то уснул.
Когда мама взглянула в кроватку, она тихо ахнула и зашипела на кота: «Васька, гад, а ты как сюда пробрался?» И уже было нащупала мягкий кошачий загривок, чтобы ловчее подцепить и выкинуть нахала, но в последнюю секунду занесенная над Васькой мамина рука остановилась в нерешительности. Маме очень хотелось вытурить кота, но получить еще час хождения по комнате не хотелось совсем. Мама решила не будить лиха и пока оставить все как есть.
Кот проспал в моей кроватке до утра.
С этого дня Васька начал трудовую деятельность. Его обязанностью стало спать со мной, следить за сухостью моих пеленок и обеспечивать душевный покой родителям. Васька справлялся великолепно! Мы спали обнявшись. Ваське нравился мой запах, а мне, наверно, Васькин. Когда пеленка под нами оказывалась мокрой и спать становилось неприятно, Васька мягко тормошил меня. Я возмущался и пищал. Мама быстро меняла постель. Мир в доме восстанавливался.
Детская память в чем-то очень цепкая и держит в себе массу совершенно незначительных деталей, но, с другой стороны, важные взрослому человеку сведения о городе, представления об окружающих домах, дорогах и парках, детали обстановки и убранства квартиры ребенок может совсем не запомнить. Мне запомнилось многое из моего раннего детства, но весь антураж тех лет представляется каким-то набором фанерных раскрашенных подвижных и статичных декораций. Даже люди, даже близкие родственники, даже мои мама и папа помнятся мне в те годы какими-то живыми пятнами, влияющими на мою жизнь, но как-то отстраненно. Они как бы не сами по себе, а просто часть меня.
Поэтому, далее я буду рассказывать о своем детстве в виде отдельных не связанных единым замыслом миниатюр. Единственно, я постараюсь хоть немного соблюдать хронологию.
А сейчас снова вернемся от событий к персоналиям.
Мой папа Кашканов Владимир Борисович родился в 2-го августа 1935 года. В войну и послевоенные годы учился в школе неплохо и его отец, мой дед, мечтал, что сын получит высшее образование и с него семья начнет вхождение в мир белых воротничков. А Вовка (как обычно звал сына дед Борис) рос веселым, любил быть в центре внимания и обычно являлся душой компании. На музыкальных курсах научился играть на аккордеоне и гитаре. Ему бы в артисты... Но отец был непреклонен – Вовка должен стать инженером! Как показала дальнейшая жизнь, настойчивость моего деда не пошла особенно на пользу. Заработки у инженеров в СССР были весьма скромные, а причастность к касте образованных людей счастья моему отцу не принесла.
В Советской армии отцу пришлось служить почти три года. И в 1956 году он чуть было не попал в число тех, кого отправили восстанавливать коммунистическую власть в Венгрии. Он был уже в списках и готов к отправке на новую локальную войну, но как-то во время сна в казарме или в палатке в полевых условиях ему в ухо заполз таракан. Отец сразу не обратился к врачу. Проходили активные учения, было некогда. Дотерпел, пока ухо не загноилось. И уже с сильными головными болями попал в госпиталь на операцию. Пришлось долбить кость, чтобы добраться до среднего уха и вычистить гной. Когда отец выздоровел, венгров уже усмирили и установили им счастливую социалистическую жизнь. Вроде и осталось послужить меньше года, но неполноценный боец оказался в Армии не нужен и отца комиссовали на гражданку.
После службы оказалось, что в музыкальное училище с проблемным слухом не берут. Можно было попробовать в артисты разговорного жанра. Да и слух постепенно восстановился практически полностью. Но дед настоял, что институт – «это тебе не по сцене скакать». Пришлось идти учиться на инженера-строителя.
Старшая отцова сестра Валентина, 1928 или 1929 года рождения, окончила экономический техникум и потом всю жизнь спокойно проработала в какой-то конторе. Вышла замуж за молодого демобилизованного из Китая офицера. Ее избранник Пузанков Алексей Андреевич был из крепкой еврейской семьи. Его родители жили в Челябинске, а бабушка Пана жила в Одессе, куда Пузанковы периодически ездили отдыхать.
Алексей Андреевич, следуя неукоснительному правилу настоящего еврея, состоялся в жизни, получил хорошую трехкомнатную квартиру на первом этаже в доме номер 9 по улице Рождественского. На заработанные в Китае «боевые» после демобилизации купил машину М20 «Победа», одну из первых в Челябинске. Чтобы не скучать, устроился инженером по технике безопасности на земснаряд. По долгу службы немного химичил с медикаментами. К ним в контору поступали бинты-зеленки-пластыри, которые предполагалось наклеивать и наматывать на раны работников земснаряда. Но при правильно поставленной охране труда ран не появлялось и ценные медикаменты пришлось бы утилизировать, а попросту выбрасывать. Алексей Андреевич не мог смириться с такой несправедливостью и, накануне перед утилизацией, сдавал неиспользованное добро на продажу своей родственнице в аптечный киоск. Тем и жил лучше всех.
Дядя Алексей Андреич был личностью необычной. Не хочется, говоря о нем применять штамп «неординарная личность». Такие выражения применимы для описания людей известных или, как говорят, публичных. Алексей Андреич был просто не такой как все. Он был удачник.
Во времена правления Мао Цзе Дуна Алексей Андреич служил в Китае. О службе с китайскими товарищами у него остались только самые теплые воспоминания. Несмотря на все последовавшие затем культурные революции и прочие безобразия, китайцы для Алексея Андреича навсегда остались образцом трудолюбия, доброты и гостеприимства.
Из Китая Алексей Андреич привез уникальные костяные шахматы, домино в шелковой коробке и рамочку с объемным изображением подмигивающей девушки.
И шахматы, и девушка были чудом для советских людей начала шестидесятых и поэтому содержались дома в тепличных условиях, а домино дядя Лёша как-то рискнул и вынес на улицу постучать с друзьями. Игра разгорелась, одна кость не выдержала удара и раскололась пополам. Дядя Леша бережно склеил половинки и больше на улицу свою драгоценность не носил.
Шахматам повезло больше. Оно и справедливо. Набор был настоящим произведением искусства китайских резчиков по кости. Шахматные фигуры детальнейшее воспроизводили знать и воинов древних Китая и Монголии. Играть в эти шахматы разрешалось только по великим случаям. Перед игрой на стол стелилась чистая скатерть, из картонного ящика, обитого изнутри мягкой материей, доставался другой украшенный тонкой шелковой вышивкой ящичек. Он возлагался на стол, и из него извлекались фигуры. Именно так «возлагался» и «извлекались». Мне очень нравилось играть в китайские шахматы. Даже просто рассматривать фигуры. К сожалению, удавалось это не часто. Только в редкие приезды из Ташкента в Челябинск.
На четырнадцатилетие дядя подарил мне ящик с красивыми, но достаточно простыми деревянными фигурами и подписал внутри: «Будущему гроссмейстеру от дяди Пузанкова А.А.».
В браке в Валентиной Борисовной появились двое моих двоюродных – в 1956 году сестра Наташа и в 1965 брат Андрей.
Наташа всегда была послушной дочкой своей мамы и примерной ученицей в школе. Ее мать дочку баловала. Наташа не знала, что такое рутинная готовка пищи или регулярная нудная уборка квартиры. Все это было возложено на Бабаню или (в выходные) Валентина делала сама, предоставив Наташе возможность учиться и в школе, и в музыкалке, и читать в свое удовольствие. Чего уж говорить, если даже голову Наташе почти до замужества мыла мама. При этом удивительно, но Наташа не была капризным ребенком. Она была такой «мимозочкой», заболевавшая от малейшего сквознячка, легко обижаемая своим младшим братом Андреем, легко плачущая по самым незначительным поводам.
После школы Наташа поступила в Челябинский университет на исторический факультет, успешно его окончила и вроде бы даже некоторое время училась в Партшколе. В итоге устроилась на работу учительницей истории старших классов в школе номер 1 (в которой в свое время училась моя мама). На работе у нее случился успешный служебный роман. Полукровка Наташа влюбилась и вышла замуж за чистокровного еврея Бориса Штительмана, который в то время директорствовал в этой школе и попутно преподавал историю же.
Молодые поначалу жили с мамой Бориса. Мама Бори была весьма образованной пожилой дамой, интеллектуалкой, которой только кругозор и уровень культуры не позволял проявлять рвущуюся наружу «еврейскую маму». За глаза Боря маму критиковал, но слушался ее беспрекословно. Кроме «Запорожца» никаких капиталов и ценностей у Бори с Наташей не было. Директорская и учительская зарплаты только-то и позволяли, что не помереть с голоду, жить без претензий на улучшение жилищных условий, новую машину и вообще на многое из того, что нужно для нормальной жизни.
Зато, работая в самой центровой школе Челябинска, Боря познакомился с местной элитой, у которой было все, чего у Бори не было даже в мечтах. С приходом Перестройки, когда стало не страшно зарабатывать не воруя, Боря оставил педагогическую деятельность и со всей душой отдался бизнесу.
Поначалу они с братом нашли какой-то военный Нижнетагильский завод, который по конверсии вместо мечей ковал оралы, выглядевшие как шпингалеты, скобы, дверные навесы. Производить это барахло из высококлассной броневой стали было не сложно, но вот выгодно сбывать получалось не очень. Боря с братом помогли военно-промышленному комплексу освободить складские площади для следующих беспрерывно изготавливаемых скобяных изделий.
К тому времени (весна 1982 года) в Ташкенте умерла моя бабушка Елизавета и тетка Валентина приложила все свое умение убеждать и убедила-таки деда обменять квартиру в Ташкенте на квартиру в Челябинске. Потом разменять Челябинское приобретение на две однушки, в одну из которых отселились от мамы молодые Штительманы, а в другой остался куковать старый дед Борис.
Боря греб лопатой, но многое съедала инфляция и надо было инвестировать во что-то разумное доброе вечное. Боря долго думал и решил пригласить деда пожить вместе. С Бориной доплатой, его и дедову квартиры обменяли на трешку в сталинском доме по проспекту Ленина напротив кинотеатра «Спартак». Боря приобрел хорошую машину, гараж, обставил квартиру с посильной роскошью. У них с Наташей подрастал сын Юрочка.
Однажды дед, уже полуслепой и полуглухой от игнорируемого диабета пошел в магазин за какой-то мелочью. На пешеходном переходе его сбил грузовик. Номера машины никто не увидел, да и вообще свидетелей не оказалось. Боря попытался было использовать свои связи в милиции, но там сказали, что рады бы помочь, да стоит ли возиться?
Потом в Израиль уехала мама Бори. Устроилась там в Эйлате консультантом местных иудеев в премудростях понимания Талмуда.
Боря съездил разок к маме на разведку. На иврите, по приезду в Землю обетованную, он знал только одно слово – «лестница». Попытался по маминому совету устроиться на работу. Его взяли на должность простого землекопа с лопатой. Борин организм, изношенный губительной Челябинской экологией, позволил ему продержаться в должности не более двух дней. Оставшееся от отпуска время Боря у мамы поправлял нанесенные работой душевные и физические раны.
Вернулся Боря в Челябинск задумчивым. С одной стороны, Челябинская экология совсем не способствовала уврачеванию Бориной застарелой астмы, с другой стороны в Эйлате его ждала лопата и бесконечная пыльная траншея, больше похожая на Борину могилу. Опять же, с одной стороны, в Челябинске все было схвачено, бизнес налажен. Торговый дом, то, се. Но, с другой стороны, начали все чаще в лексиконе местных борцов за чистоту русского мира проскакивать пожелания всем жидам поскорее убраться или в Израиль, или на тот свет.
Боря съездил с Наташей на Иссык-Куль, по дороге продал Премьер-министру бедствующей голодной Киргизии два вагона пшеницы, а на обратном пути заскочил на пару дней в Ташкент. Я летал в то время не очень часто, и нам удавалось поговорить про все те Борины «с одной и с другой стороны».
Но тут случился в России путч 1991 года. Серое ГКЧП заседало на экране телевизора и, мусоля листочки в дрожащих руках, обещало продолжить строительство социализма с человеческим лицом. Наташа плакала. Ей было страшно и жалко Россию. Что именно было жалко, она объяснить не могла. Боря сердился и просил жену не распускать нюней. По тому, как Боря засобирался домой в Челябинск, стало понятно, что гкачеписты помогли-таки сделать выбор в пользу хорошей экологии и слова «лестница» на иврите.
Так и случилось. Вскоре Боря продал свою фирму, мудреными схемами вывел деньги в Израиль и зажил в Эйлате как кум королю.
Второй ребенок Пузанковых Андрей родился в 1965 году и с детства был слабеньким и бледненьким. Спасали его только ежегодные приезды на три летних месяца в Ташкент к бабушке. Андрейка отъедался, напитывался витаминами и покрывался темно-коричневым загаром. Я периодически навещал бабушку и играл с Андрюшкой. Иногда он гостил у нас. Условия у нас дома были получше бабушкиных. У нее двушка на третьем этаже панельной хрущевки, а у нас трехкомнатный домик на земле с садом и виноградником. Но жить ему одному у нас не получалось.
Валентина видимо побаивалась, что два пацана без присмотра взрослых натворят делов. Поэтому официальным местом дислокации Андрюшки была бабушкина квартира. Но Андрюшка не скучал и у бабушки. У нее тоже был небольшой садик и огород под окнами. Андрюшка целыми днями играл там.
Кстати, тетка Валентина была не так уж неправа в своих опасениях за жизнь и здоровье сына. Однажды мои друзья Женька и Лариска пригласили меня сходить в «штаб» на веранду отдыхавшего днем детского сада неподалеку. Мы там обычно курили и играли в карточные буру и секу. В штаб можно было идти через калитку, но удобнее и ближе было перелезть через забор, сваренный из арматурин. Андрюшка заканючил, просясь с нами. Я взял с него слово, что он не выдаст штаб и наши невинные детские развлечения. Андрейка пообещал. Было ему около шести лет. Когда пришлось перелезать через забор, случилось непоправимое. Андрюшка сорвался, упал и сильно поцарапал живот. Бог уберег от серьезной раны. Но Валентине и такой раны было достаточно, чтобы однозначно решить – Андрейке здесь не место!
Меня десятилетнего родители отругали за то, что не уследил за братом. Про курение и карты никто не узнал. Андрюшка не выдал, хотя и слышал наши разговоры про сигареты и секу.
Бабушка половину души, оставшуюся незанятой внуками, посвящала своему маленькому огородику. Но поначалу, на голой глине овощи получались «не очень». Бабушка взялась их подкармливать и удобрять почву в соответствии с решениями ведущих овощеводов. Тут и подоспела мода на минеральные удобрения, которая пришла вместе с заполнением магазинных полок этими удобрениями. Мода, точнее люди, следовавшие ее течениям, породили такое противное понятие как «селитровые овощи».
На начальном этапе устройства огорода бабушка тоже не избегала применения химии. Разводила принесенные из магазина порошки и поливала раствором грядки с помидорами и баклажанами. Овощи неудержимо перли из земли, наливаясь химическими соками.
У соседки помидорные кусты были вдвое меньше размером, сами помидоры не такие крупные и блестящие, зато были неоспоримо вкуснее. Слаще.
– Это все химия, – говорила умная соседка. – Год, два еще ничего, а там и на здоровье сказаться может.
Однажды летом в бабушкином туалете я обнаружил подозрительное ведро с неприятно пахнущей мутной жидкостью.
– Ба, там какая-то гадость, может вылить в унитаз?
– Нет там никакой гадости, – отозвалась бабушка, – Это мое удобрение.
– Это как, твое? – не понял я.
– Закрой и не трогай. Сказала мое, значит мое. – не стала уточнять бабушка.
В том году помидоры у нее уродились как всегда сильные и обильные, но без кислого привкуса и при консервировании не взрывались. Теперь бабушка могла бестрепетно кормить внуков витаминами без риска нанести ущерб их здоровью.
В сопливом детстве Андрюшка очень любил технику. У него была куча затейливых конструкторов и ящик с игрушками наполовину был забит деталями каких-то механизмов. Его отец Алексей Андреич методично собирал по всем знакомым старые будильники, и Андрюшка часовыми отвертками их раскручивал на множество зубчатых колесиков и пружинок. С возрастом детское увлечение не пропало даром. Будучи уже самостоятельным, Андрей успешно проводил сложные формы ремонта папиной Победе, а потом и своим Жигулям. Но однажды, поднимая на талях вынутый из Победы мотор, случайно уронил его. Падая, тяжеленная чугунная хреновина отрубила Андрею крайнюю фалангу безымянного пальца. Это несчастье напрочь и навсегда отбило у Андрея тягу к такого рода работам. Он оставил эти дела для СТО, а сам только менял жидкости да простые расходники в машинах.
В школе Андрей постепенно выбился в передовики класса по успеваемости и оказался в неформальных лидерах пацанской половины. В старших классах далеко оторвался от остальных учеников в знаниях физики и математики. Учителя с придыханием говорили, что наш, мол, Андрюшенька обязательно должен поступать на Физмат университета или в родном Челябинске, или поехать и однозначно покорить Москву.
Но какой-то бес подсказал Андрею, что в СССР наукой сыт не будешь и лучше быть поближе к более ликвидным ценностям. Андрей мучился выбором не долго. Поступил в стоматологический техникум. Потом по профилю отслужил в армии, практикуясь в изготовлении коронок на солдатские зубы. Вернувшись, оказался очень востребованным специалистом. Конечно, не все Андрей достиг сам. Многое достичь помогла обширная еврейская диаспора, в которой Пузанковы были не на последних ролях.
Андрей с тогдашним ростом около 180 см (вероятно, по маминой рекомендации) женился на маленькой толстенькой Ирочке. Жену свою не сказать, чтобы очень уж любил. Скорее наоборот. При посторонних называл ее «тумбочкой». Ирочка терпела и демонстрировала заботу и интерес в семейных делах.
К тому времени Алексей Андреевич умер от рака. И Ирочка вполне пришлась ко двору своей свекрови Валентине Борисовне. Мать часто журила Андрея за невнимательность к молодой жене, но ничего, в плане сделать из сына заботливого и любящего мужа, у нее не получилось.
А на работе на Андрея пролился золотой дождь. Тогда были модны золотые коронки и Андрей лил и шлифовал золото килограммами. В результате у него появилась привычка в ущерб скучному домашнему корму питаться только в ресторанах. Ездить развлекаться в нумера. Правда, поначалу деньги тратились и на вполне нужные для интересной жизни вещи. У него был полный комплект аквалангистского снаряжения и оборудования. Андрей нырял глубоко в пещеры в Уральских горах. Охотился там на огромных щук. Помогал деньгами друзьям. Иногда по-крупному и бескорыстно. Но все равно, отрыв от семьи сыграл с ним злую шутку.
У Андрея появилась любовь на стороне. Ею оказалась официантка одного из ресторанов Алла. Женщина красивая, смелая. Андрей ей за свой счет отремонтировал квартиру и какое-то время жил на два дома. Ирочка его удерживала только наличием сына. Маленького Лёшика.
Однажды, в начале 90-х, Андрей и Алла приехали в Ташкент. Пробыли у нас в гостях с неделю. Я воспринял это как смотрины будущей жены. Если откровенно, то Алла, особенно на фоне Ирочки, выглядела куда более соответствующей Андрею. Внешне была похожа на еврейку, ну, или полукровку. Вероятно, это тоже имело значение для Андрея, все-таки и сам полукровка.
Но свадьба с новой женой не состоялась. На защиту Ирочки встала Валентина Борисовна. Андрею был поставлен ультиматум – или Ирочка, или убирайся вон с жилплощади. И Лёшика тебе тоже не видать. И машины не видать! На жилплощадь Андрею, похоже было плевать, но перспектива потерять сына выбила у него почву из-под ног. Андрей начал злоупотреблять спиртным и в итоге спился. Распродал и пропил все ценное из квартиры. Работу потерял, получил инвалидность по каким-то болезням на основе алкоголизма.
Похоже, где-то, как-то еще живет.
Удивительно, но даже после такой демарша от матери, он на нее лично не обиделся. Когда Валентина Борисовна в 1997 году перед смертью попала в больницу и ей отняли пораженную гангреной ногу, то именно Андрей ежедневно посещал ее в жуткой вонючей палате, выносил за ней, мыл и переворачивал. Ни Наташа, ни другие родственники пойти к ней не решались. Я это знаю потому, что, приехал тогда в отпуск и мы вчетвером на Бориной машине поехали в больницу. Наташа и Боря остались в машине. Наташа плакала. А мы с Андреем пошли.
– Попрощаешься с теткой, – спокойно сказал мне Андрей.
В палате я не мог ни слова сказать из-за нестерпимой застойной вони фекалиями и умирающим телом. Причем, дело было летом и окно было настежь открыто. На нас смотрели две другие пожилые пациентки, шепотом хвалили заботливого сына.
Я что-то пробормотал про скорейшее выздоровление. Валентина подержала меня за руку.
– Хватит, иди к Наташке, я мать мыть буду, – прекратил Андрей мои страдания.
Я вышел и пошел на стоянку.
Вскоре после моего отъезда в Ташкент Валентина Борисовна умерла.
Средний отпрыск деда Бориса и брат моего отца Виктор Борисович родился в 1931 или в 1932 году. По молодости был веселым и задорным парнем. Любил шумные подростковые компании, озорство, но, к счастью, без криминала. Выучился в ФЗУ (фабрично-заводское училище аналог поздне-советского ПТУ) на экскаваторщика. Потом захотел еще более денежной работы и устроился в горячий цех Челябинского трубопрокатного завода. В цеху тогда катали лонжероны для вертолетных лопастей. Термически обрабатывали, закаливая и остужая в растительном масле. Работу свою Виктор любил, но салатное масло с тех пор не употреблял. Видимо не признавал равной пользы подсолнечного масла для лопастей и для собственного желудка.
Его жена Тамара, как-то по молодости, съездила в Англию. Проживала там в местной семье в течении пары месяцев, вероятно, стажируясь в английском зыке. Вернувшись в Челябинск, заважничала. Поэтому если я ехал в гости к «Пузанкам», то ехал к «теть-Вале и дядь-Леше», а если к Виктору, то к «дядь-Вите», без упоминания его половины.
В 1958 году у Виктора с Тамарой родился сын Игорь. Удивительно, что у родителей ростиком не выше 170 см, вырос сынище ростом под два метра пять сантиметров! Игорёк с самого детства был крупным мальчиком. Самый высокий в классе. Лицом и ростом был мало похож на родителей. Лицом был в Высоцкого, а ростом и повадками в Маяковского. Годов с двенадцати, пошел заниматься боксом и отец, благо в деньгах недостатка не было, кормил его на каждый завтрак дополнительно одной банкой сгущённого молока. Эти сгущённые завтраки совпали с бурным подростковым ростом. К окончанию школы Игорь «выстрелил» так, что на фоне своих мелковатых одноклассников выглядел как Дядя Степа в окружении пионеров.
В один из моих приездов в Челябинск я оказался на пару дней в гостях у Виктора Борисовича. Днем мы сходили на озеро половить рыбу, а вечером Игорь предложил сходить в кинотеатр «Спартак» на фильм, на который детей не пускали.
В кинотеатре шел американский фильм 1967 года по пьесе Шекспира «Укрощение строптивой» с Элизабет Тейлор в главной роли. Никакой эротики там не было, но советские прокатчики из-за позднего времени сеанса поставили ограничение – «детям до 16 лет вход воспрещен». Мне было 11 или 12 лет. Игорю, соответственно 14 или 15. Мы пришли, встали в кассу. Когда очередь дошла до нас, то кассирша, показывая Игорю на меня, заявила, что детей на фильм не пустит. На что Игорь серьезным басом стал ее уговаривать:
– Девушка, ну поймите, жена работает в третью смену, меня с сыном оставила. Фильм очень посмотреть хочется. Но не могу же я его оставить дома. Если что-то непотребное будут показывать, я сынишке глаза ладонью закрою.
Игорю поверили, что он папа, пришедший на сеанс с малолетним сыном и нам продали билеты. То есть, кассирша вполне поверила, что перед ней стоит 30-летний отец с 11-летним сыном, а не два братца-подростка.
Красивый, отлично сложенный, спортивный гигант пользовался у девушек огромным вниманием. Девушки его хотели и прикладывали все возможные усилия, чтобы завоевать Игоря. Но Игорь просто пользовался юными соискательницами. Он был совершенно чужд романтики. Дядя Виктор называл это «Игорь пошел по-девки».
В силу своего видного во всех смыслах положения, Игорь был главой (язык не поворачивается сказать – главарем) дворовой шайки подростков. Парни весьма успешно ходили в соседние дворы учить уму-разуму соперников. Игорь был в этом деле заводилой. Длинные мощные руки, огромные кулачищи и боксерская подготовка весьма способствовали победам. Бывало, на Игоря нападали с ножами. Он успешно отбивался, если не считать оставшиеся на всю жизнь шрамы от множества порезов.
Но однажды, уже после окончания школы, в драке ему выломанной из забора штакетиной основательно рассекли кожу на голове. И этот шрам сразу закрыл ему путь во многие учебные заведения, где требовались гарантированно здоровые мозги. Кстати, Игорь даже сотрясения мозга не получил. Но в армию его взяли с оговорками, как нестроевого и он прослужил два года в Забайкалье на Китайской границе медиком.
Рассказывал, как их часть отличилась в каком-то конфликте с китайцами. Типа, «те лезли, а мы их жгли». Но в основном был занят излечением у солдат и офицеров триппера, который они обильно цепляли в увольнениях и отпусках. Курс лечения был по-средневековому примитивен и эффективен. Длинной тупой иглой в уретру вводился раствор антибиотика. Солдатам укол делался с анальгетиком, а классово чуждым офицерам без оного. Бедные лейтенанты орали как мартовские коты, но в итоге стойко переносили тяготы службы. Выздоравливали, чтобы через три-четыре месяца снова получить у Игоря спасение от французского насморка.
Из армии в отпуск Игорь поехал через Ташкент. В свои девятнадцать он был огромный детина, ладонью запросто обхватывавший мою голову.
– Поедем, покатаемся вечерком, Ташкент посмотрим, – в первый же вечер предложил Игорь.
– Тебе что посмотреть хочется? – поинтересовался я, прокручивая в голове имеющиеся в городе достопримечательности.
– Так, возьмем такси и поездим.
Как стемнело, мы поймали такси.
– Вот два червонца, – Игорь протянул две оранжевые бумажки водителю, – мы хотим посмотреть славный город Ташкент, а потом вернуться на это же место. Устраивает программа? – распорядился он. Я на всякий случай кивнул, будто указания касались меня, а не таксиста.
Таксист поехал по центральным, ярко освещенным улицам и проспектам, покружил на вокзале и целых два раза проехал мимо Таштюрьмы, каждый раз с придыханием комментируя назначение высокого белого забора с колючкой поверху.
– За бандитов принимает, – улыбнулся Игорь. – Ничего, пусть боится, хамить не будет.
После службы Игорь устроился в пожарную охрану.
Последняя весть от него прилетела, когда я служил на корабле. Игорь прислал фотку первенца, которого своей огромной ручищей держал как куклу.
Была информация, почерпнутая в интернете, что сейчас Игорь проживает в уральской Сатке, чем занят, я не знаю. Ни почтовым адресом, ни тем более мейлами и номерами телефона интернет со мной не поделился.
Пока это все о моей Челябинской родне по папиной линии.
О маме и её родне она сама написала в книге «Военное детство и вся жизнь», поэтому я не буду останавливаться на этой теме детально, чтобы не дублировать мамины мемуары.
Родственники с маминой стороны почему-то жили куда обособленнее от нас, Ташкентских. Редко-редко они приезжали к нам и еще реже мы к ним. Мамин отец дед Константин в период моего раннего детства проживал со своей второй женой Людмилой. Я ее называл «теть Люда». Она была относительно молода, энергична, улыбчива. Квартира у деда с Людмилой была на третьем этаже в угловом доме по улице Танкистов, 136. Дом был новый, деревья во дворе только-только принялись. Было просторно и ветрено. Зато в квартире у Людмилы всегда было уютно и приятно. Она не стеснялась безделушек и плюшевых накидок на полочки. На торжественном месте на литой витиеватой чугунной полочке (как и положено, покрытой цветастой плюшевой накидкой) стоял плюшевый же Кот-в-сапогах в зеленом берете. Когда меня изредка приводили в гости к деду, этот кот и несколько старых флаконов от духов с притертыми и обломанными пробками были моими любимыми игрушками.
Причину хранения дефектных флаконов я узнал много позже. Оказывается, была такая традиция у женщин – как только духов оставалось совсем мало, пробка ломалась, навеки заточая любимый аромат в стекле. Делалось это то ли «на память», то ли «на счастье», то ли еще ради какой-то женской причуды. У Людмилы таких флаконов было несколько, и уже из этого факта можно было сделать вывод, что жену дед любил, относился внимательно и не жадничал, покупая маленькие женские радости.
Забегая вперед, скажу, что в 1968 году, дед с Людмилой поменяли свою двухкомнатную челябинскую квартиру на трехкомнатную в Ангрене, Ташкентской области. Туда их заманила моя мать, а деду и Людмиле понравился климат и изобилие дешевых фруктов и овощей. Но долго они среди гор и фруктов не продержались. Оказалось, что в Ангрене нет работы, к которой привык Константин в Челябинске, а Людмиле стало очень скучно без ее родственников и внука Серьги.
Сережу привозили в Ангрен, когда Константин и Людмила прилетали «на пробу». Мальчишка лет пяти мне казался совсем сопляком (мне-то было уже лет шесть или семь). Серьга любил виноград и «шышлак». Мы с ним бегали по двору, катались на велике и самокате. Иногда, набравшись смелости, ходили в далекий (для Серьги) магазин игрушек. Но, когда дед с Людмилой прилетели на ПМЖ, Серьгу с собой не взяли, вот бабушка и заскучала о родной кровиночке.
Всего-то через полгода, новоприбывшие засобирались обратно. Официально, Людмила объяснила это неподходящим для ее слабого здоровья и больного сердца Ангренским климатом и свежим горным воздухом. Спорить с ней никто не стал. Насильно мил не будешь. Они снова поменяли квартиру и оказались в своем же Тракторозаводском районе в панельном доме 140б в двухкомнатной квартире на втором этаже. Новое жилье было всего в трехстах метрах от их бывшего дома по улице Танкистов.
У деда Константина и его первой жены Елены было двое детей Юрий Константинович Фартыгин и моя мама. Своего дядю Юру в детстве я не видел. Он был военный, жил где-то в каком-то Мирном или Светлом, а служил, сидя за пультом в ракетной шахте. Потом, после службы они всей семьей переехали в Молдавию, в Тирасполь. Юрий Константинович устроился на завод технологом и жил там не тужил, приносил пользу и себе и советской Молдавии вплоть до развала СССР и начала гражданской войны молдаван и приднестровцев.
По его словам, когда снаряды стали пролетать в опасной близости над крышей их девятиэтажного дома, он засобирался на родину. Ему удалось продать хорошую Тираспольскую квартиру и на быстро обесценивавшиеся бумажки купить себе деревянный дом в деревне Малково, Чебаркульского района Челябинской области. Дом оказался на улице Куйбышева. (В соседнее село Кундравы и тоже на улицу Куйбышева в 1991 из Ташкента переехали мои родители с моей сестрой и ее мужем.) Удивительно много сделал для уральцев этот Куйбышев. Что ни деревня – обязательно улица его имени.
В деревне Юрий Константинович поначалу дал волю своим умелым рукам и светлой голове. Отремонтировал дом, сделал капитальный крытый двор. Для жены и ее огородных потуг из аккуратно выпиленных реечек построил замечательный парник. Но потом годы и вечное недовольство его жены взяли свое. Интерес остался только к водке. Я бывал у него уже году в 2009. Старый дядя Юра совсем не походил на бравого советского офицера-ракетчика. Он словно все время пытался оторваться от реальности, скандальной старухи-жены, скуки деревенской жизни. В обед принимал грамм двести и забывался. Ни криков, ни ругани от него в чей-либо адрес я не слышал. Юрий Константинович просто уходил и ложился спать.
У молодого офицера Юрия и его жены (бывшей официантки офицерской столовой) Катерины родились двое сыновей. Старший Игорь Юрьевич 1960 года рождения и младший Константин Юрьевич. Игорь получил высшее образование, но жизнь сложилась как-то несообразно. Будто всю жизнь суетился, искал смысла и счастья, менял жен и детей, одни жены его сами бросали, других он оставлял по своей инициативе. Фантазировал, стремился к чему-то высшему, пытался заниматься «бизнесами»: то разведением кроликов на мясо и шкурки, то электронной диагностикой автомобилей. Даже принимался строить дом на самодельных бетонных сваях. Но так в итоге ничего выдающегося с ним и не произошло.
Его брат Костя оказался человеком более хватким в жизни. Выучился на стоматолога, отслужил в армии в Чечне, сверля и пломбируя солдатские зубы, в чем отдаленно повторил путь незнакомого ему моего двоюродного брата Андрея. Потом в 2000-х бросил стоматологию и открыл собственную фирму по оказанию услуг кабельного телевидения. Постепенно, комнату за комнатой выкупил в Чебаркуле хорошую трехкомнатную квартиру в «сталинском доме». Со второй попытки женился. Родились дети. В-общем, нормально все.
С первой женой они прожили вместе не долго. Она была маленькой, тоненькой, шустренькой евреечкой. К сожалению, у молодых темпераменты категорически не совпадали. Костя большой, полный, избыточно флегматичный, а она – вся огонь! Ну и в этой огненной суете стала успевать изменять Игорю с его же товарищем. А тому девушка понравилась. Когда жизнь стала принимать совсем уж анекдотический оборот, Игорь с другом полюбовно договорились о передаче зажигалки в добрые руки.
Невольно и весьма глупым образом и я поучаствовал в этой маленькой семейной трагедии.
В один из дней моего приезда на похороны отца, в рамках попыток согнать с меня тоску-печаль, мы с сестрой Леной поехали из Кундравов наносить визит Косте в Чебаркуль. Костя с «Зажигалкой» жили на съемной квартирке в панельной высотке недалеко от горбольницы. Нежданно мы попали на пивопитие, которое было организовано мужчинами и дамой их сердца, возможно именно по поводу удачной договоренности о передаче прав на брачные узы.
Я, укрепляя пиво чем-то более серьезным, напился до потери контроля и меня понесло. Пользуясь возможностью, и не вникая в тонкости отношений, я наговорил «зажигалке» массу любезностей и лютых скабрезностей. Костя терпеливо улыбался, а его друг нервно вертелся, видимо желая, но не решаясь дать в морду заезжему хлыщу.
Наконец, Лена поняла, что дело принимает совершенно скандальный оборот и увела меня. На улице я слегка оклемался, возмущался свободой нравов и все удивлялся сохранности собственной физиономии.
Вскоре после моего визита Костя с женой развелись.
На этом Книга Бытия заканчивается, теперь сосредоточусь на себе любимом, а для этого вернемся в Челябинск начала шестидесятых.
Когда я стал подрастать и вполне осознавать себя как маленькую личность, у меня стали появляться интересы. Во-первых, я очень любил сложные технические игрушки. У меня был экскаватор, который под моим управлением вполне успешно справлялся с рытьем котлованов в песочнице возле дома. У меня был электрический автобус на батарейках. Автобус был способен методом проб и ошибок, а проще говоря, беспорядочно натыкаясь на стены и мебель, прокладывать в комнате свой витиеватый маршрут. У автобуса светились фары и было особенно интересно включать его в темном коридоре. Я представлял себя водителем такого ночного автобуса и вместе с ним переживал свое маленькое путешествие.
В плане снабжения новыми игрушками я не сидел на шее у родителей. Обычно, игрушки дарились кем-то из родственников. Например, замечательный электровоз, способный самостоятельно доезжать до стены и, включая обратную скорость, устремляться к противоположной стене, мне подарил мой дядя Виктор. Однажды под вечер он пришел в гости и принес электровоз в пестрой коробке. Они с моим отцом уселись по краям комнаты и со смехом наслаждались моей игрушкой до тех пор, пока их не урезонила моя мама. Отобрала игрушку и отдала мне. Взрослые мужчины доигрывали недоигранное в войну. У них таких игрушек не было.
Как-то раз в гости пришел редко появлявшийся в Челябинске дядя Юра. Он подарил голубую пластмассовую гоночную машину. К сожалению, ничего технически особенного в ней не было. На задней оси был надет стальной маховик, как бы придававший автомобильным колесам запас инерции. На самом деле, даже мне, тогдашнему четырехлетнему карапузу было понятно, что толку от маховика никакого. Я пришел к такому выводу в результате многочисленных опытов по раскручиванию колес и опусканию машинки на пол. Энергии маховика хватало лишь на короткий пробег всего с десяток сантиметров.
Если была хорошая погода, я подолгу возился в песочнице или катался на трехколесном велосипеде. По-моему, велик достался мне от быстро выросшего брата Игоря. С этим великом же связано мое первое в жизни поражение от противоположного пола.
Во дворе у меня была подружка примерно одного со мной возраста. Кажется, ее звали Катя. Однажды Катя попросила у меня велик покататься. Конечно, я был польщен вниманием к моему велику и предоставил его в неограниченное пользование. Катя каталась, а я сидел в песочнице. Через короткое время Катя подошла и пожаловалась, что велосипед не едет. Я пошел разбираться. Оказалось, слетела и потерялась какая-то гайка. Сейчас уж и не помню, то ли с оси, то ли с педалей. Мы походили по площадке и дорожкам, но злополучной гайки не нашли. Пришлось тащить раненый велосипед домой в подъезд.
Дома я честно рассказал, что пока Катя каталась, гайка куда-то потерялась. Но в целом, я пребывал в восторге от общения с Катей и от приключения с поломкой велосипеда. Мама мой восторг не разделила. Сначала она отправила меня искать снова эту гайку. Я честно сходил, потоптался во дворе. Вернулся ни с чем. «Вот будешь давать свои вещи всяким там девчонкам, никогда ничего хорошего у тебя не будет!»
Мама как в воду глядела. Первой жене при разводе я оставил все, что накопилось к тому времени, включая квартиру. Вторая жена сейчас успешно движется по той же траектории, по сути дела, с моего добровольного согласия, владея домами, квартирами и машиной, купленными на мои кровные в расчете на обильную сытую старость. Старость еще не пришла, а все нажитое непосильным трудом уже помахало мне ручкой.
Что-то я не помню дальнейшего использования этого велосипеда. Наверно, вскоре пришла зима.
Но, уж хвастаться, так хвастаться!
Еще у меня был серый лимузин «ЗиМ» с управляемыми передними колесами и приводом на задние. Управление осуществлялось с пульта, который надо было держать в руках и нажимать большим пальцем на такую длинненькую штуковину. Она управляла передними колесами. А чтобы машина двигалась, надо было другой рукой крутить ручку. Управляющие воздействия и энергия от «мотора» передавались на колеса по тросику, который шел от пульта к машине. Все было просто, механично, никаких батареек. Но меня такая система управления не устроила. Казалось дикостью управлять передними колесами методом нажатия на клавишу. В итоге я разобрал чудо инженерной мысли советских производителей игрушек и убрал все лишнее, мешавшее играть нормально. Родители расстроились, увидев результаты моего антитруда. Я был пожурен, но все осталось без изменений. Разумеется, никто восстанавливать машину не стал.
И наконец, вершиной моей коллекции игрушек в Челябинский период жизни стал изумительный трактор. Оранжевого цветя, на гусеницах, с четырехцилиндровым мотором, в прозрачных цилиндрах которого двигались вверх-вниз, освещенные розовым светом, поршни.
Трактор стоял на полке в магазине игрушек. Стоил баснословно дорого, что-то около шести тогдашних рублей. Периодически, когда меня забирала из садика бабушка и вела к себе домой, мы заходили в тот магазин, и обычно, бабушка покупала мне очередную копеечную однодневную машинку. Я был благодарен бабушке за подарки, но всегда подолгу стоял, разглядывая волшебный трактор.
И вот однажды, по какой-то причине меня забрал дед. Естественным образом мы зашли в магазин.
– Ну что Митя, выбирай что сегодня купим, – опрометчиво предложил дед.
– А можно трактор...? Просто посмотреть?
– Наверно, можно. Сейчас спросим. Девушка! Покажите ребенку вон тот трактор, пожалуйста.
Продавщица осторожно, как огромную ценность сняла трактор с полки.
– А батарейки к нему круглые или квадратные? – поинтересовался дед.
Я их дальнейший разговор не слушал. Старался поскорее рассмотреть, потрогать и запомнить побольше деталей. И как мотор включать, и как поршни в нем бегают, и как включаются фары и как крутятся настоящие гусеницы.
– Ну что Митряс, рассмотрел? Подходит тебе? Берешь?
Я не понимал слов. Просто решил, что уже уходим и пора прощаться с трактором. Я протянул трактор продавщице.
– Бери мальчик, он твой. Дедушка купил его тебе, – улыбнулась продавщица.
– Пойдем-пойдем, бери трактор и пошли, а то дома баба Лиза с ужином заждалась, – легонько подтолкнул меня к выходу дед.
– Дед Боря, а ты правда его мне купил? – мне трудно было поверить в свою удачу, – На день рождения?
– Нет, до дня рождения тебе еще далеко. Просто так купил. Потому что я тебя люблю.
Вообще-то, поведением в магазинах я отличался в очень плохую сторону. Мама говорила, что для меня было в порядке вещей требовать себе игрушку, катаясь по полу в магазине и истошно вопя «Хочу!!!» Но вот я этого не помню. Помню себя божьим одуванчиком и послушным ребенком.
В конце 1965 года в Челябинск завезли бананы. Вероятно, бананами с СССР рассчитывалась за поставки топлива или оружия очередная «республика, строившая социализм». Бананов было много. Их продавали всюду, как картошку. И в гастрономах и даже с лотков на улице как мороженое. Родители сами ели заморские фрукты и меня изобильно ими кормили. Однажды мой желудок не выдержал, я долго страдал на горшке. В следующий раз я откусил банан лет через тридцать, а до того даже запах бананов был мне ненавистен. Впрочем, свою ненависть к бананам я все равно не смог бы проверить. Больше в СССР (в местах проживания моих родителей) бананы не продавали. Они появились снова уже после развала страны.
В детстве я здоровьем не очень отличался. Хотя, может и отличался, но в те годы детей в экологически опасном Челябинске родители предпочитали просто на всякий случай кормить и поить всем, что, по их мнению, повышало иммунитет. Мама меня периодически поила рыбьим жиром, который я любил настолько, что просил вторую ложечку и потом тщательно ее облизывал. Поили меня какими-то витаминными настойками и даже кагором. От кагора я спал и набирался красных кровяных телец.
В садике всю нашу братию каждое утро из специальных аптечных мензурок угощали дрожжевым напитком. Мы выстраивались гуськом в затылок, подходили и по очереди брали каждый по мензурочке. В дрожжах «витамин А, а может Б», как говорила нянечка, рекламируя напиток.
Детский сад, в который меня водили, располагался в типовом двухэтажном здании с широким крыльцом посередине. С двух сторон крыльцо украшали белые гипсовые олени с оленятами. Здание было построено еще задолго до эпохи хрущевского минимализма и упрощенчества и в его облике сохранились элементы приятных архитектурных излишеств, которые придавали садику уютный домашний вид.
В декабре 1964 года было не очень морозно, снег лепился, и кому-то из воспитательниц пришла в голову замечательная идея дополнительно украсить к Новому году территорию детсада снежными фигурами. Долго обсуждали, что же именно получится создать силами непрофессиональных скульпторов. Предложений было много: и Деда Мороза, и китайского дракона, и крепость, и просто снеговика. В итоге, после жарких прений и реальной оценки собственных сил, остановились на двух больших шарах по сторонам дорожки перед крыльцом и как раз перед оленями, установленными немного выше. Но, чтобы шары не напоминали такие же, установленные в соседнем парке, их решили украсить цветными льдинками из замороженной разноцветной воды.
Утром, приведя своих чад в садик, мамы ахнули! Действительно, вышло красиво! Белый снег словно весело смеялся красными, синими, зелеными квадратиками льда. Снежные шары стали похожи на большие сахарные головы, утыканные пестрыми леденцами.
К сожалению, дети, дождавшись прогулки, поняли намек на леденцы буквально. Очень скоро все льдинки в пределах досягаемости детских ручонок оказались выколупанными и съеденными.
Во избежание простудных заболеваний, заведующая распорядилась выковырять оставшийся цветной лед и просто посыпать шары бумажными конфетти.
В Челябинске делали отличное мороженое, и мама не упускала возможности купить себе брикет в вафельной обкладке. Я любил эскимо, но в силу нередких простуд, эскимо мне заменяли творожные сырки в шоколаде. Вид такой же, вкус тоже примерно похож. Если осознать, что ничего другого все равно не будет, то было легко смириться со злодейкой-судьбой и с аппетитом есть эрзац-эскимо. Особенно это легко получалось, когда идешь из молочного отдела магазина по утоптанному снегу. Сырок хоть и не совсем холодный, но формой и размером похож на эскимо – вполне себе мороженое.
Иногда раз в месяц, иногда чаще, в гости к бабушке в Артиллерийский переулок съезжались её дети и привозили внуков Игоря, Наташу и меня. Однажды зимой 1964 года в маленькой дедовой квартире собралась вся большая семья. Я с папой и мамой, Игорь которому скоро было бы уже шесть лет с отцом Виктором и мамой Тамарой. Восьмилетняя Наташа с папой Лешей и мамой Валей. Ну и конечно хозяева – дед Борис и бабушка Лиза.
Было шумно и весело. У бабушки с дедом была не очень большая квартира, но на один вечер места хватило всем. Взрослые разговаривали и играли в карты за круглым столом. Дети возились на дерматиновом диване с бабушкиными фарфоровыми слониками, иногда пытаясь смотреть непонятную передачу на маленьком экране большого телевизора.
Но интереснее всего в бабушкиной квартире было играть в прятки!
Под кроватями в спальне были сложены чемоданы с вещами. Если спрятаться за ними и сидеть тихо, никогда в жизни никто тебя не найдет. В кладовке было удобно затаиться за ящиком с дедовыми инструментами. Можно залезть в шифоньер или спрятаться за золотистой бахромой скатерти, свисающей со стола. Но когда тебя начинают находить даже в этих надежных местах, приходится придумывать новые и неожиданные.
Замечательные места были на кухне. Там у бабушки стояла белая печь. Рядом с ней ящик с углем, а напротив стол и комод с посудой. Но, к сожалению, прятаться там не разрешалось. Лезть в комод и за угольный ящик строго-настрого запретили родители. В комоде посуда, а в ящике с углем таилась опасность получить свое вымытое и нарядно одетое чадо в костюме трубочиста.
Зато в закутке, в кладовке, были аккуратно сложены щепки для растопки печи. Для приличного вида куча прикрыта старым покрывалом. Если залезть под покрывало и притвориться щепкой, можно спокойно ждать, пока водящий не станет сдаваться. Вот я и придумал спрятаться именно там. Когда Наташа договорила «Кто не спрятался, я не виновата!» я быстро залез под покрывало и уселся на кучу щепы.
Вдруг, как будто пчела ужалила в попу. Я с криком подскочил. Захотелось выскочить и убежать из такого негостеприимного убежища, но даже просто идти было очень больно. Здоровенная заноза порвала мои сатиновые штанишки и глубоко воткнулась в мягкое мясо.
Все сразу громко заговорили, забегали, засуетились. Заохала бабушка, мама подхватила меня на руки, тетя сердито выговорила Наташе, что игра не доводит до добра, а дед, как опытный фронтовик, потребовал показать рану. Папа с дядей Виктором убежали к управдому звонить от него в дежурную больницу.
Аккуратно, чтобы не задеть раненую попу, мама одела меня в теплые штаны и шубу. Побледневшая тетя прижала руки к сердцу. Дядя Леша взволнованно закурил на кухне в форточку.
Наташа и Игорь стояли в сторонке, и сочувственно смотрели на мои сборы в дорогу.
– Вырезать занозу будут, – со знанием дела сказала Наташа. Услышав слово «вырезать», Игорь сморщился и опасливо потрогал свою попу.
Наконец в дверь залетел папа, схватил меня, одетого и замотанного шарфом и, гремя санками по мраморным ступеням, мы втроем с мамой и папой устремились на улицу. Мама, на ходу застегивая пальто, едва успевала за прыгающим через две ступеньки папой.
По звонкому укатанному снегу папа почти бегом повез санки с пострадавшим в больницу. Мне приходилось сидеть на одной половине попы. Было неудобно и немного больно, но приходилось терпеть. Я уже знал, что мальчикам неприлично плакать. И конечно, было очень интересно узнать, как это из попы можно вырезать занозу?
В белом больничном кабинете медсестра первым делом восхитилась мужеством молодого человека! Понятно, что после этого молодому человеку плакать совсем расхотелось. Я начал показывать, что мне совсем не больно и не страшно.
Пока хирург вынимал из попы занозу, я успел рассказал медсестре и про прятки у бабушки, и про детский сад, и про маму, и про папу. Когда я ответил на последний вопрос, врач прилепил пластырь на ранку и сказал, что до свадьбы заживет.
Так я и не узнал, как вырезают занозы.
Весной 1965 года часто случались ранние оттепели. На солнечных местах уже в марте появились проталины и там начала пробиваться зеленая травка. В один из таких необычно теплых дней мама и папа вели меня четырехлетнего домой из детсада. На вечерних апрельских улицах торговали бананами и еще чем-то привезенным из теплых стран. Я уже успел объесться бананами и недовольно морщился, когда ветерок со стороны фруктового лотка приносил их сладковато-тягучий аромат.
А вот, например, арбуз... Какой он?
В букваре на странице с буквой «А» нарисован такой красивый полосатый арбуз со стоящей рядом яркой красной долькой! Когда мама спрашивала, какая это буква, то думалось совсем не о букве, а о чем-то необычайно вкусном сладком-сахарном и не таком нудном как бананы.
Вдруг издалека, из темноты аллеи ветерок принес что-то свежее, новое и необычное. Я непроизвольно замедлил шаг, повиснув на руках мамы и папы.
– Что случилось, Димочка? – спросила, наклонясь мама.
– Мама, арбузами пахнет!
– Арбузами? – мама с папой недоуменно переглянулись.
– Арбузам еще рано, – сказал папа. – До них еще месяца четыре, а то и пять. Вот вырастут – обязательно купим.
Теперь все понятно. Арбузы уже есть! Но они пока еще малюсенькие, спрятались под прелой прошлогодней листвой и пахнут. Осталось потерпеть немного, они вырастут большие, превратятся в тяжелые зеленые арбузищи! И когда их запахом пропитается не только эта весенняя аллея, но и весь город, вот тогда и настанет арбузное время. И самый большой, самый красный и самый душистый арбуз папа принесет домой!
А пока в теплом влажном весеннем воздухе разлит сочный запах приближающегося арбузного лета.
История с арбузами имеет и второй слой, не такой сладко-нежно розовый, как пастила. Поправки в мою историю мне рассказала моя мама, когда я повзрослел и как-то, как мне казалось к месту, вспомнил тот давний случай.
С её слов, учуял я запах арбузов, когда мы проходили неподалеку от уличного вонючего сортира и тот самый весенний ветерок донес вонь до меня, такого впечатлительного. Почему я решил, что это амбре и есть арбузный аромат? Может быть, я действительно почувствовал что-то приятное за секунду до попадания в вонючий шлейф, а с реакцией запоздал? У меня нет ответа. Я честно написал именно то, что происходило тогда там на аллейке.
Зато родители еще долго шутили надо мной, говоря: «Ой, что-то арбузами припахивает», когда до них долетал соответствующий фекальный запах или кто-то втихаря пускал газы.
Я этих шуток не понимал, не обращал на них внимания и совсем не обижался. В-общем, зря мама раскрыла мне глаза. Такую красивую историю сломала!
Летом при первой же возможности родители старались провести время либо в парке, либо в лесу, либо, на крайний случай, в гостях. Однажды в теплое солнечное воскресенье папа, мама и я на троллейбусе приехали в парк.
Городской парк Гагарина выходил к берегу большого чистого озера, кое-где по берегам заросшего камышом, лилиями и кувшинками. Если взять лодку на лодочной станции и не жалеть цветов, то за пару часов можно собрать целую охапку. Такое экологическое варварство не поощрялось, но милиция на женщин с мокрыми букетами смотрела сквозь пальцы, справедливо считая, что ловить надо бандитов и воров, а не романтически настроенных молодых особ. Много лилий не нарвешь, в руках они быстро вянут, а с длинных стеблей на платья и юбки стекает озерная вода.
Мой папа в молодости не отличался особой законопослушностью. Удержаться и не сорвать любимой жене хоть пару нежных цветков, он был просто не в состоянии! Когда папа тянулся за лилией, лодка накренялась так, что от борта до воды оставалась всего пара сантиметров. Я хоть и маленький, но очень ответственный член команды, жалобно просил не рвать лилию. И вовсе не из сострадания к цветку, а из боязни потерять обоих родителей сразу.
Проплавав положенный прокатный час, мы благополучно, не зачерпнув и ложки воды, вернулись на станцию. Как будто, не понимая переживаний сына, или, может быть, желая пошутить, папа весело спросил:
– Димуля, в следующее воскресенье поедем на лодке за лилиями?
– Я лилии не буду рвать никогда! – сердито ответил я.
Как в воду глядел. Так и не довелось.
Там же, в парке к середине лета появлялись древесные лягушки. Парк этот – обычный смешанный лес с озерками и болотцами. Лягушкам там вполне хватало места.
Как здорово было гулять всей семьей по парку-лесу в хорошую погоду! Беспечно щебечут птицы, шумят высокими кронами серьезные сосны, густо пахнет хвоей и смолой. Ну, и конечно же: «Вон, смотри! Смотри! Белочка! А вот, смотри, лягушка!» Родители белку, конечно, поймать не могли и радовались совершенно искренне, поймав для меня лягушку.
Зелёную полосатую пленницу усаживали в кармашек моей рубашки так, чтобы наружу выглядывала остренькая голова с черными глазками и две маленькие лапки.
Мне было всего три с небольшим. Я пока еще был послушный. Если папа посадил лягушку в карман, значит так и надо. Будем ходить по парку вместе. Пока меня выгуливали, лягушка беспомощно сидела в кармашке.
Наконец, недолго помучив прогулкой, земноводную отпускали восвояси.
Несмотря на эти романтические встречи с уральской фауной, с возрастом горячей любви к холодным жабам и шустрым головастикам у меня не возникло. Но зато, те недолгие страдания древесных лягушек приучили меня к мысли, что амфибии – это просто хорошие соседи по планете и убивать их, особенно просто так, для развлечения, это совсем уж последнее дело.
Это, конечно прекрасная фраза о любви к природе, но она не всегда отражала действительное положение дел. Уже учась в ташкентской школе в третьем или четвертом классе, мы с другом Герой Чилашвили после уроков развлекались тем, что ходили поперек большой лужи по щиколотку в теплой воде и размешивали палками длинные бусы лягушачьей икры, запуская в скопления головастиков кусками засохшей глины. Кажется, ни я, ни Гера не испытывали особой жалости, изучая в натуре процесс превращения икры сначала в головастиков, а затем и во вполне оформившихся лягушек.
Правда, взрослых лягушек я никогда, ни палками, ни камнями, ни из рогаток, ни из прочих стреляющих устройств не убивал. Это было именно так. Тут не поспоришь.
О пении и музыкальном воспитании.
Так сложилось, что папа вполне сносно играл на аккордеоне и гитаре, мама прекрасно пела, но их выступления всегда проходили где-то за пределами нашей комнаты, в гостях, за столом, уставленном едой и спиртным. Понятное дело, меня эти культурные проявления не касались. Я пел только в составе группы воспитанников садика, и иногда дома в полголоса с мамой. Серьезно петь начал уже в десять лет в школьном хоре, а играть на гитаре лет с четырнадцати на дворовых сходках друзей-подростков.
В моем челябинском детском саду репертуар музыкальных занятий не отличался изысками. Пели в основном обязательные тематические к сезонам песенки про косолапых мишек, про елочку, про «мы везем с собой кота».
Весело, конечно, но мне больше нравилось петь дома с мамой. Наша любимая песня – «Вставай, страна огромная!» Мы пели ее серьезно и ответственно. А еще я любил «Как провожают пароходы», про безымянную высоту и про сбежавшую электричку. Обычно, мы пели дуэтом. Конечно, не совсем равноценным... У мамы был красивый голос и тонкий слух, но она старалась петь негромко, чтобы и меня было слышно.
Когда маме бывало некогда, или она уходила в магазин и ее не было дома, я играл и пел сам. Если по комнате сновал ярко раскрашенный электропоезд, то я ему пел про электричку. Для большого автобуса на батарейках хорошо подходила песня про пароходы, а включенные в темном коридоре автобусные фары сразу напоминали тревожную песню о безымянной высоте.
А вот, «Вставай, страна огромная!» я пел, когда хотелось встать, потянуться и немного побегать.
Волшебные переводные картинки!
Они как детские «секретики», которые устраиваются в земле под стеклом и делаются из фольги, пары бусин и осколков цветного стекла. В переводных картинках, как и в секретиках, всегда есть тайна. Никогда не знаешь заранее, какая яркая и красивая картинка скрывается под бумагой, пока не переведешь ее на какую-нибудь белую поверхность. Чтобы увидеть тайну, нужны ножницы, тарелка с водой и эта самая поверхность. Новая, только что очищенная от размокшего бумажного слоя картинка пахнет свежей краской. Запах очень похож на тот, который некоторое время держится в комнате после ремонта.
Одно время как-то совпало, что у нас было изобилие переводных картинок и достаточно свободного времени, чтобы переводить. Наверно, я болел, и мама сидела со мной дома. Вскоре, мы с мамой залепили все поля и все белые места в детских книжках, несколько картинок приклеили на шифоньер и магнитофон. (Да-да! У нас уже в 1965 году был собственный катушечный магнитофон-приставка «Нота»!) Кризис в картинках настал тогда, когда оказалось, что лепить уже больше некуда. Папа поставил нам диагноз – картинкомания. Глядя на наши горящие и ищущие свободного места глаза, он вздыхал и просил только не налить воду внутрь магнитофона. Он не страдал вещизмом и с ущербом книжкам и шифоньеру он легко смирился, но Нота – это святое!
По праздникам и иногда по выходным мои молодые родители захаживали в гости к Пузанковым. Мне очень нравилось ходить в гости, особенно в гости к родственникам, у которых тоже есть дети. Можно играть в другие игрушки или просто рассматривать слоников на комоде. Но взрослые почему-то думали, что ребенку больше всего хочется посидеть у них на руках. Тебя хватали, несли кому-то показывать. Спрашивали, сколько тебе лет и ходишь ли в садик?
Лучше всего мне гостилось у дяди Лёши и тети Вали. В их большой ухоженной квартире чего только не было! И диковинные игрушки, и дядин офицерский китель, увешанный значками и медалями, и даже объемная фотография подмигивающей девушки в деревянной рамке.
Тете и дяде тоже нравились мои визиты. Тетя любила меня пылко. Сюсюкала, тискала и зацеловывала. Дядя Леша предпочитал разговаривать со мной на серьезные темы. Все бы хорошо, но дядя очень много курил. Курил он и тогда, когда разговаривал с племянником, держа его на руках. Понятно, я не испытывал особого удовольствия от таких мужских бесед. Я долго терпел и наконец решился!
На одной из родственных вечеринок дядя, как всегда, предложил:
– Ну что, Диментий, пойдем, покурим, поговорим?
На что я твердо ответил, – Я бросил! – чем привел в неописуемый восторг собравшихся, среди которых кроме Валентины Борисовны курили все и мало кто помышлял отказаться от этой вредной привычки.
Дядя, по моему примеру, совсем курить не бросил, но, когда говорил со мной на серьезные темы, больше не курил.
Кстати, бросил я ненадолго. Курить сухие листья с кустов живой изгороди начал после окончания первого класса, потом подошла очередь настоящих сигарет. Потом, с началом занятий боксом я, вроде бы, бросил окончательно, но на службе на корабле снова начал, и снова бросал несколько раз. Окончательно я бросил уже на четвертом десятке и то только потому, что это было основным элементом в процессе уврачёвывания язвы. То есть, я в отношении курения был прекрасной иллюстрацией изречения Марка Твена про легкость бросания курить.
Наш двор на улице Потёмкина был образован двумя, стоящими друг напротив друга двухэтажными домами. Тот, в котором я жил, был оштукатурен и покрашен в желтоватый цвет, а напротив стоял черный от старости, бревенчатый дом. Однажды, уходя в детский сад утром, я еще видел этот дом, а вечером его вдруг не стало. Деревья вокруг, столбы с веревками, даже песочница с деревянным грибком, все осталось на месте, а целый дом исчез.
Говорили, что в подвале дома была разлита ртуть, жильцы часто болели и некоторые даже умерли. Недавно эту ртуть обнаружили и решили снести дом.
Сделали это быстро, как будто дом не снесли, а унесли. После дома осталась неглубокая яма, немного рыжего деревянного мусора и обломки старого шифера.
Конечно, такой страшный дом не было жалко. Вот только двор сразу стал открытый, пустой, неуютный и как будто чужой. Заглядывать в яму, оставшуюся от дома, не хотелось.
Когда в декабре 1965 года моим родителям дали их первую отдельную двухкомнатную квартиру в другом районе, я ни разу не пожалел старого двора.
Мы получили новую квартиру на первом этаже четырехэтажного панельного дома по улице Вагнера. У меня появилась своя комната с окном на заснеженный пустырь. Родители, даже когда мы все бывали дома, были вечно заняты. То они расставляли мебель, то раскладывали в шкафу посуду, то готовились встретить гостей на новоселье. Я все время сидел в комнате один. Очень хотелось напроказничать, чтобы ну хоть кто-то меня заметил!
Идея родилась внезапно. Сам белый пустырь и далекие штрихи черных пешеходов натолкнули на мысль.
Подставив к окну стульчик, я взобрался на узкий подоконник, некоторое время стоял в нерешительности. Во-первых, очень высоко. Во-вторых, я у всего мира на виду. В-третьих, идея очень уж смелая! Но отступать уже поздно. Я стянул штаны и показал пипиську, идущим вдалеке прохожим.
Задохнувшись от ужаса содеянного, быстро слез с подоконника и долго сидел, прислушиваясь, не пришли ли те прохожие наказывать шалуна?
Пронесло! Зато порция адреналина поддержала хорошее настроение.
Вечером собрались гости. Сидели, разговаривали, пили-пели. А я опять один в своей комнате. Это становилось просто невыносимо! Почему никому нет дела до ребенка?
Когда уровень обиды на судьбу-злодейку пересилил инстинкт самосохранения я решительно вошел в комнату к взрослым и попросил отца дать мне самую новую газету. С гордостью перед друзьями и родственниками за грамотного сына, отец дал свежий «Советский Спорт».
– Читать будешь? – подмигнул он гостям.
Я молча унес газету к себе в комнату. Там черным карандашом тщательно нарисовал на газете жирную фашистскую свастику. Когда свастика была готова, я отнес показать взрослым результат своего протеста. Отец взял газету в руки, улыбка сползла с его лица и, недолго думая, он от души врезал мне по попе.
– Марш в кровать, охламон! Завтра поговорим!
Бунт удался! Пусть попа горит, зато на душе спокойно. Доказал им!
Глава вторая.
Переезд в солнечный Узбекистан.
В новой квартире мы прожили не долго. Весной 1966 года в Ташкенте произошло сильное землетрясение. Пострадало множество старых глинобитных домов, при этом кирпичные дома еще царской постройки, и даже большинство советских зданий, так называемых «сталинок», разгула стихии не заметили. По сравнению с Ашхабадским землетрясением 1948 года в Ташкенте погибло совсем немного людей, и в основном от каких-то случайных причин, напрямую не связанных с рухнувшими зданиями. Просто так совпало.
Необходимость построить образцовый социалистический город в Восточной республике назревала давно и землетрясение стало хорошим поводом для начала широкомасштабных работ по превращению тихого и несколько замшелого Ташкента в выставочный образец возможностей СССР.
Во всех крупных городах и столицах республик Союза сформировались так называемые «строительные поезда». В Ташкент потоком пошли передовые стройматериалы, приехали сотни тысяч строителей и промышленных специалистов, для которых открылась прекрасная возможность попробовать вкус новой жизни в новом климате и среди новых людей, а также неплохо заработать на командировочных и высоких ставках первоначального этапа восстановления города.
Из Челябинска в Ташкент тоже направился строительный поезд. Моего деда не пришлось долго уговаривать. Или жизнь в Челябинске ему обрыдла, или так уж поманили длинные рубли, или просто захотелось большого дела, но он уехал в числе первых строителей. Через пару месяцев за ним собрался мой отец с той лишь разницей, что дед стал работать на стройках в Ташкенте, а отцу предложили место в строительном управлении в городе Ангрене Ташкентской области.
Ангрен землетрясение в Ташкенте даже не качнуло, но там планировалось развивать Ангренский угольный разрез, размещать производства военной электроники и химии. Нужны были тысячи рабочих рук. Для этих людей и надо было строить жилье и прочую городскую инфраструктуру. Диплом инженера-строителя пришелся отцу весьма кстати.
Из прохладного и ветреного Челябинска мы переехали сразу в тепло и солнце. Вокруг Ангрена, упираясь скальными и снеговыми вершинами в темно-синее небо, стояли горы. Конечно, не все они были высоки и величественны. В пешей доступности были относительно невысокие горы, покрытые выгоравшей уже к середине лета желтой травой и кустарниками. Пока достраивался к приему переселенцев «Новый город», нас поселили в доме на тихой зеленой улочке «Старого города». Отец ездил на работу, а мы с мамой вникали в новую жизнь, гуляли по городу, заглядывали в небольшие магазинчики, покупали и ели непривычно вкусные и непривычно дешевые фрукты и овощи.
Был август 1966-го года. В нашем доме-гостинице посередине заасфальтированного двора росло огромное, наверно столетнее, абрикосовое дерево. Основное его предназначение – тень. В жаркий полдень, после очередного похода по окрестностям, сидя в тени, мы по новой привычке обедали арбузом, персиками, лепешками и копченой колбасой. Абрикосы уже всем давно надоели. Они и на базаре стоили копейки и с нашего дерева собирай-ешь-не-хочу! Сочные плоды падали на асфальт, превращаясь в оранжевую кисельную массу с коричневой косточкой посередине. Вездесущие муравьи и те, видно, уже объелись сладкого. Желающих полакомиться набиралось немного – муравьев по десять на сладкую кляксу.
Вдруг, с обеденного стола на асфальт случайно упал тонкий ломтик копченой колбасы. От жары и горячего асфальта сало в колбасе сразу растопилось и скоро вокруг ломтика образовалось заметное жирное пятно.
Какой аншлаг! Урюк забыт! Цивилизованные муравьи едят только сервелат! Но каков при этом порядок! На ломтик никто не позволяет себе залезать с ногами. Муравьи едят деликатес, аккуратно откусывая от края.
Сверху кажется, что у колбасы по периметру выросли очень густые черные ресницы.
Всего пару дней на юге и уже проблемы. Перемена климата, воды, еды не прошла гладко. Несмотря на обилие фруктов, очевидно от непривычного обезвоживания на жаре, у меня начались запоры. Походы в туалет превратились в неприятные и даже весьма болезненные мероприятия. К тому же, я почему-то старался «терпеть» даже тогда, когда все само просилось наружу. Какой-то психологический стопор.
Однажды, когда терпеть мой бледный вид и макаронную походку дальше уже было нельзя, мама посадила меня на унитаз и приказала:
– Дави! А то мыло вставлю.
Я уже знал, что такое мыло в попе и поэтому согласился давить. Но давить не получалось. Больно, а толку нет. Мама взволнованно всё время спрашивала из-за двери:
– Ну что, идет?
– Не-а...
– Сильнее дави, – советовала мама.
– Попа порвется, – опасался я.
– Не порвется, не ты первый, – со знанием дела парировала мама.
От обиды и боли у меня глаза наполнились слезами, но я отчаянно продолжил свои безуспешные попытки.
Справиться с запором удалось только к вечеру после урюка и молока, съеденного и выпитого с лечебной целью.
Проживание в доме вскоре закончилось и, собрав чемоданы, мы на бортовом УАЗике переехали в Новый город. Там только что сдали четырехэтажный кирпичный дом и нашей семье выделили довольно просторную трехкомнатную квартиру с огромной лоджией лицом на южную сторону.
В новой квартире было еще совсем пусто. Контейнер с мебелью был где-то в пути. Спать пришлось на ватных матрацах, положенных прямо на пол в «зале». На кухне уже была плита, но газ в ней пока отсутствовал. Для приготовления пищи в углу на табуретке лежали два кирпича, на которых стояла электроплитка. Воду поначалу носили с улицы из водовозки.
Никаких удобств и комфорта, а я все равно был счастлив! Я лежал на матрацах между мамой и папой, слушал, засыпая, их непонятный разговор про работу и обустройство.
Мне нравилась наша новая квартира! В ней пахло свежей штукатуркой и краской, в ее пустоте голос гулко разносился эхом по комнатам, вместо важных абажуров на проводах болтались веселые лампочки, а на электроплитку можно плюнуть и слюни свернутся на красной спирали шипящим шариком.
Обилие мелкой глиняной пыли на грунтовых дорогах и скудость зелени возле недавно заселенных домов располагали местное мелкое население к забавам, которые назывались «дымовушки». Дымовушка делалась примитивно. В кусок бумаги насыпалась пыль, бумага заворачивалась, в нужный момент дымовушка бросалась вверх или в соперника. Комок пыли летел, оставляя за собой кометный хвост. Для женщин, живших на первых и вторых этажах, дымовушки были сущим наказанием. Белье, вывешенное на веранды на просушку, покрывалось желтым налетом глины. Приходилось перестирывать, а виноватых нет.
– Давай машину в кустах подкараулим, – придумал новое развлечение Колька, семилетний сын водителя карьерного БелАЗа.
Укрытая ночной темнотой и низкими придорожными кустами, вооруженная дымовушками шайка, засела в ожидании жертвы. На свою беду, мимо медленно ехал маленький «горбатый» Запорожец, по тем временам – чудо народного автостроения и безусловная гордость владельца. Вдруг, на машину из темноты обрушился пыльный шквал! Расстрелявши боезапас, боевики кинулись врассыпную. Водитель, отойдя от шока, выскочил из своего танка и бросился за последним убегавшим шалопаем. Им оказался я, самый маленький и тихоходный боец. После недолгой погони водитель ловко ухватил горе-партизана за ухо.
– Где живешь?! – тяжело дыша, грозно спросил он.
– Не скажу! – насупился партизан.
– Куда ты денешься! Вот отведу в милицию, там все скажешь!
– В шестой квартире.
В связи с атакой боевиков папе пришлось прервать просмотр футбола по телевизору и с ведром пойти мыть машинку.
Я ждал папиных оргвыводов, стоя носом в угол.
– Выпороть бы тебя, да ремня жалко, – сетовала мама на непутевого сына.
К первому сентября меня отвели в детский сад. В старшую группу. Я оказался в новом здании с большими окнами, просторными игровыми комнатами и не менее просторными спальнями. Вокруг детского сада, огороженная невысоким заборчиком, располагалась территория с верандами и качалками-карусельками.
От дома до садика было минут пятнадцать хода неторопливым шагом. Если опаздывать на работу и идти быстро, волоча тихоходное чадо на буксире, то можно уложиться минут в десять.
В садике типичный для всего Союза набор учеб и развлечений: еда, сон, пение-рисование, прогулки.
В один из дней в нашей детсадовской группе был урок рисования. Тема урока – «Автобус». Воспитательница изобразила мелом на доске полукруглую черепашку с тремя окошками и колесами вместо ножек.
– Дети, рисуем этот автобус. Вы же видели автобусы на улице?
Я много раз ездил на автобусах и знаю, что они бывают разные: маленькие задорные ПАЗики, серьезные и солидные ЛАЗы и совсем космические «Икарусы» с мягкими креслами, как в самолете, и квадратным хвостом, в котором размещается мотор.
То, что воспитательница изобразила на доске – совсем не автобус. Таких автобусов не бывает.
Я старательно нарисовал ПАЗик. У него козырек, под которым стоит номер маршрута, квадратные окна и двери из четырех узких створок. Каждую субботу мы с родителями ездили на таком ПАЗике в горы, в Янгиабад. Прошвырнуться по магазинам, как говорит папа. Поэтому я знаю ПАЗик как облупленный.
Но воспитательнице рисунок не понравился. У всех детей полукруглые черепашки с колесиками, а тут ПАЗик. Непорядок. Сказано было рисовать А-В-Т-О-Б-У-С, а не какой-то ПАЗик.
Вот, не везло мне с воспитательницами и учительницами «первыми моими». На этих должностях работали молоденькие женщины, еще не утвердившиеся в жизни, не набравшиеся житейской мудрости и всячески подчеркивавшие свое превосходство перед воспитанниками и их родителями. Назвать их дурами как-то несправедливо. Просто они еще не повзрослели и пока страдали недолеченными комплексами. В садике меня донимала воспиталка, не понимавшая, что детсад – не армия и здесь пока не ходят строем и пока обладают индивидуальностью в мироощущении. В школе же училка, мнившая себя неотразимой красоткой, смотрела на детей, как токарь на заготовки, которые должны были полностью растворяться в ее непреклонной воле. Возможно, я поворчу о них позже.
К ноябрю весёлая Ангренская погода стала все больше напоминать хмурую серую Челябинскую. Зачастили дожди. В низких облаках спрятались горы. Деревья почти облетели и теперь порывы ветра стряхивали с голых веток на головы прохожих холодные капли.
В одно такое темное, серое, мокрое осеннее утро меня привели в детсад. Мама, как всегда, торопилась на работу. Довела сына до калитки, поцеловала.
– Дальше давай сам, я побежала.
Я побрел по лужам к двери сада.
– Ну, давай, дальше сама, мне некогда. Видишь, вон мальчик идет? Вот и ты иди за ним, – услышал я, как незнакомый папа проводил дочку в сад.
Я обернулся и увидел девочку в мокром плащике.
– Ты в какую группу?
– В старшую.
– И я в старшую, только в другую, ты к нам не ходишь.
– А у нас в группе есть домик и посудка, – сказала девочка, – А у вас тоже есть?
– У нас все есть. Тебя как зовут?
– Настя.
– А меня Дима.
«Хорошая девочка», – подумал я, – «Вот сейчас уйдет в свою группу, и больше не встретимся».
– Давай, пока на улице поиграем, – предложил я способ не расставаться подольше, – На нашей веранде?
Девочка согласно кивнула. Ей, видно, тоже не очень хотелось идти в сад. Дождь не помеха, да и под крышей веранды почти сухо.
Мы проиграли до полудня. К обеду распогодилось. Облака немного разошлись, и за ними показалось синее небо. Луж стало меньше, а в некоторых местах асфальт совсем просох. Воспитанников сада вывели на прогулку. Нянечка старшей группы, увидев играющих на веранде детей, удивленно спросила:
– А вы почему такие мокрые?
«Как будто в такую погоду на улице бывают сухие дети», – подумал я.
– Ну-ка, идите в группу, скажете, что я вас на улице нашла.
– А мы в разные группы… – неуверенно протянул я.
– Вот, в свои группы и идите.
Вечером воспитательница высказала маме за то, что та бросила ребенка у калитки. Мама выслушала молча.
Домой мама шла очень быстро, крепко держа за руку прыгавшего за ней сына. На ее единственный вопрос, почему сразу не пошел в группу, я промолчал. Перескакивая через лужи, невозможно было рассказывать про удивительную девочку Настю.
С середины апреля горы покрылись зеленью и цветами. Проснулись родники, весело и суетливо побежали по расщелинам горные речки-саи. В мае стало уже по-настоящему тепло. При определенной решимости можно было поплескаться в ледяном сае и потом позагорать на горячем горном солнышке.
Мои родители старались не упускать возможности походить по горам, пособирать чего-нибудь… да хоть и грибов.
Какие грибы растут в горах? Обычные, горные. Наверняка, у них есть свои научные и народные названия, но приезжие с севера сразу назвали их по-своему, по-русски, по-привычному: «маслята» за маслянистую шляпку, «белянки» и «рыжики» по цвету, «подарчовники» по месту произрастания. Чтобы набрать корзинку маслят, нужно было пройти не один склон. Нагуляешься так, что потом самые захудалые грибы покажутся изысканным деликатесом.
Мама, папа и я с утра пораньше вооружались корзинами в надежде запастись грибами на весь год. До гор пешком идти час. Я этот час обычно экономил, сидя на шее у папы. К подножию гор подходили полные решимости. Но… Через пару часов блуждания по склонам грибники почему-то начинали больше внимания уделять рощам и родникам, чем поиску грибов. Грибы можно и на базаре купить или посылку с сушеными белыми получить с Урала. А возможность посидеть у родника в тени небольшой рощицы на базаре не купишь.
Горные родники – настоящее чудо! Если в расщелинке есть деревья и трава, значит, почти наверняка, там есть родник. Родник похож на плоский песчаный таз с водой. На дне таза шевелятся песчинки и мелкие камушки. Тонкий ручеек убегает из родника и исчезает между стеблей травы. Вода холодная и вкусная.
А еще в некоторых ущельях бегут горные речки, веселые и бесшабашные. Сотни родников сливаются вместе, чтобы получилась такая речка - сай. Сай можно перегородить камнями и получится небольшое озерцо спокойной воды. Поплавать в нем не удастся, а вот попускать игрушечную лодочку – запросто!
Из очередного похода к вечеру счастливые и уставшие грибники принесли домой две горсти мелких рыжих «маслят». Пожаренных с луком, их вполне хватало, чтобы каждый положил свою долю на основание языка и впитывая волшебный вкус вспоминал, сколько же ведер полноценных грибов можно было собрать в небольших березовых рощицах Челябинской области.
Склоны Ангренских гор по весне превращались из блекло-коричневых в ярко-зеленые. И даже их вершины покрывались бурным разнотравьем и буйным разноцветьем. Растениям нужно успеть совершить еще один цикл жизни, пока в родниках и саях есть вода, пока тонкая почва еще не иссушена летним солнцем. Пройдут какие-то три месяца и зеленые склоны снова превратятся в желто-бурые, а зелень останется лишь в расщелинах и ущельях. Но пока все только набирает силу, распускается и расцветает! Нужно быть академиком от ботаники, чтобы знать все названия и особенности, прелести и опасности горных растений!
Из цветов, известных не только академикам, в изобилии растут ромашки, колокольчики, васильки, цикорий и эремурус. Но еще десятки розовых, желтых и синих цветов покрывают нетоптаные пока склоны. А уж трав! Все это великолепие источает пряные, сладкие, горькие, мятные запахи. Голова кружится от свежести воздуха и ароматов цветов! Хочется все перенюхать и перепробовать!
В один из погожих дней, мои родители с друзьями устроили выезд в горы, с восхождением на вершину и пикником возле родника на полянке. Было много детей примерно одного со мной возраста. Мы бегали в траве, собирая своим мамам пестрые букеты. Утром следующего дня мама вскрикнула, увидев меня. Мое лицо опухло, покрылось сыпью и волдырями. Глаза покраснели и превратились в глубокие щелочки.
Пожилой доктор в местной поликлинике сразу все понял:
– А! Цветы в горах нюхал?
Я согласно кивнул.
Доктор прописал мне промывать глаза зеленым чаем, пить побольше зеленого чая, делать на волдыри примочки из зеленого чая. А впредь к горным цветам относиться осторожнее. Или, хотя бы, не нюхать и не рвать некоторые из них. (Он не стал уточнять латинские названия опасных растений, прекрасно понимая, что после такого прокола, мои родители будут смотреть даже на простецкие ромашки с большой осторожностью).
Идя домой, мама недоумевала: – У этих узбеков вся жизнь вокруг зеленого чая. Они другого и не знают.
Несмотря на простоту лечения чаем, мне хватило всего двух дней для полного выздоровления.
Несколько лет мама и папа не употребляли зеленый чай. Хороший 95-й сорт Самаркандской чаеразвесочной фабрики им пах рыбой, а более демократичный и дешевый 130-й «отдавал соломой». Пили черный, желательно байховый. И только спустя много лет научились, следуя местным традициям, не разводить его кипятком, а сразу заваривать в чайнике чай нужной крепости. В общем, «обузбечились».
На улице Чекрызова в первом угловом доме от Обелиска «Павшим защитникам Отечества» был промтоварный магазин, в одном из отделов которого, продавали игрушки. Магазин был очень удобно расположен на пути из детского сада к дому, и иногда мне удавалось затянуть в него маму или папу. Обычно повод звучал – «Просто посмотреть».
Среди многих чудес, выставленных на полках с игрушками, продавалась немецкая железная дорога Piko. Цена была не занебесная, но вполне ощутимая – 3р 80к. После настойчивых уговоров и обещаний, что буду беречь, мне наконец купили этот набор. В яркой коробке было все необходимое: рельсовый круг, паровоз, два вагона. Батарейку купили отдельно. Кубики и пластилин для изготовления станций и эстакад дома уже были.
Черный паровозик каждый вечер весело таскал по рельсам свои вагончики. Мы с папой строили из кубиков тоннели и наблюдали как маленький состав смело ныряет в темноту и неизвестность, чтобы через секунду, как ни в чем ни бывало, выскочить с другой стороны на свет и продолжить свой бег по кольцу.
Расстаться с паровозиком ну просто не было сил!
– Ма-а-ам, а можно я возьму паровозик в садик?
– Ведь потеряешь.
– Нет, я его только покажу и в шкафчик спрячу.
В группе паровозик сразу оказался в центре внимания. Удивительную игрушку смотрели по очереди, трогали блестящие шатуны, пробовали крутить красные колеса, нюхали интересный электрический запах внутри.
Вечером паровозика в шкафчике не оказалось…
– Ну вот, я же говорила, что упрут, – сетовала мама.
Воспитательница посоветовала впредь не разрешать приносить в сад дорогие игрушки.
Через неделю точно такой же паровозик принес в группу Вовка Булыгин. Паровозик был очень похож на мой, но он был какой-то мертвый. Колеса безвольно крутились, сцепка поломана, сам какой-то серый, будто им в песке играли.
Я не стал признавать, что это мой бывший паровозик. Было стыдно за себя простака и нюню и за Вовку-вора.
Позже, уже в Ташкенте на «накопленные» деньги я купил себе ещё две дороги. Одну за пять с чем-то рублей, а вторую аж за двенадцать. В магазине детского технического творчества кроме указанных дорог, продавался большой черный паровоз с четырьмя ведущими блестящими осями и прицепленным угольным тендером. На паровоз (только паровоз!) за двадцать пять рублей я облизывался несколько лет, но так и не выпросил нужной суммы, а скопить столько на сдаче пивных бутылок было почти невозможно.
Следующую дорогу я купил уже не себе, а сыну Олежке. Привез ее из Тулузы, где переучивался на А310. Дорога стоила целых шестьсот франков (около ста долларов). В комплекте был скоростной поезд TGV и три длинных пассажирских вагона. Но Олежка был еще мал и игрушкой не заинтересовался.
Пришло время взрослеть и процесс, как обычно у всех, начался с замены молочных зубов на постоянные, так называемые коренные. Зубы у меня лезли нехотя, долго и криво. Я отличался красивыми ровными зубами только пока они были молочными. Дальше, всё было плохо. Впрочем, я не ощущал дискомфорта и у меня не было комплексов по поводу пустой десны. Но моя мама, глядя далеко вперед в неизбежное будущее, принялась принимать меры заранее. Первой мерой (пожалуй, и последней) стала необходимость ежедневно поедать с пол-чайной ложки мелко толченой яичной скорлупы. Не знаю, какой умник подсказал этот изуверский способ моей маме, но она отдалась подпитке моих зубов со страстью.
Ежедневно она толкла в ступочке скорлупу, облупленную с одного вареного яйца, и заставляла проглатывать этот порошок. Ощущения были точно такие же, когда приходится жевать песок. Размолоть в пыль у мамы не получалось, залить песок каким-нибудь раствором сока лимона не было возможности из-за отсутствия лимонов, растворить скорлупу в лимонной кислоте, а потом подсластить полученную массу вареньем почему-то в голову маме не приходило. Может быть, она считала, что кальций, содержащийся в скорлупе и без всяких изысков пойдет напрямую на строительство корней, пульпы и эмали? Не знаю. Передо мной не отчитывались. Надо мной ставили эксперимент. И никому не приходило в голову, что у мальчика есть кишечник и где-то внизу болтается аппендикс, и им, возможно, не понравится такое странное питание.
В-общем, зубы у меня выросли редкие и кривые, не смотря на все опасные родительские ухищрения. Относительно красивыми они стали, когда я, будучи уже пенсионером, вставил свои первые керамические зубы на имплантах. Помешать стоматологу природа уже не смогла.
История моих кривых зубов выглядит несколько странно на фоне, прекрасных ровных белых и до глубокой старости здоровых зубов моей мамы. Возможно, кривым «стоунхеджем» во рту меня наградил папа. Его зубов я никогда не видел, так как его зубы всегда были больными, он вечно их лечил и периодически менял коронки, то ставя белый, то желтый металл. (металлокерамика тогда была неизвестна широкому кругу советских людей). Мама рассказывала, что у папы с зубами стало плохо, когда у него заболел желудок и ему прописали пить свиной желудочный сок, а по сути, соляную кислоту животного происхождения. Эта кислота быстро съела эмаль, а дальше было делом времени, когда пришлось обращаться за установкой коронок.
Ну да ладно. Долой печаль!
Что делать, когда выпали передние молочные зубы? А ничего делать не надо. Улыбайся во всю ширь беззубого рта и все! Никто не осудит. Зато очень удобно пить молоко из закрытой бутылки. Не верите? Скажете, невозможно? Очень даже возможно, и делается это так:
В магазине покупаются литр молока в бидончик и четверть-литровая бутылочка сливок. Как известно тем, кому при раннем Брежневе было совсем немного, такие бутылочки закрывают крышками из фольги. Когда ты дома, то все, конечно, просто – вдавил крышку пальцем, снял ее, смятую, с горлышка, и наливай, пожалуйста, сливки в стакан. А как быть на улице, когда одна рука занята бидончиком?
Здесь и проявляются все преимущества отсутствия передних зубов. Держишь бутылочку в левой руке, и, не снимая крышки, просто протыкаешь ее не выпавшим пока клыком. Дальше красота! Иди себе, смотри по сторонам и соси сливки через дырочку в крышке. Как раз до дома хватает.
Родителям иногда надо отдыхать от воспитания детей. Поэтому летом меня отправляли на месяц-другой к бабушке. У меня были каникулы в большом городе! Бабушка выбирала для поездки поезд или автобус по принципу: «Мы на чем прошлый раз ехали? На автобусе? Давай сегодня на поезде прокатимся».
Обычно, к тепловозу были прицеплены четыре мягких общих вагона. Сидеть удобно, да и ехать всего три часа. Поезд трогался совершенно незаметно. Только по движению платформы назад можно было понять, что он уже едет. Бабушка сразу доставала запасы дорожной еды – бутерброд с вареной колбасой и ломтиком соленого огурца, бутылку с холодным чаем. Как будто, перед отъездом не обедали. Я все это ел, пил и, только насытившись до последней возможности, начинал озираться на соседних пассажиров и на проплывающие за окном горные пейзажи.
В следующем ряду впереди от нас тоже едут пацан с бабушкой. Его тоже везут на каникулы. И тоже, как и меня, основательно кормят перед дальней дорогой.
Наконец мы наелись, насмотрелись на горы в окне и оказалось, что в промежуток между сиденьями очень удобно разговаривать, как будто в окошко между двумя купе.
– А я первый класс закончил, – первым заявил сосед. – Мы учили арифметику, чтение и письмо. А еще у нас было внеклассное чтение и продлёнка. У меня пятерка по арифметике за год! А по чтению мы стихи учили…
Я просто оторопел от его хвастливого напора. Школа мне предстояла только осенью, но я уже успел научиться читать и решать простые примеры, а от сестры Наташи узнал что-то такое, что проходят в старших классах: «Шестью девять – пятьдесят четыре».
– А нас в школе научили, сколько будет шестью девять, – бросился я в авантюру.
Сосед явно озадачен. Хвастаться ему перехотелось. Он некоторое время сопит в своем «купе», потом просовывает голову между сидений и с вызовом спрашивает – И сколько?
– Шестью девять – пятьдесят четыре!
Голова соседа пристыжено исчезла до конца поездки.
Останавливаясь через каждые пятнадцать-двадцать минут на платформах у кишлаков, мы наконец доезжали до срединной станции «Ахангаран». Поезд отдыхал здесь довольно долго. С платформы в вагоны заскакивали узбечки с тяжелыми сумками, с банками и тазами, накрытыми полосатыми тряпками. Начиналась бурная торговля солёными огурцами, самсой, мантами и лепешками. Пассажиры, только полтора часа назад плотно подкрепившиеся перед поездкой, закусывали по второму разу.
Потом раздавался свисток, часть узбечек выпрыгивали на платформу дожидаться следующего поезда или проходящих автобусов, а основная масса торговок, уложив понадёжнее полученные рубли, ехали с нами в Ташкент продавать остатки снеди на Ташкентском вокзале.
Ташкент встречал сухой жарой, припылёнными чинарами и запахом горячего асфальта.
Сразу по приезду из Челябинска в Ташкент, дед получил комнату в двухэтажной щитовой времянке в городе «Спутник» (Надо сказать, что те времянки простояли без изменений много лет и уже в 1995 году я ездил туда, оценить возможность смены нашей квартиры в холодном бетонном доме на хоть и жалкое, но теплое и вполне экологичное жилье). Вокруг дома молодой сад, а через дорогу, по которой почти не ездят машины, базар. На базаре, направо от входа, магазин игрушек, где продают маленькие пластмассовые машинки по пятнадцать копеек. Такую машинку очень интересно катать по цоколю дома, представляя, что это узкий горный серпантин.
К вечеру у очередной машинки от нещадной эксплуатации в горных условиях стираются пластмассовые оси. Наутро бабушка дает денег на новую машинку, и игра продолжается.
Все мальчишки во дворе бегают лысые и босиком. И я тоже бегаю босиком, но постричь внука налысо бабушка всё не решается. Наконец здравый смысл берет верх. Мы идем на базар к парикмахеру, и я мигом превращаюсь в обычного уличного пацана. Никто и не собирается обзываться «лысой башкой» или как-то ещё. Все привыкли, что летом надо быть лысым.
Но когда за мной приехали соскучившиеся родители, то мама, увидев меня, первым делом горестно воскликнула: «Елизавета Васильевна, что же вы с ребенком-то сделали?»
Странно, как влияет внешность детей на родительскую любовь. Вроде бы любят, но при условии наличия приличной прически «Молодежная», а еще, наверное, белой рубашки и пилотки с октябрятской звездочкой.
Это сейчас я понимаю, что подобное отношение к детям – всего лишь комплексы, а в детстве недоумевал и немного обижался. Настолько немного, что запомнил на следующие полвека.
Когда дикие северные жители оказываются в краю жаркого солнца и плодородной почвы, они с детским восторгом сеют в огородах все, что только можно посеять. У них растут помидоры и мальвы, огурцы и мочалки, вьюнки и тыквы. Бабушка в своем огороде вырастила хлопок только для того, чтобы самой увидеть, что это такое.
Хлопковые кусты выросли на зависть агрономам. В метр высотой и дали обильный урожай. Когда коробочки раскрылись, бабушка рассказала мне, что вот из этого хлопка и делают рубашки и простыни. Я терпеливо ждал, когда же из хлопковой ваты бабушка сделает мне рубашку.
Наконец, мои Ташкентские каникулы закончились, я уехал в Ангрен, а бабушка вернулась к себе, чтобы в спокойной обстановке сделать мне обещанную рубашку. И она сдержала обещание!
Бабушка собрала урожай, соткала ткань и сшила красивую ситцевую рубашку. Вместе с готовым изделием бабушка привезла показать оставшуюся лишней веточку с раскрывшимися белыми коробочками и немного самодельных ниток, чтобы я увидел всю технологическую цепочку.
Я понимаю, что в это трудно поверить. Вот и я не поверил, но бабушкино внимание мне очень понравилось, ну и конечно, было интересно все это узнать буквально «от производителя».
Моему деду, извечно деловому человеку, однажды подумалось, что если купить живых уток и прилично их откормить, то можно через месяц-другой запросто есть домашнюю утиную шурпу и лапшу. Возможно, причина такого странного для горожанина решения крылась не столько в гастрономических пристрастиях и стремлении сэкономить, сколько в извечной тоске бывшего деревенского жителя по своей земле, огороду, живности.
Сказано – сделано!
Дед купил трех больших белых уток. Одного не учел, что жили они с бабушкой не в избе с широким скотным двором, а в коммуналке-времянке с фанерными перегородками. Ввиду отсутствия стационарного птичника пришлось временно разместить птиц под кроватью.
Уточки славно питались из корытца у обеденного стола, пили из эмалированного таза в углу и омерзительно гадили по всей комнате. В итоге жилье превратилось в птичий двор и по виду, и по запаху.
– Не война-чать на дворе, со скотиной вместе спать, – робко возвысила голос бабушка в защиту прав человека. Соседка возмутилась появлением блох в добавление к привычным клопам. Кто-то из друзей пальцем у виска покрутил.
Словом, через три дня мучений дед сколотил клетку и выпер уток на улицу.
Полегчало, но тут опять незадача. Птицу надо охранять от воров. Двор у двухэтажной коммуналки открытый. Не углядишь.
Бабушка еще месяц кормила уток и ночью при каждом шорохе на дворе соскакивала и подбегала к окну, охраняя собственность. В конце концов, она заявила, что утки жиреют исключительно за счет ее здоровья, и тем подписала птицам смертный приговор.
День казни выдался теплым и солнечным. На синем небе ни облачка, легкий ветер играл пока еще не пыльной зеленью на деревьях. В такой день нужно бросать все домашние дела и бежать в парк, на озеро, в «Детский мир». Нужно радоваться жизни, получать подарки, играть и беззаботно веселиться.
К сожалению, именно в такой замечательный день дед решил казнить уток. Бабушке тоже не отойти. Ей ощипывать уток и готовить мясо к закладке в морозилку.
Дед приготовил свой плотницкий топорик, чурбан и печальное действо началось. Он вытаскивал по одной утке из клетки и на чурбане рубил им топором длинные шеи. Руки деда, топор, чурбан и трава вокруг были забрызганы кровью и залеплены пухом. Утки умирали не сразу. Утиные безголовые тела еще некоторое время хлопали крыльями и дергали лапами. Одно тело даже побежало, из шеи брызгая кровью на траву.
Я от всего этого ужаса спрятался подальше в кусты и сидел там, дрожа и плача без слез и звуков. Утиное мясо есть не стал. Да и у деда оно как-то не пошло. Так и раздали утиные тушки соседям почти за бесценок.
Пока я отдыхал у бабушки в Ташкенте, с пользой для здоровья и умственного развития посещая парки, базары и магазины игрушек, в Ангрене за домом дорожники наконец отсыпали и заасфальтировали приличную дорогу, отрыли канавы для ливневой канализации. Но закончить к моему приезду не успели и пока просто выложили бетонные лотки, чтобы позже сделать арык.
Лотки составили один торцом к другому, но почему-то перевернули. Получился узкий бетонный тоннель с окошечками. Начинающие спелеологи обнаружились немедленно, не устояли и залезли. Ползти трудно, немного страшно, потому что, если выхода с другой стороны не окажется, то придется ползти ко входу задом.
Воздух в тоннеле жаркий и сухой. Пахнет пылью, асфальтом и полынью. Сопя, спелеологи продвигаются вперед. Уже пройдена половина пути, когда снаружи доносятся крики: «Они здесь! Гаси мелкоту!»
Старшие мальчишки, пользуясь своей абсолютной безнаказанностью, начинают в щели между лотками и в отверстия по бокам лотков бросать горстями дорожную пыль. Противостоять врагам зажатые внутри тоннеля спелеологи не могут. Остается только сжаться в комочек подальше от отверстий и постараться не задохнуться пылью и не умереть от страха.
Выйти на свет удалось только тогда, когда мучители вдоволь накуражились и убежали.
Оказавшись на свободе, первым делом мы двинулись к школе. Там во дворе была труба с краном, из которого можно было напиться и немного смыть с себя глиняную пыль. Конечно, мы вымылись и даже, как казалось, тщательно постирали бывшие когда-то белыми майки. Но дома мне все равно влетело за «колтун в волосах» и за отпечаток чьей-то грязной ладони на спине.
Летом в Ташкенте (в годы, еще до пересыхания Арала и изменения климата) средняя температура днем обычно держалась около 35 градусов. Воздух был сух и находиться на улице было вполне комфортно. Тем более, что почти весь город был укрыт от солнца широкими кронами больших деревьев. Но для недавно приехавших жителей северных Российских регионов этот замечательный климат все равно представлялся каким-то преддверием ада. Жарища! Сушь! Особенно тяжело жару переносили жители районов новостроек, где деревья еще не поднялись и люди ощущали себя как на раскаленной солнцем сковородке. Конечно, все эти проблемы угнетали только первые год-два. Потом появлялась привычка, а затем и ощущение комфорта от такого климата.
Для решения этой проблемы, а в основном, конечно, во исполнение решений Партии о постройке лучшего коммунистического города в Азии (а может и в мировом масштабе), изначально в проектах жилых микрорайонов почти везде были заложены обязательные мелкие бассейны для детворы. Проектировщики из Москвы считали, что воды в городе хватит с избытком и на снабжение домов и на бассейны. Впрочем, поначалу, лет 10-15 воды действительно хватало на теплые «лягушатники». Разумеется, со временем, воды, (а наполнялись бассейны из обычного водопровода,) стало не хватать и большинство из них закрылись. В каких-то дворах сгнили подававшие воду трубы. Под некоторыми лягушатниками просел грунт и бетон треснул, перестав удерживать воду, да и вода внезапно из общенародной собственности перешла в разряд дорогого ресурса.
Но даже в первое счастливое десятилетие после строительства, пока копейки потраченные на детей еще не считали, лягушатником можно было пользоваться лишь до середины лета. Обычно со второй половины июля многие бассейны приходилось закрывать из-за обнаружения в почти непроточной воде различных возбудителей кишечных инфекций. Но поначалу все выглядело радужно, дворы напоминали маленькие аквапарки, проблемы были еще далеко.
Дети оценили удобство «лягушатников», и все дни, смолкая только на ночь, над лягушатниками, в фонтанах брызг вспыхивали радуги и жаркий воздух вокруг наполняли несмолкаемые визг и плеск. Мелкое дошкольное и младшее школьное население старательно спасалось от жары.
Но не только мелкоте нравилась нагретая солнцем вода. Водомерки и жуки-плавунцы рассекали гладь бассейна по своим надобностям, ничуть не опасаясь близости детей. Поймать водомерку или плавунца можно было только сачком, но кто же нормальный в бассейн сачок берет? Поэтому жуки чувствовали себя вольготно и безопасно.
В воде бассейнов жили маленькие плавунцы и большие. Маленькие чертили по поверхности замысловатые траектории, собираясь стайками в углах лягушатника. Большие плавали под водой, отталкиваясь задними лапками. Они проносились как торпеды к своим целям и очень ловко уворачивались от наивных пацанов, желавших поймать их рукой.
После года в шиферной времянке в «Спутнике» деду дали комнату в недавно построенном четырехэтажном панельном доме на 24-м квартале Чиланзара.
Проживая на каникулах у бабушки в новой квартире, я очень любил расположенный в соседнем дворе лягушатник. В нашем дворе такой бассейн прекратил свою недолгую жизнь уже через год после заселения. Его по какой-то из причин просто перестали наполнять водой. Зато в соседнем дворе лягушатников было сразу два. Один замысловатой формы и глубиной до полуметра принимал вполне больших пловцов, скажем, в возрасте от шести до десяти лет, второй маленький «кружок» предназначался для купания тех, кому заходить на глубину более тридцати сантиметров было категорически запрещено.
Самые же отчаянные купальщики ходили плавать на речку. В глубоком овраге, как по дну мрачного, заросшего кустами ущелья, протекал Бурджар. Через овраг его можно было перейти поверху по переброшенным сдвоенным толстым трубам водопровода. Но это удовольствие не для всех. Трубы висели над оврагом на высоте метров пять-шесть и навернуться с них в глиняный склон или в воду было проще простого. Обычные граждане, хватаясь кто за корни кустов, кто за сердце, сползали вниз к воде, перепрыгивали узкую речку по камням, кочкам и каким-то самодельным мосткам, а потом карабкались на кручу с противоположной стороны. Умные и трусливые просто обходили овраг немного в стороне, там, где Бурджар вытекал из проложенных под землей широких бетонных труб.
Если пройти немного от «переправы» по течению за кусты ивняка, то открывалась небольшая заводь. Там тусовались старшие подростки, лихо плавая по заводи на серых оцинкованных ваннах, в мирной жизни предназначенных для купания малышей. Причем, из заводи продолжалось течение по протоке, и теоретически, можно было на ванне доплыть до слияния Бурджара и вполне широкой и даже судоходной (для байдарок и каноэ) реки Бозсу. Ну а там, немного терпения и здравствуй Сыр-Дарья и Аральское море!
Я в географии Узбекистана был не силен и, хоть и не боялся выйти на ванне в Атлантику, но все равно, только раз решился спуститься в овраг к заводи. Кто-то из мальчишек даже дал мне свою ванну в бесплатный прокат. К сожалению, без опыта и тренировки я тут же перевернулся, нахлебался грязной воды и, выбравшись на скользкий берег, поклялся себе никогда больше в овраг не ходить. Кстати сказать, тогда мне было 8 лет и плавать я еще не умел.
В бабушкиной коммуналке в соседней комнате за стенкой жила молодая мать-одиночка с маленькой Настей. Семейная жизнь не удалась. Женщина затаила горькую обиду на всю мужскую половину человечества. Бедную дочку она периодически наказывала только за то, что та играла в садике с мальчиками. Настенька не понимала причин наказания и горько плакала от обиды.
Моя бабушка, воспитавшая троих детей и кучу внуков, пыталась объяснить соседке, что ребенок никакого отношения к ее проблемам не имеет. Настина мама, с высоты своих двадцати с небольшим лет, раздраженно заявляла в ответ: – Вы ничего не понимаете в жизни, Елизавета Васильевна! – и, хлопнув дверью, закрывалась в своей комнате.
Удивительно, насколько взрослые люди не осознают того факта, что их дети специально или случайно, но очень внимательно следят за поведением и поступками взрослых. Обязательно оценивают их, хоть никогда не высказывают своих оценок. Вероятно и мое поведение записано на памяти тех детей, кому посчастливилось или не посчастливилось видеть меня и общаться со мной. Как было бы здорово, наконец поумнев, вернуться на десятилетия назад и изменить те глупости и подлости, за которые меня запомнили те, кому не посчастливилось.
В другой комнате коммуналки жил одинокий высокий совершенно лысый мужчина, отдаленно похожий на страшного футбольного арбитра Пьера Луиджи Коллина. Когда он приходил с работы, то, как правило, был одет в костюм, а в жару в сорочку с галстуком. Шляп мужчина не носил. Запомнился близко посаженными на длинном лице белесыми глазами с маленькими зрачками. Приходил усталый и неулыбчивый. Почему-то у бабушки не сложились с ним добрососедские отношения. Она его побаивалась и, ворча, называла фашистом. Был ли сосед высланным поволжским немцем, латышом или настоящим бывшим пленным, не захотевшим вернуться? Был ли вообще немцем? Работал ли на стройке инженером или учительствовал в школе я так и не узнал. Через год в коммуналке дед получил отдельную двухкомнатную квартиру и того страшного человека я больше не видел.
Однажды, после долгих скитаний по Скверу Революции, после катания на педальном автомобильчике по парку Горького, после каруселей, качелей, лодочек и лошадок мы проехали на трамвае пару остановок к центральному магазину игрушек и мне в качестве приза за тяжелый день бабушка купила очередную дорогую игрушку. Катер с мотором на батарейках!
Я собирался запускать катер на одном из многочисленных доступных озер в парках, или, на крайний случай в фонтане, коих по городу тоже было предостаточно. Но в реальности, вместо покорения больших водных пространств, моему катеру досталась каботажная судьба в дворовом лягушатнике. Так получилось. Я был еще мал, а у бабушки болели ноги и ей не всегда удавалось подхватиться и везти внука с катером к очередному парку. Но, скорее всего, главной причиной было то, что я был трусоват и боялся, что дорогую забаву у меня просто отберут какие-нибудь местные охламоны.
Но не буду забегать вперед.
Гордый своим катером я ехал в трамвае домой, терпеливо отвечая на назойливые вопросы взрослых пассажиров о технических характеристиках катера. Разглядывая картинку на коробке, я представлял, как катер стремительно острым носом разрезает голубые морские волны, как ревет его мотор и как позади в белой пене смешиваются свежесть моря и сладкий запах бензина.
Понимая, что внуку позарез нужен испытательный полигон для новой игрушки, бабушка разрешила попускать катер в большом лягушатнике в соседнем дворе. Не заходя домой, мы пошли к бассейну. Я быстро скинул сандалии и залез с катером в воду. Диковину тут же обступили пацаны. Каждый хотел подержать или хотя бы потрогать красивую игрушку.
– Дай позырить? А как включается? А винт крутится? – начались просьбы и вопросы.
«Почему все пацаны думают, что они могут без спроса лапать, все, что увидят?» – с тихим возмущением думал я, отводя протянутые руки.
– Вот, если не будете мешать, запущу и позырите.
Купальщики согласились. Катер, утробно урча мотором прошел пару кругов по бассейну. Для пущей убедительности испытаний пацаны подняли волну. Катер мужественно справился с непогодой, но, когда самые малолетние и бестолковые балбесы начали шлепать руками прямо возле катера, окатывая его водой, капитан остановил представление.
– Хватит, насмотрелись! Мне и так понятно, что катер хороший.
– А еще принесешь запускать?
– Потом принесу, сейчас слишком жарко.
Следующие испытания прошли вечером в безлюдном и тихом бассейне. Катер рассекал черную воду, пугая плавунцов и водомерок. Никто не мешал смотреть на его стремительный бег и мечтать о дальних плаваниях.
После каникул в Ташкенте я забрал катер с собой в Ангрен, но там не было бассейнов-лягушатников, не было фонтанов, на речку идти было далеко и небезопасно, да и пускать игрушку в горной реке получилось бы навряд ли. А потом началась школа, пошли дожди. Катер я доставал из коробки все реже, а потом я вырос и меня увлекли другие заботы.
Когда тебе шесть лет и приходится ехать в трамвае сидя, немного увидишь в окно, которое начинается там, где заканчивается твой рост. Но, если встать на сиденье, то можно при желании даже высунуть руку в открытую половинку окошка. Иногда я пользовался этой возможностью. Конечно, это было безопасно, конечно, я не мог выпасть из окна ни при каком раскладе событий. Но! Бабушке такое мое легкомысленное поведение в общественном транспорте было, все-таки, не по душе.
Чтобы решить проблему раз и навсегда, она рассказала историю, как один мальчик высунул не просто руку, а всю голову во время движения. Трамвай как на грех проезжал мимо очередного столба. От удара о столб голова оторвалась, а безголовый мальчик упал в салон и умер.
Жуткий рассказ накрепко впечатался в мою память. Мало того, что я не пытался высунуть голову в окно, но даже руку выставлял только чуть-чуть, только пальцы, и те тут же убирал, как только приближался очередной столб.
Может быть, именно бабушкина смекалка научила меня беречь свою бесценную голову. И, возможно, только поэтому я до сих пор ею пользуюсь.
Как-то, ближе к вечеру, когда солнце уже спряталось за крыши домов, мы с бабушкой возвращались из очередного путешествия по городу.
В Ташкенте с уходом солнца жара спадает, но воздух еще некоторое время остается горячим, хотя и становится постепенно немного влажнее и мягче.
Обычно, наша поездка организовывалась следующим образом: Мы садились в трамвай на конечной остановке недалеко от дома и ехали до следующей конечной. В дороге я смотрел по сторонам и пил приготовленный бабушкой чай из бутылки. Потом мы выходили из своего трамвая и садились в трамвай другого маршрута. Снова ехали до конечной или выходили по пути у какого-нибудь парка или сквера. Если неподалеку был магазинчик с игрушками, бабушка обязательно покупала мне что-нибудь недорогое, но памятное. Потом ехали назад.
Такой вояж занимал с остановками в парках весь день.
Чаю хватало часа на два. После того, как бутылка пустела, мы не пропускали ни одного автомата с газировкой, ни одной бочки с квасом или морсом. Заключительный этап путешествия был самый критический. Трамвай из центра шел около часа. Бабушка устала. Внук извертелся. Морс вышел с потом...
Возле нашей остановки все жаркое время года стояла желтая бочка с пивом. Приехавшие с работы мужики обступали оазис и шумно поглощали пенный напиток. К бочке выстраивался длинный хвост из желающих. Процесс шел медленно. Народ требовал отстоя пены.
И тут появляется пожилая женщина с внуком за ручку.
– Ба, я пить хочу, – ною я, проходя мимо бочки.
– Потерпи, мой хороший. До дома уже недалеко, – уговаривает меня бабушка. – Придем, я тебе холодненького молочка налью.
– Налей внуку пива, не дойдет парень по такой жаре! – громогласно советует очередь.
– Да где же нам очередь выстоять? – осторожно защищается бабушка.
– А кто сказал, что стоять надо? Эй впереди, пропустите женщину с ребенком!
– Путь знает, что мужчины пьют, а то «Молочко-о-о холо-о-одненькое»!
Действительно, стакан холодного пива привёл меня в чувство. Усталости как не бывало.
– Вот видишь, ожил ребенок. А то уморила бы его по жаре-то.
– Но-но! Без вас знаю, как с детьми обращаться! Ишь, поучают! Спасибо, без очереди пропустили, а советов ваших мне не надо.
– Ну бабы пошли! Слова не скажи…
Этот эпизод запомнился именно потому, что случился только один раз. Из прочих походов мы возвращались немного другим маршрутом. Сходили с трамвая за одну остановку, заходили в большой гастроном, совмещенный с универмагом, мне покупалось попить-закусить и потом, минуя опасную бочку по другой стороне улицы, меня совершенно бодрого и трезвого вели домой, где ждал полноценный ужин и то самое холодненькое молочко.
В июле 1968 года мои папа и мама взяли меня в очередное путешествие в Адлер. Я уже вовсю отдыхал у бабушки. Но в один из дней из Ангрена приехали родители и сообщили, что завтра утром едем в аэропорт, а оттуда на самолете летим на Черное море.
Ил-18 из Ташкента до Адлера летел часов шесть. Я сидел у иллюминатора в районе крыла, сосал кислые карамельки «Взлетные», рассматривал слегка закопченные капоты двигателей и очень медленно (ну очень-очень медленно!) уползавшие под крыло желтые пейзажи Ставрополья. Потом заложило уши и самолет, развернувшись над морем, пошел на посадку. Мелькнул пляж, осталось позади скопление маленьких серых крыш. Самолет тряхнуло на бетоне и двигатели громко заорали «Ууу-Аааааа!!!»
Место нашего отдыха было уже хорошо знакомо моим родителям. Домик располагался на улице Красная Горка метрах в двухстах от входа в парк «Южные культуры». Родители туда приехали в третий раз. Меня однажды уже привозили на море, но тогда я был мал и ничего не запомнил.
Хозяйка дома выделила нам веранду, в которой помещались две кровати и малюсенький столик. Наши чемоданы места не занимали, так как поместились под кроватями.
В одной из комнатушек проживала сама хозяйка, а в другой семья из четырех человек. В той семье отец был военным моряком из Мурманска. Его жена мне не запомнилась, а двое мальчишек изредка составляли мне компанию в играх. У младшего был отличный велосипед с надувными толстенькими шинами и главное, с возможностью ехать накатом под быстрое тиканье трещотки в задней ступице. Велик был уже мал мне и приходилось ездить с коленками враскоряку, но мой «Школьник» еще не был куплен, и я наслаждался общением с современной техникой.
Старший мальчик был уже подростком. Высокий и тощий, немного циганистый лицом и темными волосами. Он был, как и полагается подростку, несколько колюч с родителями, но при этом никогда не переходил черту, за которой начиналась бы демонстрация неуважения. Мальчик учился в художественной школе и рисовал замечательные скетчи. У меня сохранились его рисунки поля битвы, усеянного павшими латниками и мастерски выполненный рисунок мексиканского мачо в пончо, сомбреро и щегольских сапожках на каблуках и при шпорах. Мачо с картинки смотрел на зрителя, то есть на меня, снисходительно и немного отстраненно. Я восхищался и тихо завидовал художнику.
Отдых наш был весьма насыщен впечатлениями. Мы ходили на пляж через парк, стараясь посетить все его удивительные уголки. Собирали с земли недоподобранные другими туристами большие кедровые шишки, плутали по бамбуковой роще и, огибая кактусы, залезали на песчаные тропинки «Мексиканской горки».
А еще я ел просто неограниченно много мороженого «Эскимо» по одиннадцать копеек. В мой маленький желудок легко влезало четыре-пять порций, съеденных с интервалом, необходимым для обнаружения очередного мороженщика и покупки новой порции.
Мама тоже лакомилась эскимо, а папа предпочитал шашлык с вином или пивом. Иногда мы обедали в столовке на углу парка, недалеко от пляжа. Отец называл столовку «рыгаловкой», но еду там подавали вполне вкусную. Я помню, что там меня кормили борщом и сосиской с картофельным пюре.
В один из дней с утра мы поехали в Сочи. Туда нас донесла «Ракета» на подводных крыльях. Когда мы вошли в салон, я сразу «узнал» знакомый Ил-18. Были похожи и качка сразу после взлета, и знакомый полет на маршруте и даже запах в салоне был какой-то самолетный. Но у «Ракеты», в отличие от Ила, была возможность во время полета над волнами постоять на открытой корме и, прячась от брызг и шума, смотреть на белый бурун, постепенно растекающийся позади судна по растревоженной поверхности моря.
Потоптавшись немного по набережной у Морского вокзала, мы взяли обратный билет. На этот раз плыть нам предстояло на небольшом теплоходе. В море его нещадно, с моей точки зрения, качало на волнах. Меня тошнило, и никакой прелести от этого морского путешествия я не заметил.
Еще мы ездили на Ахун, постояли в беседке, купили на память застывшего в эпоксидной смоле скорпиона. Тогда на гору туристов возили на автобусах без крыши. Пассажиры сидели как в корыте, вертя головами во все стороны. Скорость процессу обозревания красот не мешала, так как автобус по узкой извилистой дороге полз и вверх, и вниз одинаково медленно. Помню, на одном из поворотов водители долго препирались, кто же должен уступить путь, в итоге разъехались под крики «Давай!». «Проходит!», «Левее крути, правее!». Автобусы слегка шоркнулись бортами и разошлись.
А в один из дней мы из Адлерского аэропорта на вертолете Ми-4 полетели на Красную поляну. В полете было очень шумно и интересно. Никаких хайвеев и «Ласточек» тогда даже писатели-фантасты не предполагали и внизу петлял узенький серпантин дороги, а по бокам медленно уходили назад зеленые горы. Серпантином меня было не удивить, но вот обилие зелени в горах воспринималось как нечто избыточно шикарное. В отличие от суровых Ангренских гор, местные выглядели зелеными плюшевыми холмами.
Вместо Красной поляны нам предстала для обозрения деревушка и зеленая полянка вертодрома. Отец попробовал было уговорить нас с мамой на поход до канатки и продолжение восхождения. Но канатка в тот день почему-то не работала и нам порекомендовали ехать назад в Адлер и поторопиться, а то либо билетов на автобус не будет, либо сами автобусы кончатся.
Вниз я ехал в хорошо знакомом мне ПАЗике. Водитель разрешил мне сидеть на капоте на ватном стеганом одеяле и я, пользуясь такой привилегией смотрел вперед и болтал с шофером о том, какой я искушенный спец в поездках на ПАЗиках по горным серпантинам.
Как-то раз, возвращаясь домой из кинотеатра, после в который уже раз просмотренного боевика про индейцев с Гойко Митичем, на площади перед входом в парк, я увидел художника. Он установил треногу с этюдником прямо на обочине дороги. На этюднике закрепил кусок картона и, отрешившись от зевак, набрасывал маслом этюд: В солнечный день, петляя по холмам, к близким горам убегает дорога. Вдоль дороги сочными пятнами оттенков зеленого разбросаны сады. Сквозь зелень садов проглядывают серые и красные крыши. Небо над дорогой, садами и ближними холмами там и сям протыкают темные остроконечные пики кипарисов.
Я зачарованно наблюдал рождение шедевра. Живописец в заляпанном разноцветными пятнами переднике долго смешивал на палитре оттенки зеленого, подбирая нужный. Наконец он удовлетворенно кивал, как будто соглашаясь сам с собой, брал кистью краску и клал аккуратный мазок на картон. Дальнее дерево, до этого просто темное пятно, оживало. На него упал солнечный свет.
– Похоже, – сказал кто-то из случайных зрителей.
Художник слегка обернулся на зрителей и чуть заметно улыбнулся.
С закатом солнца на Красную Горку опускалась влажная беспокойная южная ночь и над темной листвой кустов живой изгороди появлялись светляки. Они как маленькие светящиеся атомы в черноте космоса вили свои замысловатые петли, то вспыхивая ярче, то угасая и становясь почти полностью невидимыми. В темноте мягкий фосфорический свет светляков и неосязаемое легкое свечение космоса сливались воедино, размывая границу неба и земли.
Если поймать светлячка, то на поверку это окажется невзрачный коричневатый маленький жучок. Брюшко, которое только что светилось волшебным светом, уже не светится. Чудо живого броуновского движения исчезло.
Пока мальчишки ловят светлячков, взрослые сидят за столом под виноградом, пьют вечернее красное и делятся рассказами о своих малых родинах и о новых впечатлениях от отдыха.
Сейчас Адлер стал другой. Он не стал лучше или хуже. Просто другой. Изменились «социально-экономические условия». Уже нет той Красной горки. Район застроен высотками. Живопись узких зеленых улочек сменилась шумными, но по-прежнему узкими дорогами, уставленными по обочинам машинами с армянскими и московскими номерами.
Заканчивая работу пилотом, я всё присматривал в интернете жилье в Сочи, надеясь провести пенсионные годы в субтропиках. Но, не сложилось.
Прилетал я туда только раз в 2005 году. Обошёл самолет, вдохнул влажный воздух, получил документы и улетел обратно в Москву.
Сейчас живу все-таки на Чёрном море, но не в Сочи т опять в другой «социально-экономической ситуации».
Мой отец никогда не был замечен в пристрастии к рыбалке. Он был в этом вопросе подкован лишь теоретически. В Челябинске с братом Виктором и друзьями иногда лавливал на озере Смольное чебаков. Его основной интерес к рыбалке заключался в последующем пикнике.
В Ангрене рыбного озера не оказалось, а ловить рыбу в реке что-то не тянуло. Коллеги, знающие местную фауну, ловить рыбу не советовали. Мол, в Ангрене водятся только «маринки», а их лучше не ловить вообще.
Маринки красивые, стремительные под стать горной воде. У них блестящее серое тельце и прозрачные плавники. Ловят их на хлеб, на червя, на все съедобное. Но рыбачат на них только самые смелые и, главное, знающие любители рыбы. Маринка при неосторожной чистке перед приготовлением, если задет желчный пузырь, становится абсолютно несъедобной. Ядовитая желчь из малюсенького пузыря моментально растекается по мясу. Отравиться такой рыбой проще простого. Такая вот защита от рыбаков.
С вечера мы приготовили удочки, наживку, еду. Решили взять с собой маму, чтобы было кому охранять пойманную рыбу. Вероятно, это я упросил потратить выходной на необычное развлечение. Родители, скорее всего, и не собирались есть будущий обильный улов. Ну, или может быть, думали скормить его нашей кошке Пуське.
Полдня мы с отцом прыгали по мокрым камням, выбирая место с достаточно голодными и глупыми маринками. К счастью для рыбы и рыбаков, клева не было. Все остались живы!
В одну из поездок в Ташкент меня с отцом пригласил его коллега и товарищ Лонгин Шестеряков. Кем работал Лонгин я не знаю. Но до того, как стал жить в Ангрене, какое-то время проработал в Алжире инженером на стройке. Алжирская жизнь подарила ему двух прекрасных сыновей, а тамошняя работа вылилась в замечательную, песчаного цвета, «Волгу ГАЗ-21». Шестеряковы в Ангрене проживали в Старом городе в доме неподалеку от того дома-гостиницы, в котором мы провели первое время по приезду в Ангрен. Дом Шестеряковых был большой, трехкомнатный и с большой круглой печью, бока которой выходили секторами в каждую комнату. Двор, как и в нашей гостинице был полностью заасфальтирован и по периметру засажен большими плодовыми деревьями.
Ну так вот, в Ташкент мы поехали просто «прошвырнуться по магазинам». Лонгин рулил, отец сидел рядом, а трое пацанов свободно разместились на заднем диване.
Помимо традиционного для посещения ЦУМа заехали на «Тезиковку». Шестеряковским пацанам многое нужно было для рыбок. Сухой корм, живые дафнии, фильтры и т.д., и т.п. Я попал на птичий рынок первый раз в жизни и мне сразу тоже понадобились рыбки. Минут пять нытья, и я стал обладателем новенького шарообразного аквариума сразу со всеми полагающимися механизмами, кормами и обстановкой. Для начала купили несколько рыбешек гуппи. А через какое-то время Шестеряковы поделились парочкой скалярий.
Аквариум лег дополнительной обузой на мамины плечи. Это ей пришлось его регулярно чистить, кормить лавинообразно размножавшихся рыб, рассовывать по знакомым появлявшееся потомство. Через пару лет маме это удовольствие окончательно надоело и аквариум продали кому-то из друзей. Вместе с рыбками, улитками, водорослями и прочая, и прочая, и прочая.
Там же на Тезиковском птичьем рынке в другой приезд я выпросил купить волнистых попугайчиков. Я живо представлял себе, как буду учить их разговаривать. И вообще, интересно же держать дома пестрых птичек!
Мама пыталась отговорить сына от необдуманного шага, но папа меня поддержал. Видно, сам не наигрался в детстве. Мама сдалась.
Купили двух чудных волнистых попугайчиков. Синего самца и зеленую самочку. Самца назвали Пашкой, а самочку Машкой.
Я учил их разговаривать целую неделю. Попугайчики не заговорили, и я потерял интерес. Дальнейшие заботы по прокорму попугаев, уборке клетки, обеспечению водой и зеленью опять, как и в случае с рыбками, легли на мамины плечи.
Мама справлялась несколько лет. Попугаи громко чирикали, летали по клетке, сорили на пол шелухой семечек. В 1970 году попугаи вместе с нами переехали в Ташкент. Зимой клетка стояла в «зале», а летом ее выставляли в затененное место на террасе (которую мы называли верандой).
Жили Пашка с Машкой дружно, ухаживали друг за другом, решетчатая тюрьма казалась им раем в шалаше. Пашка старался сидеть на жердочке непременно рядом с любимой, чистил ей перышки, что-то тихо чирикал ей на ухо. Машка закрывала глаза и млела от счастья.
Когда им сделали фанерный домик, стали появляться птенцы. Они быстро вырастали и превращались в шумную ватагу волнистых сорванцов. В клетке становилось слишком тесно, и папа относил поросль в зоомагазин.
Но однажды папа уехал в длительную командировку, а у мамы заболела моя младшая сестра Лена. Маме просто некогда было разорваться на несколько фронтов. Когда папа вернулся, он заглянул на веранду, навестить попугаев и вдруг забегал из веранды на кухню и обратно. Зашумел водой из крана. Потом зашел в комнату и пустым голосом сказал: «Пашка умер…».
В клетке сидела на жердочке нахохлившаяся Машка. Я, которого назначили смотреть за попугаями, был увлечен своими кружками и спортивными секциями и про попугаев забыл. Я перестал наливать им воду и давать зелень. Мама лечила дочь. Пашка сначала громко чирикал, призывая людей на помощь. Никто не пришел. Пашка стал меньше есть и пить, чтобы поддержать любимую. Потом вода совсем кончилась. Пашка ослабел и умер.
Машку спас папа. Но даже, когда самочка немного отошла от пережитого, она не смогла летать и чирикать. Машку отнесли в зоомагазин. Бесплатно. Папа не хотел увидеть, как Машка умрет.
Когда взрослые смотрят на своих детей, то те кажутся взрослым наивнее, неосведомленнее во взрослых вопросах, чем есть в реальности. На самом же деле дети – это маленькие копии взрослых, отличающиеся лишь уровнем и качеством приобретенного жизненного опыта.
Например, с точки зрения большинства взрослых, вопросами пола, половых взаимоотношений и половой жизни дети должны начинать интересоваться лет с шестнадцати, а лучше всего – после окончания института. С этим очень трудно согласиться. Например, меня и моих друзей, пол и связанные с ним особенности поведения начали интересовать еще со времени детского сада.
Мальчики, еще не зная зачем они это делают, и рискуя напороться на наказание от воспитательницы, ухитрялись подглядывать за девочками, когда те сидели на горшках в туалете. Я украдкой старался разглядеть переодевающуюся девочку у бассейна, которую родители укрывали полотенцем, но щелочка осталась. Во дворе среди мелкоты имели бурный успех мои выдуманные рассказы про постройку в детском саду пещеры из ватных матрасов, в которой происходили удивительные приключения воспитанников и обязательно с эротическим подтекстом.
Тот детский эротизм был совершенно оторван от секса, и даже просто намеков на секс. До этого мы еще не доросли ни физически, ни гормонально, ни эмоционально. Это был эротизм купидонов. Чистый и незамутненный. Но, если захотеть, то со стороны можно было бы увидеть мно-о-о-о-гое! И прилепить на любого из нас ярлык окончательно испорченного похотливого исчадия. Впрочем, некоторые из моих тогдашних шести-семилетних друзей претерпели гонения и наказания и углом, и рукой, и даже ремнем. Меня не наказывали просто потому, что я уже знал от друзей как это опасно и старался не откровенничать и не попадаться.
Однажды, друг Колька с четвертого этажа заговорщически пригласил меня к себе домой посмотреть нечто удивительное и запретное.
– Ты гандоны видел?
– Какие гандоны? – не понял я гулкого как удар гонга слова.
– Ну гандоны! У твоих родителей нет, что ли? – Колька покрутил в воздухе пальцами, пытаясь объяснить, что же такое гандоны, – Ну, их взрослые используют, когда детей делают. У меня сейчас дома никого нет. Пойдем, покажу. – великодушно пригласил он.
Как делают детей, я догадывался весьма смутно. Как-то по-особому целуются или ещё как-то?
Обстановка Колькиной квартиры богатством не отличалась. В спальне стоял шифоньер, полутораспальная кровать и огромный сундук. Колька с видом знатока пошел к кровати.
– Смотри, – сказал он и приподнял край матраца, – Это – гандоны!
На панцирной сетке в изобилии лежали бумажные пакетики с круглыми таблетками внутри. По две таблетки на пакетик. Надпись на пакетиках гласила: «Изделие №2».
– А как их взрослые используют? – я никак не ожидал увидеть такие невзрачные пакетики.
– Сейчас покажу, – ответил Колька и разорвал один пакетик.
Запахло тальком и резиной.
Колька извлек наружу тонкую резиновую мембрану с бубликом по краю. Двумя пальцами он взялся за мембрану и потряс ею в воздухе. Мембрана оказалась хитро скрученным мешочком из тонкой резины.
– Теперь гандон надевают. Хочешь померить?
Я в нерешительности пожал плечами. Откуда я знал, куда надевают гандон? Колька ухмыльнулся и сказал:
– На пипиську надевают.
Он стянул штаны и надел себе презерватив. Резиновый мешок безвольно повис на маленькой пипиське.
Мне стало неловко. Примерять гандон не хотелось.
– А дальше что? – спросил я.
– Я пока не знаю, у родителей этих гандонов навалом, даже в сундуке куча. Отец сказал, потом расскажет, когда вырасту.
Тайна изготовления детей пока осталась тайной.
Кстати, о тогдашних презервативах.
Несмотря на их неказистость непрочность, невзрачный серый пакетик с казенной маскирующей надписью, использование в упаковке талька вместо нынешней силиконовой смазки, презервативов народу не хватало. Нередко в аптеках возникал дефицит этих нужных средств. При появлении изделий №2 в продаже люди запасались презервативами всерьез и надолго. Колькин отец работал на карьерном самосвале и, может быть, им в карьерный аптечный киоск, только для своих, завезли дефицит. Вот он и хапнул от души.
Тогда это была обычная манера потребительского поведения – в условиях обязательного дефицита на очередной товар народного потребления, при случайном обнаружении его в магазине, надо было брать, не церемонясь и с запасом. На завтра могло не остаться.
Многие хорошо сохранившиеся учебники и просто детские книги, которые в свое время читала моя двоюродная сестра Наташа, постепенно перешли в мое пользование. Наташа была очень аккуратной девочкой и состояние книг было превосходным. Ни помарок, ни помятостей, ни потертостей. Первой книгой, с которой я начал знакомство с миром литературы, был Букварь издания 1962-го или 1963-го года. Иллюстратор старого Наташиного букваря постарался. Там все персонажи, сценки и вещи были изображены предельно реально, без этого новомодного – «художник так видит». Ребенок, изучая буквы не должен был отвлекаться на разгадывание изобразительных ребусов, вошедших в моду в 70-е. Например, иллюстратор очень детально изобразил, как устроена модель самолета (который построим сами, понесемся над лесами) с резиновым мотором. По картинке можно было запросто сделать реальный резиномоторный самолет. Требовались лишь умение немного работать лобзиком и плоскогубцами и посильная помощь знакомого с предметом взрослого.
У меня ни первого, ни второго в наличии не оказалось и поэтому пришлось лепить мой самолет из того, что было. Вместо тонких реечек и кальки для постройки я использовал картон от обувной коробки, для шасси и частей мотора пригодились детальки от конструктора, вместо отсутствующей венгерки – резинка от маминой бигудюшки. На изготовление самолета ушло два ребенко-часа.
В сопровождении наблюдателей, советчиков и болельщиков я торжественно вынес самолет за дом на пустынную асфальтовую дорогу. Туго закрутил резинку. Самолет был готов к стремительному взлету и удерживался только пальцем, стопорящим пропеллер.
Зеваки опасливо попятились.
– Отпускай!!!
Я резко убрал палец. Самолет отчаянно пожужжал пару секунд малюсеньким картонным пропеллерчиком и замер, не сдвинувшись и на миллиметр.
– А чё не полетел-то? – спросил голос из толпы.
– Резинка слабая, – с сожалением ответил авиаконструктор, – Другой раз полетит.
Спустя лет пять, я построил еще один самолет. На это раз с ракетным двигателем. Но о том ракетоплане немного позже.
Шпионская романтика, способность наблюдать за происходящим, оставаясь невидимым! Кто из мальчишек прошел мимо таких увлечений? А какой современный шпион обходится без технических средств?
Однажды, играя с пацанами в разведчиков, я слепил из пластилина простой перископ с одним зеркалом для заглядывания за угол дома. Весь день пробегал с перископом, удивляя друзей смелостью идеи и неожиданностью простого решения сложной проблемы. Вскоре перископ измялся, а зеркальце замазалось пластилином и пылью так, что даже, если бы враг смотрел в объектив перископа с другой стороны, то и тогда, вряд ли можно было бы его разглядеть.
Продолжение борьбы с невидимым врагом требовало немедленной модернизации оборудования!
Новинкой заинтересовалась мама. Решили делать двухзеркальный перископ. Таким за угол не заглянешь, но можно безопасно и скрытно вести наблюдение из канав и сухих арыков.
Новый картонный перископ с зеркалами от пудрениц получился на славу! Вот только игра в шпионов уже закончилась, и весь двор переключился на постройку квартир из кирпича, который доверчивые строители оставили без присмотра на пустыре за домом.
Почему строители бывают доверчивые и как дети могут строить квартиры из кирпича? Все сложное с первого взгляда оказывается простым при детальном рассмотрении.
За нашим домом на пустыре наметили стройку нового корпуса городской больницы. Грейдеры расчистили площадку, экскаваторы вырыли первые траншеи, грузовики привезли, а грузчики выгрузили и аккуратно сложили «елочкой» штабеля красного кирпича. Потом наступило воскресенье. Погода была замечательная! Тепло и сухо. Детей во дворе, окруженном пятью четырех-подъездными домами, было не менее сотни. Кому-то из них пришла идея построить на пустыре неподалеку от настоящей стройплощадки свои «домики».
В итоге количество кирпичных затейливых квартир, которые просто выкладывались на земле в один, два или три кирпича в высоту, начало расти в геометрической прогрессии. Когда новые каменные джунгли были готовы, в них поселились девочки с куклами и посудкой, новые семьи стали общаться, ходить друг к другу в гости и покупать в магазинах за листики, изображавшие бумажные деньги, камешки и палочки, изображавшие продовольственные и промтовары.
С заходом солнца и игра угасла.
Утром по пустырю среди кирпичных руин бегал безутешный прораб. Орал и изрыгал проклятия в сторону жителей-родителей, не остановивших своих чад. Потом пришли рабочие с носилками и за целый день работы собрали и сложили в разоренные ёлочки так быстро растащенные маленькими ручонками кирпичи.
В июне кусок территории завода ЖБИ, где в конторе работала моя мама, из просто пустыря превратился в васильковое поле. Васильки расцвели все сразу и так густо, словно их кто-то специально здесь посеял, не жалея сил и семян. Если присесть пониже, так, чтобы глаза оказались на уровне цветов, то казалось, что в пустыре как в зеркале отразилось васильковое небо, только гораздо синее и веселее настоящего.
Я нарвал букет и принес кусочек василькового неба маме в отдел.
– Спасибо, сынуля, – сказала мама, – А то что-то давно никто из мужчин мне цветов не дарил.
«Вырасту, стану мужчиной, буду все время дарить маме цветы», – решил я тогда. Но потом вырос, и даже стал мужчиной, но цветы маме дарил только по праздникам, и только одновременно со страной и всем прогрессивным человечеством.
Я учился в первом классе, и иногда в хорошую погоду, учительница первая моя Нина Вениаминовна (Витаминовна) выводила класс на прогулку. Мы шли попарно, держась за руки с теми, с кем сидели за одной партой. Иногда ходили к Обелиску, иногда в сквер с памятником горняку Чекрызову. А иногда за город, благо граница города и предгорий была всего метрах в трехстах от школы. По правде сказать, без Нины Витаминовны мы бегали самостоятельно куда дальше, причем за руки друг друга не держали, так как руки, как правило, были заняты прутами-саблями, лопатами или поджигами.
В конце сентября 1968-го года, незадолго до того, как зарядят бесконечные нудные осенние дожди, наша молодая учительница вывела своих новых первоклашек за город в недостроенный парк.
Тихо в парке. Воздух свеж и прозрачен. Невысокие молодые деревья пока еще одеты в желтеющую листву. И только джуда, как будто противясь очевидному приходу осени, по-прежнему зелена.
Матовые светло-зеленые с голубизной листья и ягоды нежно ласкает сентябрьское совсем не жаркое солнце. Джуда в парке повсюду. Из всех плодовых деревьев это самое неприхотливое, не требующее совершенно никакого ухода.
Вкус небольших продолговатых плодов необычен. Внутри, под почти бумажной сухой оранжевой кожицей, косточка и сладкий белый порошок. Он сильно вяжет. Считается, что джуда отличное средство от сердечных болезней и очень полезна старикам. Старикам и сердечникам полезна тишина и свежий воздух, но и в необычных ягодах вероятно тоже что-то есть.
Когда поешь джуды, приходится потом долго вылизывать из закоулков рта остатки порошка. Язык не слушается, и щеки изнутри ощущаются какими-то фанерными.
Конечно, первым делом мои одноклассники в парке нарвали и наелись джуды. Очень скоро веселые крики стихли. Народ занят собственными ртами. Значит, экскурсия достигла своей цели, сердечная мышца учащихся укрепилась, и пора возвращаться в школу.
Учась в начальных классах, я самостоятельно ходил в школу и самостоятельно приходил домой. Родителям некогда было меня провожать, да и не принято было это. Мальчиков и девочек никто на улице не воровал, а машин по дороге в школу встречалось настолько мало, что их влиянием на безопасность можно было пренебречь. Например, у меня до школы было примерно с километр пути, а кто-то жил еще дальше. И ничего. Считалось нормой – взрослые идут на работу, дети идут в школу. Все ответственные и никого не надо ни подгонять, ни окружать избыточной заботой. Повесили тебе на шею ключ от квартиры на трусяной резинке, вот ты и полноценный член общества со своими работой и домом.
По возвращении из школы, обычно, я отыскивал в холодильнике кастрюльку с супом или кашей, иногда с охотой, иногда без, поглощал свой обед, по возможности быстро старался сделать уроки и до прихода родителей играл во дворе или катался на велике. Любое отступление от этого алгоритма влекло за собой сокращение времени игр или катания. Вечером приходили родители, мама печально смотрела на результаты моих трудов, мы переписывали, переклеивали, пересчитывали. Потом мы ужинали, и я ложился спать.
Однажды, погода для гуляния не годилась. Было серо, дождливо, ветрено. Зайдя в дом, я снял мокрое пальто и прошлепал на кухню узнать, что сегодня в кастрюльке? В холодильнике оказались щи. Разогревать, а тем более есть щи не хотелось. Конечно, если бы в кастрюльке был грибной суп, тогда – да! А то, щи какие-то... Вот бы пирожков с вишней или бабушкиных блинчиков сейчас!
Впрочем, времени до родителей было навалом, на гулянии можно было сэкономить часа два. На что бы их потратить? А если попробовать самому нажарить блинов? Все есть, масло есть, яйца есть, мука – пожалуйста!
Я намешал тесто, нажарил блинов и наелся. Блины получились немного жестковатые, но все равно вкусные. Бабушкиного мастерства достичь не удалось, но что можно ожидать от семилетнего повара?
Вечером мама огорчилась тому, что суп остался нетронутым, и очень удивилась тому, что сын наделал блинов.
– У нас ведь муки дома нет, ты где взял?
– Как же нет? Вот, в кульке стоит, – я показал муку.
Мама заулыбалась: – Блины-то вкусные получились?
– Да! – с гордостью за себя ответил я.
– Так ведь это и не мука вовсе, а крахмал. Ты крахмальных блинов нажарил.
Я не расстроился из-за своей оплошности. Блины не главное. Главное – технология!
Поговорим о школьных любовях в младших классах.
Так уж сложилось среди взрослых, что одних влюбленность их малолетних чад умиляет, других возмущает. По крайней мере, никто не остается равнодушным. А всё потому, что взрослые уже имеют опыт проб и ошибок и, в соответствии со знаком своего опыта, хотят либо порадоваться за своего ребенка, либо предостеречь его от рокового шага.
И все советуют, предупреждают, рекомендуют. И никто не думает, что ребенку в его первой любви всего-то и надо, чтобы его оставили в покое наедине со своими мечтами, переживаниями, а возможно и обидами. Это его, и ничей еще, бесценный жизненный опыт. Ненужные советы и рекомендации только разрушают способность сделать из опыта правильные выводы. Неумные родители прививают своему опекаемому чаду мысль, что сам он - ничто, пустое место. И только мама или папа (что, кстати, намного реже) может разобраться в жизненных хитросплетениях и выдать правильную и точную инструкцию, ведущую к счастливой жизни.
Не помню, вмешивались ли мои родители в мою малолетнюю личную жизнь. Вероятно, я углубленный в свои переживания просто не воспринимал их обидных подтруниваний и советов. Но в мою взрослую жизнь пытались влезть постоянно и очень настойчиво. Приходилось отбиваться… К этому я вернусь много позже.
В моем первом классе училась девочка, Оля Маркина, родители которой приехали из Москвы и потом вскоре туда и вернулись. Оля проучилась у нас всего год. Внешне она была похожа на аккуратно одетую куклу. Всегда в выглаженном форменном платье, с чистым фартуком, в подтянутых без складочек чулках и с большими белыми бантами, которые ей завязывали и в будни, и в праздники. Но самое главное в Оле было не это. Оля училась лучше всех. Красивее всех писала в прописях, лучше всех с выражением читала в букваре и быстрее всех решала примеры по арифметике. Почти все мальчики класса были, кто тайно, а кто явно, влюблены в Олю. Я был влюблен тайно. И поэтому страдал от любви куда сильнее, чем те счастливчики, кто выражал свое внимание непосредственно и открыто, то слегка дернув за бант, то поддев ногой ее портфельчик.
Я как Пьеро закатывал печальные глаза и думал свою сладко-горькую думу: «Какая удивительная девочка Оля Маркина! Она красивее и умнее всех в первом классе. Она так красиво пишет в прописях и так здорово с выражением читает стихи!»
На день Красной Армии и Военно-Морского флота 23-го Февраля Оля ничего мне не подарила. Наверно не догадывалась о моих чувствах (хотя и сидела на соседней парте). Смешную книжку про приключения ленивого кота она подарила Сашке Саладьеву. Сашка, похожий на молодого Пушкина, значения книжке не придал. В отличие от того Пушкина Сашка читал не очень и книжками мало интересовался.
Девочка, которая была влюблена в меня, подарила мне шикарную ручку из прозрачного розового оргстекла. Это была реально дорогая ручка, и девочка, наверно, надеялась, что я буду писать этой ручкой и думать о ней. А я, влюбленный балбес, предложил Сашке поменяться подарками, и он с радостью согласился. Еще бы, такая редкая ручка! А вот книжку я поначалу читал с особым пиететом, а потом пришло-таки осознание, что дарено не мне, и это не знак внимания возлюбленной, а просто результат моей изворотливости и пренебрежения чувствами той влюбленной девочки. Когда я это понял, книжка как-то сама собой куда-то делась. Наверно отдал кому-нибудь из своих друзей, да так и забыл забрать.
На 8 Марта почти все мальчики собрались подарить подарки Оле. Но Нина Вениаминовна, сама распределила, кто кому дарит, чтобы остальным девочкам не было обидно. Мне выпало дарить не Оле, но я все равно тайком подложил ей в парту свой подарок – маленького пупсика в ванночке.
Летом Оля уехала.
«А теперь Оля уехала в Москву… Ну почему Москве вечно везет? Там учатся такие удивительные девочки! И вообще, все вечно говорят про Москву. А мне-то что теперь делать? Как жить без Оли? Ведь я же люблю ее?» – Я сидел под кустом живой изгороди возле бабушкиного дома, курил вонючие сухие листья и страдал. От печальных мыслей, на глаза наворачивались слезы. Было очень-очень жаль себя.
Моим родителям и их друзьям в то время было всего-то по тридцать лет плюс-минус. Поэтому, естественным образом периодически организовывались поездки на природу и шумные пикники. В один из дней человек десять взрослых, плюс пяток детей на фургоне-техничке ГАЗ-51 выехали на пикник в тихое место среди таловых кустов возле вечно беспокойной горной речки. Первым делом разложили на застеленную землю закуски и выпивку. Расселись вокруг, и начался пир!
Малолетним детям разрешили брать «со стола» все, что хочешь, только ради всего святого не трогать стаканы и бутылки.
Через час, заглушая шум речки, над предгорьями широко разлетелось не очень стройное многоголосье про славное море и про орла степного.
Песня не осталась безнаказанной. Неожиданно из-за кустов на тощей рыжей лошади выскочил уже весьма немолодой джигит и, вспоминая русские слова, заявил, что он здесь хозяин и по этому праву требует, чтобы и ему налили сто грамм. Просьбу немедленно удовлетворили, и джигит исчез в зелени.
Но, видимо, легкая добыча раззадорила начальника кустов, и он появился снова. Ему налили. Он исчез и приехал снова. Еще налили.
Когда, едва державшийся в седле джигит приехал в очередной раз, из-за стола встали мужчины, тоже не совсем трезвые, и, не стесняясь возможного межнационального конфликта, вежливым матом объяснили, куда пришельцу следует ехать.
Начальник кустов растворился, и пир с песнями продолжался до вечера уже без помех.
Я уже писал про дорогу от дома в школу и про то, что взрослые крайне редко водили детей за ручку и таскали за них портфели.
Теперь немного географии.
Путь от дома до школы проходил вокруг недостроенного пустынного сквера. По генеральному плану застройки города на месте этого пустыря должен был раскинуться парк с асфальтовыми дорожками, скамейками, искусственным освещением. Но, как нередко бывало, планы поменялись, и строители успели лишь накатать дорожки да разложить бетонные столбы. Канавы, вырытые для ливневой канализации и поливных труб, со временем оплыли и превратились с мини овражки, исчеркавшие собой весь недосквер.
Вместо деревьев и цветов на каменистом грунте обильно росли только кустики перекати-поля. По осени они высыхали, отрывались от корней и сбивались в большие кучи, которые мы использовали для строительства недолговечных «штабов», а потом с удовольствием поджигали. Понятное дело, что ни одного квадратного метра пустыря не осталось не пройденного и не исследованного. В лежащих на земле бетонных столбах, прятались особо ценные образцы руды, найденные на угольной куче возле котельной. В канавах сделаны огневые точки на случай танкового вторжения фашистов. Дорожки, покрытые тонким растрескавшимся асфальтом, изъезжены вдоль и поперек на велосипеде.
Зимой, с первым снегом, такой знакомый с лета сквер внезапно изменился. Вместо столбов поперек белого поля появились беспорядочно разбросанные длинные сугробчики. Канавы, скрылись под снегом и превратились в неглубокие пологие впадины. Дорожки исчезли в снежном лабиринте.
– Дима, иди в школу только по дороге. По скверу не ходи. Там все раскисло, – утром перед школой мама пыталась меня вразумить.
Я вышел на улицу, встретил друга Сашку и, конечно, мы решили для интереса пойти напрямую, через сквер.
На середине пути дорогу нам пересекла канава, замаскированная снегом под безобидное углубление. Но нас не проведешь! Сашка разбежался и легко перепрыгнул опасную канаву. Я разбежался следом. Но, то ли скорости не хватило, то ли ранец оказался тяжел, но нога на другой стороне не нашла ровной поверхности и соскользнула вниз. Я оказался стоящим по колено в ледяной воде. Вода сразу противно заполнила резиновые сапожки, пропитав ставшие вмиг бесполезными шерстяные носки. Сашка помог выбраться, но как идти в класс в мокрых сапогах?
– Я домой пойду, переоденусь, скажешь в классе, что я промок.
– Конечно! А если хочешь, я тебя до дома провожу, а потом пойду в школу и расскажу про нас, – с готовностью предложил помощь Сашка.
Мы весело вернулись ко мне домой. Я остался, так как мамы дома нет, а где взять сухие носки было неизвестно. Сашка убежал в школу. Мама, придя с работы и не обнаружив никаких записей в дневнике, поинтересовалась причиной такого замечательного вечера без уроков. Но узнав правду про сквер и канаву, только выразительно посмотрела на меня, вложив в свой взгляд всё непонимание того, как можно было ослушаться мудрого совета.
На следующий день в школе мне, хорошо отдохнувшему, учительница даже посочувствовала и персонально объяснила прошлые уроки, а на-дом дополнительно ничего задавать не стала.
Когда я вполне освоился со школьной программой, и маме немного полегчало, оказалось, что у меня стало подозрительно много свободного времени. Это время я с чистой совестью бесцельно тратил на катание на велике и лазание по угольным кучам в поисках красивой «руды». Но, ребенок должен заниматься чем-нибудь полезным в свое свободное время! Вообще-то, это довольно странное утверждение, ведь свободное время, оно и есть свободное. Хотя, родителям, обычно, виднее. В моем случае родительское желание занять свое чадо на все двадцать четыре часа не оказалось разрушительным для детской психики, потому что занятие, которое мама выбрала для меня, было мое любимое занятие – рисование.
Для того, чтобы не тратить время на ежедневное убеждение в полезности и необходимости рисования, мама отправила меня в изостудию. Формальная организация всегда эффективнее принуждает к полезной деятельности, чем неформальное общение и просьбы. В этом плане руководитель студии, вооруженный гипсовыми формами и мольбертами куда полезнее, чем мама с коробкой карандашей и альбомом для рисования.
Изостудия располагалась в торцевой части подвала в соседнем жилом доме. Она состояла из двух больших комнат и двух маленьких кладовок для реквизита и материалов. Возле окон стояли мольберты, а вдоль стен столы с натюрмортами и гипсовыми слепками на фоне кусков цветной ткани. Художники, в основном юные, старательно рисовали карандашами кувшины и яблоки. Ребята постарше трудились над акварелями, изображавшими горные пейзажи.
На первое занятие я принес с собой самые лучшие свои рисунки: карьерный «БелАЗ» и парад на День Победы. БелАЗ был нарисован на фоне нашей четырехэтажки и легко доставал до второго этажа. Сосед иногда приезжал на нём на обед и этот жёлтый Белазище несколько часов господствовал над пустырем возле дома. Парад, даже в черно-белом изображении, впечатлял танками и огромными ракетами, грозно ползущими на фоне Кремлевских стен и башен. В небе летели реактивные самолеты. Выше всех летела ракета с космонавтом.
Руководитель изостудии внимательно рассмотрел рисунки.
– Рисуешь ты неплохо для своего возраста, – он оценивающе посмотрел на меня, – Сколько тебе лет?
– Восемь, Я во второй класс хожу.
– Но ты рисуешь плоско, а здесь научишься рисовать объемно, – непонятно продолжил руководитель, – Пусть мама идет домой, а ты немного поработаешь для начала. – Мамочка, Вы идите. Мальчик сам придет через час.
Оказывается, настоящие художники совсем по-другому держат карандаш. Рисуют они на бумаге, которую прикалывают к мольберту кнопками. К сожалению, настоящие художники не рисуют то, что они хотят, например, танки и самолеты, а рисуют неподвижные кувшины с тенью или гипсовые шары на фоне гипсовых пирамид.
Чтобы стать настоящим художником, нужно хотеть рисовать ради самого рисования. Из меня художник не получился потому, что я с удовольствием рисовал только то, что мне было интересно, а в изостудию ходил, чтобы не расстраивать маму. Я научился изображать все эти кувшины и шары. Но, когда вырос, рисовал только стенгазеты, «Боевые листки» и «Молнии».
Пролью ещё немного елея на воспоминания о студийной жизни. По весне, но пока ещё не наступила жара, наверное в апреле или мае, все воспитанники изостудии под руководством нашего молодого главного художника погрузились в специально выделенный большой междугородный ЛАЗ и поехали в один из Ташкентских музеев, смотреть собрание живописи и предметов народного творчества. И все это совершенно бесплатно, и проезд, и посещение. Мыслимо ли сейчас такое?
В многократно упомянутом выше отделе игрушек ангренского магазина (в котором был приобретен паровозик Piko) на верхней полке лежала красивая коробка с набором материалов для изготовления кордовой модели самолета. На крышке рисунок самолета в полете, чем-то похожий на картинку из букваря с буквой С:
«Самолет построим сами,
Понесемся над лесами.»
Мне очень захотелось сделать такой самолет. Как его делать, я знал лишь очень приблизительно. Думал, что там набор готовых деталей, которые клеем надо склеить по инструкции на манер немецких пластмассовых копий самолетов, пару которых я уже собрал.
В общем, в магазине будущая работа по постройке самолета не выглядела очень трудной.
– А ты точно сможешь его сделать? – поинтересовался папа, доставая деньги. (Как сейчас помню, набор стоил всего 90 копеек).
– Конечно, – смело ответил я. Не может быть, чтобы кордовую модель делать было сложнее, чем склеивать пластмассовый самолетик.
Дома, когда открыли коробку, там оказались досочки, реечки, медная трубочка, моток тонкой проволоки. Что со всем этим делать? Даже выпилить по начерченным линиям не получится. Нужен лобзик, а дома лобзика нет.
– Пап, а что с этой трубочкой делать?
– Я не знаю, ты же сказал умеешь, – быстро отделался папа.
Папа у меня был добрый, веселый, компанейский. Но в плане что-то сделать своими руками, в своего отца не пошел. Если что-то и делал по ремонту дома или техники, то только после долгих и настойчивых маминых уговоров. При этом у него обязательно сильно портилось настроение, на нервной почве мог даже открыться понос. Правда, почти всегда, в конечном счете, с маминой помощью и под ее чутким техническим руководством, у них получалось и полы покрасить, и обои поклеить и виноградник поставить. Но вот с моделью самолета фокус не удался.
Самолет в коробке несколько лет ждал своего часа, но так и не дождался.
Свой первый боевой пистолет я сделал в девять лет. Для пистолета потребовалась медная трубка, заплющенная и залитая свинцом с одного конца, деревянное ложе с ручкой и изолента, чтобы соединить одно с другим. Поджиг стрелял громко, но не метко. Я слышал много раз про то, что такого типа поджиги взрывались в руках, оставляя у стрелков увечья в виде оторванных пальцев и выбитых глаз. Какое после таких разговоров прицеливание? Зажег фитиль и отвернулся, зажмурившись. Бах!!! Куда пуля полетела? Бог ее знает.
Одному пацану из нашего двора папа, не доверяя качеству мальчишеского исполнения, на работе соорудил поджиг по всем правилам. Взял толстостенную стальную трубку, нарезал внутри с казенной части резьбу и заглушил отверстие винтом. Выпилил из толстой фанеры пистолет и красивыми скобами укрепил ствол. Поджиг – загляденье! Вот только стрельба из него чуть не стоила сыну жизни.
Традиционным испытанием нового пистолета на точность и силу боя была стрельба в толстую доску. Мальчишки стреляли, соревнуясь, чей поджиг пробьет мишень насквозь. Владелец почти заводского пистолета, не сомневаясь в превосходстве оружия, для зачетного выстрела забил побольше пороха, утрамбовал шомполом пулю покрупнее, поджег фитиль и, не отворачиваясь от надежного папиного изделия, прицелился в доску. Раздался грохот выстрела. Доска даже не качнулась. Видимо стрелок все-таки промахнулся.
– Мазила! – зрители обернулись к стрелку.
Боец неподвижно лежал на земле, из его лба наискосок по лицу струйкой сочилась кровь.
Убит!!!
На крики прибежали взрослые, схватили жертву на руки и бегом унесли в больницу. Пацан выжил. И даже не особенно пострадал. Честно говоря, и испугаться не успел.
В момент выстрела пороховые газы вместо туго забитой пули вытолкнули из разогретого казенника винт. В полете он развернулся и плашмя ударил прямо в середину лба стрелка. Когда с зажившего лба сняли швы, форма шрама четко повторяла форму злополучного винта с круглой шляпкой. Память осталась на всю жизнь.
Ангрен – город геологов, шахтеров, водителей карьерных поездов и самосвалов. Понятно, что уголь, добываемый на местном огромном разрезе, был главным ресурсом, обеспечивавшим жизнедеятельность города. Между домами для отопления и горячего водоснабжения были построены котельные с длинными черными стальными трубами. Возле каждой котельной была обязательно навалена огромная куча карьерного каменного угля. Истопник лопатой нагребал уголь в тачку, вез его к котлу и кидал в топку, давая возможность нескольким домам в округе не замерзнуть в не очень суровую Ангренскую зиму.
Однажды, в гостях у друзей отца, мне показали большой серый камень с вкраплениями желто-зеленого блестящего вещества. Сказали, что это золотая руда. Конечно, я поверил. Если бы только мама знала наперед, к чему приведет та безобидная шутка.
Одна из упомянутых выше котельных с прилагающейся угольной кучей располагалась сразу за школьными мастерскими. Я не упускал ни единого случая залезть на кучу и покопаться в угле, в надежде найти руду. Золото накопать не получалось. Встречались куски руды белого металла, попадался кварц.
Все найденное я аккуратно укладывал на дно ранца и после продленки нес домой. Дома отмывал образцы от черной пыли и прятал в ящике стола.
То, что нужно срочно проводить анти-геологическую кампанию мама поняла, когда оказалось, что выдвинуть ящик с провисшим от тяжести фанерным дном уже не получается. Уговорить сына выбросить половину, а то и всю коллекцию не удалось. Мама решила подойти к проблеме с другой стороны.
Как-то вечером, когда терпеть угольную пыль на учебниках, тетрадях и рукавах сыновней рубашки сил больше не осталось, мама завела решающий разговор.
– Димитрий, ты знаешь, что именно ты насобирал?
– Руду.
– Да. А руду чего?
– Чего, чего?
– Ну, руду каких полезных ископаемых?
– Просто руду. Вот белая руда, – я достал кусочек черного кварца с блестящими белыми бляшками какого-то металла, – она самая красивая. А вот черная руда.
– А для чего тебе вся эта руда?
– Потом поплавлю.
– Когда, потом?
– Ну, когда вырасту.
– Может, ты к тому времени новую руду наберешь? Ведь еще нескоро вырастешь?
– Конечно, еще наберу, – наивно обрадовался я.
– Ты меня не понял. Давай, мы эту руду уберем из стола, и ты пообещаешь домой больше руду не носить. А когда вырастешь, пожалуйста, становись геологом и ищи руду, сколько хочешь.
– А куда уберем, на веранду?
Мама, конечно, хотела избавиться от мусора вообще, но и такое решение позволяло немного навести порядок. А там, глядишь, сын придумает другое увлечение. Образцы убрали в фанерный посылочный ящик и оставили на веранде. Я еще некоторое время пополнял тайком коллекцию, и большая часть ее потом даже переехала в новый дом.
Но с годами образцы порастерялись, и геолога из меня не получилось.
Во дворе внезапно возникло новое увлечение. Просто однодневная эпидемия какая-то! Все начали делать «скелетики». У кого-то из пацанов оказался брелок в виде черепа с красными стекляшками в глазницах. Этот брелок вдавливали во влажную глину, а форму заливали расплавленным гудроном. Получалась жалкая копия, в которой и не разобрать, где что. Зато процесс был прост, дешев, быстр, чем вполне соответствовал критериям массового производства ширпотреба.
Я тоже отлил своего скелетика и понес показывать маме. Маму гудроновый кусочек не впечатлил.
– Давай сделаем нашего скелетика, – предложила мама, – Настоящего, из свинца. Сходи на улицу, набери в кулек пыли, а я пока найду банку, в которой будем плавить свинец.
Я принес с дороги кулек мелкой глиняной пыли, просеял сквозь сито для муки. Под маминым руководством из пыли замешал густое глиняное тесто. Пока я месил глину, мама вылепила из пластилина череп с двумя косточками, прямо, как у пиратов на флаге.
Пластилиновое изделие положили в морозилку замерзать для твердости. Когда черепок замерз, мы сделали прекрасную четкую и глубокую глиняную форму.
– Положи форму на веранду в тень. Пусть высохнет. Вечером будем отливать скелетика, – сказала мама.
В консервной банке над газом кусочки свинца от аккумуляторных пластин быстро превратились в блестящую серую жидкость. Мама аккуратно залила свинец в форму. Несколько секунд он еще дрожал как студень, потом внезапно застыл, образовав похожую на звездочку ямку на «затылке» черепа.
Скелетик получился слишком хорош, чтобы быть признанным на улице. Повторить технологический процесс все равно никто не смог бы, ведь надо было иметь не только пыль и свинец, но и технически подкованную маму, а такой мамы больше ни у кого не было.
Во дворе еще какое-то время продолжали тиражировать уже совсем бесформенные гудронные черепа, пока игра сама по себе не затихла дня через два.
Большая лужа в углу школьного двора с первыми морозами покрылась корочкой льда. Утром школьники в резиновых сапогах изломали свежий лед, и лужа превратилась в Северную Атлантику с острыми льдинами и колючими айсбергами, грозно плывущими по черной воде.
После трех уроков я уже почти совсем собрался было идти домой. Кто же мог предположить, что возле лужи окажется отломанная от забора штакетина с заостренным носом. Ну, чем не Титаник? Такой же большой и быстроходный. Вместо мачт и труб из него торчал гвоздь, что только придавало кораблю серьезности.
Деревянному Титанику повезло в жизни куда больше, чем его старому железному тёзке. Подталкиваемый носком резинового сапога, он смело бросался острым носом на зловещие льдины и беспощадно крошил их. Ни один айсберг не устоял, а кораблю хоть бы что! Капитан Титаника не успокоился, пока не пал последний оплот ледяной опасности.
Мама капитана немного огорчилась за мокрые шерстяные носки, но, когда узнала про победу Титаника, успокоилась и не стала ругать за безрассудный риск.
Как стимулировать успеваемость сына? Текущие оценки можно улучшить, давая за каждую пятерку ложку малинового варенья. Так как пятерок относительно немного, то литровой банки хватает на полгода. А как добиться интереса к школе вообще? Навсегда?
Неплохое решение – пообещать велосипед за отличное окончание очередного этапа учебы. Обычно велосипед нужен к лету, вот и повод пообещать его за отличное окончание учебного года.
К восьми годам у меня еще не было приличного велосипеда. Был маленький, совсем детский, переделанный в двухколесный из трехколесного. Бабушка пару раз брала в «Прокате» самокат. А я хотел «Школьник». Это был велосипед-мечта! В магазине он стоял, маня хромом и оранжевой рамой. У него были накачивающиеся шины и возможность ехать накатом, не крутя педали. У него был тормоз! Да и вообще, в восемь лет не пристало кататься на том, на чем катаются в пять.
«Школьник» был обещан за отличное окончание первого года учебы.
Пятерки за арифметику и письмо получились сами по себе, без особых усилий. Просто выросли из текущих. Учительница с фармацевтическим именем на последней страничке дневника написала красными чернилами «Арифметика – 5» и «Письмо – 5».
Дневник я положил открытым дома в прихожей, а сам убежал гулять. Правда, когда мама пришла домой с работы, она почему-то не увидела пятерок. Пришлось специально показывать дневник и напоминать про велосипед.
Субботнее утро 31-го мая выдалось более ярким и пахучим, чем все другие в мае. Мы с папой поехали в магазин за велосипедом. Великолепный оранжевый «Школьник», залепленный промасленными бумажками, ждал меня в «Спорттоварах» в Старом городе. Он стоил целых двадцать восемь рублей, и не всякий родитель мог решиться выбросить такую сумму ради своего чада.
Велосипед оттерли от смазки, накачали шины и подтянули гайки. В процессе подготовки машины у магазинного крыльца собралась стайка пацанов, разглядывавших новый велосипед и дававших советы. Я готов был лопнуть от гордости, и изо всех сил сдерживался, чтобы не показать, как я рад. Сразу у магазина я лихо проехался по площади, проверяя машину в деле. Что и говорить о том, что на некоторое время я стал звездой-обладателем шикарного велика во дворе. Давал прокатиться только самым близким и доверенным друзьям и даже, если шел дождь, выносил велик в подъезд, на крыльце садился на бетонный пол, клал себе на колени переднее колесо, представлял, что это руль, и подолгу играл в водителя большого автобуса.
«Школьник» прослужил верой и правдой целых пять лет, после чего, еще в неплохом состоянии был продан подраставшему соседскому Юрке за пять рублей.
Поздней осенью 1968 года в отношениях моих родителей наметился разлад. Они стали регулярно ссориться и однажды, когда отец, щеголяя новой черной бородой, приехал с двухнедельной «командировки» на уборку хлопка, в доме разразился настоящий скандал с криками, угрозами и маханием руками в воздухе. Я втискивался между сцепившихся в клинче родителей, пытаясь успокоить и разнять противоборствующие стороны.
После этого безобразия родители не жили вместе около полугода. Отец несколько раз ездил в Ташкент к своему отцу, прося того воздействовать на сбрендившую невестку и вернуть неразумную бабу в семью. Дед только плевался, а бабушка, заняв нейтральную позицию, что-то советовала сыну.
В итоге семья не распалась и в зиму 1969-го года мама забеременела моей сестрой-миротворицей Леной. Любовь в семью не вернулась, но появление Лены дало возможность каждому из родителей сосредоточиться не на своих обидах и мечтаниях, а на вопросах прокорма и воспитания двух детей. Отец продолжал любить жену, он, оказывается, вообще был однолюб, а вот у мамы любовь к мужу угасла. Остались только семейные обязанности, которые, впрочем, иной раз сдерживают семьи от распада покрепче эфемерных любовных уз.
Когда маме пришло время рожать, за месяц до срока в Ангрен приехала бабушка. Она сразу и решительно взяла в свои привычные руки готовку и уборку и, как позже говорила мама, очень помогла ей в сложный период. Бабушка ни разу не попрекнула невестку за невнимание к мужу, ни разу не припомнила никаких материнских обид.
Отец отвел мать в роддом, который находился позади нашего дома, уже когда отошли воды. Настало тревожное время ожидания. Мы с бабушкой весь вечер и все утро в нетерпении придумывали разные имена ребенку. К восьми утра бабушка отправила меня в школу, а сама поспешила в роддом, неся с собой банку легкого куриного супчика и пару персиков. Она первая и узнала, что родилась девочка.
Последующую неделю мы каждый день придумывали по пяти разных имен для девочки. Мама и другие женщины, лежавшие вместе с ней в одной палате, читали наши письма и хохотали от души. Каждое из писем, принесенное с очередной банкой домашнего супчика и фруктами, начиналось с вступления: «Здравствуйте дорогие наши Нелличка и Екатериночка (Оленька, Людочка… и т.д. и т.п.)!»
Но наши старания были напрасны. Отец с мамой уже давно договорились, что если родится девочка, то назовут ее в часть маминой мамы Леночкой. Вероятнее всего, это была идея отца, стремившегося всеми способами выказать свою любовь жене и укрепить семью. Его тактика, которую вероятнее всего подсказала отцу его мать, оправдалась. Семья не распалась вплоть до его гибели в автокатастрофе на Челябинской автотрассе в 1994-м году.
Вернемся в Ангрен, в школу номер 22, в 3-а класс.
В СССР в системе школьного воспитания политическая составляющая была чуть ли не главной. Первоклашек к Дню Великой Октябрьской Социалистической революции, который праздновался 7-го ноября, в торжественной обстановке посвящали в «Октябрята». Каждому на левую сторону рубашки или фартука прикалывали маленькую красную звездочку с золотым барельефом мальчика-Ленина. Затем, в третьем классе ко дню рождения Вождя, всех принимали в пионеры, повязывая обязательный к ношению красный галстук. Конечно, как и во многих сторонах советской общественной деятельности, в работе октябрятских и пионерских дружин было больше формализма, чем реального дела. Но что-то живое осталось. Дети еще не были испорчены совковским пессимизмом, им казалось, что звездочка или галстук – это как пропуск в новый этап жизни их, их народа и их страны! Кстати, высокопарность здесь вполне уместна, так как нормальные дети именно так и воспринимают действительность – доверчиво, радостно, заинтересованно.
В 1970 году школьное начальство, наверняка не без подсказки-указания «сверху», решили немного разнообразить ритуал, усилить его, так сказать, идеологически-воспитательное наполнение. За отличные оценки и примерное поведение десять человек из четырех третьих классов решили произвести из октябрят в пионеры не традиционно 22-го апреля, а раньше, 7-го ноября. Я попал в число счастливчиков. На школьной линейке, посвященной празднику, нам торжественно повязали галстуки и мы, гордые своей взрослостью, встали обратно в строй одноклассников-октябрят.
В каждом классе появились два-три передовика, на которых можно было равнять остальных детей. Идея очень в духе времени и в целом неплохая. Сосед за партой в галстуке действует эффективнее, чем пионер-герой с портрета.
В январе наша семья переехала в Ташкент. Я пошел в новую школу. В третьем «Г» я оказался единственным пионером. Никто не знал о задумке учителей и пионерских вожаков из провинциальной Ангренской школы.
«Второгодника что ли в класс подсунули?» – недоумевали одноклассники и их родители.
Глава третья
Столичная жизнь.
С осени 1970-го года отец большую часть времени жил в Ташкенте. В строительный трест потребовался инженер-строитель и сразу на должность начальника участка строительства. Участков в Ташкенте было много. Специалистов требовалось еще больше. Отца привлекла несколько более высокая зарплата, чем та, что он получал в Ангрене, и главное, возможность жить неподалеку от родителей. Все-таки, живя от пожилых родителей за сто пятьдесят километров, да при отсутствии телефона, трудно быть уверенным, что у всех все в порядке, все живы и здоровы. Но, странно, когда мы обосновались в Ташкенте и всего в пяти километрах от бабушкиной с дедом квартиры на 21-м квартале, мы их посещали весьма нечасто. Скажем, пару раз в месяц.
Отцу дали жилье на 6-м квартале Чиланзара. Коттедж, вполне в американском стиле. Он стоял в составе небольшой группы из двенадцати похожих коттеджей, затерявшихся среди плотной четырехэтажной застройки. У нас был адрес «Коттедж-10, квартира-1». Место, где располагался наш, как бы сейчас сказали «коттеджный поселок» было весьма примечательное. В 1966-м году, во время массового строительства домов на нашем квартале и в ближайшей округе, на месте нашего дома был БРУ, то есть бетонно-растворный узел. Стояли бетономешалки, вокруг были насыпаны горы щебня, песка, цемента. Почва на полметра в глубину потеряла способность к производству любых видов флоры и больше напоминала поверхность Луны и цветом, и безжизненностью.
Потом, когда БРУ в этом месте больше не понадобился, оборудование увезли куда-то еще, а почву рекультивировали! То есть попросту верхний слой сгребли бульдозерами и увезли на отсыпку основания какой-нибудь дороги. По Генеральному плану застройки микрорайона на этом месте должен был быть разбит сквер. Поэтому после рекультивации завезли немного живого грунта, достаточного для посева травы и высаживания кустов. Но потом оказалось, что сквер может подождать, а вот начальству и специалистам негде жить. Самый простой выход оказался – поставить на месте сквера несколько временных каркасно-щитовых двухквартирных домиков в американском стиле.
И снова жизнь внесла свои коррективы. Начальники, кому предстояло жить во времянках, надавили на нужные кнопки и десять коттеджей из двенадцати стали сразу строить из кирпича, на бетонных фундаментах и с бетонными перекрытиями. А наш и соседский остались щитовыми.
Одну квартиру в соседском коттедже получил сварщик, другую бортпроводница. В нашем коттедже, во второй квартире жил водитель строительного УАЗика-буханки, а в нашей квартире строительный начальник, который не собирался здесь надолго задерживаться. Не прожив и двух лет, начальник получил нормальную квартиру в новом доме и съехал. А освобождавшуюся жилплощадь пообещали нам.
К зиме у отца все окончательно решилось с работой и мы, отправив мебель и вещи на грузовике, сами, с не поместившимися в грузовик пожитками, поехали на бортовом тентованном УАЗике. Мать сидела в кабине, держа на руках трехмесячную Лену, я сидел на теплом капоте, а отец, укутанный в ватные одеяла, трясся в кузове. Почему он не отправил нас автобусом или поездом, а сам не поехал в кабине, я не знаю. Видно, так сложилось в последний момент.
Поначалу все мы вселились к дедову двушку. Оттуда отец ездил на работу, а мать ездила на свою работу по приведению в порядок нашего будущего жилья. Работы ей выпало много и весьма неприятной. Жена съехавшего начальника оказалась отменной неряхой, содержавшей квартиру в состоянии, вызывавшем чувство устойчивого омерзения. В квартире были оборваны обои, через грязные окна едва проникал свет, на кухне на полу гнили объедки, кишели тараканы, а в туалете к унитазу намертво присохла огромная не смытая куча. Впечатление было, что в квартире проживали не инженер с женой, а пара опустившихся бомжей-алкоголиков.
Титаническими усилиями мать весь этот гадюшник привела в порядок. Поклеила дешевые, но новые обои, отмыла и отчистила, даже покрасила двери там, где черноту отмыть было невозможно. Отца попросила передать его знакомому (отец знал коллегу, который проживал в квартире), что «его жена – засранка!!!» (буквальная цитата). Конечно, отец никому ничего не стал говорить. Во всяком случае, я не помню разговоров на эту тему.
После трехдневного блицкрига с дерьмом и тараканами, мать забрала нас с Леной от бабушки, и мы въехали в новую чистую квартиру, в которой ничто не напоминало о прежних хозяевах.
Меня отвели в новую школу в 3-й «Г» класс. До школы от двери дома было идти всего двести метров по большому школьному двору. Поэтому, я не утруждал родителей проводами ценного чада (меня) до школьных дверей. Впрочем, им и в голову такое бы не пришло. В те годы родители не водили деток в школы и музыкалки, не общались с руководителями кружков и спортивных секций. Детям предоставлялась возможность свободно гулять (при условии сделанных уроков), можно было без спроса и согласований записаться на бокс, плавание, стрельбу-борьбу или в авиамоделисты. Детям предоставлялось право посещать занятия или бросать их по своему произволу. Можно было мотаться в кружок по часу на общественном транспорте, толкаясь в переполненном автобусе-трамвае, вылезая на своей остановке пусть слегка потным и помятым, но с чувством победы над временными трудностями.
С переселением из квартиры в «дом на земле» появились неведомые ранее заботы. Если есть дом, его надо охранять. Нужна злая собака. Сидящий за первой партой Витька Зверев, маленький и тощий мальчишка, как-то поделился, что у них возле дома собака ощенилась и еще пара щенков остались. Я пошел посмотреть на щенков и, естественно, вернулся, неся охранницу домой. Находка случилась в марте, поэтому сучку, недолго думая, назвали Мартой.
Собака отличалась хорошим аппетитом и быстро росла. Под деревянным крыльцом ей устроили временную конуру. Надели ошейник и привязали на бельевую веревку.
В один из дней собаки не оказалось. На гвозде болтался короткий обрывок веревки.
– Убежала твоя Марта, – сказала мама, – Видно, не вкусно кормил.
Всезнающий Витька через пару дней сказал, что собаку украли, и он знает, где она. Вызволить Марту из плена труда не составило. Воры тоже не побеспокоились о сохранности добычи и привязали ее все на ту же бельевую веревку. Вдвоем с Витькой мы освободили собаку и привели ее домой.
Случайный прохожий, встретив мальчиков с собакой на веревочке, спросил, как зовут псину?
– Марта!
– Где же твой Марсик? – попробовал пошутить прохожий.
Летом Марта исчезла окончательно. И даже Витька ничего сказать не смог. «Наверно, встретила своего Марсика», – пришлось придумать себе успокоительную версию.
Начитавшись приключений, повествующих о жизненных трудностях героев, связанных с бытовой неустроенностью и опасностями в диких лесах, мне захотелось испытать все это на практике. Леса поблизости не оказалось, но можно ведь начать с малого.
– Мам, я сегодня ложиться не буду.
– То есть, как это не будешь? А что ты собираешься делать?
– Я попробую всю ночь не спать и сидеть на улице.
– Не страшно?
– Нет.
Я поужинал и отправился во двор. Поздняя осень, прохладно. На винограднике только сухие усики и веточки. Лозы закопаны на зиму в землю. На деревьях нет листьев. Голые прутья живой изгороди совсем не укрывают двор от посторонних взглядов.
Чтобы не было скучно, я придумал построить из кирпичей печь и жечь в ней щепки. Получилась печка с высокой кирпичной трубой.
В окнах погас свет. Уличный фонарь холодным светом освещал пустые сады и одинокого мальчишку, возящегося в полночь с печкой. Я поддерживал огонь в очаге часов до двух ночи. Терпения и топлива возможно хватило бы и на подольше, но кончилось терпение у мамы. Что там делает ее десятилетний сын на улице глубоко за полночь?
Я не сильно огорчился, что меня загнали домой. Мне и самому уже изрядно надоело несколько часов жечь щепки и ждать, когда же утро? Спасибо маме, взяла на себя ответственность за прерывание эксперимента.
В школе я быстро освоился в новом классе с новыми друзьями. Лучшим другом у меня стал сосед по парте Гера (Герман Джалилович Чилашвили). В отличие от меня, он и в учебе не отставал, и в спорте весьма преуспевал. Ездил на плавание во дворец водного спорта, который располагался напротив Министерства строительства на улице «9-го января». Трамвай номер 18 шел от остановки на 5-м квартале, где жил Гера, до дворца около получаса.
Очень быстро Гера сагитировал и меня заняться плаванием. Наверняка, не столько из-за трогательной заботы о моем здоровье, сколько, чтобы не скучно было ехать одному за тридевять земель. Несколько раз, пока меня не взяли в секцию, я приезжал во дворец и просто сидел в фойе, ожидая друга. Потом мы покупали по вафельной трубочке с кремом за пятнадцать копеек и, болтая, ехали домой.
Недели через две меня наконец взяли, но, только в платное отделение. Родители платили за меня 2р 15к за месяц занятий (примерно пятнадцать вафельных трубочек). И все бы хорошо. Я быстро научился плавать, стал показывать неплохие результаты в ОФП (общефизическая подготовка), да и плавал не хуже других. Но заедала одна пикантная деталь.
Те дети, что занимались в бесплатной секции, считались спортивной группой, их записали в секцию до достижения 9-ти летнего возраста. А те, кому уже исполнилось девять лет, ходили в так называемую «общеоздоровительную» секцию. Спортсмены плавали на время, соревновались друг с другом, а оздоровленцы просто отрабатывали номер под присмотром скучного работника бассейна. Я несколько раз просил тренера в Гериной группе взять меня к себе. Тот на словах соглашался, мол, ты пловец лучше многих, но дело не двигалось, так как надо было ждать лета, и естественного отсева пловцов из спортивной группы. А пока плавай, занимайся, набирайся сил и опыта. Но я был нетерпелив и, поплавав до весны, ушел из секции. Гера поддержал меня в этом решении и вскоре тоже бросил плавание.
Мы с ним пошли и записались в Дом Пионеров в судомодельный кружок. Собственно говоря, мы хотели в авиамодельный. Но руководитель авиамоделистов в эти дни был в запое и долго не появлялся на работе. А судомоделист к зеленому змию и табакокурению относился отрицательно, вот мы и оказались у него.
Дом Пионеров был просто длинным П-образным бараком, собранным из щитов. Как и полагается государственному учреждению, неказистый барак был широко обнесен мощным металлическим забором, так что внутри территории помещалось еще с треть гектара парка с огромными старыми платанами. Для пионеров были на выбор несколько кружков: Авиамодельный, Судомодельный, кружок Радиолюбителей, кружок Шахмат и кружок Домоводства и вышивки. Выбрать было из чего. В авиа- и судомодельном стояли столы, верстаки, ящики были набиты инструментами, на полках лежали заготовки и материалы. У радиолюбителей был вечный чад канифоли и столы, заваленные радиодеталями. У шахматистов была просто тишина и согбенные спины. К девочкам я не заглядывал, но думаю, там тоже все было устроено наилучшим образом.
Когда мы пришли первый раз – «просто узнать», то авиамодельный был закрыт, у радиолюбителей еще не начались бдения, учиться играть в шахматы было как-то не серьезно для двух десятилетних романтиков.
Заглянув в дверь судомодельного кружка, мы как мухи в меду, увязли в обаянии молодого, высокого симпатичного и, самое главное, радушного руководителя.
– Проходите, мальчики, проходите! – широко раскинул он руки нам навстречу.
– Мы, тут… просто спросить, а вообще-то, мы хотели в авиамодельный, – начали мы лепетать свою присказку, одновременно осматриваясь в большой комнате и принюхиваясь к запахам шпатлевок и красок.
На полках стояли такие маняще-интересные модели кораблей, пестрые радиоуправляемые катера и кордовые гоночные модели.
Руководитель не мешал нам осмотреться, а потом, как решенное дело, раскрыл тетрадь и пригласил записаться в кружок.
Первым делом нам дали склеить из бумаги простенькие модельки парусных яхточек. Работа оказалась до обидного простая и руководитель, увидев наши успехи, предложил дополнительно «задуть» модели нитроэмалью и попускать в небольшом фонтане на территории Дома Пионеров. Незаметно первый день закончился.
На следующее занятие нам с Герой дали сразу весьма сложные проекты. Мне резиномоторную модель подводной лодки с двумя жгутами венгерки по бокам лодки с приводом на два медных винта, а Гере более сложный проект с резиномотором, спрятанным внутри лодки с приводом на один винт.
Удивительно, но обе лодки мы завершили. Не без помощи, конечно. У Геры была лодка покрасивее, позатейливее, зато моя – просто мощь и торпеда! К сожалению, мне не удалось запустить свою лодку на соревнованиях. Летом меня отправили в пионерлагерь «Салют» сразу на две смены. В это время Гера поехал на соревнования, которые были организованы, по-моему, в Комсомольском парке. Он готовился взять первое место с помощью построенных нами лодок. Его лодка уже завоевала на стенде первое место в своем разряде, а моя чудо-торпеда готовилась порвать всех скоростью подводного плавания и точностью всплытия.
Гера тщательно выставил рули глубины, закрутил до отказа резину и по сигналу судьи выпустил подлодку в плавание. Взметнулись брызги, и черная стрела ушла под воду. Но… в ожидаемое время и в ожидаемом месте лодка не всплыла. Комиссия по расследованию катастрофы после долгого ныряния и щупанья илистого дна озера, пришла к выводу, что двигатели оказались избыточно мощными и рули глубины утянули подлодку далеко, глубоко, и она с разгона застряла в иле.
Когда после летних каникул до меня довели результаты расследования, я расстроился и даже немного обиделся на Геру за то, что он для своей лодки взял первое место, а мою так бездарно утопил. Но обида прошла, как только я получил новый проект – паять из жести настоящий эсминец-копию. Меня увлекла новая работа, разметка жести чертилкой, паяние с кислотой, и я успел спаять ходовой мостик и боевую рубку. Но однажды, придя в кружок, обнаружил там запустение. И только руководитель ходил и упаковывал в ящики остатки инструмента и материалов.
– Мы переезжаем, – обыденно сообщил он, – Теперь будем заниматься в центре города во Дворце Пионеров. Приедешь? – неуверенно спросил он, как будто заранее ожидая отрицательный ответ.
– Не знаю, – пробормотал я, – А авиамодельный тоже переезжает?
– Нет, они пока еще здесь остаются. Что, похлопотать за тебя?
– Ну, да…
Мы обошли по коридору барак и постучались к авиамоделистам.
В кружке привычно пахло стружками и эпоксидкой. Из-за стола нам навстречу тяжело поднялся грузный человек с печальным красным лицом.
– А новенький! Модели судов строил, значит, и здесь сумеешь.
– Со мной еще друг Гера, он позже подойдет.
– Хорошо, и Геру запишем, – сказал новый руководитель, доставая свою тетрадь.
Я потолкался в кружке часок. Авиамоделист сидел у себя в углу за столом и что-то беспрерывно писал. На полках лежали самолеты и отдельно были сложены стопочкой ажурные крылья для планеров. Самый большой белый планер с размахом крыльев метра в два висел на лесках под потолком.
Пришел Гера. Он не мог сразу идти со мной в кружок, так как необходимо было сбегать домой, покормить хомяков, дождаться старшего брата и оставить ему ключи. Про судомодельный он уже знал и тоже отказался от Дворца Пионеров в пользу местного авиамодельного кружка.
– Какие модели вам больше всего нравятся? – устало поинтересовался руководитель.
– Бойцовки! – уверенно ответили мы.
Нет, с бойцовками у вас пока не получится. Там надо моторы готовить, смеси. Сложно это, да и моторов пока свободных нет. Пока будете делать планеры.
По нашим поскучневшим лицам руководитель понял, что планеры новоприбывших не вдохновили.
– А что, парни? Пойдем, запустим планер? – неожиданно предложил руководитель.
Мы завертели головами в поисках назначенного к запуску планера.
– Я сейчас покажу вам, как планер летает. Сразу станет интересно, – оживился руководитель. Кряхтя, он залез на верстак и снял с лески под потолком тот самый большущий планер.
– Пойдем! – пригласил он нас.
Планер торжественно понесли на улицу.
Как я уже упоминал, перед бараками Дома пионеров был большой заброшенный парк. В самом парке запускать планер места, в общем-то, не было. Мешали огромные старые чинары, закрывавшие небо ветвями. Вдаль лететь – мешал забор, сваренный из мощных железных прутьев. Но метров двадцать-тридцать свободного места найти было можно.
– Давайте сразу здесь и запустим, – уверенно заявил руководитель.
Подняв планер над головой, он с силой, явно избыточной для полета на двадцать метров, метнул его в направлении свободного от деревьев места. Планер взмыл метра на два высоты, а потом, медленно снижаясь, заскользил в воздухе мимо стволов чинар и тополей. Планеру повезло, он чудом миновал смертельно опасные для хрупких крыльев препятствия. Но дальше лететь было некуда. Там забор.
– Сядет до забора, – только и успел произнести руководитель.
В следующую секунду планер, не снижая скорости и высоты, хряпнулся в стальные прутья и бессильно опал в траву несколькими уже отдельными кусками крыла, фюзеляжа и оперения.
Назад в кружок планер несли уже втроем. Каждому досталось нести немного планера.
После такого печального начала трудно было предполагать, что занятия в кружке сильно увлекут меня. Руководитель нередко бывал пьян и практически не помогал в работе. В самом начале, он дал мне блок нервюр и сказал, что их надо зажать в тиски и, работая напильником, всем сразу придать нужную кривизну. Про то, как при такой работе держать напильник и как проверять блок по шаблону, он сказать забыл. Понятное дело, что я блок запорол. Крайние нервюры вышли ниже, чем те, что были зажаты в середине.
– Эх! Такой блок нервюр испортил! – мутно глядя на меня возмутился руководитель, – Так бы и сказал, что не соображаешь, как с напильником обращаться.
На следующее занятие я не пошел. И потом не пошел. И вообще решил, что этот кружок – не моё. Гера тоже туда не ходил и только Витька Зверев, записавшись вслед за нами, увлекся по-настоящему и посвятил авиамоделизму не один год. Однажды вечером, спустя год или два, я встретил его на своей улице. Витька нес ажурную конструкцию фюзеляжа домой на доработку. В кружке ему не хватало времени. Помню, я немного позавидовал Витькиным достижениям, что он так здорово делал такие сложные модели, а я бросил все на полдороге.
Как я уже писал, Дом Пионеров был обычным сборно-щитовым бараком коридорного типа, вероятно построенным в качестве общежития для строителей, а потом переданный пионерам. Комнаты, в которых были кружки, располагались по сторонам, а в середине был длинный пустой коридор с дверями на обе стороны.
Пожаробезопасность? Нет, об этом тогда не слыхали. Во-первых, все кругом из картона и досок, внутри банки и канистры с красками и растворителями, бензин и эфиры. А на всех окнах еще и решетки. Случись банальное замыкание, барак сгорел бы в мгновение ока. Но… чудом не сгорел и уже позже это безобразие сломали и на его месте построили уютную больницу для сердечников.
Кстати уж, одно воспоминание о замыкании.
Как-то, я занимался пайкой ограждения ходового мостика на моем будущем (к сожалению, не состоявшемся) эсминце. Неожиданно отключили свет. Паяльник остыл, и делать стало нечего. Я решил пойти на улицу немного проветриться на свежем воздухе от паров паяльной кислоты.
Радиолюбители из соседнего кружка, вообще, сразу оказались не у дел, и пошли размяться. За ними потянулись авиамоделисты и даже шахматисты. Дом опустел.
Я выдернул паяльник из розетки, вышел, захлопнул дверь в кружок и очутился ... в кромешной тьме коридора.
– Эй, кто это там ходит? – донесся из дальнего конца вопрос еще одной жертвы темноты.
С чувством охотника, выжидающего свою добычу в засаде, я прижался к стене и затаился. Мимо, скрипя половицами, проследовал кто-то невидимый. Некоторое время я боролся с искушением сказать своей жертве «Бу-у-у!!!», но потом передумал и двинулся в противоположном выходу направлении. Позади меня раздался тихий стук, и тот же голос негромко сказал: «С-с-стенка! Блин!»
Как много неожиданностей таит в себе темнота! Ну что может быть интересного в известном коридоре? Но, добавив к отсутствию света немного воображения, начинаешь фантазировать, что ты не в замкнутом пространстве фанерных перегородок, а в космосе! И каждый шаг таит в себе опасность провалиться в черную бесконечность и уже больше никогда не найти твердой опоры!
К сожалению, до космоса дело не дошло. Свет дали довольно быстро. Я обнаружил себя у поворота к авиамоделистам, перед какой-то покрашенной и поцарапанной дверью. Волшебство моментально исчезло, и вскоре коридор наполнился гомоном возвращавшихся к своим делам воспитанников.
Гере, кроме его участия в моем приобщении к плаванию, также принадлежит честь приобщения меня к посещению библиотеки. Да, я читал книги и раньше, но это случалось эпизодически. Я просто не понимал самой прелести чтения. А тут, Гера как-то сказал мне, что в школьной библиотеке появилась книжка фантастика «Черный свет» и еще одна не менее интересная – «Легенды и мифы древней Греции». Я записался, подождал, пока книжки сдадут предыдущие читатели и быстро, буквально за день-два прочел их обе. Потом брал другие, в основном фантастику. Но со временем обнаружил, что наша домашняя библиотека и домашние библиотеки друзей и подруг куда богаче наполнены интереснейшими вещами, чем махонькая школьная.
Кстати, книжка «Черный свет», сподвигла меня бросить курить. Тогда мы с друзьями из коттеджей – Женькой и Лариской, втайне от родителей покупали в ларьке сигареты «Лайка» по двадцать две копейки, курили их в «штабах» и заев полынью табачную вонь, шли домой.
В книжке герои повести использовали никотин, чтобы уменьшить размер своей собачки, которая съела что-то фантастическое, выросла до размеров слона и стала плохо помещаться в космический корабль.
Нехитрые умозаключения привели меня к мысли, что раз никотин уменьшает рост, то мне с ним (никотином) не по пути. Так я первый раз в жизни бросил курить в десять лет.
Когда мы только переехали в коттедж, земля вокруг была малопригодна для садоводства. Мать терпеливо выковыривала из глины булыжники и куски бетона, постепенно продвигая территорию от состояния «Луна» к состоянию «Плодоносящий сад». Потом она долго сверлила дырочку у отца в темени, чтобы убедить его дать указание на своем участке строительства привезти нам пару самосвалов нормального плодородного грунта.
В массово строящихся микрорайонах для новых пятиэтажек освобождали место традиционно, снося старое ветхое жилье. Не обязательно это жилье было ветхим, многое устояло во время землетрясения, но решение уже было принято наверху и местным жителям осталось только плакать и покориться судьбе.
Узбеки в своих домах жили десятилетиями. В каждом доме уважающий себя и любящий своих детей хозяин обязательно выращивал большой виноградник из лучших сортов столового винограда. Виноградник закрывал от солнца весь двор, поддерживая в доме и семье хороший микроклимат. Некоторым лозам были уже десятки лет. Солнечные ягоды с них ели прадеды, и хозяева надеялись, что будут есть правнуки. А вот теперь дома ломают, людей расселяют в пятиэтажки, а лоза просто гибнет.
Мама вскоре достучалась-таки в сердце отца. Жутко переживая за незаконное использование подчиненных самосвалов, отец организовал привоз десяти кубов отменного нежного плодородного грунта. Шофера и экскаваторщики, занятые в деле, получили свои причитавшиеся им бутылки, а у нас во дворе выросла огромная куча будущего садово-огородного благосостояния. Соседи делали все то же самое. Прячась от посторонних глаз и волнуясь, откуда-то привозили плодородную почву и разбивали грядки под помидорчики.
Вокруг коттеджей скоро зазеленели сады и виноградники. Папа ездил по стройплощадкам, заходил в дома, назначенные к сносу, и интересовался сортами винограда. Расстроенные хозяева с радостью выкапывали самые лучшие черенки для посадки. Пусть у чужих людей, пусть у русских, но лоза, которую посадили еще деды, может, не умрет. Советовали, как правильно ухаживать, некоторые аксакалы даже предлагали свою помощь в устройстве виноградника.
Мама снова надавила на папино самосознание. Вскоре, у нас появилась вязанка труб дюймового диаметра, стальных уголков и арматуры. Превратить все это богатство в виноградник помог сосед напротив – сварщик Володя Руденко. Он притаранил домой сварочный аппарат и профессионально сварил отличные дуги, перекладины и вообще сделал все как полагается. Разумеется, по-соседски забесплатно. Просто появился еще один повод под шашлык обмыть новое приобретение. А это сосед Руденко сильно уважал.
В поездку за лозой отец взял меня. Хотел показать, как живут узбеки в своих домах, ну и просто поучить уму-разуму. В махалле, куда мы приехали, половину домов уже сломали, хорошую почву сгребли, молодые деревья, которые можно было выкопать и перевезти на грузовике, вынули из земли.
Отец подошел к печальному старику, возившемуся на пепелище. Спросил, можно ли выкопать лозу на пересадку и если можно, то где? Старик показал место и, пока отец копал, стоял рядом и рассказывал какой замечательный виноград давала лоза до землетрясения.
У нас в хорошей земле, да при поливе, да на жарком солнце лоза принялась сразу и уже через год под виноградником была спасительная тень, а сверху свешивались большие гроздья элитных сортов. Такого «Дамского пальчика» даже на изобильных Ташкентских базарах не всегда можно было найти. А как хорош был розовый сорт «Победа», у которого ягоды величиной с грецкий орех и изумительный сладкий с кислинкой вкус!
Съесть такое количество винограда, сколько родила лоза, было просто немыслимо. Каждый год из «лишнего» винограда мама закрывала на зиму до ста литров виноградного сока.
На раннем этапе возделывания сада и огорода маме очень хотелось попробовать посадить всяких необычностей. Любые семена, доставаемые от друзей и знакомых, шли в благодатную почву. Помимо обычных культур на огороде росли мальвы, сладкая картошка – топинамбур, мочалки, вороняшки и дерево-вонючка.
Однажды кто-то из доброжелателей подарил маме крупные семена, похожие на большие бобы. В марте их посеяли в самое удобное для наблюдения место. В закуток у кухни.
Из семян выросло огромное дерево. Вообще-то касторка растение травянистое. Но как-то непривычно было видеть траву пятиметровой высоты с развесистыми ветвями и огромными резными листьями. Касторка своим мощным стволом не только немного подвинула в сторону наш домик, но и дала обильный урожай колючих шишек с бобами внутри. Осенью толстенную одеревеневшую касторку пришлось долго рубить топором.
В апреле следующего года весь закуток, в котором обычно росла ранняя клубника, покрылся веселой порослью с резными листиками. Клубнике расти оказалось негде.
– Чертова касторка! – мне оставалось только ворчать, выдергивая хорошо укорененные непрошенные всходы, – пользы никакой, а живучая, зараза!
Может быть где-то на специальных касторковых полях растения болеют и не приносят ожидаемых урожаев. Это только потому, что они культурные и выращиваются специально. Если же случайно посаженное культурное растение окажется сорняком среди других культурных, то изобильности его урожая можно будет только завидовать и злиться на его живучесть.
Другим экспериментальным растением стали мочалки. Задумка была проста и незатейлива. Во-первых, мочалки вьются и, пока виноград думает, мочалка уже спасает веранду от солнечного пекла. Во-вторых, мочалка дает богатый урожай мочалок, что в жарком климате особенно полезно для ежевечернего поддержания гигиены тела.
Плоды появляются сначала в виде светло-зеленых полосатых огурчиков очень похожих на настоящие. К августу огурчики вырастают, превратившись в толстые зеленые торпеды. В сентябре кожица на них высыхает и трескается. На землю высыпаются семена. Итак, цикл завершается, вернувшись в исходное положение.
Для использования мочалок по назначению их на определенном этапе зрелости срывают, вываривают и сушат. Получается приятное и удобное банное средство.
Это в теории все так хорошо и предсказуемо. Практика немного сложнее.
Дополнительно ко всем вышеперечисленным этапам мочалки надо еще и уберечь от набегов малолетних и бестолковых огородных воришек. Они принимают молодые мочалки за огурцы и кусают все подряд, очевидно не в состоянии с первого раза понять, что, раз у огурцов такой противный мыльный вкус, значит это не огурцы?
Позади дома, на бетонной отмостке, из старых коробок и ящиков я соорудил свой персональный «штаб». Штаб от посторонних взоров был укрыт кустами разросшейся ежевики и шиповника. В смотровую амбразуру можно было наблюдать за движением пешеходов и велосипедистов на дороге и, при необходимости, обстреливать их из мощного космического бластера.
На роль бластера отлично подошел старый, нерабочий стиральный вибратор – старинное гениальное изобретение для стирки белья в тазу. Мои родители возили его с собой из квартиры в квартиру просто потому, что выбросить жалко. Сколько себя помню, у нас всегда были стиральные машины. Зачем им было таскать вибратор?
Но вот, наконец, и он пригодился. Я открутил большой чечевицеобразный рабочий диск и получил замечательный «пулемет-максим» с двумя ручками, стволом и электрическим шнуром. Пристрастие к фантастике про космические скитания-приключения подсказало, что вот именно так должно выглядеть космическое оружие!
Весь день я пролежал в своем ДОТе, отслеживая перемещения потенциальных врагов и изредка постреливая по ним электромагнитными лучами.
Огневая точка просуществовала недолго. Пока я на следующий день сидел на уроках в школе, враги выследили мое укрытие и украли бластер.
Обжившись в Ташкенте, уже через полтора года родители устали и взяли двухдневные путевки в дом отдыха, располагавшийся в горах неподалеку от их старого доброго Ангрена.
Автобус пришел к воротам пансионата уже под вечер.
Поселились в комнату в деревянном домике и пошли на ужин. Красота вокруг, как на Черноморском курорте. Асфальтовые дорожки петляют вокруг огромных чинар. Невысокие фонари пятнами освещают парк и спрятавшиеся за зеленью домики. Возле столовки на площадке, неярко освещенной фонарем, собираются устроить танцы. Протягивают провода от усилителя к динамику. Дети шалят в темноте. Взрослые приглядываются друг к другу.
После ужина включили музыку. Мама танцевала с каким-то незнакомым мужчиной. Папа не танцевал. Он в сторонке с друзьями курил и шутил. Друзья благодарно хохотали.
Неожиданно я встретил бывшего одноклассника Сашку Саладьева. Вот так встреча! Сашка – вылитый Пушкин в детские годы. Откуда только такая буйная кучерявость шевелюры и африканские черты в ташкентских горах? К сожалению, по письму и чтению Сашка сильно отставал от своего известного тезки. Выше тройки редко, когда получал. Зато с ним можно было обсудить все новости и вспомнить одноклассников.
Родители выловили нас и отправили спать только часам к одиннадцати. Сами же взрослые еще долго где-то ходили, танцевали, смеялись, пели.
Утром обнаружилось, что на местном сае устроена приличная бетонная плотина, и получилось целое озерцо, в которое можно даже понырять с вышки. Был сделан песчаный пляж с лежаками и грибками от солнца. Курорт!
Местные дети из соседнего кишлака тоже купались здесь же. Они немного дичились приезжих русских и старались играть своей стайкой. Заводилой у них была девочка лет двенадцати. Вместо купальника на ней только трусики и приезжим мальчишкам много усилий стоило не пялиться на ее уже заметно выпуклые смуглые острые грудки.
С гор до Ташкента автобус ехал, петляя по серпантинам, почти четыре часа. Пассажиры, постепенно перемещаясь из дикой природы в цивилизацию, привыкали к городскому, пахнущему асфальтом и бензином жаркому воздуху.
За нашим коттеджем росли две старые орешины. Высоченные деревья с толстым стволом и раскидистой кроной. К сожалению, каждую осень в сентябре обильный урожай грецких орехов приносил обитателям коттеджа больше неприятностей, чем радости. Мальчишки, идущие из школы, камнями и палками сбивали орехи. Часть камней била и без того не новый шифер на крыше.
Однажды чаша терпения переполнилась, и я пошел защищать родное жилище от вредоносных сборщиков чужого урожая.
Когда очередной камень стукнул по шиферу, я выскочил за дом. Несколько пацанов швыряли камни в надежде сбить орехи.
– Это наше дерево, – заявил я право собственности.
Прозвучало не совсем убедительно, хотя бы потому, что дерево росло в метре за забором и никак не могло принадлежать жильцам.
– Это общее дерево, – парировали пацаны, – Народное.
– Зато ваши камни наш шифер ломают.
– Мы же не специально.
– Ну и что? Вот идите и собирайте орехи на ваших орешинах. А эта - наша!
Препирательства с расстояния метров двадцать продолжались бы и еще. Но кто-то из пацанов кинул в нарушителя спокойствия камень. Галька звонко щелкнула о ствол дерева. Недостатка в камнях вокруг не было. Я ответил броском на бросок.
Камни полетели гуще. Нападавшим везло. Я не попадал. Зато мне, когда я неосторожно высунулся из-за ствола дерева, камень попал точно в плечо. Войну можно было продолжить, ведь пострадало левое плечо, но враги сами отступили, струсив вероятных последствий.
На плече вздулась огромная шишка. Пришлось обращаться за помощью домой. К счастью, у нас гостила бабушка. Она посоветовала пописать на ватку и приложить к шишке. Было противно лечиться таким способом, зато шишка действительно быстро прошла, и плечо почти не болело.
На соседнем квартале, примерно в километре от нашего дома, достаточно пересечь проспект «Дружбы народов», располагался большой парк. Это был (да и сейчас есть, только под другим постсоветским названием) парк имени «40-летия ВЛКСМ». В нем, кроме дорожек, деревьев и ларьков были две жемчужины: просто озеро и «Бублик». На просто озере можно было поплавать на лодке или катамаране, поваляться на песчаном пляже, но там не было тайны, возможностей для первооткрывателей. «Просто озеро» и этим все сказано. Соседний Бублик имел посередине высокий остров с обрывистыми глиняными берегами. Собственно, именно поэтому озеро так и называлось. Чтобы забраться на остров, мало было переплыть неширокое озеро (в моем детстве моста еще не было и сам остров был пуст и скучен. Это позже на нем открыли шашлычную и ресторан с блэк джеком, ну и соответственно, перекинули мост). Потом надо было карабкаться по скользкой мокрой глине, а это было доступно только отчаянным и смелым. Я смелостью никогда не отличался, и на «дырку от бублика» попал уже во взрослом возрасте по мосту, перекинутому между берегами.
На бублике лодок не было, и никто не мешал плавать там и развлекаться, так как твоя душа желала.
Летом на озере тот король, у кого есть плавсредство. У пацанов какое может быть плавсредство? Лодок у них не бывает, плот в парке на воду не спустишь. Единственное, что можно придумать – это автомобильная камера с обмотанным изолентой соском. Сосок обматывают не для красоты, а для безопасности, чтобы не ободраться об него.
Легковые камеры – это так себе, для мелочи, на такой даже вдвоем не усидишь. Хороши камеры от «ЗИЛа». Легко выдерживают двух взрослых, а дети даже могут свободно нырять с нее. Удобна такая камера, но великовата. Не всякий пацан сможет легко катить к озеру и домой тяжелый черный бублик.
Но самые впечатляющие камеры – от «Беларуся». На воде такая камера напоминает черный плавучий остров с сидящими на нем аборигенами. Аборигены периодически ныряют в воду, а потом с помощью товарищей залезают обратно. Настоящая величина камеры становится очевидной, когда этот остров вытаскивают на сушу и ставят вертикально. Хорошо надутая камера много выше роста взрослого человека, толстенная в обхвате и катить ее могут только двое мужчин, посекундно удерживая от падения или наезда на пешеходов, или других отдыхающих.
А что, если взять камеру от БелАЗа? На ней и в океан пуститься не страшно. Жаль только, говорят, что у БелАЗов колеса без камер обходятся.
С камерами и прочими доморощенными плавсредствами допускали только на Бублик. «Просто озеро» было притоном цивилизации и порядка. Там купались только на пляжике, за буйки не заплывали. Дикарей с камерами и пивом задвинули в демократический Бублик. Правда, через несколько лет их и там не осталось. Во-первых, потому, что камеры постепенно вышли из употребления, а во-вторых, потому, что берега Бублика спрятали под бетонными плитами, по асфальтовой дорожке вокруг него стали гулять благопристойно одетые люди, остров облагородили. Дикари, не смирившиеся с наступлением чистоты и порядка, просто вымерли как класс.
Поначалу парк был довольно беден аттракционами. Пару качелей, цепочная карусель и все. Это потом, уже ближе к 90-м ларьками и разного рода развлекаловками уставили все доступное пространство. В 70-е люди отдыхали довольно бесхитростно. Во-первых, на углу парка со стороны проспекта «Дружбы народов» был весьма внушительный пивбар с устроенным рядом туалетом. Народ гудел там как пчелы в улье. Пили и внутри, и выносили с собой в трехлитровых банках и бидончиках. Несмотря на отстраненность питейного заведения от туалета, смрад стоял ужасный, особенно в летнюю жару. Видимо, не у всех хватало скорости, чтобы добежать двадцать метров до сортира.
После объявления о независимости Узбекистана пивбар наконец-то закрыли. На его месте открылось кафе с мороженым и безалкогольными напитками. Поставили яркие красные зонтики. Стало не страшно и не противно идти мимо. Правда, туалет еще несколько лет «озонировал» окружающую атмосферу.
Подростками мы бегали в парк на «Бублик» каждые выходные в конце весны и начале лета. Обычно, собирались взрослые из трех или четырех коттеджных квартир, ватага детей. Несли с собой подстилки на землю, закуски, по дороге наливали в пивбаре пиво в тару. Мелочь катила свои опасно надутые ЗИЛовские и ГАЗовские камеры.
В парке взрослые прежде всего (в буквальном смысле) накрывали поляну, то есть попросту стелили покрывала на утоптанную землю, раскладывали закуски и выставляли пиво. Начиналось пиршество с разговорами. Не помню точно, но почему-то кажется, что пить пиво в общественном месте из непрозрачной посуды не возбранялось. Хотя, может, закон и не позволял, но если пили и не дебоширили, то закон закрывал глаза. Наши родители были как раз из числа веселых посетителей и пиво было просто катализатором веселости, но никак не провоцировало на скандалы. Да и вообще, пьяных, валявшихся или непотребно шатавшихся я что-то не припомню.
Пока взрослые закусывали, мы, скатив наши чернобокие каравеллы, плескались вокруг них в мутной желтоватой воде Бублика. С начала мая и до середины июля вода, поступавшая в Бублик прямиком из Бурджара была еще относительно чистой и прохладной. К августу озера перегревались, в них обильно заводились всякие болезнетворные микроорганизмы и купания прекращались. Но пока купаться было безопасно, мы не упускали ни одного шанса.
К сожалению, из озер периодически вынимали утопленников. Тонули в основном, ныряя с камер в очень нетрезвом виде. Глубина была невелика и самые отчаянные легко доставали лбом глинистое дно. После таких забав некоторые не всплывали и их потом доставали водолазы.
Одного из моих одноклассников однажды убили на Бублике.
Он жил не в коттеджах, а на втором этаже ближайшей к коттеджам пятиэтажки. Мальчишка был шебутной, колючий и не по размеру задиристый. Как-то он с друзьями из своего двора отправился купаться. Покатили свой баллон. На озере, кто-то из залетных охламонов докопался до пацанов, то ли баллон хотели забрать, то ли просто мелочи насшибать. Как водится, поругались, пообещали начистить рыло друг другу, но до реальной драки дело не дошло. На том и разошлись. Наши (назову их так для простоты понимания ситуации) попрыгали в воду, а залетные, ощутив свою безнаказанность, начали кидать камни с берега. Одна галька попала прямо в середину лба моего одноклассника. Он утонул мгновенно. Пока окружающие сообразили и стали нырять, было уже поздно. Вытащили на берег уже мертвого.
На похороны мы заглянули, но войти и, хотя бы посочувствовать родителям, духу не хватило. Так, потолкались снаружи у подъезда, пошептались да проводили взглядами маленький гроб на руках плачущей родни.
Убийцу так и не нашли. Говорили, что залетные были из Домрабадской махалли. Кто же их там будет искать? Это ведь могло спровоцировать межнациональную ненависть. Кому это надо?
Кстати, об этой самой ненависти.
В годы массового переселения русских и русскоязычных в Узбекистан никаких проявлений национальной нетерпимости не было. Жили мирно, но как бы в условиях добровольного апартеида. В Ташкенте русских было большинство. Они жили по тем же правилам и порядкам, как привыкли в своих Челябинсках, Минсках, Ленинградах. Разве что, позволяли себе немного больше свободы в плане легкости одежды, обусловленной жарким климатом. При этом, местные жители жили в основном компактно в махаллях, соблюдая традиционный уклад и не пересекаясь с понаехавшими. Городские узбеки все поголовно неплохо говорили по-русски, при этом русские никакой заинтересованности в изучении узбекского языка и местных традиций не проявляли. На эмоционально-психологическом уровне русские чувствовали себя образованными колонизаторами, а узбеков относили к малограмотному коренному населению колонии.
Для меня и моих друзей жизнь в Ташкенте была чем-то вроде жизни в колонии, где почти отсутствовали аборигены, а жили и работали только колонисты. Узбекистане весь советский период не было серьезных межнациональных конфликтов, а когда в Перестройку и 90-е русские потянулись на этническую родину, из них словно воздух выпустили. Исчезла уверенность в том, что они тут цивилизаторы и хозяева жизни. Настоящие хозяева постепенно заняли их место.
Рассказы о гонениях, притеснениях и прочих безобразиях – на 99% лживая попытка объяснить свое фиаско в изменившихся условиях. Русские своим гонором и нежеланием изучать язык и культуру сами загнали себя в состояние, когда казалось, что лучше уехать, чем переменить себя и процветать на прежнем месте.
Мои родители – яркий тому пример. С высокооплачиваемых должностей, из статуса уважаемых людей они уехали в деревенскую нищету уральского разорившегося и спившегося совхоза. Многие другие совершили ту же ошибку.
В тридцати километрах южнее Ташкента в 60-е, перекрыв плотиной речку Ахангаран, построили большое водохранилище. Поначалу никаких баз отдыха, парков и прочей подобной инфраструктуры там не было. Водохранилище привлекало только рыбаков. Но постепенно, народ распробовал прелесть купания в прохладной чистой и почти горной воде и к водохранилищу потянулись дикие отдыхающие. Новое озеро назвали Ташкентским морем, несколько покривив душой против географии и масштабов. Но до Черного было далеко, а местное море радовало патриотически настроенные души понаехавших в Ташкент русских.
Мои родители и соседи Злобины подождали, пока в народе пойдет слава о Ташкентской Пицунде и, пользуясь случаем и удачно оказавшимся в распоряжении транспортом, решили съездить на разведку.
Погрузили в УАЗик-буханку посуду, выпивку, еду, палатку, матрасы и одеяла, залезли сами в душную железную коробку и поехали.
УАЗом управлял наш сосед Владимир Руфанович Злобин. Человек молодой, высокий, красивый и очень веселый. Его широкая улыбка с крупными белыми зубами могла бы поспорить в белизне и шири с улыбкой Фернанделя, но, в отличие от киношного комика, была располагающей, а не смешной. Справа от водителя ехала его жена Шура, женщина под стать мужу большая и красивая, разве что несколько избыточно громкая. Шура работала нянькой в детском саду и, наверно, в её группе дети строились в каре и шагали на прогулку по одному только взгляду. Нет, Шура не была грозна. Наоборот, она много смеялась, подкалывала своего Руфаныча. Просто, делала все это очень громко, и не придерживаясь скучного этикета.
В «салоне», если так можно назвать железный ящик с лавками и без окон, ехали мои родители, маленькая Светка Злобина, мой друг Женька Чмырь и я.
Часа через два пути мы добрались до места и остановились на каменистом пологом берегу, метрах в двадцати от воды. Мужчины разгрузили машину и установили палатку, женщины занялись разогреванием на костерке обеда и приготовлением салатов. Дети, не задерживаясь, убежали купаться.
После обильного обеда с шурпой под водочку мужчины засобирались на рыбалку. Приготовлениями руководил Злобин. Главное правило рыбака – «наливай и пей» к нему не относилось. Он рулил УАЗиком, а шофер он был ответственный.
А вот мой папа, хотя в рыбалке был больше теоретик, сдерживать себя не стал и отдался рыбацкой страсти со страстью. Вероятно, он не знал правила о том, что напиваться в стельку положено только после ухи, и поэтому решил не мучить себя ожиданием. Процесс завершился быстро. Пока я ловил двух маленьких карпов, папа уже храпел в тени, забыв и удочки, и малолетнего сына.
Вечером, с первыми комарами, Злобин принес моего папу и привел меня к месту стоянки. Громко, но невнятно возмущавшегося папу, с грехом пополам уложили в палатку, мой улов бросили на траву, женщины попили чая, поговорили и улеглись.
Всю ночь папа храпел, охал, вылезал из палатки и подолгу шумно очищал желудок. Нещадно кусали залетающие в палатку комары. Мама шипела на папу, несправедливо называя его алкоголиком.
Утром помятые, разобщенные и молчаливые отдыхающие позавтракали остатками вчерашней снеди, залезли в железное нутро машины и под Злобинские шоферские шутки-прибаутки и Шурин смех отправились обратно.
Каждое лето в Ташкент приезжали родственники из Челябинска и привозили обычно одного Андрея, но иногда с ним приезжала Наташа, а однажды приехала вся ватага сразу: и Андрей, и Наташа, и Игорь. По странному решению взрослых все приехавшие остановились в маленькой двухкомнатной квартирке у деда и бабушки в панельной хрущевке на третьем этаже. При этом, наш трехкомнатный коттедж с верандой и садом почему-то выпал из внимания гостей. И никто у нас детей на отдых не оставил.
Вероятно, моя тетка Валентина Борисовна рассудила так, что, поскольку коттеджные Кашкановы работают и за детьми особого присмотра весь день не будет, то лучше уж пусть потолкутся в душной квартирке, чем привольно и опасно поживут недельку почти на природе.
Так как такое повторялось из года в год, то, вероятно, в первые год-два нашего житья в коттедже, племянников моим родителям не привозили потому, что моя сестра Лена была еще совсем маленькая и моей матери кто-то дополнительный в доме был не нужен. А когда Лена подросла и стала ходить в садик, дома бывал только я (да и то только в периоды, когда не в пионерском лагере), а мне доверия, как пастуху малолетнего Андрюшки, не было. Тетка Валентина однажды убедилась в этом сама.
Я уже писал об этом печальном эпизоде, но повторюсь просто в воспитательных целях.
Она приехала просто на денек к нам, взяла Андрюшку. Пока мы с ним сидели в песочнице, все было гладко. Потом пришли друзья Женька с Лариской и позвали пойти в «штаб» покурить и поиграть в карты в буру и секу. Андрюшка долго обиженно ныл и увязался-таки за нами. На пути к цели надо было перелезать через металлический забор. Мы по привычке перелезли, а Андрей перелезть не смог, неловко упал с забора, ушибся и поцарапал (хорошо, что не пропорол насквозь) себе живот о стальной прут.
Понятное дело, что, громко стеная, он побежал домой и выложил матери всю нелицеприятную правду-матку о своем бездушном двоюродном братце и его подельниках. Ни покурить спокойно, ни поиграть в картишки нам не дали. Пришлось вне расписания жевать полынь и плестись домой на разборки.
После инцидента Андрей у нас дома бывал только эпизодически и только в сопровождении отца или матери.
Когда Наташу и Андрея только привозили в Ташкент на поправку, они были бледные, какие-то ватные. В задачу бабушки входило покрыть внуков загаром, напитать витаминами, вдохнуть в изможденные организмы порцию детской жизнерадостности, чтобы всего этого хватило на жизнь в Челябинске, как минимум, до следующего лета.
Тетка Валентина с первого же дня своего отпуска начинала бегать по магазинам и базарам. Бабушкин стол пестрел черешней и абрикосами. Зная аппетиты молодежи, фрукты брали не килограммами, а ведрами. То, что не съедали дети, шло на приготовление варенья и компотов.
Сколько может влезть черешни в два детских желудка? Полкило, кило, два? Однажды, не вставая из-за ведра, мы с малолетним Андрюшкой съели три кило отборной черно-бордовой черешни! Причем съели всю, сколько было в пластмассовом ведерке.
Кто знает? Будь побольше ведро, может и рекорд был бы другой?
Иногда заморенные жарой и походами челябинцы вырывались вечером поплавать в открытом бассейне, который был построен на заднем дворе школы на 21-м квартале. Бассейн работал все лето. В этом заключался главный его парадокс. Бассейн школьный, а вода в нем только в дни летних каникул. Зато летом дети, не разъехавшиеся в лагеря, весь день плещутся, набираясь сил и здоровья на весь предстоящий учебный год.
После восьми вечера с наступлением темноты мелочь загоняли по домам и наступало время взрослых снять дневную усталость у прохладной воды.
Уже не слышно визга и криков. Народ купается степенно. Мужчины с уханьем ныряют и, проплыв под водой метров десять, выныривают и фыркают в темноте. Женщины осторожно сходят в прохладную воду. И, не замочив прически, аккуратно плывут, отворачиваясь от волн, поднятых ныряльщиками. Бассейн освещает прожектор над школьным крыльцом. Лампа всего в двести ватт и ее свет, выхватывая из темноты фигуры людей, не в силах пробиться сквозь черную толщу воды. К двенадцати часам уходит последний купальщик, вода успокаивается. В густом воздухе растекается невидимая влага, оседая росой на окружающей бассейн траве.
Наташа в Ташкенте подолгу не проживала. Ей хватало недели, пока в Ташкенте были её мать и отец. Мимозочка сначала сильно обгорала, на следующий день сидела только дома в купальнике, вся измазанная жирной сметаной. Потом она обязательно съедала каких-нибудь свежих фруктов или ягод и страдала от расстройства желудка. В конце концов она просто постоянно страдала от жары.
Кстати, о жаре. Сейчас Наташе за шестьдесят, и она уже лет тридцать проживает в Эйлате. Там, думаю, климат пожестче Ташкентского. Как она там, бедная? Привыкла, наверное.
Игорь у нас не жил вероятно потому, что его отец Виктор Борисович привез сына в Ташкент только раз, да и то совсем ненадолго. Не дольше недели. По-моему, Игоря Ташкент не впечатлил. На тот момент Игорю было уже лет одиннадцать или двенадцать. У себя в Челябинске он был заводилой и главой дворовой компании. Там его ждали приключения и слава. А в Ташкенте надо было с отцом таскаться в жару по городу, что-то покупать, что-то неинтересное смотреть. Тоска!
Конечно, Игорь не унывал и не сидел букой. Он уже в этом возрасте был высок, силен и чем-то похож на молодого Маяковского. Он не капризничал как Андрюшка, не страдал как Наташа, и всегда был готов или придумать куда сбегать без участия взрослых, или рассказать что-нибудь мальчишеское-захватывающее, или придумать какую-нибудь игру дома, когда уже ничего другого невозможно было предпринять.
Однажды вечером, когда квартира набилась до отказа людьми и детьми, уставшими после очередного культпохода в город, в парк, на базар, бабушка нарезала холодной окрошки и взрослые уселись за большой дедов круглый стол есть, выпивать и играть в карты. Наташа завязала голову мокрым полотенцем, Андрюшка, умаявшись, уснул. Нам с Игорем постелили на балконе, но спать не хотелось, а играть, как назло, было нечем. В пылу сборов в Челябинске про игрушки забыли. Пацаны приехали без соответствующей подготовки. У меня в бабушкином доме тоже не оказалось игрушек в достаточном количестве. Игорь, подумав с минуту предложил играть в войну.
– Давай картами играть, – предложил он.
– Король это – генерал, Дама – его жена, Валет – офицер, цифры – отряды, тузы – танки. Мои черные, твои красные!
Я сразу уловил смысл.
– Я сначала разложу оборону в подушке и одеяле, а ты потом атакуй меня. Если возьмешь мою крепость, значит ты победил, – Игорь, как будто только и делал, что играл картами в войну.
Битва началась.
По матрасу, занимая выгодные позиции за складками простыни, поползли красные танки. Вперед ринулись разведвзводы из шести солдат. Большие взводы из десяти солдат ждали в резерве главного командования за одеялом. Генералы противоборствующих армий наблюдали за битвой с господствующих подушек по обе стороны поля боя. Генеральши настраивали мужей на боевой лад.
Неожиданно из неприметной складки одеяла выскочил вражеский взвод из восьми черных солдат, и шесть красных разведчиков погибли мгновенно. Но и восьмерым фашистам долго радоваться не пришлось. В сражение вступил красный танк и беспощадно раздавил врагов гусеницами.
– Эй, бойцы, соберите-ка карты, нам еще колода нужна мы играть будем, – в самый разгар войны прозвучала из комнаты дедова мирная инициатива.
Пришлось признать ничью. Наступила эра мирного сосуществования.
В тот приезд Ташкент только однажды посетил Алексей Андреич. В Ташкентской жаре и тесноте он скучал. Дома ждали просторная трехкомнатная квартира, машина «Победа», грибы, ягоды, прохлада в рощах и на озерах.
Мокрый от пота, в трусах и майке, обняв баллон с холодным пивом, он жаловался:
– В Челябинске, если жарко, то снял свитер и стало хорошо, а здесь снял все и все равно жарко! Кожу снимать?
Мои родители и соседи в 70-е годы весьма напряженно работали. Но и отдыхать успевали. Если не вспоминать моментов «стратегического» отдыха с полетами в Адлер или поездками в горы, то каждую летнюю субботу устраивался небольшой расслабон в парке на озере или прямо возле коттеджа в саду. Поначалу наших привлекало озеро, а потом пришло понимание, что вода из шланга, безопасность и свобода от общества куда ценнее парковых удовольствий. Место домашнего пикника надежно скрывалось от посторонних взглядов за густыми зарослями ежевики и шиповника. Можно было не стеснять себя городскими условностями, купаться и загорать, не отходя далеко от родной крепости.
Для празднования субботы делались закупки мяса, вина, пива. Из дома вытягивался шланг, ставился мангал, стол и стулья. Все получалось куда содержательнее и безопаснее, чем в парке.
Вот, просто в качестве примера, небольшая зарисовка о том, как это бывало:
В одну из летних суббот из магазина возвращаются мужчины, нагруженные хлебом, маринованным луком, сырым шашлыком и сухим вином. Женщины дома в ожидании праздника готовят салаты и закуски посерьезнее. Летняя суббота! Глуп, кто не празднует субботу!
Дети стайкой бегут за мужчинами. Кто-то помогает нести авоську с продуктами, кто-то просто перепрыгивает выбоины в асфальте.
Вдруг Юрка Руденко, сын сварщика, резко останавливается, наклоняется.
– Во, повезло!!! – кричит Юрка, сжимая в руке бумажный рубль.
– Где взял?
– Прям на дороге лежал! И как его никто до меня не увидел?!
Дети начинают наряжено всматриваться в асфальт и траву на обочине. Следующему везет Женьке. Он тоже находит рубль. Напряжение усиливается. Кажется, только взрослые мужчины беспечны, будто им вовсе деньги не нужны.
Еще рубль!!! Снова Юрке повезло.
Я старательно обгоняю всех в надежде, может и мне достанется ценная находка. Но нет! Юрка, прямо из-под моего носа, выхватывает еще рубль!
– Это я первый увидел! – обиженно кричу я на Юрку.
– Зато я первый поднял. Кто нашел, того и будет! – веселится Юрка.
Вдруг раздается громкий звон. На асфальт падает и катится в траву металлический рубль. Дети кидаются за ним. Везет Женьке.
Так вот это кто шутил! Дядя Володя Злобин!
Дядя Володя отказывается, говорит, что железный рубль тоже на дороге лежал, а он его просто случайно ногой поддел. Так что все права на находки сохраняются за нашедшими.
С вечерней прохладой, два Володи и их дамы накупавшиеся и назагоравшиеся, наевшиеся шашлыка под сухой «Ок Мусаллас», просят моего отца, третьего Володю, принести аккордеон. Душа запросила песен.
Красивее всех поет дуэт моей мамы и сварщика Володи Руденко. Он, хоть и хохол (как все вокруг его зовут) но знает множество русских народных песен и умеет красиво их петь. Потом на аромат шашлыка приходит Коль Колич из соседнего коттеджа. Он высокий и широкий в плечах. Задумчивый и улыбчивый. В песню он вступает не сразу, а немного сидит и прислушивается (то ли к пению, то ли к истоме после стакана вина и пары палочек шашлыка). Потом, когда Руденко плавно переходит на тягучие украинские песни, ему на удивление правильно начинает подпевать русский Коль Колич.
Мой отец, поначалу подыгрывает певцам на аккордеоне, но, постепенно хмелея, перестает попадать и в тон, и в клавиши. Отставляет инструмент и, подперев щеку слушает, разглядывает звезды и о чем-то думает.
Женщины шутили, что нашу субботу всегда начинают три Володи: Злобин, Кашканов и Руденко, а потом их разбавляет пришлый Коль Колич.
Дамы из наших трех семей: мама, Шура Злобина и маленькая тоненькая Надя Руденко как-то умудрялись никогда не спорить и не лезть в дела друг друга. Просто жили на одном пятачке, зная друг про друга все и при этом, не досаждая советами.
Самой счастливой парой были Злобины. Тут была и горячая любовь, и достаток в деньгах и полное взаимопонимание в семейных делах. Мои родители жили пристойно. Не ругались. Растили детей. Любви хоть и не было, но внешне это никак никому не показывалось. Руденки жили как на вулкане. Отец семейства много зарабатывал и был душевным человеком пока трезв. Выпив же, становился невменяем, агрессивен, драчлив. Вымещал накопившуюся обиду на телевизорах. То ли лица ведущих программу «Время» его раздражали, то ли руководители партии и правительства не устраивали.
Обычно, после очередной удачной пьянки Надя, хохолова жена, истошно кричала: «Изверг! Мебель не трогай!!!» После этого слышался глухой «Бух...» и мелкий звон рассыпавшихся осколков. Надя с детьми в такие драматические минуты убегала к Шуре, ища укрытия. На крупную Шуру Руденко не рисковал возвысить голос. И Надя отсиживалась у нее в безопасности.
– Опять хохол телевизор обновляет, – философствовал сосед Злобин, слушая битву в коттедже напротив.
Злобин нередко ходил урезонить Руденку. Делал это мастерски. Через полчаса Руденко уже каялся, просил прощения и готов был простить и Надю, и детей, и кошку, и собаку. Если успевал – просил и прощал. Если не успевал – валился в сон и утром снова был прекрасным человеком, удивлявшимся, кто это вчера тут поломал мебель и разбил телевизор?
С получки хохол приносил новый телевизор. Покупал недорогие, черно-белые. Зачем платить за цветной, когда жить телику все равно от силы три месяца.
Бурно строившийся и расширявшийся Ташкент постоянно обзаводился новой городской инфраструктурой и в первую очередь транспортом. Уже бегали новые чешские и рижские трамваи, уже просторные троллейбусы стали привычными, а автобусный парк все еще наполняли собой старые ЛАЗы и ЛиАЗы. Но однажды время потребовало, и Партия ответила «Есть!» На улицах появились необычные сочлененные городские Икарусы ярко-желтого цвета.
Первый «Икарус» был реальным общегородским событием! С Чиланзара Икарус начал ходить от Подмосковной конечной по Волгоградской улице, по-моему, в аэропорт. Поначалу люди специально, жертвуя временем, пропускали ЛАЗ этого же маршрута, стараясь попасть в Икарус. Ну а мелкота и подростки с удовольствием просто за 5 копеек катались на новом «аттракционе-гармошке» Дети, обычно лезшие к окнам, стали занимать места в темном сочленении салонов. «Гармошка» скрипела новой резиной и смешно складывалась на поворотах. В первые недели эксплуатации народу в аттракцион всегда набивалось больше, чем в обычный автобус. «Гармошка» – автобус для удовольствия, а на работу можно ехать и обычным ЛиАЗом, причем, свободнее, пусть и не так весело.
Не избежали искуса и мои друзья, и мои родители. В одно из воскресений отец, собрав специально на покатушки ватагу детей из коттеджей, возглавил поездку на троллейбусе на конечную, а оттуда на Икарусе-гармошке, веселясь и удивляясь, мы поехали назад к нашему кварталу.
Я немного несправедливо уделяю мало внимания своему главному занятию – учебе в школе. Попробую это исправить, но попозже. А пока вспомню те случаи, когда меня в качестве ответного визита отправляли в Челябинск посетить родные березки.
В-общем, это бывало совсем не так часто. За все время я погостил всего два раза и третий раз приехал уже после окончания школы поступать в Челябинский мединститут. Не поступил, но пока не об этом, а о безобидных поездках просто в гости.
Лучше всего гостилось у Пузанковых. Во-первых, там было с кем поговорить серьезно и по-умному (с сестрой Наташей), там же была возможность пошалить в рамках дозволенного с братом Андреем и поиграть новыми для меня его игрушками. Кроме того, там был дядя Лёша и его «Победа», которая возила всю команду то в лес за грибами, то на озеро за раками, то просто в загородный сад покормить комаров и самим пощипать смородины и вишни.
Для меня, как для любого образованного и воспитанного подростка, слово «Победа» это была и киноэпопея с Олялиным, и песня в исполнении Лещенко, и парад на 9-е мая. Но самая главная ассоциация с «Победой» – это запах бензина, утробный сочный сигнал и вечная зависть к двоюродным брату и сестре.
Дядина «Победа» отличалась крепостью и уверенным ходом со скоростью не более шестидесяти км в час. Если дядя пытался разогнать свой танк до шестидесяти одного километра, «Победа» начинала гудеть как самолет Ил-18, и ничего не оставалось, как придерживаться безопасного режима движения.
Когда дядя покупал свое авто, выбора не было, и он взял самое лучшее, что было в продаже для простого народа. Не учел только, что со своим росточком в метр шестьдесят, он оказался мелковат для управления серьезной машиной. Выход нашла его супруга Валя. Она сшила специальную подушечку, чтобы Лёша из-под руля мог увидеть дорогу. Как при этом Алексей Андреич доставал до педалей никто не знает. Дядя Лёша стеснялся распространяться на такую щекотливую тему.
Благодаря надежности и проходимости «Победы» были попробованы раки и грибы из всех озер и лесов Челябинской области. Благодаря грибам и ракам дядя Леша получил рак всего, что только находилось у него в организме. После атомной катастрофы пятьдесят восьмого года грибы и раки активно впитывали радиацию и щедро отдавали ее грибникам и любителям раков.
Дядя Леша прожил не очень долго. Сделанная на века «Победа» пережила его.
В березовых рощах мы собирали грибы. Но Алексей Андреич признавал только грузди для засолки и пельменей, а также волнушки-сыроежки для жарки и приготовления закуски. Все остальные грибы, как бы они ни были красивы, были обречены на съедение червякам. Я всей этой системы селективного сбора грибов не знал, радовался и валуям, и лисичкам и всему прочему разнообразию лесных организмов в шляпках. Когда я к месту встречи приносил с десяток грибков в корзинке, дядя Леша придирчиво рассматривал мою добычу и безжалостно выбрасывал все, что выходило за рамки его маленького перечня съедобных грибов. Однажды я нашел ну очень красивых лисичек. И уже готовился стать триумфатором, но в пункте сбора Алексей Андреич, перегнувшись через переполненные корзины и ведра со скучными груздями, посмотрел на мои лисички и зашвырнул их подальше в лес.
– Ты знаешь, что бывают ложные лисички? – устало спросил он.
– Ну да, – протянул я неуверенно, – У меня они в книжке нарисованы.
– Вот и я знаю, что нарисованы. Ты помнишь их отличия от настоящих?
– Не совсем, – честно признался я.
– Вот и я не помню. Значит? – он поднял испачканный черноземом палец, – Долой все непонятное! Особенно, это касается грибов.
Лисички было немного жаль. Я очень надеялся, что они не ложные.
Дома по приезду стоял дым коромыслом. Валентина Борисовна половину груздей засолила в трехлитровых банках, вторая половина, мелко изрезанная пошла в начинку для пельменей. Волнушки зажарились с луком и оказались в банках поменьше. Все это по мере готовности относилось в «сарайку» которая располагалась в сухом и прохладном подвале под домом.
Ну а потом лепилось и варилось огромное количество пельменей с груздями. Откуда-то приходили незнакомые мне гости. Ели, пили, разговаривали. До сих пор помню слегка горьковатый вкус пельменей с груздями, хоть и прошло с тех пор более полувека и мне не было шанса освежить свои вкусовые воспоминания.
– Завтра с утра едем на Увильды за раками, – в один из дней объявил свое решение дядя Лёша.
– Ура! За раками!
Дети, вопреки ожиданиям, угомонились быстро. Открытая форточка и перина оказывают отличное убаюкивающее действие.
Утром в шесть «Победа» уже стояла под окнами в полной готовности к путешествию. Собрались моментально! И вот уже, гордо вытянув шею, чтобы поверх капота видеть дорогу, дядя Леша выруливает со двора. Машина, утробно урча мотором и мягко переезжая выбоины в асфальте, легко вливается в редкий поток транспорта.
– Дети, не балуйтесь. Я взяла подушки, лучше поспите пока мы едем. Как будет что интересное, я вас позову, – предложила тетя Валя.
Андрей уже через пять минут свернулся калачиком на подушке и уснул.
«Только зря место у окна занял, лучше бы я там сидел», – обиженно подумал я.
Машина выехала за город. Пошли березовые рощи, вдоль дорог скучно замелькали столбы. Наташа у другого окна тоже уснула.
– Димка, ты тоже поспи. Час еще ехать, – глянув в зеркало на племянника, сказал дядя Леша.
– Не охота, – ответил я, но скоро тоже мирно спал, привалившись к Наташиному теплому боку.
Озеро Увильды одно из самых чистых в Челябинской области. Вода настолько чистая, что, плавая в лодке в хорошую погоду и глядя на дно, ни за что не угадаешь настоящую глубину озера. Камни на дне и длинные темно-зеленые ленты водорослей видны с любого места.
Для ловли раков лодка не нужна. Раки сидят под камнями у берега на мелководье. Тут-то им и капец!
Дядя Леша в черных семейных трусах на время превратился в азартного охотника. Идет, опустив руки в воду и повернув голову набок. Руками шарит под камнями и будто прислушивается, что это там происходит под водой? Вдруг резкий наклон, и пойманный рак летит в эмалированное ведро, которое услужливо несут за охотником сын и племянник. Час охоты два ведра раков. Окрошка на берегу на травке и в обратный путь.
– Можно я одного рака к себе возьму? – попросил я.
– Бери, – великодушно разрешил дядя Леша.
Я выбрал маленького рака и вез его в ведерке с водой, втайне надеясь, что ему удастся избежать ужасной участи.
Дома ракам поменяли воду, обильно посолили и поставили на огонь. Жертвы зашевелились и начали краснеть.
– Димка, где там твой рак? Давай его сюда, – бодро приказал дядя Леша.
– Он там, в комнате, в ведерке, – чувствуя, что предаю друга, ответил я.
– Ты не обижайся. Раки существуют, чтобы их есть. А так, просто подохнет и протухнет, кому от этого польза? – урезонил любителя фауны дядя Леша.
Раков, конечно, было жалко, но потом, когда они оказались огромной горой на столе, жалость притупилась под воздействием душистого рачьего мяса и сока из клешней.
В тот раз Андрюшка научил меня делать свистульки из стручков акаций. Показал мне Детский парк, который располагался через дорогу (улицу Рождественского), свои штабы в нем.
Когда я улетал домой в Ташкент, это был первый полет на новом для этого маршрута Ту-154 (раньше летал Ил-18). Мне выписали билет на розовом бланке и на Победе все приехали меня провожать. Оформление и досмотр прошли быстро. Дядя Леша попросил разрешения пройти вместе со мной на борт, чтобы убедиться, что с племянником все нормально и он сидит на своем месте у окна.
Пока я уселся, пока остальные пассажиры суетились, пока дядя Леша давал указания моему соседу как меня вывести в Ташкенте и сдать на руки родителям, двери закрыли и трап отогнали. Подошла бортпроводница и попросила дядю Лешу занять свое место.
– У меня нет места, я племянника провожаю, – он похлопал меня по плечу и крепко пожал руку.
– Что же вы, товарищ? А мы трап уже отпустили.
– Я, конечно, могу слетать в Ташкент, но мне без билета как-то неловко, – попытался отшутиться дядя Леша.
Трап подогнали, дядя Леша с перрона помахал мне рукой, и я улетел домой к родителям.
В Ташкенте в коттеджах у меня сложилась хорошая компания. Женька Чмырь и Лариска Тугушева из 2-го коттеджа. Мы втроем были костяком детского населения. Женька и я одногодки, Лариска на год постарше и на десять лет умнее. Остальные дети были либо не наших интересов, либо существенно младше.
В девятом коттедже жил Юрка Руденко. Мальчишка был на три-четыре года младше нас с Женькой. И хотя и принимал участие в наших играх и походах, но в силу разницы в возрасте, всегда был в ранге наблюдающего за событиями, а не их непосредственного участника. Чаще всего Юрке приходилось сидеть со своей младшей сестрой Ленкой. Да и поговорить с ним особо не получалось. Пошалить – это Юрка на ура, побегать, залезть на дерево. А вот сделать что-то стоящее или сказать что-то умное у Юрки не получалось.
В соседней с Юркиной квартире жила девочка Алла и ее малолетний брат Альберт. Алла была почти нашей одногодкой, но в наших уличных забавах участия не принимала. Была занята с утра до ночи то школой, то музыкой, то нянчилась с малолетним Альбертом. Наверно, она на нас смотрела как на дикарей бесшабашных и туповатых. Никогда Алла не задавалась и не выказывала своего превосходства. Просто тихо сидела дома да пилила свою виолончель. Мать Аллы работала проводницей и подолгу отсутствовала дома. Алла справлялась с домашними делами сама.
Однажды, в отсутствие матери Альберт пошел купаться в ванную и каким-то образом утонул. Говорили, что поскользнулся, ударился головой и захлебнулся. После этого несчастья Алла вообще превратилась в затворницу.
Правда, уже в возрасте пятнадцати лет пришла ко мне на день рождения и подарила черного котенка. Кота я назвал Васькой, и он прожил достаточно долго, пока не пропал после нашего переезда из коттеджа в девятиэтажку.
Алла после школы пошла учиться в музыкальное училище. Вероятно, решила всерьез стать музыкантом. Девушкой Алла была красивой и, даже что важнее, милой. Имела длинные светло-русые волосы. Но ни с нами, ни с другими мальчиками почему-то не ходила. Я был очень влюбчив, но тут, вроде бы такая замечательная соседка, а даже помыслов на роман не возникло. До сих пор я от себя в недоумении.
В следующем коттедже жил Мишка. Года на два моложе нас с Женькой. В детстве ничем особенным не отличался. Вместе с нами лазал на деревья, совершал набеги на чужие сады, курил все, что источает дым. Был Мишка вороват и не видел в воровстве ничего зазорного. Был удивительно устойчив к физической боли.
Отец Мишки был ему не родной и своего пасынка люто ненавидел. За малейшую провинность бил Мишку и ремнем, и шлангом, и даже прутом арматуры. Мишка сносил все побои стойко, и приходя после экзекуции в наш штаб, показывал новые синяки и ссадины и обещал, когда вырастет, обязательно убьет отчима. Почему Мишкиного отчима не посадили за избиение несовершеннолетнего, непонятно. Наверно власти считали, что избитый до полусмерти Мишка безопаснее для общества, чем здоровый.
Со временем Мишка перестал чувствовать боль. Не боясь щелбанов и легких затрещин, он стал развлекаться, обзывая и дразня старших пацанов.
Однажды мы собрались в очередном «штабе». Там же под кустами лежали приготовленные для сдачи бутылки. Мишка, как всегда, взялся за свое.
– Вали отсюда, Миха! А то по башке получишь, – провидчески посоветовал Женька.
– Вот, Юрец-огурец уйдет, и я пойду, – остался при своем Мишка.
– Еще раз обзовешь огурцом, точно получишь! – запальчиво, чувствуя молчаливую поддержку старших, выкрикнул Юрка, самый младший в компании.
– Огурец! Огурец! Огур… Бац!!!
Пустая бутылка из-под шампанского вдребезги разлетелась о Мишкин лоб. Юрка ошалело держал в руках зеленое горлышко. Мишка не упал и не умер, как сделал бы сразу на его месте любой другой человек. Он остался сидеть, зажмурив глаза и отряхивая голову от осколков. Видя, что убийства не случилось, кровь из черепа не бежит и мозги не вываливаются, старшие ребята принялись журить Юрку:
– Что, нервный?! А если бы убил? Кто бы отвечал?!
– Хрен бы он меня убил. Меня отец каждый день черенком от лопаты бьет и то ничего. Посмотрите, на глазах стекла нет?
Удивительно! Мишка не пострадал ни на грамм. Даже синяка на лбу не осталось.
Однажды, когда Мишке было лет четырнадцать, моя мать возвращалась вечером с работы. В темном месте внутриквартальной дороги к ней сзади подскочил налётчик, вырвал сумку и бросился бежать. Мать опознала жулика и крикнула вдогонку: «Мишка, сволочь, отдай сумку, а то в милицию напишу!»
Мишка остановился, сконфуженно принес сумку, извинился, лепеча что-то про то, что его заставили. Мать в милицию жаловаться не стала.
С возрастом Мишка занялся уже серьезным грабежом и, по-моему, лет в шестнадцать пошел на свой первый срок.
В соседней с Мишкиной квартире жила еще одна несчастная семья. Там жила девочка Оля. Маленькая ростиком и хрупкая. Оля была на пару лет старше нас и в наших играх не участвовала. Отец Оли был запойным алкоголиком. В пьяном виде зверел, но, в отличие от нашего соседа Руденки, вымещавшего свою пьяную злобу на мебели и телевизорах, тот регулярно избивал свою жену, которая после каждого запоя лежала в травматологии то с переломами, то с сотрясениями. Однажды этот гад жену свою убил. Олину мать похоронили, отца наконец-то забрали. Оля жила одна какое-то время, а потом то ли стала жить у бабушки, то ли в семнадцать лет вышла замуж и съехала к мужу.
В соседнем с Олиным коттедже жил Славка. Вроде свой парень и даже одногодка с нами. Но отношения со Славкой не задались. Славка вечно был занят, то кроликами, то псом, то какими-то еще делами. А когда был свободен и приходил, то разговаривал все опять же о своих кроликах и собаке и говорил только матом. Мы тоже были не ангелы и матерно разговаривали всегда, когда оказывались без девчонок в компании. Но Славка матерился постоянно и не обращая внимание на присутствие кого бы то ни было. Ругался так густо, так озлобленно, что даже наши привыкшие к мату уши плохо переносили его рассказы. А Славке наверно мы казались мягкотелыми бездельниками, с которыми скучно: ни рассказать, ни послушать.
Еще жила девчонка Галя. Но она была маленькой, капризной. Позже у них с Ленкой Руденко и Светкой Злобиной сложилась тесная дружба. Я их встречал уже в 1995-м году, когда молодым дамам было по двадцать пять. Умницы, красавицы. Но я тогда был женат и с детьми и им не интересен.
Теперь поближе познакомлю с главными моими коттеджными друзьями.
Женька Чмырь жил во втором коттедже. Он был настолько последним ребенком своих пожилых родителей, что казалось, он им не сын, а внук. Оба его предка были очень грузными и наверно от этого выглядели лет на пятнадцать старше своего возраста. Ни отец, ни мать Женьки не контактировали с моими родителями, никогда не принимали участия в посиделках с вином и шашлыками. Если случалось какое-либо совместное мероприятие, то происходило это через третью сторону. Например, однажды, когда Женька и я были вместе в пионерском лагере «Солнечный», расположенном в предгорьях Чимгана, то родители приехали к нам на рабочей машине Коль Колича – КУНГе ГАЗ-51. Наверно, в поездке, трясясь в закрытой фанерной будке, они о чем-то разговаривали. Но дальше этого отношения не развились.
У Женьки была сестра. Красивая молодая женщина лет на пятнадцать старше его. Я ее видел, но не знал о ней ни ее семейного положения, ни рода занятий. Приходил к Женьке, здоровался с ней и спрашивал дома ли друг. Всё.
Женька занимался вольной борьбой и легко забарывал меня. Быстрый прием, потом болевой и я превращался из борца в пищащий мешок. Потом мы год занимались боксом в специализированной школе бокса. Боксеры из нас не вышли. Смена приоритетов случилась как всегда летом. Меня поманила гребля на каноэ. Хотелось романтики волн и ветра, а не запаха пота в зале. Конечно, для уверенности на улицах бокс был куда полезнее, но кто знает, вдруг потом нашли бы в мозгах какое-нибудь микросотрясение и не взяли бы в пилоты.
Общеобразовательные школы у нас были разные, хоть и стояли вплотную одна к другой. Я учился в школе номер 182 со спортивным баскетбольным уклоном, а Женька с Лариской ходили в школу номер 178 с лингвистическим уклоном. К старшим классам к нашей школе пристроили тир, а во дворе их школы возвели четырехэтажный лингвистический корпус.
Женьке сам Бог велел стать переводчиком. А он в армии попал в ракетчики ПВО, а оттуда добровольно-принудительно поехал воевать в Сирию. А там во время израильского авианалета получил контузию. Почти ослеп. От былого самоуверенного Женьки не осталось и следа. Я случайно встретил его на Фархадском базаре уже лет через семь-восемь после того, как мы пришли со службы. На Женьке были очки с толстенными линзами. Да и сам он был потухший. Рассказал мне свою историю, но зайти в гости посидеть, познакомиться с женой и детьми что-то отказался. На том и расстались.
Но давайте вернемся в беспроблемное детство.
Женька с Лариской были для меня дополнительным окном в мир. Лариска всегда всё знала и про собак, и про модели, и про пистолеты-луки-арбалеты, и про новомодную музыку и ее исполнителей. Была девочкой-энциклопедией, причем многое могла сама мастерить на самом высшем уровне. Женька такими знаниями и способностями не обладал, зато всегда готов был поддержать соседку в ее очередном начинании или увлечении. Я на их фоне смотрелся бледновато. Знаний особых не имел, силой тоже не обладал. Лариска регулярно подпитывала меня книжками с фантастикой, пыталась сделать из обезьяны человека, но вот умение аккуратно сделать своими руками настоящую ВЕЩЬ так и не привила. Я с воодушевлением следовал за ними в выборе приключений, игр, спорта, но никогда не вырывался в инициаторы.
Мы решительно совершали набеги на плодовые деревья, которые по недосмотру оказывались не на территории личных садов и подворий (например, соседские сады в коттеджах были табу). Также не трогали участки, прилегавшие к многоэтажным домам, на которых жители пытались вырастить себе подобие личного сада-огорода.
Главным источником фруктов-ягод были деревья и кусты, росшие на территориях детских садов, больниц и производственных организаций. Лучшими в этом плане были детские сады. Почему-то с поспеванием черешни, вишни, персиков, абрикосов никто из работников не задумывался собрать эти кладези витаминов и пустить их в компоты-десерты воспитанникам садиков. Оно и понятно. Меню было расписано и утверждено в высших инстанциях, а для собственного употребления нянечки и воспитательницы предпочитали не лазать на деревья, а спокойно купить все на базаре за копейки.
Но нас манили не столько витамины на ветках, сколько сам кураж – найти, залезть, нарвать, наесться. Дома все это лежало мытое в корзиночках-фруктовницах на столах. Но там не было куража!
В мае-июне урюк (как мы на узбекский манер называли абрикосы) оформлялся уже во вполне съедобные кислые плоды с мягким прозрачным зародышем косточки. В это опасное время урюки страдали от набегов малолетних любителей кислого, а сами любители нередко страдали от расстройства желудков. Правда, иногда еще попадало от хозяев урюка (в основном словесно), но это не в счет, это издержки, они входят в комплекс услуг.
– Я знаю дерево, – похвастался однажды Женька, – Урюк – Во! – он показал пальцами величину, будто это уже спелые плоды. – Мы с матерью в больницу ходили. Там растет. И никто не охраняет.
– А чего же его те, кто живет рядом, не съели? – справедливо заметила Лариска.
– Не знают, – ставя точку, сказал Женька.
– Интересненько… А кто-нибудь соленый урюк пробовал? – спросила Лариска с видом гурмана, интересующегося у папуасов вкусом местных трюфелей.
– Да ну, дрянь, урюк должен быть сладкий, – убежденно заявили мы с Женькой.
– Не пробовали, а говорите.
– Гадость не едим…
Поход за урюком назначили на вечер, когда посетители и персонал из больницы уйдут.
Дыра в заборе оказалась неудобной и заросшей шиповником, дерево слишком высоким и липким от смолы, урюк пришлось собирать в сумерках почти на ощупь. Зато не соврал Женька. Действительно – Во!
Но Лариска и здесь оказалась на высоте! Она взяла с собой два спичечных коробка. Один с солью, другой с сахаром.
Оказалось, что зеленый кислючий свежесорванный урюк хорош и с солью, и с сахаром.
В одном из детских садов, пока он был садиком и не переведен в статус больницы, был просто огромный выбор разных вкусностей! Стояло несколько высоченных деревьев шпанки, а в углу раскинулось относительно невысокое дерево с персиками.
За шпанкой надо было лезть опасно высоко. А потом, объев ближние веточки, тянуться, балансируя как макака на канате, чтобы сорвать теплую от солнца темно-бордовую шпанку. Дома такой же шпанки, урюка, персиков – ведра! Летом базар дешев. Но все равно, с макушки дерева теплая, слегка припыленная и такая душистая вишня лучше всех базарных!
А вот тот персик в углу привлекал еще и приятной возможностью покурить на сытый желудок и перекинуться в картишки на ближайшей веранде, пока детки спят свой дневной сон.
Кстати, о картах. Почему-то мы почти не играли в банального дурачка. У нас были популярны бура, сека, еще какие-то простецкие игры. Лариска пыталась нас с Женькой научить играть в преферанс, но нам тогдашним одиннадцати-двенадцатилетним охламонам такие сложности были не по зубам.
Вспомню хоть немного о родной школе.
Учился я привычно на отлично и на удивление почти ничего из процесса учебы не помню. Правда, сам материал по всем предметам все еще сидит, отлитый в граните на подкорке. До сих пор могу запросто дать правильный совет своим учащимся в начальной и средней школе дочерям и не бываю при этом смешон. Но вот процесс или фамилии, имена-отчества учителей постепенно за полвека улетучились. Несправедливо, но вот так.
Запомнилась ритмика в третьем классе и пение в школьном хоре.
На ритмику класс приходил в актовый зал, в котором стулья были составлены вдоль стен. Выстраивались в колонну по-два. Попарно мальчики с девочками. И под пианино скакали по кругу изображая какие-то мазурки. В Ангренской школе тоже была ритмика, но там запомнился только один танец – Летка-Енка. Мы прыгали, дергали ногами и толкали впередистоящих в спину. Получалось задорно и весело.
Здесь же к ритмике относились несколько более серьезно. Обязательно, как на физкультуру, нужна была специальная танцевальная обувь – чешки. Все бы ничего, но чешки бывали в продаже только летом, а если потерял их зимой, или у тебя не было их изначально (я пошел в эту школу в январе), то родителям стоило больших трудов обуть свое чадо в соответствии со школьными требованиями. Правда ритмику вскоре отменили, заменив ее пением в школьном хоре.
Вероятно, это был период, когда школа все еще не разобралась в своем уклоне и ее кидало как корабль в шторм из крена в крен. От песен и танцев к баскетболу и стрельбе.
Зато школьный хор был по-настоящему хорош! На уроках пения каждый класс разучивал в актовом зале на сцене песню, а потом, на большом общешкольном собрании или по случаю праздника эту песню исполнял хор из трех или четырех классов. Даже если учесть, что в общий хор отбирали только лучших певцов, все равно на сцене разом пели человек сто.
Солиста для школьного хора подобрать – нет сложнее задачи. Мальчики стесняются, у тех, кто не стесняются, голоса ломаются, у кого пока голос не ломается, тот спортом занимается. Такие вот невеселые стишки.
В наших классах со слухом и высоким звонким голосом нашелся всего один мальчик, достойный быть солистом. Им оказался я. Я пел первым голосом (это, наверно, сопрано). Получалось красиво, и руководитель хора прочил меня в звезды общегородского, а может и республиканского масштаба. Но неожиданно, в пятом классе хор был распущен и вместо его уроки пения стали проходить по старой скучной схеме в классе. Пели, конечно, не выходя из-за парт, и это было совсем не то ощущение, когда ты поешь на сцене.
Мой одноклассник Витька Зверев поначалу тоже пел в хоре, но за свой ростик и необычайную худобу стоял у самого края хора, наверно, чтобы не смешить слушателей. В школу он ходил в маленьком сереньком костюмчике, отчего был издалека похож на пожилого лилипутика.
Однажды хор разучивал песню «Широка страна моя родная». Учитель требовал, чтобы в начале песни чувствовалась именно ширь страны, чтобы хор пел: «Широка-а-а страна моя родна-а-а-я-я-я!» Но все как-то не выходило. Страна получалась какая-то не широкая. И тут, он случайно, каким-то боковым слухом услышал Витькино пение.
– Зверев, это ты там у стенки басом поешь? – неуверенно спросил учитель.
– Я больше не буду, – сконфузился Витька.
– Ты не стесняйся, мне кажется, так даже здорово. Ну-ка, иди на середину. Давай, как будто ты на сцене Большого театра солируешь. Послушаем тебя.
Витька в своем мешковатом костюмчике вышел на середину перед хором. Девчонки в углу прыснули, может и не в Витькин адрес, но Витька покраснел.
– Эй, там, спокойно постоять не можете? – как можно серьезнее сказал учитель. – Давай Витя – Широка страна моя родная. С начала.
Витька вдохнул поглубже, выпрямился, костюмчик расправил складки. С первыми звуками «Широка-а-а-а…» правая рука пошла от сердца по дуге, показывая, какая же действительно широкая страна СССР! Витька запел сочным басом, громко и правильно, не перевирая ни одной нотки. Учитель, непроизвольно приподнялся со стула, слушая это необычайное пение.
– Все! Ты тоже будешь солистом. Теперь-то школа займет первое место! Витя, у тебя что было по пению до этого? Витя, ты спортом не занимаешься? – будто прорвало учителя.
С возрастом Витька не поправился и особенно не вырос, но, когда выходил на сцену исполнять «Страну», будто вдвое прибавлял в росте и шири плеч.
У меня лет в двенадцать голос сломался, как ему и положено природой. А Витя пел в Ташкентском оперном театре и в церковном хоре в Успенском соборе. К несчастью, когда Виктор служил певцом в оперном театре, его обманули на деньги. Сумма была в долларах,
и в общем-то, несущественная. Но Виктор сильно переживал обман. У него на этой почве случился инсульт, и он умер еще далеко не старым.
Сразу, как только я разобрался кто есть кто в новом классе, я по уши влюбился в отличницу Наташку Пивень.
Я сидел за второй партой, а она сидела позади меня за третьей. Отличница – рыжая веснушчатая Наташка. Необычайная задавала. Мало кто в классе мог похвастаться дружбой с ней. Она была занята весь день. Школа, музыка, уроки. На дружбу времени не оставалось. Да и как с ней дружить? С мальчишками Наташка разговаривала надменно, как царица с рабами.
Угораздило же меня влюбиться в такую недотрогу! Я все уроки смотрел на нее украдкой в малюсенькое зеркальце. Наташкины веснушки и курносый нос казались мне самыми красивыми на свете. Рыжие косички были заплетены в два просто очаровательных бублика! Она всегда правильно отвечала и презрительно фыркала, когда кто-нибудь не знал урока или просто говорил глупости.
Наташка на меня внимания не обращала, и я страдал от неразделенной любви.
Но однажды, за Наташку я пребольно и преобидно получил в нос.
В классе у нас, как и положено, присутствовал классный хулиган по фамилии Щедров. Имя его не запомнилось потому, что его по имени никто никогда не называл. И вот однажды он что-то обидное сказал в Наташкин адрес. Я взбеленился, наговорил ему грозных глупостей и пообещал набить рыло, после уроков.
Моя ошибка заключалась в том, что я не заручился поддержкой друзей. Даже Геру не стал привлекать к созданию агрессивного блока. В итоге, когда я вышел из школы, меня уже поджидала шайка. Щедров жался к какому-то долговязому мальчишке. Тот подозвал меня. Спросил у Щедрова; «Этот, что-ли?» Щедров утвердительно вякнул. Долговязый мальчишка, не готовясь и не петушась, как было принято в мальчишеских разборках, просто двинул мне в нос, развернулся и пошел. Шайка потянулась за ним.
Из школы вышел Гера. Увидел меня с расквашенным носом. Спросил кто это меня так. Я сказал, что да так, мол, какие-то пацаны-хулиганы. Гера проводил меня до дома, охраняя меня от возможного рецидива агрессии неведомых хулиганов.
Наташке я тоже не стал рассказывать про свое поражение. Пострадал еще годик про себя, а потом любовь сама прошла.
Все мальчишки лазают на деревья. Чаще за фруктами или застрявшими воздушными змеями, но иногда и из спортивного интереса, за риском и новыми ощущениями.
Я побывал почти на всех деревьях в округе, представляющих интерес. Добывал шпанку, персики, орехи. На некоторых деревьях, использовавшихся в качестве «штабов» существовали даже мои персональные развилки, сидеть в которых допускалось только мне.
Однажды захотелось рекорда, этакого полета в космос, в неизведанное.
Во дворе соседнего детского сада росла высоченная чинара. Забраться на нее с земли было невозможно, толстый гладкий ствол без единого сучка не позволял зацепиться. Но под чинарой, почти вплотную стояла детская веранда для выгуливания воспитанников. Забраться с ее крыши на дерево было уже не очень сложно.
Я решился. По столбу веранды залез на засыпанную старой листвой крышу, оттуда осторожно ступая по ветке и, держась за другую, перебрался к стволу. Первые пять метров высоты дались легко. Ветви здесь росли почти перпендикулярно стволу, и подниматься по ним получалось как по лестнице. Ветки, растущие выше, старались тянуться к солнцу, отчего приходилось ставить ступню косо в узкую развилку. Процедура неприятная и весьма болезненная для ступни. Еще выше – и всё более узкими становятся развилки, и все труднее подъем. Но я забрался!
Когда развилок уже не осталось, я, словно сорока, оказался держащимся за довольно тонкую вертикальную веточку в окружении нетронутых человеком пыльных листьев и прошлогодних шишек. Внизу серыми прямоугольниками лежали шиферные крыши коттеджей. Прямо напротив портили идиллию тишины и небесной чистоты захламленные балконы пятого этажа соседнего дома. Выше только птицы в небе и кошки на чердаке пятиэтажки!
Это был триумф исследователя! Из всех людей, живших на Земле, я был первый, кто забрался на макушку этого дерева!
Жаль, люди не заметили подвига. Пешеходы редко поднимают голову и смотрят на макушки чинар, а кричать им, привлекая внимание, недостойно победителя.
Весной в апреле или начале мая уже почти лето, но в укромных местах почва еще влажная. По идее, в таких местах надо бы произрастать грибам, малине и прочим несвойственным для Средней Азии растениям. Насчет малины знаю точно, что в городских кварталах она там и сям не росла. А вот грибы редко-редко встречались. Но не под прелой листвой, а под асфальтом.
– Хочешь жареных грибов? – спросил однажды лучший друг Гера.
– Откуда у тебя грибы? – удивился я.
– Места надо знать, – с видом превосходства, таинственно сказал Гера, – Сегодня после уроков пойдем, я покажу. Там целая куча.
Кучей оказался вспученный тонкий асфальт тротуара, из-под которого выглядывали белые шарики.
– Это и есть грибы? – недоуменно спросил я.
– Они. Вот только их из-под асфальта трудно выколупывать. Убирай асфальт аккуратно, а то грибы попортишь.
Мы с энтузиазмом взялись расковыривать дырку в тротуаре. Грибов оказалось три. Один вполне приличных размеров и два малюсеньких. Пахли они хорошо, настоящими грибами.
– А их есть то можно? – опасливо поинтересовался я.
– Конечно, это же не поганки, – уверенно заключил Гера, – Вот только пожарить немного надо. Я уже пожарил один. Ничего получилось. Вон, видишь бугорок с трещинами, это еще один гриб лезет. Если хочешь, будет твой, – Гера великодушно подарил грибное место другу.
– А когда он поспеет?
– Следи за ним, как трещина шире раскроется, тут и выкапывай.
– А если сразу выкопать? Может он уже большой?
– Давай попробуем.
Гриб оказался вполне приличный, размером с грецкий орех.
– Слушай, а давай не будем есть мои грибы сразу, я их засушить попробую, – зажадничал Гера, – У тебя же есть твой гриб, вот его и пожарь. Я-то жареных грибов уже наелся.
Мама удачно оказалась дома. Она долго недоверчиво рассматривала и нюхала гриб, расспрашивала в деталях, у какого дома он был найден. Наконец согласилась приготовить жареный гриб. Мелко порезала, добавила лука.
Жареный гриб уменьшился в размерах до чайной ложки чего-то мелкого и темного, но все равно блюдо удалось! В такой кулинарии важен не объем блюда, а его эксклюзивность. Ну а насчет маминого решения скормить сыну нечто неизвестное, тут сыграл роль обычный здравый смысл. Ну, во-первых, Гера, съевши уже с пяток этих грибов, на головные боли и тошноту не жаловался. Во-вторых, гриб действительно был похож на классический шампиньон. Наверняка, это подсказало маме ее военное голодное детство, когда шампиньоны можно было собирать и есть. И в-третьих, грибок был один и настолько мал, что при правильной зажарке все гипотетические токсины улетучились бы. И наконец, запретить было можно, но тогда лишишься возможности контроля. Следующий раз сын найдет что-нибудь, съест, не спрося, а тебе гадать, от чего это у мальчика покраснел нос и позеленели щеки.
Тот гриб елся не как пища для утоления голода, а как нечто сакральное, как воспоминание о далекой родине. Ностальгия, нет-нет, да и проявляла себя. Челябинск манил просто фактом своего существования. Реальных точек притяжения там не было. Ну да, хотелось (иногда) в прохладу, в дождь и ветер. Хотелось в березовую рощу, в которой нет пыли и не страшно лечь на траву, хотелось малины с куста, да и тех же грибов наконец. Хотелось увидеть родственников, думалось, что они только и вспоминают, что обо мне, и только и строят планы как бы меня свозить на Увильды или покатать в парке Гагарина на детской железной дороге. Даже по комарам скучалось.
Комаров в Ташкенте в те годы не было. Чтобы тебя укусил комар, его еще нужно было найти и уговорить.
Вечером, лежа в постели, я вдруг услышал тонкое комариное пение. Где-то в темноте комнаты пищал комар, выискивая ужин. Я стянул простыню, которой укрывался и стал терпеливо ждать, когда же комар меня укусит.
Вот! Боль от легкого укола и зуд! Все как в Челябинске. Как на родине! Впору хоть сесть на обочине дороги, смотреть на проезжающие мимо колеса «Жигулей» и мычать про себя «Грусть моя, ты покинь меня…»
В зиму 1973-го года на Ташкент обрушились ужасные по местным меркам холода. Город до неузнаваемости засыпало снегом. Замерзли речки и каналы. Озера в парках покрылись толстой коркой льда. Сибирь какая-то!
– Пойдем, походим по льду, – предложил Женька необычный аттракцион.
– А где будем ходить? – спросил я.
– Я место знаю. Перед парком речка есть замерзшая. Там и походим. Только надо на всякий случай резиновые сапоги надеть. – с уверенностью опытного полярника, сказал Женька.
До речки мы добрались без происшествий. Речкой оказался канал Бурджар. С осени его перекрыли, и вода почти вся сошла. На дне канала среди коряг и мусора осталось с полметра темной воды, скрытой ледяной коркой и снегом.
Мы с опаской спустились на лед.
– Ты под ноги внимательнее смотри, а еще лучше, за мной иди, по следам, – Женька взял на себя руководство экспедицией.
– Я и без тебя знаю, как по льду ходить. Я в России родился, – парировал я, но, на всякий случай, пошел за Женькой след-в-след.
После часа исследований полярники вышли на участок почти прозрачного черного льда. Подо льдом лениво перекатывались плоские пузыри воздуха. Если пробить лед палкой, то через дырку на поверхность вытекала и разбегалась мутным пятном черная вода.
Мне захотелось выдавить побольше воды, и я сильнее наступил на лед. Вода из дырок действительно пошла быстрее. Надо льдом появились роднички грязи. Внезапно, лед под ногами хрупнул, и я оказался стоящим по пояс в черной жиже, по поверхности которой плавали куски льда и какой-то мусор.
– Побежали домой, пока не замерз, – крикнул Женька, опасливо ступая назад по еще белым участкам льда, – Сам выберешься? Сейчас я на берег выйду и тебе ветку подам.
Цепляясь скользкими от ледяной грязи пальцами за длинную ветку, я выбрался на сухое место.
– Черти в аду чище и красивее бегают, чем ты с улицы пришел, – сетовала мама, замачивая в тазу мою одежду. Я сидел, надувшись, в горячей ванне. Молча грелся и стеснялся мамы.
С самого раннего детства ни один новогодний карнавал не обходился без меня, наряженного в какой-нибудь уникальный костюм.
В четырехлетнем возрасте меня одели в зайчика, для чего мама специально шила комбинезон из белой фланели. На плотной шапочке торчали фланелевые ушки, а сзади болтался настоящий хвостик, отрезанный от заячьей шкурки дядей Лёшей.
В первом классе мама сразила всех, одев сына в оранжевый комбинезон космонавта. Шлем мама выклеила из папье-маше на большом мяче. Я выглядел совсем как настоящий Гагарин в скафандре и шлеме с белыми буквами «СССР».
Вершиной костюмного творчества мамы был Мушкетер, подготовленный для карнавала в пятом классе. Идея пришла мне после прочтения романа Дюма. Мама легко воодушевилась возможностью сделать сыну костюм со смысловой энергетикой и внутренней идеей, а не просто какого-нибудь «гриба», «клоуна» иди «подъемного крана».
Мы сделали черную широкополую шляпу с высокой тульей и белым пером. Мама сшила голубую накидку с белым крестом, кружевное жабо, кружевные манжеты и кружевные отвороты сапог.
Оружие я сделал сам.
«Мушкетер» на карнавале, к зависти остальных мам, занял первое место.
Костюм еще некоторое время принимал участие в моих играх. Я скакал в нем по дому, изображая д’Артаньяна и размахивая ивовой шпагой.
Из ивовых веток получаются отличные шпаги! Для этого достаточно снять с клинка кору, облизать сладковатый древесный сок, надеть на рукоять предварительно изготовленный из консервной банки эфес. Шпага еще некоторое время остается сырая и не упругая, но на следующий день – полноценный клинок!
У меня был целый набор холодного ивового оружия. У шпаг белые ровные клинки и высокохудожественно выполненные из банок зеленого горошка и растворимого кофе эфесы. В мирное время шпаги, как и положено оружию, висели на ковре. Но иногда начинался бой с врагами. В основном, это были гвардейцы Кардинала. Я всегда побеждал гвардейцев. Иногда мне помогали верные друзья мушкетеры. Портосом была большая подушка. Портосу я давал самую толстую шпагу. Атосом – дверь. В разгар битвы Атос получал шпагу в ручку. Арамис просто витал над полем боя как дух, именем Божьим призывая врагов сдаваться.
Как-то раз враги напали уже затемно. Я выхватил шпагу и кинулся отражать натиск. Задернуть шторы времени не хватило. Игравший на улице Женька, засмотрелся на представление.
– Ну ты даешь! Я, даже, думал ты не один!
– Да..., это..., я так..., играл…, – сконфузился я.
Давая представление зрителям, еще надо уметь не стесняться! Да я и по сию пору, наверно, этого не умею. Как-то не пришлось лицедействовать на сцене, ну разве что выступал однажды на корабле с фокусом. Но там стесняться не позволял Морской Устав.
Когда мне было семь лет, в одном из походов по Ташкенту бабушка подарила мне маленький сувенирный сундучок. Мне он очень понравился. Крышка сундучка закрывалась на замочек, и в нем можно было хранить любые сокровища. Начало сокровищам положила сама бабушка. У нее в кошельке оказалось несколько копеечек. Они перекочевали в сундучок, и началось накопление.
Через несколько лет сундучок заполнился копеечками и пришлось использовать жестяную банку из-под кофе, чтобы разместить избыток коллекции. Потом и банка заполнилась.
Когда копеек набралось больше тысячи, я иногда использовал их для выкладывания орнаментов и лабиринтов на ковре. Но самое неожиданное применение копейки нашли в изображении солдат двух воюющих армий. В одной армии солдаты были решки, в другой гербы. Побеждала чаще всего мама. Ей в основном приходилось собирать копейки с ковра. Она и настояла, чтобы коллекцию отнесли в банк и сдали. Копейки взвесили. Их оказалось почти на пятнадцать рублей.
Помню, деньги я потратил на покупку второй железной дороги Piko. Она была побольше моей первой, той, Ангренской, детсадовской. На этот раз голубой тепловоз тянул два перекидных грузовых вагона типа dumpcar. Ну и рельсовый круг был побольше. Я объединял две дороги и получалась предлинная извилистая дорога с тепловозом и четырьмя вагончиками.
Каждый год числа 25-го декабря папа приносил елку. Её устанавливали в ведро с мокрым песком и наряжали. Игрушки мама аккуратно сохранила еще из своего детства. Картонные зайчики и попугаи, ватная желтая груша с зеленым листиком. Из тех, что поновее, были спутник и колокольчик, раскрашенные светящимся в темноте узором. Когда я был совсем маленький, мне перед сном приносили светящийся колокольчик, я смотрел на таинственный зеленоватый свет и спокойно засыпал. Особой гордостью мамы были еще довоенные бусы и просто волшебной красоты вершинка.
Угол, где стояла наряженная и освещенная гирляндой разноцветных лампочек елка, становился самым красивым местом в доме.
После старого Нового года убирать елку было жалко. Часто она стояла до 23-февраля, а то и до 8-Марта. Елка высыхала и частично осыпалась. Чтобы снять игрушки, проводили «дехвоизацию». Слегка встряхивали деревце за ствол. Хвойный дождь с шуршанием ниспадал на пол, оставляя совершенно голые ветки с болтающимися на них игрушками. Оставалось снять хрупкую красоту и аккуратно уложить в вату до следующего декабря.
Однажды звонкая от сухости елка достояла до 1 Мая!
В тот год елку убирать было особенно жалко. Перед новым годом мы с мамой изготовили из старых обоев панно во всю стену. Разрисовывали его гуашью и украшали аппликацией. На панно была звездная ночь. Если бы мы знали о существовании Ван Гога, вероятно, постеснялись бы такого явного плагиата. Но у нас все получилось честно. На черном фоне яркие звезды и планеты, комета с переливающимся хвостом и по периметру снежинки. Выглядело, будто мы рассматриваем сказочную ночь через заснеженное полукруглое окно. На фоне этого окна и стояла елка. Как убирать такую красоту?
Начиная с десятилетнего возраста, родители начали приучать меня к летнему посещению пионерских лагерей. Удовольствие отправить ребенка подальше от дома и самим насладиться относительной свободой стоило недорого. Что-то около трех или пяти рублей за путевку на смену.
Первая попытка была сделана летом 1971-го года. Тогда меня попытались пристроить в пионерский лагерь, находившийся на территории 15-го квартала. Сейчас на этом месте парк, а тогда в строгом соответствии со стандартами идеологического воспитания был устроен пионерлагерь. Меня привезли дня за три до открытия смены. Отряды были уже в целом сформированы, но пока никаких мероприятий не проводилось. Все, чем я занимался с друзьями, это строил крепости из глины посреди пыльного проселка и с воодушевлением бомбил их камнями, поднимая в воздух тучи пыли. Может быть, принимай воспитатели хоть какое-то участие в нашем времяпрепровождении, им удалось бы отвлечь нас от пагубной привычки засорять атмосферу, но воспитателям и пионервожатым как будто не было до воспитанников никакого дела, и дети были предоставлены самим себе.
Но настоящей проблемой для меня стало то, что меня устроили на кровать рядом с мальчиком, страдавшим энурезом. Каждое утро он вставал с мокрого матраса. От бедного мальчика воняло мочой за три метра против ветра. Душа ему никто не предлагал, и я бегал от своего соседа под любым благовидным предлогом.
Ко времени открытия лагерной смены центральный плац украсили флагами и портретами вождей. Я нетерпеливо потоптался на торжественной линейке, а когда увидел своих приехавших навестить меня родителей, то упросил, уговорил, умолил забрать меня из этого замечательного места. Воспитательница обещала родителям все устроить, и даже переложить меня от больного соседа, но мне лагерь осточертел уже за три дня и мне совсем не хотелось оставаться еще на три недели.
Так и закончилась, вполне бесславно первая попытка поправить мое крепкое здоровье в летнем лагере.
На следующий год меня отправили подальше. За сто километров от Ташкента. На окраину Ангрена, где располагался лагерь «Салют». Этот лагерь существенно отличался от городского уже хотя бы тем, что там не было свободного доступа к пыли. Лагерь был зеленый, с асфальтовыми дорожками и закрытыми чистыми корпусами для проживания пионеров.
Сразу с автобуса меня привели в мой отряд, показали кровать и тумбочку. Потом сводили на обед в столовку. Дети громко проговорили обязательную речёвку: «Спасибо нашим поварам за то, что вкусно варят нам!», после чего приступили к еде.
И закрутилось-завертелось!
Зарядка на свежем воздухе, завтрак, уборка территории, заключавшаяся в подборе случайно упавших с деревьев веточек и кем-то злонамеренно брошенных фантиков. Никакого фанатизма с выметанием дерна до глины. Потом, то спортивные эстафеты, то чтения вслух, то ловля змей в траве.
Я ни одной не поймал, но все равно привез домой браслет из пятнистой гадючьей кожи. Причем мы откуда-то знали, что это гадюки, хотя называли гадюк гюрзами. И ведь не боялись! И ни воспитательница, ни пионервожатая не смогли воспрепятствовать нашему смертельному промыслу.
В свободное от змееловства время я занимался сольным пением и работой в ракетомодельном кружке. И то, и другое занятие были мне близки и знакомы. Ракетомодельный – это упрощенная копия судомодельного, а пение в школьном хоре далеко превосходило в профессионализме лагерные занятия. Но все равно, было интересно.
В ракетомодельном основным технологическим процессом было накручивание тонкой бумаги с клеем на круглую отполированную палку. Так, после высыхания, получалась легкая труба – корпус будущей ракеты. Потом к ней приклеивались вырезанные из картона стабилизаторы, и в передней части устанавливался круглый или ленточный парашют. В качестве двигателя применялись картонные патроны от дробовика. В них, на месте капсюля сверлилось отверстие и туда закладывалось нечто, напоминающее профилированное сопло. Двигатель наполняли горючей смесью, рецепт приготовления которой руководитель держал в тайне. Но, кажется, это был обыкновенный порох с добавлением дробленого угля для замедления горения.
Сбоку у ракеты из проволоки делались специальные колечки для скольжения по направляющей во время запуска.
Праздник окончания смены придумали отметить красиво и с размахом. Сначала построение и недолгие торжественные речи, потом зажигание костра взлетающими из него ракетами и до полуночи танцы под музыку из репродуктора.
Согласно плану, несколько сделанных ракет расставили по сторонам от пирамиды костра и хотели, чтобы, одновременно взлетев, ракеты подожгли костер. Вышло бы красиво и символично. К сожалению, в ответственный момент все пошло не по плану. Из пяти ракет сразу взлетели только три. Костер при этом не загорелся. Еще две ракеты с пусковыми площадками пришлось оттащить в сторону. Ракетчики повозились немного. Одна из ракет взлетела, а вторую унесли в кружок.
Я к тому времени в ракетчиках не числился. После недели занятий меня перенаправили на участие в певческий дуэт. Мы разучивали песню «Огромное небо одно на двоих». А потом, когда мои бывшие коллеги ударно собирали ракеты, наш дуэт выступал с концертами для жителей Ангрена.
В-общем, смена удалась, о чем я незамедлительно сообщил приезжавшим проведать меня родителям. Мама с папой посовещались и решили оставить меня еще и на вторую смену. После закрытия первой смены меня ненадолго забрали в Ташкент, а потом отвезли в тот же «Салют». Но вторая смена что-то не пошла. Не было ракетомодельного кружка, не было пения со сцены, поменялся состав воспитателей и пионервожатых. Из удовольствий остались только библиотека, да выковыривание из трухлявых колод, валявшихся у края территории, жуков-рогачей. Жуки были впечатляюще большими, но браслет из них не сделаешь, убивать жалко. Просто какой-то природный тупик.
Один раз сходили в поход на бывшие галечные карьеры, превратившиеся в озера с чистой и холодной водой. Купаться в такой холодрыге было неохота, зато можно было побегать за стрекозами, в изобилии летавшими над озерами и вокруг них.
Когда через неделю в выходной приехали родители, я попросился домой. Сказал, что соскучился по ним, наверно состроил умильное лицо кота из «Шрека». Родители приняли во внимание, что я уже отбыл один положенный срок и забрали меня домой.
По приезду я радостно встретил Женьку и Лариску. Все были в сборе. Друзья тоже недавно приехали после первой смены в лагере и теперь делились впечатлениями. Я решил удивить их своим новым умением – постройкой ракет, но задумал пойти дальше и сделать не просто ракету, а построить ракетоплан, то есть самолет с ракетным двигателем. Для двигателя пришлось позаимствовать блестящий алюминиевый колпачок от маминой почти истраченной губнушки. Топливо было терпеливо начищено с головок десяти коробков спичек. Окончание работ по постройке ракетоплана совпало с наступлением темноты.
Ракетоплан установили для взлета на тупиковой бетонной дороге за домом. Место было выбрано так, чтобы в случае удачного запуска ракетоплан успел бы приземлиться не в кусты, а на ту же дорогу.
Зрители разошлись в стороны.
«Ключ на старт! Ключ на дренаж!! Зажигание!!!»
Из двигателя вырвался шумный факел искр, осветив бетон дороги, иву и взволнованные лица участников запуска. Несколько секунд факел тужился сдвинуть ракетоплан с места. Потом вспыхнул особенно ярко и погас. В этот же момент раздался несерьезный звук – «Пюк!» Головной конус выбило давлением газов, он отлетел метров на пять и благополучно приземлился.
– Что-то плохо тебе объяснили в лагере как ракеты делать, – сказала Лариска. – Надо было поточнее спросить в кружке, какой порох в патрон заправлять.
Решительное «Поехали!» в этот раз не получилось.
На следующий год был пионерлагерь «Имени Островского». Он находился с правой стороны от реки Чирчик в предгорьях. Точное место я сейчас уже не вспомню. Это был лагерь-сад! Корпуса, которые там для нас понастроили, были сделаны светлыми, на высоком фундаменте. Просторные террасы были увиты виноградом столовых сортов. И на территории, и в ближайшем окружении за забором росло множество плодовых деревьев, урожай которых употреблялся по принципу: «Ешь-не-хочу».
В Островского я научился играть в шахматы, прочитал несколько неплохих книжек из лагерной библиотеки. Чтение и шахматы лучше всего удавались во время нахождения на отрядной террасе. Сидишь и нехотя так отрываешь ягодку от свесившейся виноградной кисти. Причем, было доподлинно известно, что виноград никто ядохимикатами не поливал, мыть его не обязательно. Да и чистый он был изначально. В предгорьях пыли не было. Ешь ягодку и перелистываешь страничку. Прелесть!
Очень нравилось заниматься чем-нибудь во время дежурства отряда по лагерю. Если дежурство было по кухне, то было увлекательно, получив в распоряжение огромные алюминиевые баки, идти с ними по яблоки, по абрикосы. То есть, просто залезать на деревья и нещадно трясти ветки, чтобы набрать килограмм по двадцать яблок и урюка на компот. Как ухитрялись два мальчишки тащить бак на кухню – это отдельная песня.
Здорово было дежурить посыльным у начальника лагеря. Например, все спят после обеда, а ты, важный такой, идешь в какой-нибудь отряд позвать к начальнику какого-нибудь пионервожатого.
Но лучше всего было дежурить на воротах. Сидишь себе на терраске у входа в лагерь, читаешь или шахматы переставляешь, а тут приезжают родители к какому-нибудь воспитаннику. Идешь, зовешь. Прибегает радостное чадо, обнимается, целуется и начинает поглощать домашние деликатесы. Много ли поглотит? Родители всегда переоценивали размер желудка своего ребенка и перли персики килограммами, пирожки десятками, виноград кистями.
Как только ребенок насытится, родители начинают вертеть головами в поиске в кого бы еще утилизировать оставшиеся невостребованными фрукты. Кто им попадается на глаза первыми? Конечно, дежурный по воротам.
Не интересно было дежурить только на флаге. Надо было охранять флаг лагеря, который болтался на древке, установленном в центре лагеря на площадке для линеек. Скучища! Ни почитать, ни поиграть. Да еще после обеда на солнышке сон нападал – не отбиться. Вожатые регулярно флаг воровали из-под носа спящего часового. Потом провинившегося наказывали снятием с поста и отправлением в родной отряд на родимую террасу к винограду и шахматам. Я тоже не избежал этой позорной участи.
В середине смены был устроен поход в горы. В обед пионеры дежурного отряда загрузили бортовой грузовик продуктами, посудой, раскладушками, одеялами и матрасами. Все это отвезли к ближайшему ущелью и там выгрузили на большой поляне. После обеда несколько старших отрядов вышли из лагеря и вытянулись в длинную колонну, направляясь к приготовленному месту ночевки. Идти пришлось километров пять по неразъезженной каменистой дороге, с ходу форсируя мелкие разлившиеся саи. Подошли к привалу, когда солнце оказалось совсем недалеко от закрывавших небо горных вершин.
Сразу под котлами разложили огонь, закипела вода, в воду полетели макароны. Ужин был готов через полчаса. Таких аппетитных макарон с тушенкой я еще не ел. (Я еще не знал, что впереди меня ждут еще более вкусные макароны).
Ночь в горах пришла быстро. Сил хватило только на то, чтобы под слабым светом Млечного Пути добраться до своей раскладушки и понаблюдать за пересекавшими Млечный Путь спутниками.
Почему-то в те годы, а это середина семидесятых, я видел спутники во множестве. Или сами спутники были крупнее, или их делали более блестящими? Но, скорее всего, просто наземного освещения было намного меньше и небо по ночам не выглядело белесым маревом с оранжевыми пятнами над дорогами. Можно было без телескопа изучать астрономию и наблюдать за спутниками. Наверняка, и сейчас есть такие места. Летая совсем недавно над Индийским и Атлантическим океанами я подолгу оставался в местах, наземное, точнее надводное, освещение которых было представлено лишь одиноким слабым огоньком с плывущего корабля. Небо при этом было великолепно! Млечный Путь по-прежнему начинался с одной стороны черного горизонта и, обогнув небо, опускался за противоположную сторону. Но! Спутников я не видел. При этом, специально пользовался компьютерной программой, показывавшей в реальном времени расположение космических аппаратов, их номера и названия. Может с возрастом глаза потеряли способность видеть слабо светящиеся ползущие по небу точки?
Утром, солнце еще не вышло из-за гор, а мы уже проснулись. Зашевелились, скатывая матрасы и складывая раскладушки. Умываться пришлось из ледяной речки, но никто не роптал на отсутствие цивилизации. Пока пионеры, покрываясь гусиной кожей, плескали воду в заспанное лицо, на стоянке уже приготовили яичницу и кофе со сгущенкой. И тут оказалось, что у многих не было кружек. В суматохе сборов половина кружек осталась в лагере. Но эта проблема разрешилась быстро и просто. Те счастливчики, кому кружек хватило, после себя прополоскали их в воде и передали другим. Некоторые же с удовольствием пили кофе из банок из-под сгущенки. Банки были большие, литровые, и приходилось или подолгу ждать, пока кофе остынет, или опускать их в речку с риском заплеснуть в кофе немного речной воды.
После завтрака, прихватив только посуду и припасы, отряды двинулись к горам. По едва приметной тропинке, затейливо петляющей между замшелыми скалами и кустами орешника, гуськом поднимаются в горы мальчишки и девчонки. Напряженно сопя и помогая друг другу, они несут с собой большущие алюминиевые кастрюли и мешки с продуктами. Все выше и выше по ущелью ползет длинная извивающаяся цепочка ярких рубашек и белых панам. Цель подъема – Каменные ванны.
Ледник, сползая с вершин, приволок с собой несколько огромных валунов. Дотащить их до подножия гор сил или терпения не хватило, и он бросил камни на полпути. Валуны перегородили ущелье и превратили ложе горной речки в живописнейший каскад водопадов и озер с кристально чистой ледяной водой. Люди, впервые увидевшие эту красоту, назвали место прозаично и утилитарно «Каменными ваннами», хотя, такие озера и водопады конечно же достойны более возвышенных и романтичных названий!
Ниже ванн по течению на вытоптанной многочисленными пионерскими посещениями площадке уже сооружены очаги из камней. В них горит сушняк. В кастрюлях на горной воде варятся макароны с тушенкой. Девочки, кого не привлекает бултыхаться в холоднющей воде, с интересом впервые в жизни готовят еду сразу на несколько десятков человек.
А в ваннах веселье! Визг ошпаренных холодом детей перекрывает шум водопадов. Ныряя в кипящую ванну, оставляешь визги и крики позади наверху и сразу под водой погружаешься в несмолкаемый гул и бульканье. Нырнул и отплывай скорей! Наверху на валуне уже очередь. Не ровен час, шутя, спихнут переднего, и полетит он, неподготовлено дергая ногами и руками, прямо на неосторожного тебя. Вот и выгребаешь к близкому берегу в ледяном вареве из пузырей и пены.
После таких ныряний надоевшие в лагере макароны-по-флотски кажутся деликатесом, а компот – нектаром, который пили олимпийские боги!
Те, кто нанырялся вдоволь, с опаской рассматривают под камнями гнезда скорпионов и фаланг. Живые скорпионы сидят где-то в глубине, а снаружи валяются только увитые паутиной засохшие панцири. Но и они, особенно панцири больших фаланг, при должной фантазии могут вызвать трепет ужаса и желание поскорей убраться подальше и лучше еще разок нырнуть с кручи.
Ну и чтобы закрыть тему пионерских лагерей, продолжу про следующий год. Первая смена в пионерлагере «Солнечный».
Я понимаю, что теряется хронология в повествовании. Но зато, появляется смысловая преемственность разных частей текста. Ну, например, если бы я взялся хронологически расставлять события, то получился некий отчет о жизни: в левой колонке даты, в центре события и явления, а в правой росписи лиц, ответственных за исполнение. События, логически связанные, оказались бы далеко друг от друга, и, возможно, в голове читателя образовался вакуум в понимании моего отношения к происходившему. Поэтому, терпите капризы автора, дорогой читатель.
Итак, «Солнечный».
Лагерь располагался в Чимгане. Как раз напротив нынешнего горнолыжного курорта. Правда, тогда склоны не были освоены слаломистами и сноубордистами и там сохранялась почти дикая неистоптанная природа. Еще не были построены уже сейчас безнадежно устаревшие панельные девятиэтажки туркомплекса «Чимган». В-общем, было это давно, когда по тропам вместо дорог ходили в горы динозавры.
В лагерь мы приехали уже почти на излете пионерского возраста. Мне и Женьке было по двенадцать лет, Лариске тринадцать. Но все-таки нас «малолеток» поселили во второй отряд, а Лариска удостоилась первого (и последнего в возрастных градациях советских пионерлагерей).
Жить предстояло в более чем спартанских условиях. Отрядный павильон защищал от дождя и солнца, но ночная прохлада горного воздуха проникала внутрь беспрепятственно сквозь щели в том хлипком ограждении, что по идее должно было быть стенками, а на самом деле представляло собой плохо пригнанные друг к другу тонкие штакетинки. Умывальник в виде лотка, в котором день и ночь текла родниковая вода. Туалет типа «Эм-и-Жо».
Не весь лагерь жил так же скудно в плане бытовых условий. Отряды малышни жили в тепле и уюте, ну а со старшими решили не церемониться и приучать их к суровой действительности взрослой жизни. На удивление, сон на свежем воздухе приходил немедленно, как только голова находила подушку.
Отрядом руководил молодой парень Анвар. Высокий, стройный, умеренно накачанный, лет двадцати, по-моему, уже отслуживший в ВДВ. Во всяком случае, нам так казалось или хотелось думать. На зарядку он выбегал впереди всей колонны, одетый в полосатую майку и зеленые военного вида шаровары. Никогда ни на кого не повышал голос, даже в случае обнаружения самовольщиков, ходивших за территорию пособирать бессмертники или купить у узбечек курта. В лагере ходила легенда, что заваренный чай из бессмертника продлевает жизнь до ста лет.
Анвар улыбался всегда, даже когда делал неизбежные выговоры. Наверно, служба научила его воспринимать детские шалости и проколы как нечто, на что не следует реагировать серьезно. Не армия.
Кружков в лагере для меня не оказалось, и я все свободное время либо играл в шахматы, либо читал, либо позади павильона на склоне строил на ручье плотины и устраивал из подручного материала водяные мельницы. Точно помню две книжки, прочитанные в тот период. Это «Айвенго» и «Бобры – мои друзья». Читал что-то еще, но уже не вспомню, что именно. По-моему, эти книжки принесла Лариска из своего первого отряда. Не забывала нас совсем.
Ларискин первый отряд ходил в довольно далекие однодневные походы по окрестным горам, а мы сподобились вырваться только раз на ближайший ледник, сохранившийся до июня в ущелье километрах в двух от лагеря.
Путь к леднику пролегал мимо скалы, романтично названной «Погибший альпинист». Тропинка, поднимаясь в гору, огибала скалу, заросшую черным мхом, и нависавшую над тропой и ручьем. Издалека скала была похожа на печального человека, смотрящего вверх. Сразу появился целый эпос про погибшего когда-то в этих местах скалолаза, а дерево, приютившееся у подножья скалы, увешали таким количеством памятных ленточек, что под нижними ветвями появилась седая с пестрыми вкраплениями, колышущаяся на ветру борода.
Даже дети из пионерлагеря, до этого шумно поднимавшиеся по тропе к леднику, проходя мимо Черного альпиниста, замолкали и переходили на шепот. Повязав заранее приготовленные ленточки, они старались побыстрее выйти из тени скалы на солнце.
Что ни говори, а веселый белый ледник приятнее молчаливого Черного альпиниста.
Ледники обычно находятся где-то высоко в далеких горах. По ледникам, втыкая шипы в лед и помогая себе ледорубами, поднимаются отчаянные альпинисты. Ледники лижут холодными языками безжизненные скалы высокогорных ущелий. Облака с опаской обтекают ледники, состязаясь с ними морозной белизной и тишиной.
Все это, конечно, правда. Но не вся. Есть на свете веселые ледники. Они прячутся в неглубоких ущельях в невысоких горах. По веселым ледникам бегают пацаны и девчонки, хохочут, не больно падая на рыхлый и совсем не холодный лед. Прокладывают кедами лыжню и, визжа, съезжают вниз. На таких ледниках совсем не надо тепло одеваться. Шорты и майка – вполне подходящая экипировка. Желательно, чтобы у твоего товарища майка была заправлена в шорты, иначе снег, насыпанный ему за шиворот, задержится недолго, и друг не ощутит всех прелестей нежной дружбы.
Веселые ледники окружены склонами, покрытыми травой и цветами. Там поспевают боярышник и барбарис. Можно сидеть на теплом камне, как на трибуне, и щуриться от яркой белизны, наблюдая за кедовыми слаломистами. Уходя вечером с веселого ледника, хочется обернуться и сказать: «Мы обязательно еще встретимся, не растаивай до конца!».
К сожалению, поход получился только один. Были планы сходить на перевал между большим и малым Чимганом, но к назначенному дню погода испортилась и поход «зарубили».
При наличии денег и свободного времени, мы ходили к воротам лагеря покупать у местных узбечек или киргизок арахис, семечки и курт. Здесь к продаже предлагался не обычный мелкий твердый Ташкентский курт, по десять копеек за три шарика, а крупный и несколько более податливый зубам местный вариант. Почему-то, все называли его верблюжьим, хотя в горах верблюдов отродясь не было, зато у всех в домах мычали коровы и блеяли овцы. Может этот курт был овечьим? Тогда он должен был бы стоить занебесно, но его продавали за пять копеек шарик, который по объему раза в два превосходил трехкопеечный Ташкентский. Оставлю догадки истории и начну с того, что попробую объяснить, что же такое этот таинственный курт?
Курт делается из кислого молока. Сначала приготовляется сюзьма, некий вариант творога, солится, потом из нее скатываются шарики и сушатся на солнце. Говорят, древние кочевники с удовольствием ели курт. Консервов в те времена не было, а курт не портится. Тех кочевников давно нет, а курт на востоке и сейчас в почете. Его едят и местные, и приезжие. Правда, из приезжих только те, кто не страдает шовинизмом в запущенной форме.
В моей семье курт не ели.
Родители брезговали есть изделия местных узбечек, считая, что руками сделанный продукт безопасным быть не может. Мне очень хотелось попробовать курт, но даже просто предположить, что такое возможно, было немыслимо. Мама пробовала скатать шарики из творога. Получался не курт, а шарики из творога. Кто творог не пробовал? Поднимите руки!
В «Солнечном» по воскресеньям были организованы посещения родителями. Не многие мамы и папы могли позволить себе приехать в горы, чтобы увидеть родное чадо. Пилить на машине минимум часа полтора, а уж на автобусе, чего и говорить! Но меня родители навещали. Скучали, наверное.
Узбечки с куртом не всегда приезжали, в основном бывали по выходным. Поэтому в одну из суббот я набрал курта с запасом.
Утром в воскресенье к воротам лагеря подкатила грузовая машина-будка с надписью: «Мастерская» по борту. Сосед Коль Колич, используя служебное положение, устроил посещение. Лариску, Женьку и меня как после долгой разлуки обнимали и целовали. Пичкали привезенными персиками и виноградом из своего сада. Пытались кормить жареной курицей.
Я набрался смелости, достал из кармана курт, сдул прилипшие к нему карманные соринки и предложил попробовать отцу.
– Пробовал я курт, – сказал отец, откусив малюсенький кусочек. – Ничего, соленый. А знаешь, почему он такой соленый и бок у него немного коричневый?
– Потому, что на солнце сушат? – наивно догадался я.
– Нет, потому что узбечки его подмышкой скатывают, – пошутил папа.
Мне шутка не понравилась. Я положил курт в карман и доел его, когда родители уехали. Предлагать пробовать курт я больше не рисковал.
На упомянутой автобудке вся компания спустилась с гор к Чарвакскому водохранилищу. Потоптались на каменистом берегу далеко ушедшего озера. Пофотографировались, после чего нас отвезли в лагерь, а родители вернулись в Ташкент.
Кстати, о переменном уровне озера. Так происходило каждое лето. Вода из Чарвака использовалась для регулирования полива бесконечных полей хлопчатника. Зимой вода из Чарвакского водохранилища почти не использовалась. В Чирчик сливалось минимум и к весне можно было купаться, едва съехав с дороги. Потом начиналось время обильного полива и уровень воды падал. Однажды, ближе к осени, я видел чашу водохранилища, в которой осталось воды всего ничего. От кромки шел широченный пояс безжизненного коричневого дна, и только метров через двести начинался пояс зелени, то есть то место, до которого поднималась вода при нормальном заполнении озера.
Пока мы сбегали почти на месяц в горы, в Ташкенте начиналось лето. Ежедневная прохлада, к которой быстро привыкаешь в горах, в городе держалась разве что до девяти утра. Потом воздух постепенно раскалялся и спастись можно было только в тени, благо ее в те годы хватало с избытком. (Это потом в «нулевые» президент Каримов распорядился в целях безопасности вырубить почти все высокие деревья в Ташкенте и других городах республики. Осчастливил жителей).
Я от жары не страдал и переносил ее легко. Климат мне нравился. Но была одна особенность моего растущего организма. Стоило мне не позавтракать утром, особенно не попить чай или кофе, как на солнце начинала кружиться голова и иногда даже случались обмороки. Бывало это нечасто и внимания на своем состоянии я не заострял, но взрослые почему-то всегда связывали очередной обморок с жарой и настоятельно советовали носить на голове летнюю панаму или что-то в её роде. Ну кто из мальчишек в здравом уме носил панамки? Смех, да и только.
Как-то, летним утром у булочной стояла очередь за свежим хлебом. В основном домохозяйки и бабушки. Разговаривали, стоя в прохладе, про жару, урожай помидоров и урюка этим летом. Приходящим с вопросом «Кто крайний?», неспешно указывали на очередь. Прерванный на секунду разговор продолжался.
Обычно, чтобы быть первым к теплой буханке, надо было проснуться в семь и к семи сорока уже прибыть к крыльцу магазина. Я, как обычно летом, сначала просыпал, потом долго копался, собираясь за хлебом и, когда приходил, у булочной уже стояло человек двадцать.
Перед открытием приехала машина «Хлеб», наполнила утренний воздух смесью запахов свежего хлеба, бензина и пыли.
– Разгружают... Сейчас откроют... Говорят, на вокзале есть какой-то магазин, где железнодорожный хлеб продают?
– Я тоже слышала, но съездить все никак руки не доходят.
– Надо съездить. Соседка говорила – просто объедение. Не черствеет и не киснет.
– Да и у нас продают неплохой. Тоже не кислый. А черстветь у нас не успевает. Мои оглаеды сметают все за день. Им сколько ни возьми.
– И не говорите. Мы с мужем едим мало. Ему много мучного нельзя. Так, беру батон и рулет. Знаете, как рулет с молоком хорош?
– Я белый не ем. Куда мне? И так на сердце нагрузка от жары…
Тихо опупевая под такие разговоры, я стоял, переминаясь с ноги на ногу. «Когда же, наконец, этот хлеб разгрузят?!»
Наконец, двери булочной открылись, женщины, суетясь, начали заходить внутрь и выстраиваться в очередь. Вот и я внутри магазина. Здесь воздух вдвое гуще уличного. Хлебный дух едва перебивает запахи пота, «Дзинтарса» и «Красной Москвы». Я вдыхаю этот сладкий кисель. В животе становится горячо, а ногам необычайно легко и прохладно. Голоса разговаривающих слышатся как будто издалека и все сразу. Слов почему-то не разобрать. Улица в окне кажется освещенной необычайно ярким светом. Стены булочной чернеют и раздвигаются. Впередистоящая попа в легком ситцевом платье угрожающе вырастает в размерах...
…
Я сижу на крыльце булочной. Надо мной наклонилась незнакомая бабушка и спрашивает кого-то рядом, какой ему хлеб нужно купить. Мне вдруг становится зябко. Рядом со мной никто не сидит. Какому «ему» они собираются что-то покупать? Кого она спрашивает? Постепенно я начинаю понимать, что этот «кто-то» и есть я сам. Бабушка спрашивает меня о самочувствии и хлебе.
– Мне? Булку серого, батон и две булочки с изюмом. Что это было?
– Не завтракаешь, наверно, дома, вот и потерял сознание в очереди. Спасибо, люди подхватили.
На всякий случай, сердобольная бабушка довела меня уже совершенно здорового до калитки.
Еще пару раз в длиннющих очередях я падал. И всегда это приносило очевидную пользу. Сразу покупали все что нужно и отправляли домой. Однажды это случилось в утренней очереди за молоком, а еще один раз в утренней же очереди на заправку сифонов. Молоко мне принесли сразу же. Привели в чувство и, поинтересовавшись не нужно ли мне сопровождение, отправили домой.
С сифонами получилось смешнее. Я упал уже в шаге от окошка, куда должен был сунуть свои два пятилитровых сифонища. Очнулся за ларьком. В тени акации. Два сифона стоят рядом. Я попробовал их подвинуть. Тяжелые. Значит полные. Так. Я тут сижу, а как я сюда пришел, непонятно. Кто сифоны заряжал, тоже непонятно. Пока я соображал, наблюдавший за мной мальчишка прокричал кому-то: «Все! Очнулся! Не надо его поливать!» Оказывается, сатураторщик, бросив волнующуюся очередь, брызгал в меня холодной газированной водой и периодически обмахивал полотенцем.
Когда я, шатаясь встал на ноги, из очереди поинтересовались далеко ли живу, донесу ли сифоны, нужен ли помощник? Я как мог более вежливо поблагодарил людей и отказался от эскорта. А когда перешел дорогу и направился к дому, то почувствовал себя совершенно здоровым и полным сил.
К середине лета в саду вокруг дома обильно поспевали персики, виноград и огородные радости: помидоры и болгарские перцы.
Как вкуснее всего есть помидоры? В супе, в салате, в овощной икре, маринованные в томатном соке или просто обжаренные ломтиками с глазуньей?
Все не то.
Лучше всего есть помидоры прямо с грядки. Выбираешь самую спелую, теплую от солнца помидорку. Аккуратно, поворачивая из стороны в сторону, снимаешь ее с пахучей веточки. Нежно обтираешь блестящую кожицу от растительных соринок и тончайшего слоя пыли, и тут же, не уходя далеко, ножиком режешь помидор пополам. Обязательно горизонтально, чтобы получились две чашечки, наполненные соком. Разнимаешь половинки, заполненные крупитчатой алой мякотью с желтоватыми, погруженными в желе семечками и тоненько солишь принесенной с собой мелкой солью.
Дав соли растаять в помидорном соке, обильно посыпаешь срез молотым черным перцем. Подняв к небу лицо и закрыв глаза, быстро отправляешь готовую половинку в рот срезом к верху, давишь снизу языком и ощущаешь, как по нёбу и щекам брызжет и растекается еще теплый, пряный от перца солоноватый сок!
Большие помидоры тоже можно так есть, но их приходится кусать, а от этого теряется волшебное ощущение извержения сока на нёбе.
В самом высоком месте нашего сада под персиковым деревом стояла старая чугунная эмалированная ванна с потрескавшейся и пожелтевшей от времени эмалью. Официальное ее предназначение – для полива огорода в случае отсутствия воды в водопроводе.
На самом деле, ванну использовали совсем по-другому. Летом в нее наливалась тёплая вода. Мелочь и пузатая, и худая барахталась в ней весь день, не отвлекая родителей от важных дел.
Но самое большое удовольствие – лежать в этой ванне ближе к августу.
Все ниже и ниже к воде наклоняются ветви персика, отягощенные сочными созревшими плодами. Достаточно легонько потрясти рукой кончик ближайшей ветки, и тут же к тебе в воду упадут два-три самых спелых персика. Тут же их моешь и ешь.
А вот огород из ванны так и не поливали ни разу.
Однажды засорилась канализация, и пришлось открыть колодец во дворе дома. Когда убрали люк, я увидел, что осклизлая кирпичная кладка колодца до самого верха покрыта огромными, шевелящимися красными тараканами. Они ошалели от внезапного света и лениво ползали по стенке и друг по другу.
Если хотите узнать, что такое ад, попробуйте представить себя сидящим в таком колодце.
А вот мой отец мужественно полез внутрь и железным крюком доставал из вонючей глубины какие-то комки размокших газет и прочей дряни. Я бы не смог. Разве что в военном химкомплекте и изолирующем противогазе.
В коттеджах в каждом дворе в обязательно жила собака. Не для охраны. Дети заводили.
У соседей жил пес Вулкан. Окрас точь-в-точь как у немецкой овчарки. На этом его сходство с породистыми собаками заканчивалось. Пес был обычного дворняжьего размера с хвостом крючком. В отличие от большинства коттеджных собак, Вулкан был свободным псом. Он не знал, что такое сидеть на цепи. Без принуждения он жил в своей конуре и по ночам охранял коттедж. Днем его любимым занятием было сбегать в магазин с пацанами. Просто за компанию, а не за подачку. Провожал меня в школу и иногда даже встречал у школьного крыльца.
В первом коттедже жил цепной пес, когда-то породистый дог. От цепной жизни он отупел и кроме гавканья не умел ничего. Его цепь держалась кольцом за арматуру, опоясывавшую коттедж. Дог бегал вокруг дома, гремел цепью и брехал на прохожих. Мальчишки обидно обзывали дога «яйцетряс» за особенности его анатомического устройства, и, когда в компании с Вулканом шли мимо, всегда командовали «Фас!». Вулкан презрительно скалился и рычал на бессильно бьющегося на цепи врага.
Если же дог гавкал на другой стороне дома, Вулкан забегал в чужой двор, быстро брызгал прямо в догову конуру и с победным видом, виляя хвостом, выбегал к пацанам. На собачьей морде просто светилось: «Ну, как я его?!»
Однажды Вулкан предсказал землетрясение.
Было лето, все двери и окна в нашем коттедже были открыты. Я сидел на полу в «зале» и что-то сооружал. Может быть, даже строил те упомянутые армии из копеечных монет.
Внезапно с улицы через коридор в комнату, не спрашивая разрешения, забежал Вулкан. Он подскочил ко мне, поскулил и выбежал из дома. Потом еще раз, потом еще. Я был бестолочью и не понимал собачьих намеков. Вулкан больше не появлялся, и в это время раздался гул, и наш карточный домик зашатался так, что я видел, как стена, вдоль которой распространялось колебание, меняла форму с прямоугольной на ромбовидную. Я успел подумать, что если домик рухнет, то меня не сильно завалит. Разве что придется вылезать из-под стекловаты и битого шифера. Я не успел додумать план своего спасения, как землетрясение стихло. Стена снова стала прямоугольной.
Через минуту в комнату заскочил Вулкан. Он уже не скулил, а весело вилял хвостом и радостно бегал вокруг меня, словно говоря: «Здорово мы с тобой это землетрясение пережили! Ты как?»
Вот, я вспомнил про одного дога Меньшикова (по фамилии хозяина), а ведь еще один похожий дог жил у Славки-кроликовода. Тот дог тоже умом не отличался. Таскал за собой Славку на длинном поводке, собирал все подряд на улице, за что Славка, упиваясь своей грозностью и властью над животинкой, хватал дога за щеки, нюхал пасть и потом лупил собаку по морде, приговаривая: «Сволочь! Опять говно жрал?»
В июле 1973-го года мы с мамой и сестренкой Леной съездили на пару недель в пансионат на Иссык-Куль. Летели туда самолетом Як-40 по маршруту, которым я потом несколько раз летал в Чолпон-Ату за штурвалом. Но в тот раз летчики чего-то не учли, или погода так уж резко поменялась, но мы сначала ушли на запасной аэродром в Пржевальск (Его в 90-х киргизы переименовали в Каракол). Из салона очень впечатляюще выглядели крены самолета перед выходом на прямую к полосе. Казалось, что одно крыло почти чертит по темно синей воде, а другое торчит куда-то вертикально в небо. В Пржевальске на аллейке перед аэровокзальчиком росли те самые, знаменитые опиумные маки. Огромные, алые с черной серединкой. Тогда еще не пришла пора объявлять цветы виновниками человеческого порока и маки сеяли просто для красоты, ну, или для наполнения булочек маковым семенем.
Когда погода улучшилась, мы перелетели в Чолпон-Ату. Я позже, когда буду описывать свою летную работу и полеты на Иссык-куль, опишу этот неординарный аэродром. А пока мы с мамой и Леной приехали на отдых.
Пансионат «Ташкент» стоял, в ста метрах от воды. Это были два пятиэтажных корпуса с двух- и трехместными номерами. Столовая человек на сто. Огромный розарий и собственный огороженный пляж с пирсом и лодочной станцией. То есть, все, что нужно для хорошего отдыха.
Чолпон-Ата – небольшой поселок вдоль дороги, примерно в километре от пансионата, привлекала внимание туристов из Ташкента только своим книжным магазином, в который местные казаки и киргизы не заглядывали и который был уставлен томами дефицитной тогда русской и зарубежной классики. Благодаря тому магазину наша домашняя библиотека пополнилась томов на десять.
Вот интересно, тогда книг не читали киргизы-кочевники да деревенские жители в силу патриархальной неразвитости. Но сейчас книг не читают и в городах. Почти никого не интересует Пушкин, Толстой, Бальзак, Флобер… да вообще никто из великих. Молодые люди вообще даже опыта попыток чтения художественной классики не имеют и считают это нормой. Я не пытаюсь приукрасить советскую молодежь, и тогда на тридцать человек в десятом классе тех, кто прочитал всю школьную программу по литературе, было человек десять, а тех, кто прочитал вообще все, что можно было достать или попросить на время, человека три-четыре. Сейчас эти цифры легко можно обозначить как «два и минус два». И, похоже, мало кого это волнует.
Давайте лучше вернемся к прекрасному!
Если вы услышите, что Иссык-Куль одно из самых красивых озер на планете, то совсем не значит, что говорящий это – обязательно патриот родного местечка – киргиз, живущий в прибрежном поселке. Такое впечатление возникает у любого человека, побывавшего на берегах жемчужины Киргизии.
Огромное озеро тесно зажато меж высоких гор, которые подступают вплотную к воде. Для поселков и пансионатов остается совсем узкая полоска берега. Дома местных жителей уютно выглядывают из зелени. Белые пансионаты гордо, как океанские пароходы, парят над волнами и садами. В насыщенной синеве воды отражается темно-синее небо высокогорья и контрастные снеговые вершины далеких хребтов.
Хорошая курортная погода держится здесь недолго. Только в июле. Но даже на пике лета дожди и грозы совсем не редкость. Только что на небе сияло нестерпимо яркое солнце, как вдруг, все вокруг заволокло серыми тучами, задул холодный ветер, по листьям деревьев и крышам беседок забарабанили крупные капли дождя. Грохочет гром и кажется, что его раскаты, эхом отражаясь от близких гор, сливаются в непрерывную грозовую канонаду.
Гроза прекращается так же внезапно, как и начинается. Когда последняя капля с глубоким бульком падает в лужу возле беседки, небо уже снова сверкает умытой синью. Тучи, еще недавно бесчинствовавшие над озером, сгрудились в сторонке у гор, соперничая с ними высотой и белизной вершин.
В лучах низкого вечернего солнца через все озеро, как сказочный мост от гор до гор перекинулась радуга. Такая большая и яркая, какая бывает только на детских картинках и в детских снах! Солнце щедро, широкой кистью, набрав чистых красок на своей палитре, размашисто вывело разноцветную дугу прямо на фоне гор и облаков.
Ее цветовые полосы видны настолько отчетливо, что стишок про «каждого охотника» совершенно не нужен. Все и так очевидно.
Вода в озере Иссык-Куль кристальной чистоты. Наверно поэтому, за короткое высокогорное лето прозрачное озеро не успевает прогреваться и, чтобы искупаться, надо обладать очень горячим желанием. У меня иногда такое желание созревало.
Я плавал в маске с трубкой, стараясь держаться на поверхности в относительно теплом поверхностном слое воды. Смотрел на подводные скалы и мне казалось, что я медленно лечу над горами и долинами на дирижабле.
Но однажды, пытаясь заглянуть в голубые дали за синие горизонты, я не обнаружил там ничего, кроме бесконечной глубокой синей пустоты! Синева была вокруг и везде! Не понятно, на каком расстоянии от меня она начиналась, может в ста метрах, а может всего на расстоянии вытянутой руки. Казалось, что страшные морские чудища обступили меня со всех сторон и, прячась за синевой, подкрадываются все ближе и ближе! Объятый ужасом, я вынырнул, выплюнул загубник трубки и облегченно завертел головой. Ура! Небо, солнце и пляж все на месте и пребывают в прежней безмятежности! Я шумно выдохнул, стряхивая с себя придуманное наваждение. Потом решительно опустил взгляд, увидел далекое дно, освещенные солнцем камни и водоросли. Вернулось блаженное ощущение полета, и ужасная синева отступила.
Лодочная станция пансионата располагала тремя обычными гребными лодками и одним моторным катером. Но катер можно было брать и как обычную лодку. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы на него устанавливали мотор и куда-то далеко уплывали. Скорее всего, катер предназначался для спасения на водах, но по назначению, слава Богу, никогда не использовался. Да и вообще, лодками почти никогда никто не пользовался. Пару раз отдыхающие брали покататься, но из-за волн кататься на лодках было некомфортно, а волны на озере были почти всегда.
В двенадцать лет я неплохо управлялся с лодкой. Мог грести и двумя веслами, и одним, и согласованно, и попеременно. Лодочник сначала присмотрелся к моим умениям, а потом стал разрешать мне кататься на лодке, при условии, что я не буду отходить далеко от пирса и не вздумаю нырять с лодки в воду.
Больше всего мне нравилось кататься на катере. Он, хоть и не так верток на воде, зато выглядел солидно и со своим ветровым стеклом был похож на настоящее судно. Любимым делом было отойти метров на пятьдесят от берега, снять одно весло, второе положить в катер, а снятое устроить в виде руля на корме. Волны, подталкивая катер в плоский транец, работали вполне как мотор. Катером можно было управлять одним рулевым веслом, направляя его в нужную точку берега. Если волна была ощутимо высокой, то проходя над подводными скалами, которые торчали из дна ближе к берегу, можно было придумать, что это очень опасно и просто необходимо обходить острые каменные пики, иначе они могли бы распороть тонкое алюминиевое днище катера.
Однажды я взял катер и отправился в плавание, но заплыл несколько дальше обычного, скажем, метров двести от берега. Развернул катер транцем к волне и занялся обычной для меня навигацией обратно к пирсу. Пока я так прошел метров сто, тучка заволокла небо, подул свежий ветер, волны из ласковых светло-синих превратились в колючие серо-синие. Некоторые уже вполне ощутимо толкали транец и заливали брызгами катер. Вдалеке по берегу забегал лодочник, махая руками и крича мне, чтобы я поторопился в родную гавань. Каким-то восемнадцатым чувством я догадался развернуть катер носом к набегавшим волнам. Это сразу уменьшило скорость моего движения, зато нос куда лучше справлялся с набегавшими волнами, а лобовое стекло не позволяло брызгам лететь в катер. Потом я поставил оба весла в уключины и, гребя назад, быстро и безопасно прибыл к станции.
Лодочник не оценил моего маневра с разворотом против волн, а высказал, что раз я обещал не ходить дальше пирса, а сам упер в открытое озеро, то он мне катер больше не даст или только с родителями. Понятно, что мама была невыездная, ей надо было возиться с Леной. Соответственно, катер обламывался. Но и не страшно. Смена уже подходила к концу, и мне хватило маски и трубки, чтобы прекрасно завершить отдых.
Назад мы поехали автобусом. Отличный междугородний темно-бордовый «Икарус» вез нас в Ташкент четырнадцать часов через Фрунзе (сделавшийся потом Бишкеком), Чимкент. Выехали мы после завтрака, а приехали уже глубоко за полночь. Удобство прибытия заключалось в том, что автобус приехал на «Самаркандскую» автостанцию, а оттуда на такси до дома рукой подать.
К одиннадцати годам я окончательно вырос из «Школьника». У Лариски был «Орленок», а Женька разъезжал на взрослом черном «ПВЗ». Сидеть на сидении у него не получалось. Ноги не доставали. Гонял над рамой и под рамой. Выглядел Женька просто потрясающе важно на большом велике!
По просохшим после зимы дорогам и тротуарам я носился за ними, бешено крутя педали своего маленького велосипедика. Срочно требовалось привести в соответствие размеры машины размерам седока.
Мы с отцом объехали все магазины. Нигде «Орлят» не было. Оно и понятно. Кто же покупает велосипед весной? Осенью надо.
Когда казалось, что и этим летом нового велосипеда не видать, папа решился на отчаянный шаг. Уж брать, так брать! На вырост! Давай возьмем «Урал» за пятьдесят три рубля!
Велосипед поначалу показался просто огромен. Прочная рама сварена из толстых труб. Обода и шины тоже отличаются крепостью и надежностью. На фоне Женькиного «ПВЗ» «Урал» выглядел битюгом рядом со скакуном. Из «Спорттоваров» мы вели велосипед как норовистого коня – за руль. Дома после тщательного осмотра и подтяжки гаек папа разрешил мне прокатиться.
Ощущение, будто ты в автобусе. Большие толстые шины плавно проглатывают мелкие неровности дороги. Велик инертен и требует усилий для разгона. Это не юркий «Школьник», на таком не попрыгаешь с трамплина!
– Что, Борисыч, транспорт купил? – спрашивали папу соседи.
– «Урал», – гордо отвечал папа.
– Почти мотоцикл, и цветом, и названием, – хвалили соседи.
Женька обзавидовался. Его патриархальный «ПВЗ» просто съежился на фоне нового голубого «Урала».
С началом строительства метро в Ташкенте вдоль будущей первой линии были устроены большие склады оборудования. На площадках были сложены вагонетки, в новых автобазах Метростроя стояли рядами самосвалы и экскаваторы. Неподалеку от нашей школы была такая площадка. На пустыре за Домом пионеров строители метро сложили вагонетки. Оси с колесами собрали на отдельном участке, а сами кузова вагонеток, похожие на большие ржавые корыта составили вверх днищами друг на друга в три этажа. Получился целый железный мертвый город, состоящий из ячеек и куполообразных железных крыш.
Город быстро освоили окрестные пацаны для устройства «штабов», создания тайных обществ любителей покурить подальше от родительских глаз, да и просто из желания полазить по ржавому лабиринту.
Слава Богу, никого из мелочи не придавило и не покалечило тяжелое железо. Надо сказать, что привлекательность железного города была недолгой. Ну залез ты один раз в перевернутую вагонетку. Ну, забрался наверх всего сооружения. Уже через пятнадцать минут оказывается, что все остальные сотни вагонеток совершенно точно такие же ржавые и уложены друг на друга везде одинаково. То есть, изучив один элемент города, можно было с абсолютной точностью экстраполировать результат на все остальные вагонетки. Поэтому для изучения хватило получаса и интерес пропал.
Когда в 1972 году строительству первой линии метро был дан старт, вагонетки с пустыря свезли на законное место в строящихся тоннелях.
Зимы в Ташкенте до Аральской экологической катастрофы были холодные и снежные. Снег лежал по два месяца, а температура опускалась до минус десяти градусов. Замерзали озера в парках, многочисленные арыки и речки.
У себя на коттеджной улице мы гоняли на санках, играли в хоккей, используя вместо коньков растоптанные кирзачи. Но лучше всего было поздним вечером, если не холодно и безветренно, остаться на улице одному.
Тихо падает крупный снег. Уличный фонарь освещает дорогу. Белую, чистую и нарядную под нетронутым пушистым покровом. Лежишь на санках на спине, медленно перебирая ногами, и смотришь в черное небо, из которого летят и летят снежные хлопья. Они кружатся в свете фонаря и беззвучно опускаются на землю.
Никого.
Тишина.
Кажется, ты один на всей планете, как Маленький принц, а снежинки – это летящие навстречу звезды.
В СССР было два основных праздника, отмечаемых широко и щедро. С демонстрациями трудящихся, с флагами и портретами вождей, с приглашением гостей и шумными застольями. Это 1-е Мая и 7-е Ноября. День Победы тогда тоже отмечался, но не настолько пышно, как это стало принято в последнее время. Скрепы тогда были другие, соответствующие тогдашней идеологии.
Мне нравились эти праздники. Особенно, конечно, Первомай! Тепло, но еще не пекло, зелено, но не пыльно. Словом, ходить на первомайскую демонстрацию было приятно во всех отношениях!
Вся улица Навои запружена готовыми к движению колоннами. Во главе каждой грузовик или УАЗик, до неузнаваемости замаскированный под кумачовые айсберги.
Участие в демонстрации добровольно-принудительное. Взрослым при сильном желании отлынить можно. Не посадят. Но профорг потом всю печень изнутри как червь выест за несознательность. Опять же, могут накрыться путевки в пионерлагерь детям, самим в санаторий, очередь какая-нибудь на квартиру, или еще чего. Словом, демонстрируют все. Что именно демонстрируют, об этом мало кто задумывается. Весна на дворе! Выходной! Праздничное настроение!
Демонстранты стоят, опираясь на флаги и портреты руководителей партии и правительства. Тем, кто уже принял с утра, стоять веселее. Из репродукторов на столбах сквозь свежую листву деревьев в утренней прохладе разносится бравурная музыка. Угрюмые милиционеры, стоящие вдоль обочин и отделяющие демонстрацию от остального праздного народа, и те нет-нет, да и улыбнутся.
Дети участников демонстрации шныряют в веселой толпе, разглядывая произведения оформителей, и выискивая киоски с мороженым. Вот и мы с Женькой с нашими отцами простояли недолго. Что за интерес слушать разговоры про планерки и футбол?
Вскоре мы уже в свободном плавании и идем среди демонстрантов самых передних и красиво украшенных колонн самых богатых предприятий. Вместе со всеми мы кричим «Ура!!!», отвечая на призывы дикторов, вместе со всеми машем руками в объективы телекамер, радостно приветствуя членов правительства на трибуне.
– Дядь, дайте флаг понести?
Разве откажешь таким чистым и доверчивым детским глазам?
– Неси, сынок, – очередной флагоносец с радостью освобождается от надоевшего крепдешинового флага союзной республики. Подняв развевающиеся флаги, мы гордо шествуют во главе чужой колонны.
После площади стройные колонны смешиваются. Организаторы в мегафоны хрипят, призывая своих собраться у такого-то автобуса и сдать флаги и транспаранты. Мы гордо, не опуская флагов, продолжаем свое шествие мимо тщетных призывов.
Где-то парторги с завхозами в который раз пересчитывают дорогие шелковые флаги и ругаются на бестолковых флагоносцев, раздающих народное добро первым встречным.
А на коттеджной улице свой Первомай! Носятся велосипеды, украшенные флагами советской Латвии и Украины.
Покаюсь. Воровство флагов было разовой акцией. Больше таких экспромтов мы себе не позволяли.
И, конечно, сам процесс путешествия от демонстрации на площади Революции (которая потом превратилась в Мустакиллик) до дома, а это добрых десять-двенадцать километров, в хорошую погоду был продолжением праздника. По ходу садились в летние кафе поесть плова или лагмана. Плов, приготовленный в казане – это совсем не та каша, которая продается в российских кафе. Это то блюдо, которое можно есть, получать удовольствие и понимать, что ешь настоящий плов (в котором «рисинка к рисинке и все друг от друга отдельно»).
Мой друг Женька однажды где-то раздобыл колоду самодельных игральных карт. Карты были сделаны на обычной черно-белой фотобумаге. Масти и достоинства были отпечатаны на фоне девушек, преимущественно голых или в одном нижнем белье. Тузов изображали девушки с большой попой, дамами были женщины пышных форм, валетами молоденькие тонкие девочки, десятки и прочая мелочь была декорирована девушками вообще.
– Где смотреть будем? – спросил Женька. – У тебя дома кто-нибудь есть?
– Только вечером придут, пошли ко мне, – предложил я.
Карты смотрели в моей комнате, раскладывая их пасьянсом на диване. Масляно комментировали женские прелести, вглядываясь в черные треугольники на нечетких фотографиях. После просмотра Женька оставил мне колоду на хранение, так как боялся обыска у себя дома. Я сунул карты под подушку и убежал на улицу.
Вечером пришла бабушка. Она застелила постель внуку и, к своему ужасу, обнаружила под подушкой порнографию.
Бабушка расколола меня моментально:
– Что вы с Женькой на диване делали?
– Смотрели просто, – я и не знал, что еще можно делать с эротическими фотографиями.
– Иди, выбрасывай, – приказала бабушка.
– Они же не мои, – я слабо запротестовал.
– Я вот еще и Женькиным родителям скажу. Пусть узнают, где взял и всыплют по первое число, – пригрозила бабушка.
Пришлось подчиниться. Для уничтожения фотографий я выбрал довольно неожиданное место. Столбики соседского забора были сделаны из железных труб. В один из таких столбиков и была опущена пачка запретной эротики. Женька к катастрофе отнесся с пониманием. Никто, кроме бабушки о снимках так и не узнал.
Позднее мы несколько раз пытались достать карточки. Но безуспешно. Уж больно труба узка.
В моей комнате под кроватью с августа и на всю зиму располагался временный склад банок с законсервированными помидорами и огурцами. По мере поедания, пустые банки убирались на веранду и подкроватное место постепенно освобождалось. К маю там было уже совершенно пусто и чисто. Пока же, на банках и между банками копилась пыль, это было самое надежное место спрятать туда что-нибудь на месяц-другой.
Летом в пионерском лагере мы развлекались тем, что в бутылках палочкой давили вишню, а потом через пару дней пили вишневую брагу, представляя, что это вино.
Дома для производства такого вина возможностей было куда больше. Вишни в саду навалом, сахар на кухне. По лагерной технологии я надавил пол литра сока, добавил сахара по вкусу и спрятал продукт между банками с помидорами.
Ну, разве можно вытерпеть и не попробовать результаты еще задолго до срока готовности?
В итоге, постепенно приготовлявшийся под кроватью напиток был почти полностью вылизан уже на третий день. Судя по всему, вино получилось хорошее.
В пятом классе ввели новый предмет – физику. Я с увлечением читал параграфы, решал задачи и даже в толстой девяносто-шести-листовой тетради старательно вел конспект уроков, аккуратно делая домашние задания и зарисовывая опыты. Физика мне очень нравилась. Но первая оценка по физике, которую я получил, оказалась «четверка». Мы проходили механику и что-то из трения. На уроке молодой симпатичный физик показал нам вывод какой-то мудреной формулы и посоветовал проделать дома опыт по молекулярному притяжению. В опыте надо было разрезать яблоко пополам, половинки слепить и убедиться, что они не разделяются даже под действием силы притяжения Земли.
Дома я вызубрил длиннющий вывод формулы и на следующем уроке на вопрос, кто же пойдет расписать этот вывод, решительно поднял руку. Я вышел к доске и, пока физик за спиной что-то вещал притихшему классу, воодушевленно исписал всю доску мелом.
Когда я закончил скрипеть мелом о доску, физик повернулся.
– Да, все правильно, – скучно осмотрев шедевр, протянул физик, – а ты опыт с яблоком делал?
– Не делал, яблока дома не было, – сознался я, – Да и так же понятно, что половинка не упадет.
– Это тебе понятно, а в домашнем задании было сказано сделать опыт, а ты не сделал. Придется снизить оценку. Четыре! – заключил физик и пошел записывать свой приговор в журнал.
Я мысленно обозвал физика гадом, но интерес к самой физике не утерял и потом получал уже только одни пятерки.
На следующий год вместо физика в класс на урок пришла средних лет женщина, вся какая-то серая, любившая серые или кремовые мешковатые платья без рисунка на ткани. Урок вела скучно, но и при этом я оставался горячим приверженцем моей любимой науки. Все рухнуло в одночасье.
Физичка задала на дом простую на вид задачу. Про рычаг и перемещение грузиков по нему. Фокус заключался в странной форме рычага. Он выглядел как перевернутая П, установленная на перекладину, грузики укладывались на основания задранных кверху ножек, а уже ножки могли дополнительно двигаться вдоль перекладины.
Я сразу решил, что раз такой рычаг изначально неустойчив из-за высокого расположения центра тяжести по отношению к точке опоры, то и задачу решать незачем.
На уроке учительница спросила кто как решил задачу. Почти ни у кого результат не сошелся с требуемым. А у меня вообще отказ от решения в связи с глупостью задачи!
Естественно, учительница решила разобрать такой вопиющий случай у доски. Я вышел и в двух словах объяснил суть своих претензий. Учительница довольно резко сказала, что ученик у доски ничего не понимает в механике, и в следующий раз пообещала поставить двойку за подобную демонстрацию.
Я обиделся на несправедливый выговор и перестал учить физику вообще. Прошло пару месяцев. Назревала районная олимпиада по физике. Видимо, разобравшись в сути произошедшего, и, памятуя мои прошлые заслуги в области освоения предмета, учительница выставила меня защищать честь школы. Но время оказалось упущенным. Я с трудом смог ответить на три вопроса из пяти и благополучно вылетел.
Книжка авиаконструктора Антонова «Десять раз сначала» была прочитана уже неоднократно, но я снова и снова возвращался к тоненькой иллюстрированной фотографиями самолетов книжке, чтобы еще раз пережить как у Антонова и его друзей из ничего, из планеров с бумажной обшивкой, из палочек и дырочек выросли могучие «Антеи».
У мамы приоритеты в воспитании сына были немного другие. Ребенок должен ложиться не позже десяти, а в десять пятнадцать уже сопеть носом в подушку. Мне приходилось выполнять мамины пожелания.
Я послушно ложился спать в десять часов, а потом под одеялом с фонариком читал любимого Антонова. И мама довольна, сын в постели и в его комнате свет не горит. И я счастлив, что меня оставили в покое наедине с любимой книжкой.
В пятом классе изучение живого мира началось с ботаники. Детали, не найдя применения, уже выветрились из памяти. Но основы жизни нашей флоры оказались закрепленными на подкорке на всю жизнь. Если бы я был увлеченным садоводом, то мне не представляло бы труда вспомнить теорию и воплотить знания на практике. Но из меня вырос совершенный технарь, мало интересующийся сожительством тычинок и пестика в цветке яблони.
Жаль, конечно, тем более, что нынешняя пенсионная жизнь предоставляет для этого все мыслимые условия.
Зоология в шестом классе началась традиционно, с изучения амебы обыкновенной и инфузории-туфельки.
Я зарисовал в тетрадь ложноножки и реснички, но не успокоился на простом копировании рисунков из учебника. Меня одолел исследовательский зуд.
Дома, зачерпнув мутной воды из лужи и капая ее пипеткой на предметный столик хоть и детского, но вполне настоящего микроскопа, я подолгу внимательно разглядывал пробы, пытаясь обнаружить амеб и инфузорий неизвестных науке видов.
Вопреки утверждениям, что в лужах полно микроорганизмов, обнаружить такой организм удалось не сразу. После множества пустых проб попалось что-то мелкое и жгутиковое. Я старательно зарисовал находку и на следующем уроке спросил учительницу насчет названия животного.
Профессиональная этика не позволила биологичке ляпнуть первое попавшееся и, как специалист по живому микромиру, она несколько поблекла в моих глазах. Но сама зоология еще некоторое время притягивала к себе мое внимание, пока не перегрузила мою память ненужными деталями и не уступила место в моей оперативной системе изучению более понятных физики и математики.
Интересно, что в школе я настойчиво готовил себя к будущей работе авиаконструктором. Может быть, поэтому точные науки изучались приоритетно и основательно. Я еще не понимал их роли в конструировании самолетов, но подсознательно делал особый упор в их изучении, имея в виду свою будущую профессию.
Господь распорядился мной немного не так, как я планировал, и вместо кульмана посадил меня за штурвал. А в работе пилота оказалось, что из всех наук надо было знать только теорию синусов и косинусов для расчетов углов сноса в навигации, да простейшую формулу соотношения скорости, пути и времени. Да и то, все это требовалось только во времена полетов на патриархальном Як-40.
При переходе на современные Аэробусы и Боинги все те физики-математики можно было забыть окончательно. Надо было уметь работать с компьютерами, знать алгоритмы, помнить требования руководств по летной эксплуатации и многое другое, где математика и геометрия не упоминается совсем.
А вот то, что надо было бы учить основательно, как например, иностранные языки, я усвоил только тогда, когда ценой невероятных усилий и стресса изучал их, как говорится, без отрыва от производства. Уж очень кушать хотелось, а без английского языка еды не подавали. Французский тоже бы очень не помешал, хотя бы на этапах переучивания в Тулузе и организации тренажерной подготовки в Париже. Но к тому времени, когда во французском возникла реальная потребность, я его уже совсем забыл. А ведь в рамках школьной программы знал его на пятерку.
Что-то я забежал далеко вперед лет на двадцать.
А пока я учился и ничего не знал про международную авиацию, я с увлечением изобретал. Как здорово быть первым, придумать что-то такое, чего до тебя еще не было!
Только прошли на физике разложение сил и вот, пожалуйста, летательный аппарат с поворачивающимися двигателями для вертикального взлета и посадки.
Откуда я знал, что американцы уже давно узнали про разложение сил и даже построили такой аппарат, названный ими конвертопланом? Просто позабыли поделиться с мной своими военными секретами.
А какой замечательный способ изготовления бесшумных рельсов!
Оказывается, японцы уже исследовали подобный и нашли его весьма перспективным, но сложным и дорогим в изготовлении тех самых рельсов.
Все свои изобретения я оформлял в виде рисунков и детальных описаний и отправлял их на рассмотрение в детский журнал «Юный Техник». Эксперты Патентного Бюро ЮТ не ленились отвечать на мои письма. Жаль только, что все самое интересное изобрели уже до меня. Когда я получил десятое письмо с признанием моего опоздания, я понял, что родился на двадцать лет позже нужного.
А вот японцы, как говорят, внимательно читали наши советские технические журналы, на страницах которых советские доверчивые дети выкладывали свои необычные идеи. Японские «изобретатели» патентовали все интересное у себя в Японии и потом, уже в виде технической продукции продавали в СССР. В свое время было расследование на эту тему с приведением наглядных примеров советской косности и японской изворотливости.
Упоминавшаяся выше расправа, учиненная надо мной Щедровым, имела вполне себе обычные и ожидаемые последствия. Встал ребром вопрос самозащиты.
Я выбрал самый надежный путь. Пошел заниматься в школу бокса. Бокс – это не авиамодельный «спорт». После пары месяцев тренировок укрепились мышцы, дыхалка не сбивалась даже после нескольких километров бега. Набить морды Щедрову и его дружкам очень скоро оказалось бы несложно, просто подходящего случая все как-то не было. Поэтому я вскоре забыл о существовании обидчика и переключился на достижение спортивных результатов.
Когда молодой растущий организм занимается спортом, ему надо завтракать и обедать несколько более калорийно, чем стандартному ребёнку.
Обычно, мой день начинался с глазуньи из трех яиц. Потом захотелось побольше и я начал жарить по четыре яйца. К зиме, когда нагрузки в спорте достигли пика, я стал завтракать шестью яйцами.
Но эта яичная феерия продолжалась не долго. Через неделю такого усиленного питания мое лицо покрылось волдырями и стало нестерпимо чесаться.
Участковая врач, как только узнала мой рацион, сразу определила причину болезни. Оказалось, что яйца можно есть только по два в неделю, а я превысил норму в двадцать один раз!
Я провел в школе бокса весь учебный год, совершенствуя свое мастерство в избиении мешков и груш. Ворочал блины от штанги, поднимал двадцатикилограммовый гриф из положения «лежа» по тысяче раз за тренировку. В школе не приветствовали поднятие тяжестей с нагрузкой на позвоночник. Совершенно верная методика. Боксер должен легко скакать по рингу, нанося сопернику удары со всех сторон, и не должен стоять тушей посередине и махать руками как мельница.
Собственно, я сейчас просто цитирую своего тренера. Это он во время учебных спаррингов все время кричал бойцам: «Перемещайся!» У меня перемещаться вполне получалось и мой личный счет в спаррингах был примерно такой же, как и у большинства других воспитанников школы.
Весной пришло время проведения зачетных соревнований между боксерскими школами Ташкента и области. На базе нашей школы мерялись силой и ловкостью еще три школы.
Пока на ринге, представляя школы и районы города, потными, пахнущими кожей и конским волосом перчатками, бьются мальчишки, их друзья разминаются, прыгают в зале вокруг мешков и груш, нещадно колотя мысленно представляемого соперника сериями и одиночными прямыми. Закончившие спарринги, рассаживаются на скамейках болельщиков перед рингом и отчаянно болеют за своих.
Мне достался в соперники долговязый худой узбек с маленькой головой и длинными руками. Ну просто хуже соперника не придумаешь! Перед началом встречи тренер рассказал мне особенности ведения боя. Мол, «старайся сразу прорваться в ближний бой, бей в корпус и иногда старайся провести хук в челюсть. И главное перемещайся!» Настроив меня, тренер отошел к другим воспитанникам, кому тоже вскоре предстояли поединки.
Я вышел на ринг в полной готовности победить соперника. Через канаты в противоположный угол пролез долговязый. По команде рефери мы подошли, изобразили рукопожатие и разошлись по своим углам. Я разглядывал соперника и все думал, как же к нему прорваться поближе? Его руки, хоть и не выделялись налитыми мышцами, зато длинно висели вдоль туловища и мысками больших перчаток касались коленей. Этот не только в ближний бой не допустит, а вообще будет держать на расстоянии. Мда! Задача.
Прозвучал гонг и бой начался. Я, пригнувшись пониже, старался выполнить тренерскую установку и с наскока порваться поближе к телу (как говорил Мопассан). Но получалось не очень. Соперник избрал другую тактику, уж не знаю, свою ли, или установку его тренера. Он вращал своими плетями в перчатках как мельница и иногда открытой перчаткой попадал мне в висок. После каждого такого попадания я отваливался в легком нокдауне, бой останавливали. Выскакивал тренер, смотрел мне в глаза и давал нюхнуть нашатыря. Сознание возвращалось и бой продолжался.
Я удачно провел несколько серий в корпус, отчего соперник потерял дыхание и стал избегать меня, бегая по рингу и с размаха издалека пытаясь снова влепить мне в висок основанием ладони.
И так все три раунда. Один лезет в ближний бой, другой отмахивается издалека. Ближе к окончанию поединка я воодушевился и, несмотря на мелкие неприятности в виде нокдаунов, а их было, как минимум, три, все настойчивее лез поближе к ребрам долговязого. Рекомендованный мне хук в челюсть я так и не провел. То есть, сделал пару попыток, но челюсть у мальчишки была какая-то маленькая, ушедшая внутрь, и моя перчатка всегда со свистом пролетала мимо его носа, не причиняя неудобств. В итоге, я бросил попытки нокаутировать соперника и сосредоточился на зарабатывании очков, попадая сериями ему по корпусу.
Победу в поединке присудили мне именно по очкам. Радость победы немного смазали мои отец и дед. Они с утра изрядно приняли и пришли поболеть. Уселись в первый ряд среди юных болельщиков, махали руками и кричали: «Вдарь!!!» Перед товарищами, которые, как и я, смотрели спарринги деловито, с пониманием и минимумом эмоций, за такую пьяную экзальтацию было немного неловко.
Дворовые игры приходят и уходят с какой-то не исследованной учеными цикличностью. Каждый март, как по расписанию, запускают воздушных змеев. Потом, с предсказуемой очередностью разражаются эпидемии ашичек, лянги или классиков.
Совершенно неожиданно, вдруг, беспричинно всем дворовым обитателям захотелось сделать лук со стрелами! Больше всех от лукомании пострадала ива. Дерево и так не обладало развесистостью. А тут оказалось, что высушенные ветки совсем неплохо подходят по своим пружинящим качествам для луков. Ивовые луки ивовыми же стрелами стреляли метров на пятьдесят. Меткость боя мало зависела от стрелка. Во-первых, ивовый лук не натянешь сильно. Если не порвется тетива, то сломается сам лук. Все-таки, ивовая ветка – это трубка древесины с пористым коричневым сердечником. Суши, не суши, а особой прочности добиться сложно. Ивовые стрелы после сушки могли приобрести любую форму и их надо было муторно нагревать над газовой плитой и пытаться выпрямить. И все равно, такая стрела после выстрела норовила вильнуть в каком-нибудь совершенно неожиданном направлении. Более-менее быть уверенным в попадании в мишень можно было лишь с расстояния не более десяти метров.
Лариска в истязании ивы не участвовала.
– Что-то дома мастырит, – неодобрительно отозвался о затворнице Женька, – Все секретничает, боится, что мы узнаем и лучше нее сделаем.
Дня через три Лариска с гордостью вынесла на улицу настоящий лук! Он был правильной формы и очень похож на заводской. На луке в нужных местах были укреплены специальные накладки, местами он был обмотан тонким шпагатом виток к витку. Тетива из толстой лески, а стрелы – алюминиевые трубки с остриями и оперением!
Первый же пробный выстрел послал стрелу метров на сто пятьдесят. Мы с Женькой скисли. Такого лука нам не сделать. Конечно же не потому, что руки из другого места выросли. Просто Лариска не пожалела на лук своих старых лыж. У Женьки лыж отродясь не было, а мне родители заведомо не разрешат портить спортинвентарь.
Технологию изготовления Лариска раскрыла только после того, когда мы полностью признали свое поражение в гонке интеллектов и умений при изготовлении оружия.
Лыжа аккуратно распиливалась вдоль. Две половинки тщательно соединялись торцами и место соединения всячески усиливалось накладками из буковых школьных линеек, клея и тонкого шпагата. Потом заготовка сутки вымачивалась в воде и, будучи размягченной и податливой приматывалась к толстому брусу с рельефно выставленными деревянными бобышками для придания типичного изгиба. После все сушилось, обрабатывалось, усиливалось в нужных местах, полировалось, красилось и покрывалось лаком. Ну какому мальчишке придет в голову такое художество? Да если и придет, терпения на воплощение не хватит.
Понятно, что стрела такого лука легко поражала картонную коробку на расстоянии полусотни метров. (Правда, стрелять тоже надо было уметь. Наверно, Лариска перед тем, как нас сразить наповал, где-то основательно потренировалась).
На следующий после бокса год Лариска соблазнила нас с Женькой записаться в стрелковый клуб и вместо скучного битья по мордам элегантно и очень мужественно стрелять из настоящих боевых пистолетов. Конечно, мы клюнули на уговоры и записались.
Стрелковый клуб находился на другом конце города за учебными корпусами ТашМИ на берегу канала Салар. Это был еще старый юнкерский тир, в котором из винтовок Мосина и наганов стреляли воспитанники Ташкентского военного училища. Все было сделано капитально и на века. Три тира по двадцать пять метров для стрельбы из пистолета и два широких винтовочных тира. Чтобы пули не летели вверх от случайного выстрела, над рубежом огня и на некотором расстоянии от него стояли под наклоном бетонные плиты. В случае рикошета пуля уходила в землю, не причиняя никому вреда. В каждом пистолетном тире были простые круглые мишени и по нескольку ростовых поворотных. Одновременно на линии огня могли вести стрельбу восемь стрелков.
В начале тира была комната для чистки оружия и комната, где за столом сидел начальник тира пожилой добрый дядька, похожий на таможенника Верещагина. В комнате пистолеты и винтовки закрывали в сейф.
Там же, у начальника тира жила собака Найда. Обычная дворняга. Жила там давно, спокойно ходила по тиру, посещая с хозяином пистолетные и винтовочные стрельбища. Ее не пугали ни громкие щелчки из винтовок, ни «Буммм!!!» из Марголина.
Зимой, после нескольких серий на огневом рубеже, замерзшие стрелки со своим оружием заходили погреться и погреть руки в комнату руководителя. В стену комнаты была вделана полукруглая железная печь до потолка. Можно было восстановить кровообращение в закостеневших пальцах, прижав к ней ладони. Можно было даже перед выходом в тир нагреть об нее пистолет.
В такие моменты Найда обычно спокойно лежала возле стола руководителя, лениво открывая один глаз на очередного вошедшего. Видно, что посещения озябших знакомых стрелков собаку совсем не волновали.
Как-то раз, озорничая, глядя куда-то вверх, как бы ненароком, из-под полы куртки я направил ствол пистолета на Найду… Шерсть на загривке собаки встала дыбом, Найда задом заползла под стол за ноги хозяина, от которого последовала немедленная реакция:
– Еще раз собаке ствол покажешь, греться не пущу и вообще из тира выгоню!
– Да я случайно, больше не буду. Напугал я тебя, Найдочка? Ну, не бойся, он не заряжен…
Но вообще-то, я был дисциплинированным стрелком. Правда, выбивал не очень много. В круглую мишень из ста редко получалось выбить больше восьмидесяти. Несмотря на все ухищрения тренера моя физически вполне основательно натренированная рука все никак не хотела стоять недвижно. Все не так, как в боксе. Там двигайся, перемещайся, а здесь замри и плавно подводи мушку под черный круг.
После стрельбы по мишеням дырочки в них заклеивают кусочками бумаги от использованных мишеней-же. Лепят на мучной клейстер. К концу тренировки мишень выглядит как переболевшая оспой, потому что не все стрелки выдерживают правило: черное заклеивать черным, белое – белым.
За мишенями были сложены в несколько рядов старые изрешеченные автомобильные покрышки для улавливания пуль. Где-то под ними жили крысы. Чем или кем они питались, знают зоологи, но периодически крысы выскакивали из своего убежища и прыгали в жестяное ведро с клейстером. Может им деликатеса хотелось? Может хлебушка…
Сколько раз, заслышав беспорядочную пальбу, в тир прибегали тренер и руководитель, отлучившиеся перед тем на минутку.
– Кто крыс расстреливал?! Отбой стрельбе! Вынуть обоймы! Разрядить оружие! Сейчас посчитаю патроны и попадания. У кого трех попаданий не хватит, выгоню к чертовой матери!
Стрелки терпеливо ждали. Знали, что подсчет ничего не даст и все закончится очередным внушением на тему, что стрелок должен быть холоден и серьезен. И вообще, надо любить братьев меньших, даже крыс!
Но двоих идиотов все-таки выгнали. Эти двое умудрились поймать летучих мышей, распяли их через перепонки канцелярскими кнопками и, пользуясь временным отсутствием тренера, устроили мышам расстрел. Кара в виде немедленного исключения из клуба с подачей фамилий в инспекцию по делам несовершеннолетних настигла их в тот же день. Кстати, тем летучим мышам повезло. Умения стрелять те двое выработать не успели.
Однажды, ясным зимним днем, когда я собирался на тренировку в тир, было тепло, даже очень тепло для конца февраля. Казалось, еще чуть-чуть, и на деревьях начнут распускаться почки. Я уехал на тренировку в легкой кофточке. А к вечеру небо затянуло темно-серыми облаками, задуло пронизывающим холодом, и густо пошел снег.
– Весна кончилась, – глядя в окно, грустно сказал руководитель тира. – Сегодня пораньше закончим. Сквозь снегопад стрелять смысла нет.
Отстреляв всего по две обоймы, озябшие стрелки потянулись чистить и сдавать оружие.
– Дима, тебе далеко ехать? – с сомнением глядя на жиденькую кофточку, спросил руководитель.
– На 18-м трамвае на Чиланзар.
– А от трамвая потом сколько идти?
– Минут десять, бегом – пять.
– Знаешь, надевай-ка ты стрелковую куртку, а на следующую тренировку привезешь. Идет?
– Идет.
На меня надели истертую желто-коричневую в пятнах от оружейного масла и сажи кожаную куртку пятидесятого размера. В куртке оказалось гораздо теплее.
– На беспризорника похож. Если милиция пристанет, скажешь, что в тире дали. Мою фамилию назовешь, они меня знают, – руководитель по-отечески похлопал по моему кожаному плечу.
В обычно переполненном трамвае пассажиры почтительно раздвигались, давая место беспризорнику. Кто их знает этих охламонов? Возьмет и полоснет лезвием! А то и заточку в ногу воткнет.
Я доехал с комфортом.
Но вот со стрельбой после этого случая не задалось. Пока я приехал, пока стрелял, моя трикотажная кофточка позволила мне замерзнуть до основанья, и только потом руководитель увидел мой синий нос и побелевшие щеки. Неподвижного стояния на холоде хватило, чтобы основательно простыть и проваляться пару недель с температурой под сорок. Куртку в тир отвезла Лариска. Она одевалась грамотно – по календарю, а не по погоде, поэтому редко болела.
В таксопарке, где работал наш сосед Злобин, один из автомехаников был охотником с охотбилетом. Он владел отличной двустволкой-вертикалкой и обладал скверной привычкой в пьяном виде угрожать жене расправой.
По жалобе жены (что примечательно, не в милицию, а по месту работы) состоялся товарищеский суд, ружье со всем припасом изъяли и отдали на временное хранение профоргу Злобину.
Ввиду отсутствия специального закрывающегося на замок шкафа для оружия, сосед держал ружье в шифоньере. Если ружье в начале пьесы висит в платяном шкафу, в конце пьесы его обязательно достанут, и оно выстрелит.
Ружье достали пострелять в Новый год.
– Дим, покажи, чему в тире учат, – предложил дядя Володя, – тут тебе не малокалиберный пистолет. Ружжо картечью заряжено!
– Куда стрелять? – только и спросил я.
– Вон, прожектор на мачте, – явно рассчитывая на промах, указал пальцем веселый Злобин.
Я приложил вертикалку к плечу, по прицельной дорожке и мушке навел стволы на далекую черную банку висящего на мачте прожектора, плавно-плавно выбрал спусковой крючок. «Бум!!!» Сильно отдало в плечо. От погасшего прожектора пошел дым. Яростно засвистел в свисток безутешный сторож.
– Эт-то ты зря так метко выстрелил, давай уберем его от греха подальше, – сразу засуетился протрезвевший хранитель чужого оружия.
Зато, квалификацию я подтвердил!
Роликовые коньки только-только входили в моду. То есть, они уже широко использовались в стране и мире, но до нашей коттеджной улицы все как-то не доходили. На квартале дети и подростки катались на четырехколесных два-на-два роликах, но смотрелось это несколько по-детски и недостойно для крутых конькобежцев вроде меня сотоварищи.
Я решил просить себе ролики с колесами в ряд. Я выпросил у родителей, и мне купили! На моих роликах было по пять колес. Ролики были тяжелые, словно отлитые из чугуна. Я нес покупку домой и мечтал, как я буду рассекать по широкому и гладкому тротуару вдоль улицы Катартал. Впрочем, это был единственный более-менее гладкий тротуар на Чиланзаре. Больше рассекать было негде.
Раньше и коньки, и ролики продавались без обуви. Отцу пришлось покупать еще и ботинки, а потом прибивать к ним ролики у сапожника. Сапожник старался не очень, и некоторые шурупы, которые он вбивал молотком в подошву, загнулись. Тем не менее, коньки держались крепко.
Кататься на роликах оказалось не в пример тяжелее, чем на обычных коньках по льду. Ролики и сами тяжелее, да и ямы и выбоины не добавляли уверенности. Ездить приходилось довольно медленно, периодически перескакивая препятствия, что не очень-то интересно.
Папе хотелось подбодрить и порадовать сына и ему пришла в голову отличная идея как оживить мои унылые катания, вдохнуть в них скорость и простор! Он сядет на велосипед, сзади в велику мы привяжем длинную веревку, я зацеплюсь за нее, и мы вдвоем спокойно поедем по гладкой проезжей части. И вот уже ребенок на дороге не балуется, а занимается спортом в сопровождении взрослого человека!
Сказано – сделано! Мы выехали для тренировки и проверки возможностей на уже упомянутый тротуар. Сначала все шло как нельзя лучше. Папа ехал не быстро, поглядывая назад. Я в полуприседе, как слаломист катился на роликах за велосипедом. Когда техника показалась отработанной, папа решил не мелочиться и поехать сразу на улицу Волгоградская и там уж дать жару!
Мы развернулись и помчались мимо древнего узбекского кладбища к перекрестку и там лихо повернули направо на Волгоградскую.
После перекрестка, проезжая мимо остановки автобуса, папа прибавил газу. Реагируя на изменение скорости буксира более глубоким приседом, я на миг отвлекся от дороги, ролики ткнулись в какую-то ямку и ноги сами улетели назад. Секунда полета и спортсмен плашмя шлепнулся на асфальт на глазах у собравшихся на остановке людей. Папа, как ни в чем ни бывало, продолжил свой путь и скоро скрылся за поворотом.
Мне помогли подняться сердобольные бабушки.
– Живой? Не сильно ушибся? Ишь, придумали игру, по дорогам кататься! – ворчали бабушки, – Вот родители-то вам всыплют, когда узнают. Это кто на велосипеде, брат твой?
– Па-а-па…
У бабушек не нашлось слов поворчать по поводу такого легкомысленного папы. А вот и он! Крутит педали по направлению к остановке.
– А я тебя потерял! – радостно воскликнул папа, увидев сына. Но, заметив свежие ссадины на моих коленях и локтях, а также очень недружелюбные взгляды бабушек, весело добавил: – Не сильно поцарапался? Ехать сможешь? Давай, цепляйся за веревку, поедем домой, зеленкой смажем!
Наверно, бабушки были в шоке! С их точки зрения, папа побил все рекорды несерьезности в отношении к своим родительским обязанностям и легко ушел от справедливого возмездия.
На нашем «Урале» мы многое чего возили. И какие-то палки-железки для строительства чего-то ненужного, и продукты из магазина. Вершиной полезного использования велосипеда в хозяйстве стал привоз картошки с базара для закладки на осень и зиму.
Осенью на Фархадском базаре мы купили мешок картошки. Как его увезти домой? Таксисты с картошкой не берут, в троллейбус с мешком не попрешься. Пришлось мне ехать на троллейбусе домой, а потом возвращаться к папе, терпеливо ждущему меня возле купленного мешка. Ну а дальше все просто. Мешок кладется на раму, а счастливые владельцы транспорта и картошки идут по бокам, страхуя велосипед и его поклажу от падения.
Вот ведь удивительно! При наличии собственного двора, при постоянных предложениях деда купить нам то мотоцикл, то ушастый «Запорожец», отец демонстративно отказывался от благ цивилизации, плывших прямо ему в руки. На очередное напоминание дела: «Ну что, Вовка? Давай купим тебе Запор?», отец вечно отшучивался, мол у меня прав нет, а на велик права не нужны.
Я могу только догадываться о причинах такого иррационального поведения. Вероятно, отец боялся, если кто-нибудь его спросит: «А на какие шиши машина? Что, в проектном институте зарплату повысили?» Пришлось бы показывать на добродетеля. А у деда, хоть и зарплаты были ого-го! Тем не менее, больше половины вырванного из пасти государства, было добыто непосильным трудом на ниве левой бухгалтерии.
Новые Корейки рвали десятками тысяч, а деду, чтобы особо не возникал, кидали наряды на сотни. Дед, не сильно переживал, и только настойчиво пытался сбагрить очередной раз свалившееся богатство. Рассылал деньги родне. Валентина и Виктор не жеманничали. Деньги брали и говорили отцу спасибо. А вот отец не брал. Мать, понимая, что деньги не мусор, втайне от мужа брала у свекра на поддержание штанов, но признавалась в содеянном не сразу, опасаясь вызвать у отца приступ ипохондрии и поноса.
В итоге, на дедовы деньги были куплены почти все стоящие вещи в доме: и пианино Ленке, и цветной телевизор, даже на мой старый «Школьник» те 28 рублей дал дед. Но ни мотоцикл, ни автомобиль не преодолели цитадель отцовых сомнений.
Безобидно попугать прохожих это ли не весело?
Я придумал сыграть в повешенного. Точнее, идея была не моя. Бабушка рассказала, как один мужик в их деревне, еще чуть ли не до революции, удумал напугать жену. Вырезал в столешнице и скатерти дыру, полил края красным, возможно кровью из зарубленного петуха, просунул в дыру башку, изображая сцену с отрезанной и положенной на скатерть головой и стал ждать жену. Жена, увидев инсталляцию, с испугу грохнулась в обморок, а мужика наказали за глупые шалости.
Местом нового прочтения старой постановки ужастика мы выбрали веранду ближнего детского сада. Веранда хорошо просматривалась с улицы и это обстоятельство делало ее отличной сценой. Вечерами мимо темного садика ходили редкие прохожие. Они-то и были назначены зрителями и одновременно жертвами режиссерского коварства. Я исполнял главную роль. Реквизитом служил мой брючный ремень.
Завидев издалека приближающуюся фигуру, Женька с Лариской спрятались в кусты за веранду. Я надел на шею петлю ремнем вперед, подпрыгнул, подтянулся на балке, перекинул через нее конец ремня и повис, вытянув ноги и изображая повешенного.
Прохожий остановился. Постоял пару минут, ожидая, может кто еще подойдет? В таком деле свидетель не помеха. Никого не дождавшись, он стал крадучись подходить ближе.
«Повешенному» уже стало надоедать висеть. Шея начала уставать, а прохожий все медлил. Все ждал ну хоть кого-нибудь! Наконец он оказался у края веранды. Было отчетливо слышно громкое взволнованное дыхание.
Я не выдержал и отпустил ремень.
В вечерней тишине «тело» с грохотом упало на дощатый пол, покрутило затекшей башкой и побежало в кусты.
Обгадился ли от ужаса бедный прохожий, неизвестно. Он стоял как столб и даже матом не ругался.
Эта история имела продолжение.
Как-то, прыгая с мячом по баскетбольной площадке, Лариска вдруг остановилась, задумчиво подняла указательный палец и заявила, что ей только что пришла в голову замечательная мысль! – А что, если сделать «ноги»?
– То есть, в каком смысле сделать? От кого их делать? Для чего их делать? Что именно делать и из чего делать? – уставились мы на Лариску.
– А просто так, для кайфа! Народ попугать! – весело рубанула воздух Лариска.
Для ног пригодились старые шерстяные Ларискины колготки и сапоги. Колготки набили тряпками, вставили в сапоги. Вечером «ноги» уложили под живую изгородь возле тротуара, придав им безжизненную позу. Зрители засели в кустах напротив.
Не все прохожие кинулись помогать предполагаемой жертве насилия. Не все смотрели на дорогу. Некоторые аккуратно перешагивали «ноги» и торопились прочь от проблем. Наконец двое мужчин заинтересовались, чьи это ноги торчат из кустов? Они остановились. Один из смельчаков аккуратно носком ботинка потрогал «ногу». Реакции «ноги» не последовало.
– Убили, что ли? – прошептал он своему попутчику.
– Может алкашка какая-то? – предложил тот менее криминальный вариант.
– Какая разница, алкашка или нет? Похоже, грохнули ее и спрятали в кусты.
Мужчина еще раз потрогал «ногу» носком ботинка. «Нога» неестественно изогнулась.
– Постой-постой, – мужчина заподозрил неладное.
Он посильнее подвинул сапог «жертвы».
– Слушай, лажа какая-то. Как кисель без костей. Ну-ка, посвети спичками.
Когда обман вскрылся, мужчины, снимая стресс, с матюгами пинками растрепали «ноги» и разбросали по дорожке тряпки. Их поведение было похоже на реакцию «Труса» из «Кавказской пленницы», когда тот с рычанием треплет платок, которого только что испугался. Зрителям представление понравилось.
Лариска умела делать все на свете. Единственное, что плохо у нее получалось, это наряжаться и жеманничать. Короче говоря, Лариска была – настоящий пацан! Она делала отличные пистолеты и луки. Рогатки у нее получались изящные и бьющие без промаха. Змеи летали выше и лучше Женькиных и моих. Даже приемчики она знала такие, что могла легко заставить зарвавшихся пацанов униженно просить прощения: «Лариска! Дура! Руку сломаешь!! Все!!! Больше не буду называть тебя крысой!!! А-а-а…!!! Прости засранца-а-а-а!!!»
Лариска придумала, как сделать бомбу из смеси алюминиевой пудры и марганцовки. Придумала и сделала. Испытали бомбу на полигоне. Лариска достала черный шарик, размером чуть меньше теннисного мяса. Сбоку у шарика виднелась пара спичечных головок. «Отойдите подальше», – скомандовала она пацанам, чиркнула бомбой о коробок, и посильнее размахнувшись, запустила ее высоко в небо. На вершине траектории бомба ослепительно вспыхнула и разлетелась тысячами искр. Раздался довольно громкий хлопок.
– Сработала! – закричала изобретатель оружия.
– А еще сильнее можешь бомбу сделать? – спросил Женька.
– Раз плюнуть! Только марганцовки купить побольше, – уверенно ответила Лариска.
Неделю Лариска на улице не появлялась. Ее сосед Женька таинственно молчал. Говорил только, что Лариска обещала убить, если проболтается. Тайну открыла сама Лариска, когда наконец появилась во дворе. Лицо у нее было покрыто мелкими черными точками, бровей и ресниц не было.
– Бомба в руках взорвалась. Самопроизвольно. Хорошо хоть глаза не выжгла.
Больше бомбы Лариска не делала. Прощай оружие.
Ларискин отец приехал со строительства АвтоВАЗа на новеньком бордовом Жигуле-копейке. Поездил немного по Ташкенту, поставил машину в гараж и улетел обратно на работу в далекий Тольятти.
Лариска самостоятельно научилась заводить машину, выгонять ее за ворота, а потом и рулить по кварталу. Машина приятно пахла внутри настоящей машиной. От нее не воняло застоявшимся бензином и железом. «Заграница» – хвасталась Лариска, поглаживая руль.
Пару раз Женьке и мне перепало порулить на пустыре с футбольными воротами. При этом тоненькая Лариска сидела на том же сидении и нажимала на педали.
Как-то в выходной Лариска пригласила покататься. Я сидел дома с маленькой сестренкой Ленкой. Покататься очень хотелось, но девать пятилетнюю Ленку было некуда. Лариска разрешила взять с собой незапланированного пассажира. Я сел с Ленкой на заднее сиденье. Лариска за руль, Женька справа. Жигуль резво взял с места и поехал, подпрыгивая на кочках, по дорожкам квартала. Ленка сидела молча, держала меня за ногу и смотрела в окно.
– Прыгнем? – вдруг предложила Лариска.
Катаясь на велосипедах по кварталу, мы иногда, ради острых ощущений, с разгона прыгали с довольно высокого пригорка возле школы. Так, то велосипеды. А здесь машина!
– Отец тебе башку оторвет, – на всякий случай сказал Женька.
Мне и Ленке, как пассажирам, слова не дали. Лариска решила рискнуть башкой.
Машина разогналась и на довольно приличной скорости оторвалась от земли. Полет был меньше секунды. Приземление прошло удачно, брякнули какие-то незакрепленные железки в багажнике, и только я взвизгнул от боли. Не ожидавшая подвоха Ленка, со страха так сжала кулачок, что у меня на бедре надолго остался синяк на память о том полете.
С возрастом ностальгия по Челябинску перестала чувствоваться так же остро, как в раннем детстве. Словно, ушла в глубины сознания. Но однажды проявилась во сне.
Приснился мне березовый лес. Словно я лежу в траве и смотрю в синее небо. Солнце сквозь листву играет на моем лице. Все так ярко, весело и благостно!
Когда я открыл глаза, оказалось, что Ленка взяла фонарик, светит мне в лицо и смеется. А сон-то! Будто в России побывал!
Летом квартиру начинали одолевать мелкие коричневые муравьи. Муравьиные дорожки начинались из неприметных щелей в плинтусах и тянулись к столам, ящикам с продуктами, к книжным полкам. С муравьями боролись дихлофосом, какими-то народными средствами, вроде вонючего настоя махорки, но насекомым все потуги людей, как слону пендаль.
Через мой письменный стол тоже пролегла тропа. И я нашел способ отомстить проклятым захватчикам изобретательно и жестоко!
Решившись на борьбу, я склеил из спичек и старых открыток несколько кораблей, размером с пол-ладони каждый. Поставил на столе небольшой тазик с водой, пустил в него свои корабли и начал набирать команды. Рекрутирование моряков шло на почти добровольных началах. Поперек муравьиной тропы клалась бумажка, когда на нее забегало несколько озабоченных муравьев, новые члены команды переносились и выпускались на корабль. Очень скоро корабли кишели своими многочисленными командами.
И настал час расплаты!
Корабли вступили в морское сражение. От бортов ударили батареи, полетели горячие ядра и зажигательные бомбы. На кораблях вспыхнули пожары. Необученные моряки даже и не пытались тушить огонь и не боролись за живучесть. Началась паника. Подавляющее большинство членов команд погибло в огне. Лишь некоторым счастливчикам повезло вплавь добраться до эмалированного берега и спастись.
При этом, я никогда не издевался сознательно над кошками, собаками, даже мышами и лягушками. Но вот насекомые в списке моих друзей не значились. Я с воодушевлением бил мух, ненавидел тараканов и разве что к жукам относился вполне по-человечески.
На школьных уроках физкультуры одним из элементов были прыжки в высоту. До них доходило редко потому, что основное время отдавалось баскетбольным дисциплинам вроде проводки мяча и забрасывания его в корзину из различных положений.
Баскетбол я не любил, да и в прыжках в высоту никогда не блистал. Прыгать «ножницами» через алюминиевый шест получалось только до высоты метр пятнадцать. Можно было бы взять высоту и выше, но для этого пришлось бы плашмя перелетать планку и падать спиной на песок. Поролоновых подушек для прыжков в высоту в школе предусмотрено не было, а песок – то еще средство смягчения падения.
Как-то на физре учителя не оказалось, и классу предложили самим развлечься на площадке. Половина убежала играть на поле в футбол, часть девочек осталась играть в зале в баскетбол, а я и еще пара прыгунов-неудачников отправились совершенствоваться в сектор прыжков в высоту. Вместо тяжелой планки взяли удобную и безопасную резинку. Прыгать ножницами быстро надоело. Все те же метр пятнадцать.
– Давайте прыгать «рыбкой», – предложил кто-то.
Остальные легко согласились.
Поставили резинку на метр двадцать. – Легко, с запасом!
Метр тридцать. – Легко!
Метр сорок. – Запросто!
Метр шестьдесят! Я разбежался, оттолкнулся и взлетел над резинкой. Сгруппировавшись, переломил траекторию и, вытянув руки, полетел к земле.
С высоты полета в метр шестьдесят руки при приземлении коснулись песка немного под меньшим углом, чем было нужно и предательски скользнули вниз. Ничем уже не удерживаемое тело продолжило свое сближение с землей и через мгновение макушка головы совершила жесткую посадку на песчаную поверхность. В шее что-то громко хрустнуло, и обмякший прыгун мешком свалился на песок.
Я полежал с полминуты, потом поднялся и, махнув огорченно рукой, ушел в раздевалку. Голова, конечно – кость, но вот шея болела несколько дней. Никогда позже я не прыгал на такую высоту и свой рекорд так и не побил.
Летом я устроил себе ночлег на улице. Поставил кровать в закутке возле кухонного окна, провел свет. Даже навес от дождя сделал из синей полиэтиленовой пленки.
А что делать, если не спится и хочется приключений?
Часам к двенадцати ночи народ в обеих квартирах коттеджа угомонился. Я по-шпионски крадучись и прислушиваясь к звукам из окон, пошел в разведку вокруг дома. Мама с папой спят. Папа похрапывает. Ленка не пищит.
А у Злобиных в окне свет. В щель между занавесками видно зеркало, в котором отражается необычайное зрелище! Тетя Шура, крупная, высокая молодая женщина медленно раздевается, с улыбкой глядя на своего мужа. Она пуговица за пуговицей расстегивает легкий халат. Потом медленно, невыносимо медленно снимает его с плеч. У Шуры круглые полные груди и большие розовые соски. Я за окном перестал дышать. Некоторое время Шура гладит свои груди, потом, наклонившись и, не сводя взгляда с мужа, так же медленно стягивает вниз трусы. У нее оказываются густые черные волосы, растущие аккуратным треугольником.
– Иди скорее сюда, – незнакомым голосом хрипит дядя Володя.
В комнате гаснет свет. Ошалевший от увиденного, я стараюсь неслышно ретироваться. Предательски хрустит веточка. Шура подходит к окну.
– Кто-то ходит там. Вова, ты бы посмотрел, – просит она.
– Ну их к черту! Пусть ходят! Иди ко мне! А то не выдержу…
Воспользовавшись моментом, я благополучно скрылся.
Утром Шура несколько раз под разными предлогами пыталась выяснить, уж не соседский ли Димка подглядывал за ней в окошко? Но я смотрел на допросе честными и ясными глазами и всем видом показывал, что совсем не понимаю вопросов и к инкриминируемому мне преступлению отношения не имею.
Я уже писал выше, как одного моего одноклассника убили камнем на озере в парке. К сожалению, года через три после того случая мы потеряли еще одного парня. Но на это раз не по чьему-то злому умыслу, а из-за трагической случайности. Звали его Рустам, а мы звали его Рустик.
Рустик никогда не был в числе моих друзей в полном смысле этого слова. Просто товарищ. Одноклассник. Учился он средне, зато любил спорт и шумные игры. Не примыкал ни к одной из классных группок. Был немного неуравновешен, легко заводился от пустяков и отстаивал свое мнение, пусть даже явно ошибочное, до конца. Всегда сам себе на уме. С такими тяжело дружить. Или признавай его первенство, или не примазывайся. Я даже не знал толком, где Рустик живет. Где-то на соседнем квартале, и все.
Однажды в школу пришла страшная новость. Рустик погиб. На шоссейной тренировке хотел обогнать другого велосипедиста, но не удержался и упал. Как на зло, позади ехал грузовик. Шофер не успел среагировать.
На похороны пришли почти все одноклассники. Рустик лежал в гробу, плотно сжав узкие бескровные губы, одетый в свой темно-серый школьный костюм и рубашку с галстуком. Гроб был большим и Рустик в нем лежал необычайно длинный. Как будто после смерти вытянулся еще на 10 сантиметров. Его непохожее лицо было совсем взрослым, словно он прожил долгую жизнь. Наверно поэтому у него такое суровое и усталое лицо.
После окончания седьмого класса учеников на неделю вывезли в яблоневые сады одного из пригородных совхозов на «практику». Мы практиковались в сборе урожая яблок и вишни. Расселились на раскладушках возле небольшого домика с хаузом, вариантом узбекского бассейна. Дети постарше расположились по берегу хауза, а будущим восьмиклассникам предоставили возможность жить просто под яблонями, вероятно в надежде, что может кому-нибудь на голову упадет яблоко и он начнет в физике соображать чуть-чуть получше.
Мы с другом Герой захватили себе яблоню поразвесистее, обвешали ее по сторонам заботливо выглаженными мамами простынями, постепенно превратив дерево в подобие палатки с листьями вместо крыши. Если жизнь под деревом на двух раскладушках не романтика, тогда что такое романтика?
В полуденную жару после работы Гера рисовал на раскладушечном брезенте шариковой ручкой женщин и мужчин выдающихся форм. У женщин обязательно была большая грудь и широкие бедра. Мужчины отличались прессом, бицепсами и мужскими статями, спрятанными в узких трусах. Мне люди не давались, и я украшал свою раскладушку автомобилями и самолетами.
На одной из «массовок» вечером, танцуя вальс с Юлей, девочкой с красивыми карими миндалевидными глазами, я похвастался своим умением рисовать. Юля заинтересовалась, но, когда я показал свое шедевральное авто, определила стразу: «Заученное рисование. Не интересно».
Несколько лет спустя, я встретил Юлю в музее Искусств. Она водила экскурсию и была занята. Ее миндалевидные еврейские глаза уже не смотрели так озорно как в детстве. В них появилась женская мягкость и нежность. Но говорила она так же уверенно, как и прежде. Группка вертевших головами слушателей скрывала ее от меня. На миг мы встретились глазами. Юля меня не узнала. Наверно мои глаза изменились совершенно.
Метрах в тридцати от нашего домика с хаузом стоял склад серы. Серу совхозные садоводы использовали в качестве удобрения и для борьбы с вредителями. Склад – обычный глиняный сарай с деревянными, не закрывающимися воротами. Сера в нем лежала большими желтыми кучами. Приехавшие на яблоневую практику школьники удобрением не заинтересовались. Сера и сера.
Напротив ворот, на пустой площадке вкопали столбы, натянули сетку. Стали играть в волейбол и бадминтон. Вроде и дети заняты, и склад под присмотром.
Однажды от склада потянуло неприятным дымком, как будто сожгли сразу много коробков спичек. Потом кто-то крикнул «Пожар! Сера горит!». Дым шел из-за прикрытых ворот склада. Когда створки распахнули, едкий сизый дым повалил наружу. По желтым кучам с краю, возле ворот забегали маленькие язычки пламени.
Дети кинулись тушить. Носили воду ведрами из хауза. Плескали на горящую серу, но она от этого еще больше разгоралась. Лопатами пытались выбрасывать горящие комочки серы наружу, но это тоже слабо помогало. Комочек, разбиваясь, порождал сразу десяток новых очагов горения.
В конце концов, примчалась пожарная машина, серу залили пеной, и пожар прекратился.
Я тушил пожар активнее многих. Нанюхался едкого дыма, измазался в сере. Учителя потом похвалили отличившихся на пожаре за смелость, проявленную в борьбе с огнем. Говорили про народную собственность и самосознание.
Когда я таскал воду и шуровал лопатой, про народ и самосознание не думал. На меня наши девочки смотрели. Этого было достаточно для героизма.
Вечером в сумерки, когда солнце уже село, но небо еще оставалось светлым, из темных камышей возле речки раздался медвежий рев. Дети в лагере переполошились. Откуда медведь в яблоневых садах? Может из зоопарка сбежал, а может дикий, на людей охотится? Во всяком случае, в вечерней тишине медвежий рев казался очень грозным и агрессивным.
Сразу выделилась группка самых отчаянных, готовых сразиться с медведем. Набрали кусков засохшей глины и бросились к камышам. Под градом камней медведь заревел еще громче. Потом его рев стал быстро удаляться. Победа!
Когда гордые победители возвращались в лагерь, за ними прибежала разъяренная колхозница, что-то крича по-узбекски.
Медведем оказался привязанный ею в камышах ишак. Под вечер ему надоело одиночество и он, на свою беду, подал хриплый с оттенками звериного рыка голос. Городские мальчишки ишачьей шутки не поняли.
В яблоневый сад на сбор урожая от лагеря идти недалеко. Каждое утро нужно было преодолеть не больше километра по грунтовым пыльным проселкам. Идти получалось весело. Идешь себе, размахивая пустым оцинкованным ведром, смотришь на усыпанные яблоками яблони по обеим сторонам дороги. Свежий утренний ветерок гуляет между деревьев, лениво шевеля листву.
– Эй! Впереди! Можете по пыли не шлепать? В тех, кто будет пыль поднимать, будем яблоки кидать!
Вдруг, впереди образовалась заминка. Движение замедлилось, стали слышны восклицания и смешки. На обочине стоит обычный серый осёл. Под утро ему, вероятно, приснился эротический сон, отчего бедный возбудился и теперь демонстрирует идущим на работу школьникам длиннющий, висящий почти до земли, черный кожаный член. Ишаку явно неловко от присутствия такого количества зрителей. Но уже обратно не втянешь. Девочки обступили ишака и прутиками трогают невероятное ишачье достоинство.
– Вот отрастил! – слышны восторженные вздохи. Они еще не знают, для чего нужны длина и толщина, но с детским максимализмом готовы согласиться, что хорошей вещи должно быть много.
Мальчики проходят молча. Таких размеров им не достичь никогда в жизни.
Под конец смены надо истратить всю зубную пасту на мазание. Всю ночь накануне отъезда мальчики греют пасту подмышкой и мажут теплой пастой спящих девочек. Те, в свою очередь, отвечают тем же своим обидчикам. Всю ночь по лагерю крадутся тени, раздается сдавленный смех, возмущенные крики и топот ног.
Только на учительской веранде тишина и покой. Но оказывается, возраст и образование не панацея от шалостей. Учитель физкультуры утром проснулся с колбасками пасты на носу и щеках, а две молоденькие учительницы, так ловко намазавшие физкультурника, оказались нежно и аккуратно измазанными сажей, которую физкультурник не поленился набрать палочкой с ваткой на закопченном днище казана.
В класс пришла новая девочка. Полноватая блондинка с какими-то восточноевропейскими чертами лица. По виду то ли полька, то ли эстонка. Судя же по фамилии, обычная русская Лена Белошапкина. Ее папу военного перевели в Ташкент откуда-то из России, сразу дали квартиру в новом доме, помогли с обстановкой.
Лена начала учиться в восьмом классе. Оценки пошли средние, видимо, сказалось влияние кочевой жизни. И пятерки, и тройки она воспринимала без особых переживаний. Тихо улыбалась и всегда говорила учителю спасибо.
Нельзя сказать, чтобы я влюбился. Но словно что-то шевельнулось в сердце, захотелось ухаживать и опекать новенькую. Лена была не против, но, прежде чем принять ухаживания, пригласила меня домой, познакомиться с папой.
Ленин папа оказался моложавым офицером, дома одетым в гражданку. Он пригласил кандидата в зятья за стол и начал расспрашивать про жизнь, про родителей. Хвалил за занятия спортом, особенно боксом и стрельбой. Удовлетворенно кивнул, узнав про высшее образование у моего отца. Чтобы подтвердить статус отличника, я уже готов был показать дневник с пятерками, но военный папа поверил на слово.
После смотрин я ушел пустой. Я выболтал все!
Ухаживать за Леной что-то больше не захотелось. За таким папой и так, как за каменной стеной! Я был бы тут явно лишний.
Одно время математику в девятом классе преподавал пенсионер, внезапно получивший работу в школе. Может, он кого-то подменял, может просто на старости лет дома не сиделось. Дедушка был необычен и внешностью, и поведением. Он всегда был небрит, у него всегда был большой рыхлый отвислый нос сизого оттенка, он был рассеян и мог посреди урока что-то вспомнить, уйти и до конца урока не появляться в классе. И еще он был довольно грузен и любил носить свободную одежду. В школу на занятия приходил в наряде, напоминавшем пижаму. Так и ходил бы он в своей пижаме не замеченный и не оцененный, если бы не острое зрение и живой ум учениц из восьмого «Г».
Девушки обнаружили, что стоит математику наклониться за упавшим мелом или тряпкой, как на его свободной штанине очень явно отпечатывается то, что отвисает внутри штанины.
Может, математик носил в кармане грецкие орехи или гальку окатыш, но пылкое девичье воображение рисовало совсем другое. Так пожилой учитель превратился в секс-символ. Наверно, он знал про свое странное влияние на класс. Хотя, возможно, наклонами просто хотел размять спину. Во всяком случае, он необычно часто ронял мел и тряпку, а девичья половина класса с восторгом замирала, приподнимаясь над партами, в надежде увидеть отпечаток чуда природы.
Из мира школы и школьных событий вернусь в привычную бытовуху, тем более, эта половина жизни бывала порой не менее интересной, чем школьная половина.
В бабушкином огороде под окнами со временем поднялись деревья и выращивание именно огородных культур стало затруднительным. Дуб, который мы с ней посадили в самом начале освоения земли уже через десять лет доставал кроной до третьего этажа, а ствол в диаметре был сантиметров тридцать. Кстати, как бы ни сложилась впоследствии моя жизнь, в смысле дома и сына, дерево я тогда посадил. Кроме дуба росло урюковое дерево и пара молоденьких вишен.
И дернуло же меня однажды, уже великовозрастного балбеса полезть на урюковое дерево у бабушки в саду! Ведь не дитё! Дома базарного урюка целый таз, а тут свеженького захотелось, с веточки…
Я и залезть-то толком не успел, так, от земли метра на два. Повернулся в сторону посмотреть, где урюк, и вдруг ощутил, что левый глаз не двигается, будто застрял в чем-то. Прямо перед носом ветка, из ветки торчит тонкая сухая колючка и заканчивается где-то внутри меня, за пределами зрачка. Я догадался, что наделся глазом на шип. На один их тех, что во множестве остаются от прошлогодних мелких веточек.
Медленно, но решительно, отводя голову назад и не двигая глазами, я снялся с колючки, зажмурился, проморгался и убедился, что глаз видит. Хоть и неважно из-за слезы, но видит!
В глазу на белке осталась красная точка с разбегающимися из нее капиллярами. Можно сказать, глаз не пострадал. Последствия того инцидента сказались спустя сорок лет, но к этим печальным событиям я вернусь ближе к концу моей эпопеи.
В пятнадцатилетнем возрасте я ездил к бабушке довольно регулярно и почти никогда не пользовался общественным транспортом. Ну, разве что зимой в лютый дождь или снегопад.
Поездка к бабушке на велосипеде это и труд, и удовольствие. (К тому времени дед мне купил за 98 рублей отличный спортивный велосипед ХВЗ). Правда, вопреки известному сюжету про Красную Шапочку, пирожки обычно доставлялись не к бабушке, а в обратном направлении. Трехкилометровый маршрут я обычно преодолевал за двенадцать минут. Со временем маршрут настолько отполировался, что оставалось только рисковать, догоняя секунды. Каждая кочка и выбоина в асфальте, каждое возможное спрямление были известны и использованы. Чтобы улучшить результат, оставалось только гнать, сломя голову, что я и совершил в один из дней.
На заключительном скоростном участке дорога шла под уклон. Нужно было разогнаться на обочине, сравняться с довольно редким потоком машин, перестроиться между ними к разделительной полосе дороги и начать тормозить так, чтобы успеть как раз к небольшому пролому в бордюре. Приподняв переднее колесо, заскочить на разделительную полосу, а дальше уже просто и неинтересно.
В тот раз соперником в борьбе за скорость оказался горбатый «Запор». Я со свистом ветра в ушах и «Запор» с вызывающим треском неслись вниз по улице, не уступая друг другу. Наконец водитель «Запора» рискнул и добавил газу. Машина стала медленно отрываться от велосипедиста. Я еще немного попытался добавить, но скоро понял, что тягаться с мотором бесполезно, и начал перестраиваться к левому краю.
То, что нужная выбоина уже очень близко, я понял, когда перестроился и, не сбавляя скорости, несся по дороге за уходившим вперед соперником. Волнение гонки окончательно разрушило четкий план действий стандартной поездки. До переезда осталось метров двадцать. Убегая от цейтнота, я полностью зажал гашетки тормозов. Передние колодки засвистели, стираясь об обод. Велосипед зарыскал, и я на какое-то мгновение оказался едущим совершенно вплотную к бордюру. Непроизвольно появился небольшой крен влево. Но даже такой незначительный крен исправить не удалось - поворачивать влево было некуда. Крен стал стремительно нарастать. Я завис перед выбором или шмякнуться на бордюр, сломать об него пару ребер и стереть коленки и локти об асфальт, или рискнуть и катапультироваться на траву разделительной полосы. Инстинкт самосохранения подсказал второе.
С силой подпрыгнув на педалях, я довольно мягко приземлился, удачно не попав ни в ствол дерева, ни на поливную железную трубу. Велосипед, избавившись от легкомысленного ездока, вильнул колесом и с лязгом свалился на проезжую часть дороги.
«Запор», победно треща мотором, унесся к перекрестку.
После такого шумного фиаско мы с велосипедом поднялись, осмотрелись на предмет ссадин и поломок, пообещали друг другу больше не гоняться за бешеными табуретками и неторопливо поехали за пирожками.
Впервые в жизни встречу Нового 1977 года я провел отдельно от родителей. Возможно, и не я один впервые. Тогда весь класс, ну практически весь, собрались для празднования в специально освобожденной от мебели и ковров квартире, где проживала Виолетта Цыганова. Это была квартира на втором этаже в последнем подъезде дома номер 8 на 5-м квартале Чиланзара. Такой точный адрес просто для объективной привязки к местности.
Из Виолеттиной комнаты вынесли все на веранду, в гостиной, там, где обычно проживали ее родители, оставили только стол, диван и стенку. У соседей разжились стульями и табуретами. На этом роль родителей в организации празднества была выполнена. Остальное взяли на себя девочки подружки Виолетты. Они пришли к ближе к вечеру и на малюсенькой кухне начали готовить угощения для праздничного стола. Были традиционная селедка под шубой, оливье и художественно оформленные вареные яйца под майонезом. Из спиртного было заготовлено несколько бутылок Советского шампанского и сухого белого вина.
Гости стали собираться часам к десяти вечера. Сначала, во всем подражая взрослым, сели за стол и проводили старый год. Шампанское быстро ударило в нетренированные головы и захотелось танцевать. Для этого и предназначалась пустая Виолеттина комната с магнитофоном и проигрывателем в углу на табуретках.
Танцевали в основном под виниловый сборник «Мелодии и ритмы» 1975 года. Там были правильно подобраны композиции – две попрыгать, одна пообниматься. Для пообниматься лучше всего подходила композиция Animals «House of rising sun» в русском переводе на пластинке эта песня значилась «Дом, стоящий там». Нам было все равно, что это там за дом, и вообще, почему там? Главное, можно было почти пять минут, прижав к себе теплую девушку, переминаться с ноги на ногу, вдыхая аромат специально к случаю приготовленных духов.
Я чаще всего приглашал Виолетту. Она была высокой не худенькой блондинкой, любила смеяться. Вместо чувственных прижиманий друг к другу, мы танцевали, конечно, прижавшись, но в основном я рассказывал ей на ухо анекдоты, а Виолетта прыскала со смеха, при этом стараясь не делать это громко, чтобы не нарушить общую атмосферу томности и чувственности.
Мою тогдашнюю возлюбленную её мама на празднество не отпустила. Мама у Лены Кокиной была женщиной строгих взглядов и в таком же духе пыталась воспитать свою дочь. А тут мальчики, шампанское. И до греха недалеко. Но у нас тогда все прошло совершенно безгрешно. Выпили, веселились, танцевали. На веранде Лешка Азимов, Саша Рыжков и Боря Островерхов курили в открытое окно. Лешка усаживался на подоконник и грозился спрыгнуть в кусты и пойти домой, если его сейчас же кто-нибудь не поцелует. Вероятно, кто-то его поцеловал, раз Лешка остался и дальше праздновать.
Потом, когда и еда, и танцы всех утомили, набралась группа товарищей, человек в пятнадцать. Пошли промяться и заодно проводить домой жившую довольно далеко Таню Решетникову. Таня была маленькой, кругленькой, подвижной как ртуть и смешливой девушкой. Многим мальчикам хотелось ее опекать, и она с удовольствием принимала внимание и ухаживания.
Возле девятиэтажного недавно заселенного дома мы остановились. Было уже около четырех часов утра. Люди напраздновались и в доме светились только несколько окон. Хотелось пошалить, и мы хором заорали: «Люди! Лю-ю-ю-ди!!!» На фасаде тут и там стали появляться освещенные окна, в них показались головы. «Люди, почему вы не спите, люди?» закончили мы выступление под хохот. Нас поздравили с Новым годом. Компания с пятого этажа хотела было спустить нам на веревочке бутылку чего-то спиртного, но потом, узнав, что мы школьники, они от своего намерения отказались.
Я пришел домой только после того, как проводили всех девушек. Это было уже под утро, и родители встретили меня совершенно счастливого и абсолютно трезвого.
Сразу после так здорово встреченного Нового года, на зимних каникулах, в девятом классе учитель физики Пак Моисей Судинович организовал для всех желающих, у кого родители готовы были добровольно расстаться с весьма ощутимой суммой в сто рублей, поехать в недельный тур на поезде в Москву. На удивление быстро все вакантные места оказались заполненными. Сборы были не сложными и второго января в купейном вагоне скорого поезда «Ташкент-Москва» ехали смотреть столицу ученики девятого «Б» во главе с молодым и энергичным учителем.
От нашего класса поехала уже спитая компания: Саша Рыжков, Боря Островерхов, Оля Бутакова, Татьянка Решетникова, Виталлий Андрианов, Света Савушкина и я. Из параллельного класса к нашей компании присоединились симпатяшка Алла и мальчик по прозвищу Дэвис. Отчего такое чудное прозвище у обычного с виду пацана, осталось загадкой истории. По-моему, но я могу ошибаться, Дэвис одно время носил прическу в стиле известной тогда Анджелы. Делал ли он химию или его бабушка когда-то согрешила с водолазом с черного континента, я не интересовался. Дэвис и Дэвис. Ничем не хуже Вовки или Витьки.
Удачно удалось разместиться по четыре мальчика и четыре девочки в отдельных купе вагона. Скоро оказалось, что по норам сидеть скучно, начали собираться по интересам: с гитарами и чаем, картами и дорожными шахматами, ужасными историями и анекдотами. Когда, на второй день репертуар оказался исчерпан, встал вопрос – что дальше?
– Дима, ты все время такой серьезный, как папа в большом семействе, – пошутила Оля Бутакова, на вид самая взрослая из девятиклассниц.
– А ты как мама, все распоряжаешься за всех, – ответил я.
– Во! Вы будете наши мама и папа, нам же нельзя в дороге без взрослых! А мы все тут ваши дети. Я, Светка, Виталик. Годится? – обрадовалась самая маленькая ростиком и самая остроумная Таня.
Игра началась. Ко мне стали обращаться по любым, порой даже вздорным вопросам, типа, можно ли в туалет? Народ веселился от души над незадачливым «папой». Ольгу тоже не оставляли в покое, но в отличие от меня, руководить семьей ей доставляло удовольствие. Она давала указания детям, учила их жизни, ворчала по поводу бестолкового времяпрепровождения.
Чтобы немного разогреть отношения, провокаторши Оля и Татьянка предложили играть «в бутылочку». Правда, хоть девочки и ожидали активной реакции мальчиков, ничего из ожидаемого не вышло. Мальчики сидели напряженными остолопами (будто их девочки не целовать, а насиловать собрались), и готовы были целоваться только в щечку. Не верите? Ваше право.
Я после такого эротического шока, пытаясь оправдать себя и свои чувства, записал в дневнике, что якобы мне вся эта затея очень не понравилась. Я был романтик, вел дневник, где писал всякие глупости о своих переживаниях. Эти тетрадки сохранились, но сейчас читать их совершенно не интересно (я пробовал). Чувства описаны картонно, я как бы заранее предполагал, что дневник прочтут посторонние и будут смеяться, поэтому был груб в выражениях, очевидно, лепил из себя образ мачо. Да и события для записи в анналы выбирались по странным критериям. Какие-то малозначительные эпизоды. В-общем, дневник был, но смысла в нем не было.
Большинство участников, а может быть и все, похоже, целовались прилюдно первый раз в жизни, поэтому не все пошло гладко и приятные ощущения от участия в мероприятии несколько смазались.
Наша «семья» просуществовала всю поездку, а потом распалась естественным образом еще до конца третьей четверти ввиду необходимости подготовки к окончанию девятого класса.
После трёх дней беспрерывных посещений музеев столицы подуставших от высокой культуры учеников отпустили на вольные хлеба, предварительно снабдив инструкцией как в большом городе найти родную гостиницу.
Побывать в Москве и не взглянуть на Ленина в Мавзолее?
Немыслимо!
Утром, проснувшись и плотно позавтракав, трое друзей отправились на Красную площадь. К десяти часам утра оказалось, что очередь из желающих тянется через всю площадь, мимо Исторического музея и заворачивает в Александровский сад к Могиле Неизвестного Солдата.
Занимают с четырех часов утра. В морозном воздухе над группами людей у начала очереди поднимается пар. Выходя из Сада, очередь сначала медленно, потом уже довольно быстро движется к Вождю.
– Сколько стоять придется? – осторожно спросил я мужчину в конце длинного хвоста.
– Часа три, – с готовностью ответил крайний посетитель.
– Пацаны, подохнем мы тут за три часа на морозе! – огорченно предположил Дэвис.
– Пойдем вперед, может так пролезем, скажем: пионеры к дедушке Ленину пришли.
Опасливо оглядываясь на милиционеров в полушубках, мы двинулись вперед вдоль очереди. После Исторического музея очередь заворачивала на открытое пространство Красной площади и шансов пройти незамеченными уже не было.
Пора!
Подняв глаза в белое небо и не обращая внимания на озлобленное шипение бабушек, помнивших Вождя еще живым и отстоявших на старых ногах положенное время, мы незаметно слились с двигавшейся вереницей людей.
Спуск в черно-бордовых тонах, подъем, бледное лицо и руки великой мумии…
Выход на морозец у кремлевского кладбища показался выходом на свет Божий.
– Ну что, еще по разу?
– Нет, уж лучше в другом месте погуляем!
После утреннего посещения Вождя мы отправились погулять по Новому Арбату. Широченный тротуар, несмотря на мороз, был заполнен спешащей московской публикой. Плохо попадая в скорость суетливого движения толпы, мы шли, глазея на высотные дома и пестрые витрины.
Вдруг из людского потока как будто вынырнули, нарисовавшись перед изумленными друзьями, два пожилых, достаточно сморщенных, но очень пестро одетых интуриста.
– Жвашку нада? – заговорщически спросил интурист-дедушка.
Я не понял, что за таинственную «жвашку» предлагает иностранец. И уже готов было пройти мимо своего счастья, но нам повезло, что один из нас уже в том юном возрасте ясно соображал, что такое фарца и насколько это полезно!
– Почем жвачка? – громко спросил он.
Иностранные фарцовщики с испугу сделались еще меньше ростом.
– Не нада громка, пятнадесять за блок, – быстро полушепотом затараторила «бабушка».
– Дорого за пятнадцать! Давай за десять! – не снижая громкости, потребовал юный покупатель.
– Харашо. Куда покласть? Сколько будешь брать?
– По блоку на брата. Да, пацаны?
Я сжевал последнего «Болека и Лёлека» только к апрелю.
В детстве у меня бывали всякие собирательские увлечения. Я коллекционировал марки, спичечные этикетки, значки, даже ключи от замков. Многие коллекции сохранились, кроме ключей, которые обеспокоенные родители заставили выбросить. Наверно боялись, что у чада разовьется тяга к ремеслу медвежатника.
Из поездки в Москву вместо сувениров я привез несколько разных плавленых сырков. Фольга, в которую сырки были упакованы, положила начало следующей коллекции – сырных этикеток.
Я долго мучился, но так и не придумал названия собирательству этикеток сыра. Возможно отсутствие теоретической основы, отсутствие названия, но, скорее всего, отсутствие достаточного ассортимента сыров в Ташкенте не дали развиться новому оригинальному виду коллекционирования.
Мой одноклассник Саша Рыжков – сын преподавательницы философии и сам будущий философ, жил со своей мамой в уютной двухкомнатной квартирке на четвертом этаже. Квартира отличалась ухоженностью и обилием книг. Саша был начитан донельзя, что не удивительно в таком окружении. Уже в девятом классе Саша был высок, усат, любил одеваться только в костюмы с галстуком, не признавая никаких джинсов и прочей низкопробной лабуды. Иногда его путали с учителем, и ученики младших классов уступали ему дорогу, почтительно замолкая.
В домашней Сашиной библиотеке чего только не было! В основном, конечно, философские труды, но и обычной человеческой литературы было в достатке.
Однажды я пожаловался на перечитанность всего доступного, на что сразу получил Сашины взаимопонимание и поддержку:
– Есть книжка про старое французское ****cтво, будешь читать? – задал риторический вопрос Саша.
– Кто автор-то? – просто для порядка уточнил я.
– Шодерло де Лакло, повеселее Мопассана будет, – выдал рецензию Саша.
После уроков я зашел к Саше и взял почти новую в красивом переплете книжку домой.
Шодерло, действительно описал любовные коллизии куда как живее Мопассана и без излишнего натурализма. Прочитался роман враз. Утром следующего дня, пока я собирался в школу, книжка оказалась на диване без присмотра. Домашняя двортерьерка Милка, сволочь такая, достала добычу, покусала и помусолила уголки обложки!
– Сань, ты прости, собака попортила. Щенок еще, – извинился я.
– Да Бог с ней! И с книгой, и с собакой. Все равно уже все прочитали. Теперь будет стоять в шкафу сто лет. Никто и не узнает. Не переживай! – Саша великодушно избавил меня от мук совести и сунул раненого Шодерло на вечное хранение в угол книжной полки.
С Сашей мы сошлись не только на взаимном интересе к художественной литературе. Стремясь не отстать от товарища, я купил учебник для ВУЗов Афанасьева «Философия». Мне показалось, что все там изложено просто, емко, интересно. Если не обращать внимания на торжественную песнь философского обоснования победы пролетариата, то все остальное было выше всяких похвал. Дополнительно польстило мне удивление сестры Наташи, которая, узнав про мои внеклассные чтения сказала, что даже у них на историческом факультете мало кто осилил Афанасьева целиком. Типа, труден он для народа.
И еще одна, но пламенная страсть, подогревала нашу с Сашей дружбу. Его дед основное время на пенсии проживал не в Ташкенте, а где-то в провинции, где имел дом и большой виноградник. Саша говорил, что с каждого урожая дед выжимал от трехсот литров великолепного сухого или полусухого. И, пользуясь случаем, несколько бутылок самого лучшего вина непременно презентовал внуку.
Однажды этот презент выразился в трех бутылках светлого полусухого.
Мы пришли к Саше домой, купили по дороге коробку конфет, сели на веранде. Дело было ранней весной или «поздней зимой», что для Ташкентского климата равно приятно, в открытые окна на четвертом этаже залетал лепет легкого ветерка. В голых еще ветвях макушки чинара щебетали птицы и солнце отражалось в рыжей кирпичной стене противоположного дома. Мы открыли первую, провозгласили тост за философию. Вино оказалось прекрасным. Дед внука потчевал не абы чем.
Когда закончилась третья бутылка, пришла с работы Сашина мама. Я сконфузился и попытался было улизнуть домой. Но ноги идти отказались совершенно, и при абсолютно ясном сознании, пытаясь галантно обойти насмешливо глядящую на меня женщину, я рухнул в коридоре. Ничего другого не осталось, как остаться еще на пару часов, чтобы вздремнуть и прийти в более-менее транспортабельное состояние.
Дома, когда узнали, что сын пил с Сашей-философом, решили, что все под контролем и тему развивать не стали.
В канун Международного дня солидарности женщин в борьбе за равные права в семье и на работе в классе устроили субботник. Всему классу толкаться в одном помещении с тряпками и вениками необходимости не было, поэтому наша классная дама предложила революционный подход к делу и объявила добровольное участие в мероприятии. Из девочек пришли только те, кто жил совсем недалеко от школы, человек пять-семь. Из мальчиков оказалось трое желающих. Саша Рыжков, я и случайно оказавшийся с нами Боря Островерхов.
Мы начали весело: поставили стулья на столы, вынесли в коридор многочисленные цветы в горшках и наглядные пособия. Потом предстояло дождаться, когда девочки все это протрут от пыли и помоют пол с мылом, и мы занесем все на место. Мы с Сашей заскучали. Выходом из скучного положения явилась идея пойти и отметить праздник в узком кругу. Решили и пошли.
Вина от деда в этот раз у Саши не нашлось, но была бутылка коньяка. В гастрономе купили бутылку каберне и конфет. Привычно пришли к Саше, накрыли поляну и начали провозглашать тосты за царицу всех наук. Когда тема была исчерпана до последней капли, захотелось пойти освежиться на улицу, а там непослушные ноги сами привели в школу, как раз туда, где девочки уже все помыли и помогали дисциплинированному Боре заносить и расставлять на подоконниках цветы.
Надо сказать, что, несмотря на отличные оценки по школьным дисциплинам, классная руководительница обещала мне за поведение выставить тройку. Я был дерзок, всегда себе на уме и любил спорить с преподавателями, казавшимися мне косными в вопросах общего воспитания подрастающего поколения. Ну, а кроме того, я наряжался в школу так, что у одноклассников каждый день был незапланированный спектакль – посмотреть то на Будулая, то на Леннона, то на Матье в моем исполнении. Одноклассникам забава, а классной руководительнице головная боль.
Так вот, пришли мы в родной класс. Все уже немного устали и заканчивали субботник. Не доверяя моей способности стоять прямо, Саша легко посадил меня на подоконник в коридоре, а сам пошел за учительницей. В коридор вышла классная и из двери высунулось еще несколько заинтересованных лиц девочек.
– Вы только посмотрите на этого человека! – громко с пафосом в голосе заявил Саша, широким жестом показывая на обмякшую фигуру на подоконнике, – Это же не просто ученик! Это, вероятно, будущее светило советской философии! – светило умиленно хрюкнуло и согласно глубоко кивнуло.
– А вы ему, – Саша укоризненно посмотрел на учительницу, – Тройку по поведению хотите поставить!
С этими словами Саша снял меня с нагретого удобного подоконника, и мы неровным шагом вышли из школы.
Удивительно, но после этой встречи в коридоре классная переменила свое мнение о моем моральном облике и выставила за третью четверть «четыре» по поведению.
После школы наши дороги навсегда разошлись. Меня потянуло в море, а Саша поступил и с отличием окончил Философский факультет Ташкентского университета. Стал Александром Вячеславовичем, потом защитился и начал преподавать, работая с матерью на одной кафедре.
А дальше случилась перестройка, русскоязычные потянулись в Россию, а узбекам единство и борьба противоположностей стали совсем не интересны. Саша с мамой переехали в провинциальный то ли Саранск, то ли Саратов. Там Саша устроился по профилю, стал доктором философии, написал книги на темы взаимоотношений науки и техники с философской точки зрения, но в итоге все силы решил отдать новому революционному создаваемому им учению о том, как устроена Вселенная и что есть Бог. И зачем Бог Вселенной и Вселенная Богу.
Из горних высей вернемся в нашу бренную обитель.
Девочки умнеют несравнимо быстрее мальчиков. Пока мальчики, вырастая, играют во все более дорогие игрушки, девочки тем временем узнают главную сторону жизни – человеческие отношения.
Особым вниманием девочек пользуются, конечно же, отношения мужчин и женщин. Технология познания бывает разной. Это могут быть книги умные и не очень, взрослые фильмы, флирт и романы с мальчиками и мужчинами. К восемнадцати годам почти любая девушка точно знает откуда дети берутся и, самое важное, она знает, каким образом организовать отношения так, чтобы появившиеся дети не остались голодными.
Я к шестнадцати годам в вопросах брака и семьи был совершенной бестолочью. То есть, я, конечно, понимал теорию про пестики и тычинки, но что такое ответственность мужчины перед женщиной, родившей ему детей, было далеко за пределами моего юного еще сознания.
Одноклассница отличница Марина Бродская, девочка из правильной еврейской семьи, с высоты своего неоспоримого интеллекта смотрела на меня немного по-матерински, с теплотой, нежностью и сожалением, что я еще такой маленький.
Однажды я встрял в беседу двух умниц Марины Бродской и Лены Кокиной о Бальзаке, Флобере, Мопассане. Ничего из этого я еще не читал, но показаться балбесом не хотелось, и я с вызовом заявил:
– А вы читали Джеймса Болдуина? – (Я случайно купил несколько журналов «Иностранная литература» и наткнулся на повести черного американского писателя о тяжелой судьбе негров в США).
Девушки переглянулись.
– Ах, Болдуина, спокойно, улыбнувшись, сказала Марина. – Читала. Знаешь, не особенно интересно. «Двуликий Янус», что там еще? Развитие идеи «Хижины дяди Тома» в современном исполнении.
Я начал скисать. Козырная карта бита!
– Если хочешь, я дам тебе почитать французских классиков. Интересно, про жизнь, – предложила Марина, – Только обложки из бумаги сделай, а то у нас мама над ними трясется.
Разумеется, я сразу согласился на любые обложки.
За три месяца дите прочитало «Человеческую комедию», собрание Флобера, Мопассана, Роллана, Рабле. К концу девятого класса я смотрел на мир людей уже немного другими глазами.
Маринин опыт получения человека из первобытного бульона удался.
В девятом классе хочется быть модным и неотразимым!
Все, что выделяет тебя из толпы, годится в дело. Грубый свитер, вязаная шапка и дерюжная безрукавка-телогрейка, и вот ты типичный молдавский цыган, кольца в ухе не хватает. А если романтическое настроение, что в шестнадцать лет не редкость? Тогда нужна рубашка с вычурным огромным воротником, расклешенные брюки и туфли на высоком каблуке, а еще к костюму нужна прическа «Сэссон». Родной класс в легком шоке!
Замечательные моднючие туфли с платформой и высоченным каблуком мы с мамой купили в Торговом центре. Походка сразу стала от бедра, горизонты расширились, а школьные коридоры сузились, появился уверенный снисходительный взгляд с высоты нового роста. Просто чудо!
На волне успеха в школе я вызвался проводить до дома Марину и заодно взять очередной том Бальзака. Из-за гололеда я предложил девушке вести ее под руку. Какая дальновидная идея! Пока мы дошли до Марининого подъезда, я повис на Марине раз десять.
Модная подошва великолепно смотрелась на паркете и совершенно не годилась для хождения по льду и снегу.
Осенью 1976-го года я записался в секцию «Динамо» по гребле. Эллинг секции располагался на Комсомольском озере. Основное время мы уделяли общефизической подготовке и большинство нагрузок были на тренировку выносливости. Бегали вокруг озера по несколько кругов, иногда бежать надо было, неся с собой по кожаному, набитому волосом тяжелому мячу. Не хватало боекомплекта и бронежилета, а то после тренировок гребцов можно было бы запросто без вступительных проверок записывать в ВДВ. Профильные упражнения, то есть сама гребля по озеру, радовали не долго. К ноябрю воду из озера стали выпускать, и постепенно мы перешли на греблю на канале Бурджар. Но и там не все было радужно. Во-первых (и в последних), лодки надо было на себе отнести из эллинга к каналу, спуститься с крутого глиняного берега по узкой тропочке. Такая операция была сопряжена с определенным риском. Спуск к речке был крут, а тропинка иногда становилась скользкой. Идти с лодкой на плече было небезопасно, прежде всего, для лодки. Не дай Бог, уронишь. После того, как кто-то действительно отправил лодку в полет с обрыва, тренировки там оставили только для самых искушенных спортсменов, а всех начинающих вернули на озеро.
В-общем-то, и сам Бурджар был тем еще местом для занятий спортом. Дело в том, что к каналу выходили огороды и задние дворы частных домовладений. Жители этих домов не особенно стеснялись сливать и выбрасывать в канал всякую бытовую гадость. Не раз, перевернувшись в мутную воду, приходилось бежать в эллинг и в срочном порядке мыться под душем с мылом.
После отказа от Бурджара на остатках обмелевшего Комсомольского озера гребцы по кругу, как кони в цирке, гребли по большой луже, глубина которой не превышала полутора метров. Скукота! Чтобы разнообразить спортивную жизнь, занятия наполнили силовой подготовкой. Мы стали еще больше бегать с нагрузкой и играть на опустевших пляжах в некое подобие регби.
Когда же озеро покрылось корочкой льда толщиной в сантиметр, встал вопрос о возможности грести вообще. Тренер попробовал революционную идею пробить во льду гребной канал. Чудно, конечно! Вполне можно было потерпеть до апреля и начать нормальные полноценные занятия по свежей чистой воде в парке. Но, решение принято и кому-то его выполнять.
В эллинге, среди новеньких, блестящих лаком каноэ, на одном из стеллажей лежал «Наутилус». Это была старая, сделанная из толстенной фанеры, лодка-двойка. Ее обычно использовали для обучения гребле новичков. В корму привязывались два поплавка и вот, непотопляемая конструкция для мучений очередного начинающего гребца готова!
Тренер решил, что Наутилус по своим прочностным характеристикам наиболее подходит на роль ледокола. На всякий случай привязали к корме все те же поплавки, дали экипажу старые раздолбанные весла и проводили в Арктическую одиссею. Мне досталась роль главного ледокольщика. Если лед не ломался под ударами носа лодки, в дело вступал ледокольщик и веслом крошил лед перед ледоколом.
Ледокол удачно прорубил канал вокруг острова и уже возвращался к родной пристани, как вдруг наткнулся просто на непроходимую толщину. Я снова начал орудовать веслом как ломом. Дело, вроде, пошло. До пристани оставалось метров пятьдесят. Вдруг, от очередного удара лопата весла раскололась, лопасть отвалилась, а ручка, не найдя сопротивления, юркнула под воду. Я даже не заметил, как оказался в ледяной воде. Когда я вынырнул на поверхность, второй гребец только удивленно спросил: «Ты че это, нырнул?»
Объяснять причины внезапно возникшей горячей любви к холодной воде было некогда. Забраться назад в каноэ не получилось бы. Я быстро снял с себя кеды и мокрую вязаную шапочку и, разбивая лед кулаками в перчатках, вплавь рванул напрямую к пристани. Ледокол из меня получился куда как более эффективный, чем Наутилус!
Когда я заскочил в теплую раздевалку, от меня валил пар и, казалось, все неприятности позади. Но, к сожалению, первый опыт плавания во льдах не прошел даром. В холодной, и главное грязной, воде я подхватил воспаление легких и распрощался с греблей.
К весне я уже совершенно выздоровел и у нас с друзьями появилось новое увлечение – катание на велосипедах с девушками. Девушек всегда было двое – Лена Кокина и Виолетта Цыганова, а юношеский состав периодически немного изменялся. Я участвовал в покатушках всегда, так как был влюблен в Лену. С Виолеттой рядом катался Вадик Бельков (будущий муж Виолетты). И через раз к нам присоединялся еще один тайный обожатель Лены и, как ни удивительно, один из моих ближайших друзей, Боря Островерхов.
Мы вчетвером или впятером (а иногда и вшестером, когда к нам присоединялся еще один Ленин воздыхатель и опять-таки мой друг Дима Компан) катались по недавно укатанному асфальту на еще не открытой для автотранспорта дороге, как бы сейчас назвали «дублеру» улицы Дружбы Народов. Вдоль дороги росли высокие акации, попадались кусты жасмина, все это цвело, пахло и создавало романтическое настроение. Катались, беседовали, я пытался острить, Вадик большую часть времени был серьезен, очевидно, полагая, что таким образом создаст у Виолетты о себе мнение, как о надежном человеке. Боря тоже в меру острил и рассказывал анекдоты. Потом, с заходом солнца, Вадик провожал Виолетту домой, а мы с Борей эскортировали нашу Лену, а потом еще до ночи носились по кварталу, разминая затекшие за время медленных покатушек мышцы.
Летом в июле моя возлюбленная собралась с матерью на Иссык-Куль.
Катаясь со мной на велосипедах, Лена вслух мечтала, как здорово будет отдыхать на берегу высокогорного озера! Я уже побывал там, со знанием дела делился впечатлениями и давал полезные советы.
– А ты приезжай тоже на Иссык-Куль, будем вместе отдыхать, – предложила Лена.
– Я на велике приеду, – необдуманно пообещал я. – А что, дорогу я знаю, возьму еды и поеду. Всего тысяча километров. Я в день запросто буду по сто пятьдесят проезжать! Через неделю приеду.
Родители отнеслись к сборам сына настороженно.
– Если бы с тобой еще кто-нибудь поехал, Женька или Лариска, тогда, пожалуйста. А то, случись что в дороге, и помочь некому, – резонно заметила мама.
– Что там Лариске делать? Я же к Лене собрался.
– Ну, тогда Женьку уговори. Одного я тебя все равно не пущу.
Женька ехать в такую даль отказался. Я-то к девушке еду, а ему на кой головная боль?
– А я думала, ты приедешь. Ждала весь отдых. А ты обманул, – обиженно сказала Лена по возвращении.
– Велосипед сломался, – попытался выкрутиться я. Ведь не скажешь – мать не пустила.
После школы Виолетта и Вадик сыграли свадьбу, а мы с Борей и Димой Компаном остались ни с чем (точнее ни с кем). Лена уехала учиться в Москву на факультете автоматизированных систем управления в МАИ, Боря поступил на Самолетостроительный факультет Ташкентского Политеха, а я, отработав почти год фрезеровщиком, поехал на Черное море. В Севастополь. В в/ч 53121.
Ох уж это половое созревание! Внешне у меня оно проходило относительно гладко, без чирьев на лице, но зато внутренний мир мой исковеркивался в беспрерывной борьбе ангельских порывов души и дьявольского желания плоти. Все мысли были только о девушках, причем, чаще всего, в самом низменном смысле. Руки не удержать, они сами тянулись побеспокоить и без того взбудораженный гормонами орган.
Это ужасно! Ужасно! Бедное дитя занимается самоудовлетворением четыре-пять раз на день, под глазами появляются темные круги. Круги может и не от преступного удовольствия, а от роста вообще, но кто же может сказать это наверняка? Кажется, все окружающие смотрят на тебя с осуждением. Ты пал! Ты падший человек! Ты отброс общества! Твоя жизнь на виду – только благополучная вершинка темного мрачного эротического айсберга. Надо срочно помочь себе! Но кто подскажет как?
Спорт!
Помогает.
Но что делать в дни, когда нет тренировок?
Я разработал систему спасения. Если отжиматься от пола, как только захочется запретного, то можно перебить пагубную привычку. Практика показала, что отжиматься приходится все свободное время. Примерно триста отжиманий в день.
Раз статистика уже есть, пора оформить систему. Я начертил таблицы с клеточками для каждого дня. Если удавалось, отжавшись триста раз, не сорваться за день ни разу, в клеточку ставился черный крестик. Если гормоны побеждали спорт, клеточка заполнялась красным крестиком. Цель системы наглядно демонстрировать успехи спорта и в итоге прийти к жизни без красных крестиков.
Больше всех забеспокоилась мама. Ей, в принципе знакомой с подобной символикой, было непонятно, для кого сын разработал эти таблицы и что они означают. Почему появление красных крестов настолько несистематично? Добиться ответа она так и не смогла. Я что-то бормотал про спорт и укрепление здоровья, что только усиливало материнскую тревогу.
После двух месяцев упорной борьбы, руки и грудь укрепились значительно, но и количество красных крестов только увеличилось. Чтобы не расстраиваться, я снял таблицы со стены. Гормоны победили.
Среди пролетариев квартала появилась новая мода. Ходить по улице в тапочках. Домашние клетчатые шлепанцы, тапочки со стоптанными задниками и просто домашняя обувь без названия и определенного фасона перекочевали на улицу. Вероятно, таким образом выражалось состояние физического и душевного отдыха после тяжелой работы. Возможно, это была демонстрация протеста простого люда против закомплексованности тех, кто из последних сил старался выглядеть культурным человеком и перед выходом на улицу чистил обувь и гладил брюки?
В социо-психологических аспектах причин этого явления ученые не разбирались. Зато пацаны, подражая взрослым, тоже важно разгуливали по улице, заложив руки за спину и шаркая подошвами шлепанцев по асфальту.
В один далеко не прекрасный вечер я в таких шлепанцах, очевидно, считая себя неотразимым квартальным модником, пришел на свидание к любимой девушке. Лену такой фасон обуви почему-то не вдохновил, и она отправила несчастного Ромео переобуваться.
В тот вечер ряды тапочкового пролетариата поредели на одного апологета.
В пятнадцать лет девушкам хочется красивой и вечной любви, а мальчикам хочется секса, хотя они еще не понимают толком, что это такое. Поэтому мальчики любят девушек нежно и беззаветно, желая, но не требуя доказательств любви в постели.
Лену выгуливали почти каждый вечер два или даже три мальчика. Трудно было сразу понять, кто же из них претендует на роль главного возлюбленного. Мальчики по очереди рассказывали анекдоты и смешные истории, громко смеялись, бурно жестикулировали. Лена благосклонно принимала знаки внимания от всех кандидатов. Я отличался от других претендентов на сердце девушки только тем, что чаще смотрел на звездное небо, чаще вдыхал сладкий аромат цветущего жасмина, чаще нежно смотрел на предмет своих мечтаний. К сожалению, Лена не замечала этих важных отличий и, когда мы встречались только вдвоем, резонно спрашивала:
– Ты что, меня совсем не любишь?
– Люблю, – мялся я, не понимая прозрачного намека.
Ну хоть бы кто-то из опытных подсказал как именно надо любить девушек. А то друзья все про неизвестный им секс, а в настоящей любви никто и не смыслит.
Любовь – прекрасное чувство! Хочется рассказать любимой тысячи разных историй, смешить ее анекдотами, нежно обнимать…
Обниматься и целоваться по-настоящему, даже в достаточно интимной обстановке, Лена не была расположена. Поэтому, когда я в отсутствие Лениной мамы приходил на свидание, мы сидели, прижавшись друг к другу на диване и говорили о школьных делах. Я рукой нежно обнимал любимую за плечи.
Как-то раз, пока ее мамы дома не было, мы проговорили с час.
– Иди домой, а то мама скоро придет, – наконец проворковала возлюбленная.
– Завтра в девять? – спросил, поднимаясь, влюбленный.
На плече зеленой строгой рубашки для уроков Начальной Военной Подготовки, в которой обольстительница смотрелась особенно привлекательно, осталось темное мокрое пятно от моей вспотевшей подмышки. То ли сентябрьская жара сказалась, то ли волнение.
Вот и назрела тема дневников, слегка затронутая выше. Попробую набраться серьезности и не ёрничать насчет своей тогдашней романтической слабости.
В девятом классе так хочется поделиться хоть с кем-нибудь восторгом и печалью первой большой любви! А кому рассказать? Любовь у всех своя, а над чужими переживаниями принято смеяться. Выход один – открыть душу дневнику. Он не посмеется, не проболтается и не осудит за ошибки.
Я заполнил своими маленькими трагедиями целую пачку ученических тетрадок. Как положено, нарисовал на обложках вензеля с вплетенным именем любимой и пробитые стрелами сердца. Тетрадки хранились в ящике стола, под учебниками и чертежным ватманом. Никто не смел их видеть, кроме самого автора.
На одном из свиданий, когда оба возлюбленных признались друг другу в своих чувствах и настало время строительства серьезных отношений, я проболтался про свои дневники и, так как секретов от возлюбленной быть не могло, легко согласился на ее просьбу почитать про мою любовь в письменном выражении. Тетрадки на один день перекочевали к Лене, после чего в последней из них появилась запись об этом событии.
Но оказывается, не одна Лена была посвящена в тайну. Как-то вечером дня через три мама с сарказмом сказала:
– Ну и балбес же ты! Кто же дает читать свои дневники девушкам?
– Это мое дело, – насупился я.
– Ну, смотри… тебе видней, – напутствовала меня мама.
Я не уничтожил дневники, но писать их перестал. Стало непонятно, в чем теперь смысл тайных записей, если все, и кто надо, и кто не надо, все там изучили наизусть? Дневниковый кризис миновал.
Алишер Азимов сын кинорежиссера и известный классный неформал научился шить. Мальчики в пятнадцать лет обычно занимаются спортом или прикладными вещами, никак не связанными с ведением домашнего хозяйства. Шить, вязать – занятия не для мужчин. Леша презрел этот комплекс и научился шить брюки. Причем новомодные, скандальные, с очень низкой талией, так что видно ямку между ягодиц, с накладной красной ширинкой на шнуровке вместо пуговиц или молнии и сильно расклешенные. Сейчас бы заподозрили парня в гомопристрастиях. Тогда это был просто вызов костюмной серости и писк моды. Леша сшил брюки себе, своему другу, потом перешел на куртки.
Мне захотелось тоже попробовать свои силы в портняжном искусстве, тем более что шнуровку на ширинке придумал я. Еще летом на школьной практике в совхозе на брюках поломалась молния. Пришлось прорезать, обметать дырки и зашнуровывать брюки веревочкой.
Так как с брюками уже блистал Лёша, я решил начать с куртки. Выкройку взял из журнала «Юный техник». Но, то ли в расчеты вкралась ошибка, то ли измерения собственного тела оказались не точны, но куртка получилась мала и интерес к шитью надолго угас.
Кроме удивительного таланта в шитье Лешка Азимов был мастером турника. Он был стройный, гибкий и жилистый. Мог скручиваться вокруг перекладины, поднимаясь на нее и вращаясь вокруг совершенно невероятными способами. При этом, выполняя очередной «гордиев узел», комментировал свои действия и поэтапно замирая, чтобы восторженная публика могла оценить сложность трюка.
Математичка Лилия Ивановна, мать упомянутого Алишера, отличалась очень маленьким ростом, или лучше сказать, ростом не отличалась вообще. Чтобы доставать хотя бы до середины доски в старших классах, ей приходилось носить высоченные каблуки, а чтобы вообще быть замеченной учениками, делать себе высокие прически, а зимой надевать огромную вязаную шапку, по форме и размерам напоминавшую гуцульскую. Ученики придумали учительнице прозвище – «Метр с шапкой или три кило с башмаками».
Её сын Алишер не отличался примерным поведением, и Лилия Ивановна не раз призывала его к порядку, требуя на следующий день отца в школу. Лёшка на перемене пожимал плечами: «Что дома меж собой договориться не могут, что ли?»
Учитель физики старших классов маленький улыбчивый кореец Пак Моисей Судинович ходил в школу всегда только в костюме тройке и начищенных туфлях. Он увлекательно преподавал свой предмет и с удовольствием ездил в турпоездки с учениками. Словом, педагог широкого профиля.
Но самой интересной его особенностью была применяемая им система оценок. Обычной четырехбальной ему явно не хватало, и он придумал ставить пятерки трех различных размеров, при этом каждый размер мог быть еще двух различных цветов:
Маленькая синенькая пятерочка, размером чуть больше синего клопа весила в реальности на четыре с плюсом и ставилась тому, кто тянул на четверку, но Моисею жалко было потуг ученика, и он хотел поощрить его;
Такая же мелкая, но уже красная, тянула на четыре с двумя плюсами. Этой оценки был достоин тот, кто сделал работу хорошо, но допустил ляпы в оформлении или орфографии;
Среднего размера синяя пятерка была пятеркой с минусом. Это была самая рабочая оценка;
Большая синяя являла собой похвалу за особое трудолюбие в изучении физики;
Средняя красная считалась твердой пятеркой. Эту оценку еще надо было заслужить. Требовались и знания, и умения эти знания подтвердить;
Большая красная выражала неподдельный восторг учителя перед работой ученика.
При таком обилии градаций пятерок получить красную или, тем более, синюю четверку считалось непростительным позором.
Троек Пак не ставил. Видимо не видел смысла в делении тройки по цветам и размерам.
Когда восторг перед познанием жизни не укладывается в нетрезвые философские беседы, когда дневник не в состоянии вместить весь спектр чувств и переживаний, тогда на помощь приходит рисование. То самое рисование, посредством которого самовыражаются малыши, но только уже на следующем уровне мастерства и глубины заложенных в рисунок идей.
Какой, оказывается, замечательный материал черная тушь! Ложится с кисти или пера на ватман ровно. Тон получается глубокий и бескомпромиссный. А какие возникают удивительные ассоциации от музыки Pink Floyd! Они там поют про обратную сторону Луны, а на бумаге появляется гора с крестом, по левую сторону Месяц, по правую Солнце, под горой молящиеся люди.
Мистика!
Под The Wall рождаются лица людей, рвущихся из темноты наружу, к свету. Белые раскрытые ладони и напряженные в надежде глаза. Все остальное пока тонет в непроницаемой тьме.
И все это тушь! Наилучший материал для расстановки акцентов!
Пару таких мистических рисунков я подарил Виолетте, в знак признания её нежности и доброты. Мне очень хотелось иметь такую сестру. Мы даже какое-то время веселились, играя в брата и сестру, доверяя друг другу сердечные тайны, при этом оставаясь верными своим постоянным любовям: Лене и Вадику.
Кто в детстве не читал Джека Лондона? Только те, кто вообще ничего не читал.
(Как некстати я дожил до времени, когда дети перестали читать не только Лондона, но и вообще всё, напечатанное буквами на бумаге. Эта моя «биография» имеет микроскопический шанс на прочтение хотя бы моими детьми. И то только потому, что будет не прочитана, а прослушана в озвучке искусственным языком робота).
Простые и прямые, как километр рельса, старатели с Клондайка моют золото не жадности ради, а жизни для. Суета Аляскинской золотой лихорадки в величественных пейзажах Крайнего Севера. Манит таинственное своей бескрайностью и непознанностью Белое Безмолвие.
Если бы у меня был даже очень большой холст, то и он бы весь оказался покрытым только белилами. Но холста и масла под рукой не оказалось и выплеснуть душу удалось гуашью на ватмане формата А4.
Горизонт, солнце, снег и точки собачьей упряжки.
На очередном уроке физики речь шла о зримом доказательстве вращения Земли. После объяснения новой темы и красочного рассказа про опыты в Исаакиевском соборе учитель предложил желающим сделать и принести на следующий урок маятники. Чтобы они стали маятниками Фуко и подтвердили вращение Земли, их следовало подвесить к высокому потолку актового зала, качнуть, заметить место, где пройдет маятник, потом вернуться через час и посмотреть, насколько сместилась траектория качания.
Красивая идея, но кто полезет под потолок зала, чтобы привесить какие-то маятники? Тем не менее, физик пообещал поставить по мелкой пятерке за маятник и большую пятерку за самый красивый.
Придя из школы, я первым делом достал свои запасы свинца и стал готовить форму для отливки. Форма получилась неудачная, может глина не та, может литейщик торопился. Свинцовый шар получился с куриное яйцо размером и такой же кособокий. После остывания пришлось долго ковать податливый свинец, придавая шару, присущую шарам форму.
Через день на физику принесли сразу несколько маятников. Эксперимент в актовом зале по понятным причинам не получился, и ученики развлекались тем, что опускали свои маятники из окна четвертого этажа и, раскачивая их, пытались ударить один маятник о другой. Все получили обещанные маленькие пятерки.
Большую красную пятерку получил папа Марины Бродской. Он на заводе в большом шаре от подшипника просверлил отверстие, нарезал в нем резьбу и вкрутил аккуратно выточенный на станке медный подвес!
По мнению моих одноклассников я был любимчиком нашей учительницы литературы Нели Харитоновны. Не стесняясь класса, она говорила, что уважает меня за неординарное мышление, умение заглянуть в суть вещей, распознать низменные движущие силы поступков вроде бы положительных героев.
Мои друзья относились к такой оценке с юмором и не клеймили меня позором. Я сам тоже не комплексовал. Просто учится. Писал сочинения и отвечал у доски. Привычно, и вроде бы заслуженно, получал пятерки.
Была у меня одна смешная проблема. Я иногда заикался. Что-то нервное. Однажды из-за заикания я вообще ничего не сказал. Поднялся из-за парты отвечать, но вместо человеческих звуков шипел и сипел, пытаясь выдавить из себя слово «Страдание». Выдавить слово не получилось. Огорченный я сел. Неля Харитоновна пожалела заику и поставила пятерку авансом. За художественное шипение.
Где-то в середине десятого класса пришло время Достоевского.
Разбор «Преступления и наказания» Неля Харитоновна решила провести необычно. Вместо «к-доске-пойдееее-т» она предложила устроить суд над главным героем. На доске перед уроком мелом был нарисован ростовой портрет царя, почему-то в треуголке и мантии из горностаевых хвостиков.
По замыслу я играл прокурора, призванного обвинить нигилиста в бездуховности, но меня сдуру понесло не туда. Неожиданно для всех я встал на защиту убийцы и просил у судьи снисхождения к подсудимому. Режиссура Нели Харитоновны полетела к черту, но в целом «суд» прошел интересно и весело.
Перемена после первого урока «суда» пролетела в бурных дебатах и успокоиться ко второму уроку не получилось.
Мы с друзьями продолжали громким шепотом обсуждать беднягу Базарова, но постепенно отошли от проблем преступлений и наказаний и переключились на вопросы, не имеющие к литературе никакого отношения. Некоторое время Неля Харитоновна терпела в надежде на самосознание болтунов. Потом не выдержала и громко сказала:
– Дмитрий, если не перестанешь болтать, я тебе тройку поставлю!
Класс замер в изумлении. Тройка в наказание! Вот это да-а-а!!! На задних партах засмеялись.
Я мигом оценил остроту шпильки и пристыжено замолчал.
У Бори Островерхова дома была масса интересных вещей. Родители Бори, хоть и были евреями, не отличались богатством. Папа работал инженером на электростанции, мама в какой-то конторе. Они были обычными хорошими советскими гражданами и не более того. Обстановка и даже запах в комнатах сохранились из 60-х. Но на сына они денег не жалели. У Бори был и электронный конструктор, и химическая лаборатория, и даже воздушка!
Я после года тренировок в пулевой стрельбе из пистолета считал себя неплохим стрелком. А коли так, то из воздушки сбить веточку тополя напротив Бориного окна - совсем ерунда!
– А горляшку сможешь? – завел меня Боря.
– Да, запросто! – сдуру согласился я.
Метрах в десяти от окна на ветку села доверчивая горлинка. Я прицелился. Старался попасть в голову, чтобы выстрел был эффектнее. Щелк! Горляшка бесформенным комочком упала на асфальт.
– Что же вы делаете?! Охламоны! Зачем горляшку убили?! – возмущенно закричала с улицы пожилая женщина.
Мы с Борей спрятались в окне.
«Действительно, зачем я ее убил? Ведь не есть же?», - растерянно подумал я.
Уже много лет это первая и последняя убитая птица. Думаю, счет моих пернатых жертв до конца жизни уже не изменится.
Велосипед хоть и простая, но все-таки машина. Требует регулярного осмотра, смены смазки и проверки натяжения спиц.
Привыкнув к всепрощению родного велика, я перестал баловать его вниманием. По весне менял смазку и считал техосмотр пройденным.
Однажды, возвращаясь поздно вечером после тренировки, уже почти перед домом, по доброте душевной я захотел пожалеть железного коня и перескочить с хода маленькую выбоинку в асфальте. Перед препятствием слегка поддернул колесо вверх. Велосипед перелетел через ямку, но опустился не на асфальт, а на полметра ниже асфальта! Я даже не осознав, что за чудо произошло, вылетел из седла и оказался лежащим плашмя на дороге.
Расследование происшествия установило, что земля не разверзлась перед велосипедом. Чуда не случилось. Произошло то, что должно было произойти. Оставшиеся без должного контроля спицы переднего колеса ослабли. Некоторые просто болтались, не выпадая из обода исключительно благодаря центробежной силе. В момент приземления даже незначительная нагрузка оказалась запредельной, колесо согнулось пополам, предоставив незадачливому хозяину неожиданную радость свободного полета и печаль столкновения с твердой поверхностью асфальтовой дорожки.
Колесо я потом выпрямил, купил новые спицы и восстановил исходное состояние практически полностью. Я действовал как мужик, крестящийся после грома. Зато попутно на практике выучил способы капитального ремонта велосипедных колес.
Серый ноябрьский день. Сад засыпан жухлой мокрой листвой. Сквозь прутики живой изгороди видна дорога, школьная спортплощадка, детский сад и школа. Уроки не учатся. Я сижу и, подперев щеку, смотрю в окно.
По дороге, торопясь, идут двое. На них плащи, кепки надвинуты на глаза – типичные киношные шпионы. Один высокий, другой низкий. У высокого в руках большой сверток, из которого выглядывает черный протектор автомобильной шины. Низкий семенит позади с похожим свертком в руке.
Незнакомцы уходят за коттедж и через пару минут возвращаются, но уже без свертков.
Они не могли зайти в гости, оставить колеса и так быстро уйти. Тогда, где колеса?
Я оживился, быстро оделся и побежал на улицу, чувствуя себя Холмсом и Следопытом одновременно. Искать долго не пришлось. За домом под кучей срезанных виноградных лоз мирно лежали два наспех спрятанных колеса. Убедившись, что никто меня не видит, я вытащил колеса и принес домой.
Вечером пришел с работы сосед таксист Злобин. Я рассказал захватывающую историю про воров и колеса.
– Может, милицию вызвать? – предложил я.
– Неси колеса, завтра решу, как лучше, – сказал сосед.
На следующий вечер Злобин с работы занес мне десятку.
– За колеса, – сказал он.
Первой была модель вертолета Як-24, которую мне на восемь лет привез в подарок дед Константин. Клеил ее в основном, конечно, дед, но и я активно участвовал и потом долго осторожно играл хрупкой пластмассовой игрушкой.
К тринадцати годам меня прорвало на пластмассовые самолеты. Комнату украсили почти все модели «Ту», от огромного Ту-114 до маленького изящного Ту-134. Совсем не конкурируя, мирно сосуществовали иностранная «Каравелла» и трудяга Ан-24, маленький, но грозный «Сааб» с желтыми коронами в синих кружочках и Красный полярный Ми-4, совершенно микроскопический Ми-1 и остроносый, стремительный, какой-то неземной сверхзвуковой Ту-144.
Чтобы разместить коллекцию, я попытался потеснить фужеры и тарелки в серванте. Ненадолго помогло. Но по мере пополнения самолетного состава, мне было указано освободить незаконно занятую площадь. Тогда и протянул нитки из углов своей комнаты к абажуру и на них друг за другом развесил модели. Получилось, что все самолеты летят к свету как мотыльки. В серванте остались занимать место только самые мелкие представители самолетного семейства.
Коллекцию разместил, жизнь на месте не стоит, надо двигаться дальше. Спорт, прогулки с девушками. На самолетах стала копиться пыль. Мама терпеливо вытирала модели влажной тряпочкой, неосторожно отламывая мелкие детальки и каждый раз чувствуя себя виноватой за нанесенный урон.
– Ты бы сам вытирал свои модели, а то всю комнату завесил, а порядок поддерживать не хочешь, – выговаривала мама.
– А че их вытирать? Сверху пыль на крыльях не видно, - отбрехивался авиастроитель. Да я и не знал, как удалять пыль, не сломав хрупкой конструкции. Подсказать, что все это легко делается с помощью пылесоса, никто не догадался.
Через год висения самолеты просто физически состарились. Мама на недостойное содержание авиационной техники махнула рукой, но однажды не выдержала и высказала все, что она думает о состоянии коллекции и о её ленивом обладателе.
Я обиделся и приговорил ни в чем не виноватые самолеты!
Поздним вечером я снял их с ниток и вынес на заросший травой пустырь позади дома. Заправляя поочередно модели бензином для зажигалок, я поджигал и бросал их в заросли лебеды. Лайнеры, чадя пластмассой, гибли в высокой траве, оставляя выгоревшее пятно и закопченные стебли по краям.
В один вечер погибла почти вся коллекция.
Авиационный бог (наверно это был Гермес) не простил мне такого надругательства, и я не стал авиаконструктором, о чем мечтал с самого раннего детства.
Боря прочитал в каком-то учебнике по химии, что газообразный водород можно получать из реакции раствора медного купороса с поваренной солью и алюминием. Для чего получать водород, было неясно. Боря просто копил его в пробирке, а потом поджигал. Водород негромко, с тихим фьюканием сгорал.
Узнав о таком доступном способе получения легкого газа, я захотел попробовать перейти сразу к промышленной выработке водорода, наполнить им сто шаров, связать их в один пучок и улететь. Заранее была даже придумана система снижения с небес на землю. Я решил взять с собой длинную палочку с привязанной иголкой на конце. Как станет очень холодно, можно проколоть пару шариков и благополучно совершить мягкую посадку. Конечно, смешно, конечно, наивно, но кто из нас не мечтал однажды улететь куда-нибудь далеко и посмотреть на мир с другой точки зрения?
Основой для промышленной установки стала трехлитровая банка. В пластмассовую крышку я герметично укрепил трубку, на которую надевался очередной шарик. В банке, тем временем, в буквальном смысле кипели химические страсти. В голубом растворе появлялись черные творожистые хлопья, выделялась красная медь, раствор мутнел и пузырился горячим водородом. Шар ощутимо быстро наполнялся. Наполнив один шар, я быстро завязал его ниткой и надел на трубку другой. Черноты в банке стало больше, а количество пузырей уменьшилось. Второй шар тоже наполнился, но уже медленнее. На внутренней поверхности резиновой оболочки осела испарина.
Так… Одного замеса хватает на два шара, причем второй получается не очень качественный. Действительно, когда горячий воздух во втором шаре остыл, шар уменьшился чуть ли не вполовину, а собравшейся воды набралось почти с чайную ложку. Ничего страшного! Главное – придумать как сохранять полученный водород, а потом, по мере накопления, надувать им шары.
Пока я думал над проблемой, пришла мысль испытать в полете уже готовые изделия. Во-первых, хотелось узнать, какой вес может поднять один шар и рассчитать необходимое количество шаров для полета человека. Во-вторых, дома пока нет ни достаточного количества купороса, ни шаров, ни алюминия. Опять же, нужно еще сделать водяной охладитель для получаемого водорода...
А шар уже прилип к потолку и просится в полет!
Подвешивая копейки, я узнал, что большой шар в состоянии поднять около десяти грамм. Значит для полета нужно примерно шесть тысяч шаров. Да… Комната такое количество не вместит, да и родители денег на покупку трех тысяч пачек купороса и шести тысяч шариков просто не дадут.
Я попробовал подойти к проблеме с другой стороны. Если не получается полететь самому, можно отправить в полет письмо с обратным адресом. Нашедший напишет, где он подобрал письмо и станет ясно какова дальность полета шара, а может, и новый друг появится. Для водородной почты водород в промышленных масштабах уже не требовался, и я решил сэкономить силы и средства, не делать охладитель, и не совершенствовать реактор. И так сойдет!
Всего из купленного купороса и нарубленной проволоки удалось надуть пять шаров. Двум из них я привесил свернутые трубочкой и обернутые в целлофан письма, а три самых больших шара резво подняли в небо и унесли целое сооружение из пенопласта и яркой бумаги. Даже в случае падения на воду спускаемый аппарат оставался бы на плаву с поднятым красным флажком для привлечения внимания поисковиков. В пустом бумажном древке флажка, в водонепроницаемой упаковке, лежало письмо с добрыми пожеланиями нашедшему и просьбой передать информацию по моему адресу. На самом флажке красовались белые инициалы руководителя экспедиции – ДК.
Почему-то ответов на послания не пришло. Скорее всего, шары унесли мои письма далеко за пределы Ташкента в пустыню, в горы или за границу.
Летом школьникам нельзя много отдыхать. Чтобы по возможности уменьшить вредное влияние отдыха, детям устраивают летнюю практику. В некоторых школах дети до изнеможения подметают газоны и моют асфальт перед входом. Нашей школе повезло, практика у нас была серьезным делом.
Школьный ремонт!
Причем, не халам-балам, а довольно глубокая косметика. Покраска и побелка почти всех классов от пола до потолка, покраска парт и оборудования. В июне школа гудела как растревоженный улей.
Я сотоварищи красил окна, решетки и полы в школьных мастерских. Работа не в тягость, материалов, то есть краски и разбавителя, в достатке. Дело двигалось быстро.
По окончании рабочего дня нужно в банке с разбавителем отмыть кисти и валики, вытереть их ветошью и оставить до утра. Утром на очереди следующий класс.
Я набулькал в банку ацетона и пошел на свежий воздух, чтобы там спокойно заняться окончанием работы. Проходя мимо класса, где работали девочки, повернулся на чей-то вопрос, не заметил брошенного на дороге ведра, запнулся о него, банка в руках дернулась, и поллитра едкой жидкости выплеснулось на шорты.
Не беда! Чище будут!
Беда пришла пару секунд спустя. Разбавитель протек внутрь и добрался до нежной кожи. Я явно почувствовал, что часть меня от пояса и ниже, начинает медленно и больно растворяться. Я быстро поставил банку с остатками разбавителя на пол и, насколько мог степенно, вышел на улицу. Там припустился бегом за мастерские. Когда оказался вне возможной видимости, засунул руки в трусы и нащупал страдающее самое дорогое. Боль от соприкосновения кожи с мокрыми трусами улеглась. Так и пришлось стоять минут десять, пока разбавитель окончательно не испарился.
К счастью, на коже даже покраснения не осталось.
На дворе разрядка международной напряженности, а на задних дворах школ роют ямы для бомбоубежищ. Резвятся военруки. Наконец-то и их науку признали и выделили средства для постройки учебных пособий. Убежище представляло собой глубокую траншею, внутри которой были сделаны деревянные стенки, установлены лавки вдоль этих стен, вмонтирована дверь и проведено примитивное освещение. Сверху убежище было капитально накрыто бревнами, не знаю уж во сколько накатов, и насыпан холм земли.
Пару раз на уроках начальной военной подготовки приходилось выходить на школьный двор и по команде военрука забегать в убежище, рассаживаясь на влажных деревянных скамьях. В убежище пахло могилой и сидеть там долго не хотелось. Несмотря на очевидную неизбежность продолжать урок в классе, ученики с радостью вылезали на солнце. В соседней школе ученики тоже лазали под землю в свой бункер, спасая себя от радиоактивного поражения.
Года через два разрядка стала совершенно необратимой, и частично просохшие убежища легко переоборудовали под склады для школьных столовых. Не уверен, что получившиеся склады были достаточно долговечными, ведь в сырости некрашеные стены и лавки сгнили бы быстро, да и хранить продукты во влажной атмосфере как-то не рационально.
Скучно летом никуда не поехать. Пионерский возраст прошел, а другой еще как-то не определился. Куда податься в шестнадцать лет? Вон студенты, по стройотрядам ездят! В палатках живут, БАМ строят! А что, если попроситься с ними? Помощники лишними не бывают. И денег можно заработать. Это не семь рублей на яблоках.
Два Димы (Дима Компан и я), два почти отличника в учебе, мальчики почти хорошего поведения, из приличных семей пришли в Комитет комсомола Самолетостроительного факультета Ташкентского политеха.
– Вам кого, ребята? – вышел навстречу студент в песочного цвета парусиновой куртке с нашивками «ССО-77», эмблемами института и факультета.
– Мы к вам, в стройотряд записаться хотим.
– Что-то я вас не помню, вы не с нашего факультета?
– Не, мы еще школьники. Девятый закончили.
– У нас в стройотряд только студентов записывают.
– А вы нас возьмите на перевоспитание. Как трудновоспитуемых.
– А вы что, хулиганы?
– В общем-то, нет.
– А как же я докажу в деканате, что вас надо перевоспитывать? Может, справку принесете из детской комнаты милиции?
– Мы там на учете не состоим. Справку не дадут.
– Давайте так, я вас запишу как есть, как самостоятельно обратившихся, будто вы сами решили перевоспитаться, а там посмотрим. Давайте фамилии.
Мы оказались в списке бойцов стройотряда с пометками – «Ученик десятого класса школы №182. Зачисляется для перевоспитания».
– Идите на Физмат, там найдете штаб ССО, я им позвоню, они выдадут форму и все остальное. Парни, а вы серьезно, не шутите?
Вечером я расхаживал по коттеджной улице в новой парусиновой форме со всеми полагающимися нашивками.
Если есть отряд, у него должны быть флаг и эмблема. Флаг пойдет факультетский, а эмблему надо придумать.
Чтобы наверняка зачислили в стройотряд, я признался, что умею рисовать и числюсь в редколлегии класса.
– Давай, до завтра придумай эмблему, привезешь, покажешь.
Придумывать долго не пришлось. На ватмане появился строительный мастерок с острым носом и формой очень напоминающий оживальное крыло Ту-144.
– Это чтобы студенты работали на сверхзвуковой скорости? – посмеялись в штабе, но эмблему приняли.
Весь месяц, пока шло строительство здания насосной станции, эмблема висела над входом в навес, где жили будущие самолетостроители.
Меня и второго трудновоспитуемого Диму, как самых молодых и не занятых сдачей сессии и хвостов, отправили квартирьерами для организации лагеря. В степи нас уже ждали навесы и пара вагончиков. К столбам навесов по периметру мы прибили горбыли, а к ним мелкими гвоздями прикрепили белую ткань. Получилось подобие стенки. Конечно, ни от злых людей, ни от природных катаклизмов тонкая тряпка не спасает, но хоть дает ощущение уюта, (если конечно можно говорить об уюте в казарме на сто человек).
Затем под навесы установили кровати с прикроватными тумбочками – типичный набор самого дешевого пионерлагеря.
Через три дня на нескольких автобусах приехали студенты и привезли с собой матрасы, постели, посуду, магнитофон «Нота» и огромный ламповый усилитель с колонками. Одной из первых зазвучала песня «Hotel California».
– Это про наше жилье! – шутили новоявленные покорители пустыни.
Сама собой появилась традиция: когда запыленные и загорелые работяги весело шли на обед в столовку или вечером устало плелись с работы, у порога родного навеса их радушно встречали Иглз:
– Welcome to the hotel California, Such a lovely place!
Организаторы лагеря предусмотрели все, кроме одного. Оказывается, всем людям, независимо от их пола и общественного положения, нужно отхожее место.
Для студентов устроили в отдалении от жилых навесов деревянный щелястый туалет. Но оказалось, что среди бойцов ССО затесались человек двадцать студенток. Им то куда ходить? Выяснилось, просто забыли поставить женский сортир. Девушки от безысходности пробовали бегать в камыши ближайшей речки, но там злые комары больно кусали за попу.
Меня возмутила ситуация. На сортире появились буквы М и Ж. Причем, возле Ж стояла жирная стрелка, указывающая в степь. Приехало начальство на открытие лагеря, устыдилось собственной недальновидности и приказало срочно соорудить женский туалет.
Равноправие полов было восстановлено.
Объектом строительства было здание насосной станции на газопроводе. К котловану подходила длинная траншея, начинающаяся где-то за горизонтом, с другой стороны такая же траншея покидала будущую станцию и убегала в противоположную сторону за речку к далеким кишлакам.
Сама станция начиналась с установки деревянной опалубки, укладки арматуры и заливки бетона.
Мы с Димой работали где придется: таскали доски, копали траншеи, вязали арматуру, наполняли бетономешалку на импровизированном БРУ.
Самым лучшим каменщиком был студент, поступивший в институт из какой-то провинции. Будучи типично русским блондином с голубыми глазами, парень прекрасно, как на родном, говорил на узбекском. От него я перенял несколько полезных на стройке выражений, типа «Давай!», «Хватит!», «Еще одну!» и так далее. Узбекскую матершину я знал и сам вполне неплохо, поэтому учить меня ругаться нужды не было.
Звездой бетонщиков работала полненькая симпатичная девушка Люция. Наверно татарка или башкирка. Она ходила вдоль будущего фундамента с тяжелым вибратором, опуская его в кучи свежего бетона, в результате чего бетон волшебным образом оседал в опалубку, превращаясь из рыхлого в плотный и гладкий. Двое студентов, как пажи за принцессой, таскали за Люцией еще более тяжелый мотор вибратора и следили, чтобы силовой кабель не запутался в арматуре и не оказался передавлен очередным самосвалом с бетоном.
Трудно судить о качестве постройки, когда весь процесс возложен на неквалифицированных работников. Во всяком случае, вокруг возводимых стен постоянно бегал какой-то начальник с чертежами и проверял, чтобы сейсмопояса делались правильно, чтобы опалубка не вилась в траншее, как тропка в лесу, чтобы леса, на которых стояли каменщики были крепкими.
Прораб, не стесняясь большого числа свидетелей, нещадно воровал и материалы, и технику, привлекая самых сообразительных и освоившихся с процессом студентов себе на постройку дома. Своей бригаде он платил отдельно-сдельно, не забывая засчитывать им трудодни на общей комсомольской стройке.
В степи жарко. Над плоскими холмами с высохшей травой, мимо столовой и навеса с кроватями пробегают невысокие пыльные смерчи. Некоторые из них отличаются хулиганским нравом и норовят насыпать студентам пыли в алюминиевые миски с супом. Студенты соскакивают с мест и прячут суп в окошке кухни. Смерч отступает и крутится в ожидании неподалеку. Как только студенты теряют бдительность и идут с супом к столам, проказник возвращается.
Сушь, пыль…
Эх, арбуза бы сейчас!
Командир ССО предложил добровольцам сходить на поиски ближайшей бахчи с целью узнать, есть ли поблизости арбузы и сколько стоят? Вызвались идти в разведку самолетостроитель Костя и двое перевоспитуемых.
Путь до бахчи занял примерно час. Арбузы попробовали сразу на корню. Цена – копейки. Самовынос. Основательно подкрепившись сахарной мякотью, взяв по два больших арбуза, двинулись обратно. На полпути осенила замечательная идея! Съесть пару арбузов, ведь в животах останется только мякоть без корок, а это уже экономия веса. Да и вода скоро выйдет.
Нести стало легче. Солнце пошло к закату. Жара спала. На светлом небе появилась первая звезда.
– Это что за звезда?
– Меркурий или Венера.
– Светит незнакомая звезда…
Под известную песню арбузы нести стало еще легче. Да и вода уже почти вся вышла.
Для укладки газовой трубы «от месторождения до потребителя» экскаватор выкопал глубокую траншею начинавшуюся за горизонтом и упиравшуюся в строящееся здание насосной станции. Но так как путь экскаватора пролегал по небольшим холмам, то и дно траншеи повторило профиль местности. Или экскаваторщику не объяснили, или геодезисты недоработали. Исправлять катастрофу отправили четырех студентов с лопатами.
За весь день изумленные небывалым заданием спасатели наковыряли в каменно-твердой глине не больше ведра мелкой пыли.
– Ну их, к черту, пусть присылают экскаватор и исправляют. Тут лопатой не справиться, – плюнули студенты. Не помог ни возраст, ни здоровый энтузиазм.
Весьма вероятно, что по отчету прораба траншея была выровнена силами сотен землекопов на протяжении всех её километров. Деньги получены и оприходованы. Экскаватор в это время в поте лица трудился на ниве возведения дома прораба.
Прощальный костер ССО догорел. Еще чадили среди углей изношенные рабочие ботинки, студенты и студентки расползались парочками по окружающей степи, а группке отчаянных захотелось адреналина.
Уговорили молодого шофера бортового ЗИЛа покатать народ по ночной прерии.
Только ему одному известными путями, ориентируясь по звездам и запаху полыни, шофер повел свою машину по холмам и буеракам, выполняя просьбу молодых фанатов ночных ралли.
Когда кровь перенасытилась возбуждением, пассажиры застучали по крыше кабины, и машина встала. Народ начал прыгать из кузова на освещенную луной землю.
Сначала оглушенные шумом езды студенты сбились в кучку. Приехали. Дальше что? Тишину ночной степи нарушали только едва слышное стрекотание цикад и потрескивание остывающего мотора.
– Кто тут дикари?! – разрывая ночь, раздался крик.
– Мы!!! – ответили несколько глоток.
– Забьем мамонта?!
– Забьем!!!
Сомкнулся круг дикой доисторической пляски. Водитель заскочил на бампер и застучал в капот как в там-там. Кто-то скинул с себя рубашку, юная студентка в экстазе повисла на шее у высокого студента. Народ прыгал, визжал, топал.
Осталось выкрикнуть призыв к полному освобождению от одежды и условностей. Разделись бы в миг.
Жаль, что в пылу буйства никто не вспомнил Козлевича и его «Антилопу».
Заключительная ночь в степи вобрала в себя столько, сколько, бывает, случается только в новогоднюю ночь.
Сначала запалили высоченный костер из разломанных ящиков, коробок и горбылей. В костре сожгли рабочую обувь и изношенные спецовки. Потом гоняли по степи на грузовике, дикими криками пугая цикад и мирных жителей. Потом долго пели под гитару задушевные песни про клен и старый пиджак. Потом я просто лежал на матрасе, брошенном на землю, перебирал струны и смотрел на звезды. На моем плече лежала голова романтически настроенной второкурсницы.
Рядом на матрасе под одеялами шла бесконечная возня. Молодая пара студентов скрылась от всего мира и строила замок своего счастья, не высовываясь наружу и не посвящая посторонних в технологию постройки. Мне было не до них. Хватало гитары, звезд и умиротворенного дыхания соседки.
По приезду я, конечно же, рассказал о жизни в стройотряде все что помнил, упомянул и о студенте и студентке под одеялами.
– Что они там делали? – подозрительно спросила мама.
– Не знаю, вошкались что-то.
– Точно не знаешь? – в голосе прозвучало: «В глаза мне смотреть!»
– А что?
– Да, так…
Наверно, мама так и не поверила в абсолютную девственность сына.
Осенью школьные друзья встретились уже заметно повзрослевшими. Дети вообще, особенно посторонние, растут быстро. Вот и у нас всё получилось в соответствии с законами развития человеков. Девушки уже были готовы замуж, а мальчики всё еще жили в плену романтических грез и выдуманных глупостей.
В один из теплых сентябрьских дней девушки пригласили одноклассников послушать эротическую музыку. Прослушивание организовали на квартире у одной из них. Девчонкам было интересно протестировать нашу взрослость и посмотреть, как практически на пацанов действуют ритмичные вздохи под томную музыку. Мы оказались кроликами в девичьем эксперименте.
Мальчишки расселись на диване, и действо началось. Включили магнитофон. Задернули шторы. Комнату заполнил нежными звуками саксофон. Взволнованно задышала в микрофон исполнительница главной партии. Ее призывные и сладострастные стоны и вздохи должны были настроить слушателей на любовный лад. Слушатели старательно настраивались.
Девочки, улыбаясь, прямо смотрели на своих подопытных. Мальчики, скрывая эрекцию, делали вид, что им все равно.
Я почувствовал, что попал в капкан. Во-первых, эрекцию уже просто не удержать. Сидеть неудобно и просто больно. Встать невозможно, опять же из-за эрекции. Пригласить любую из девчонок в спальню и попробовать, что такое секс, тоже невозможно. Уж больно много свидетелей. Да и не только в свидетелях дело. Я уже давно, нежно и по-настоящему любил другую (не участвовавшую в эксперименте). Обладать я хотел только ею, и другие девушки для меня пока не существовали.
Пацаны выстояли, девчонки разочаровались.
Как удалось не испачкать трусов – тайна…
В девятом классе стало модным отмечать дни рождения, пригласив домой почти весь класс. Разместить человек двадцать в малогабаритной квартире обычно удавалось только после радикальной перестановки мебели. Родители с новорожденным готовили одну из комнат для еды и питья, другую для танцев, оставляли на месте только самые трудно передвигаемые и неломкие вещи. После подготовки родители удалялись, в квартире собирались дети и бурно отмечали день рождения одноклассника. Очень скоро подобный способ распространили на празднование и других праздников: Нового года, 8-Марта, 23-Февраля. Обычно квартира не сильно страдала от нашествия. Зато выявлялись слабые места, которые потом косметически ремонтировались.
Шестнадцатый день рождения Лёши Азимова тоже отмечали традиционно. У него дома всем классом. Но его квартира оказалась совсем не такой, к каким народ уже привык. В типичной хрущевке творческий папа соорудил смесь западного бара и Кабачка 13 стульев. По углам расставил африканских идолов, на покрашенные в черное стены развесил диковинное холодное оружие, проемы дверей завесил бамбуком, а вместо мягкой мебели разбросал по пустой комнате пестрые кожаные пуфики.
Девочки в мини, садясь в низкие пуфики, стеснительно жались и хихикали. Мальчики вообще не знали, как положено вести себя в такой агрессивной обстановке. В качестве музыки в «танц-комнате» гремел тяжелый рок, под который ни попрыгать, ни медляк не получались. Вместо раскованности и отдыха, к чему просто призывала квартира, получилось очень закомплексованное времяпрепровождение. И, к сожалению, какое-то невеселое.
Дело подрастающих детей учиться, стремиться, меняться, уезжать и забывать. Дело их родителей оставаться, помнить и хранить. Может быть, когда-нибудь выросшие дети вернутся в родной дом, увидят бережно сохраненные материальные свидетельства ушедшего детства и будут благодарны родителям за приятные воспоминания.
Я собирал свой архив сам. В старых ученических портфелях хранились тетрадки и рисунки, какие-то памятные мелочи, авторучки с высохшими чернилами, камушки. Все это величественно называлось – Архив.
Для посторонних людей и, порой даже для родителей, архив – просто куча старой макулатуры, а для меня это детство и юность, промелькнувшие и оставившие после себя добрые воспоминания и два портфеля артефактов.
Май выдался сухим и жарким. Перед окончанием школы военрук собрал парней из трех десятых классов и повез в войсковую часть на стрельбище. О мероприятии он объявил заранее, присовокупив пару ужастиков про страшную жару в степи, про голод и жажду. Надеялся нагнать страху на будущих призывников. Призывники соответственно подготовились. В рюкзаках оказались бутерброды на три дня, бутыли с компотом, водой и соками. У самых продвинутых оказались на поясах армейские фляжки.
Я тоже приготовился к нелегкой солдатской доле. Из плотной зеленой ткани сшил чехол для двух длинных цилиндров. Получилось нечто подобное чехлу для магазинов от Калашникова. На построении перед отъездом в часть военрук напрягся, дойдя до моего подсумка.
– У тебя что там, гранаты? – оценив по-своему продолговатую форму содержимого чехла, спросил военрук.
– Огурцы, – потупился я.
– Хорошо пошутил, – не поверил военрук, – А ну, показывай.
Я открыл клапан чехла. Из гнезд выглядывали темно-зеленые пупырчатые огурцы.
– Зачем тебе столько? – удивился учитель.
– Пить.
– Пить..?!
– Огурцы на девяносто восемь процентов состоят из воды. Вот у меня здесь поллитра воды в непроливаемой и неразбиваемой таре.
– Солдатская смекалка? Да? – то ли похвалил, то ли съехидничал военрук.
На стрельбище оказалось полно воды, а потом и еду в термосах подвезли. Огурцы съелись с трудом. Соли я не захватил сознательно, чтобы жажда не мучила.
Сделаю пару шагов назад в хронологии.
Еще в восьмом классе у нас появился Яков Израилевич Гринштадт. В простонародье просто Яша. Был он невысокого роста, очень круглый по форме с круглым лицом и вечно смеющимися глазами. Хоть и учился Яша средне, мы с ним быстро подружились. Интересный оказался парень.
В квартире у Яши все как в приличном еврейском жилье. Дорогая мебель, редкие подписные издания в книжном отделении стенки, тяжелые портьеры на окнах хрущевки и специфический запах, говорящий о богатстве и процветании семьи.
К Яше хорошо ходить в гости. У него можно легко выпросить почитать что-нибудь редкое, чего в обычной советской квартире не найдешь. Можно долго, как в музее рассматривать коллекцию диковинного фарфора и фигурок в серванте.
У Яши две старшие усатые сестры. К сожалению, не очень симпатичные лицом, но с очень выдающимися женскими прелестями. Для наблюдения за этими прелестями Яша еще в младенчестве пропилил в двери в ванную комнату треугольный вырез. Вырез никто не стал заделывать. Просто аккуратно закрасили дерево. Родители справедливо решили, что мальчик должен знать, что такое женская красота, в чем ее прелесть и опасность. Яша получил возможность смотреть эротику дома как минимум по два раза в сутки.
У нас с Яшей сложились очень дружеские отношения. И не только на почве бесплатного доступа к библиотеке. Яша обладал прекрасным чувством юмора, был независим в суждениях. Мы могли подолгу болтать про жизненные планы и возможности их реализации. Я тогда, следуя маминому желанию, вроде бы готовил себя к карьере врача. С ее точки зрения я должен был стать или педиатром, или офтальмологом.
С Яшиной точки зрения медицинская карьера – это очень хорошо, а то, что маму надо слушаться, было аксиомой в еврейской жизни.
Я не стал врачом. Да и Яша выбрал свой путь сам. Не стал лезть в девятый класс, а пошел в электротехнический техникум. По окончании, ездил по колхозам, зарабатывая очень длинный рубль на проведении в кишлаки проводов к лампочкам Ильича. Потом открыл свое дело по производству полиэтиленовой пленки. Приглашал меня на должность компаньона. Но в итоге, после мафиозных наездов, уехал в Израиль. Чем там занят, я не знаю. Контакт оказался утерян.
К маю выпускного класса я прочитал почти всех русских и советских классиков. Остались только Лев Николаевич и Антон Павлович. Пока учусь в школе и есть время, надо закончить с классиками, решил я. Толстого в доме не было, поэтому выбор пал на Чехова.
– Дима, к экзаменам готовиться надо, месяц остался, – пыталась урезонить меня мама.
– Мам, я быстро, вот только прочитаю и начну готовиться.
– Где же быстренько, ведь десять томов, – не верила мама.
Без передышки, взбадриваясь крепким чаем с сахаром, сидя с книгой сутки напролет, я прочитал всего Чехова за четыре дня. День ушел на отдых и восстановление сил.
Выпускные экзамены я сдал на пятерки. Чехов помог.
Глава пятая.
Новая жизнь.
После экзаменов состоялось плановое торжественное собрание с раздачей аттестатов о среднем образовании. В актовом зале было невыносимо жарко и душно. Ученики, слушая речи учителей и директрисы ожесточенно обмахивались грамотами и аттестатами. Особенно страдали девушки. Пот безжалостно смывал так заботливо наложенный, возможно первый раз в жизни, макияж.
Директриса (соседка по коттеджному поселку) дама грузная и пожилая, несмотря на свои более чем русские корни, хотела выглядеть как узбечка. Она нарисовала себе на лице сурьмой большую черную монобровь. Выглядело это смешно и диковато, но до поры на ее монобровь мало кто обращал внимание. И тут, во время проникновенных слов о роли партии лицо директрисы стало заметно изменяться, приобретая опасно обиженное выражение. Монобровь с одной стороны потекла по щеке. Народ в зале оживился, послышались смешки. Директриса, почувствовав пот на лице, инстинктивно смахнула его ладонью, отчего стала похожа на спецназовца в боевом раскрасе. Кто-то из сидевших в президиуме учителей подсказал директрисе о проблеме. Она извинилась и убежала за кулисы приводить лицо в порядок. После этого собрание скомкали и народ из парной повалил на улицу под слабый ветерок.
Этим же вечером было организовано празднество в заранее арендованном кафе для учеников и их родителей. Я туда не попал по двум уважительным причинам. Во-первых, организацию взяла в свои руки мама Лены Кокиной. Женщина хваткая, но не очень умевшая ладить с другими родителями. Она безапеляционно заявила, что цена в пятьдесят рублей с носа – это не дорого, если вы не нищеброды. С меню она тоже решила все сама. Родители половины класса отказались от навязываемых услуг, предлагали поменьше помпезности и больше свободы выпускникам. Кто-то кого-то послал. По итогу я и мои родители решили сэкономить полтинник и лучше пораньше улететь в Челябинск для устройства меня в тамошний медицинский институт. Да! Второй причиной была возможность купить билет только на день, следующий за днем всесоюзной раздачи дипломов. Рейс был не ежедневный, и на все другие дни места были раскуплены разлетавшимися по Союзу абитуриентами.
Мои одноклассники еще гуляли по предрассветному городу, а я уже в такси ехал в аэропорт. Было грустно, словно после стольких лет вместе, и в горе, и в радости, я предал своих друзей и сознательно отказался разделить с ними радость вступления в новый этап жизни.
Мальчики, если они не из еврейской семьи, не очень хотят быть медиками. Выучишься, а прокормить семью на зарплату врача невозможно. Не престижно. Скучно. На лечебный факультет мальчики еще идут, процентов пятнадцать от общего числа, а на педиатрическом с мужскими кадрами совсем завал. Некому работать детскими специалистами.
Я пришел поступать на педиатрический факультет Челябинского мединститута. Мама сказала, что из меня получится хороший детский врач. По каким признакам она решила?
Подали заявления триста девочек и три мальчика. Студентки в приемной комиссии засуетились.
– Девочки, у него еще и аттестат почти весь пятерочный! Ты главное, на экзаменах хоть что-то отвечай. Для тебя проходной балл двенадцать. Сочинение мы тебе дадим. Не беспокойся! Ну, хоть один нормальный парень на факультете будет! – тараторили они, готовя мои документы.
Когда мама уехала домой в Ташкент, ослабла ее железная хватка. После хорошо сданных первых двух, я сразу забросил походы на остальные экзамены, ближайшим из которых по сроку шла прекрасно известная мне биология.
Для подготовки к экзамену по биологии абитуриента медицинского ВУЗа оставили в развороченной ремонтом квартире Пузанковых. Сами хозяева, оставив высыхать покрашенные масляной краской полы, улетели к Черному морю в Одессу. На прокорм тетя оставила мне кастрюлю с куриной лапшой, для души я наковырял в Наташином столе стопку подшивок «Юности» и пластинки.
В прихожей положил учебник на случай внезапного возвращения хозяев, а сам вместо биологии перечитал журналы за несколько лет и вдоволь наслушался музыки.
Лучше всего отвлекала от тревожных мыслей о неизбежном экзамене Кармен-сюита.
До семнадцати лет мне никто не сказал, что в моем возрасте надо не просто иногда мыться и периодически бороться с запахом пота, а делать это регулярно, каждый день.
Третья жена деда Константина изображала из себя очень благовоспитанную даму. У нее неплохо получалось. На кону была трешка, которая достанется ей после смерти деда. Но сейчас не о квартирном вопросе. Просто именно она-то и обратила мое внимание на то, что борьба с подмышечной вонью ведется не ради себя самого, а ради окружающих.
Если хочешь быть замеченным с хорошей стороны, пахни одеколоном, а потом не воняй. Носки поносил день, вечером стирай. От мужчины должно пахнуть мужчиной, а не конем.
Мне новая жена деда не понравилась. Но её страстное неприятие запахов пошло на пользу. Я стал постепенно удаляться от коня в человеческую сторону.
В Челябинске, оторванный от всего мира, без друзей и знакомых, без цели и желания, я готовится к поступлению в мединститут, при том, что никогда всерьез не хотел быть медиком. В окне соседнего дома из динамика уже двадцатый раз на весь двор Пугачева звала кого-то прийти хоть на часок. Если абитуриента-медика попросить спеть ее репертуар, он споет без запинки. Интересно, вот если бы Пугачева пела про биологию, от нее хоть польза была бы.
Что за идиотская манера у «этих русских» включить музыку погромче, вывесить динамик за окно, а самому закрыть окна? Может, так шумы отфильтровываются?
Сам я слушал маленькое радио на КВ. В основном, новости про урожаи и достижения советской промышленности. Радио бормотало не для меня, так, в пространство. Вдруг, ой! Узбекская музыка! В Ташкенте никогда не слушал. Надоедала. А тут, таким родным повеяло, как будто даже теплее в комнате стало.
«Что я тут делаю? Зачем мне эта биология? С чего это мама решила, что я врачом хочу стать?»
Вполне вероятно, если бы не та музыка, резал бы всю жизнь пациентов в районной больнице. Пил бы после смены разведенный спирт и думал: «На фига я тогда поступил?»
Парадоксальна уральская погода! Солнце светит, но не греет. Летом дует холодный ветер и манера у него дуть тебе в лицо, куда бы ты ни шел. Поначалу родной воздух освежает, окрыляет. Я на Родине! Потом становятся заметными частые низкие облака, не менее частые лужи, одетые во все тёмно-серое люди.
Может, это от настроения зависит, а может, сказывается тоска по привычному обжигающему солнцу, выгоревшему от жары светло-голубому небу, людям в ярких рубашках и платьях, сухости воздуха и будоражащим воображение южным ароматам.
Что делать абитуриенту, если он не хочет успешно сдать экзамен? Как объяснить экзаменатору, чтобы поставил двойку за отсутствие знаний, при том, что с точки зрения экзаменатора знания все-таки есть?
– Да, молодой человек, знания химии у Вас не очень твердые, но вполне достаточные, чтобы продолжить обучение в нашем институте. Сейчас вопрос только в оценке. Если Вы правильно ответите на практический третий вопрос, я поставлю Вам «четыре», если нет, к сожалению, только «три».
– Вы знаете, мы в Ташкенте не проходили теорию атомных оболочек, – я старательно валял дурака, надеясь вылететь и не нарваться на мамину обструкцию.
– Не может быть, программа обучения в школе едина по всему Союзу.
– Возможно, я просто пропустил эти уроки… Вы уверены, что моих знаний хватает на «тройку»? Разве троечнику можно доверить здоровье детей?
– Ваш аттестат по химии говорит, что Вы должны знать предмет. Может, у Вас настроения нет? Может, случилось что?
– Да, нет. Все у меня нормально. Но про атомные оболочки я не знаю.
– Точно?
– Точно.
– Я вынуждена поставить «три». Не передумаете?
– «Три» так «три». Спасибо.
– Не расстраивайтесь, молодой человек. У Вас все получится.
Провал! Придется продолжать ломать комедию. За ботаники-анатомии-биологии в аттестате пятерки. Даже если просто молчать, все равно поставят тройку.
В итоге, понимая, что, если я-таки пойду на биологию, меня не мытьем, так катаньем зачислят в мед. А я к тому времени уже совсем передумал становиться врачом и все удивлялся тому, что я так легко поддался уговорам и забыл свою любимую авиацию.
Короче говоря, на экзамен по биологии я просто не пошел. А на следующий день сходил в приемную комиссию и забрал документы.
Через неделю огорченная мама приехала в Челябинск отконвоировать меня домой, а творение Щедрина раздраженно обозвала дешевым плагиатом.
На факультете осталось два мальчика на триста девочек. Раздолье пацанам!
По возвращению в Ташкент я, как и положено, пару дней выслушивал горестные разговоры на тему моей бестолковости и неспособности понять своей пользы. Потом стенания утихли и меня по знакомству мама устроила учеником фрезеровщика в быстро развивающееся предприятие «УзбекИталПласт». Предприятие, начавшись как полулегальная контора по производству и сбыту пластмассовых товаров народного потребления, постепенно превратилось в большую фабрику с научно-исследовательской частью, складами и цехом по производству пресс-форм. В просторном цеху итальянские литьевые машины тысячами выпускали модные тогда стилизованные под резьбу рамки для зеркал и страшные «африканские» маски.
Работа мне нравилась. Поначалу (до открытия нового цеха) я трудился в небольшом помещении за окраинами города, где помещались только три станка: фрезерный, строгальный и шлифовальный. Я изготовлял из металла параллелепипеды, из которых настоящий фрезеровщик шестого разряда фрезами размером со стоматологический бор делал пресс-формы, на которых и отливалось все то псевдо-барокко, заполнявшее квартиры советских жителей.
Пока было тепло, на работу я ездил на велосипеде, укладываясь минут в двадцать сумасшедшей гонки. С дождями пришлось ездить на служебном автобусе. Гремучий и пахучий ЛиАЗ набивался доверху, причем, у всех, кто проработал более-менее длительный период, места были зарезервированы и приходилось по полчаса висеть на поручне.
Смысл был в экономии двадцати копеек в день на билетах. Подсчитав экономию, я понял, что эти копейки не стоят моих мучений и стал ездить вполне комфортно общественным транспортом. Тем более, что движение трудовых масс было в противофазе с моими поездками и поэтому нередко и утром, и вечером я в автобусах ехал сидя.
К ноябрю я вполне освоил профессию и получил свой первый рабочий разряд. Станок у меня был еще вывезенный из Германии после войны в счет репараций. Был надежен, но требовал профилактики и настройки, хотя бы раз в три года.
Вероятно, к началу моей трудовой деятельности третий год без ремонта был на исходе и рабочий стол откровенно болтался, не позволяя делать заготовки с ровными прямыми углами. Пару раз приходил «верхний» фрезеровщик. Пытался ругаться. Я демонстрировал ему состояние станка, и он отставал.
Потом меня отправили «на хлопок» и за это время станок демонтировали и то ли перевезли в новый цех, то ли отправили в утиль. После «хлопка» я железо уже не обрабатывал.
На хлопок в ноябре высадили десант самых бесполезных на производстве работников. Художников, инженеров и рабочих низших разрядов. Родина требовала очередного рекордного урожая.
Команду из четырех представителей Научно-Исследовательской Части поселили на веранде узбекского дома. На деревянное возвышение, занимавшее почти всю маленькую верандочку постелили матрасы и ватные одеяла. На оставшихся двух квадратных метрах стояла печка и обувь дорогих гостей. Не очень просторно, но жить можно.
Так как народ прибыл образованный, первым делом решили обезопаситься от простуд и инфекций. Наилучшее средство – стакан водки на ночь. Выпил микстуру и спи, не думай о сквозняках и микробах. Сбросились по десять рублей.
В местном магазине водки не оказалось. Или те, кто приехал раньше, уже все раскупили, или вообще водку запретили по случаю уборки урожая. Полки украшал дорогой ром Гавана Клаб и странного вида зеленый ликер в пивных бутылках. Ром по шесть рублей, ликер по два. На собранные деньги удалось взять шесть ромов и два ликера. Посчитали, что такого количества спиртного должно хватить на неделю пребывания, а там посмотрим.
Вечером хорошо выпили за приезд и знакомство, поужинали и сели играть в шахматы. Двое молодых рабочих выбыли из турнира довольно быстро. С устатку и от выпитого непривычного спиртного туманило в голове. Комбинации не складывались.
Жаркий и бескомпромиссный бой завязался между почти трезвым высоким русским инженером и поджарым спортивным корейцем скульптором. Никто не мог выиграть три партии подряд. При двух выигрышах победа не засчитывалась. Чтобы подбодрить себя, игроки решили за две выигрышные партии победу не присуждать, но премировать себя бутылкой рома.
Глубокой ночью я проснулся от света и разговоров.
Русский с корейцем все еще сидели за шахматами, выясняя, кто сильнее. Кореец переставлял коня на четыре клетки и разведя руками, мол, ничего не поделаешь, объявлял мат. Русский не соглашался на корейскую хитрость, ставил коня на место и предлагал корейцу попробовать еще раз. Кореец снова ставил коня на четыре клетки вперед и, обиженно глядя на русского, говорил: «Ну…? Мат…! Я тебе уже пятый раз показываю, а ты все не веришь…»
– Мужики, вы спать собираетесь? – заворчал я на игроков.
– Извини, если … разбудили, – беззвучно икнув, ласково сказал кореец.
Я потянулся к печке за чайником. Машинально отметил, что пустых бутылок со вчерашнего явно прибавилось.
– А что ром кончился? – опасливо за свое будущее со сквозняками и микробами спросил я.
– Зато ликер… остался. «Свежесть». Пить его… нельзя. Мы… им будем… зубы чистить, – тяжело подбирая, слова сказал русский. – Если, конечно, кореец…
Я так и не узнал, что кореец. Инженер перестал говорить и, отвалившись, захрапел.
Процесс сбора хлопка напоминал безрадостный труд бесплатных рабов. Вроде бы интеллектуалы и интеллигенты, а ныне рабы в грязном тряпье, с большими белыми фартуками скучно брели по раскисшему от дождей полю, выковыривая из полупустых коробочек остатки ваты.
Нормой считалось собрать шестьдесят килограмм за день. Реально удавалось собирать не более десяти. Полевод, понимая, что городские здесь не для заработка, а чтобы отбыть номер, предоставлял нам самые скудные грядки. Сельские узбечки на соседних полях брали и норму, и две. Это была не только их колхозная повинность, но и ощутимый заработок.
Нас же в процессе сбора пяти-миллионно-тонного урожая привлекала лишь возможность дышать свежим воздухом на грядке и выпивать для развлечения по вечерам. Мы были рабы хоть и бесплатные, но совершенно бесполезные.
Собранный хлопок загружался в тракторные прицепы с сетчатыми бортами и отвозился на площадку хлопкозавода, где его сушили, сортировали, приписывали по пяти липовых тонн к каждой сотне. На площадке завода собирались огромные бурты ваты, укрытые от осадков кусками брезента.
Меня и моего узбекского коллегу, такого же молодого командированного сборщика урожая, бригадир попросил съездить на хлопкозавод разгрузить тракторную тележку собранного хлопка. За это пообещал завтра с утра от работы освободить.
Тележку разгрузить? Запросто! Это не по сырым грядкам шлепать, собирая клочки ваты из колючих коробочек.
С тележкой два молодых организма управились минут за пятнадцать. Бригадир на обратную дорогу посадил нас в кузов бортового ЗИЛа, поблагодарил за ударную работу и дал бутылку «Экстры». Водку выпили из горла, не закусывая. ЗИЛ рванул по ночной дороге.
Я стоял, держась за высокий передний борт грузовика. Морозный ночной воздух трепал волосы, свет фар выхватывал из черноты серую ленту неровного асфальта. Кроме светлого пятна на дороге, вокруг только черное, усыпанное звездами, небо. Если смотреть вверх, кажется, будто летишь на бешеной колеснице сквозь колючие скачущие звезды! Лицо горит от выпитой водки и хочется морозного воздуха еще больше и злее!
Однажды по весне меня в числе других работников Научно-Исследовательской Части отправили приводить в порядок территорию вокруг нового корпуса предприятия. Народ собрался самый разный. Я фрезеровщик низшего разряда, лысый дядечка в очках – химик, говорили, даже с ученой степенью, пара работниц цеха отделки.
Фронт работ определил прораб.
– Это убрать, канаву прочистить, арматуру унести.
Девушки вдвоем взялись за концы прутка арматуры и понесли его в указанное место. Дядечка в очках решил возмутиться бесхозяйственным расходованием интеллектуального потенциала НИЧ. На его лице было написано несогласие и нежелание ковырять лопатой в дерьме. Я понял, что из работников остался один.
– Эй, ты, в очках, давай, бери лопату! – грозно крикнул я очкарику, – Мне одному с этой грязью не справиться. Ну, давай! Чего тут долго болтать? Взяли и почистили канаву!
Дядечка видимо не ожидал от пролетария такого напора. Покорно взял лопату и начал выковыривать глину из водоотвода.
Человек легко может опуститься до Шарикова, а, вот, подняться…
На обед рабочие ходят через дорогу в чайхану. Чайхана, как и положено, устроена на берегу арыка под сенью многолетних чинар.
Классика! В казанах варится шурпа и плов. В отдельном помещении женщины лепят и варят манты. В тандыре пекутся лепешки и самсы. Чайхана уже заранее готовится встречать гостей к обеденному времени. Чайханщик знает рабочих по именам, они уже давно обедают только у него, и все равно он встречает их так, как будто старых друзей не было у него как минимум год. Многих он и не спрашивает, что будут есть.
– А, Сеня, дорогой, вот твой лагман, манты возьми у Мавлюды, она тебе специально поменьше лука положила. Попробуй, скажешь. С луком вкуснее. Если без лука понравятся, она завтра тоже сделает. Коля, скажи, с луком лучше? Давай, дорогой, приятного аппетита.
– Мне…
– Коля, зачем обидеть хочешь, я уже твою шурпу наливаю. Лепешку возьми у Батыра, у него сегодня лепешки коммунистические.
– Это как?
– А сегодня лучше, чем вчера. Завтра приходи, будут лучше, чем сегодня.
Рабочие с аппетитом поедают обед из трех блюд. У каждого в касе шурпы обязательно серьезный кусок мяса, половина картофелины и большой кусок моркови. Овощи нарезаны крупно, чтобы не теряли своего запаха и консистенции. В прозрачном наваристом бульоне плавают зеленые листики кинзы и сельдерея. Сверху слой жира, отчего шурпа долго не остывает.
После шурпы кто ест плов, кто манты. Завершается пиршество чайником чая и самсой, если влезает. Новичков здесь нет. Все знают свою меру и лишнего не берут. Так что, если взяли самсу, значит, на столе не оставят.
Стоит обед дороже, чем в обычных общепитовских столовках, но и качество не сравнить. И главное – общение! Ну, в какой столовке раздатчица знает ваши пристрастия, вкусы и кошелек? А чайханщик знает. Потому-то и идут рабочие не в столовку, а в чайхану.
В рабочей бытовке обеденный перерыв соблюдается с точностью до минуты. После обеда в чайхане остается еще двадцать минут на шахматы. Токари и фрезеровщики, прессовщики и шлифовщики, а ныне – временно разнорабочие на строительстве нового корпуса работяги оказывается большие мастера играть. За время до начала работы успевают сыграть три партии. Система простая, проиграл – отходи. Через пару дней, когда выявляется чемпион, все начинается сначала. Смысл соревнования не в награждении победившего, а в процессе соревнования.
В соревновательной комнате стоит стол из досок на козлах, лежат пачки электродов и какие-то электрощиты. Густо пахнет свежей штукатуркой, побелкой и рабочими спецовками.
Самый шахматный запах.
К концу года меня пригласили посетить военкома и там выписали направление на учебу в Ташкентскую Морскую школу. Это направление давало почти 100% вероятность, что по окончании меня направят служить во флот на три года. Ни огорчения, ни восторга я не испытал. Флот, так флот. По крайней мере, лучше, чем пехота. Все-таки, техника и романтика.
Рисуя себе героические эпизоды своей будущей службы, я пошел обрадовать родителей с наконец наступившей определенностью.
Предстоящие три года на корабле представлялись захватывающим приключением. Хотелось крутых перемен в жизни, серьезного дела. Хотелось, наконец, перестать быть ребенком, ну хотя бы в глазах мамы.
Первым шагом на пути к морю стала Ташкентская Морская школа. Военные в приказном порядке на время учебы освободили будущих призывников от работы. Согласно приказа, средний заработок сохранялся и ничто не мешало полностью отдаться теоретической подготовке к службе на флоте.
Учили обстоятельно всему необходимому. Курсанты запоминали типы кораблей своих и вероятного противника, характеристики и внешний вид вражеских самолетов. Учились распознавать их по силуэту. Синяя книжка Морского Устава на время учебы превратилась почти в настольную. И конечно матчасть! Настоящие зенитки, торпеда, мина. Ну кто из вчерашних школьников мог за минуту разобрать и так же быстро собрать настоящую пушку? Мы же ее разбирали и собирали на столе так, как это делают солдаты с автоматом Калашникова. Иногда даже с завязанными глазами. А вот автомат не изучали и не разбирали. Зачем моряку Калаш?
Но самым интересным и ценным были незабываемые рассказы о реальной жизни на кораблях. Преподаватели, сами бывшие моряки-срочники, с удовольствием делились с «салагами» своим опытом общения со стихией волн и ветров, и со стихией очень непростых отношений во флотском коллективе. Конечно, пока все это было далеким романтическим миром, затуманенным флером дальних походов, отчаянных штормов, соленого ветра и крика чаек.
В качестве практики посильно изучили зенитную артустановку 2М-3М. Уделили внимание еще более древней установке В-11.
Под конец выехали на Ташморе для занятий по гребле на ялике. В школе в качестве учебного пособия стояла настоящая шестивесельная шлюпка с мачтой и парусом. Но на Ташморе в наличии был только самый мелкий вариант.
По приезду разместились в каком-то корпусе, вроде санаторного барака. Назначили вахты на камбуз и на охрану шлюпки. Начали играть в военный корабль.
Я попал в ночную смену охраны.
Вместо стояния на посту и кормления комаров, залез в ялик, встал на кормовую банку шлюпки и, орудуя одним веслом, как венецианский гондольер, раскатывал по ночному водохранилищу. Был пойман преподавателем Виктором Долговым и назначен нарядом на камбуз чистить картошку.
В общем, начал службу с нарушения устава караульной службы.
«One step in the wind»
Ш-ш-ш-ккк!
«Sha-la-la-la-la!»
Чак-чак! Ш-ш-ккк!
Будущие моряки очищают учебную артустановку от многолетних слоев краски.
Кому-то из преподавателей Морской школы пришла в голову мысль еще более углубленно поиграть в корабль. Игра получилась интересная. Для оживления процесса принесли кассетный магнитофон с записями Boney-M. Пушку ободрали, загрунтовали и покрасили за три дня.
Вот она, сила современного масс-искусства!
Помимо пушки у нашего Долгова созрела идея сделать учебное пособие для обучения курсантов делу корабельной ПВО (сам он служил на Тихом океане в артиллерийской БЧ-2 и ему ПВО была делом близким и знакомым). Я разработал конструкцию изделия и взял на себя изготовление силуэтов вражеских самолетов. Другие два курсанта согласились резать оргстекло и вкручивать в него электрические контакты. Через неделю примерно прекрасный щит был водружен на стену в классе. Красиво, изобретательно, аккуратно! Но...
Для использования пособия в процессе учебы курсанту надо было двумя щупами соединить правильно контакт на выбранном силуэте контактом на плашке с названием и ТТХ самолета. Если попал – за силуэтом загоралась лампочка. Так просто, если не учитывать, что к щупам было подведено 220 вольт. При касании контактов щупы опасно искрили, а при случайном касании ими друг друга вылетали пробки на всем этаже.
Решить проблему было можно, установив понижающий трансформатор, но его к сроку не нашли. Поэтому, после демонстрации наглядного пособия командиру школы, щит выдернули из сети, участникам поставили пятерки, а поиск и установку трансформатора отложили на будущий год.
Что положено делать старшему дежурному, а чего ему не положено, не знает ни один дежурный.
В Морской школе, как и в обычной, после уроков остаются ученики и моют полы, убирают на стеллажи учебные пособия. Просто, чтобы немного походить на военную организацию, придумали одного из трех дежурных назначать старшим и ответственным за уборку. Старшим быть не очень удобно. Работать приходится столько же, а отвечать за результаты приходится одному, да еще жди, когда другие закончат.
В мою очередь оказаться старшим подчиненные мне попались не очень трудолюбивые. Фронт работ сразу справедливо поделили. Один из работников сделал свою часть и ушел. Я тоже быстро закончил свою. Третий парень, который сам выбрал помыть шваброй пол, пару раз покурил, посидел, потом нехотя взялся возить шваброй по полу.
– Слушай, давай быстрее, – попробовал ускорить процесс старший, – Домой валить пора.
– А ты бы взял, да и помог, чем указывать.
– Я старший, вот и указываю. А вот делать работу за тебя, мне по штату не положено, – козырнул я выражением, услышанным от преподавателя, бывшего моряка.
Что такое «по штату» я так и не узнал даже когда потом служил на корабле. У нас так не говорили. Но выражение подействовало. Уборка пошла быстрее и без лишних вопросов.
Глава шестая.
Служба на флоте
Весной наконец пришло время на практике использовать знания, полученные за несколько месяцев обучения.
В областном военкомате призванных на службу пересчитали и разделили на команды. Медики провели беглый осмотр. Откосивших не оказалось. Пригодились все.
Я оказался в «70-й команде», направлявшейся на Черноморский флот.
Будущие моряки переночевали на клеенчатых нарах в облвоенкоматской казарме. Долго не могли уснуть. Обсуждали какой же флот самый лучший. Общественное мнение было за Тихоокеанский. Будущих черноморцев обзывали курортниками. Приходилось парировать выпады, приводя в пример оборону Севастополя и лидер «Ташкент». Больше крыть было нечем. На фоне Тихого океана маленькое курортное море как-то не смотрелось.
Ранним утром вереница автобусов, оставляя позади отчаянно машущих и немного растерянных родителей, направилась в аэропорт.
Сопровождали нас, как сейчас бы сказали, ну очень крутые моряки. Старшины были одеты, даже для непосвященного взгляда, совсем не по-уставному. Широченные клеши, малюсенькие бески, плоские как зеркало бляхи, ушитые донельзя суконные голландки. Разговаривали только между собой. Салагам от них доставались только отрывистые команды, сказанные с интонациями непоколебимой уверенности в своем превосходстве. Моряки были явно опереточными злодеями, но играли свою роль на отлично и мне казалось, что такие бывают и на самом деле.
Маршрут самолета проходил вдоль Кавказского хребта. «Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово...» Величественная гора проплыла под правое крыло и растворилась в прошлом. Непродолжительный полет над самым синим в мире Черным морем и вслед за Эльбрусом осталась позади нависшая над берегом Медведь-гора. Симферопольский аэропорт встретил мягким теплом и запахом жасмина.
– Семидесятая! Не расходиться! Строимся в колонну по двое. Так, духи! Шевелимся! Расслабляться на коробках будете! – опереточные старшины, заметая клешами, стали загонять подопечных новобранцев в небольшой табунчик.
Симферопольский синий троллейбус с мягким резиновым скрипом гостеприимно распахнул двери перед будущими защитниками Родины.
– Выходим на вокзале, по моей команде! Отставших буду считать дезертирами! – грозный старшина сделал водителю знак рукой и двери закрылись.
В Севастополе вновь прибывших с вокзала отправили в «Экипаж». Оказалось, так называется часть, где молодежь проходит заключительную медкомиссию и распределяется по учебкам.
«Экипаж» с его ухоженными газонами и побеленными поребриками своей аккуратной чистотой и безмятежностью напоминал летний пионерский лагерь. По «лагерю» в одиночку и маленькими группками слонялись призывники. Иногда кучка, пытаясь изобразить строй, неровно следовала на обед или медосмотр.
Это была странная аморфная прослойка между нормальной гражданской и нормальной военной жизнью. Права и свободы уже исчезли, обязанности еще не появились.
На следующий день был сформирован «Второй Вид», туда вошли те счастливцы, кто прошел предварительные курсы в ДОСААФ у себя на родине и не нуждался в дополнительном обучении в учебном отряде.
В те годы в СССР проводился вполне успешный эксперимент с системой подготовки кадров для Флота. ВМФ сразу получал более-менее подготовленных моряков и не тратил на их воспитание целых шесть месяцев.
Трудно сказать, насколько профессиональны мы были. Скорее всего, профи из нас были липовые. Но, когда я встретил на корабле моряков, отучившихся по полгода в учебке, то понял, что идея с ДОСААФ была вовсе не глупа. По крайней мере, продукт той же степени готовности корабли получали значительно раньше.
«Второй Вид» направили в 7-й учебный отряд имени адмирала Октябрьского.
В ночь по прибытии нас помыли в шумной и бестолковой бане, переодели в новую хрусткую синюю робу, понадавали кучу форменной одежды и благополучно уложили спать в казарме на третьем этаже одного из корпусов.
В течение трех дней новобранцев не трогали, дали время на подшивку погон, маркировку одежды и адаптацию к военной жизни. Несложная служба заключалась в выполнении распорядка дня и настойчивых попытках совладать с непослушными иголками и нитками.
Несколько крикливых выходцев с Кавказа тут же организовали небольшое землячество и открыли мелкий бизнес по предоставлению услуг в маркировке одежды хлоркой. Они были настолько заняты в своей артели и так сильно уставали, что выпросили у старшины роты освобождение от приборок и вечерней чистки картошки.
Массивные здания учебки пережили вторую оборону Севастополя. Сложенные из серого камня, покрытые многочисленными оспинами штукатурки и пятнами свежей кладки на месте выбоин от снарядов и пуль, корпуса, как израненные в боях за Родину ветераны, окружали просторный плац, на котором новое поколение воинов постигало азы морского дела, начав долгий процесс изучения с организующей и дисциплинирующей строевой подготовки.
Начались построения на утренний осмотр, вечернюю поверку, на строевые занятия, а также для перехода в столовую и обратно. Регулярно устаивались по инициативе старшины команды одевания за сорок пять секунд, и доведение до полного автоматизма каждой операции. По собственной инициативе проводились подъёмы за пятнадцать минут до общего подъема, чтобы успеть умыться до того, как вода перестанет доходить до третьего этажа, потому что 3-я рота на первом этаже тоже начала умываться.
За эти полтора месяца я несколько изменился. Я полюбил сладкое, смысл жизни для меня превратился в поддержание чистоты бляхи, в поднятие ноги на высоту тридцати сантиметров на строевых занятиях, в попытки не спать, стоя два часа в смену дневальным по роте. (Попытки не всегда были успешными. Один раз я уснул как конь – стоя. Проснувшись, очень удивился увидев вплотную перед собой заинтересованно рассматривавшего меня дежурного офицера. Спросонья все никак не мог правильно произнести его звание. Когда, после продолжительного шипения выдавил-таки из себя «товарищ старший лейтенант». Тот просто сказал: «Не спи, боец» и пошел осматривать ночную роту).
Я превратился в военнослужащего, но пока еще не стал моряком, хотя уже носил синюю матросскую робу и погоны с желтыми буквами ЧФ.
Иногда удавалось сбегать в дальний угол учебки к полигону, где я с вожделением смотрел на стоящие у далеких причалов серые громадины и мечтал о том времени, когда и сам первый раз ступлю на железную шаткую палубу военного корабля.
В середине июня в торжественной обстановке, одетые по «Форме-2» будущие моряки приняли Присягу.
Был «День открытых дверей». По учебке ходили приехавшие к своим сыновьям мамы и папы, кормили и поили своих чад. Я, оставшись из-за географической отдаленности Ташкента от Крыма без попечения родителей, наелся в местной чайной мороженого и отправился смотреть на корабли. В виду временной свободы перемещения по учебке, никто не стал мешать мне наслаждаться зрелищем близкого будущего.
Необходимые пояснения:
Маркировка одежды заключалась в вытравливании на внутренних частях одежды фамилии и номера военного билета военнослужащего. Делалось это для идентификации и для предотвращения воровства.
Матросская роба – рабочая форма одежды. Ноская и легкоснимаемая в воде в случае падения за борт.
На следующий день после принятия Присяги свежеиспеченные моряки оделись в белые голландки, похожие на поварские колпаки белые бескозырки, собрали тугие обильные вещмешки и троллейбусом поехали на Минную стенку.
Было душистое яркое летнее утро. Троллейбус ехал по зеленой тенистой улице, огибавшей Южную бухту. В тени деревьев за невысокими оградами уютно прятались одноэтажные дома из светлого камня. Но прелести гражданской жизни уже не умиляли и не манили. Они остались в прошлом. Одетые в наглаженные белые-белые голландки и темно-темно синие гюйсы моряки почти не смотрели по сторонам, нетерпеливо вытягивая пока еще тонкие мальчишечьи шеи вперед, словно пытаясь разглядеть за ближайшим поворотом дороги собственную судьбу, дарованную им на три года Министром Обороны.
На Минке стояли пара сторожевых кораблей проекта 1135, старый Большой Противолодочный 61-го проекта и эсминцы времен взятия Очакова и завоевания Крыма. С первого взгляда корабли показались огромными и очень грозными. От них шел тихий уверенный гул, в яркое небо впивались черные мачты эсминцев, солнце осторожно трогало серые матовые надстройки и башни. На одном из СКРов озабоченно крутилась сетчатая бабочка обзорного локатора.
Согласно распределения я числился матросом недавно построенного сторожевого корабля проекта 1135 «Пылкий». Он в то время был где-то на переходе из Калининграда в Севастополь. Переход ему совместили с боевой службой в Средиземке, чтобы заодно проверить боеспособность новой единицы флота.
Пока мое будущее место службы болталось где-то далеко, меня направили послужить немного на СКР проекта 1135 «Беззаветный».
Там я пробыл всего четыре дня. Попробовал тяжесть корабельной швабры, узнал, что такое окислившаяся медь и как с ней бороться с помощью «пастагоя». Оттуда же первый раз попал с боцманом на Шкиперский склад для получения краски, концов и другого имущества на корабль. Корабельная жизнь показалась вполне осмысленной и понятной. Люди занимались делом.
Пояснения:
Минная Стенка – городской причал в Севастополе.
СКР – сторожевой корабль.
Пастагой – Паста ГОИ (от ГОИ — Государственный Оптический Институт) — зеленая полировочная паста на основе оксида хрома.
Концы – общее название тросов, канатов и веревок различной толщины.
Долго я на "Беззаветном" не задержался, потому что он вместе с БПК «Очаков» уходил в Болгарию с визитом. В таком ответственном деле приписные на борту были только обузой, и меня перевели на СКР проекта 1135М «Разительный», который в то время стоял в сухом доке на заводе имени Серго Орджоникидзе.
Шел уже заключительный этап работ.
С подводной части корпуса корабля обдирали старую покрытую колючками ракушек краску и наносили новую блестящую. На тот момент корпус был уже в основном очищен и мне досталась работа по покраске днища. На леса меня не пустили. Наверно боялись, что если упаду и расшибусь, то потом придется отвечать перед командиром «Пылкого», который недосчитается своего пополнения.
Я работал на венгерской краскораспылительной машинке. По каким признакам боцман решил, что у меня талант маляра, да еще с допуском к импортному оборудованию, ума не приложу. Но, в целом, получалось неплохо.
К сожалению, венгры свое умное изделие не рассчитали на применение в условиях русской бестолковщины. Используемая красно-коричневая краска была гуще необходимого, изобиловала комками и другими включениями и, вероятно, была предназначена для нанесения на корпус корабля валиком или кистью. Машинка вечно забивалась. Приходилось вынимать сетчатый фильтр и по нескольку раз за день отмывать его в растворителе.
Чтобы ускорить процесс, вместо одного покрасчика приходилось работать троим. Один держал краскопульт, а двое его помощников фильтровали сеткой краску и наливали ее в машинку. У меня была закостенелая от краски роба, безобразный берет и коричневые от краски «прогары». С работы приходил уставший и меня спасало только то, что я, как все еще приписной, не стоял на вахте и поэтому спал всю ночь до подъема.
Как-то, мы с коллегой, Сашкой Чистяковым, пришедшим на корабль на пару дней раньше, красили трюма в артиллерийском погребе. Перед покраской тщательно и обильно протирали их уайт спиритом, чтобы удалить даже память о пятнах масла или гидрожидкости.
Нормальной вентиляции в помещении не было, и мы до того нанюхались, что стали громко петь песни и орать всякую чепуху. Нас услышали. Чистяк пришел в себя довольно быстро, а меня вывели на ют продышаться. Дежурный по кораблю, увидев меня на юте в таком диковинном состоянии даже предположил, что я в дугу пьян. А я все лез назад, в трюма, как будто что-то важное там не доделал.
Несмотря на необычность и трудности, мне нравилась эта работа в доке. Конечно, не сама профессия маляра, а удивительное чувство общности. Единение всего экипажа, аврал, хашар. Там работали все. Я не замечал особого различия между «годочками» и «духами». Мне казалось, что все заражены этим напряженным трудом и нет никого, кто, возомнив, что ему многое положено, «шланговал» бы. Может, это и в действительности было так.
В то время командиром корабля был капитан третьего ранга Виктор Всеволодович Балашов. Отличный командир и хороший человек. Культурный, интеллигентный. Его уважали и, пожалуй, даже любили, если, конечно, такое понятие возможно применить к отношениям на флотской службе. Во времена его командирства на «Разительном» был удивительно сплоченный экипаж. Возможно, и этим тоже объяснялась та дружная работа в доке.
Уже в конце июля «Разительный» всплыл с кильблоков и под буксиром перешвартовался на 14-й причал.
В тот же день корабль заправили, и загрузили боекомплект.
С бортов «румыны» грузили со специальных барж торпеды, бомбы и ракето-торпеды. Ракетчики колдовали с кранбалками, загружая в погреба «Ос» новенькие светло серые зенитные ракеты. Остальной экипаж гуськом носил с причала к горловинам загрузочных лотков патроны калибра 100 мм для артиллерийских установок.
Я бегал с патронами. Носить было не трудно. Главное – держать патрон правильно, как младенца. Не торопиться и смотреть под ноги. Во время той загрузки не уронили на причале ни одного патрона.
К сожалению, пару штук уронили уже в подбашенном отделении. Но эти опасные раненые патроны позже тихой темной ночью на первом же выходе булькнули в море, а за гильзы отчитались, будто во время стрельбы те случайно укатились за борт.
Пояснения:
БПК – Большой Противолодочный корабль.
Приписные – новобранцы, временно находящиеся не на своем корабле.
Сухой док – место ремонта и покраски корпуса корабля ниже ватерлинии.
Кильблоки – подставки под корабль, когда он стоит в сухом доке.
Прогары – форменные кирзовые ботинки.
Трюма – пространство между днищем и настилом.
Артиллерийский погреб – место хранения боеприпасов для артустановки.
Шланговать – отлынивать, уклоняться от работы.
14-й причал – большая причальная стенка на Северной стороне.
Румыны – служащие Минно-торпедной Боевой Части.
Оса – пусковая установка ракет ПВО корабля в ближней зоне.
Патрон – правильное название того, что обычно называют снарядом.
Подбашенное отделение – помещение между погребом и артиллерийской башней.
На «Разительном», как и на всех кораблях ВМФ СССР в отношениях между моряками редко прослеживался тот порядок, который описан в уставах. На 99% отношения были, как их называли, неуставными. Не обязательно это были драки и крики. Просто, люди вели себя так и следовали той системе отношений, которая не описана в уставах.
Часть этой системы, касающаяся взаимодействия людей разного срока службы, называлась «годковщиной» по самоназванию моряков, отслуживших более двух с половиной лет – «годков».
На нашем корабле годковщина тоже была. Не настолько буйная, как например та, о которой рассказывал мой одноклассник Гера Чилашвили. Он служил на старом, еще послевоенных времен эсминце. На этом ржавом корыте шла бесконечная война этнических азиатских банд при полном попустительстве командира и офицеров. У нас годковщина была какая-то не совсем настоящая. Не было банд, и моряки обходились без лютой ненависти друг к другу.
На «Разительном» экипаж был немного другого сорта. И офицеры, и моряки. Во всяком случае, явных кандидатов за решетку не было. Большинство рядового и старшинского состава были вполне адекватными людьми, а офицеры и мичманы служили профессионально и почти никогда не поощряли применения «годковского закона».
Может наш командир имел блат в Управлении кадрами? А может быть "Разительному" просто везло.
«Годковщина» – явление многоликое и отвратительное. С ним неустанно и безрезультатно боролись, провозглашая «уставные отношения» высшим приоритетом в жизни флотских экипажей. Но победить гидру до конца так и не смогли.
Мешали принципы.
Во-первых, годковщина была основным следствием системы формирования экипажей на основе срочной службы. Во-вторых, она была извращенным вариантом отношений в коллективе молодых не очень образованных людей, перегруженных бытовой поздне-советской модой на тюремно-лагерную романтику и лексику.
Весь этот компот выродился на флоте в систему «законов и подзаконных актов», базирующихся не на уставах и штатных расписаниях, и даже не на личных качествах моряков, а на строгой иерархии по срокам службы. Это напоминало индийские касты и отечественные тюремно-лагерные деления на «паханов и шестерок», «воров и сук».
Моряки со сроком службы, отличавшимся всего на полгода, редко водили дружбу. Так было «не положено». Положено было дружить только со «своим годом».
Деление было очень строгое и соблюдалось неукоснительно.
Новоприбывшие назывались «духами». Им было положено носиться по кораблю, растворяться в воздухе или материализоваться из него по первому ленивому зевку годочка, подгодочка, полторашника.
Духов периодически «учили». Система обучения была проста. Очередной годочек выражал желание поделиться знанием корабля. Задавался вопрос. Ответ, как правило, был неточен или вообще неправилен. После чего следовало: «Так, ты, душара! Побежал и узнал, что находится в первом (например) тамбуре. Найдешь меня и доложишь!
Духи бегали по кораблю, размазываясь в коридорах по переборкам, драили палубы и медяшки, красили переборки, мыли умывальники и гальюны. Это были чернорабочие корабля. Рабы годочков.
Не стать «духом» было легко. Достаточно было быть физически сильнее или смелее местных паханов. Но многие ли из вчерашних десятиклассников могли похвастаться косой саженью в плечах? К сожалению, смелых духов тоже было ничтожно мало.
Хоть закон и берег годочка, но многие из них побаивались полностью полагаться на этот воровской «Табель о рангах». Теоретически можно было загреметь в штрафбат за «неуставные отношения».
Вчерашние деревенские пацаны, придя на корабль, попадали в знакомую со школы иерархическую колхозную систему и просто терпеливо ждали, когда наступит их час и можно будет отыграться за свой позор на свежеприбывших «духах».
Прослуживши полгода, «дух» превращался в нечто без названия. Кто-то по-старинному называл таких моряков салагами, кто-то по-солдатски черпаками или на флотско-украинский манер чумичками. Точнее, это были уже слегка «оборзевшие духи». Им по-прежнему было «не положено» ходить в увольнения, сидеть в кубрике в присутствии годочка, иметь свою собственную ложку. Но эти люди уже многое знали о корабле, по крайней мере, в объеме знаний годочков, чтобы на любой вопрос был сразу готов ответ. Они уже умели «шхериться» и могли иногда отдыхать от отеческой опеки. Но они еще не могли никем командовать. Даже настоящими новыми «духами». Не положено еще!
После года службы годочки уже не приставали. Начиналась нормальная служба. Уже можно было иногда исподтишка попробовать отправить духа на поиски чего-нибудь тебе нужного. Но от работы и распорядка еще никто не освобождал. Надо было работать много и хорошо, чтобы годочки были довольны. Увольнения полагались только в составе группы, организованно отправлявшейся в культпоход.
«Полторашники!» Это самые борзые люди. Наконец-то их место заняли молодые! Закон уже позволяет командовать «духами» и иногда ходить в увольнения. Полторашная прокладка между духами и годочками ведет себя как самостийная республика, живущая якобы по своим уложениям, но в счастливых снах видящая как через полгода перейдет в касту подгодочков и осторожно примерит на себя годковскую пурпурную тогу.
«Подгодочки», те, кто прослужил два года, но еще не дотянул до двух-с-половиной – это пока еще бесправные лентяи. Работать уже не хочется, а закон на подгодочков, в плане освобождения от службы, не распространяется. Приходится иногда напрягаться и ждать еще полгода.
«Годочки» или «годки». Этим все положено. Выше их никого!
К несчастью, срок неограниченной власти над людскими душами короток. Всего каких-то шесть месяцев. Насладиться не успел, а уже превратился в «гражданского» и поехал в родной колхоз убирать говно из-под коров.
Такая вот далеко не полная схема деления экипажа на касты. Иногда можно узнать, что подгодочку уже положено носить гюйс торчком с заглаженными стрелками, но набивать каблуки для увеличения роста еще пока не положено. И еще много того, что изобретательный молодой неразвитый ум придумывает, чтобы как-нибудь подчеркнуть свою значимость и выгодно оттенить себя на фоне своих меньшеслужащих коллег.
Наибольшее удивление в этой ситуации вызывает то, что по закону годковщины жили по сути дела мальчишки от 18 до 21 года. И эти охламоны в 20 лет считали себя намного старше тех, кому было 19 и позволяли себе издеваться над ними на том лишь основании, что «меня били и я буду». А младшие сносили все молча, так как законом были повязаны не только рядовые и мичманы, но, порой даже, и офицеры.
Нередко бывало, что офицер, получивший от отчаявшегося духа тихую жалобу, приказывал тому же годочку-мучителю разобраться с жертвой и решить проблему. Побитая жертва забывала о жалобах и уходила в себя на полгода в ожидании смены состава экипажа и перехода на следующую ступень в годковской иерархии.
Пояснения:
Годковщина – морской аналог дедовщины – неуставные взаимоотношения, в основе которых лежит деление по сроку службы.
Тамбур – переходное помещение, как правило между верхней палубой и внутренними помещениями.
Переборка – перегородка, стенка между помещениями и отсеками.
Гальюн – туалет.
Шхериться – прятаться, скрываться.
Гюйс – форменный синий воротник с тремя белыми полосками по контуру.
День флота! Воскресенье!
В этот день на причал приезжала ярмарка и матросов свободно спускали с кораблей. Я тогда сошел с корабля в чистой робе, но без носок, которых у меня попросту не было. Новые из рундучка кто-то взял поносить, не утруждая себя испрашиванием моего согласия, ношеные же, сохнувшие ночью в вентиляшке, исчезли, вероятно пав жертвой борьбы боцмана за порядок.
На оставшиеся с получки два рубля я купил пару «карасей» и от души «набакланился» мороженого и кексов с арахисом.
Но это было после обеда, а с утра «Разительный» проходил парадом и экипаж построили вдоль борта по «Форме-Раз».
Белых брюк на всех не хватало, и некоторые матросы стояли в брюках от белой робы, только хорошо отстиранных и выглаженных. Мои брюки надел годочек Галинский. Брюки он попросил, что было с его стороны просто верхом неуважения к «закону», по которому нужно было просто молча без спроса вытащить их из моего рундука, ну, как те же украденные носки. Конечно, я отдал поносить брюки. Старшина команды мичман Пушкар, заботам которого поручили приписных, сказал, чтобы я не беспокоился и пообещал, что брюки мне вернут сразу после парада. Так и произошло.
А пока наверху шло праздничное действо, я сидел в тихом пустом 10-м ракетном кубрике. Кубрик был по правому борту на уровне ватерлинии. За бортом тихо шелестела вода. Звуки парада не доносились. Было спокойно и скучно. Было небольшое дельце, минут на двадцать. Старшина Выродов, командир отделения ракетчиков, попросил меня разрисовать ему гюйс. Для этого заранее к гюйсу была пришита с обратной стороны белая материя, на которой хозяин гюйса хотел видеть изображенный в цвете фломастерами «Разительный», чайки и выведенные старорусским шрифтом цифры «1976-1979».
Я справился быстро и оставшееся время просто клевал носом. Все-таки откровенно спать на рундучке было «не положено».
Первый боевой номер, то есть не место по боевому расписанию, а именно белый парусиновый прямоугольник с неровно выведенными черной краской цифрами, который я пришил на свою робу был номер 2-7-27. Его я получил от электромеханика Башкатова.
Поначалу, временно приписанным к кораблю морякам номеров не давали. Типа, раз не в штате, то зачем краску переводить? Но старпом каплей Роздин распорядился независимо от принадлежности моряка к кораблю, определить его по штатному расписанию и заниматься боевой учебой в полном объеме. Разумеется, на робе у обучаемого моряка должен быть пришит боевой номер.
Странно, что до старпома никто до такого не додумался. Ведь куда полезнее иметь на корабле человека, которому в аварийной обстановке можно хотя бы огнетушитель доверить, чем просто содержать свободно бегающего мойщика палуб.
Печатали номера на белой парусине черным кузбасс-лаком. Я поделился секретом изготовления «вечного трафарета», отчего получил «вечный» подряд на изготовление таких трафаретов, а также трафаретов для маркировки формы. Секрет был прост. Трафарет с цифрами надо было вырезать не на тонкой картонке, а на пластиковой обложке от общей тетради. Пленка не раскисала, не рвалась и выдерживала многолетний цикл эксплуатации.
Вершиной моего трафаретного искусства была маркировка на дверях орудийных башен. Там я превзошел все до того мною созданное! Четырехцветный трафарет наносился на крашеную шаровой краской дверь. Красивее наших дверей были только изготовляемые вручную значки «За дальний поход». Башни после украшения приобрели строгий и торжественный вид.
Боцман мичман Мальованчук поворчал немного на «неуместную пестроту», но приказывать закрашивать гербы не решился.
Пояснения:
Рундук – ящик для размещения комплекта форменной одежды и личных вещей. Также рундуком называлась мягкая диванная крышка ящика, на которой ночью спали, а днем сидели.
Караси – носки.
Набакланиться – наесться.
Форма Раз – праздничная форма одежды. Брюки, голландка и бескозырка белые.
Кубрик – жилое помещение моряков.
Каплей – капитан-лейтенант.
После Дня Флота на корабль прибыли курсанты ВМУ для стажировки. Их поселили в 10-й кубрик, а ракетчики перешли жить в «Осы». Разумеется, не в сами ракетные погреба, а в посты управления. Там, прямо на палубе, расстилали матрасы и вполне себе комфортно существовали.
Одного тонкого поролонового матраса хватало, чтобы чувствовать себя вполне уютно. Дело в том, что под несколькими слоями линолеума металлическая палуба была покрыта толстым слоем пенополиуретана. На ощупь палубы в постах и кубриках были всегда приятно теплые. И зимой, и летом. Спалось на них превосходно! Матрасы нужны были только для мягкости. Как говаривал преподаватель Морской школы Виктор Долгов: «Моряк должен уметь спать где угодно, когда угодно, сколько угодно и даже про запас».
Я жил в кормовой «Осе». Вечерами после отбоя Выродов доставал посылку с родины, резал сало ломтиками. Ракетчики и примкнувший к ним артиллёр (в моем лице) угощались. Я рисовал альбомы и гюйсы, а Башкатов что-то точил Выродову на ДМБ. У меня получалось относительно неплохо рисовать, а у Башкатова филигранно выпиливать из дюралевых пластинок блестящих чаек и профили «Разительного».
Фамилии иногда бывают очень к месту, а иногда совсем невпопад. Например, ракетчик Выродов совсем был не похож на какого-нибудь выродка. Высокий моряк с узким, каким-то немного английским лицом и хорошей, слегка застенчивой улыбкой. Спокойный, организованный, знающий свою матчасть и службу. А матросу Бобенко родители с фамилией угадали. Всегда с коротко остриженной головой, крепкий, энергичный, ну настоящий Боб. И матрос Башкатов соответствовал своей фамилии. Имел круглую большую голову, любил выпучить глаза и громко смеяться.
Пояснения:
ВМУ – Военно-морское училище.
ДМБ – не аббревиатура, а обозначение окончания службы, производное от «демобилизация».
Однажды на выходе в море, во время ночной тревоги для выполнения стрельбы я убежал в 5-й артиллерийский погреб, где был расписан. Там уже сидел и клевал носом Чистяк. Тот самый Саша Чистяков, с которым мы красили трюмы в доке. Он меня попросил, чтобы я посмотрел за дверью, как бы кто не вошел и не застал там его за неподобающим по учебной тревоге занятием. Переложив на меня ответственность, Саша закимарил, но закимарил так заразительно, что и я не выдержал.
Так я и не услышал толком первой в своей жизни стрельбы. Проснулись мы только утром. Вылезая из погреба, Чистяк все боялся, как бы о нашей слабости не догадался командир отделения Рязанцев.
В свои двадцать или двадцать один командир отделения комендоров старшина 1-й статьи Рязанцев выглядел совсем взрослым матерым мужиком. Причем не только выглядел, но и вел себя соответственно. Не суетился, не говорил громко. Был в чем-то похож на Михалкова в роли Паратова из фильма «Жестокий романс».
Чистяк на тот момент был духом, а Рязанцев годочком. Любимым развлечением Рязанцева было «прихватить» спящего на дневальстве по кубрику Чистяка. Рязанцев подкрадывался к Чистяку, удовлетворенно, словно лев на пойманную дичь, смотрел на Чистяка и... будил несчастного, чтобы тут же дать еще наряд вне очереди.
Чистяк простаивал дневальным без перерыва по две недели. В конце концов за измученного Чистяка заступился оператор системы постановки помех матрос Лебедев. Человеколюбие шумного веселого годочка Лебедева страдало при виде укатанного нарядами бледного матросика. Но сразу заступиться за духа не позволял Закон. Лебедь преступил закон только тогда, когда лунатизм вечного дневального стал очевиден всем и офицеры могли попенять за издевательство над молодым матросом.
Гораздо позже я очень удивился, когда понял, что получение удовольствия от третирования слабого (физически, по сроку службы, ниже по званию) лежит в основе деления людей на военных и пинжаков. Военные эту систему унижений воспринимают органично и даже с удовольствием, как подтверждение своей военности. Гражданские на эту дичь смотрят как на извращение нормы отношений в замкнутой военной касте.
Пояснения:
Прихватить – поймать.
В августе с боевой пришел СКР «Пылкий». Привыкших к размеренной службе на «Разительном» приписных отправили для дальнейшего прохождения службы туда.
Только я ступил со сходни на ют «Пылкого», как корабль мне не понравился. У него была покрашенная суриком, местами пузырившаяся ржавчиной палуба. Медяшки на надстройках, шильдики с номерами шпангоутов, леера на трапах все было закрашено мерзкой зеленой краской. Вдоль бортов на юте в нижней части лееров была приварена безобразная решетка, грубо сделанная из металлических полос. Вероятно, это было средство от потери гильз при стрельбе из артустановок, но сделана была решетка тяп-ляп и выглядела отталкивающе.
На «Разительном» стояли новейшие 100-мм нарезные одноорудийные округлые башни АК-100. Здесь же были старого образца железные ящики АК-726 с двумя 76-мм орудиями.
Корабль всего полгода как с завода, но уже был изрядно запущен командой. По переборкам тянулись потеки то ли ржавчины, то ли грязи. Изоляторы на ржавых цепочках лееров были закрашены. На юте по шершавой от ржавчины палубе ветер гонял какой-то мусор.
Как только я зашел в кубрик к артиллеристам, в нос ударил затхлый кислый запах несвежей одежды и обуви. Иллюминаторы были закрыты видимо еще с перехода по Средиземке. Броняшки были на месте и днем в кубрике царил полумрак. На рундучках в темноте сидели местные урки. Мой пухлый вещмешок сразу оказался легкой добычей. На него набросилась целая куча поизносившихся за долгие годы службы годочков. В минуту от моего плотно набитого вещами «аттестата» осталась только пара носков, белая беска и трусы.
Вообще, жизнь и общество на «Пылком» больше напоминали зону, чем флотский экипаж. Моих товарищей Чернявского и Яцика регулярно избивали по поводу и без, а меня донимали моральным способом, вечно заставляя делать то одно, то другое, отчего приходилось бросать первое и хвататься за второе и в итоге отвечать сразу перед двумя годками за два неоконченных дела.
Я с тоской вспоминал непростые, но понятные отношения на «Разительном». Ухоженность корабля снаружи и внутри даже в мелочах. Какую-то заведенность команды на поддержание чистоты и так называемой «морской культуры».
Такой вот я оказался «дух-эстет».
Пояснения:
Медяшки – медные распылители химжидкости системы защиты корабля от химического или радиационного поражения.
Шильдики – медные пластинки с нанесенными на них номерами шпангоутов.
Леера – ограждения или перила.
Броняшка – металлический выпуклый диск, защищающий стекло иллюминатора с внешней стороны.
Однажды вечером, ковыряясь с какой-то работой на юте, я увидел старшего лейтенанта Ильичева, ракетного комбата с СКР «Разительного», который искал меня. Он мне сообщил, что забирает меня обратно на «Разительный» и приказал, чтоб к утру у меня был полностью собранный вещевой аттестат.
Разграбленные форменные вещички кое как удалось собрать. Половина были не мои и уже изрядно ношеные. Пылковские годочки как крысы разбежались с добычей и пошхерили все по постам. Никто ничего возвращать не собирался. Батарейный мичман сердито рылся в рундуках ни в чем не повинных полторашников и подгодочков, вытаскивая из них элементы форменной одежды и бросая все в кучу посреди кубрика. Ильичев сидел на рундуке, наблюдая процесс, а я с виноватой мордой показывал ему то, что мне «вернули». Местные офицеры в восстановлении уставного порядка участия не принимали. Кое как собрали самое необходимое и самое ценное. Мичман, развел руками и сказал, что можно было бы, конечно, по постам «шхеры провернуть», но это займет много времени, а найдется только малая часть украденного. Взвесив наши возможности в установлении справедливости на чужом корабле, комбат решил не мелочиться и забрать меня с тем, что удалось урвать назад. Я подхватил свой похудевший вещмешок и весело зашагал за Ильичевым прочь с опостылевшего «Пылкого».
И вот я снова на «Разительном». Как я соскучился за неделю по вороной блестящей палубе! По округлым башням, по горящей на солнце меди!
Корабль собирался на боевую службу. Выход был назначен на 25 августа и экипажу дали два дня, чтобы моряки постирались, помылись, купили необходимое.
Вскоре мы вышли из Севастополя и взяли курс на Босфор. Два дня до Босфора, день на проход узостей и здравствуй синяя Средиземка!
Я уже как нормальный артиллерист жил в 8-м кубрике и считался «Боевой Номер 2-6-15». В мои боевые обязанности входило нахождение по тревоге в артиллерийском погребе и при необходимости пополнение питателей снарядами из ложементов. Пока я был погребным, командир башни Галинский успел обучить меня кое-чему в работе с пультом. Рассказал устройство погреба, платформы и питателей.
Но комендорствовал я недолго. В БЧ-2 нужно было подготовить к весне арсенальщика и, кроме того, в отделении артэлектриков в связи с предстоящим сходом командира отделения старшины 1-й статьи Загайнова открывалась вакансия. Поэтому меня перевели на штат 2-7-28 агрегатчиком.
Романтики сразу стало меньше. Приборка на свежем воздухе, швабра, медяшки остались в прошлом. Новым местом приборки стали тамбур перед 8-м кубриком и умывальник. Матрос Паньшин (Паня) вечно обучал меня как «находить» (а проще – крысить у товарищей) приборочный материал: обрезы, губки, мыло, ветошь. Все это у нас периодически тоже кто-то «находил». Поэтому приходилось ночами, как бы между прочим, ходить по чужим умывальникам, заглядывать в вентиляторные и, при случае, «находить» что-нибудь нужное для приборки.
В корабельной жизни крысятничество цвело и пахло махровым цветом. Воровали все, всё и у всех. Что касается дефицитных кусков поролона, когда-то вырванных из спасательных жилетов, их воровали спокойно, практически «на автомате». По принципу: «увидел – украл». Обрезы и щетки воровались реже, так как бдительные хозяева уборочного инвентаря старались помечать краской свое имущество и потом легко отбирали украденное.
Зато форменные вещи, воровались практически профессионально. На суконках, прямо как на угнанных машинах перебивались номера. Майки, что поновее, просто воровались или отбирались годочками у духов. В плане сохранности можно было надеяться только на робу и прогары. Да и то, надо было успеть замызгать оба выданных комплекта, чтобы новенькая роба не приглянулась никому для еженедельного построения на проверку формы одежды.
Вершиной интереса корабельных «крыс» были всевозможные значки и сувениры, купленные в иностранных портах или в севастопольском боновом магазине. Это богатство следовало прятать в такие немыслимые шхеры, что иногда в ящиках ЗИПа обнаруживались спрятанные неведомыми моряками и забытые точёные чайки, якорьки и дельфинчики.
Вернемся к службе.
Частенько мы с Паней спали в агрегатной по проворачиванию. Иногда нас ловил за этим делом командир отделения артэлектриков Загайнов. Наказывал, выдавая Пане физически, а меня отправляя работать.
Загайнов все готовил из меня «Надирщика». Подготовка заключалась в попытках заставить меня запомнить множество совершенно непонятных мне терминов из руководства по эксплуатации систем гироскопической стабилизации «Надир».
Может Загайнову и казалось, что он говорит убедительно и объясняет доходчиво, но, видимо в силу моей природной тупости, я из его обучения ничего не почерпнул. Теория гировертикалей в Загайновском переложении до меня не дошла, а практического опыта на тот момент у меня не было. Спасала простота обслуживания системы и дальнейшие самостоятельные потуги прочитать и понять прилагавшуюся техническую документацию и Руководства по обслуживанию и ремонту.
Принимал экзамен на мое самостоятельное обслуживание «Надира» сам командир БЧ-2 старший лейтенант Джалалян Армен Эдуардович. На тот момент он тоже имел весьма поверхностное понимание работы системы, и поэтому несмотря на то, что я наплел ему черт знает чего, Загайнов своими убедительными поддакиваниями свел на нет все подозрения Джалаляна в некачественном обучении.
После Загайнова у меня почти ничего не осталось в голове в смысле знания специальности, но Джалалян еще долго при случае припоминал мне тот примерный курс обучения молодого матроса уходящим в запас старшиной.
Пояснения:
Ложементы – место хранения патронов в горизонтальном положении.
Питатели – радиально расположенные механизмы, подающие патроны к орудию.
Комендоры – морские артиллеристы.
Арсенальщик – моряк, заведующий корабельным арсеналом стрелкового оружия и принадлежностей.
Обрез – ведро. Как правило изготовлялось из использованной большой прямоугольной банки из-под гидрожидкости.
Надирщик – оператор системы гиростабилизации «Надир»
Чтобы отвлечься от рутины повседневной боевой службы, замполит периодически по выходным устраивал на корабле то конкурс самодеятельности, то конкурс Боевых листков, то соревнования и эстафеты.
В соревновании по перетягиванию каната и в учебно-боевой эстафете БЧ-2 ожидаемо блистала силой и скоростью, что было по достоинству оценено присуждением первого места.
Вот примерное описание одного из соревнований и одной из эстафет:
Перетягивание каната организовали на юте правого борта. Команды были одеты по форме «шорты-тапочки». За БЧ-2 выступали молодые комбаты лейтенанты Галактионов и Задорожный, старшины Загайнов, Рязанцев, Галинский, Выродов, Глазунов, матросы Терещук и Паньшин. Почти все были, что называется, «лоси» ростом под метр восемьдесят и весом к ста кило.
Так получилось, что тянули канат только старослужащие. В помощь им были только полторашники Терещук и Паньшин. Замполит было напрягся, читая список спортсменов, но ему объяснили, что выбирали не по сроку службы, а по росту, весу и силе. Ну год был такой, мощный!
Годочки того призыва отличались величиной, взрослостью и серьезностью. Это был самый дружный «год» в БЧ-2 за период моей службы. Среди них почти не было грызни по мелочам, которая потом всегда проявлялась в отношениях всех последующих годочков вплоть до нас. Это был «старый добрый Разительный».
Для упитанной и дружной БЧ-2 особого труда не составило победить худосочных «румынов», а потом и измученных бдениями перед мерцающими экранами бледных затворников из БЧ-7.
В одно из погожих воскресений на корабле была устроена военизированная эстафета.
Верхнюю палубу разделили на этапы, и моряки соревновались в умении быстро проделывать то, что были обязаны уметь делать в случае аварийной ситуации и борьбы за живучесть. Разборка и сборка на время автомата Калашникова к борьбе за живучесть отношения не имела, но придавала эстафете оттенок военизированности.
Начиналось все у швартовочного шпиля по правому борту. Там был установлен «бак» и на нем старший матрос Красильников, носом и худобой похожий на молодого Гоголя, тонкими белыми пальцами быстро раскидывал автомат на детали, а потом так же быстро его собирал. Равных ему в этом искусстве не было. Красильников был арсенальщиком и заранее готовился к испытанию, замучив не один десяток автоматов в своем арсенале.
Услышав финальный щелчок секундомера, Красильников бросал автомат и бежал в мою сторону. Возле сложенного по борту трапа я падал на палубу, на скорость отжимался 20 раз, взбегал по трапу на шкафут и передавал эстафету гарсунщику Глазунову.
Мягкий и телом, и духом гарсунщик неожиданно резво одевал зеленый резиновый химкомплект. Добиться требуемой резвости ему позволили тренировки, которые он проводил у себя в гарсунке, готовясь к эстафете. Зеленый и страшный, сметая всех на своем пути, резиновый Глазунов летел на торпедную площадку.
Там Терещук и Паньшин хватали самого у нас легкого – Чистяка, бросали его на носилки и бегом, но все равно аккуратно, стараясь, чтобы «раненый» не вылетел за борт, транспортировали его на бак ко 2-му тамбуру.
Возле тамбура старшины Рязанцев, Галинский и Выродов быстро вооружали инжектор ВЭЖ-21, делая вид, будто откачивают воду из 1-го тамбура.
Матрос Лебедев с бака запускал бросательный конец на его максимальную длину так, что легость в полете останавливал лишь привязанный к леерам сам бросательный конец.
Когда легость падала в воду, старший матрос Лелюх натягивал противогаз и срывался с бака на шкафут к шлюпке, где ракетчик матрос Бобенко ставил рекорд в подтягивании на перекладине.
Рекорда с нетерпением ждал матрос Башкатов, которого быстро одевали в ВПС-2,5, противогаз и он несся по шкафуту и юту к финишу так, что от него в страхе шарахались многочисленные зрители и болельщики.
Мы боролись за победу не ради приза. Это был здоровый молодой кураж, хотелось показать всем, что БЧ-2 самая крутая БЧ!
В итоге мы заполучили из рук Командира традиционный пирог с изюмом и несколько банок сливового компота за победу!
Пояснения:
БЧ-2 – Боевая Часть 2. Ракетно-артиллерийская.
«Рогатые» – артиллеристы.
БЧ-7 – Боевая часть управления.
Швартовый шпиль – устройство для натягивания канатов при шватровке корабля.
Бак – стол, также передняя часть верхней палубы корабля.
Шкафут – средняя часть верхней палубы корабля.
Гарсунщик – повар-официант в офицерской столовой.
Бак у 2-го тамбура – носовая часть корабля.
Вооружить инжектор – привести в рабочее состояние средство откачки воды.
Бросательный конец – тонкая длинная веревка, используемая при швартовке для передачи швартовых канатов на причал или другие корабли.
Легость – оплетенная свинцовая гирька, привязанная к бросательному концу.
Где-то в начале октября был организован смотр-конкурс художественной самодеятельности. В том смотре участвовали почти все свободные от вахт и дежурств. В БЧ-2 придумали развлечь публику цирком.
К сожалению, в конкурсе самодеятельности остроумие и веселость комендоров не пришлись ко двору. Но на это были причины, не имевшие к нам отношения и связанные с тогдашним партийно-политическим устройством жизни. Надо сказать, что несмотря на явные ущемления, «рогатые» не обижались и не ворчали. Моряки просто не воспринимали игры в театр и цирк всерьез.
Обязанности директора цирка принял на себя комбат Ильичев. Им был написан и тщательно отрепетирован с моряками сценарий выступления. Репетиции проходили в условиях строжайшей военной тайны в кубрике за закрытой дверью.
Показ устроили на торпедной площадке на фоне задней надстройки. На стульях перед трапом сидели командир корабля, старпом и организатор действа замполит. Вокруг на баночках, не занятые несением вахты, располагались благодарные зрители.
Первым номером программы «Цирка братьев Рогатых» были «Акробаты». Выступали Рязанцев, Загайнов, Галинский, Паньшин. Актеров одели в полосатые костюмы, состоявшие из двух тельников, один из которых, с зашитой горловиной, надевался в виде панталон. Полосатые атлеты из прошлого века показывали номера «Человек-пушка» и «Орел над Эльбрусом». Комментировал постановку невозмутимый в своей серьезности комбат Ильичев. Он звонким голосом с нотками пафоса и трагичности предлагал нервным удалиться перед показам очередного «смертельного номера».
В «Человеке-пушке» стоящего на четвереньках Паньшина-пушку «заряжали», давая набрать в рот побольше сигаретного дыма. Потом командир его отделения старшина первой статьи Загайнов подносил зажженную спичку-фитиль к заднице пушки. Паня делал «Пух-х-х-х!!!», выстреливая заряд дыма в зрителей.
Эльбрусом был Галинский. Он укладывался на палубу и поднятыми коленями изображал две известные вершины. Здоровяки Рязанцев и Загайнов брали Паньку на руки и носили над Галинскими коленками. Паня при этом махал «крыльями» и кричал что-то вроде «Хйу-Хйу!!!», на что из укатывавшейся и визжавшей от восторга толпы зрителей ему кричали: «Панька! Ты буквы перепутал!!! Орлы по-другому кричат!!!»
Потом был мой номер, где я, одетый в белый халат, взятый напрокат в лазарете, изображал хирурга, делавшего операцию своей жертве. Поначалу в планах было еще показать фокус с шариком, катавшимся по краю платочка. Шарика для пинг-понга на корабле не нашлось и Паня аккуратно высосал для номера куриное яйцо. К сожалению, форма яйца никак не позволяла ему спокойно кататься. Но, хоть фокус и не удался, публика все равно аплодировала.
Была у нас и хоровая песня, сочиненная Феклисовым на музыку Башкатова. И отдельные песни и отдельные стихи...
Но первое место взяли «румыны» только за то, что их мичман Сыроваткин на двух сшитых простынях нарисовал обложку книги Брежнева «Малая Земля». Они повесили эту обложку-монстр на надстройку и все выступление просто читали наизусть отрывки из книги. Это было ужасно скучно, но зато выдержано в правильном политическом духе.
Председатель жюри замполит единогласно назначил им первое место.
В конце октября мы пришли с боевой службы в Средиземном море на Меж-Походовый-Ремонт. Сразу на нас навалились осенняя сырость и холод. После курортной Средиземки Черное море показалось сердитым, а Севастополь серым и не очень гостеприимным.
Работа не клеилась. Как-то, мы с Чистяком весь день промерзли на юте, усиленно изображая труд, а в итоге покрасили лишь одну леерную стойку. Единственным удовольствием было надраивание палубы тяжеленной шваброй. И спорт, и тепло. Но, к сожалению, по команде «Приступить к выполнению работ» махание шваброй не приветствовалось, ибо команда подразумевала работу, а не приборку. А то мы с Чистяком довели бы палубу на юте до зеркального состояния.
Начались сходы созревших годочков, на короткие дни после приказа Министра Обороны превратившихся в «гражданских». Первыми их наших гражданских сошли Загайнов и Выродов. Последним за свои неоднократные залеты и вечную грызню с начальством сошел Лебедев.
Наконец, я дождался своего «года». На корабль привели из учебки азербайджанского курда скромного Наби Рзаева, кубанских парней Вована Рыжонкова, Юру Дешевенко и Серегу Сытника, уроженца Гусь Хрустального и обожателя Есенина Колю Морозова. После их прихода наш «год» стал самым многочисленным. Тогда же на корабль пришли с «Очакова» сибиряк Ермолин и литовец Тюнис.
Наби поначалу совсем плохо говорил по-русски и вечно приводил в восторг окружающих недоуменным вопросом, обращенным к самому себе: «Куда это я вчера свои носки поставил?» В артиллёрах он пробыл недолго и, формально оставаясь погребным, был переведен в офицерскую гарсунку на место сошедшего годочка Глазунова.
Вован стал погребным, постепенно, по мере службы дойдя до должности командира башни. Отличался Вова трудолюбием и какой-то извечной застенчивостью. Он словно стеснялся своего роста, громкого голоса. Поэтому старался сутулиться, говорить тихо и всегда улыбался своей неповторимой улыбкой, словно говоря: «Такой вот я, большой и нескладный, простите уж...»
Юра, за свою мощь, смелость, выпученные глаза и широкую улыбку прозванный «Глыбой», стал ракетчиком.
Артэлектрик Серега Сытник оказался весьма специфическим человеком. В итоге нашел себя в должности командира баркаса. Человек он оказался простой и добрый, но снедаемый тайной страстью, регулярно приносившей ему одни неприятности.
Ракетчик Коля Морозов был тонкий и розовый. Почему-то вместо ровного загара на Средиземноморском солнышке Коля покрывался только одними оранжевыми веснушками. К нему прилепилась необидная для посвященных кличка «Хрюк», напоминавшая о сходстве ее носителя с розовым поросенком из мультика про Винни-Пуха. Но Хрюком Колю называли редко. Чаще использовали простую и всем понятную – Мороз.
Сибиряк Ермолин, артиллерист и командир башни, оказался прост и прямолинеен как многие деревенские. Не унывал. Был крепок телом и убеждениями. Мечтал, что, когда приедет в отпуск в родную деревню, пойдет вечером в клуб на танцы, обязательно по «Форме-три» с неуставными светящимися чайками на погонах. Вдруг в зале погаснет свет (движок-то в деревне – хлам старый), чайки в темноте будут освещать таинственным светом шею и уши их счастливого хозяина...!!! «Все бабы мои!» – решительно заключал Ермолин.
Оператор системы постановки пассивных помех Тюнис был переведен с БПК проекта 1134 «Очаков» не в последнюю очередь за свои плохо скрываемые антисоветские убеждения. Был замкнут, почти не общался ни со своим «годом», ни с другими. Винил Россию в оккупации Литвы и говорил, что на службу пошел только чтобы получить военную специальность, которую можно было бы потом применить в борьбе за свободу. Как его прохлопали КГБшники и как никто не вложил? Уму не постижимо!
Пояснения:
Сходы – увольнение с корабля в запас.
В конце ноября после ремонта мы вышли в Средиземное море. Тогда я первый раз увидел Босфор. Я уже был арсенальщиком и стоял на юте с автоматом. Разглядывал в мощный бинокль красоты заграницы и был готов отразить любую провокацию против корабля. Выполнял функции пограничника, так сказать.
При заходе в Босфор со стороны Черного моря тебя встречают высокие холмы, обрывающиеся скалами в море. Такие же холмы, густо поросшие лесом, тянутся на восток и на запад. Просто удивительно, что в таком рельефе остался узкий длинный проход, соединивший два моря.
На входе в пролив волнение успокаивается. Вода мутнеет и приобретает грязный зеленоватый оттенок. По берегам появляются невысокие трех-четырехэтажные южные дома с большими окнами и лоджиями. По мере приближения к центру Стамбула домов становится все больше, а жизнь оживленнее. Рассекая мутную босфорскую воду, покрытую беспорядочной рябью, снуют пассажирские паромы, увешанные пестрыми спасательными кругами. После постройки гигантского моста через Босфор, соединившего западную и восточную части Стамбула, работы у паромщиков поубавилось, но судя по количеству паромов, ненамного.
В некоторых местах в небольших заливах устроены якорные стоянки судов. Среди прочих стоят в ожидании разрешения на проход и советские суда – танкеры и сухогрузы.
Вот вдали показался знаменитый мост, перекинувшийся не только между частями города, но и протянувшийся серой бетонной полосой из одной части света в другую. Мост вантовый, подвешен на тросах к двум опорам. Снизу он совершенно гладкий и похож на гигантскую линейку, висящую на сотнях натянутых нитей. Кстати, толщина главной «нити» около одного метра, а в центральной части и все полтора!
К югу от моста по берегам стоят настоящие дворцы со светлыми колоннадами и причудливыми башенками. Некоторые из них как будто заброшены и полуразрушены, другие охраняют гвардейцы в белых касках и с автоматами «на караул».
В грязной, с радужными пятнами разлитой солярки воде ловят рыбу рыбаки с десятков пестро раскрашенных фелюг. У тех, кто побогаче, на лодках установлены стационарные моторы, рыбаки победнее обходятся навесными. На некоторых лодках устроены целые ходовые мостики – башенки. На каждой лодочке в обязательном порядке на флагштоке развевается красный флажок с белым полумесяцем.
Еще издалека становятся видны минареты и купола величественных стамбульских мечетей – бывших христианских церквей древнего византийского Константинополя.
После мечетей на западном берегу располагается огромное длинное здание, обращенное к проливу задним фасадом. Можно только догадываться что это – дворец или казарма. На дороге у въезда стоит полосатый КПП. Сейчас в Турции республика и, даже если это дворец паши, то его хозяина давно там нет.
Постепенно город заканчивается, Босфор расширяется и при выходе из его узкой части ближе к восточному берегу лежит на грунте остов сгоревшего огромного танкера. Он горел в октябре, когда мы шли с первой половины боевой. Тогда у нас на юте построили аварийную партию, чтобы обезопасить себя от пожара, если танкер вдруг взорвется, и какая-нибудь раскаленная металлическая головня упадет на корабль. К счастью, все обошлось.
Теперь танкер лежит бурый от ржавчины и окалины, напоминая своим видом дохлого, полуразложившегося гигантского ящера. Жалкое и страшное зрелище.
В широкой части Босфора по берегам разбросаны небольшие городки, тесно уставленные домиками, с торчащими кое-где среди них минаретами.
Еще одна достопримечательность Проливов – это крепости, стоящие одна на подходе к Стамбулу со стороны Черного моря, другая на изгибе пролива Дарданеллы со стороны Средиземного моря. Сложенные из ровного, правильной формы камня, очевидно, с очень толстыми стенами, эти крепости были когда-то хорошими стражами пролива, и пушки в их бойницах были надежной гарантией безопасности города со стороны моря. Возможно, и по сей день в казематах установлены и поддерживаются в боевой готовности грозные орудия.
За Босфором расстилается Мраморное море. Море так назвали за месторождения мрамора, из которых черпали материал вдохновенные греческие и римские скульпторы и зодчие. Но в тихую погоду с рассветом вода в море кажется белесой, приобретает розоватый оттенок и становится похожей на мрамор. Так что еще не окончен спор чье авторство в названии моря – физиков или лириков.
Перед выходом из Дарданелл на Европейском берегу стоит огромный обелиск, выполненный из серого бетона. Колоссальный, метров пятьдесят в высоту, бетонный «стол», опирающийся на четыре толстенные «ножки». Смысл его я так и не смог понять.
Чем ближе к Средиземному морю, тем заметнее вода меняет свой грязно-зеленый оттенок на чистый глубокий ультрамарин. Уже от одной прозрачной синевы становится ощутимо свежее. Кажется, что это синее небо стало плотнее и превратилось в море, полностью сохранив свои качества прозрачности и легкости.
Сразу за Дарданеллами произошла встреча нашего корабля с СКР «Сдержанным». Корабли свободно маневрировали друг возле друга, и командиры по верхней громкоговорящей связи переговаривались, называя друг друга по имени: «Витёк, Коля». Был вечер, море абсолютно гладкое. Корабли казались темными и грозными монстрами, переговаривающимися о своих житейских делах. «Сдержанный» шел на отдых и ремонт в Севастополь, а мы заменяли его на службе в Средиземке.
Первой в Средиземке нас приняла 52-я точка. Мы стояли там на бочке и отогревались после Севастополя. 52-я точка – это условное название относительно мелкого места в заливе Эс Соллум на границе Ливии и Египта. Для якорной стоянки там все равно глубоковато. Поэтому в нескольких местах установили заякоренные бочки. Большую часть времени погода в 52-й курортная. На выбор два варианта: либо тепло, либо жарко. И почти всегда спокойное море с легким, менее узла, течением. Когда в солнечный день смотришь в сочно-синюю воду, кажется, что вот-вот голубые солнечные лучи, собираясь в точку где-то на огромной глубине, осветят дно с камешками и ракушками.
К сожалению, никто долгого отдыха на курорте нам не обещал и уже вскоре «Разительный» принял участие в учениях по поиску атомной лодки. Говорили, что лодку поймали и даже какое-то время, минут пять или около того, акустики удерживали контакт. Но в самый разгар охоты у нас полетел один двигатель. Корабль потерял ход, лодка поднырнула и исчезла с экранов акустиков. Было много разговоров насчет того отправят нас обратно в Севастополь или будут ремонтировать в Средиземке.
В итоге командование приняло решение восстанавливать боеспособность своими силами. Частично ремонт провели в море, а самую сложную работу по замене крупногабаритных и тяжелых деталей завершили во время захода в Югославский Сплит под новый 1980 год.
Пояснения:
52-я и другие «точки» – места стоянки в нейтральных водах в районах относительного мелководья.
Бочка – большой, метров трех в диаметре и около пяти в высоту стальной цилиндр, одним концом привязанный цепью к «мертвому якорю». На верхней крышке бочки свободный рым – кольцо, к которому крепят швартовый канат.
Ошвартовались мы в Сплите 25 декабря. На «их» Рождество. У стенки встали бортом БПК 1134 «Николаев», наш «Разительный» и дизельная подводная лодка. Лодка своим черным резиновым покрытием оттеняла блеск свежей темно серой зимней краски противолодочных кораблей. Непримиримые в боевой учебе «противники» стояли борт к борту. Экипажи свободно переговаривались, узнавая новости и выменивая у подводников сушеную тарань на тельняшки.
27 декабря я впервые за полгода службы получил увольнительную на берег и произошло это событие в иностранном порту. В Севастополе все было некогда. Да и не положено.
Вечером накануне мы получили у финансиста валюту. За месяцы беспорочной службы, три из которых приходились на боевую службу в Средиземном море, я заработал и честно получил 130 динаров, это около трех тогдашних советских «инвалютных» рублей. Не разгуляешься, конечно. Но по тогдашнему курсу черного рынка это был твердый четвертак, вполне себе достойные деньги.
На следующий день одетые в виду теплой погоды по Форме-3, мы сошли с корабля и направились в центр города. Увольняли только в составе пятерки – офицер, мичман и три моряка. Нашей пятеркой командовал старлей Джалалян, с ним были ракетчик мичман Миняйло, старшина 2-й статьи Изаев, старший матрос Паньшин и я.
Набережную украшала синяя абстрактная скульптура, видимо намекающая на чистоту, теплоту и нежность Адриатики в курортный сезон. В узких старинных улочках, мощенных отполированным до черноты камнем, было тихо и уютно. Дома вокруг напоминали иллюстрации к сказкам Андерсена и совсем не были похожи на советские панельные хрущевки и девятиэтажки.
Напротив старого храма стояла колоссальных размеров бронзовая фигура местного проповедника (это Гргур Нинский – епископ города Нин Х-века. Защитник славянского богослужения от латинизации) Из-под одежды на край постамента ступала нога в легкой сандалии. Сама фигура была от времени зеленая, а вот большой палец ноги, сиял золотом, натертый до блеска миллионами прикосновений. Мы тоже не удержались и внесли свою скромную лепту в поддержание чистоты пальца. Моряк просто не может смотреть равнодушно на плохо блестящую медяшку.
Культурная программа на этом завершилась. Командиры спешили в универмаг. Заказы жен и подруг... Нас, рядовых, вещи дороже трех рублей не интересовали. Поэтому в магазине разошлись. Офицеры в пром, мы в прод. Изаев и Паня набрали жвачки. Я купил шоколад, оставив сто динаров в надежде купить какой-нибудь Сплитовский сувенир. Шоколад съели тут же по дороге к другому магазину.
В другом универмаге я прежде всего направился к сувенирно-ювелирному отделу. Долго искал что-нибудь интересное и недорогое. В итоге нашел малюсенький вроде бы даже золотой знак зодиака. Долго на русском и скверном французском объяснял продавщице, что мне нужен знак Девы, она позвала свою коллегу словенку, та поняла, что мне нужно, долго искала в коробке требуемый знак, в итоге нашла и радостно объявила, что стоит чудо всего триста динаров!
Вот те на! Обломился подарочек маме на Рождество. Оказывается, ценник на витрине немного сполз в сторону, а то, что стоило меньше ста динаров и покупать не стоило.
В конце концов я купил в продовольственном отделе плоскую бутылку виноградной чачи с картинкой Сплита на этикетке, стеклянный стакан с видом Сплита и на сдачу еще жвачки и конфет.
Моряки, увешанные пестрыми значками классности, «За дальний поход» и комсомольскими, вызывали у местных пацанов приступ небывалой любви к фалеризму. Мальчишки бегали по пятам с предложениями поменяться. «Значку!» взывали юные любители. Я раздал несколько купленных еще на корабле у боцмана значков. Остался только простой и строгий позолоченный профиль Ленина на красном лаковом фоне.
Я его предложил очередному фалеристу.
– Лэнин? – со знанием дела спросил пацан. Я, приятно удивленный осведомленностью аборигена, ответил, – Да, Ленин!
– Злато? – коротко осведомился собиратель значков.
– Нет, алюминий, – обескуражено ответил я, не ожидая подобного отношения к вождю мирового пролетариата.
– А... Люминь... – пацан скорчил гримасу. Алюминиевый Ленин его явно не воодушевил.
Вернулись мы под вечер к вечерней поверке. Я утащил свое сокровище в Арсенал. Панька зашхерил блоки жвачки где-то в агрегатной.
Через день вечером я стоял в патруле по причалу. На стенку привезли ящики с апельсинами, яблоками, помидорами и прочую витаминную продукцию к новогоднему столу. Ящики стояли длинными рядами, охраняемые только единственным нашим патрулем. Поэтому патруль, воспользовавшись такой бесконтрольностью, сам вдоволь наелся витаминов.
К причалу подошла парочка молодых югославов. Остановились в отдалении. Ждали, пока охранники овощей и фруктов сами подойдут. Естественно, мы подошли, поинтересовались, что господа забыли на советском военном объекте? Девушка представилась Миленой, учительницей русского языка. В основном говорила она. У нее получалось говорить почти правильно, только с небольшим мягким акцентом. Ее высокий спутник просто стоял рядом и молча кивал головой. Под конец Милена, порывшись в сумочке, достала ручку и надписала открытку с новогодним поздравлением русским морякам. Поздравление от Югославского народа досталось командиру патруля комбату Задорожному. Комбат тепло поблагодарил Милену, а я проявил политическую близорукость и подарил ее спутнику комсомольский значок.
По левому борту «Разительного» стояла пришвартованная дизельная подводная лодка. Подводники иногда предлагали нашим провести экскурсию на лодку. Некоторые соглашались. Правда, говорили потом, что не поменяли бы корабль на лодку ни за какую тараньку и обилие компота.
Кстати, о тараньке.
Ракетчик почти одного со мной года службы Григорий Шкарин имел одну новую полосатую майку. Она была зашхерена где-то глубоко, так как он вполне обоснованно опасался, что как только он ее достанет, то рассекреченная майка быстро перейдет во владение какого-нибудь годочка. А тут разнесся слух, что подводники предлагают тараньку в обмен на майки, тельники.
Гриня не удержался.
Но здоровенную консервную банку тараньки спрятать еще сложнее. Поэтому Гриня в соучастники преступления по разбазариванию форменного обмундирования пригласил меня. У меня в заведовании был кормовой пост «Надир» и предполагалось, что никто его с корыстными целями не «провернет».
(Забегая вперед, оговорюсь, что мои надежды не сбылись. Паня однажды залез-таки в «Надир» и утащил оттуда остатки тараньки и еще кое-какую добычу.)
Так вот, за обладание закрытым от посторонних «Надиром» Гриня предложил мне половину выменянной тараньки. Конечно, я согласился! Пока банка хранилась в «Надире», мы с Гриней поедали ее содержимое совместно. Успели съесть почти всю.
Новый 1980 год корабль встречал в море. Изрядно штормило. В качестве новогодних мероприятий было поздравление командира по трансляции и дополнительный вечерний чай с пирогом в 12 часов ночи. Чай с пирогом пили те, кому положено, но из-за качки им пришлось делать это стоя. Остальные, кому не положено, в мероприятии не участвовали.
Отбой сыграли в 00.15.
Пояснения:
Четвертак – 25 советских рублей. Приличная сумма, если учесть, что средняя зарплата в СССР была около 100 рублей.
Фалеризм – собирание значков в коллекции.
Зашхерил – спрятал, укрыл от посторонних.
В середине января корабль выполнял боевую задачу - слежение за флагманом 6-го флота США атомным авианосцем «Нимиц». Следили мы за ним каких-то двое суток, но успели почувствовать мощь его атомного реактора и даруемую этой мощью свободу передвижения. Понятно, что гонялись мы за «Нимицем» не ради праздного любопытства. У нас была задача достойная камикадзе: каждые две минуты по каналам связи в Москву посылались точные координаты авианосца. В случае начала войны авианосец и вся его ударная корабельная группа, включая и нас конечно, были бы быстро уничтожены ядерным ударом советской ракеты, запущенной с какой-нибудь находящейся неподалеку стратегической атомной лодки.
Весь день, пока авианосец маневрировал в одном месте, запуская и принимая самолеты, мы относительно спокойно мотались где-то около. Ночью он менял район ходом 30-32 узла. «Разительный», свистя турбинами, прыгал по волнам за уходящим мастодонтом. Экипаж всю ночь трясся без сна на коечках, стучал зубами от вибрации и проклинал этот плавающий аэродром. А ему хоть бы что! У него реактор, 36 узлов хода и запас урана на несколько лет.
Февраль был серым и однообразным. Извечный надоевший ветер, пронизывающий насквозь холодной сыростью, почти постоянная качка, частые съемки с якоря на штормование. Единственным развлечением были учения и стрельбы. Словом, обычная боевая служба в зимнем Средиземном море.
Вплоть до конца февраля ходили слухи о скором заходе в сирийский Тартус, но по каким-то политическим причинам заход все откладывался и откладывался, а потом был и совсем отменен. Говорили, что там какие-то мусульманские фанатики застрелили советского военного атташе. Обстановка тревожная и поэтому нахождение безоружных моряков в городе не безопасно.
Пояснения:
Штормование – съемка с бочки или якоря, чтобы переждать непогоду в открытом море.
3 марта прошли Проливы. На этот раз в Босфоре было зябко. Дул холодный сырой ветер и основным занятием было согревание. Не до Стамбульских красот.
Через три дня зашли в Севастополь. Вернулись мы в базу в пресквернейшую погоду. Летел мокрый снег, было уже 11 часов вечера и нас грели только прожекторы, освещавшие ют для работы швартовой группы. Поставили «Разительный» на Куринку. Концы приняли пара молодых тощих матросиков со стоящего по соседству ракетного катера. Больше никого на стенке не было. Духового оркестра, цветов и женщин с младенцами для пришедшего с боевой службы корабля Политуправление Флота организовать не успело.
Следующей же ночью погрузили в снегопад ракеты и снова вышли в море для выполнения стрельб. Потом были еще артиллерийские, торпедные, бомбовые стрельбы, всевозможные противолодочные учения до тех пор, пока начальство не убедилось наконец в нашей полной боеготовности. И только тогда, в середине марта мы встали на Минную на Планово-Предупредительный-Ремонт.
Апрель прошел относительно спокойно. Где-то в конце месяца нашему кораблю по итогам боевой службы было присвоено звание «Отличного» и экипажу вручена Почетная Грамота ЦК ВЛКСМ как победителю соц.соревнования на флоте.
По этому поводу было комсомольское собрание, на котором выступил командир корабля, командир дивизии и кое-кто из политического начальства.
На Первое Мая нашему командиру Балашову Виктору Всеволодовичу за боевые заслуги досрочно было присвоено звание Капитан 2 ранга. На собрании, когда замполит это объявил, собравшиеся долго одобрительно гудели и аплодировали. Тогда же старпому Александру Георгиевичу Роздину было присвоено звание Капитан 3 ранга. Ему тоже горячо аплодировали.
В середине мая я получил по почте фотоаппарат «Зоркий». В первые же дни Наби, Мороз и я постоянно выбирали время, чтобы запечатлеть свои физиономии на пленке. Было тепло и солнечно, и мы с упоением фотографировались на крыше ходового на фоне бухты, на «Льве», на фоне пришвартованного на Графской парохода «Россия».
К сожалению, многие из этих пленок потерялись. Сохранилась только часть фотографий, которые мы успели напечатать. Дело в том, что по кораблю ходило несколько мешков с пленками. Для создания очередного ДМБовского альбома моряки просили у друзей из других БЧ их пленки, садились за увеличитель и печатали все то, что видели сами, но не смогли запечатлеть это фотоаппаратом. Так и наши пленки, начав путешествие по тайным фотолабораториям, не смогли потом найти своих хозяев и бесследно растворились в недрах «Разительного».
В мае, после схода Красильникова, меня назначили командиром отделения артэлектриков. Командир после года службы из меня был липовый. В отделении у меня было двое трудновоспитуемых моряков и одна вакансия, на которую, как я надеялся, придет осенью нормальный молодой матрос.
Как я уже упоминал, моряки на корабле приворовывали друг у друга всякую мелочь. Но в целом, корабельное воровство было каким-то скучным, без изысков. Случалось во всех БЧ. Двое моих любителей этого промысла натырили себе у товарищей кучу «колониальных товаров» после захода в Сплит. Через некоторое время были уличены, биты. Как говорилось, их «провернули и раскрутили», но изжить воровскую натуру не смогли. Клептомания это – гены. Почти до конца службы оба еще неоднократно были замечены и уличены в воровстве.
Пояснения:
Куринка – причал западнее 14-го, ближе к выходу из Северной бухты.
Лев – радиолокатор целеуказания и прицеливания артиллерийских установок.
В июне с корабля уволился старшина команды комендоров мичман Пушкар А.А. На корабль пришли молодые матросы. Новые годочки освободили для приписных коечки и ушли спать в посты и погреба. Я, пользуясь своим статусом командира отделения, тоже свалил на местожительство в носовой «Надир». Были у меня там матрац, подушка, одеяло. Как заканчивалось проворачивание, я докладывал, что по осмотру и проверке замечаний нет, расстилал матрац и спокойно спал до приборки.
Основным моим занятием по службе в этот период стало печатание документов и оформление многочисленных журналов и отчетов. Рабочее место для такого рода деятельности было оборудовано в «Секторе». Помимо пары ящиков с электроникой, обеспечивающей безопасное распределение секторов стрельбы различных видов оружия, там стоял довольно просторный письменный стол, в одном из ящиков которого хранились фотоматериалы, в другом краски и карандаши, в третьем замученный жизнью магнитофон «Маяк». В розетку 27В была воткнута толстая скрепка. Повернул пакетник, скрепка раскалилась, прикурил, выключил пакетник. Наука на службе комфорта!
Обычно, писарская работа в «Секторе» кипела только после обеда, вечером до отбоя, а иногда и после отбоя. Утром жутко хотелось спать. Поэтому, по утрам из «Надира» я выползал на приборку, а после обеда спускался в «Сектор» и корпел там с перерывами на еду, приборку и вечернюю поверку до глубокой ночи.
Если комбату Галактионову надо было срочно что-нибудь напечатать, он выбирал время утром, посылал дневального из кубрика БЧ-7 разбудить меня. Сам стоял наверху и ждал, когда я, растирая помятую физиономию поднимался наверх. Комбат улыбался и вместо внушения молодому и борзому старшему матросу просил, не приказывал, а именно просил напечатать ему «приказик» или «актик». Отказать, сославшись на отсутствие бумаги или ленты в машинке, Кум-Брату было невозможно. Я его уважал.
Пояснения:
Проворачивание – проверка работы всех механизмов и средств вооружения корабля.
Кум-Брат – любовно-уважительное прозвище комбата Галактионова.
В свободное время, при условии нахождения на Минной стенке или в доке, самым любимым занятием было поедание мороженого. Обычно брали по 3-4 порции на человека. Однажды мы даже почти поспорили с Колей Морозовым, съем я или не съем десять порций подряд. Призом победителю были назначены еще десять порций. Здравый смысл возобладал. Купленные для турнира порции мы разделили пополам и спокойно съели каждый по пять вафельных стаканчиков пломбира. Наши молодые здоровые организмы даже не чихнули из-за такого количества холодного за раз.
В последнее воскресенье июля на флоте отмечается большой праздник. Больше, чем 1-е Мая, 7-е Ноября и Новый год вместе взятые. Это День Флота.
К празднику начинают задолго и серьезно готовиться. Корабли красятся, чистятся, экипажи готовят «Форму-Раз». Тренируются салютные взводы. На уровне Севастопольского гарнизона проводятся репетиции парада.
К Дню Флота 1980 года мы готовились три дня всего. «Разительный», как всегда, был занят боевой подготовкой. Стреляли сами и обеспечивали стрельбы других. В оставшиеся три дня на Минке нужно было экстренно покрасить корабль и перешвартоваться на бочки.
Была хорошая погода, по трансляции пустили музыку. Экипаж переоделся кто во что горазд и кинулся красить корабль. Я красил сначала первую башню. Потом, когда ее закончили, все, кто там был занят, перешли на ют, а я остался докрашивать грунтом барбет. По всему кораблю, притопывая в такт шлягерам, моряки с банками, кисточками и валиками наносили новый слой свежей светлой шаровой краски. Корабль из скучно-серого быстро превращался в светло-серо-голубого красавца!
В этот день на корабль пришел с эсминца «Сознательный» Толик Костюк. Костюк отличался спокойной рассудительностью, никогда не барствовал и не проявлял ни подобострастия перед годочками, ни годковского пренебрежения к молодым, когда сам дослуживал свои три года.
Не успел парень оклематься на новом пароходе, как комбат предложил ему присоединяться к авралу. Уже через десять минут Толик с баночкой и кисточкой лазил за трапом на левом борту и красил вентиляционные грибки.
Чистяк ползал с бритвочкой и срезал случайные капли с любимой надраенной палубы. Я докрасил все потаенные места барбета и переместился на ют. Два десятка «рогатых» сноровисто заканчивали наводить красоту на подведомственных юте и части шкафута.
Боцмана, балансируя на шатком плотике, длинными валиками красили борт.
К перешватровке мы покрасились почти полностью. Маркировку на башни и люки наносили уже на бочках.
Поставили нас на первые бочки. На вторых стоял БПК 61 проекта «Комсомолец Украины», потом СКР «Сдержанный», за ним ПКР «Москва». На корабли установили световую иллюминацию, состоящую из многочисленных светильников, освещавших борт, надстройки, башни и мачты. На старых артиллерийских крейсерах, стоявших на бочках, но в параде участия не принимавших, иллюминацию сделали из гирлянд, протянутых от флагштока через клотик до гюйсштока. Гирлянды спускались по форштевню и транцу, а также огибали контур некоторых надстроек, башен и труб.
Ночью было красиво.
День флота начался с того, что на кораблях торжественно подняли Флаг и Гюйс, флаги расцвечивания, Государственный Флаг СССР. Потом экипажи построились вдоль левого борта по «Форме-Раз» для встречи командующего флотом адмирала Ховрина. Ховрин прошел вдоль борта на шикарном адмиральском катере, поздоровался, поздравил. Мы с борта ответили дружным «Ура!» Чтобы получилось дружно, командир и старпом за час до встречи поочередно вылетали перед кораблем на баркасе и сложив ладони рупором приказывали здороваться с ними как с адмиралом.
После обхода командующим всех кораблей начался морской парад. Вдоль кораблей, стоящих на бочках, между ними и Графской по направлению к бонам шли торпедные катера, демонстрируя торпедную стрельбу и «попадание в цель», отчего цель, с заранее заложенным в нее зарядом взорвалась, взметнув столб воды и дыма.
Проходили подводные лодки с выстроенными на узкой палубе белыми экипажами. Летели гидросамолеты. Десантные корабли высаживали десант, и он с ходу «вступал в бой с береговыми частями».
С двух МДК высадилась в воду плавающая демонстрация и с плакатами, установленными на спасательных кругах, поплыла к трибунам. Серега Сытник и Юра Дешевенко из БЧ-2 были в числе участников заплыва.
После парада кораблей для зрелищности из Южной бухты вышли ПЖК. Струи водометов превратили катера в белых бабочек. Водяная пыль играла на солнце радугой.
За ПЖК вышли гуськом яхты из местного яхтклуба. После прохода яхт, шлюпки с различных кораблей устроили шлюпочные гонки. Говорили, что гребцов с нашей шлюпки приходилось придерживать, чтобы дать победить шлюпке с «отличного» БПК «Керчь».
Праздничное представление завершило выступление Нептуна и русалок на сказочных лодках-чудищах, сделанных из закамуфлированных полотном баркасов.
На Графской играла музыка, говорились речи, а вечером был салют. Стреляли с кораблей из ракетниц по радиокоманде КПУРа.
Перед салютом мы с комбатом получили на корабль несколько цинков сигнальных ракет разного цвета и кучу ракетниц. Все это было роздано морякам, стоявшим вдоль левого борта в салютной команде. Полагалось по команде зарядить ракетницу, по команде поднять руку под 45 градусов к горизонту и по команде нажать курок. У некоторых моряков не хватало терпения, а может спуск у старых ракетниц был слишком легок, но периодически одна-две ракеты вылетали с корабля, в гордом одиночестве освещали черноту и с шипением падали в воду.
После праздника я еще долго разбирался с учетом отстрелянных, осечковых и целых патронов четырех цветов. Цифры не сходились с картонными гильзами, количество залпов, помноженное на количество ракетниц, не сходилось с количеством отстрелянных ракет. Проще было бы все остатки выбросить за борт и списать.
Август и сентябрь прошли быстро и незаметно. Стоянки сменялись выходами и все шло относительно привычно и благополучно. По воскресеньям на стенку приезжали ансамбли. Устраивались концерты для моряков. Некоторые ансамбли, вроде мужского ВИА «Волна» и женского «Ассоль» даже изрядно надоели своим неизменным репертуаром. Но все равно хотелось смотреть на красивых фигуристых девушек и поэтому у «Ассоли» всегда был аншлаг.
Пояснения:
Барбет – круглое основание артиллерийской установки.
ПКР – Противолодочный Крейсер.
Флагшток – место навески Флага ВМФ.
Клотик – макушка мачты.
Гюйсшток – флангшток на носу корабля для навески красного флага вооруженных сил СССР.
Форштевень – острый нос корабля.
Транец – плоская корма.
Боны – цепные и сетчатые заграждения на входе в бухту для защиты от проникновения вражеских подводных лодок.
МДК – Малый Десантный корабль.
ПЖК – Пожарный катер.
Отличный БПК – противолодочный корабль, по итогам соцсоревнования признанный «Отличным».
Цинк – жестяной ящик с патронами или ракетами сделанный из крашеной в защитный цвет оцинковки.
С приходом пополнения забот немного прибавилось. Ко мне в отделение пришел матрос Афанасьев. Сначала показалось, что толку из него не будет, уж больно туго до него доходило все, что нужно ему было узнать о корабле в течение выделенного месяца без нарядов и работ. Но первое впечатление, к счастью, оказалось ошибочным. Через полгода матрос полностью акклиматизировался к корабельной жизни и уже ничем не отличался от других.
Но из-за Афони пришлось и претерпеть. Процесс наполнения его знаниями шел очень медленно. Парень совсем плохо запоминал даже то, что только что увидел и даже потрогал руками. Может учебка у него отбила вкус к учебе? Однажды произошел казус, какого я не мог даже предположить по отношению к себе.
Отчаявшись втолковать Афоне устройство корабля и название отдельных его частей, я спросил, чего ж ему надобно для понимания? Он искренне ответил, чтобы никто не мешал. Я препроводил его в носовой «Надир», обеспечил его всей доступной литературой и предоставил самому себе. Понятное дело, Афоня в тишине быстро уснул и проспал вечернюю поверку.
Когда его привели сонного на ют, мне, как его командиру, влетело от Джалаляна за плохой контроль за отделением, а на следующий день и от зама за попытку применения «годковщины» к молодому матросу! Знал бы зам о том, что это такое было на самом деле!
Выхода не было. Или работа по арсенальным вопросам и печатание документов, или хождения по кораблю за ручку с Афанасьевым, в попытке еще и еще раз рассказать смысл аббревиатуры «ПОУКБ» и т.д. и т.п. Я выбрал первое.
Пришлось командиру БЧ подать рапорт с просьбой освободить меня от обязанностей командира отделения. Джалалян сначала вспылил, но потом просто назвал меня «совсем невоенным человеком» и снял меня с должности. На командира отделения назначили Паньшина. Я вздохнул свободно. Теперь я мог спокойно заниматься делами, не беспокоясь совершенно, чистая ли роба у Афони, не начудил ли Сытник, порядок ли в умывальнике?
Паня был хорошим командиром отделения. Он профессионально контролировал приборку в умывальнике. Афанасьев в совершенстве освоил процесс замыливания кафеля и надраивания комингса. ПОУКБ так и осталось для него тайной за семью печатями. Да оно на тот момент и даром не было нужно агрегатчику отделения артэлектриков.
Пояснения:
Зам – замполит.
Комингс – порог двери.
Новый 1981 год решили встречать по-домашнему. Накупили тортов, конфет, лимонада. Притащили в кубрик баки, накрыли. Под подволоком повесили гирлянду маленьких лампочек и на нитках маленькие ватные снежинки. Все свободные места завешали рисунками елок и Деда Мороза. Дед у меня получился с вражеским оттенком. Был похож на Санта-Клауса. На двери прикололи рисунок «Как рогатые встречают Деда Мороза». Было уютно. Но дух «годковского» закона все равно незримо витал среди моряков, заставляя годочков недоуменно смотреть на распоясавшихся духов, а самих духов жаться на баночках подальше от аппетитно накрытого бака.
С середины января началась подготовка корабля к боевой службе. Ничем особым для БЧ-2 эта подготовка от обычной стоянки в базе не отличалась. Разве что под конец февраля обновили боекомплект зенитных ракет и полностью загрузили артпогреба.
Корабль получил запас продовольствия.
Стояли серые, то снежные, то с сырыми оттепелями февральские дни. Особой работы не было. Скукота. Не развлекали даже политзанятия, на которых комбат диктовал очередную нетленку вождей, а моряки, самоотверженно борясь со сном, записывали цитаты в тетрадки.
Для старшин и командиров отделений политзанятия проводились в столовой личного состава. Однажды свежепроизведенный в старшие матросы «румын» Разумный, отвечая на просьбу проводившего занятия комбата Задорожного перечислить все пятнадцать столиц союзных республик, встал перед картой СССР и, загибая пальцы, начал перечислять: Вильнюс... Киев... Рига... Таллин... Когда он дошел до столицы Узбекистана, действо по понятным причинам стало меня немного интересовать.
– Самарканд..., – прочитал Разумный.
– Нет, – ответил Задорожный.
Разумный поискал глазами другой город, обозначенный большим кружком, – Бухара...
– Нет!
– Нукус...
– Нет!
– Товарищ лейтенант, там больше городов нет! Одни деревни остались! – искренне возмутился Разумный.
Сон ненадолго сняло болью за утрату любимого Ташкента. Потом комбат показал удивленному Разумному столицу, спрятавшуюся совсем где-то на задворках республики, и борьба со сном продолжилась.
В основном, в ту зиму мы обитали на 14-м причале и на Куринке.
В один из таких серых зимних дней я написал домой письмо, что мол скучно, серо, нудно. Писал просто ради красивого, романтичного слога, этакий англицкий сплин изображал. Но, видимо, написал талантливо.
Мама поверила, ее сердце не выдержало, она взяла отпуск, купила турпутевку и приехала в Севастополь в мертвейший сезон. Я был ошарашен, когда меня вызвали на ют к дежурному и тот мне сообщил, что ко мне там мать пришла. Я еще отнекивался, считая, что произошла какая-то ошибка.
Командование БЧ пошло навстречу маминым пожеланиям и меня стали увольнять чуть ли не каждый день. Несмотря на холодную сырую погоду мы с мамой ходили целыми днями по Севастополю, мало обращая внимания на ветер и снег. Тогда я выговорился почти за два года. Я был очень благодарен ей за этот приезд, хотя и несколько осуждал за такую расточительность.
Позже я понял, что жизнь за деньги не купишь и совершенно нет смысла оставлять что-то на «черный день». Нужно максимально использовать возможности хороших периодов и не жалеть для этого средств. Счастливые дни и годы когда-нибудь пройдут, и даже за огромную сэкономленную кучу денег их назад уже не вернешь. А «черный день», если он пришел не «отбелишь» никакими суммами.
Самым захватывающим приключением того сонного периода была утренняя гимнастика. Весь экипаж в робе выскакивал в ночной холод на причал. Строились в неровную колонну по четыре и отправлялись в забег куда-то по холмам вокруг причальных построек. Бежишь в строю в такт ровному буханию прогар по асфальту, над тобой в черном небе колючие звезды, а за ворот робы забирается морозный ветер и кусает только что вынутое из теплой коечки тело. Два круга было вполне достаточно, чтобы народ снова согрелся и окончательно проснулся.
Потом исходящие клубами пара моряки строились на вытянутые руки в три шеренги и под бодрое «И-рраз!» выполняли комплекс махов, приседаний, наклонов. Конечно, у всех свои пристрастия и утренние пробежки по холодку не вызывали всеобщий восторг. Было немало тех, кто предпочел бы нанести вред здоровью и остаться вместо зарядки в нагретой постельке. Мешала только реальная вероятность быть «прихваченным» и наказанным.
Как-то на утреннем построении Командир сказал по поводу выловленных «уклонистов», мол: «Вы просто не понимаете своей же пользы от зарядки. Вот увидите, после схода с корабля еще минимум пять лет болеть простудами не будете!». Я тогда думал, это он просто так, в воспитательных целях говорит, а сам первый раз слегка простудился только после начала полетов в Ташкенте, действительно через пять лет после ДМБ.
Пояснения:
Подволок – потолок.
Баночка – лавочка без спинки.
Уходили мы на боевую в канун открытия XXVI съезда КПСС. 23-е Февраля встретили в Средиземном море. По этому поводу было много разговоров, обязательств, митингов. Но, тем не менее, первое же противолодочное учение мы полностью завалили. Акустики никак не могли удержать контакт. То ли что то разладилось в системе за время стоянки, то ли акустики расслабились, то ли новое пополнение не обладало теми навыками и музыкальным слухом, которые были у ушедших в запас.
Как только мы встали на якорь, к нам подошел буксир. С него нам передали почту, а от нас забрали пустые кислородные и ацетиленовые баллоны. Погода была штормовая. Буксир пришвартовался лагом. Пневмокранцев ни на буксире, ни у нас не было. Автомобильные покрышки, развешанные у буксира по борту, помогали слабо. Больше было угрозы, что, выскочив из промежутка между кораблями, они помнут леера, да еще руки отдавят.
Я на той швартовке работал с мягким кранцем. Стер и измочалил две штуки, оберегая целостность родного корабля. Но все равно этот тягач изрядно помял нам ватервейс на шкафуте левого борта, ширстрек, поломал кое-где леера и оторвал несколько букв из названия.
Сомнительно, что несколько мешков писем и газет с материалами съезда партии стоили таких потерь. Но тогда люди думали по-другому.
8 Марта в Средиземке на военном корабле, где не ступала никогда ни одна ножка на шпильке, встречали со всем размахом. Повесили флаги расцвечивания, экипаж жил «по воскресенью». Моряки пили дополнительный фруктовый компот и с благодарностью вспоминали Розу Люксембург.
Свой день рождения я как-то пропустил. Просто не считал дни и 30-го думал, что 30-е наступит завтра. Всех своих друзей, кому было интересно, в этом убедил. На следующий день Наби собирался заказать мне картошку и музыку, а потом внезапно выяснилось, что день рождения уже прошел сегодня. Так как «празднество» ничем отмечено не было, командир БЧ Джалалян принес две банки сгущенки и тарелку печенья и благодаря ему неожиданный день рождения отметили вполне с размахом.
В начале апреля было учение «Юг-81». Учение проходило под флагом Главнокомандующего ВМФ Адмирала Флота Советского Союза Горшкова. Учение было как учение и в завершение наш корабль, как лучший в ракетно-артиллерийской подготовке, должен был выполнить стрельбу. «Разительному» предложили стрельбу по надводной цели. Стрельба сама по себе не сложная и мы такие стреляли многократно. Естественно, согласились на такой вариант.
Сейчас немного странно думать, что нам «предложили», а не приказали. На самом деле, конечно, приказали, но приказали именно то, к чему мы были готовы лучше всего. Стрельбу мы выполнили на «отлично», поразив плавающую цель «вилкой» – почти идеальный случай.
По результатам стрельбы комбат Галактионов получил именные золоченые часы – «От Главнокомандующего ВМФ». Ходил сияющий, а мы всё советовали носить часы выгравированной задней крышкой наружу, чтобы все видели.
Пояснения:
Пришвартоваться лагом – борт к борту.
Пневмокранцы – надутые черные резиновые баллоны диаметром около полутора-двух метров, предохранявшие корабли от столкновений во время швартовки.
Мягкий кранец – кусок швартового каната в оплетке из тонкого конца. Этакий плетеный ананас на веревочке. Его подсовывают в места, где должно произойти касание корпуса корабля о причальную стенку или другой корабль.
Ватервейс – брус для схода воды с палубы только в определенных местах, а не по всему борту.
Ширстрек – верхняя часть обшивки борта.
После учения несколько дней мы постояли в МПРе, занимаясь в основном наведением «морской культуры» перед заходом в Бизерту. Мне, после окончания оформления победного отчета об учении и стрельбах, делать было нечего, и я с удовольствием помогал Чистяку и другим комендорам драить медяшки и счищать с изоляторов леерных цепочек даже намеки на шаровую краску. Но самым любимым делом было драить палубу на юте шваброй с пеногоном. Боцман выдал пеногона щедро! Палуба блестела воронёной сталью! Любая соринка немедленно замечалась и безжалостно выкидывалась за борт. Перед заходом корабль выглядел как игрушка. Жаль, что африканские аборигены не могли оценить этого по достоинству.
В Бизерту «Разительный» зашел 24 апреля. Утром пришли на внешний рейд, долго ждали лоцмана. В хорошую погоду стоять на юте в оранжевом резиновом жилете не проблемно. Стой себе и глазей на приближающиеся новые берега.
Кстати, о жилетах.
Корабль регулярно заправляют соляркой и водой. По мере необходимости меняют износившиеся концы и даже поломанное оборудование. Морякам периодически обновляют форму...
И только спасательные жилеты оставались на корабле еще со времен его комплектации аварийно-спасательным оборудованием на заводе.
Конечно, если бы эти жилеты лежали бы себе годы на ложементах как клинья, чопы, распорки, то и сносу бы не знали. Но ведь по каждой швартовке ютовые как черти носились с концами, тянули их мокрые и масляные из воды, накидывали петли на шпили, крепили восьмерками на кнехты... Мазанет такой конец по нежной резине жилета, и вот тебе и дыра, из которой глядит поролон. Пластмассовые свистки «для отпугивания акул» имели свойство вываливаться из своих петелек и теряться где-то в просторах мирового океана. Батарейки, которые должны при попадании в воду питать током лампочки уже вобрали в себя столько влаги за долгие годы швартовок, что попади в них хоть самая распрекрасная соленая вода, не выдали бы на-гора ни одного жалкого электрона.
Но каждую пятницу проводится смотр жилетов.
Моряки показывают то, что у них сохранилось. Батарейки с оторванными проводочками, давно сгнившие лампочки, деревянные свистки. Смешно?
Чистяк в начале своей службы, замучившись по приказу годочка Рязанцева восстанавливать жилет, выпилил из деревяшки, отполировал и покрасил краплаком «свисток» и сделал такую же деревянную красную «батарейку». Рязанцев отстал.
Зато на очередном смотре бедного Чистяка вывели перед строем и попросили свистнуть в свою деревяшку. Моряки ржали, втайне радуясь, что не их коснулся позор. Офицеры, устроившие головомойку Чистяку, не задумались, почему это у рядового матроса такая причуда, как муляж свистка и батарейки.
На многих резиновых жилетах заплатки на дыры были пришиты нитками. Некоторые жилеты лишились своего внутреннего поролона и выглядели странной тощей пародией на спасательный жилет. Моряки поролон вырвали, чтобы было чем мыть палубы в помещениях. Упади за борт в таком жилете моряк, утонул бы несчастный еще быстрее, чем если бы был без жилета.
Конечно, были и примерные жилеты, на которые было приятно посмотреть.
Годочки выносили на смотр чистые и с виду почти новые жилеты. Это потому, что отродясь годочки с концами по юту не бегали и жилет со счастливым номером командира башни или отделения сохранил свою свежесть. На нем и свисток нормальный на веревочке и из, пусть дохлой батарейки, проводочки идут к лампочке, вполне вероятно, не сгнившей.
Так что годковский закон не один вред приносил. Сохранил-таки часть аварийно-спасательного оборудования. В случае катастрофы спаслись бы, несомненно, самые ценные моряки – годочки, а духов-то зачем спасать?
Продолжим про Бизерту.
После продолжительного ожидания к «Разительному» подошел современный чистый буксир. На просторном капитанском мостике с большими квадратными окнами стояли арабы в своих белых балахонах, белых платках, с черным бубликом на голове. Было странно видеть моряков, одетых в такую неудобную одежду. Но управлялись они со своей техникой хорошо. Видно, балахоны не очень мешали управлять судном.
Наконец лоцман перешел к нам на мостик, и мы пошли по узкому проливу под разводным мостом в порт. Порт оказался удивительно маленьким. Всего один причал, но это только вблизи выхода в море. Дальше пролив переходил в широкую бухту. Там была военная база. Когда-то после революции, здесь укрылась целая эскадра русских кораблей, не желавшая оставаться под властью большевиков. Нас на военную базу не пустили. Видимо, то русское вторжение хорошо запомнилось.
«Разительный» поставили в дальний конец у каких-то складов. Вся наша «морская культура» абсолютно себя не оправдала. Арабам было все равно очищены у нас изоляторы на леерах или нет. А ведь мы на эти изоляторы не один день потратили.
В пятницу я получил у финансиста 500 миллимов на мелкие миллипокупки, зарядил в фотоаппарат пленку и пошел в увольнение.
Мы вышли с территории порта через какую-то одинокую калитку, повертели головами и решительно направились в центр города, благо город оказался маленький и угадать, где его центральная часть, труда не составило. В центре обнаружили небольшой сквер с лужайками и лавочками в тени пальм. Добросовестно сфотографировали достопримечательность, а затем свернули в торговую улочку. Собственно, здесь, в центре Бизерты все улочки были торговыми. К каждому дому прилепился магазинчик или навесик с товаром. Покупать что-либо на свои миллиденьги было бессмысленно. Разве что коробок спичек. Так что ограничились просто осмотром мест, не утруждая себя сувенирами.
Бизерта – причудливая смесь Запада и Востока. Улочки в городе по-восточному узки и извилисты, но по-западному чисты и свежи. Дома стоят по-восточному тесно прижавшись друг к другу, но окна у них по-западному большие. На окнах каждого уважающего себя дома обязательная ажурнейшая решетка. Уникального плетения и формы. Нечто вроде герба той семьи, что проживает в этом доме с незапамятных времен. Французская культура перемешалась с арабской и получился такой удивительный мир.
Все надписи на домах и витринах на французском и арабском. Французы давно оставили страну в покое, но арабы оказались не настолько глупы, чтобы отвергнуть ту культуру, которую им принесли с севера.
На окраине города мы увидели русскую белую церковку под голубой маковкой. Ее построили еще те моряки с мятежного русского флота, что нашли здесь приют. Но церковь и по сию пору в прекрасном ухоженном состоянии. Вероятно, потомки тех моряков следят за своим маленьким храмом.
В Тунис те русские моряки привезли не только православную веру. Здесь по их рецептуре и технологии до сих пор вырабатывают крепкий напиток, который называется просто и понятно – «Буха». Гонят буху из фиников, которых в здешних местах завались. Арабы, те кто не истовые мусульмане, буху очень уважают и русских поминают добрым словом.
После церковки осталось пройти пару сотен метров и вот мы снова перед калиткой в порт.
На следующий день меня записали на экскурсию в Карфаген. Я приготовил фотоаппарат, у меня осталась только одна пленка, но я не очень расстраивался, так как думал, что там особенно снимать нечего. Как я ошибался!
С утра на причал подкатил большой туристический автобус. Заходили через переднюю дверь и рассаживались, начиная с задних сидений. Я замешкался на корабле и, когда прибежал на посадку, уже почти все расселись. Мне, благодаря моей нерасторопности, досталось место рядом с гидом, роль которого выполнял работник советского посольства в Тунисе. Поэтому я не только мог смотреть по сторонам, но и внимательно слушать, чего, к сожалению, были лишены те, кто ехал на задних сиденьях.
По пути гид несколько раз указывал на проезжаемые деревеньки с чистыми домиками и асфальтовыми дорогами. Рассказывал, что местные арабы живут совсем по-европейски. Было бы странно, если бы они, живя с Европой по соседству, жили бы в курных избах.
На половине пути автобус свернул, и мы остановились у основания древнего полуразрушенного театра. Концентрические круги зрительных рядов сбегали к небольшой круглой арене, на которой в древности может быть ставили и Илиаду, и Одиссею, и творения попроще. Если забраться на самый верхний ряд и попросить товарища с арены крикнуть «Эй!», то слышно его так, словно он не в тридцати метрах от тебя, а в трёх.
Потом проехали мимо Президентского дворца, который охраняли гвардейцы в шикарных красных мундирах и сверкающих на солнце золотых шлемах с пестрыми плюмажами. Президенту уже давно за 80, а он все правит, издает какие-то указы. Президент у них пожизненный и в этом Тунисская политическая система очень похожа на нашу. У нас генсеки тоже пожизненные, хоть и избираются каждые пять лет.
С приездом в Карфаген политические сравнения отступили в сторону. Древность трехтысячелетних фундаментов и мозаик заставила забыть на время съезды КПСС и переизбрания всенародно любимого вождя.
Оказалось, древние карфагенцы весьма уважали бани. Ванны делали из дерева, но формой и размерами вполне подобные современным. Карфагенские древние мозаики коричневых оттенков оказались не настолько впечатляющи, как, например, изразцы на медресе в Самарканде, но ведь и разница в возрасте больше 2000 лет! Может тогда просто не знали секрета изготовления разноцветной смальты?
В одном месте кучками и по отдельности лежали каменные ядра для катапульт. Судя по величине ядер, катапультам тоже были присущи калибры. Карфагенским главным калибром были булыжники диаметром около 50 см. Как у приличного линкора!
От самого Карфагена осталось немного. Подвалы дворца Рекса, несколько обломков мраморных колонн и несколько статуй. В свое время Римское командование дало своим легионам установку: «Карфаген должен быть разрушен!» Вот они и постарались. Стреляли, наверно, упомянутым выше «главным калибром».
На выходе встретились двое военных арабов. На одном из них была морская форма. Я предложил ему сфотографироваться, но получил вежливый, но решительный отказ. Гид сказал, что у них в войсках фотографироваться запрещено категорически. И чего секретного они увидели в рядовой матросской роже и причудливой бескозырке?
Следующим местом был древний, уже римский амфитеатр, родственник Римского Колизея. Ему повезло гораздо меньше, чем Колизею. От этого остались лишь развалины, среди которых резвились местные пацаны.
Я отщелкал почти всю пленку, оставив пять кадров на возвращение в Бизерту и виды из окна автобуса. Но оказалось, что я рано собрался домой. Гид, видя, что моряки довольно оперативно осмотрели развалины, предложил прокатить народ в столицу, город Тунис. Естественно, несогласных не было.
В Тунисе автобус остановился на центральном широком и светлом бульваре. По выходе из автобуса, моряки привычно разделились на пятерки и двинулись обозревать красоты и достопримечательности. Магазины в основном были закрыты – воскресенье. Да у меня и денег не было. Свои миллимы я отдал Наби, чтобы он купил что-нибудь себе в Бизерте.
На витрины при отсутствии денег смотреть легко. Но одна витрина меня задержала-таки на некоторое время. Магазин электроники. Я увидел по советским меркам маленький калькулятор, который вычислял даже натуральные логарифмы! Я стоял, вглядываясь в надписи на кнопочках и воочию понимал, что что-то не так в Датском королевстве.
Потом мы перешли на центральную часть бульвара, поглазели на пару книжных лавок-развалов. Чего там только не было! Библии и Кораны, проза и поэзия, техническая литература и порнуха, материалы 26 съезда КПСС и книжки Агаты Кристи. Кстати, детективов только ее пера я насчитал 36! А газет! А глянцевых журналов! Да, по разнообразию литературы такая лавка легко заткнет за пояс любой советский книжный магазин.
Не обошлось без ложки дегтя. Обратил внимание на пестрые журналы детской порнографии. На обложке по-французски написано: «Специально для вас – дети от 6 до 12 лет». Как потребителей такого назвать? Паскуды, одним словом!
В конце бульвара сфотографировались на фоне прижизненного памятника пожизненному президенту. На обратной дороге гид рассказывал о чем попало, перейдя с политики на житейские темы и анекдоты.
На корабль мы вернулись часа в четыре.
Наби из увольнения принес мне здоровенную бутылку Кока-Колы и еще какую-то мелочь. Совесть ему не позволила потратить деньги на себя. Я тогда не стал открывать Колу. В мае мне светил отпуск, и я хотел угостить диковинным напитком родных.
Из Бизерты «Разительный» ушел 29 апреля. По ходу заправились от танкера и направились в 43-ю точку, но по пути «совершенно случайно» встретился авианосец «Америка», державший путь в Персидский залив. Нам поставили задачу сопровождать его до Суэцкого канала. 30 апреля мы уже начали полноценное слежение.
На переходе американцы время зря не теряли, почти постоянно проводили полеты, вся ударная корабельная группа непрестанно маневрировала. «Америку» охраняли два крейсера УРО, эсминцы, фрегаты, корветы. Были там и два греческих эсминца. И вот, среди этой враждебной эскадры мы были одни. К авианосцу близко мы не подходили, но и издалека зрелище впечатляло.
На 1 мая американцы устроили какие-то головокружительные маневры, подняли в воздух штук тридцать самолетов, вместо обычных пяти-шести. Они кружились в воздухе на всех высотах как осы, пролетая над нашим кораблем со всех возможных направлений и явно плюя на требования международных правил не изображать атаки на чужие, тем более военные корабли. Слетанность пилотов поражала! Тройки и пары носились над мачтами, держа расстояние между крыльями не более двух метров. Виражи, горки и все в составе группы. Как будто здесь не боевые учения, а тренировка пилотажников.
Очевидно, американцы на коммунистический праздник решили показать иванам кузькину мать. Думаю, зря они так выпендривались. Страшно совсем не было. Мы просто посмотрели бесплатное авиашоу. А насчет 1-го Мая они просчитались. Пугать русских имело бы смысл на День Победы или на крайний случай на 7-е Ноября, а причем тут праздник труда и солидарности трудящихся? СССР еще серпом и молотом никому не угрожал.
Закончилось слежение за «Америкой» 3 мая. Не останавливаясь, «Разительный» пополнил запасы топлива и воды от танкера и направился на север, домой. По дороге повстречались еще с одним супостатом – авианосцем «Форрестол». Он шел в составе корабельной ударной группы, состоящей из крейсера, двух эсминцев и парочки фрегатов.
Мы встретились уже в шесть часов вечера. «Форрестол» и один из эсминцев на ходу заправлялись от своего танкера. Потом эсминец отошел и «Разительный», зайдя со стороны кормы американца, начал постепенно приближаться к танкеру. Из кучки зевак на юте послышались предположения, что сейчас пришвартуемся на его место и качнем немного американской солярочки. Но у Командира, видимо, была другая идея. Он собирался зайти с освещенного закатным солнцем борта «Форрестола». Наверно или сам хотел пофотографировать вероятного противника или особист попросил. Но пока мы болтались у танкера по корме, «Форрестол» отдал концы, развил ход и уже скоро однобокой вазой маячил на быстро темнеющем горизонте.
Мы еще некоторое время шли, держа американского заправщика на траверзе. Устраивать погоню было нельзя. С нами в паре возвращался наш танкер, а бросать своих и гоняться по морю за авианосцем было неприлично.
Когда совсем уже стемнело, мы развернулись и пошли прежним курсом к Босфору.
В базу мы вернулись 6-го мая. Как полагается кораблю, вернувшемуся после долгой боевой службы, сначала встали на Минную стенку.
Мне предоставили отпуск. Собирался я недолго. Решил не предпринимать никаких изысков с формой. Никаких ушиваний, расширений, набиваний. Приготовил свою обычную «Форму-3». Постирал и отгладил. Даже с бескозыркой не стал напрягаться. Моя форменная была вполне приличного вида, с неширокой тульей. В конце концов, в отпуске я не собирался ходить по Ташкенту в форме и бескозырке.
Попросил у Чистяка его (уже годковский!) дипломат, уложил туда подарки, те, что были куплены в заграницах, и те, что удалось купить в Севастополе в боновом магазине.
Вечером 12 мая я сошел в отпуск, на автобусе добрался до Симферополя. Переночевал у какой-то тетки на раскладушке за два рубля, а утром поехал в аэропорт.
Билетов в кассе не оказалось. Последние пять взяли пассажиры, у кого были телеграммы. В кассе предварительной продажи оказалось, что ближайшее число, на которое есть билеты – 16-е. Пришлось включить все свое обаяние и после десятиминутных уговоров и просьб кассирша таки выписала мне билет на следующий день.
Сутки пришлось проболтаться в аэропорту. Скучно не было. Приходили и уходили отпускники. Моряки и «пехота». Завязывались разговоры. Каждый хвалил свою «коробку» и ни за что не соглашался признать, что на свете существуют другие приличные корабли.
В Ташкенте друзья с интересом, а подруги с восторгом слушали мои рассказы про корабли и моря. Рассказывая, даже привирать не надо было, голая, не приукрашенная правда была порой более захватывающей, чем кинопутешествия Сенкевича.
Но вдогонку за мной в Ташкент прилетела телеграмма, предписывающая вернуться на корабль на пять дней раньше срока в связи с выходом корабля на боевую. Было немного грустно расставаться еще на год, но утешало чувство гордости, что без меня никак! И командование даже телеграмму отправило, чтобы иметь меня в составе экипажа в ответственный момент!
Билеты на самолет по телеграмме получилось взять без проблем и 28 мая я прибыл на корабль.
На корабле сменился командир. Вместо капитана 2 ранга Балашова Виктора Всеволодовича с Тихого океана пришел капитан 3 ранга Ильин. С его приходом корабль не изменился кардинально, но что-то истинно «разительное» из него улетучилось. Мы из самых-самых превратились в обычных и порой даже смешных в своей неуклюжести.
В отделение артэлектриков пришел большой и добрый Виктор Маляр, с ударением на «а». Со сходом Пани его назначили командиром отделения. У меня остался мой спокойный номер 2-4-21.
Скорая подготовка к выходу на боевую и 30-го мая Севастополь и Балаклава растаяли в вечерней дымке за кормой.
После прохода Проливов мы встали в точку у острова Крит. В хорошую погоду в бинокль или в прицел пушки был виден белый монастырь. Конечно же, у нас решили, что это именно женский монастырь и монашки в бинокли рассматривают здоровых мужиков на палубе «Разительного».
Отдых был не долог. 3 июня корабль получил задание начать слежение за старым знакомым – авианосцем «Форрестол», который в связи с Сирийско-Израильским конфликтом направлялся в район боевых действий к побережью Сирии.
В той короткой арабо-еврейской войне разрывом израильской ракеты контузило моего друга детства Женю Чмыря. Он служил в зенитном расчете на территории Сирии. Миссия была секретной. Вроде бы как на советских установках воюют сирийцы. На самом деле там сидели наши бойцы. Женя вернулся домой в очках с толстенными линзами. Пенсию ему министерство обороны платить отказалось, так как по документам он служил где-то в глубинной России и никаких контузий во время боевых действий не получал.
Слежение за «Форрестолом» оказалось самым продолжительным за все три года моей службы на «Разительном». Поначалу мы выскакивали на верхнюю палубу, как только авианосец появлялся на горизонте и можно было увидеть, что это действительно он. Потом постепенно все наелись зрелищем. Над кораблем стали часто летать вертолеты «Си Кинг», истребители-бомбардировщики «Фантомы» и штурмовики «Интрудеры». На них тоже поначалу смотрели как на летающую диковину. Потом и они приелись.
В отличие от рядовых моряков корабельный особист не скучал у себя в каюте, а деятельно организовал активный сбор разведывательной информации.
Американцы утилизировали свой бытовой и «производственный» мусор весьма оригинально. Они собирали его в большие пластиковые мешки, завязывали горловину и просто выбрасывали за борт. Мусор плыл по морю пока волны не разрывали мешок и все благополучно скрывалось с глаз на дне морском. Немного странная американская забота об экологической чистоте Средиземного моря. Возможно, в те годы где-нибудь у побережья Флориды они не гадили так откровенно, здесь же были далекие неамериканские моря, где хорошим парням было все можно.
Но во время нашего слежения за авианосцем редкий мешок с мусором постигала такая печальная участь.
Сигнальщики строго отслеживали момент, когда в кильватерном следе авианосца появится цепочка желтоватых мешков с мусором. Немедленно вызывалась баркасная команда. Сытник летел к своему боевому коню. Баркас спускался на воду и на всех парах направлялся в район плававшего мусора.
Помимо командира баркаса в команде обязательно присутствовали двое моряков с баграми. Подойдя к мешкам, их старались выловить, желательно руками, чтобы не порвать полиэтилен и не намочить содержимое. На крайний случай, багром тоже не возбранялось. Лишь бы не ушла добыча.
Американцы почти всегда поднимали вертолет и с интересом фотографировали процесс русской охоты за американским мусором. Они проделывали это каждый раз, когда наш баркас выходил на свою маленькую боевую службу. Американцы наверно считали иванов совсем идиотами, мечтающими хоть краешком прикоснуться к яркой американской жизни.
Наловленные мешки доставлялись на «Разительный». Их торжественно несли на ют, где происходила «сортировка материалов». Первым к содержимому проявлял интерес особист. Он выуживал из мусора печатные листки с нарядами на полеты, фамилиями экипажей и все прочее, что было похоже на документы.
Затем замполит тщательно выбирал американские пестрые журналы. Предпочитал порнушку. Собственно, и американские моряки предпочитали порнушку, а совсем не «Огонек», поэтому на 20 «Плэйбоев» попадался только один американский «огонек».
Зам собирал порно стопочкой и передавал почтальону. Тот нес это богатство на крышу ходового мостика, сушил, а потом передавал своему патрону для детального изучения в каюте. Очевидно, зам по результатам тщательного анализа порнухи делал выводы об истинном зверином оскале американского империализма.
Как только американцы начинали полеты и у меня было свободное время, я выходил на верхнюю палубу и подолгу наблюдал как с авианосца взлетают самолеты, как они, описав в небе несколько кругов, заходят на посадку и плюхаются на палубу. Однажды, засмотревшись, я поймал себя на том, что подсознательно копировал действия очередного Фантома, выполнявшего посадку на авианосец. При подлете я весь напрягся, стараясь правильно выйти в створ посадочной полосы «по курсу и глиссаде». Я стоял, слегка двигая руками, как будто поворачивая рули и выпуская закрылки. Проходя над транцем авианосца, я поднял воздушный тормоз, а при довольно жестком касании спружинил ногами-шасси. Удачно зацепился крюком за трос аэрофинишера и, остановившись, испытал облегчение, что такая сложная посадка прошла благополучно. Странное это было наваждение. Я чувствовал себя не летчиком, а самолетом. Это было что-то вроде песни Высоцкого «Як-истребитель».
Однажды, два «Корсара» выполняли учебное бомбометание по буксируемой за авианосцем мишени. Они летали по кругу, пикировали на мишень, на выходе из пикирования сбрасывали бомбу и уходили на новый круг. У нас на юте собралось человек пятнадцать болельщиков. Как на настоящем спортивном состязании, одни болели за «Корсар» с синим килем, а другие за «Корсар» с желтым.
«На трибунах» азартно подсчитывали удачные попадания. В конце концов, когда счет стал 6:4 в пользу «синего» и оба штурмовика приземлились, болельщики разошлись, обсуждая перипетии борьбы.
Ближе к концу затянувшегося слежения «Форрестол» встретился с универсальным десантным кораблем «Насау». Некоторое время они ходили друг за другом, отрабатывая переброску боезапаса и грузов с одного на другой с помощью вертолетов «Си Стэллион». Потом к ним на полчаса присоединился десантный вертолетоносец «Иводзима», за которым следил советский старенький «Полтинник», на фоне американца похожий на Моську рядом со слоном.
Сразу три огромных авианесущих корабля собрались в одной точке моря! 6-й флот наращивал мощь, охраняя Землю Обетованную от посягательств арабов и русских.
Запросив «добро», «Разительный» вышел на левый траверз «Насау». С нашего ходового мостика особист безостановочно щелкал фотоаппаратами с различными объективами. А с верхней палубы, с надстроек и даже из башен, на громадину нацелились десятки «Смен» и «Зорких», торопящихся запечатлеть редкостное событие.
Под вечер «Разительный» прошел совсем близко с «Форрестолом». Было идеальное боковое освещение авианосца оранжево-красным светом заходящего солнца. Многие фотографировали. Мой фотоаппарат был у продовольственника Бори Чикони. Я мигом заскочил к нему, забрал свой «ФЭД», вылетел на верхнюю палубу и все 36 кадров посвятил авианосцу, который на таком расстоянии умещался только в панораму из 4-х кадров.
Когда я отснял последний исторический снимок, ко мне подошел минер Мишуй и сообщил, что пленки в фотоаппарате нет.
– Как так?!! Куда девалась?!!! Ведь обещали же вернуть с пленкой!
– Ну кто же знал, что ты залетишь как ураган, схватишь фотик и ничего не спрашивая убежишь? Вот твоя пленка. Заряжай и снимай.
Но было уже поздно. Солнце село, а «Разительный» отошел от объекта съемки на приличное расстояние. Впоследствии, при подготовке материалов для ДМБовского альбома, найти те исторические кадры оказалось делом несложным. Почти в каждой БЧ сохранилась пара пленок с кадрами «Форрестола» с близкого расстояния.
Утром мы передали американцев на попечение «Сдержаного», а сами ушли и встали на бочку в 52-й точке в заливе Эс-Соллум.
Это была не просто стоянка с отдыхом и ремонтом. Корабль стал усиленно готовиться к учению с сирийцами по отражению десанта еврейских и американских коммандос на побережье Сирии. Мы должны были изображать все корабли 6-го флота США, а десантура с БДК «Ивана Рогова» американских коммандос.
Большой десантный корабль «Иван Рогов» пришел в Средиземку не из Черного моря. Или с Балтики, или даже с Северного флота. Конечно, не гигант, как американские «Насау» и «Иводзима», но тоже судно вполне впечатляющих размеров. Населял его батальон морпехов. Вот они-то и должны были под видом американцев «атаковать» Сирию.
Нам на корабль поставили две 40-мм салютные пушки. Привернули их высокие лафеты на место кран-балок на полубаке. Каждой пушке прилагался боекомплект в зеленом ящике.
По плану учения эти пушки своим огнем (огнем в буквальном смысле, но больше дымом, так как к пушкам прилагались только холостые гильзы, снаряженные дымным порохом), сметая расположенные на берегу сирийские 152-200-мм артиллерийские и минометные батареи, поддерживали высадку десанта БДК «Иван Рогов».
Само учение я просидел по боевой тревоге в своем «Надире». Третья артиллерийская батарея совершенно серьезно проводила электронные учения по стрельбе по наземным целям.
Потом, когда дело дошло до настоящей стрельбы, с ходового мостика по внутрикорабельной связи понеслось:
– Командиру БЧ-2 целеуказание на батарею 200-мм минометов на мысу с координатами азимут-удаление ХХХХ принять!
– ЦУ с координатами ХХХХ принято!
– Командиру БЧ-2 батарею уничтожить!
Слышался отдаленный «Пук...» салютной пушки, после чего шел доклад:
– Батарея 200-мм минометов с координатами ХХХХ уничтожена!
Таким образом ящиком холостых 40-мм патронов мы уничтожили несколько батарей и скоплений танков условного противника.
Возможно, применение настоящего оружия для учений запретили в Москве. Скорее всего, боялись окончательно напугать мужественных сирийских солдат громом выстрелов 100-мм корабельных орудий. Ограничились салютным «пуком».
Десантники с «Рогова» сказали, что им строго-настрого запретили вступать в контакт с защитниками берега, и при первом крике защитника (неважно, крик ужаса или боевой клич), сразу бросать автомат и падать «замертво».
После учения наши корабли зашли в Тартус. Маленький зачуханный портовый городишко на Сирийском берегу. Встали на внешнем рейде, так как внутренний был рассчитан только на суда не больше крупного катера. Нас заправили топливом и водой. Благодарные сирийцы предоставили для питания защитников коробки с апельсинами, яблоками, арбузами.
На следующий день было организовано увольнение в город. Моряков баркасами доставили на борт БДК «Рогов». Там мы просидели с час, наблюдая накачанных десантников и слушая их рассказы о службе и особенностях только что завершившегося учения. Потом тихоходная баржа собрала человек пятьдесят уволенных и долго, и нудно ходом 5-6 узлов везла нас к причалу. Моряки успели насидеться, настояться, наиграться в домино, когда наконец баржа мягко стукнулась тупым носом о причал.
Сойдя с трапа, насидевшаяся за долгое плавание толпа моряков поспешила в город, постепенно вытягиваясь и расходясь во все стороны.
Городишко оказался чем-то вроде Бизерты, только теснее, грязнее и шумнее. Восток-с. Почти в каждом доме на первом этаже магазинчик, в котором сидит хозяйчик и торгует чем угодно, лишь бы процесс торговли не останавливался. У меня было 15 местных фунтов. Это такая сумма, что не надо долго думать, как лучше ее потратить. Я и не думал долго. Купил что-то пестрое. «Из Тартуса».
У прилавков с солнцезащитными очками аншлаг! Моряки берут что подешевле. Не важно, что потом на носу это будет красоваться как на мартышке. Пока отечественная легкая промышленность не в состоянии состряпать такие примитивные вещи, местные лавочники будут ждать советских моряков как манны небесной.
Коля Горбунов взял себе «капли» бутылочного цвета. Примерять и смотреться в зеркало у лавки было некогда. Потом на корабле Коля все спрашивал идут ли ему очки или не идут. (Наверно, запоздало сомневался в качестве покупки). Пришлось из товарищеских чувств наступать на горло справедливости и убеждать Колю, что сидят как родные.
Из шумного и пыльного увольнения я пришел на корабль уставший, с разболевшейся головой. Думаю, если бы предложили сходить еще раз, наверно, подумал бы, прежде чем ответить.
Фотографий не осталось. Фотографировать в Тартусе запретили, ссылаясь на местные законы. У аборигенов, как известно, нельзя фотографировать женщин, но может обитатели Сирии мужского пола тоже обижаются на интерес к их персонам со стороны иностранцев. Собственно говоря, там и фотографировать было нечего, совсем.
Пояснения:
Фантом – истребитель-бомбардировщик.
Интрудер – штурмовик.
Полтинник – Малый противолодочный корабль 50-го проекта.
После ухода с рейда Тартуса мы направились в свою ставшую уже родной 52-ю точку. Встали на бочки и приступили к подготовке корабля к первому советскому официальному визиту в Ливию. Подготовка заключалась в надраивании палуб, борьбе со ржавчиной и подготовке формы одежды. То есть народ не напрягался особенно.
Ярким солнечным утром, когда море в заливе покрыто только мелкой искрящейся рябью, на корабле проводили проворачивание оружия и механизмов. Командир второй башни Серёга Ложников крутил башню на самоуправлении от «Конденсора», беря в прицел то недалекий берег, то стоящие по соседству корабли, то бочки, то просто качающиеся на мелкой волне стайки чаек.
Вдруг, к своему удивлению, он обнаружил прямо за кормой «Разительного» торчащий из воды перископ. Серега еще некоторое время сомневался, перископ ли это. Но на всякий случай снял микрофон и доложил на мостик, что по корме наблюдает нечто вроде перископа.
На ходовом зашевелились, сигнальщики профессионально определили, что это египетская лодка наглым образом прокралась в наше расположение и беспардонно подглядывает за нашим ППРом. Тут же сыграли тревогу и уже минут через пятнадцать три противолодочных корабля как гончие за дичью гнали улепетывающую субмарину вплоть до Александрии. Египтяне подарили нашим акустикам просто сказочную возможность нарабатывать минуты непрерывного контакта с лодкой.
Хотя, в качестве большой ложки дегтя, следует признать, что те же акустики, прощелкали, проспали, проморгали и допустили безнаказанно вражескую подводную лодку в акваторию, в которой не только подводные лодки не должны находиться, но даже вражеские пловцы-диверсанты должны своевременно обнаруживаться и уничтожаться.
Пояснения:
Конденсор – оптический прицел орудия, связанный с системой наведения.
Что еще делать на бочке в точке? Ну, позагорать, понырять с борта, половить сардин на длинную удочку, надраить родную палубу шипящим на черном раскаленном металле пеногоном... Ну а потом остается только обозревать горизонт и небеса в надежде увидеть кого-нибудь из заклятых друзей.
Как-то в хорошую погоду прилетел посмотреть на нас английский морской разведчик «Вулкан». Удивительная машина! Формой напоминает авиамоделистскую «бойцовку». Блиноподобное оживальное крыло со спрятанными у корня четырьмя двигателями. Вопрос зачем тихоходному в общем-то самолету такое странное крыло остался на совести английских аэродинамиков и конструкторов. Но удивил его полет. Совершенно неслышный. Как будто и не реактивный вовсе самолет, утробно посвистывая, мягко описал над нами несколько кругов и так же неслышно удалился.
Собственно, не только англичане интересовались нашими делами. Нас постоянно кто-нибудь посещал. Проверяли, все ли мы здесь, чем занимаемся, не замышляем ли чего? Если приходили англичане, они пересекали всю точку и становились позади. Стояли день-два и уходили.
Если заявлялись американцы, то они медленно обходили корабли, поднимали вертолет и он подолгу крутился над каждым. Обойдя всех, не задерживались.
Иногда появлялся греческий корвет. Наверно тренировался в дальнем походе от Греции до Ливии.
Чаще всего появлялись французы. Они не в НАТО и, видимо, англичане и американцы с ними информацией не делятся. Вот и приходится самим наведываться к нам в гости.
Есть одна особенность, отличающая французов от американцев и англичан. Французы, проходя мимо корабля, салютуют флагами, играют горном и все находящиеся на верхней палубе становятся к борту. У нас на корабле тоже салютуют, отдают честь. Море на всех одно и выразить уважение коллегам всегда приятно, пусть даже эти коллеги в данный момент исповедуют другие политические взгляды. А англичане и американцы, суетливо выполняющие свои суровые боевые задачи, выглядят в такой ситуации как невоспитанные надутые подростки.
Но это все корабли.
Самолеты же летают постоянно. И американские «Орионы», и английские «Нимроды», и французские «Атлантики», и даже греческие летающие лодки. И здесь уж ни о каком этикете нет речи. Моряки и пилоты друг в друге видят только цели и не более того.
С выходом на боевую службу я подал заявление в корабельную парторганизацию принять меня кандидатом в члены КПСС. Джалалян убедил, что партии нужны ответственные молодые коммунисты. Я, как водится, некоторое время сомневался, а смогу ли я, а достоин ли я, а нужен ли я партии? Но потом решил попробовать. Звучало очень гордо – Коммунист!
Мое кандидатство утвердили на ближайшем партсобрании. Я начал ответственнее относиться к службе, старался не спать по проворачиванию и в срок исполнял все приказы и просьбы, касающиеся моей работы в «Секторе».
Но однажды, прискорбный случай разбил вдребезги мою мечту о светлом будущем меня и всего прогрессивного человечества.
Ночью сыграли учебную тревогу, потом: «Баковым на бак, ютовым на ют, шкафутовым на шкафут. По местам стоять!» Слегка хрипловатый низкий голос старпома Роздина был как обычно спокоен. Команды громкие и четкие. Ничего экстраординарного не ожидалось.
Корабль под управлением командира Ильина подходил к правому борту танкера. Танкер шел ходом узлов десять. Рядом с его бортом плыли два огромных черных пневмокранца. Задача «Разительного» была встать лагом, получить от танкера топливо и воду, а также перегрузить продукты питания.
После долгого прицеливания корабль медленно подошел к борту танкера и неуверенно ткнулся пару раз в черные кранцы. На шкафуте приготовились принимать и крепить в горловинах топливные и водяные шланги. Но тут «Разительный» почему-то увеличил ход и стал ощутимо наваливаться носом на танкер. Сжатые кораблями, кранцы взвизгнули резиновым скрипом.
«Разительный», еще разок боднув бортом кранцы, отвалил вправо и выровнял ход на траверзе танкера. Потом, заложив крутую «Роздинскую» циркуляцию вправо, зашел точно на полагающееся место в паре метров рядом с бортом идущего танкера. Корабль теперь уже совсем по-другому уверенно выровнял ход с танкером и шел как пришвартованный, не сдвигаясь ни вперед, ни назад. Лишь жалобно поскрипывали кранцы, бьющиеся на волне о борт то танкера, то «Разительного».
– Принять шланги! – прозвучала команда старпома.
Между кораблями протянулся стальной трос и по нему на роликах повисли топливный и водяной шланги. В передней части шкафута заработала кранбалка, перетаскивая сетки с продуктовыми мешками с палубы танкера на «Разительный».
Меня в составе небольшой «группы захвата» по легкой сходне перебросили на танкер. Мы носились как черти, подтаскивая продукты из трюмов и кладовых на шкафут. Когда последняя сетка с кочанами капусты перекочевала на «Разительный», мы последовали за ней, быстро перебежав по сходне шумное черное ущелье между бортами идущих кораблей.
Оказавшись на родной палубе, тут же влились в дружную работу моряков, таскавших мешки и сетки со шкафута на ют продовольственнику.
И тут я увидел явление!
Выкрикивая какие-то глупые подбадривания ну очень нетрезвыми голосами, на сигнальный мостик вышли командир и его замполит. Эти два брата-акробата нашли друг друга и нажрались как раз накануне выполнения весьма ответственной ночной задачи. Командир посчитал свой день рождения важнее заправки корабля.
Командир что-то шепеляво выкрикивал с мостика, а замполит, как полагается комиссару, решил пойти в массы. Спустился по трапу на торпедную площадку и двинулся в сторону кранбалки.
Передо мной молодой моряк нес на плече сетку капусты. Я позади него спешил с сеткой картошки. Но на пути у моряка оказался настоящий каплей, да еще зам командира! Моряк, не в состоянии, в соответствии с Морским уставом, прижаться с капустой спиной к переборке, встал спиной к леерам.
Заму захотелось отечески похвалить моряка за службу. Спьяну он навалился на матроса и тот, не удержав сетку, булькнул ее за борт. Моряк замер, ожидая как минимум трибунала за свою оплошность.
Но не таков оказался наш великодушный зам! На глазах у изумленного матроса зам снял с руки отличные дорогущие импортные часы и...... со словами: «Раз ты пострадал из-за меня..... то и я пострадаю!» размахнулся и ...... запустил свои часы в бурлящую черную воду между кораблями. Кранцы удовлетворенно пережевали тонкое произведение японских мастеров.
Замполит развернулся и пошел страдать в каюту. Я побежал со своей картошкой на ют, по пути переваривая увиденное, шалея от необычайной широты души нашего зама и чувствуя, как крепнет во мне уверенность, что с такими коммунистами мне в жизни как-то не по пути.
Немного позже я юридически оформил мой отказ становиться полноценным членом КПСС, написав заявление, в котором изложил свою неуверенность в том, что считаю себя достойным членства в рядах руководящей и направляющей.
В конце июля «Разительный» снялся с бочки и взял курс на запад вдоль берега Ливии к порту Триполи. Переход много времени не занял и уже скоро мы встали первым корпусом к какому-то дальнему грузовому причалу. Вторым корпусом, пришвартованный к нам, встал СКР «Деятельный». Позади стоял какой-то китайский газовоз, на причале пылилась желтая строительная техника «Катэрпиллер». Встретили нас с десяток местных офицеров и с пяток матросов в белой форме. Надо сказать, довольно жидко для официального визита.
Может, если бы Каддафи принял наши корабли более радушно, то и русские бы расстарались и не дали бы американцам разбомбить ливийские объекты сразу после нашего ухода. А может просто русские, как всегда, вляпались не вовремя. Ливийские террористы только что взорвали Боинг-747 над Шотландией. Весь мир кипел негодованием, готовилась акция возмездия, а тут мы со своим визитом к ливийским друзьям.
На второй день визита на корабль прибыл Посол СССР в Ливийской Джамахерии. Встречали его торжественным караулом, составленным из самых высоких моряков. Говорят, что все было очень торжественно и красиво. Я, к сожалению, парад войск «Разительного» не видел. Сидел как мышь в своем арсенале. Выдал автоматы и штыки и ждал, когда вернут оружие взад.
На следующий день я был записан на экскурсию на развалины древнего римского города, но я провозился, выдавая оружие караулу. Когда все оформил, автобус уже ушел. Я не очень огорчился, а завалился спать, справедливо считая, что сон лучшее лекарство от расстройств в связи с упущенной возможностью посмотреть на обломки мраморных колонн. Тем более, у меня вдруг схватило спину так, что ни согнуться, ни разогнуться, ни вздохнуть толком. Собственно, из-за этого я и возился в арсенале, охая и кряхтя, больше времени чем положено. К счастью, это оказался не радикулит, а то, что называют «застудил спину» и скоро, после интенсивной «швабротерапии» под солнышком на верхней палубе все прошло.
На вечер назначили встречу с ливийскими военными. Они приходили знакомиться на корабль. Их поводили по коридорам, кубрикам и верхней палубе. Ответный визит мы должны были нанести после захода солнца.
Нам приготовили скромное угощение, но даже «Фанту» и пирожные местные правоверные мусульмане не имели права пробовать до тех пор, пока мулла не скажет, что уже достаточно темно и можно приступать к еде. Дело в том, что мы оказались в Ливии как раз посреди священного для мусульман месяца Рамадан. Мусульмане в Рамадан не едят и не пьют в течение дня, стараются делать добрые дела. Обязательно исполняют пять намазов, вознося хвалу Аллаху за то, что пребывают под Его покровительством, просят прощения грехов и удачи в жизни. Словом, все как у всех.
Когда совсем стемнело, приглашенные, в основном рядовые матросы и мичманы, сели в автобус и отправились наносить официальный визит ливийцам.
Приняли нас в большом зале. Посреди зала стоял сервированный безалкогольными напитками и пирожными здоровенный П-образный стол. Моряков рассадили через одного. Все ливийцы оказались выпускниками советских военных учебных заведений и большинство из них почти свободно говорили по-русски.
Я все время удивлялся и тогда, и теперь. Почему же русские так туго учат иностранные языки? Почему узбеки, азербайджанцы, грузины, литовцы и пр., и пр., все свободно говорят на великом и могучем, а сыскать русского, способного говорить на любом из этих национальных языков, днем с огнем... Не помогает ни проживание в национальных республиках, ни школьный курс. Загадка какая-то!
Поначалу многие молчали. Наши стеснялись разговаривать с иностранцами, ливийцы думали, что у русских такой обычай посидеть в гостях молча. Я решил не стесняться и показать местным, что мы самые обычные и нормальные, просто не привыкли ходить по ночам в гости к ливийским коллегам.
Моим соседом оказался чернокожий араб моряк Али. Я, чтобы начать серьезный моряцкий разговор, сдуру ляпнул, что хочу купить в Триполи флакон французских духов в подарок. Он поинтересовался, какой суммой я располагаю? Я откровенно сказал, что, наверно 6 динаров. Али на минуту задумался, а потом предложил принести мне к увольнению 150 динаров, так как на мои 6 ничего толком не купишь. Единственно, он хотел узнать, как меня там найти, у кого спросить? Пришло время задуматься мне. Отказаться неприлично, а принять такой подарок невозможно. Невозможно даже потому, что покупки на сумму больше 6 динаров сразу бы вызвали нездоровый интерес особиста, а там, глядишь пришили бы продажу военных секретов.
Ничего такого я Али не стал говорить. Просто сказал, что уставом запрещается принимать подарки. Огромное спасибо, конечно, за предложение, но, увы! Думаю, он не очень расстроился. И щедрость в Рамадан проявил и 150 динаров сэкономил.
Под конец нам подарили по журналу, набору открыток и по книжке, в которой, как говорил особист, пропагандировались идеи исламской революции. Так и забрал у меня и журнал, и книжку. Решил освоить методику исламской революции единолично. Остались только симпатичные, но совсем не информативные открытки. Остались просто потому, что я их особисту не стал показывать.
Приехали мы из гостей на корабль в полпервого.
На следующий день я получил у финансиста всего 1 динар, а не шесть, как оптимистически предполагал накануне, купил у Мороза еще 2, оделся в свою ни разу не надеванную «Форму-Раз», зарядил в фотоаппарат новую пленку. Фотографировать в Триполи запретили, сославшись на местные драконовские мусульманские правила. Пришлось просить командира БЧ Джалаляна спрятать фотик ему в дипломат. Командир не отказал, так как, видимо, сам не верил в страшных мусульман и был не прочь зафиксировать на память картинки местной жизни.
Удачно проскочив бдительное око зама, проверявшего у сходни соответствие формы уставу и предотвращавшего попытки нарушения мусульманских законов, мы прошли в автобус.
Ехать было не долго. Минут десять. Высадили всю группу уволившихся на Зеленой площади. Эту площадь Муамар Каддафи, большой любитель всего необычного, приказал закатать зеленым асфальтом. Местные мусульмане собирались на ней как в мечети и с упоением изучали «Зеленую Книгу» – некое подобие «Майн Кампф» только на тему победы мусульманской революции в отдельно взятой африканской стране.
Подивившись на диковинного цвета асфальт, мы дружно повернули в сторону единственного тогда в Триполи большого универмага. Название «Super» вполне соответствовало размерам магазина, особенно в сравнении с метр-на-метр дуканами, разбросанными вдоль улиц.
Удивительная достопримечательность Триполи - обилие брошенных легковых машин. Нефтедоллары, идущие в страну широким потоком, Каддафи щедро распределил между жителями, выплачивая каждому что-то около 1000 долларов ежемесячно в виде пенсии.
Купить новую машину не проблема любому жителю Джамахерии. Вот и покупают, как только в старой хоть что-то чуть-чуть сломается и нужно напрягаться и ехать в сервис. Старую с выбитой фарой или помятым крылом ставят к обочине и забывают о ее существовании. Советские автолюбители удавились бы от горя, видя такую расточительность. Ведь у нас четверть века на дорогах – не срок для автомобиля. А уж десятилетняя «ГАЗ-21» считается совсем новой, и владелец еще лет двадцать рассчитывает наслаждаться завистливыми взглядами соотечественников.
В «Супере» я купил на свои жалкие динары флакон туалетной воды. Пришлось выбирать не по запаху, а по цене. В толпе покупателей оказалась русская женщина. Они с мужем уже несколько лет живут в Ливии. Муж работает на каком-то предприятии, построенном при содействии СССР.
Стоим это мы, разговариваем... Вдруг весь взмыленный и страшно рассерженный подлетает ракетный комбат Задорожный и матом начинает выговаривать мне, что я тут застрял, а там сорвалась покупка прекрасной дешевой импортной магнитолы! Пришлось немного покраснеть и глазами извиниться, мол мой командир так любит музыку, что не в силах сдержать эмоции. Женщина сказала: «Ничего-ничего...»
Когда-то царица Екатерина в компании фаворитов слушала отчет графа Орлова о Чесменской битве. Орлов, увлекшись рассказом, скоро привычно перешел на морской матерный диалект. Внезапно, после слов: «И тут, как мы им впи...» кто-то из офицеров, очнувшись от грохота корабельной артиллерии, воззвал: «Господа! Императрица среди нас!» На что Екатерина, снимая напряженность, сказала: «Ничего-ничего! Продолжайте господа, я все равно в ваших морских терминах ничего не понимаю».
Мы сорвались с места и как савраски поскакали по городу в поисках того самого волшебного магазина, в котором, по слухам, только что продавали задешево транзисторные «Sony». По дороге наткнулись еще на русских, те объяснили, что надо пройти туда и туда, пять раз повернуть направо и пять раз налево и упретесь по левой стороне. Мы побежали по указанному направлению, но скоро оказались в ситуации Семена Семеновича из «Бриллиантовой руки».
Встретили двух негров. Мичман Калугин на корявом английском пытался выяснить, где же этот треклятый магазин. Негры ничем помочь не смогли, и мы полетели дальше. Выскочили на площадь. Увидели рыжего парня. «Ду ю спик инглиш?» – «Yes! Yes!!!» Но и он помочь не смог. Дислокация магазина оставалась недоступной.
Тут видим, идет полная женщина с мальчиком лет семи за ручку. Типичная русская! «Здравствуйте! Вы говорите по-русски?» Приметы типичной русской не подвели. Женщина действительно оказалась из Союза. Она провела взмыленных моряков к магазину, где продавались телевизоры и проигрыватели. Магнитол в ассортименте там не осталось.
В итоге мы оказались в исходной точке на Зеленой площади и оттуда снова бросились в бега за призрачным японским счастьем. Время было на исходе, магнитольного магазина не было. Застенчивый Вова Рыжонков, утирая пот, страдал от неистраченных денег и стеснялся предложить Задорожному остановить бег хоть на пять минут у ближайшего дукана. В конце концов, на траверзе приличного с виду магазина косметики и парфюмерии я крикнул в сторону удаляющейся спины Задорожного: – Товарищ лейтенант! Разрешите заглянуть в магазин?
Отказать моряку в осуществлении мечты купить любимой девушке заграничной косметики у офицера рука не поднялась. Пока моряки отоваривались Задорожный с Калугиным нервно переминались на улице. Я спустил оставшиеся 50 сантимов на какую-то совершенную мелочь.
Когда Вова наконец удовлетворенно вынес из магазина пакет с подарками, оказалось, что бежать куда-либо уже поздно. Пришлось судорожно возвращаться к месту сбора на ту же Зеленую площадь.
Там мы встретили удачно отоварившуюся пятерку Джалаляна и Котвицкого. Второй ракетный комбат, щурясь от африканского солнца, улыбался счастливой улыбкой сытого кота. Он купил все что планировал, руки у него были заняты пестрыми пакетами, а подмышкой красовалась коробка с вожделенной магнитолой!
День Флота мы встретили в Ливии. В этот день к нам на корабль приехали представители почти всех посольств, находящихся в Триполи. На причале перед кораблем выстроилась целая шеренга Мерседесов, БМВ, Вольво. Пестрые флажки отражались в полированных капотах представительских лимузинов. Я стоял в почетном карауле вдоль корабля и с интересом рассматривал приезжающих.
На корабле гостям устроили вечерний ужин с красной и черной икрами, балыками, водкой, солеными помидорами, маринованными огурцами и прочей атрибутикой русской кухни.
Чтобы порадовать советских моряков витаминами, на причал приехал пикап доверху груженый продолговатыми арбузами. Продовольственник сказал, что это незапланированный подарок местных властей. На разгрузку пикапа выделили человек пять-шесть из БЧ-2.
Задача предстояла простая. Из машины по сходне принести очередной арбуз, аккуратно опустить его в открытый люк возле барбета второй артустановки и идти за следующим. Работы на пятнадцать минут.
Жара и сонное оцепенение отдыхающего корабля притупили бдительность продовольственников и у коварных рогатых созрел дьявольский план!
В подбашенное отделение залез Вовка Рыжонков. В щель между барбетом и ПОУКБ, там, где обычно помещались швабры и кандейки и откуда был люк в подбашенное, забрался Наби. Я с безмятежной мордой носил арбузы и нежно опускал их в заботливые руки продовольственника Бори Чикони. Но иногда, когда контроль слегка ослабевал, я легко перекидывал арбуз в другие руки. За откинутый люк в щель, где прятался Наби. Наби быстро сплавлял арбуз Вовке. Операция повторилась несколько раз.
В тот день мы втроем слопали штук восемь трехкилограммовых арбузов. Просто сидели весь день в подбашенном отделении, резали и ели арбуз за арбузом. Корки аккуратно складывали в кандейку и периодически по одному посещали гальюн. Последний арбуз съели уже почти перед вечерней приборкой. Понятное дело, что ни праздничный ужин с компотом, ни вечерний чай нас не вдохновили.
Уходили мы из Триполи 30 июля. Только мы ушли, как Фантомы с «Форрестола» сбили двух «ливийцев». Ливийские МИГи просто попались американцам под горячую руку. Без церемоний янки завалили не ожидавших агрессии Мигарей и полетели бомбить Триполи в отместку за пассажирский Боинг-747, взорванный ливийцами над Локерби. Радушно принявший советские корабли «друг Каддафи», остался без нашего прикрытия именно тогда, когда это ему нужно было больше всего.
Пояснения:
Кандейка – ведро.
ПОУКБ – надстройка на юте, размещавшая в себе опускаемую гидроакустическую станцию.
Август прошел заполненный обычной и привычной боевой подготовкой, разбавленной легкими приключениями, связанными с диковинным неумением нашего нового кепа нормально управлять кораблем.
После захода в Ливию пришлось подойти к плавбазе «Котельников» для сдачи посуды с официального приёма и пересадки начальников. Вместо обычной швартовки лагом мы встали ... носом в борт. Это получилось потому, что наш новый перестраховочный командир, перепуганный той памятной ночной заправкой, завел концы с расстояния метров 30 по баку. Ют оказался несколько дальше, метрах в 40. Ветром бак стало прижимать к «Котельникову», отработали назад. На юте потравили конец. Бак потащило вдоль борта плавбазы. Опять отработали назад, на юте отдали конец. В итоге постояли носом в борт и начали новый заход на швартовку.
На «Котельникове» откровенно смеялись над потугами «Разительного». Но такова уж была наша судьбина после Балашова стать посмешищем флота.
Швартовки вообще у нашего кепа получались в большинстве случаев со второго, а то и с третьего раза.
Вспомнилась одна швартовка на Минную стенку под командованием Балашова. Собственно, такой стиль швартовки он применял везде, но на Минной стенке в узости между стоящими кораблями это смотрелось особенно эффектно.
Итак:
Корабль, войдя в начало Южной бухты, круто разворачивался кормой к Минке. Падали в воду якоря и гремели в клюзах якорные цепи.
«Средний назад!» – командовал Балашов в машину и его голос разносился трансляцией по верхней палубе, где в готовности замерли ютовые и шкафутовые швартовые команды.
Корабль начинал ощутимо быстро приближаться к стенке. Гремели, быстро вытравляемые якорные цепи. На соседних кораблях шкафутовые с плетеными кранцами с опаской смотрели на нахально быстро втискивающегося между ними «Разительного». Но им бояться нечего! Корабль слушался Балашова и летел к стенке словно по струнке, не смещаясь ни в право, ни влево. Когда до стенки оставалось каких-то десяток метров, командир неизменно спокойно помандовал «Полный вперед!» и через секунду – «Стоп машина!» За кормой вырастал на мгновение белый пенный бурун. Корабль резко уменьшал ход и останавливался как влитой в каком-то метре от стенки. Ютовые просто передавали в руки встречающей швартовой команде концы, те заводили их на палы, швартовы крепили на кнехтах.
Всё! Из-за забора раздавались радостные крики и аплодисменты пришедших встречать корабль родственников.
После таких швартовок, вспоминать новомодные полуторачасовые мучения просто нет сил. Однако, попробую.
Классика жанра:
Корабль швартуется на 14-й причал. Отданы якоря и «Разительный» очень малым ходом, немного виляя кормой, подкрадывается к стенке. Когда корма становится вровень с баками стоящих рядом кораблей, на них бросают лёгости и тамошние шкафутовые и ютовые тянут наши концы на стометровую длину, чтобы передать на стенку. После того, как швартовы заведут на палы, начинается самое смешное.
Корабль швартуется не ходом машины, а подтягиванием швартовов шпилями и одновременным травлением якорных цепей. Корма периодически норовит навалиться на соседей. Бегают шкафутовые, подсовывая свои плетеные кранцы между бортами кораблей.
Процедура подтягивания завершается минут через тридцать-сорок, если вдруг не окажется, что выровнять корабль уже нельзя и тогда кормовые концы отдают, выбирают якоря и швартовые команды начинают всю бодягу снова.
Пояснения:
Пал – чугунная тумба крюком на причале.
Кнехт – спаренные круглые тумбы на корабле, на которых укрепляют швартовый канат.
В базу нас обещали вернуть в конце августа, потом перенесли возвращение на начало сентября, потом еще раз перенесли, и в итоге в Севастополе мы оказались 20-го сентября.
Где-то в это же время в Севастополь приехала мама. Опять, как и в феврале, я увольнялся с обеда до вечера, и все это время мы ходили и разговаривали. Съездили с мамой в боновый магазин, сходили в театр на какую-то испанскую музыкальную комедию, написанную во времена и в стиле Шекспира.
Уже перед отъездом мы с мамой встретились всего на 3 часа. Она передала мне кучу деликатесов и купленный сыну калькулятор. Тогда я собирался поступать после службы в Киевский институт инженеров ГА и, пытаясь восстановить знание физики и математики, все решал задачки из учебников. Калькулятор в этом деле оказался хорошей подмогой.
В конце боевой боцман Мальованчук «провернул» мой рундук, обнаружил там книги, написанные вроде бы на знакомом языке, но совершенно непонятного содержания. Он решил, что это крамола и реквизировал учебники. Большого труда стоило вернуть все взад.
Мне тогда все обещали отпуск и что-то все никак не получалось.
После боевой на корабль пожаловали технические специалисты, приехавшие из Калининграда проверить и настроить матчасть. Утром они залезали в башню, а вечером их оттуда вынимал командир башни Ложников. Работники были в дымину пьяные. Ложников с отвращением выбрасывал вонючие бутылки за борт и отправлял кого-нибудь из молодых вытереть блевотину с палубы в подбашенном отделении.
Мои «Надиры» тоже посетил спец. Но мне повезло, точнее повезло «Надирам». Спец попался трезвый и толковый. Проверил системы, прозвонил цепи, похвалил за ремонт кормового «Надира», который я сам вполне квалифицированно выполнил в море, пообещал походатайствовать перед командованием.
После проведения заводскими алкашами планово-предупредительного ремонта мы вышли на показательную стрельбу по морской цели. Щит тянул на буксире старинный эсминец, которого только совсем недавно вернули из консервации, заварили ржавые дыры и немного подлатали двигатели.
На эсминце собралось все командование дивизии, начиная от командира дивизии и заканчивая флагартом. В качестве средств объективного контроля попаданий был установлен специальный широкопленочный фотоаппарат, задачей которого было зафиксировать победное поражение цели.
«Разительный» вышел в заданный район, взял целеуказание и получил разрешение на стрельбу. Станция «Лев» четко поймала щит. На экранах появились устойчивые стробы отображения цели. Командир БЧ-2 скомандовал третьей батарее открыть огонь на поражение надводной цели. Комбат Галактионов, герой такой же точно стрельбы в Средиземке, начал пристрелку артиллерийского репера.
Первый снаряд лег совсем далеко от щита. Второй поднял воду всего в трех десятках метров от эсминца.
С эсминца заголосили «Дробь стрельбе!». Вызвали на ковер к командованию командира БЧ-2 Джалаляна и свешали на него всех собак за неудачную стрельбу.
Армен Эдуардович был не из тех, кто предается унынию после несправедливого разноса у начальства. Унывать ему не позволяла близкая перспектива пойти учиться на Высшие Командные курсы и получение капитана 3-го ранга. А эта обидная стрельба могла испортить всю карьеру.
Поэтому он разлил по трем бутылкам шило, предназначавшееся для протирки контактов в электросистемах и отнес бутылки по трем адресам, туда, где решался вопрос оценки качества стрельбы.
В техническом управлении он получил негативы мирно плывущего по морю щита, на технической базе флота в сетке того самого щита вырезали дыру диаметром 100 мм, сфотографировали и запротоколировали как появившуюся в результате прямого попадания снаряда. Потом, закрывшись в «Секторе», мы с ним долго экспериментировали с теми негативами и фотобумагой, рисуя на негативах «всплески» мягким простым карандашом. После печати всплески получились как живые.
Фотографии я прикрепил к отчету о стрельбе, согласно которому «Разительный» настолько все сделал правильно и настолько метко поразил цель, что впору кораблю было присваивать звание Гвардейского.
Третья бутылка спирта позволила отчету легко собрать все подписи и лечь еще одной светлой страницей в архив боевой славы СКР «Разительный».
А пока писался отчет, артиллеристы собственными силами настроили артустановки так, чтобы они стволами смотрели туда, куда прицелился локатор «Льва», а не в сторону мирно плывущих беззащитных эсминцев.
Армен Эдуардович, получив заслуженную благодарность за отлично выполненную стрельбу, начал готовиться к отъезду на учебу.
Пояснения:
Флагарт – флагманский артиллерист.
Дробь! – Стоп!
Шило – спирт.
Где-то в середине октября, была проверка Дивизии противолодочных кораблей Генеральным штабом. Всю проверку мы проскочили благополучно. В море не ходили, так как стояли без топлива и боезапаса, дожидаясь, когда же нас поставят в док.
Старпом Роздин ушел на повышение, а его место занял удивительный в своем несоответствии корабельной природе капитан 3-го ранга Стельмах. Среди моряков новый старпом получил прозвище «майор Стельмах» за свою совсем не корабельную, а больше сухопутно-строевую направленность мышления.
В завершение проверки был устроен строевой смотр. Приехавший контр-адмирал ходил вдоль строя и отечески спрашивал моряков, есть ли у кого жалобы? Нестерпимо хотелось вложить и замполита, и старпома. Первого за мелкие, воистину годковские придирки, а второго просто так, за то, что заставлял матросов топать по шкафуту с поднятием ноги на тридцать сантиметров от палубы.
Но, как всегда в такой ситуации, ответил адмиралу не то, что хотел – Значков «За дальний поход» не выдают, товарищ контр-адмирал!
Жалоба родилась не на пустом месте. Моряки любят пестрые побрякушки, а значок «За дальний поход» рассматривают наравне с правительственной наградой. Замполит много раз обещал выдать значки, но в конце концов, однажды на построении с безразличным видом ляпнул, что, мол значков нет и не будет, так что, берите у товарищей. Это была, по сути, санкция главного борца с годковщиной на новое незаконное перераспределение знаков отличия среди моряков. Типа, годочки, проворачивайте духов. Что найдете, то и ваше.
Но мы нашли ругой выход из положения. Делали значки сами! У меня в «Секторе» работал филиал монетного двора. Конечно, мы старались делать качественные копии, но настоящие были все равно лучше.
В конце октября мы наконец встали в док. В соседний с тем, где стояли два с половиной года назад.
О доке сейчас вспоминаю как о чем-то особенно приятном. Там хоть работа трудная, но ясная, имеющая свою определенную цель и определенную материальную значимость. В доке нет удивительных на корабле строевых занятий, там не проводятся политзанятия, Замполит, глядя себе под ноги, не агитирует за победу в соцсоревновании по покраске трюмов. Там есть определенная свобода. Там можно практически в любое свободное от работы время сходить в магазин или буфет, просто потоптать ногами асфальт по дороге в гальюн. Там спокойно в отношении распорядка дня. Там не ждут никаких проверок и никаких начальников на корабль. Экипаж просто работает.
Однажды в доке я подобрал и прикормил котенка, которого назвал просто Кошаком. Он был еще совсем маленьким, и мог съесть только малюсенький кусочек колбасы и то в пережеванном виде. Жил Кошак у нас в кубрике, а спал у меня в рундуке. Однажды во время построения на занос матрасов мой Кошак чуть было не спекся. Я накормил его жеваным салом и уложил на дневной сон в рундук, а буквально через пять секунд в кубрик зашли с проверкой боцман и медик. Боцман наверно бы лопнул от негодования, увидев в кубрике бродячего кота.
Пока я отирался на стенке, мой Кошак спокойно спал у меня в рундуке сытым сном. Вечером я его отпустил. Некоторое время он бегал поблизости, мяукал и при случае терся о ноги.
В доке мы застоялись. Все ждали успокоителей качки, этаких специальных подводных крыльев. Но их нам так и не поставили.
Матросов выделяли на различные хоз. работы и даже возили в колхоз на уборку винограда.
От делать нечего мы с Колей Морозовым придумали заниматься каратэ. Тогда это боевое искусство было под запретом и приравнивалось к попыткам покушения на советскую законность и порядок. Но попробовать очень хотелось. А тут и предложение подоспело к спросу.
Старлеи комбаты Задорожный и Котвицкий раздобыли где-то руководство по боевому каратэ. Под большим секретом попросили меня переснять фотки из книжки, текст перепечатать на машинке, потом вклеить иллюстрации.
Конечно, я сделал все как они просили. Только выпустил книжку тиражом два экземпляра. Один им и один нам. Все по-честному.
Мы с Колей приступили к занятиям по-научному. На шкафуте было удобно заниматься растяжкой и отрабатывать стойки и движения. В наш обиход вошли японские термины: Моваши-Гири, Каты, что-то еще. Через неделю я уже вполне спокойно сгибался пополам и с прямыми коленями легко касался ладонями палубы за пятками. Садился на продольный шпагат и без труда превращал воображаемого противника в котлету сериями ударов руками и ногами.
В перерывах между тренировками мы настойчиво тренировали ребро ладоней, постукивая ими по любым подручным твердым предметам.
Наконец пришло время попробовать поломать немного досок и кирпичей. Забегая вперед, хочу поблагодарить Создателя за то, что кирпичей рядом не оказалось.
За досками пошли к продовольственнику Чикони. Он, не ломаясь, дал нам пару ящиков из-под помидоров. Мы быстро разобрали ящики на досочки и приступили к упражнению. Коля с криком «Й-й-яяяя!!!» легко разрубил ладонью тонкую планку от боковины ящика. Я повторил его подвиг. Коля раздробил еще несколько досочек. Я не отставал. Наконец тонкие досочки кончились, но ведь и наше мастерство неизмеримо возросло!
Я положил на опору досочку потолще, из тех, что ставят по углам ящика. Встал в нужную позицию, сосредоточил внимание на пространстве позади досочки и с положенным визгом врезал по деревяшке ребром ладони.
Было очень больно. Деревяшка устояла, а я на время потерял способность членораздельно говорить и сразу потерял интерес к дальнейшим испытаниям.
Коля еще пытался разломать неподатливое дерево локтевыми и коленными ударами. Но после того, как и он потерял способность ходить и говорить, мы свернули занятия и, прихрамывая и поскрипывая ранеными суставами, спустились в кубрики.
Ночь я не спал. Рука нестерпимо ныла. Утром, после приборки я обратился к командиру БЧ Джалаляку с просьбой отпустить меня в поликлинику к хирургу. Армен Эдуардович вздохнул, очевидно он уже слышал о нашей тайной страсти, и выписал увольнительную.
В поликлинике сделали рентген, обнаружили трещину и наложили гипс. Доктор сказал, что треснутая в результате «падения» лучевая косточка заживет через пару недель.
Коля отделался ушибами и лечился потираниями и вздохами.
Отпраздновали в доке 7-е ноября. Мне уже дали отпуск, но домой не отпускали до тех пор, пока я не сделаю образцово-показательную документацию. Пришлось снова напрячься в «Секторе» и вскоре журналы осмотров погребов, передачи вахты и другие важные книги засверкали новым дерматином обложек. Я отвоевал свое право свалить с корабля на пару недель домой.
30 ноября я съездил со старшиной команды комендоров мичманом Сердюком в боновый магазин, набрал там подарков к Новому году. Только мы заскочили на корабль, как началось приготовление к съемке с кильблоков. А через 3 часа «Разительный» благополучно всплыл и под буксирами перешвартовался на 14-й причал.
Домой я поехал 20 декабря вечером. Отпустил меня Джалалян, который был дежурным по кораблю и временно замещал ушедшего домой старпома. Он знал, и я знал, что ни старпом, ни замполит меня не отпустят. Причины найдутся. Пусть даже самые вздорные и нелепые. Возможно, понадобится еще один «аккорд». Не ладилось у меня с ними взаимопонимание, ну никак.
Джалалян подписал увольнительную, пожелал счастливого пути и не попадаться патрулям.
Сошел я с корабля с портфелем, в котором лежали подарки и купленная за боны бутылка «Мартини-Бьянко». И надо же было так случиться, что по дороге к проходной сразу налетел на патруль. Конечно, отдал честь. Документы все оказались у меня в порядке. Но командира патруля очень заинтересовало, что это я там несу в своем портфеле?
Конечно, Мартини вызвала у него неподдельный интерес и он, сначала пригрозив всеми мыслимыми карами, потом просто отобрал напиток. Попутно, проявляя власть, заставил одного из своих патрульных выбросить в урну пачку маминых писем. Тот сходил выбросил. Забрать их из урны обратно я мог, воспользовавшись отвлечением внимания офицера на удачно отобранную у моряка бутылку, но у меня не хватило решимости продолжать играть с судьбой в орлянку. (Стыд за ту слабость жжет до сих пор). Пора было бежать, пока у караульного офицера не возник бы еще какой-нибудь интерес к моей криминальной персоне. Я был рад, что отделался бутылкой. Дело в том, что за «двойным бортом» портфеля у меня лежали отпечатанные снимки, приготовленные для ДМБовского альбома.
Наш замполит со старпомом объявили охоту на альбомы и фотографии, приравняв их к разглашению военных тайн. Спорить в таком тонком вопросе с двумя одержимыми было опасно. Попадись я с теми снимками, простым расстрелом бы не отделался. Обязательно добавили бы колесование и пожизненное гильотинирование.
До Симферополя я добрался на такси, а утром 21-го уже улетел. Просто повезло с билетами. В некурортный сезон они в кассах бывают.
Дома встретил Новый год. Родителям, конечно, огромная радость. Мне было приятно, но немного стесняла роль пупа земли.
Ходил смотреть «Землян». Действительно только посмотрел. Акустика в спорткомплексе «Юбилейный» такая паршивая, что я практически ничего не понял из того, что они пытались исполнить. Да и вообще мне эта коммерческая группа не понравилась. Сплошной официоз. Я тогда ничего кроме песен «Машины времени» не признавал. Потом был в Киноконцертном зале на выступлении Геннадия Хазанова. Было куда смешнее, нежели чем смотреть его по телевизору.
Знакомился с девушками и разузнавал варианты своего дальнейшего образования. Выбирал или КИИГА, или АВЛУГА.
Обратно поехал на поезде через Илецк, Москву до Севастополя. Попутчиками оказались два парня из Афганистана, сбежавшие из госпиталя домой встретить новый год. Версия у них была интересная, но почему-то они после нового года двигались совсем не в сторону госпиталя в Ташкенте, а в сторону Москвы. Думать, что они дезертиры не хотелось. Парни ехали явно в никуда.
Пояснения:
КИИГА – Киевский институт инженеров гражданской авиации.
АВЛУГА – Актюбинское высшее летное училище гражданской авиации.
Зимой в Севастополь пришел из Николаева новейший ракетный крейсер «Слава», который в целях секретности везде называли эсминцем. Враги, конечно, не догадывались.
В то же время пришел и очень современный и действительно эсминец – «Современный»
«Современный» стал проходить ходовые испытания и испытания оружия. На носу у него была установлена диковинная шарообразная двуствольная артиллерийская башня. Орудия 130-мм калибра.
Однажды «Современный» вернулся в базу удивительно пятнистый. Вся надстройка ходового мостика, контейнеры ракет были покрыты темными пятнами шаровой краски. Передняя артустановка была закрыта брезентовым чехлом. Стволов под чехлом не угадывалось.
Очевидец событий описывал случившееся следующим образом:
«Современный» вышел в море для испытания артвооружения. Как всегда, в таких случаях на корабле царила «легкая неразбериха». На ходовой мостик поступали доклады о готовности к стрельбе, затем просили дополнительное время на проверку каких-то параметров. В который раз время стрельбы откладывалось на неопределенное время.
На ходовом мостике находились Председатель госкомиссии кап. 1 ранга Ренков, командир корабля кап. 2 ранга Лаженков и расчет ходового поста. Председатель комиссии Ренков занял удобную позицию для наблюдения за стрельбой в кресле у иллюминатора, рядом находился командир корабля.
После очередного переноса времени стрельбы, капраз Ренков встал с кресла чтобы размять ноги. В это время доложили, что к стрельбе готовы. Он разрешил стрельбу и направился к своему креслу, но что-то задержало его ненадолго около рулевого. В это время произвели выстрел. Ствол разорвало и огромный осколок, разбив иллюминатор, разнес спинку Ренковского кресла вдребезги. Кроме этого, были мелкие повреждения на верхней палубе и надстройках.
Оказывается, по какой-то технической причине или из-за брака взрывателя, подрыв снаряда произошел, когда он был еще в стволе. Разлетевшиеся осколки ствола и снаряда побили весь ходовой и пусковые ракет. Просто чудом никого не ранило.
Этот осколок нашли и флагарт подарил его Джалаляну, с которым у него были, видимо, дружеские отношения.
Пришел я на корабль 14 января вечером после долгого плутания по причалам Севастополя в поисках родного парохода.
Поначалу я удивился той власти, которую за короткое время возымел мичман Сердюк. Но потом и сам привык к этой перемене. В конце концов, это не тот ли самый уставной порядок, о котором я мечтал в начале службы? Неужели наконец-то сломали хребет воровскому годковскому закону?
Оказалось все не совсем так. Нынешние годочки, прошедшие все колена этого закона, с пониманием отнеслись к установлению нормального уставного порядка. А те духи что только что пришли на корабль от неожиданной бесконтрольности почувствовали вольницу. Мичманам и офицерам связываться с воспитанием молодых матросов не хотелось. Эту обязанность пытались переложить на плечи старослужащих, при этом, уравняв всех и годков, и духов в их статусе.
Ясное дело, что старослужащие, кому должностью не было положено командовать и готовить себе замену, просто тихо служили, выполняли свои обязанности, предоставив молодых самим себе.
Через полгода после ДМБ я написал на корабль своим бывшим подчиненным и с удивлением узнал, что те самые духи, которых мы лелеяли как мимозу в ботаническом саду, оказались маленькими тиранами для новых молодых матросов. Годковщина расцвела снова.
А она и не могла умереть, раз не были искоренены первопричины – формирование экипажа по призыву каждые полгода и попытка эксплуатировать сложную технику моряками непрофессионалами, главный интерес которых был в особом выстраивании отношений, чтобы к определенному периоду почувствовать кайф от этих отношений. Качество эксплуатации, знания матчасти, эффективность и безопасность – все это были термины, плохо приживавшиеся на кораблях в тот период. Боролись не с причиной, а со следствием. Потому и проиграли.
До конца января шла обыкновенная боевая подготовка. Командир продолжал удивлять флот своими неповторимыми швартовками. В свободное время я читал физику и решал задачи из «Сборника задач по математике». Учиться понравилось. Оказалось, что за три года знания почти не выветрились и требовалось только освежить в памяти законы и правила.
В начале февраля после семи утренних приготовлений к бою и походу с последующей отменой очередного приказа мы наконец вышли на обеспечение ходовых испытаний ТАКР «Новороссийск». Несколько дней проболтались в море, наблюдая маневры первого советского авианосца.
Годочек Сытник, которому уже надоело копаться в баркасном дизеле, а на замену ему никого не выделили во время большой приборки выписывал по юту полуголый во вьетнамках, сообщая всем, что решил заболеть и уйти из баркаса. Но так и не заболел и из баркаса не ушел.
Весь февраль «Разительный» посылали на бесконечные выходы в море. То на стрельбы, то на обеспечение стрельб, то просто на охрану «Новороссийска».
Где-то в середине февраля из учебки пришел матрос Рульков. Принес с собой высланные из дому бобины с записями Битлов, Маккартни и Сьюзи Кватро. Я срочно из кладовки достал старый «Маяк-202», совместно отремонтировали его. И до тех пор, пока его у нас не отобрали, слушали, закрывшись в «Секторе» вражескую музпропаганду.
Я готовил из Рулькова нового арсенальщика, надирщика и секторщика. Руль приехал из курортного расслабленного Сочи и особого рвения в учебе не проявлял. В конце концов, я посчитал, что выдавать и пересчитывать автоматы в Арсенале дело не сложное, управлять Надиром можно с помощью двух кнопок: зеленой ВКЛ и красной ВЫКЛ, документы новому командиру БЧ пусть делает штатный писарь, а остальному жизнь научит. Немного рассказал ему того практического, чему научился, читая техническую литературу, а про теорию гировертикалей умолчал, помня, как меня этому совершенно безрезультатно учил мой ком. отделения Загайнов.
Дембельская весна пролетела совсем незаметно. Руль освоился с «Надирами» и уже готовился к роли самого молодого на корабле командира отделения артэлектриков. Бывшие годочки, а после выхода приказа МО – гражданские, были заняты в основном подготовкой формы. Торпедировали брюки, заказывали в швейную мастерскую маленькие элегантные бескозырки, доставали шитые штаты, ушивали в талии голландки, набивали каблуки. И конечно же доставали, выменивали, покупали значки. И полировали, полировали, полировали все что можно было отполировать.
Я судорожно учился, учился и учился. Все вдоль по Ленину. К вступительным экзаменам надо было оказаться образованнее многих. Иначе шансов не было. На подготовку формы я махнул рукой и в самом начале мая в подозрительно уставном виде, зато со свежими знаниями в голове и ходатайством из ВЧ 53121 о внеконкурсном зачислении меня в высшее учебное заведение поехал на поезде в Ташкент.
На последней странице своего ДМБовского альбома я приклеил фотографию кильватерного следа и написал:
«За кормой осталось 63000 миль.
Это были мили через жару Средиземки и холодную сырость зимнего Черного моря. Сквозь ревущий штормовой ветер, срывающий со свинцовых волн колючую пену, и по зеркальной морской глади, словно из глубины светящейся веселым ультрамарином.
Иногда эти мили были очень трудными, но всегда бесконечно интересными.»
Пояснения:
ТАКР – Тяжелый авианесущий крейсер.
Торпедировать брюки – растягивать распаренное сукно штанин в ширину, натягивая их на специально приготовленную для этой цели фанерную «торпеду».
Шитый штат – нарукавный знак принадлежности к боевой части, не выполненный стандартно краской по сукну, а вышитый шелковыми нитками.
Глава седьмая.
АВЛУГА
В Ташкенте я специально не занимался отдыхом от службы. Видимо, не ощущал себя сильно уставшим.
В мае, по турпутевке съездил на неделю в чимганский пансионат «Чимган» (те самые девятиэтажки у начала горнолыжной трассы). В номере, изобиловавшем тараканами, сидеть было и неприятно, и бессмысленно. Поднялся по покрытому весенней травой склону, походил по округе. Съездил с экскурсией к водохранилищу. Посмотрел на древние петроглифы. Одному было скучно.
Как-то вечером, сидя в холле после ужина, я переставлял сам-на-сам шахматные фигуры на большой доске. Подошла женщина с мальчиком лет шести-семи.
– Вы не могли бы сыграть с моим сыном в шахматы?
– А мальчик умеет?
– Да, он неплохо играет, но здесь ему скучно, так как мы не нашли никого, кто согласился бы. Вы же не торопитесь?
– Давайте, сыграем.
Я проиграл пацану подряд три партии. Наверно, это был будущий чемпион мира. Жаль, что я тогда не спросил фамилию.
Гостиничный номер был разделен на две независимые комнаты с общим туалетом и душем. В соседней поселились два подростка. Горы их не интересовали, на экскурсии к плотине они не ездили. Выглядели немного асоциально. Из их комнаты в общий коридор выносило запахи выпивки и анаши.
Вечером парни притащили проститутку и до полуночи пользовали ее на скрипучей санаторской кровати.
Я вынужденно слушал процесс и отмахивался от налетевших в комнату комаров.
– Сосед, бабу будешь? – заглянул один из них, – У нас за всю ночь заплачено. А мы уже не можем.
Я отказался. Побрезговал и побоялся подцепить заразу. Парни предложили анаши. Тоже отказался.
Один день не догуляв положенный срок, сдал ключи, сел в автобус и уехал в Ташкент. Там было чем заняться. Надо было бегать по врачам, чтобы заполнить медицинскую форму для поступления в ВУЗ.
Когда пришло время подавать документы в приемную комиссию ВУЗа, я поехал в аэропорт. Там, в холле здания учебно-тренировочного отряда сидели в ожидании абитуриентов сразу несколько приемных комиссий.
– Кто принимает документы в Киевский институт инженеров ГА? – поинтересовался я.
– Вам не сюда, а на улицу Гоголя 77.
– А здесь куда принимают?
– Сасовское училище, Краснокутское и Актюбинское. Обучают на пилотов.
Поднялась девушка из-за таблички «АВЛУГА» – А вы поступайте к нам. У нас учат на пилотов и дают высшее образование.
– Да я вообще-то хотел быть бортинженером на Ту-154. Поеду искать приемную на Гоголя.
– Зато здесь вы будете не просто бортинженером, а сразу командиром на том же Ту-154, – настаивала девушка.
Я подумал несколько минут. Девушка говорила разумно. Тем более, где в Ташкенте находится улица Гоголя, я представлял весьма смутно. А тут уже все в готовности. Да и девчонки симпатичные.
Оказалось, что медицину нужно проходить всю заново. Медсанчасть аэропорта гудела как улей. Ходили, делились опытом посещения врачей, обсуждали особенности поступления, оценивали шансы и сидели в длинных очередях абитуриенты. Кого-то из кабинета в кабинет водили папы в лётной форме.
В течение недели меня проверили, просветили, прокрутили, исследовали изнутри и снаружи и наконец вынесли вердикт, что я годен и что три года среди соленой воды не разрушили мое здоровье.
Вскоре начались экзамены.
На двадцать отведенных мест претендовали поначалу около тысячи человек. Медкомиссия «срезала» девять из десяти.
Осталось 120 счастливчиков, кому хотелось побороться за право учиться в высшем лётном училище. Многих отсеяла физика и сочинение, требования к которому были предельно упрощены и результат больше напоминал изложение на уровне 7 класса. На математику осталось ровно двадцать человек.
Как потом говорили, больше половины были гарантированно поступавшими, благодаря заботам и вложениям родителей. Кто-то был сыном заслуженных работников, кому отказать было нельзя. Меня взяли потому, что нужны были люди, прослужившие в армии, из которых потом можно было бы формировать командный состав низшего уровня. Хочется думать, что мои экзамены, сданные на пятерки, тоже оказали какое-то влияние на принятие решения.
Интересно, что, уже сидя на медкомиссиях и на экзаменах, я все еще не понимал, куда я поступаю и чем работа летчика отличается от работы бортинженера. Максимум, на что я мог опереться, это героическая и привлекательная роль Филатова в фильме «Экипаж». Жженов там не шибко блистал, да еще и закончил так печально – списанием с лётной работы.
В итоге несложных испытаний ума и здоровья я получил пропуск к касту небожителей, купил билет и на самолете Ту-134 полетел на учебу в Актюбинск.
Город встретил утренней прохладой и провинциальной пустотой на маленькой площадке перед зданием аэровокзала.
Поступившие разбились на группки. Кто-то решил ехать на такси. Я оказался в компании еще одного бывшего моряка с плавбазы «Котельников», почти все три года прослужившего в Сирийской Латакии, Олега Музалёва. Удивительно, но он помнил нашу швартовку к плавбазе, когда мы встали носом в борт. Впрочем, такое представление трудно забыть. (После выхода на пенсию он работает охранником в Московском метро). Мы, с целью исследования города выбрали автобус.
Город, в сравнении с Ташкентом, не впечатлил. Но и не выглядел глухоманью. Просто был мал и не радовал изобилием привычной зелени.
Первые дни абитуриенты провели, ночуя в спортзале. Не вспомню точно, но, по-моему, спали на раскладушках. Вскоре этот караван-сарай расселился в общаги, плотно заняв тесные комнатки, по четыре-пять организмов на жилплощадь. Выдали форму. Мальчики, бывшие десятиклассники, пару дней мучались с иголками и нитками, пришивая погоны, нарукавные птички и полоски «срока службы». Сразу начались утренние построения, вечерние поверки, попытки хождения по территории строем колонной по-четыре.
Первые месяцы мы трудились в качестве неквалифицированной, зато бесплатной рабочей силы на постройке нового шестиэтажного учебного корпуса.
Я освоил сколачивание опалубки, укладку бетона, резку толстого витринного стекла. При этом, считалось, что мне повезло, так как больше половины нашей вновь сформированной роты поехали в колхоз на уборку сена и жили там в лютой антисанитарии среди змей и скорпионов. Кто видел фильм режиссёра Елены Цыплаковой «Камышовый рай», прекрасно представляет себе те условия и отношения.
Родина тщательно проверила будущих пилотов на соответствии выбранной профессии.
Наконец, начался учебный процесс. Курсанты сидели на лекциях, засыпая под неинтересные и явно ненужные рассказы о сопротивлении защемленной балки или теории матриц и определителей.
Я еще коснусь деталей учебы, но свой рассказ построю на описании каких-то ярких событий и явлений, отложившихся в памяти.
Начну с начала.
«а-авлугА-а-а – серебристые лошадки...»
Сейчас для молодых людей эта аббревиатура уже не значит ничего, как, например, ОСОАВИАХИМ для школьников 70-х. Но в те годы, когда мальчики еще хотели быть летчиками, а не бандитами и не банкирами, возможность сразу после школы поступить в летное училище и по его окончании летать на реактивном современном Як-40 представлялась поистине заоблачной удачей, надежным вкладом в достижение жизненного успеха.
Мальчики и их родители старались как могли. Абитуриенты выкладывались на сто пятьдесят процентов, бегая по утрам, подтягиваясь и отжимаясь, штудируя математику и физику. Родители, кому по средствам, вкладывались на тысячи рублей, искали тайные ходы и полезных знакомых, вталкивая своих чад в тесную касту причастных небу. Конкурс более ста человек на место был ежегодной нормой, и он не отпугивал, а подстегивал. После экзаменов будущие курсанты собирали чемоданы с учебниками, а неудачники ворчали про взятки, волосатые лапы и собирали сведения о родах войск.
И вот, пройдя все мелкие решета и сита отборочных комиссий, оставшись по одному из ста претендентов, гордые своей избранностью, немного заносчивые и необтертые жизнью вчерашние мамины-папины сыновья и сыночки попадали в Бурсу. Здесь, в странном симбиозе караульной службы и студенческой вольницы ковались будущие вторые пилоты и командиры для лайнеров на бесчисленные маршруты тогдашнего, совсем еще не коммерческого, народного могучего Аэрофлота.
Дело было серьезное и новое, широкое и ёмкое. На орбитах АВЛУГА просторно вращались и находили массу возможностей для реализации своих устремлений энтузиасты и проходимцы, рафинированные профессионалы и отчаянные балбесы. При этом, хоть хороших людей оказывалось в разы больше, отдельные идиоты, как обычно, проявляли себя куда заметнее. Иногда их влияние на авлуговскую жизнь было настолько яркое и выпуклое, что казалось, чаша терпения вот-вот переполнится, вырвется отчаянное: «А пошли вы все!» и ноги сами унесут соискателя свободы в туманну даль.
Спасали от неразумного шага понимание цели и чувство юмора, позволявшие, сквозь завесу глупостей видеть размытые очертания будущей судьбы: бескрайнее небо и белый лайнер, стремительно уходящий в голубую высь!
Все вышесказанное звучит несколько пафосно. Трудно обойтись без высокого стиля, вспоминая как наша тогдашняя страна выделяла колоссальные финансовые, материальные и людские ресурсы для обучения, воспитания и тренировки тех, кто своим трудом связал бы ее огромные территории в единое производственное, социальное и культурное пространство. Те советские планы оправдались и через четыре года первые выпускники начали заполнять призывно пустующие строчки в штатных расписаниях отрядов и авиаэскадрилий.
С распадом страны исчезло и ее успешное детище – АВЛУГА. Рассыпался и Аэрофлот на множество мелких осколков...
Но сейчас не об этом. Сейчас об удивительном месте на карте СССР. Город Актюбинск, проспект Алии Молдагуловой, д.10.
Рассказывали, что на заре создания Актюбинского летного училища, курсанты, недовольные военными порядками, насаждавшимися в гражданском ВУЗе военной кафедрой и организационно-строевым отделом (ОСО), выразили свое несогласие весьма оригинальным и злым способом.
Где-то в степи нашли дохлого замерзшего козла, надели на него раздобытую офицерскую шинель и подвесили несчастного за шею на длинной веревке перед окнами ОСО. Труп козла болтался на зимнем ветру, ударяясь в стену дома и грозя разбить стекло в окне.
Начальник ОСО майор Дардука был в ярости. Смотреть в окно было невозможно, но, как на зло, так и тянуло взглянуть в замерзшие козлиные глаза и бесовскую желтозубую ухмылочку.
Снимать козла с веревки никто из курсантов не соглашался. Оправдывались тем, что брезговали или боялись. Пришлось приказать молодому капитану снять и раздеть козла.
Следствие так и не выявило организаторов той провокации.
Зато интересно проследить эволюцию отношения курсантов к упомянутому майору. Дардука был родом из Одессы и, как положено одесситу, старался шутить. Любил выступать с репризами на плацу перед построенными училищными ротами. Вероятно, первые курсанты, совмещавшие строительство общаг и изучение аэродинамики, дардукины шуточки воспринимали не вполне снисходительно и считали, что всей зеленой хунте делать в ВУЗе нечего. Отсюда и появление этого протеста с козлом.
Со временем, когда хунта вошла в силу, курсанта сломали. Он размяк. В его сознание встроили рабскую психологию уважения к большому Хозяину. Он в своей массе понял, что военная придурь – это испытание, данное Свыше, которое надо прожить или просто перетерпеть, желательно без эксцессов. Тогда-то и появились первые ростки нежной любви к Дардуке. Его оценили в качестве отца родного, который, хоть и олицетворял местного Пиночета, но, оказывается, втайне нежно любил свободолюбивых курсантов. И вообще, курсанты наконец осознали, что в их бедах виноваты не военные, которые желали только добра, а они сами – неорганизованные, недисциплинированные, невоспитанные.
В итоге, последние годы училища Дардуку сильно уважали и воспринимали исключительно как Бубу Касторского в зеленой шинели.
Одним из ярких представителей офицерского корпуса был капитан Горький (фамилия изменена из человеколюбия).
Капитан Горький Алексей Алексеич, в отличие от своего известного однофамильца, жил мелко. Развлекался тем, что устраивал засады на курсантов и с удовольствием передавал в деканат списки кандидатов на отчисление.
Понятное дело, что если даже забитые рабы Рима оказались способны на восстание Спартака, то уж среди «почти интеллигентов» (по выражению Дардуки) нашлись те, кто хоть и не выступил открыто, но все-таки отомстил капитану за его мерзкие проделки.
К счастью, капитан (как многие из нас) был слаб на халяву, наверно даже более многих. И однажды поплатился за свою слабость долгой отсрочкой от присвоения майора.
Однажды старшекурсники под благовидным предлогом предложили Горькому выпить горькой. Капитан не устоял, и в теплой кампании накачали бедного доверчивого офицера до полусмерти. Потом попросили приглашенную на празднество даму заголить попу, прижали счастливую морду пьяного капитана к теплой ягодице и сфотографировали натюрморт.
Наутро Горький начисто забыл все события предыдущего вечера. Но курсанты не забыли. Фотография круглой белой попы и пьяного капитана, напечатанная в большом количестве экземпляров, попала и начальнику военной кафедры, и начальнику ОСО, и начальнику училища.
С кем пил водку, Горький не помнил, но, как и все офицеры, был возмущен наглостью распоясавшихся курсантов, хотя, к слову сказать, на фотографии была дамская попа, а вовсе не волосатая курсантская задница.
Неудачливого капитана на три года отстранили от присвоения очередного звания и дали ему майора только тогда, когда в быстро обновляющемся коллективе училища уже почти никто не помнил про старый инцидент.
Приборки территории и строевые занятия недолго привлекали меня новизной и неординарным подходом к воспитанию в курсанте качеств настоящего летчика. Замполиту училища нужны были кадры для работы в художке по созданию наглядной агитации. В моей анкете он вычитал, что я на службе занимался этим отхожим промыслом и предложил поменять метлу на кисточку. Я думал с полминуты и согласился.
Художка располагалась в большом подвальном помещении, разделенном на три части. В одной авиамоделисты сооружали модели всего летающего, в другой творили нетленку художники, а большая общая комната предназначалась для распиливания на дисковой пиле досок на рейки и реечки, для натягивания ватмана на большие щиты будущих стендов и для задувания всего, что нужно в оформительском ремесле, нитрокрасками из мощного компрессора.
Круг наших способностей был широк и практически всегда превосходил сложность заказов замполита. Зам был доволен.
За это удовлетворение замовских амбиций, художники и моделисты регулярно выпрашивали у него увольнительные и отпуска, имели возможность не участвовать в общеучилищной жизни по уборке территории и относились к распорядку, словно они к нему не относились.
И еще один плюс был в работе в подвале, который кстати так и назывался «Подвал», а работавшие там курсанты – «подвальными», это очень нужная возможность профессионально создавать плакаты и учебные пособия, за которые выменивались уже не отпуска и увольнительные, а вполне полновесные пятерки по разным ненужным летчику предметам, которых, особенно на первых курсах, было большинство. Все эти высшие математики, теормехи, научные коммунизмы и истории партии.
Одним из первых моих творений в составе коллектива соавторов, были огромные тяжеленные щиты, на которых нитроэмалью по кровельной жести были нарисованы самолеты и написаны речения патриарха авиации Жуковского.
Большой Тренажерный Центр училища располагался в здании, одна из кирпичных стен которого выходила на плац – место ежедневных построений курсантских рот. Плац был окружен щитами, разрисованными марширующими солдатами и призывами крепить обороноспособность страны Советов. А вот обширная серая кирпичная поверхность упомянутой стены не несла никакой агитационно-идеологической нагрузки.
Замполит училища придумал как устранить недочет.
На пустую стену решили повесить пару плакатов с самолетами и речениями великих, дабы курсант помнил, зачем он здесь и учился бы, учился и учился. Художники в Подвале за неделю изготовили нетленку на здоровенных, два на четыре метра, обитых оцинковкой щитах. В погожий осенний день, используя все наличные физические силы, пахнущую свежей краской агитацию торжественно вынесли и поставили перед стеной тренажерного корпуса.
Все, кто был крепок и ловок, залезли на крышу и приготовились поднимать и укреплять щиты на постоянное место. Руководящим «левее-правее, выше-ниже» поставили второкурсника по кличке Ведро. Ведро справился со своей задачей просто блестяще! Произведения подвальных мастеров агитпропа висели в нужном месте и абсолютно ровно, а вот бедному Ведру за его очень важный труд отплатили черной неблагодарностью.
Когда работа закончилась, те, кто трудился на крыше, собрались уходить. Инструменты, оставшиеся гвозди и прочий крепеж сложили в полиэтиленовые пакеты и с высоты каких-то пяти метров решили бросить координатору, мол, стоял там внизу, бездельничал, пусть хоть сумки в Подвал отнесёт.
Операция передачи ценностей проходила следующим образом:
Руководитель Подвала третьекурсник Гордей, свесившись с кирпичного невысокого парапета на крыше, прицеливался в преданно вытянутые руки. По команде «Лови» очередной пакет или сумка летели вниз, где их ловко хватал Ведро. Очень скоро все мешочки аккуратно лежали на асфальте. Осталось передать молоток.
Гордей прицелился особенно тщательно. Ведро вытянул вверх руки и развел ладошки.
«Лови!», молоток ровно, рукояткой вверх, полетел прямо в руки принимающего. Но тут, то ли усталость сказалась, то ли молоток, благодаря своему аэродинамическому совершенству летел быстрее чем предыдущие кульки с гвоздями, но ладони Ведра сомкнулись уже в тот момент, когда молоток их прошел и стремительно приближался ко лбу своей жертвы.
Раздался глухой «Тук» и бедолага, раскинув ненужные уже руки, рухнул плашмя рядом с инструментами, гвоздями и веревками.
У Гордея похолодело все внутри, – «Человека убил...! Но ведь не преднамеренно...! А какая разница, намеренно – не намеренно? Ведь, человека убил... Отчислят... Посадят...» Достаточно крупный Гордей за полминуты оббежал крышу, спустился по пожарной лестнице и подлетел к лежащему навзничь товарищу.
Мертвое тело дышало – Первая удача! Тюрьмы не будет!
На лбу, кроме небольшого темного пятна под челкой, никаких ранений не было – Вторая удача! Не отчислят!
Ведро быстро пришел в себя и заговорил нормальным человеческим матом – Третья удача! Рассудок не поврежден!
Гордей готов был сам отнести на руках и инструменты, и свою жертву. Но невинно пострадавший встал, потер ушибленный лоб, ворчливо попросил никому не говорить о потере сознания, взял часть сумок, злополучный молоток и под благодарными взглядами Гордея пошел в Подвал.
Кличка Чугунный лоб не прилепилась к Ведру только потому, что Гордей не распространялся о пикантных деталях произошедшего, да и прозвище «Ведро» чем хуже?
К Седьмому ноября в шестьдесят пятую годовщину начальство решило украсить училище достойно круглой дате. Толстый замполит спустился из своего кабинета в Подвал и с час отечески призывал нас совершить творческий подвиг. По его задумке подвальным предстояло соорудить кумачевый щит размером 6 на 6 метров. На кумаче должен был быть стандартный набор советской символики: Спасская башня Кремля, Ленин, протягивающий руку, Аврора и цифра 65.
Пока моделисты колотили из реек каркас будущего произведения, я накидал на клетчатом листе Ленина и прочие коммунистические радости. Получилось неплохо: Аврора, рассекая Невскую волну, стреляла в сторону Спасской башни, Ленин указывал снаряду правильное направление полета, с надеждой, что попадут не в Кремль, а в цифру.
Рисовать водоэмульсионкой по кумачу решили не в Подвале, а прямо в главном фойе. Дело в том, что составные части щита, квадраты три на три метра, даже просто вынести из подвала было затруднительно ввиду ограниченного размера дверных проемов, чего уж говорить об отсутствии места для рисования сразу на четырёх «холстах».
Щит разложили на шлифованном бетонном полу в фойе, мелованным шпагатом нанесли ориентировочные клетки и уже через час с небольшим кумач с белым рисунком превратился в мощное средство консолидации трудящихся масс вокруг ведущей и направляющей силы. Осталось это средство повесить на фасад здания над главным входом.
На просторном козырьке щит собрали, назначили меня и Серегу Селезнёва группой поддержки снизу, а Лёве Кулманакову доверили руководить подъемом, типа: выше-ниже, левее-правее. Остальные залезли на крышу и начали поднимать гигантский щит тонким стальным тросом.
Когда щит отошел от козырька и повис в воздухе под углом примерно 45 градусов над нашими головами, я понял какой огромный элемент агитации я сотворил! В душе разлилась гордость за такого себя.
Под размеренные «И-и-и... Раз!» щит продолжил подъем. Мы с Серегой стояли на козырьке по бокам, придерживая боковины. Лёва, задрав голову и уперев руки в боки, руководил с середины.
Оставалось совсем немного, каких-нибудь пару метров, но непредсказуемый Актюбинский ветер решил пошутить. Порыв вдруг наполнил щит, пытаясь выгнуть его наподобие паруса. Раздался треск сочленения правой боковины и одновременные матюги с крыши. В борьбе с курсантами по перетягиванию каната победил ветер. Отпущенный на свободу правый бок щита угрожающе повис.
– Отпускай левый! А то щас весь щит переломит!!! – заорали наверху.
Левый трос моментально ослаб и поддерживаемый только Сх, щит начал плавно, но решительно валиться на Лёву. Падение продолжалось не больше секунды, но за эту очень длинную секунду Лёва выскользнул из-под падающего щита и замер на краю козырька. Бежать дальше было некуда. Позади были четыре метра высоты и асфальтовый тротуар.
Верхняя кромка просвистела в полуметре от побледневшего от ужаса Лёвиного лица. Испугав до полусмерти курсанта-второкурсника, щит с грохотом брякнулся на козырек. Кумач в некоторых местах не выдержал перегрузки и порвался.
Восстановление разрушенной красоты заняло еще час. Аврора получила пробоину ниже ватерлинии. Ленину чем-то острым пробило лысину на макушке. Но героическими усилиями советских курсантов раны заделали и плакат водрузили на полагающееся место.
Вот если бы всё так было в жизни, а не на кумаче, глядишь и история наша пошла бы по-другому, возможно более удачному руслу.
Сх (Цэ икс) – Аэродинамический коэффициент сопротивления.
Про крысятничество я писал выше, живописуя особенности корабельной жизни. В лётном училище это явление было не так развито. Все-таки сдерживал фактор в среднем более интеллектуально развитого личного состава, да и не было такого питательного бульона для воровства и прочих вариантов незаконного перераспределения ценностей, как дедовщина. Это спасало. Правда, не всегда. Но случавшиеся инциденты были скорее исключением, чем системой.
Курсант по кличке Прошка был вор и, вероятнее всего, патологический вор – клептоман.
Настоящее его имя не запомнилось, а называть его любым другим нормальным человеческим именем не хочется. Клептомания не выявляется при прохождении лётной медкомиссии. Да и человек он был с виду вполне обычный. Приехавший из таджикского Ленинабада простой русский крестьянин.
Впервые его странная болезнь заявила о себе в самом начале училищной жизни.
Мы жили вчетвером в одной маленькой комнате, двое парней из Красноярска, Прошка и я. По трехлетней корабельной привычке я перед сном умывался, мыл ноги и стирал носки. За неимением специального помещения, сушить носки вывешивал на никелированную дужку кровати. Носки за ночь, как правило, не высыхали и я надевал другую пару, а эти оставались висеть до следующего утра.
Однажды носков на месте не оказалось. Я счел это происками военных и вечером повесил сушиться носки в более укромное место на нижнюю перекладину спинки. Носки пропали и там. У меня были в запасе еще три пары, и я не сильно расстроился, но задумался, куда бы спрятать вечером стираные носки так, чтобы неведомый блюститель порядка не догадался, где они висят. Повесил в углу, у самой стенки.
Благополучно прошла неделя и снова, на-тебе! Опять пропали стираные носки! Я уже понял, что это не военные и не домовой. Кто-то из своих же, из курсантов тырил мои носки. Понять такое невозможно! Красть чужие ношеные носки? Все равно, что чужой зубной щеткой пользоваться!
Я уже собрался было купить несколько пар новых носков и пометить их как-нибудь, как совершенно случайно увидел свои старые носки аккуратно сложенными на соседней полочке шифоньера. Полочка принадлежала Прошке. Я дождался вора и приступил к допросу. Прошка раскололся в первую же секунду и после моего обещания в следующий раз убить засранца, поклялся, что ничего моего больше не тронет.
Через месяц роту переформировали и нас, слава Богу, расселили. Я оказался просто в замечательной компании отличных парней из Ульяновска, Туры и Одессы, а Прошка попал в… Впрочем, он просто попал. На мое место к ним поселили здоровенного бескомпромиссного парня, похожего внешне и поведением на Хлудова из фильма «Бег».
Прошка не удержался и стырил что-то у Хлудова, за что был бит сразу и без моих ссылок на следующий раз. Прошка затаился, но Хлудов уже понял, кто перед ним и взял над Прошкой шефство.
Почти еженощно Хлудов, просыпаясь в туалет, на обратном пути влажной после туалета резиновой подошвой тапочка, бил по морде спящего Прошку и, с чувством выполненного долга, ложился спать дальше. Прошка потерял сон. Он вскакивал с постели, когда слышал шаги возвращавшегося Хлудова и не ложился до тех пор, пока его мучитель не засыпал.
К сожалению, воспитание не помогло. Прошка был застигнут за любимым делом еще несколько раз. Многократно был бит, но, в конце концов, закончил училище и благополучно отбыл в родной Ленинабад.
Еще на корабле Серёга Сытник (командир баркаса и какое-то время мой подчиненный), рассказывал историю, как у них в кубанской станице жил клептоман. Мужик отсидел небольшой срок за мелкое воровство и очень не хотел возвращаться на нары из-за своей слабости.
Чтобы удержать себя в рамках закона, он регулярно, проходя по станичной улице мимо чужих палисадников, снимал кепку, забрасывал её за забор и потом, крадучись, «воровал» её. Разрядится таким образом и на неделю снова нормальный человек. Через неделю, как почувствует позывы, снова ворует кепку.
Жители к нему привыкли и не мешали «воровать». Знали, что это не от распущенности, а от больной головы.
В Бурсе на курсантов смотрели как на «брак и на бардак», никого из администрации не интересовали простые человеческие нужды молодого, часто не достигшего и двадцати лет организма. Свобода учащихся в гражданском, вроде бы, ВУЗе всячески ограничивалась. Процветала привычная военным система выписывания увольнительных, времени увольнения едва хватало на просмотр кинофильма и быстрого проглатывания порции пельменей в кафе, ношение нормальной, но неформенной (гражданской) одежды приравнивалось к измене Родине. За это легко отчисляли тех, кто в силу жизненной неопытности, верил в идеалы и периодически попадался в лапы хунты. А если любовь, а если гормоны?
Один из моих коллег по работе в Подвале девятнадцатилетний очень симпатичный, весь такой нежный и нецелованный курсант Куколка (фамилия парню досталась точно «в масть» его внешности) после первого же случившегося секса влюбился. Сильно и бескомпромиссно, прямо как я в 9 классе.
Не зря говорят – любовь зла. Избранница Куколки была на пять лет старше его по паспорту, а внешне опережала в возрасте юного розового Куколку лет на пятнадцать. Наверно, так дурно на внешность повлияла нездоровая наследственность и частые мимолетные романы. Девушка была страшна лицом, корява фигурой, тонкие обесцвеченные волосы росли редко.
Подвальные, во имя мужского здоровья познакомившие Куколку с его возлюбленной, узнав о серьезных намерениях парня, забеспокоились.
– Кукла, ты же у нее двести тридцать первый. Тебя же специально познакомили. Ты посмотри, сколько вокруг нормальных девушек! Причем, все хотят за тебя замуж!
– Я ее люблю… – с настойчивостью робота повторял Куколка.
Бедный мальчик набрал в библиотеке литературы по тематике «Брак и семья» и приступил к планомерному изучению вопроса. На все уговоры и объяснения отвечал резко и замыкался в себе.
Прошло пару месяцев и молодые сыграли свадьбу в самом курсантском кафе «Аэлита». Подвальные на свадьбе держались от невесты отстраненно, всемерно жалея жениха. Невеста, в свою очередь, тоже не шибко жаловала подвальных друзей супруга. Видимо близко знала многих и переживала за свою репутацию. Остальные приглашенные безудержно пили, веселились и в итоге пропили Куклу.
Свадьба бедного Куколки была в самом разгаре. Народ пил и плясал. Те, кому становилось нехорошо, выходили на улицу, подышать морозцем. Некоторые там же за углом очищали место в желудке для следующих порций напитков и закусок.
Подвальный моделист Мишин, как и многие, тоже перебрал. Чтобы человек не потерял лица и не упал им в салат или в пол, друзья вынесли его на свежий воздух. Решили – пусть полежит на тротуаре минут пяток, придет в себя, и можно будет продолжить банкет. Чтобы Мишина на утоптанном снегу не унесло ветром, его уложили лицом вниз, а руки и ноги раскинули в стороны. Выполнив свой дружеский долг, приглашенные пошли продолжать веселье.
После свежачка пошло хорошо по одной, затем еще по одной. Разговоры, анекдоты. Вдруг кто-то вспомнил про Мишина.
– Его бы сюда за стол, анекдот бы рассказал! Он что домой ушел? И никто его не повел? Как же он доберется в темноте да по такой собачьей погоде?
– Мы же его сами на улицу вынесли! А раз мы здесь, значит он там!
– Он что, там так и лежит? При минус пятнадцати?
Хмель сдуло моментально.
Совершенно трезвые мы выскочили на тротуар перед крыльцом кафе. Мишин в пиджаке, раскинув руки, лежал недвижимо лицом вниз, точно в той же позе, в какой его оставили.
– Он же не умер? – с надеждой в голосе спросил кто-то.
– Мишкин! – попытались приподнять тело товарищи.
Мишин замычал, от горячего лица пошел пар, а в твердом как асфальт снегу на тротуаре осталась четкая вытаявшая маска с глубокими щеками, подбородком и носом. Пролежав на морозе четверть часа, курсант не получил даже легкого насморка. Очевидно, все бактерии в его продезинфицированном организме подохли еще до выноса на мороз.
В тепле Мишин пытался шевелиться и открывать рот, но все равно ничего сказать не смог. Только мычал и закатывал глаза. На стуле сидел неустойчиво, все норовил упасть вбок. Его как куль погрузили в свадебную «Волгу» и отправили в училище.
После того, как молодых отправили совершать традиционный послесвадебный секс, народ начал расходиться. Я, засидевшись за столом, внезапно обнаружил себя последним из числа приглашенных курсантов. Меня просто забыли.
Делать нечего, пришлось, выпив на посошок и на ход ноги, одеться и по ночному городу, нетвердо ступая, идти в училище. По дороге мне попадались компании молодых парней. Я беседовал с ними на какие-то темы. Удивительно, что мне ничего не начистили, пользуясь моим беззащитным состоянием. При том, что местные шибко не любили курсантов-летчиков за то, что те по выпуску увозили из города сотни невест, опустошая актюбинский генофонд.
Обойдя училище по натоптанной тропинке со стороны степи, я уже приготовился перелезать бетонный забор, как вдруг волшебным образом оказался перед дверями собственной общаги. Поднялся на третий этаж, отсалютовал удивленному дневальному по роте и уковылял к себе в комнату.
Утром тайна отсутствия забора прояснилась. Оказывается, забор за пару снежных дней занесло так, что желающие его просто спокойно переходили по тропке, не обращая внимания, что где-то внизу под снегом прячутся два метра серого бетона.
К сожалению, семейная жизнь не позволила Куколке продолжить обучение в летном училище. После одной из самоволок к молодой жене, Куколку поймали военные и безжалостно отчислили.
Наконец удалось удачно пережить холода, весну и свалить первокурсные общеобразовательные предметы.
Историю КПСС сдали оптом за взятку преподавателю натурой в виде нескольких палок копченой колбасы и нескольких банок дефицитной в Актюбинске сгущенки, переданных из Ташкента с пролётным экипажем.
Теормех был сдан на «четыре» философски настроенному преподавателю за то, что мне удалось присутствовать на всех практических занятиях, где мы «изучали» защемленную балку и я все это красиво зарисовал в тетрадь.
После сессии бурление в художественной части Подвала несколько поутихло. Разве что Гордей, узнав, что я по физике получил тройку возмутился и пошел к физику разбираться. Было не важно, что физику я знал неплохо. И пострадал лишь оттого, что не понял прикола веселого преподавателя, поинтересовавшегося в качестве дополнительного вопроса цветом учебника. Я не угадал и он, даже не глядя в мой листочек с ответами на билет, развел руками и влепил трояк. Гордея возмутило само нарушение принципа: «Подвальные не получают оценок ниже отлично».
Физик повинился, что не знал, что я из Подвального братства и исправил трояк на пятерку. Но за это Гордей пообещал ему написать маслом портрет физиковой малолетней дочери.
– Будешь мне должен! – Гордей дальновидно взял с меня обещание при необходимости написать ответный портрет. (Детали этого удивительного экзамена я расскажу чуть позже).
Я тогда немного прирабатывал портретной живописью с фотографий. Курсанты просили сделать портреты любимых. Я не кочевряжился и за пару дней изготавливал требуемое. Такса была 10 рублей за очередную «Незнакомку». Портреты у меня получались плохие, но девушкам льстило внимание, и курсанты были довольны.
В это же время у моделистов кипели рабочие страсти.
Очередные летние соревнования авиамоделистов были на подходе, и обычно неторопливая Подвальная жизнь непроизвольно ускоряется, заставляя их работать и днем, и, в основном, ночью. На столах внешне беспорядочно, а на самом деле в строжайшем порядке были разбросаны остовы будущих бойцовок и планеров, почти беспрерывно звенела дисковая пила, выпуская километры реек и реечек, пахло раскаленным сосновым маслом, эмалитом и нитрокрасками.
Второкурсник Ринат сосредоточенно работал, изготовляя очередной набор нервюр. Он проводил напильником по зажатой в тисках пачке заготовок, каждый раз внимательно изучая результат и проверяя его шаблоном. (Видя такое усердие и прекрасный результат, я вспоминал свою несчастную пачку нервюр в авиамодельном кружке Дома пионеров). Работа ответственная, хотя, признаться честно, довольно нудная. Но Ринату нипочем. Он от природы неразговорчив и любит углубляться в дело полностью, оставив за бортом своего внимания неизбежные в Подвале шутки и приколы, хвастливые рассказы о победах на женском фронте и сплетни про преподов.
К Ринату, с озабоченным лицом и, вроде бы, с дружеской просьбой подошел один из моделистов:
– Ринатик, слушай, будь другом! Эмалит закончился! Проглядели, что в банке последние капли. Сгоняй в санчасть к дежурной медсестре. Попроси в бутылочку поллюционного клея. А завтра утром выпишем со склада еще эмалит.
– Как говоришь клей называется?
– Пол-лю-ци-он-ный. Может на бумажке название запишешь?
– Да лучше запишу, а то забуду такое название. А где они его берут?
– Не знаю, говорят, в летных училищах его всегда навалом.
Ринат убежал.
Вернулся он через полчаса. Мрачный и неразговорчивый. Встал к своим тискам и молча продолжил работу.
– Что так долго? Клей-то принес?
– Дать бы тебе по морде! Специально по плацу бегал, остывал, а то бы точно дал!
После этого случая дух Подвального коварного братства Ринату опротивел. Он по-прежнему моделировал, но делал все обособленно, мало разговаривал и не участвовал в ночных посиделках с поеданием жареной картошки.
Так и не заросла сердечная рана, нанесенная удивленной медсестрой.
Упомянутый выше физик Петр Петрович по прозвищу Петя Квант, прекрасно понимал, что курсанты летного училища относятся к изучению смеси физики с высшей математикой, довольно прохладно. Будущие пилоты вполне резонно считали, что на таком глубоком уровне летчику знать физику незачем. Исходя из этого, Петя преподавал предмет, делая упор на веселость процесса познания мира. То у него лекция, посвященная балансу сил, пестрела интегралами, а то гидродинамические проблемы движения несжимаемой жидкости описывались на примере поливного дворницкого шланга. Курсанты терялись в догадках, где тут физика, а где садоводство, не знали, чего бояться на лабораторных занятиях и что готовить к экзамену.
У другого потока все было намного проще. Лекции курсантам читал жирный самодовольный провинциальный обормот, который сразу установил таксу за лабораторные, курсовые и экзамен. С удовольствием брал деньгами, но предпочитал сервелат и сгущенку в банках. Суетно было регулярно кормить преподавателя деликатесами, зато на экзамен курсанты шли весело, ибо заранее уже знали, кто какую оценку себе купил.
У Пети Кванта экзамен – это всегда приключение. Петя взяток не брал и, в пику накрытому курсантами в экзаменационный день столу, доставал из портфеля бутылку томатного сока, пару бутербродов с салом и демонстративно ел свою простую и независимую еду.
Я пришел на экзамен с чувством полного превосходства над серой массой троечников и вполне обоснованной надеждой на четверку, а то и пятерку. Я физику любил и серьезно прочитал по предмету массу того, о существовании чего курсанты даже не подозревали. Петя любил предмет, но не любил истовости в курсантах. Первый же простой дополнительный вопрос о том, какого цвета обложка и сколько страниц в учебнике, поставил фаната физики в тупик.
– Три, молодой человек, только три, – развел руками Петя.
– Три? – наивно удивился я.
– Если Вы про учебник, то страниц там на два порядка больше. Оценка Ваша «три». Вижу, Вы читали, но знаний набралось за полгода только на «три».
– Я и не против. Три так три, – я сердито забрал зачетку.
В художке к такой низкой оценке отнеслись настороженно.
– Что это Квант подвальных уважать перестал?
– Да плевать на его физику. Нужна она… – я огорченно махнул рукой.
– Не в тройке дело. Принцип дороже. Подвальные никогда оценок ниже пятерки не имели. – Пойдем, поговорим с Петей, – позвал Гордей, старший в художке, – Надо призвать его к порядку.
Мы поднялись на второй этаж. Гордей смело вошел в экзаменационный кабинет на переговоры.
– Давай зачетку, – высунулся он в дверь минут пять спустя, – Петя просто ошибся в написании оценки.
Зачетка вернулась к хозяину в исправленном состоянии.
– Пришлось подписаться за тебя. Пообещал ему портрет его дочери маслом сделать. Так что за тобой должо-о-о-к! – по-кащейски подвел итог переговоров Гордей.
Отрабатывая обещанное, Гордей, копируя с фотографии, маслом написал портрет малолетней больной девочки. Петина дочь страдала чем-то психическим. На съемке ребенок гримасничал, и фотограф не сумел поймать момент, когда маленькое личико окажется спокойным и симпатичным. Писать портрет было чрезвычайно сложно. Любой художник непроизвольно стремится приукрасить предмет, сделать его интересным и привлекательным. Если удавалось сделать лицо здоровым и улыбающимся, пропадала схожесть, если нарисовать как есть, смотреть на портрет было неприятно.
Гордей мучился в художке, соскребая и выписывая вновь левый глаз ребенка, когда неожиданно вошел Квант.
– Петр Петрович, глаз не смотрит. Уже два часа над ним бьюсь, – пожаловался Гордей.
– Не смотрит, говоришь? – Петя задумался на мгновение, – А ты его закрась совсем. Пусть внутрь смотрит!
Гордей все-таки довел дело до конца. Девочка на портрете выглядела куда как более здоровой, чем была в жизни.
Несостоявшийся троечник, а ныне отличник по физике в следующем семестре понял, что портреты жен и детей являются универсальной валютой, за которую можно купить пятерки по любым неинтересным и бесполезным, с точки зрения пилота, предметам. Понял и успешно пользовался своим знанием.
Второй семестр подходил к концу. Мне удалось установить дружеские отношения с Петей Квантом и перестать переживать за исход экзамена по физике. Лишь в самом начале дружба имела некий коммерческий оттенок – ты мне портреты, я тебе пятерки. Потом, за разговорами об импрессионизме, сюрреализме и других подобных изысках обнаружились общие интересы и пристрастия.
Наконец, последовало Петино приглашение посетить его скромное жилище. Пётр оказался куда большим любителем и ценителем живописи, чем я. За неимением в провинциальном Актюбинске сколько-нибудь значимой картинной галереи, он занялся утолением своей страсти, собирая книги по изобразительному искусству и альбомы с репродукциями. В итоге, у него оказался целый книжный шкаф, посвященный живописной тематике. Широким жестом он предложил свободно пользоваться библиотекой, при единственном условии, что книги останутся в хорошем состоянии. Разговор про пятерки отошел на самый задний план, как нечто совсем несущественное в отношениях мецената и бедного художника.
Вершиной творческого сотрудничества стал портрет жены Петра. Петр долго извинялся за заказ, так как ему казалось, что он отвлекает меня от учебы своими капризами. На самом деле, я взялся за работу с интересом и удовольствием. Единственное неудобство было в том, что живьем его жены я никогда не видел, а на фотографии, что он мне дал для образца, молодая симпатичная женщина была одета в лётную форму выпускницы авиационного ВУЗа и выражение ее лица прекрасно подходило для Доски Почета, но никак не для портрета.
Пришлось применить фокус Леонардо и сделать Петиной жене этакую полуулыбку, которая оживила портрет, но не изменила похожести лица. Вместо скучного пиджака с погонами удачно получилось одеть свою заочную модель в легкомысленное розовое платье с рюшечками. В результате недолгих творческих мук, женщина стала похожа на женщину, а не на работника Аэрофлота.
Работа над портретом подходила к концу, он стоял на полке подальше от возможных случайных прикасаний и высыхал после обработки пихтовым лаком. Окна из полуподвального помещения «Подвала» были открыты. Из вечерней степи ветер приносил запахи свежей земли и молодой травы.
– Давай узнаем, готова или нет? – послышались голоса с улицы.
Я повернулся и увидел в окне согнувшихся Петра Петровича и преподавателя математики молодого Серика Серсенбаевича.
– Почти готов. Только лак высохнет и можно в рамку, – я снял портрет с полки и понес показывать заказчику.
– Ты смотри, вот оно чутье настоящего мастера! Ведь именно в этом платье она была одета, когда мы в ЗАГСе расписывались!
Так. Я уже до мастера дорос. Еще пара портретов и в гении выбьюсь.
– Мне бы тоже такой портрет! – мечтательно протянул Серик, – Жаль только, ваша рота уже сдала экзамены по математике. Кстати, у тебя сколько?
– Четыре.
– А «пять» не хочешь?
– Я не против, но времени уже нет, да и четверка меня вполне устраивает.
– Жаль. Все равно, ты заходи на кафедру, если что.
– Спасибо.
Математику портрет его жены я так и не написал. А жаль. Возможно, он нашел бы более подходящую фотографию или просто пригласил бы супругу попозировать в Подвале. Глядишь, получился бы шедевр, за который не было бы стыдно перед благодарными потомками.
Летом моделисты в рамках Всеказахстанских соревнований по авиамоделизму собрались лететь в Алма-Ату. Руководителю команды нужен был помощник по распорядку и организации быта. Он пригласил меня. Я нанес на майки нашей команды симпатичные трафареты с эмблемой и названием. На этом моя основная работа была сделана.
Поселили нас в ДОСААФовских бараках на аэродроме Байсерке в получасе езды на автобусе от Алма-Аты. Начались полеты. Мне, как несостоявшемуся авиамоделисту было очень интересно. Наши спортсмены особенно хорошо выступили в воздушных боях и в моделях свободных планеров, правда, у одного из планеров не сработал прерыватель полета и он, очевидно, попав в мощный термик, поднялся к облакам и исчез. Безутешный планерист бежал за ним с пару километров, но безрезультатно.
Наши радиоуправляемые планер и самолет летали как перекормленные коровы – медленно и вяло реагируя на команды пилотов. Мы знали их особенности и взяли на соревнования только для того, чтобы хотя бы формально участвовать и в этих дисциплинах.
В выступлениях радиоуправляемых планеров всех убили алмаатинцы. Они привезли современные белые отполированные игрушки. Их планеры носились в небе, как будто и не замечая, что планета притягивает из с такой же силой, как и остальные предметы, на время оказавшиеся в воздухе. Пилоты заставляли свои планеры делать фигуры высшего пилотажа и нещадно хулиганили, проносясь на большой скорости над головами собравшейся на поле толпы участников и просто зрителей.
Я, в соответствии со своими обязанностями, будил спортсменов, раздавал им талоны на еду, лишние талоны обменивал в буфете на элитные сигареты «Казахстан» и на пролетарское «Медео» и раздавал пачки курящим. Помогал таскать ящики с моделями к месту стартов и контролировал записи в протоколах спортивного жюри. В-общем, не перетруждался.
Где-то на пятый день, был объявлен выходной и участникам предложили поездку в культпоход в Алма-Ату. Мой коллега, исполнявший похожие обязанности для Актюбинской городской команды Дома пионеров, предложил мне оторваться от коллектива и поехать самим посмотреть достопримечательности. Мы на автобусах сначала посетили высокогорный каток Медео. Льда на катке не было и можно было лишь смотреть на снеговые горы, в долине между которыми уместилась гордость советского конькобежного спорта.
Поле осмотра зашли в ресторан, заказали по бешбармаку. После рюмки водки и касы действительно хорошего кушанья мой спутник захотел курить.
– Принесите пожалуйста каких-нибудь фирменных сигарет (предполагалось Мальборо или что-то подобное).
Официантка принесла пачку Медео. Увидя наши недоуменные и недовольные рожи, извинилась и сказала, что у них в ресторане Медео сигареты тоже только Медео. Ничего лучше нет.
Несколько неудовлетворенные мы сели в автобус и через остановку вышли у живописно построенного над горной речкой другого ресторана. Заказали шашлыка и водки. Нам принесли. Мы пили, ели. Шашлык немного остыл, а водка нагрелась. И тут моего друга понесло. Он вытащил из кармана красное удостоверение депутата городского совета Актюбинска (там действительно была молодежная фракция) и уже в подпитии помпезно заявил: «Вы знаете кто я? Так-то вы встречаете высоких гостей в вашем ресторане!» Надо сказать, что одеты мы были как обычные молодые охламоны в дешевые джинсы и клетчатые рубашки. Но наезд сработал.
Волшебным образом нам поменяли скатерть на белоснежную, водку принесли не в бутылке, а в запотевшем графине, шашлык унесли и приносили горячий по мере опустевания блюда. Когда мы наконец щедро расплатились и собрались домой, то нам в пакет положили еще бутылку «на посошок» и недоеденный шашлык. Распорядитель, ласково улыбаясь, довел нас до дороги, поймал такси и помахал на прощание.
Когда я спросил насчет легальности документа, мой собутыльник махнул рукой: «Да было дело, выбрали несколько пацанов, полгода мы играли в депутатов. Потом все закончилось, но корочки я оставил себе. В Казахстане любят красные корочки», – он навалился на меня и уснул.
В отдельных выступлениях АВЛУГА взяла призовое место только по воздушному бою, зато в командном зачете за счет разнообразия дисциплин, в которых мы участвовали, мы взяли второе место!
Алмаатинцы победили справедливо и безоговорочно.
По территории училища мы передвигались в серо-черном х/б, издалека похожем на зэковскую робу. А в увольнения ходили в приличных синих костюмах и белых рубашках.
По училищу ходила байка про курсанта, который куда-то ехал в троллейбусе. Одет был курсант как положено в увольнении в костюм и белую рубашку. Сидел возле прохода, никого не трогал и смотрел в окно.
На остановке в троллейбус вошла девушка, встала прямо напротив курсанта и хотела что-то поправить в макияже, для чего достала из сумочки белый платочек. Троллейбус качнуло, девушка ухватилась за поручень и случайно выронила платочек. Белый платочек упал прямо на ширинку форменных брюк курсанта. Девушка хотела было попросить платочек обратно, но тут курсант повернул голову и, очевидно боковым зрением, заметил что-то белое на ширинке.
Курсант покраснел, решив, что он, застегивая ширинку, оставил снаружи клочок полы белой рубашки и в таком виде едет в общественном транспорте! Да еще эта девушка стоит над ним! Глядя в сторону, курсант, как ему казалось незаметно, расстегнул ширинку и быстренько засунул платочек внутрь.
Девушка, опешившая от такого отношения к ее платочку, не знала, что и подумать. Так платочки у нее еще никто не крал.
Решить как вернуть платочек, девушка не успела. Курсант вышел на ближайшей остановке. Его любимая, на свидание с которой он ехал, очень удивилась, обнаружив в его брюках чужой надушенный белый платочек, про который обладатель брюк ничего вразумительного объяснить не мог.
В любом коллективе молодых бурсаков иногда появляются незлые приколы и розыгрыши. У нас как-то на короткое время появилась мода есть шоколад в строю.
Ставился вопрос: – За какое минимальное время можно съесть стограммовую плитку шоколада? Кто-то решит, что проглотит плитку за пять секунд, кто-то нерешительно пожмет плечами, а кто-то вообще шоколад не любит.
Мы спорили на плитку шоколада, что невозможно съесть плитку за сто шагов спокойной ходьбы. Прелесть спора заключалась в том, что в нем не было проигравших. Если спорящий, судорожно глотая острые куски шоколада, успевал к сотому шагу проглотить все сто грамм и предоставить пустой рот на инспекцию, то получал еще плитку, есть которую был не в состоянии и шоколад делился между болельщиками.
В девяти случаях из десяти шоколад не съедался и обожравшийся шоколадом проспоривший покупал и отдавал выигравшему компенсацию в виде такой же плитки. И снова она шла поровну зрителям и победителю.
Однажды зимой я возвращался в родное училище из увольнения. Идти пришлось по открытому пространству с километр. В Актюбинске природа устроена так, что куда бы ты ни шел, ветер всегда дует тебе в лицо. Нечего и говорить, что в тот вечер пронизывающий курсантское пальтишко ветер с ненавистью старался выдуть из меня последние капли тепла. Больше всего подводили распахивающиеся полы пальто, позволявшие злой поземке сечь низ организма совершенно безнаказанно. Ноги в тонких брючках начали коченеть. Но наиболее ощутимо доставалось самому драгоценному! Очень скоро оно начало болеть. Не дойдя пятисот метров до спасительных дверей, я понял, что если ничего радикального не предприму, то останусь навсегда одиноким, и на закате жизни у моего скорбного одра не будут безутешно рыдать многочисленные потомки.
И я решил пожертвовать рукой ради своего будущего. Снял варежку и, укрываясь от ветра, надел ее на то, что обычно в варежках не носят. Уже минуту спустя я почувствовал огромное облегчение. Идти дальше стало гораздо веселее! По-наполеоновски спрятав голую ладонь, я легко и без потерь добрался до общаги.
Больше зимой таким неподготовленным я не выходил.
И еще одна история на аналогичную тему.
Курсант Шарыгин, самостоятельный взрослый женатый мужчина был большой любитель побегать на лыжах и коньках. Чтобы утолять свою страсть легко и законно, а также иметь возможность хоть ненадолго свалить из осточертевшей курсантской общаги, он записался в клуб спортивного туризма. Команда училища с его приходом обрела вожака и заводилу, показатели полезли вверх, появились первые призы и грамоты за достижения на ниве покорения Казахстанских пространств.
Однажды Серега уехал с командой в Северный Казахстан на соревнования по зимнему ориентированию. Команда добросовестно завоевала привычное уже призовое место и вернулась в Актюбинск для продолжения учебы в летном училище. Приехали все, кроме капитана. Серега в общагу лавровый венок не принес.
Появился он неделю спустя, когда подвиг первопроходцев заснеженной степи уже начал забываться.
– Что случилось? – интересовались не посвященные в тайну курсанты.
– Жена не пускала, пользовалась результатами победы, – отшучивался герой.
– Суп с лаврушкой варила, что ли?
– Я на заключительной гонке конец отморозил, – разводил руками Серега. – Он распух. Едва домой с такой болью доехал. Жена попросила врача боль снять, а опухоль оставить. Вот, пока опухоль не спала, она и пользовалась, не отпускала в училище.
Второй курс прошел в куда более осмысленной учебе. Мы изучали самолет Як-18Т в такой степени, что при необходимости могли бы и сами собрать себе похожий. Детально изучали двигатель, его маслосистему и систему питания бензином. Для чего это знать? Для того же, для чего запоминают размах крыльев, марки и размер шин на шасси. В практической работе все эти сведения абсолютно бесполезны. А еще советские летчики на производстве регулярно изучали устройство бортовых электрических преобразователей, навигационных систем и прочих метеолокаторов.
Кстати, я на отлично выучил все, касающееся устройство самолета, но, когда пришел час расплаты на экзамене, мои друзья попросили помочь в сдаче и нарисовать пару плакатов с упомянутыми системами. Я помог и получил свою пятерку в командном зачете, хотя и индивидуально претендовал на то же. Но зачем без надобности отрываться от коллектива?
Изучали парашют Д-1.
Ездили на аэродром практиковаться в прыжках с полутораметровой тумбы, чтобы научиться приземляться, не ломая ноги.
А самое главное – изучали пилотирование самолета по приборам и ходили тренироваться в тот самый тренажерный центр, где стояла пара тренажеров, а снаружи на стене висели щиты из разукрашенной оцинковки. С одной стороны, пилотирование по приборам – это большое подспорье в полетах ночью и в плохую погоду. С другой, начав полеты летом на живых самолетах я все никак не мог заставить себя оценивать положение самолета по капоту, а не по авиагоризонту.
Конечно, мы продолжали изучать философию, марки дюралей и сталей и что-то еще, отдаленно напоминавшее об авиации, но в целом, учеба шла на ура.
Экзамен по теоретической механике, как гора с плеч, сброшен на свалку истории. Набрав в магазине за забором спиртного, мы своей комнатой решили отметить событие с достойным размахом. На столе у нас были виски, вино и водка, что на четырех человек не так уж и мало. В качестве закуски предлагался грильяж не в шоколаде и пирожные «Картошка». К сожалению, на радостях забыли про посуду, и пришлось по очереди пить из вымытой мыльницы. Но трудности только сближают.
Когда говорить тосты оказалось уже не под что, пришло ощущение, что пора освежиться. Захватив гитару, с хорошим настроением и глупыми веселыми лицами мы гуськом направились на улицу. Хотелось любить прекрасный мир и всех людей в нем.
По недоразумению, не все люди в мире разделяли наши пацифистские взгляды. В коридоре друг напротив друга стояли два взвода как две готовые к битве рати, а старшины взводов, один из которых был наш, упражнялись в красноречии, обвиняя друг друга в измене интересам рядового курсанта, делили обиды и валили друг на друга ответственность за плохую организацию сдачи все того же теормеха.
В разгар словесной битвы между ними появились пьяненькие мы. Курсанты, о чьих интересах с таким жаром пеклись старшины, остолбенело уставились на нас.
– А что это вы не здесь?
– А, мы были… там…
Вопросов больше не было, и мы мирно проследовали к выходу. После нашего дефиле противостояние распалось. Своим примером мы наглядно показали, как надо блюсти интересы.
В нетрезвом виде форсировать высокий бетонный забор не просто. Но ради вожделенной свободы самовыражения чего не преодолеешь! Наконец серая преграда растаяла позади в быстро сгущающихся сумерках. Шли долго, стараясь унести свою радость подальше от опасного училища. Наконец решили – Все! Здесь!
Развели костерок и устроили веселье с песнями и плясками вокруг огня.
Выплеснув в огонь остатки адреналина, уже под звездами вернулись домой. Усталые и счастливые улеглись спать.
Утром в Подвал после сдачи экзамена зашел Серега, который добросовестно учил предмет и сдавал его своими силами.
– Как?
– Четыре!
– Поздравляем!
– Пойду высплюсь, а то вчера пол ночи какие-то идиоты нажрались и прямо под забором устроили скачки вокруг костра под пьяные вопли. Ни учить, ни спать не дали. Уроды!
Я не стал признаваться, что был одним из веселых уродов, но очень удивился тому, что мы скакали под забором. Наверно в темноте мы описали по степи круг и решили остановиться как раз возле исходной точки.
На наше счастье, дежурный офицер, не ожидая такой наглости от курсантов, принял нас за местных алкашей и тоже трогать не стал.
Сессию мы сдавали раньше обычных ВУЗов. Просто потому, что летом предстояло учиться летать, а для этого дела одних трёх летних месяцев маловато.
Естественно, обильно отметили полученные пятерки и четверки. Как я уже упомянул выше, пили водку и какой-то поганый польский виски с пестрым петухом на этикетке. Закусывали натыренным на кондитерской фабрике грильяжем.
Наутро, после избыточного принятия тяжелых фракций на грудь, мучила жажда и неудовлетворенность жизнью. Чтобы избавиться от комплекса, было бы весьма желательно возлить в пылающее нутро бутылочку-другую облегчающего душу и очищающего мозги холодненького пивка.
Это было утро всесоюзного коммунистического субботника в честь знаменитого ношения бревна по Красной площади. Просто, так совпало.
Утро субботника выдалось тусклым и безрадостным. Вся радость закончилась вчера поздно ночью, когда усталые и счастливые мы приползли в общагу после бурного отмечания успешной сдачи экзамена.
Первое, что утром пришло в чугунную голову, это то, что мы все ценное в жизни проспали. Не поехали вместе со всеми в город убирать «подснежники» и таскать прошлогоднюю грязь из угла в угол. Ночью во рту побывали кошки, пасмурное небо не радовало, было стыдно за свою несознательность и отрыв от коллектива.
Видя, как мы страдаем, мой сосед по комнате Алик предложил выход. Поехать прямо в таком вот недовольном жизнью виде на городской рынок и попить там пива!
Как могли, мы причесались, побрились, привели себя в более-менее убожеское состояние, для маскировки взяли по венику и отправились за выздоровлением. Лекарства купили с избытком, чтобы уж поправиться и окрепнуть наверняка!
Негодуя на повсеместную субботничью суету, нашли, наконец, тихое место на лавочке в окраинной аллее парка Пушкина. Торопясь, открыли по первой. Пиво нежным бальзамом пошло по пищеводам, приводя в чувство потрескавшиеся от сухости языки, залечивая душевные раны и настраивая на очередные свершения. Радуясь за нас, солнце растолкало серые тучи и осветило наши блаженные лица. До Нирваны было так недалеко!
– Что это вы тут распиваете? – так некстати поинтересовался невесть откуда взявшийся мент.
Солнышко, испугавшись конфликта, спряталось за пробегавшее мимо облачко. Стало прохладно и неуютно.
– Да так, пивком поправляемся, – начали оправдываться мы, – Присаживайтесь, у нас на всех хватит.
– Мне нельзя, я на службе, – сразу смягчился мент. – Вы, главное не безобразничайте, и бутылки не бейте. Потом уберите за урну.
Солнышко робко выглянуло снова.
– Мы мирные, за собой уберем, сегодня субботник, иначе нельзя, – проявили мы воспитанность и остатки самосознания.
Мент удовлетворенно кивнул и отошел в сторону. Увидев нас под защитой блюстителя порядка, солнце окончательно разогнало тучи и заиграло на выметенных дорожках парка, на распускающихся маслянистых почках деревьев, на наших заблестевших глазках и на серьезном лице товарища при исполнении.
Мы с удовольствием допили пиво. Сложили, как обещали, бутылки. Забрали маскировочные веники, и, поблагодарив за сочувствие нашего нежданного охранника, убыли восвояси.
Ну кто же любит прерывать сладкий утренний сон и прямо из теплой постели сломя голову мчаться в темноту и холод махать руками и приседать под мерное "И-и-и Раз!"?
Второкурсник Миша Боков считал, что здоров достаточно и дополнительное здоровье только повредит. Если была хоть малейшая возможность не вставать на зарядку, Миша старался ее не упускать. Но такая удача не выпадает просто так. Утренний отдых надо заслужить хитростью и упорством в достижении цели. Миша обладал требуемыми качествами. Он первый придумал притвориться заправленной постелью.
Для этого, еще до подъема, нужно проснуться, заправить кровать, залезть под заправленное одеяло, уложить аккуратно подушку поверх головы.
Чтобы при проверке комнат старшиной его с позором не вытащили на улицу, Миша во время обхода ступнями ног и руками натягивал поверх себя одеяло так, что со стороны выглядело, будто он и не ложился. Старшина, этот вечный заложник дисциплины, мельком из двери осмотрев комнату, убегал на зарядку, а Миша, блаженно расслабившись, засыпал еще на пятнадцать минут.
Конечно, такой фокус не для ежедневного применения. Да и старшина стал настороженно относиться к заправленным сразу после подъема кроватям. Мишу стали вычислять по провисшей панцирной сетке.
Когда идея изжила себя совсем, Миша придумал забывать выходить из туалета. Старшина, в свою очередь, увидев закрытую дверь в туалет, требовал быстрее заканчивать процедуру, иначе грозился вышибить хлипкую преграду.
И тогда Миша изобрел способ спать под кроватью. Во время подъема он небрежно откидывал одеяло так, что со стороны казалось, будто курсант подскочил и убежал, одеяло с измятой постели повисло на сторону, чуть не упав с постели совсем. Постель, безусловно, пустая. Миша, если не в туалете, то, значит, уже на зарядке.
Однажды старшина не поверил в гениальную декорацию и, откинув одеяло, застал Мишу, мирно спящего на полу под кроватью.
– Напишешь объяснительную и о своем поведении доложишь командиру роты! – грозно приказал старшина.
Расстроенный Миша в оправдание своей слабости сочинил следующий шедевр: «Я, проснувшись утром на зарядку, встал с кровати, потерял сознание, упал, случайно закатился под кровать и там уснул, где и был обнаружен старшиной роты».
Командир роты Шпайзер, приверженец спорта и здорового образа жизни, громко хохотал, читая Мишино творение. Сильно наказывать нарушителя не стал, ограничившись внеочередным нарядом в столовку.
Миша не дотерпел в Авлуге до получения диплома. Военные порядки допекли свободолюбивого неформала. После третьего курса он перевелся на штурманский факультет в Киев. Коллеги его не поняли. Считали, что летчиком быть всяко лучше, чем штурманом и что ради такой перспективы стоило пару лет потерпеть существование военной хунты. Очевидно, Миша настолько натерпелся, что убедить себя потерпеть еще, не смог.
Тогда профессия штурмана представлялась вполне долгоиграющей. Кто же мог представить, что всего через десяток лет авиация начнет бурно переходить на двучленные экипажи, советская техника станет токсичной для коммерческой эксплуатации, летчиков переучат, а большинство штурманов просто уволят.
Курсантов АВЛУГА кормили в большой столовой солдатского типа. Стояли столы, лавки. Бачковые приносили к столам кастрюли с супом и вторыми блюдами. Ставили на край стола десять стаканов с бромовым компотом. Курсанты ели из мисок алюминиевыми ложками.
Понятно, что такой формат не располагал к воспитанию культуры питания. Но такой задачи в училище никто и не ставил. Все равно учащиеся выпускались с квалификацией «второй пилот», для которых в производственных АДП нередко писали на двери: «Собакам и вторым пилотам вход воспрещен!»
Еда, чаще всего, была невкусная. Это происходило и из-за низкой квалификации поварих и, в основном, из-за повального воровства продуктов офицерами и персоналом училища. В столовке было неуютно, пахло хлоркой и бромом. Но в качестве источника необходимых калорий она себя оправдывала. Во всяком случае, восстаний, подобных бунту на броненосце «Потёмкин» в Авлуге не было.
Справа от шумной курсантской столовки со столами на десять человек и железными собачьими мисками вместо нормальных тарелок, находилось маленькое помещение буфета и офицерской столовой. Там в более-менее человеческих условиях принимали пищу вояки и иностранцы.
Еда в офицерской столовой не бесплатная, но и не дорогая. Комплексный обед в пределах рубля. Столики на четыре персоны, приличная посуда. Почти цивилизация!
Правда, прорваться к фарфоровой тарелке получалось не всегда. Офицеры рьяно охраняли свою привилегию не жрать общую баланду и, завидев курсанта в очереди на кассу, старались, не стесняясь в выражениях, выгнать поганца, польстившегося на их еду. Максимум, на что можно было рассчитывать, это купить в буфете шматок бисквита и стакан желтого напитка, состав которого особо и не утаивался и представлял смесь воды, краски, лимонной кислоты и сахара.
В самой столовке, кроме хунты питались и курсанты, прибывшие на учебу из Венгрии и Мадагаскара. Островитяне пробыли у нас недолго. Им дали практику полетов зимой, когда в наличии были свободные Як-40 и они, спасаясь от морозов, отбыли восвояси.
Венгры же были почти своими. Жили вместе с нами в общаге, пользовались теми же вонючими туалетами. Для них, как для людей более высокого сорта, по сравнению с хомо-советикус, была привилегия – кормиться не в общей столовке, а с офицерами, и ходить по училищу и за его пределы, плюя на военные ограничения в форме, внешнем облике и распорядке.
Иногда с ними случались милые недоразумения из-за существования в советских условиях, не рассчитанных на проживание людей высшей расы. Я был свидетелем, как венгр на кассе оплачивал еду. Сам я питался в запретной точке общепита весьма редко. Не из жадности. Просто не хотел слышать в свой адрес оскорбления от хунты. В тот раз я оказался в офицерской столовке вследствие опоздания на ротный обед из-за очередного аврала в Подвале. Передо мной в короткой очереди для оплаты еще не купленной еды стояли живописные венгры. На них то же самое черное тюремное хэ/бэ., но всклокоченные кудри, усы и вечная легкая итальянская небритость говорили о свободе самовыражения в стране народной демократии и об откровенном презрении к училищной хунте.
– Суп, гюляш и чай сэ.сэ, – с легким импортным акцентом заказывает еду иностранец.
– Какой сэ.сэ? – не понимает кассирша, плохо говорящая на любом языке, кроме русского матерного.
– Ча-а-ай сэ.сэ., – вежливо улыбаясь, растягивает гласные венгр.
– Чай. А чо сэ.сэ? – не может взять в толк кассирша.
– Здес, чай сэ.сэ., – тычет в прейскурант пальцем венгр, – сэладкий-сэладкий, – уточняет он.
– Так бы и сказал, чай с сахаром, – с выражением презрения к «бестолочи нерусской» щелкает на кассе кассирша.
– А! Сэ сахаром, а я думал сэладкий-сэладкий, – радуется венгр.
Раздатчицы уже давно обслужили всех, кто заплатил раньше, и с нетерпением наблюдают диалог у кассы. Наконец чай с.с. оплачен и плавное течение очереди возобновилось.
Когда поступают в училище, все хотят учиться. Спросите любого, и он совершенно искренне ответит, что изучение аэродинамики, навигации и эксплуатации воздушных судов входит в круг его самых близких интересов и является самым жгучим его желанием.
Начиная жить в училищной общаге или казарме, человек обнаруживает, что помимо авиационных наук, существует масса белиберды, которую стремятся прочитать ему исключительно ради оплачиваемых учебных часов и тем самым отвлечь его от авиационной учебы.
Еще оказывается, интересы военных совсем не совпадают с интересами курсанта.
Оказывается, организм требует знакомств с противоположным полом.
Много факторов одновременно играют против одного, слабеющего с каждым днем желания учиться.
А как же зачеты? А как экзамены?
Для них существует Шара. Своеобразный ангел хранитель ленивого курсанта. Можно весь семестр валять дурака, гулять и разлагаться, но вечером накануне экзамена нужно обязательно выйти на балкон, или открыть в комнате окно и, надрывая голосовые связки, несколько раз призывно проорать в ночное пространство: «Шара! Приди!!!»
Утром экзамен пройдет на-шару!
Шутники даже как-то раздобыли резиновый шар-зонд, нарисовали на нем улыбающуюся рожу, в половину объема наполнили водородом и, когда очередной взвод, пугая звезды, орал призыв к Шаре, она всплывала на веревочке перед изумленными и обрадованными курсантами.
В Подвале я не только рисовал «прогибы» и портреты. Иногда делал и что-то для души. Построил и успешно запустил в небо ракету, на основе алюминиевого корпуса велосипедного насоса, наполненного сухим топливом из вымоченной в натриевой селитре, высушенной и плотно скрученной газеты. Клеил и красил пластмассовые копии самолетиков. Но самым интересным, на мой взгляд, у меня получился бумеранг.
Свои первые бумеранги я делал еще в розовом детстве, занимаясь в авиамодельном кружке Дома Пионеров. Технология изготовления несложная, зато игрушка получается интересная. В зависимости от чистоты поверхности и выбранного профиля лопастей можно сделать бумеранг летающий быстро или летающий долго. Траектория полета зависит уже в основном от техники броска. Немаловажен и выбор материала для будущего бумеранга. Сделанные из сосновых реечек бумеранги прекращают летную жизнь уже после десятка грубых приземлений на камни или асфальт. Для долговечной конструкции нужен более стойкий материал.
При переезде из старого Подвала в новый на складе случайно обнаружилась стопочка листов тончайшей миллиметровой авиационной фанеры. Как оказалось, фанеру когда-то выписали для изготовления деталей аэродинамической трубы. Излишки остались и благополучно сохранились. Училище переживало период, когда аэродинамическая труба успешно работала, серьезных научных работ, требующих изготовления легких и прочных конструкций не велось, а моделисты к тому времени отделились от Подвала в свое СКБ и потеряли всякое право и возможность распоряжаться Подвальными запасами.
Короче говоря, фанера сама напросилась, чтобы из нее сделали бумеранг.
Новый бумеранг получился двенадцатислойным и всего четыре миллиметра толщиной. Необычайный сплав летных характеристик и прочности. Что значит авиационная технология! После придания лопастям правильного профиля и отделки поверхности я покрасил изделие в ярко желтый цвет. Нанес красные полоски на концах лопастей и трафарет кенгуру в центре.
На летные испытания собрался весь Подвал. Бумеранг на бешеной скорости описывал круги над футбольным полем, желтой молнии подобный! Под конец испытаний даже в окнах ближайшей общаги оказалось полно зрителей, болельщиков и советчиков.
Надо сказать, что даже такое высокотехнологичное изделие не прожило долгую счастливую жизнь. Кто-то из коллег взял игрушку на плац и изрядно покоцал краску и кромки об асфальт. Можно было восстановить, но, наигравшись, я занялся другими делами и бумеранг куда-то сам незаметно исчез.
При условии успешной сдачи сессии, а ещё лучше сдачи досрочной (в основном за счет своевременно сделанных прогибов) можно было попроситься в короткий отпуск в Ташкент. Правда, для этого еще желательно было угодить военным (что со мной не случалось) или кому-нибудь из заместителей начальника училища. На первых трех курсах это был замполит, потом был найден выход на зама по материально-техническому снабжению.
Но всегда остро стоял вопрос как короткий отпуск, порой не более пяти дней организовать так, чтобы улететь самолетом и не тратить драгоценные сутки на поезда.
Обычно делалось это примитивно и нахально.
В Ташкент через Актюбинск шли три ночные рейса: из Вильнюса, из Воронежа и из Волгограда. Надо было приехать в аэропорт часа за два до прилета транзитников. Эти два часа посвящались любезностям с кассирами или, если билетов не было категорически, с дежурными по посадке. И в первом, и во втором случае желательно было дать «сверху» рублей 10, но нередко получалось достичь желаемого и бесплатно.
Если, как я сказал, билетов не было совсем, тогда договаривались с дежурными по посадке, а к прилету экипажа ехали в АДП и там просились у командира, чтобы он забрал зайцами. Несколько раз я летал домой, сидя на чехлах и заглушках в переднем багажнике Ту-134. После рейса экипажу отдавалась бутылка водки в качестве благодарности. Кстати, многие экипажи отказывались брать с нищего курсанта. В этом случае улететь получалось «за спасибо».
Но большинство раз я летал домой и обратно по билету, который стоил 30 рублей в одну сторону. Деньги скапливались за изготовление портретов курсантских подружек и за работу грузчиком на кондёрке или на овощебазе. Билет освобождал от риска упустить рейс, когда экипаж возить зайцев был не расположен (нерасположением к курсантам отличались литовцы. Волгоградцы и воронежцы чаще входили в положение).
Ну а обратный рейс почти всегда был по билету. Редко кому удавалось в Ташкенте поехать в профилакторий к экипажу, договориться там с командиром, пришить погоны как у настоящего второго пилота или штурмана и потом, вместе с экипажем же, через проходную приехать на автобусе в АДП и оттуда прямиком пройти в свой законный передний багажник. Мне этот фокус не дался ни разу.
Однажды 30 декабря я приехал на вылет с сорока рублями в кармане и как же я был огорчен, когда узнал, что все обычные транзитники сегодня ночью проходят Актюбинск без посадки.
Был только один рейс в Алма-Ату за 35 рублей. Я купил билет. Со мной летел курсант, которому надо было домой именно в Алма-Ату. Он имел какие-то связи в тамошнем порту и предложил мне сначала отдохнуть у него, а потом он проводит меня на рейс до Ташкента, которых было по нескольку в день и выполнялись они на Ан-24.
Утром 31-го мы приземлились в Алма-Ате. Пошли к товарищу домой. Он выставил выпить и поесть. Мы отметили удачный первый этап моего путешествия. Потом пошли к незнакомому мне другу товарища. Еще пили и ели. Наконец, я свалился спать, а часам к шести вечера мы пришли в аэропорт, легко миновали проходную и двинулись вдоль стоянок с Ан-24, спрашивая авиатехников, который из самолетов первым уходит в Ташкент?
Договориться с экипажем и бортпроводницей удалось с первой попытки. Правда, летчики предупредили, что в Ташкенте по прогнозу 400 метров, но я не придал этому значения, просто на тот момент я еще не летал на Як-40 и не вникал в особенности метеообеспечения магистральных рейсов.
Самолет взлетел и часа два гудел и вибрировал. Я сидел, согревшись под пальто на заднем кресле в полупустом салоне и летел «спя». Наконец, мы приземлились, и я выглянул в круглый иллюминатор. Это был не Ташкент. На фасаде аэровокзала на фоне ночного неба голубым светилась надпись МАНАС.
– Где это мы? – я повернулся в проводнице.
– Во Фрунзе. На запасном. Ташкент закрылся туманом. Теперь поедем в профилакторий встречать новый год. Ты с нами?
– Нет, я попробую все-таки в Ташкент добраться. – Я тогда еще не знал особенностей декабрьской погоды Ташкента, когда туман мог стоять днями и, даже если во всем городе «звенело» над полосой все равно висели серые клочья.
Экипаж ушел.
Я с пассажирами прошёл в просторный, красивый, но довольно прохладный аэровокзал. Почти никого в огромном здании не было. Я потыкался по справочным и выяснил, что нет не только билетов, но и рейсов на ближайшие сутки. И вообще, аэровокзал скоро закроют и делать мне тут нечего.
В надежде уехать на поезде я направился на автобусную остановку. Заплатил за билет 50 копеек и тут понял, что за 4.50 меня вряд ли кто пустит в вагон. О том, что поездов вообще может не быть, как и самолетов, я старался не думать. Был шанс на последние деньги позвонить родителям и попросить денежный перевод во Фрунзе.
В автобусе на диване у окошка сидела женщина, одетая в шубу и шапку. Я плюхнулся рядом. Остальные места на диване занял веселый прилетевший экипаж. Один из летчиков вез в обнимку пушистую ёлку, отчего все его пальто и шапка были в иголках.
Мы разговорились. Первой вступила в разговор моя соседка:
– А что означает буква К на ваших погонах?
– Он наш Капитан, – вместо меня ответил веселый летчик из-под елки.
– Вот это да! Такой молодой и уже капитан, – восхитилась женщина.
– Шутят они, – не стал я обманывать даму. – Я курсант из Актюбинска.
– А как у нас оказались?
Пришлось вкратце выложить историю своего путешествия. И отсутствие всяких перспектив.
– Курсант, давай с нами, предложили пилоты. Встретим новый год, а завтра поедем на вылет и тебя посадим на рейс до Ташкента. Завтра 1-го всего один рейс, но тебя 100% возьмут. Даже и не сомневайся.
– А если опять туман?
– Ну тогда будешь сидеть в порту, ждать пока дадут погоду.
– А давайте, товарищ курсант, вы поедете к нам в институтскую общагу. Я работаю в Институте Культуры, а завтра в обед вместе поедем в Ташкент. У меня как раз запланировано путешествие на зимние каникулы в Самарканд и Бухару.
– На чем мы поедем? – я ошалел от лестных предложений.
– На междугородном автобусе. Девять или десять часов. Идет?
Я повернулся к экипажу, – Спасибо за приглашение, я поеду в институт Культуры.
– Конечно поезжай! Во-первых, автобусу туман не страшен, а в-главных, в компании симпатичных преподавателей Новый год встречать куда веселее. Это тебе не скучный профилак, где ни выпить, ни потанцевать.
Преподавательница, заполучившая на новый год персонального эльфа, радостно болтая, повела меня с остановки в сторону группы кирпичных зданий, в одном из которых было студенческое общежитие. По дороге мы познакомились. Молодую женщину звали Римма.
Мы поднялись в комнату, где перед скромно накрытым письменным столом сидела молоденькая студентка.
– Вот, Деда Мороза привела! – обрадованно сообщила Римма, пропуская меня в комнату.
Мы встретили 1985 год весело, хоть и без интима. Студентке на вид было лет 18-19. Она была стройненькой и очень симпатичной татаркой (как потом было принято говорить о проводницах Ташкентского ОАО – «татарочкой»). Римма была возрастом около 25-27 лет. С виду русская и «среднего уровня симпатичности». Мы пили «шампанское» в виде лимонада с добавлением водки. Болтали, шутили, пытались танцевать без музыки.
Я за сутки полетов, переживаний и нещадного употребления горячительного был почти никакой. Наверняка небрит, помят и вонюч. Но мне никто этого не сказал. Наверно жалели мое мужское самолюбие. Наконец, Римма собралась в свою комнату, предоставив мне пустую кровать у стены. На кровати у противоположной стены расположилась «татарочка». Будь я умнее, или хотя бы чуть-чуть свежее, я обязательно полез бы целоваться (думаю, именно этого от меня и ждала моя соседка), но я настолько был никакущий, что выдавил из себя что-то вроде «Извини, я сегодня не мужчина», повалился на постель и немедленно уснул.
Утром, часов в восемь Римма зашла в комнату, наверняка с удивлением обнаружила «молодых» в той же дислокации, как и оставила с ночи, растолкала меня, мол пора на автостанцию. Моя несостоявшаяся любовь отвернулась к стенке, никак не участвовала в моих сборах и даже «до свидания» не сказала. Прикинулась спящей. Я ее понимаю.
На притихшей автостанции я потратил последние рубли на пирожки и пиво. Билеты оплатила Римма.
Она оказалась замечательной попутчицей. Что значит интеллект! Я болтал (местами несколько завираясь) про моря и небеса, а она предлагала бесконечные интересные викторины и рассказывала истории из жизни киргизских студентов.
Когда мы уже под вечер зашли ко мне домой, мама немного ошалела от сына, которого сопровождала уже не молодая женщина. Но за ужином, когда я рассказал все перипетии своих новогодних приключений, все успокоились.
Римма рано утром ушла за билетами и просто посмотреть Ташкент. Потом заскочила забрать забытый должок в 10 рублей за билет на автобус. Больше я во Фрунзе-Бишкеке не застревал, и мы не встречались. Через несколько дней я улетел в Актюбинск по билету, снятому с «брони»
Курсанты, несмотря на полное государственное обеспечение, все равно нуждаются в деньгах. Мизерной стипендии даже на сигареты не хватает, конечно, если не травить себя «Примой». А ведь хочется и в кино, и в кафе, и прикупить какой-нибудь приятной мелочи.
Выхода из положения два: либо тянуть с родителей, либо зарабатывать трудовой рупь на разгрузке вагонов на мясокомбинате, овощебазе или кондитерской фабрике.
За ночь ударной работы удавалось поднять до двадцати рублей. Местные алкаши со здоровыми сытыми пилотами соперничать на рынке труда не могли. Стычки бывали, но как правило, словесные. Курсанта побей – потом рота прибежит разбираться.
Польза от работы на объектах заключалась не только в зарплате. С предприятий, согласно профилю, можно было, несложно извернувшись, стырить то полтуши барана, то овощишек пару ящиков, то грильяжа и шоколада по паре кило.
Однажды в одном из походов на кондёрку курсанты обнаружили спиртовую эссенцию Дюшес. Разведенная эссенция стала пользоваться огромной популярностью среди ценителей. Вроде пьешь разведенный спирт, а во рту остается благоухание. Стоит неровный строй на вечерней проверке, а у каждого курсанта словно леденец во рту. Никаких водок и ликеров не надо!
Отмечая очередной успешный набег на кондитерскую фабрику, мы или потеряли контроль за количеством выпитого, или воды для разведения эссенции до нужной кондиции не хватило. В итоге, по окончании банкета самый слабый желудком облегчил его в туалете. А так как был пьян, то в унитаз попало не все. Часть выплеснулась на пол и стены.
Спасибо случаю! Еще месяца два было приятно заходить в прежде всегда ужасно вонючий сортир.
Лёха по прозвищу «А.А.» (образованному из его инициалов) приехал в Актюбинск из Сызрани. Талантище в математике и радиоэлектронике! Он, как это часто бывает у выдающихся людей, был немного странноват поведением для своих девятнадцати лет. Леха был одержим идеей выживания в трудных условиях, поэтому всегда, и зимой, и летом, ходил в туристических ботинках без носок, носил с собой метров двадцать альпинистской веревки с карабинами, в карманах у него всегда лежали нож и плоскогубцы, а на поясе по бокам болтались два игрушечных пластмассовых пистолета.
Лёха играл в спасателя.
Случалось, начальник ОСО останавливал брякающего железками курсанта и требовал показать, что у него там под хэбэ спрятано. Безмятежно улыбаясь в глаза майору, Лёха выкладывал свои игрушки, объясняя предназначение каждой. Увидев пистолеты, майор наливался краской и требовал объяснить поподробнее назначение оружия. Оказывается, пистолеты нужны были для приведения врага в замешательство с последующим пленением с помощью верёвки. Лёхины доводы действовали. Майор в полном замешательстве, отдавал курсанту всю его экипировку и немедленно удалялся, очевидно, опасаясь пленения.
Как-то, в один из теплых весенних дней, рота пришла в общагу из столовки. Первые шеренги, во главе со старшиной уже стояли у подъезда, задние еще плелись, болтая и придумывая как бы увильнуть от очередной хоз. работы или уборки территории. В конце концов, все собрались, и наступила тишина. Старшина уже открыл было рот, собираясь начать деление на счастливчиков и неудачников, как вдруг из безмятежно голубого неба раздались странные звуки: «Э-э-н-н-джь! Э-э-н-н-джь!!!
Курсанты задрали головы. На подоконнике открытого настежь окна третьего этажа на слегка согнутых в коленях ногах стоял дежурный по роте А.А. Руки он вытянул вперед, и, целясь в степь из своего пластмассового пистолета, расстреливал осаждавших училище врагов.
– Лёха! – весело снизу позвал старшина роты, – Ты давай, как всех перебьешь, слезай с подоконника и готовь роту к уборке!
Только тут заигравшийся дежурный увидел внизу сто смеющихся зрителей. Леха крикнул «Есть!» и быстро переключился на новый вид деятельности.
У нас в роте было три Ивановых: АА, АВ и АГ. Чтобы не путаться их так по инициалам и называли.
АВ был бывшим авиатехником-вертолетчиком из сибирской Туры, АГ – просто обычный курсант, поступивший после школы и АА, которого я кратко описал выше.
Старшиной роты был бывший афганский десантник ВДВшник. Симпатичный лицом, накачанный, с узкой талией, фигурой напоминавший молодого Шварца. Если бы не орден «Красной Звезды», который он иногда надевал по торжественным случаям, то можно было бы усомниться, что такой качок был способен на бег за душманами по горам и прыжки через скальные расселины. Позже, я познакомился с другим афганцем-разведчиком. Тот был строен как горная лань, жилист и прыгуч. Но, без ордена.
Улыбчивый, по-негритянски кучерявый узбек Икбол Гайназаров приехал в училище из киргизского города Ош. С необычным для рядовых курсантов рвением взялся за учебу. Дело у него пошло легко и быстро. И это, несмотря на бесконечные дергания то в наряды, то на работы. Икбол не корпел над учебниками, он как-то своеобразно быстро их прочитывал и потом, лежа на кровати, подолгу размышлял вслух, стараясь понять смысл информации, которую только что прочитал.
Первый раз Икбол обратил на себя внимание, когда ходил по общаге, заглядывал в комнаты и просил показать ему пачки стирального порошка. Недоумевая, что именно он хочет увидеть на коробке «Лотоса», ему показывали все имеющиеся запасы. Икбол смотрел на дно пачки и со вздохом возвращал ее удивленным владельцам.
– Что ты там высматриваешь? – интересовались курсанты.
– Кто-то в бане по ошибке мой порошок забрал. Хочу найти.
– Ты его что, пометил?
– Нет, просто номер запомнил.
– Специально номер запоминал? – удивлялись курсанты, глядя на десятизначный номер серии, отпечатанный снизу на коробке.
– Я только раз посмотрел и запомнил.
– Ты даешь!
В тот раз Икбол порошок не нашел. Наверно израсходовали, а пачку выкинули.
Пришла пора сдавать экзамены по коммунистическим предметам. Каждый решал эту проблему по-своему. Кто-то вскапывал огород преподавателю, кто-то строил гараж, кто-то рисовал плакаты с призывами вождей для украшения коммунистических аудиторий, кто-то надеялся на Шару. Каждый готовился заранее и основательно. Только Икбол спокойно читал аэродинамику и художественную литературу.
– Не переживаешь за философию?
– Выучу.
– Два дня осталось.
– Завтра выучу.
– Гнуться на философов не пойдешь?
– Сказал же, завтра выучу, что мне на них гнуться?
– Ну-ну…
К вечеру следующего дня Икбол лег на кровать с толстенным синим учебником Марксистско-Ленинской философии. И начал достаточно быстро его перелистывать, периодически поднимая глаза к потолку. Пролистал весь учебник, закрыл. С сожалением взглянув еще раз на тисненую обложку, разделся, умылся и, не обращая внимания на свет настольной лампы и бормотание соседа по комнате, запоминавшего Ленинские цитаты, уснул.
На экзамен в свежеукрашенный кабинет Икбол вошел, спокойно улыбаясь и с интересом рассматривая, пахнущие свежей гуашью творения прогибщиков, развешанные по стенам.
– Берите билет.
Икбол взял ближе всего лежащий к нему листок.
– Билет номер 23.
– Готовьтесь.
Через пятнадцать минут курсант был готов отвечать. Вышел к кафедре и прочитал с листка слово в слово как написано в учебнике. Преподаватель не видел даже попытки списывать. Курсант просто спокойно сидел за столом и писал. Но так по памяти написать невозможно!
– На дополнительный вопрос ответите? – решил подстраховаться философ.
– Конечно, – уверенным голосом ответил Икбол.
– Обоснуйте с философской точки зрения победу учения Марксизма-Ленинизма.
Икбол на несколько секунд закрыл глаза, открыл и, глядя в потолок, начал говорить словами учебника. Преподаватель на всякий случай внимательно посмотрел на побеленный потолок. Там текст отсутствовал. Тогда он ошалело уставился на свободно и даже с выражением декламирующего курсанта.
– Спасибо, хватит. С такими знаниями в партшколе надо учиться, а не в лётном училище. Ну, да, я думаю, это у Вас впереди. «Пять», молодой человек!
Слух о необычном ответе по философии быстро разнесся по роте.
– Поделись шпорами, или хотя бы расскажи, как их такие незаметные делать.
– Пацаны, я не пользуюсь шпорами. Я вчера просмотрел учебник и запомнил его. Сегодня я представил оглавление, по номеру пролистал в голове до нужной страницы, сел и списал все, что там было написано. Потом прочитал с бумажки.
– Ладно заливать! А дополнительный вопрос как отвечал?
– Так же. Представил оглавление, нашел номер нужной страницы, пролистал учебник и прочитал вслух. Очень просто.
– Бабушке своей мозги крутить будешь. Не хочешь делиться, не надо, – обиделись товарищи.
Поверить в то, что такое возможно, было просто немыслимо.
Икбол закончил училище и уехал в родной Ош. Способности свои он не рекламировал и не развивал, просто пользовался по мере необходимости.
К сожалению, Икбол был правдоруб и очень не любил несправедливость. В Ошском отряде командовал какой-то местный киргиз, который ненавидел узбеков. Мелкими придирками, отстранениями, намеками на чуждую киргизам национальность он старался вынудить Икбола уехать в Узбекистан или в Россию. Но тогда сделать такой финт было очень сложно. Во-первых, после ВУЗа надо было отработать по распределению три года, а во-вторых, уехав, можно было почти гарантированно распрощаться с летной работой. Ну и, конечно, удерживал большой узбекский дом, в котором Икбол жил в большой семье и который он не мог оставить. Это было еще до того, как киргизы устроили резню узбекам на фоне восторга по поводу своей независимости от СССР. Так бы Икбола просто зарезали и дело с концом.
Но в советской Киргизии командир отряда подстроил все грамотно: сначала довел Икбола до крайней степени возмущения, потом вызвал психиатричку и Икбола закололи препаратами, сделав из него безвольный овощ. Попутно ему сломали его удивительный мозг.
Года через два после выпуска он написал мне письмо, объясняя свою трагедию. Строчки были неровные, буквы прыгали. Ехать в Ош было очень рискованно, и я отделался формальным приглашением в гости. Не знаю, получил ли Икбол мое письмо. Он не ответил.
Горячей воды в общаге не было. Мытье молодых организмов от естественной вони, а также стирка всего носимого были организованы раз в неделю в банный день.
Курсантские общаги в летном училище строили, руководствуясь принципом минимума удобств. Вонючий сортир без унитазов и дверей, умывальник в четыре раковины на сто человек и комнатушки в восемь квадратов, каждая на проживание от четырех до шести человек.
А помыться? А постирнуться? А вещички куда сложить?
Ну-у-у-ууу?...
Для вещичек выделили отдельную ячейку, уплотнив проживающих еще на одно тело в каждой комнатке. Заведующим в ячейке-каптерке сел курсант из солнечного Еревана по фамилии... Собственно, зачем нам его фамилия? У него было замечательное прозвище, в составляющие которого вошла часть фамилии и приставка «милли», замечательно отражающая размер ее обладателя. (Сейчас бы сказали «Нано», но тогда Чубайс был еще безвестен). Придется уточнить, что в данном случае к понятию «размер» относился только рост. Остальные важные для молодого мужчины размеры, ну, там, нос, кепка, (простите – форменная фуражка), длина острых борзо загнутых на манер турецкого паши концов ботинок были весьма достойной величины...
Так как насчет помыться?
Для этого в отдалении от общаг была построена баня. Вполне функциональная, дававшая раз в семь дней шанс смыть с себя разящий амбре недельного пота молодого, ведущего физически активный образ жизни организма.
Итак: «Баня», почти та, по А.Т. Но, наверно, лучше и точнее по Ф.Д.
Брезгливо ступая на цыпочках по холодному мокрому бетонному полу, одной рукой удерживая серый оцинкованный тазик-шайку с горкой назначенной стирке одежды и мочалкой-мылом-порошком, я открываю дверь в моечное отделение. Из полутемного проема в нос ударяет смесь ароматов прохладного пара, всех сортов пота, земляничного мыла и порошка «Лотос». Судорожно ищу глазами свободное от жоп, мокрого белья и тазиков место на цементных полках.
Воздух густо колышется бульканьем наливаемой и выплескиваемой воды, громом шаек, витиеватым многоэтажным матом моющихся курсантов.
Среди согбенных над тазиками задниц стирающих, бегает тело, озабоченно заглядывающее за мокрые занятые спины:
– Мужики, вы мой порошок не брали?
– Наxуй мне твой порошок? У меня свой есть, – вежливо огрызаются ищущему.
– А откуда ты знаешь, что это твой? – с надеждой в голосе глупо спрашивает жертва неведомого порошочного вора.
– Бля, вот видишь, я на коробке «М» написал. Это значит М-ой. Вот если бы здесь было «Т» написано, был бы Т-вой. Иди в жопу, не мешай стираться.
– Ну отсыпь, хоть горсть.
– Так и скажи, денег зажал на порошок. А теперь – «отсыпь»?! Иди других проси.
Голый буржуй, владелец меченого Лотоса, отворачивается и продолжает с остервенением стирать в серой пене форменные штаны и куртку.
Как-то никому не приходит в голову подумать о вредности для здоровья стирки едким порошком и мытья одновременно. Как сказали бы сейчас – экология того банного заведения была никудышная, но тогда мало кто соотносил заморский термин «экология» с ежедневными тяготами жизни в неволе.
Но... Было, было!!! Было светлое пятнышко среди мрачной училищной бытовухи.
С отдельного входа, через дверь, заботливо обитую лакированными реечками, можно было попасть совсем в другой мир.
Табличка на двери гласила – «Моечное отделение офицерского состава».
Отделением заведовали, передавая его по наследству, уроженцы все той же солнечной республики, холя его, лелея, намывая и начищая, и вполне заслуженно пользуясь за свой непосильный труд благорасположением вышеуказанного в табличке состава в виде наличия прав и освобождения от обязанностей.
Но, вернемся из Рая в преисподнюю.
Вот моется худенький курсантик. Все в нем ладно кроме небольшого ростика, выпирающих лопаток и почему-то загнутой в сторону пиписьки.
– Вовчик, а что это у тебя х.. налево завернут? – интересуется шумный сосед у тощего Вовчика.
– Не твое дело, обезьяна! – смело огрызается гогочущему лохматому черному осетину худосочный Вовчик.
– Ты его наверно всегда правой дрочишь, вот и испортил зaлyпy, – не унимается осетин. – Ты теперь левой дрочи, а когда выпрямится используй руки попеременно.
– Пошел наxуй, обезьяна! – злобно шепчет Вовчик, еще ниже склоняясь над шайкой.
– Вовчик, тебе к бабе надо. У них дырка прямая. Вмиг все исправится. Да только кто-ж тебе даст? – напоследок разит осетин и отскакивает от летящего в него грязного водопада вперемежку с носками и трусами.
– Вовчик, ****yлся что ли?!!!
– У-ууу, обезьяна волосатая!!!
Наконец, счастливое время нахождения в бане подходит к концу. На улице уже мнется следующая группа из ста человек.
Рота, в колонну по четыре стройся!
Чистые курсанты, увешанные мокрыми формой и бельем, лениво собираются в неровные шеренги.
«Ну сколько же, епвашумать, вас ждать нужно?!! Быстро бля, построились наxyй!!! – ярится старшина.
Его матюги лишь ненамного ускоряют процесс.
Из офицерского отделения появляется пышущий здоровьем, чистотой и саунным румянцем командир роты майор Шиляев. Мужик из вологодских. Понимает толк в сауне, пусть даже и армянской. Почему-то его зовут Шпайзер. У майоров так. Имени нормального нет. Или «товарищ майор» или кличка. Хорошо хоть у Шпайзера кликуха не обидная.
Шпайзер – поэт и спортсмен. Отец родной. Почти комбат из песни.
– Ну что, братцы, давайте построимся, посчитаемся и пойдем домой, а то ужин в столовке остывает, – отечески предлагает майор.
Его тихий призыв проникает-таки в заскорузлые, но немного отмокшие после бани курсантские души. Рота наконец строится и под бодрое «Шагом марш!!!» вяло шаркает тапочками в общагу.
Разговор во второй шеренге:
– Ары там наверно офицерАм в жoпу дают.
– Ну, не знаю. Наш Шпайзер-то наверняка ар в жопу не е..т. Ой!.. Извините, товарищ майор!..
– Прекратить в строю нецензурно выражаться! – сверкает глазами на нарушителей дисциплины майор, – Никому там в жoпy не дают! Болтаете тут глупости...
Движение продолжается.
Курсантская жизнь не отличается веселостью. То учеба, наполненная бессмыслицей, то военные со своими идиотскими выдумками. От такой жизни порой хочется упасть и забыться. Просто выспаться, без зарядок и уборок территории.
Тоска!
Хорошо, что есть неунывающие люди в любом возрасте и в любом месте. Курсант Ваня придумал развлечение. Себя, не отличавшегося классической красотой и больше похожего лицом на карикатурного еврея с крючковатым носом и глазами навыкате, он обозвал Страшным Триппером. И носился по коридору ротной общаги, задорно крича: «Я самый стгашный тгиппег!!!» При этом звук «р» он произносил картаво, что только добавляло ему сходства с евреем, а его шутке обеспечивало необычайный успех у сокурсников.
Представление шло уже неделю, когда к одному из курсантов приехали повидаться мать и сестра. Их провели в общагу, дневальный показал, в каком направлении искать комнату их сына и брата. Женщины пошли, озираясь на стены, выкрашенные мрачной зеленой масляной краской и испачканные пятнами клея, оставшимися от оторванной наглядной агитации и стенгазет.
Вдруг где-то в конце извилистого коридора, скрытый от наблюдателей туалетными кабинами, на опешивших гостей начал накатываться угрожающий крик: «Я Са-а-а-амый стга-а-а-ашный тги-и-и-иппе-е-е-ег!!!». Женщины в нерешительности остановились. Мало ли что в этой Бурсе творится? А вдруг выскочит из-за угла пораженный ужасными язвами маньяк и кинется насиловать беззащитных дам?
– Это что? – только и успели спросить женщины у растерявшегося дневального. В следующее мгновение из-за туалета выскочил, размахивая руками, Ваня. Он оказался совсем не страшный и совсем без язв, этот жуткий триппер. Увидев женщин, Триппер сконфузился, оборвал свой боевой клич и юркнул в ближайшую комнату.
Больше триппера в роте не было. К счастью.
Зима 1984 года выдалась обильная снегом и метелями. Полевой аэродром «Хлебодаровка» замело так, что если бы враги даже захотели захватить самолет или локатор, то не смогли бы совершить свое гнусное дело только потому, что сил бы не хватило на откапывание вожделенных целей из-под снега. Но зима зимой, снег снегом, а охранять от врагов стоянки и локатор надо.
Охраняли локатор обычно очень простым и надежным способом. Заступающий часовой получал ружье, три патрона, надевал тулуп, валенки и шел в оружейку спать. Через два часа его на посту в оружейке сменял другой часовой. Передача оружия происходила во сне, иногда в полудреме. Эх, если бы только враги знали!
Заступавший на сутки начальник караула тоже службу бдил по-особому. Чаще всего напивался с вечера и очухивался только к вечеру следующего дня. Так что от него вреда обычно не было. Но в тот день начкара словно подменили. Во-первых, попался непьющий, больной, наверное, допился уже. Во-вторых, необычайно бдительный.
Пол ночи в метель начкар ходил по стоянкам, увязая в глубоких сугробах и выискивая часовых. Часовые, появлявшиеся как призраки из темноты, озлобленно наставляли на него ружье и требовали разводящего. Удовлетворенный начкар удалялся искать другого часового, а успокоенный посещением часовой залезал на свое место в нагретую дыханием кабину самолета.
Часам к десяти утра начкара посетила совершенно бредовая идея проверить несение службы на локаторе, находившемся на другом конце летного поля. От караулки до локатора по прямой расстояние около километра. Транспорта никакого, укрыться на локаторе от непогоды негде. Предполагалось, что часовой, получив оружие, сам пойдет по снегу полуметровой толщины охранять гос. собственность. Погуляет там два часа, после чего его на посту сменит очередной любитель острых ощущений. Естественно, как было сказано выше, часовые, сменяя друг друга, просто спали в оружейной комнате. И вот, проверка!
Пока начкар заводил и разогревал пожарный вездеход «Урал», разводящий караула Женя Борисов растормошил очередного мирно спавшего часового – Алика. Хорошо отдохнувший часовой, вспомнив свою значимость и осознав ответственность, быстро натянул валенки, тулуп, разыскал за шкафом ружье, патроны и выскочил на улицу. После темной душной оружейки ослепительная белизна снежного поля резанула глаза. На небе ни облачка, на снежном поле ни морщинки! От ночной метели остались только мутные воспоминания.
Начкар в «Урале» уже соскучился и начал бибикать, призывая в кабину разводящего.
– Давай, Алик, цепляйся за машину сзади, как приедем, выйдешь из-за машины, скажешь: «Стой, кто идет», а там разберемся, – подталкивал Женя к машине зевавшего и щурившегося на солнце Алика.
Наконец, часовой забрался на бампер и уцепился за ручку. Женя пошел в кабину.
Натужно, преодолевая глубокую снежную целину, вездеход взял курс на черневший у горизонта локатор.
С близкого расстояния локатор был похож на необитаемый остров в Ледовитом океане. Несколько полузанесенных снегом будок, квадратный бугорок по периметру, под которым можно было угадать спрятанный под снегом заборчик и тишина... На девственном снегу даже сорочьих следов не сыскать. Здесь птицы не поют, деревья не растут. Начкар, не видя никаких признаков жизни на острове, уже начал подозревать, что и служба не несется.
– И где же твой часовой? – ехидно спросил он разводящего.
В этот момент в высокую дверь «Урала» кто-то снаружи постучал. Начкар высунулся в окно. Внизу, по колено в снегу, стоял завернутый в тулуп часовой, и, наставив на начкара ружье, мучительно вспоминал, что же сказать?
– Ты как здесь оказался? – не по уставу спросил начкар.
– Здесь, в сугробе сидел. Вы своей машиной чуть меня не задавили, – тоже не по уставу ответил часовой.
– Молодец, не оставляешь поста. Смена придет через час, – похвалил часового начкар.
Часовой переступил с ноги на ногу, ничего не ответив на похвалу. Начкар понял, что аудиенция окончена и начал выруливать вездеход на только что продавленную свою же колею. Алик запрыгнул на уже насиженный бампер и благополучно добрался до своей лежки в теплой оружейной комнате
В Хлебодаровском карауле был пост, с которого и не уйдешь, и от непогоды никуда не спрячешься. Это пост охранника на воротах. Не часто, но периодически приходилось поднимать шлагбаум то автобусу с работниками, то бензовозу, то спешащему по делам УАЗику. Зимой движение несравнимо реже, но все равно, нет-нет, да и встанет перед воротами машина, освещая тебя фарами. Изволь, открой.
Однажды и мне пришлось сидеть в мелкой деревянной будке, открытой со стороны ворот, и, конечно же, со стороны ветра, при температуре минус двадцать пять. Может, эскимосы и порадовались бы такому теплу, но человеку, приехавшему из Ташкента, такая погода не напоминает о пальмах и загорелых девушках.
Я надел огромные валенки прямо поверх ботинок, на форменное пальто натянул широченный тулуп с необъятным воротником, опустил и завязал уши на шапке. Защитившись от мороза снаружи, чтобы не замерзнуть внутри, я положил во внутренний карман пальто полбутылки водки, сунул в горлышко длинную трубочку, другой конец которой вывел наверх к подбородку.
Редкому часовому удавалось так весело отстоять свои положенные часы на ночном морозе! К счастью, желающих потревожить спокойное несение дежурства не нашлось.
Быт курсантов на период нахождения их в зимнем карауле на полевом аэродроме называться бытом права не имеет. Часовые на постах спят в промерзших кабинах самолетов, а в перерывах вповалку на полу в тесной оружейной комнате и вообще, где придется. В том помещении, где стоит обитый коричневой клеенкой топчан, помещаются не все и в основном это место используется для приготовления и поедания пищи. Пища всегда одинаковая. Пожаренная в глубокой электрической сковородке картошка, разогретая вместе с картошкой тушенка, хлеб, чай.
В тот памятный день мы собирались к отъезду в караул особенно суетно. По роте накануне прокатился военный шмон. Вояки изъяли массу запрещенной одежды, еды, обогревателей, кипятильников, электрических чайников и сковородок. Встал вопрос на чем жарить картошку в карауле? Ротный старшина, пользуясь своим авторитетом и боевыми Афганскими заслугами, выпросил у военных одну сковородку и один чайник. Добытые приборы уже почти на ходу бросили в автобус, и караул уехал.
Так как ничем другим кроме карт, сна и еды заниматься в караулке не получается, то сразу по приезду наступило время готовить ужин. Привычно работая ножиками, курсанты быстро начистили и нарезали горку картошки, открыли пару тушенок, порезали лук и почистили чеснок, даже хлеб нарезали и выложили аккуратной кучкой на газету.
– Чего ждем? Жарить пора.
– Сейчас, найдем шнуры и начнем жарить.
Оказалось, что шнуров не оказалось, то ли военные зажилили, то ли ротный, когда забирал сковородки, про шнуры забыл.
Ситуация!
– Ладно, не переживайте! Проводов на дворе навалом, придумаем что-нибудь! – неунывающий Толик убежал на улицу и вскоре вернулся с полутораметрами двухжильного алюминиевого провода в белой изоляции.
Нам сковородку подключить – два пальца об асфальт! – он весело приступил к изготовлению вилки с одного конца провода и розетки для соединения со сковородой с другой. Вилка, как самый простой элемент, получилась первой. Толик примерил вилку. Вилка вошла в электророзетку как влитая!
– Ну что, скоро есть то будем? А то на голодный желудок в самолете не спится!
– Мусыки! Сейсяс! Электрик узе заверсает работу, – прошепелявил Толик, занятым снятием изоляции ртом.
Он оголил один блестящий провод, слегка отогнул его в сторону, чтобы не мешал, и уцепился зубами за другой.
– Толик… – я негромко позвал мастера, – Не шевелись! Замри!
Толик, решив, что друзья придумали какой-то веселый розыгрыш, подыграл и замер с одним проводом в зубах, а другим всего в паре сантиметров от щеки. Глаза его озорно смотрели и ждали продолжения шутки. Но вместо шутки один из караульщиков осторожно вынул из розетки провод, другой конец которого, так безмятежно грыз здоровыми зубами веселый Толик.
– Толян, вот сейчас на одного пилота в Аэрофлоте стало бы меньше, – выговаривали друзья незадачливому электрику.
Несмотря на голод, провод доделали уже не торопясь. Ну что такое пара минут в сравнении с летным долголетием?
Один из ненужных предметов вела весьма примечательная дама. Внешне она была похожа на приму всея Руси Аллу Пугачеву. Те же распущенные рыжие волосы, такой же по-крестьянски басовитый зычный голос, бюст шестого размера и попа пятьдесят четвертого. Ростиком, как и Алла Борисовна, преподавательница не удалась.
Зато было в ней то, что у многих женщин отсутствует напрочь. Она жаждала секса! Любой молодой курсант представлялся ей носителем и источником вожделенного секса. Поэтому начало занятий с новой группой проходило всегда по одинаковому сценарию.
Она заходила в аудиторию, представлялась и дальше начиналась откровенная вербовка.
– Вы знаете, что я многое могу организовать на кафедрах нашего училища. Кроме того, вы видите, что я молодая, красивая. И наверно знаете, что я весьма горячая женщина. Тому, кто возьмет меня замуж я обещаю подарить машину «Волгу», а весь взвод получит зачет по автоматике. Если же кто не готов жениться сейчас, я могу подождать, а пока знайте, что я живу в преподавательском общежитии, комната такая-то.
Курсанты тихо шалели от такого откровенного съёма да еще при исполнении служебных обязанностей. Однако, даже принимая во внимание вечное курсантское хотение, на удивительную даму никто не западал. Всем памятна была прошлогодняя история, приключившаяся с третьекурсником N.
N на первом же занятии смеха ради поднял руку, мол, не прочь познакомиться поближе с эрзац-Аллой. Товарищам бы с оценками помочь, то-сё... Близкое знакомство состоялось сразу же после занятий.
Первый раз N отработал на совесть за интерес. Даже на задний бампер от Волги он не рассчитывал. Вечером его отпустили с ротой в столовку и напомнили, что после ужина до вечерней проверки есть еще три часа. N не счел для себя возможным уклониться.
Утром следующего дня N в первую очередь получил указание после обеда быть на месте. Парень воспринял приказ как признание мужских достоинств и заслуг и с гордостью за себя согласился.
Прошла неделя безудержного секса.
Как-то утром, мрачного, не выспавшегося N пассия выловила в строю перед столовкой.
– N, я буду дома ждать тебя после обеда в два часа. С ротным я договорюсь сама. За это можешь не беспокоиться.
N стоял, втянув голову в плечи. Он скосил глаза в сторону своей мучительницы, взгляды их встретились, и курсант не выдержал стального натиска. Попал!
Даже молодой, переполненный гормонами и спермой организм оказался не в состоянии выдержать нещадной безостановочной эксплуатации. N стал сачковать под различными предлогами. Он просился лишний раз поехать в караул или на хоз. работы. Помогало слабо, так как ротный занимался у той же преподавательницы и не был склонен к конфликту. N занялся спортом, он готов был записаться даже в хор мальчиков, лишь бы пожить спокойной жизнью.
Пассия доставала везде, даже на корте. Перекрывая шум болельщиков и стук ракеток по мячу, из открытого окна общаги призывно неслось: «Хватит скакать по площадке! А ну, живо домой!»
N освободился от мужских обязанностей только со сдачей предмета. Несмотря на остывшие чувства, пассия не стала портить свой имидж и поставила N и всему взводу обещанные зачеты.
Второй курс закончился и начались полеты на Як-18Т.
Ярким майским утром очередная команда курсантов приехала на аэродром Хлебодаровка для прыжков с парашютом. Несколько дней до этого события проходили тренировки по способам приземления и использованию запасного парашюта, не говоря уже о полугоде занятий в аудитории для получения расширенной теоретической базы.
В небо над строем идущих на аэродром курсантов поднялся белый Аэрофлотовский биплан Ан-2 и закружился над полем, набирая высоту.
– Смотри, дверь открыл, сейчас прыгать будут, – крикнул кто-то самый глазастый.
От самолета отделился маленький комочек и полетел к земле. За комочком потянулась длинная ярко-оранжевая лента.
– Вымпел сбросили. Ветер меряют.
Самолет сделал вираж, выбрал правильный курс и немного в стороне от летного поля из него выпала группка из трех парашютистов. Двое сразу открыли свои парашюты, издалека похожие формой на хоккейные каски, а один секунд десять падал свободно, потом над ним раскрылся синий с белыми полосами квадратный купол, и он полетел к земле, выписывая в небе пируэты и загогулины.
– Дыма ему не хватает, ишь, выкручивает!
После приземления парашютистов Ан-2 перестал гудеть в вышине и каким-то необычайным винтом понесся к земле. Через пару минут он уже мирно катился по полю за очередной группой.
Небольшая пауза и самолет опять набирает высоту над полем. На этот раз дверь открылась сразу в том месте, откуда только что прыгали парашютисты. Перед прыжками Ан-2 сбавил скорость и как стрекоза завис над какой-то известной ему точкой. Из двери выпал человек и быстро полетел к земле.
– Снова затяжным прыгают. Отчаянный, долго тянет!
Человек стремительно летел, раскинув руки и ноги.
– Техника слабовата, новичок! Сгруппироваться не может!
Пролетев еще секунд пять, новичок не стал открывать парашют и шмякнулся на грунтовую взлетную полосу летного поля, подняв небольшое облачко пыли.
– П…ц! – вырвалось одновременно из пятидесяти глоток. Строй замер. Раздались возгласы призывающие бежать на помощь несчастному.
Приземлившиеся раньше и уже успевшие собрать свои парашюты в большие пестрые комки, спортсмены, на удивление спокойно пошли к месту трагедии. Над жертвой собрался небольшой деловой консилиум. Никто не призывал на помощь, в отдалении не выла сирена «скорой».
Видя замешательство кандидатов в парашютисты, от консилиума отделился руководитель курса парашютной подготовки и подошел к оторопевшим курсантам. Он весело объяснил, что это был грубо слепленный манекен, «Дядя Ваня». Все идет по плану и беспокоиться не о чем.
Позже, курсанты, работавшие в парашютке, рассказали, что на манекен надели обычный парашют с круглым куполом и принудительным открытием и бросили для уточнения места приземления курсантов.
У манекена купол не открылся.
Парашютка это большой деревянный сарай на аэродроме. В сарае аккуратно сложены десантные парашюты, спасательные, запаски и еще много всего, сделанного из ткани и веревок. Вещи очень горючие, поэтому меры пожарной безопасности серьезные и бескомпромиссные. Что же бедному курсанту делать, если покурить хочется, а спички ближе десяти метров к сараю подносить нельзя?
Двое парней, работавшие помощниками главного парашютиста, нашли выход каждый по-своему. Лёха не курил принципиально, а Женя прикуривал от кипятильника и курил в сторонке, на улице. Чтобы поджечь сигарету, вставлял электроприбор в розетку и когда тот накалялся до нужной кондиции, прикуривал от него. Насколько такой способ соответствовал требованиям пожарной безопасности сказать трудно, но, к счастью, парашютка уцелела, курильщик тоже, но... как-то не совсем.
Однажды, Женя пару суток не появлялся на людях, а потом пришел очень небритый, заросший молодой черной щетиной. Тайну своего преображения рассказал только самым близким друзьям. За давностью лет можно приоткрыть завесу над той страшной историей.
Женя закончил работу и блаженно вытянулся на остатках дерматинового кресла у открытой двери в сарай. Снаружи ветер гнал по неприветливому небу низкие серые облака, в жестяной щит с нарисованными на нем десантниками стучали косо летящие капли дождя.
«Лето, называется! Не Казахстан, а Пермь какая-то», – думал Женя, тоскливо глядя на мокрый щит. Он достал коричневую пачку Опала, вынул до хруста высохшую сигарету, воткнул кипятильник в розетку и стал ждать. Пока кипятильник разогревался, Женя печально рассматривал черное пятно на металлической трубке в месте частого прикуривания. «Выгорает что ли? Или просто копоть от табака?» – размышлял он. На кипятильнике появились красные точки, горящих соринок. «Пора!»
Женя поднес кипятильник к концу сигареты и стал всасывать воздух, прикуривая. Черное пятно на трубке от притока кислорода разогрелось до покраснения, Женя втянул первую порцию сладкого дыма и уже собирался с кайфом выпустить его через нос, как вдруг кипятильник с сухим треском лопнул, щеки, нос и губы обдало жгучим жаром. Разорванная сигарета с беспомощно болтающимся на длинной табачной сопле комочком огня, выпала из израненных губ на пол.
Героическим усилием, превозмогая страх и боль, Женя первым делом затоптал упавшую сигарету, потом выдернул из розетки кипятильник и с ненавистью выкинул его на улицу под дождь. Упав в лужу, коварный электроприбор злобно зашипел на своего мучителя.
«Так тебе, гад!», – мстительно пробормотал Женя и повернулся к висевшему на косяке большому осколку зеркала. Вид лица в зеркале не обрадовал его обладателя. Черная угольная пыль покрывала щеки и нос. Шахтеры поднимаются на поверхность в более приличном виде. Пыль с воспаленной кожи смыть удалось легко, но зато стали отчетливо видны обильные черные точки застрявших в коже раскаленных песчинок. «Морда, как в угрях вся», – раскритиковал себя Женя. Трогать «угри» было больно. Для дезинфекции Женя ошпарил лицо водкой и в самых расстроенных чувствах сел в то же кресло отращивать маскировочную щетину. Выйти в люди удалось только через два дня.
Капитана Саманова, перевели из строевой части в летное училище на должность командира роты. Быстро разобраться в ситуации не удалось, и капитан с первых же дней лишился возможности наладить нормальный контакт с подчиненными. Курсанты высшего летного училища несколько отличались от колхозников и лесовиков, в восемнадцать лет призывавшихся на срочную. Курсанты исполняли «Налево, кругом!», но как-то без особого пиетета перед четырьмя звездочками на погонах командира. На хамских курсантских ухмылках было черным по белому написано – «Недолго осталось!».
Очень сильно подводила внешность. Капитан был худенький, носил костюм сорок шестого размера, не обладал заметным ростом. Зато его худое скуластое лицо украшал здоровенный мясистый с горбинкой нос, благодаря которому капитан в профиль напоминал сайгака, среднеазиатскую антилопу. Естественно, уже через неделю никто из курсантов кроме как Сайгаком капитана не называл. Где тут взаимопонимание устанавливать!
И Сайгак начал мстить! Весь объем военного интеллекта и всю силу тщедушного организма Сайгак положил на вычисление и ловлю нарушителей дисциплины и распорядка. В свои законные выходные он, переодевшись, фланировал по улицам города, стараясь увидеть и запомнить самовольщиков. После отбоя он без предупреждения врывался в комнаты и бытовки в надежде застать курсантов за распитием. Он проводил бесчисленные построения, отрывая курсантов от изучения аэродинамики и навигации и читая нудные нравоучения на тему перманентного курсантского грехопадения.
В итоге Сайгак достал!
Курсанты стали его бить. Бедного били в плохо освещенных переулках города, в темных подъездах общаг, везде, где удавалось поймать охотника и следопыта. Родилась формула-предложение: «А не ударить ли нам по сайгачьей морде?». Сразу находилось несколько свежеобиженных желающих ударить.
В один из душных июльских вечеров на полевом аэродроме двое курсантов в сумерках направились в сторону стоянок самолетов. Может они шли в караулку, может в парашютку, может что в самолете забыли, а может и за водкой собрались в ближайшую деревню? Сайгак почувствовал добычу и, труся позади метрах в тридцати, начал в сумерках выслеживать нарушителей. Курсанты почувствовали погоню и замедлили шаг. Сайгак заволновался и остановился метрах в десяти от своих жертв. Курсант покрупнее ростом и погрубее голосом остановился, закурил и, обращаясь к звездам, громко сказал: «А не врезать ли нам по сайгачьей морде?», и все так же глядя в пространство, сделал два резких шага в сторону оторопевшего Сайгака.
Бедного капитана сорвало с места, он прибежал в комнату командира отряда и, шлепая трясущимися губами о мясистый нос, начал жаловаться опешившему командиру на бандитов, алкоголиков и хамов в летной форме.
Командир терпеливо выслушал претензии, как мог успокоил капитана, а на следующий день отправил начальнику училища депешу с просьбой убрать Сайгака с аэродрома во избежание разлагающего влияния на курсантов.
По дороге из Актюбинска в на аэродром в Хлебодаровке, где-то на середине пути, автобус переезжает по мосту небольшую степную речку. На указателе написано название – р. Танаберген.
Вроде бы, ничего необычного. Практически, просто большой ручей с названием. Он петляет по степи среди пологих невысоких холмов, то пропадая в зарослях камыша, то разливаясь неглубокими озерцами. Вода в речке чистая, родниковая. Там, где дно выстелено желтым песком, веселая рябь играет на нем солнечными бликами. Водоросли вытягивают по течению длинные зеленые ленты. Камыш беззаботно шуршит жесткими листьями в ответ на приставания степного ветерка.
Идиллическое место! Райская красота и безмятежность!
Вот, только имя у речки странное. Вроде бы казахское по звучанию. Но такое русское по смыслу, присвоенное речке в отместку неведомому негру, если не полениться и прочитать название задом наперед.
В один из знойных июльских выходных трое курсантов задумали сходить половить рыбу в протекающей неподалеку от полевого аэродрома реке. Пару раз ходили «на щук» на недалекий Илек, никого не поймали и в этот раз решили удовлетвориться мелкими рыбешками, водящимися в речушке неподалеку. Снасть купили заранее в магазине спорттоваров. Червей копать не стали, решили рыбу удивить хлебным мякишем. В незамутненных степных речках рыбе предостаточно обычной мясной пищи. Тут тебе и мотыль, и личинки, и даже пиявки. Но, вдруг, ей мясная диета надоела и простого хлебушка хочется?
Час с небольшим пешего перехода и друзья достигли цели короткого путешествия.
Красноперок, в изобилии снующих среди водорослей, видно даже невооруженным глазом. Лов начался немедленно. Но начался он в основном с человеческой стороны. Рыба энтузиазма в ловле и интереса к хлебу особенно не проявляла.
– Сволочи зажравшиеся, – ворчали рыбаки.
Обиженная рыба вообще перестала обращать внимание на непрошенных визитеров. Солнце поднялось выше и начало ощутимо припекать шеи и спины.
– Может ну ее, рыбалку, просто искупаемся да обратно пойдем?
Предложение приняли единогласно, разделись догола и залезли в прохладную прозрачную воду. Кайф! Сверху тонкий-тонкий теплый слой, вся толща прохладная, а у самого дна, подпитываемые родниками стелются пятна ледяной воды, будто и не июль на дворе и речка не в метр глубиной.
В конце концов, купаться тоже надоело. Да и пиявки, с мизинец размером, уже достали. Выходишь из воды и терпеливо снимаешь присосавшихся паразитов с ног и туловища.
– Давайте еще половим с полчасика. Если клева не будет совсем, ополоснемся и уходим, – предложил самый серьезный из рыбаков Олежка Фадин.
Трое рыбаков, не одеваясь, закинули удочки в надежде на проснувшееся рыбье самосознание.
Рыба по-прежнему игнорировала белый мякиш.
– Эк, мы тут в три «удилища» ловим! – пошутил один из рыбаков.
Легко родилась рифма: Мы ловили в три ..я, не поймали ни… чего.
Отдохнувшие, загоревшие, курсанты съели наживку, запили водой из речки и отправились обратно.
На аэродроме Хлебодаровка вдоль курсантских казарм проходила недлинная, но красивая аллея. К сожалению, один конец аллеи упирался в большой деревянный сортир на десять персон. Сортир вещь нужная, но недостаточно эстетичная. Вот и решило летное начальство совместить приятное с полезным и закрыть вид на сортир большими щитами с наглядной агитацией.
Целый выходной бригада художников из числа курсантов трудилась над сколачиванием щитов и росписью их самолетами на фоне закатного неба. Центральный самый большой щит нес на себе главную смысловую нагрузку. На фоне бордового заката и звездного неба пламенели слова Жуковского о том, что человеку суждено полететь, опираясь не на силу мускулов, а лишь на силу разума. С двух сторон справедливость мысли дедушки русской авиации подкрепляли изображения самолетов Як-18Т с бортовыми номерами 44809 и 44915.
К сожалению, и триптиху в целом, и обоим самолетам в отдельности не повезло спокойно пережить летнюю лётную сессию.
В центральный щит с цитатой Жуковского на машине скорой помощи въехал пьяный инструктор.
У самолета 44809 при заруливании на стоянку в Хлебодаровке отказали тормоза, и он накатился на впередистоящий самолет, порубив винтом капот и часть крыла.
Самолет 44915 на аэродроме «Нагорный» обслуживали авиатехники. Они запустили двигатель и проверяли его на различных режимах, но по необученности сорвали самолет с тормозов, резко развернулись и воткнулись в соседний на стоянке. К счастью, во всех трех случаях обошлось без жертв.
Мистика!
Когда смотришь на облака с земли, то видишь плоскую картину. На фоне голубого неба медленно плывут большие белые пятна. Они меняют форму, цвет, двигаются, но остаются при этом плоскими изображениями, как в кино.
Совсем иное дело летать между облаков на самолете. Внутренне ты как бы вырастаешь в размерах и ощущаешь себя не мухой, летающей вокруг белых гор, а человеком, бегающим вдоль снежных куч, залезающим на них и скатывающимся в щели и дыры. Облака уже не представляются необъятными, холодными и грозными. Самолет кружит, рассекая красным крылом рыхлую плоть, забирается в кромешном тумане вверх и, выскочив свечой из белых куполообразных вершин, бесстрашно падает обратно.
– Штопоры, горки и петли на сегодня отменяем, – сказал мне инструктор, усаживаясь в правое кресло Як-18Т. – сегодня пойдем в зону 3, в сторону Орска, я тебе облака покажу.
– Что там будем делать? – спросил я. Хотелось на всякий случай вспомнить скорости и технику выполнения основных фигур.
– Просто полетаем. Для кайфа. Только потом об этом не болтай.
– Понял!
Самолет взлетел, на пятидесяти метрах развернулся и взял курс в намеченную пилотажную зону.
– Держи набор побольше и привези меня вон к тому облаку, а там порезвимся, – сказал инструктор и, закинув руки за голову, вытянул губы трубочкой, насвистывая.
Я, как и требовалось, привез командира к облаку, набрал высоты сколько самолет успел и, нажав на кнопку СПУ, спросил: «Дальше куда?»
– Давай управление, расслабься и получи удовольствие.
О-о-оооппп-а-а-а!!! Самолет помчался по извилистому тоннелю чистого воздуха, окруженный с обеих сторон белыми стенами.
– А теперь свеча! Переворот!! Вправо по ущелью!!! – комментировал в СПУ инструктор невероятные выкрутасы самолета. В какой-то момент стало непонятно, где за этим белым месивом находится земля, а где небо. Я очень удивился, внезапно увидев зеленые квадраты полей над головой, как раз в тот момент, когда ожидал увидеть там солнце.
– Теперь космический эксперимент, – весело объявил инструктор. – Держи на ладони карандаш!
Я, преодолевая внезапную перегрузку, вытянул ладонь над козырьком приборной доски.
– Убирай ладонь! – скомандовал инструктор.
Карандаш остался висеть в пространстве!
– Невесомость, как в космосе! Лови, лови карандаш обратно! – крикнул инструктор.
Я едва успел схватить карандаш, как рука, словно налившись тяжестью, провалилась вниз.
– Давай, теперь сам погоняй. За газом я послежу.
Ага-а-а! Я забавлялся как ребенок на перине. Гонял с сумасшедшими кренами вокруг вершинок облака, проделал в нем пару сквозных дырок, скатывался с облака, как со снежной горки на санках.
– Хватит! Пора домой, запрашивай снижение в круг, – прекратил веселье инструктор. – Вот у альпинистов есть горы, у моряков море, а у летчиков облака! И еще неизвестно, что интереснее!
Но если смотреть в целом на мой лётный прогресс, то можно сделать неутешительный вывод – я был плохим летчиком. У меня плохо получалось пилотировать визуально, и я никогда «не видел земли». Как дело касалось навигации или эксплуатации в плане скоростей и температур, все вроде бы было в пределах нормы, но вот просто легко полетать я мог только сравнительно далеко от земли, как в вышеупомянутой истории с облаком.
Инструктор бился с моей «слепотой» часто и безуспешно. Полоса в Нагорном, где летала наша летная группа, была с заметным горбом. И мне несколько раз предоставлялась возможность летать так называемый «контроль-метр», облетая этот горб. И ни разу я его без подсказок не осилил. Так и ушел на Як-40 недоделком.
Самое смешное в этой печальной истории то, что я, уже много лет успешно летая на Боинге-777 вечно заставлял себя смотреть в дальний конец полосы в надежде наконец-то перед пенсией увидеть ту вожделенную высоту. Но, хоть большинство посадок на сухую ВПП я выполнял мягко, а на мокрую с «плюхом», тем не менее это делалось на основании какого-то 6-го чувства, а вовсе не на основании зрительной оценки высоты полета.
Курсант Серега Р. летал неплохо. В общем – уже летчик, хотя, по сути – еще курсант. Однажды, летая уже самостоятельно по кругам, в условиях достаточно сильного ветра Серега приземлил самолет настолько хорошо и мягко, что и сам удивился своему умению. Одна из первых мягких посадок! Да с ветром! Да самостоятельно! Осталось выполнить самую малость, зарулить на заправку и идти отдыхать на лаврах в тени будки СКП.
Серега надавил левую педаль и зажал тормозную гашетку. Самолет резво развернулся и, подскакивая на сусличьих кочках, покатился прочь с посадочной полосы. Из-за ветра, стремившегося все время развернуть легкий самолет, приходилось постоянно подруливать, чтобы ехать прямо. Серега увлекся процессом и не заметил стоящего на пути белого конуса, обозначающего край полосы.
Руководитель полетов на СКП, увидев едущий прямо на конус самолет, заорал в микрофон: «Триста четырнадцатый! Немедленно остановитесь!!!»
Эйфория от изумительно выполненной посадки переполняла Серегино существо. В душе пели ангелы. Пели они настолько громко, что Серега просто не услышал обращенный к нему тщетный призыв РП. Он остановился просто на всякий случай, повертел головой влево-вправо, убеждаясь, что никто не едет ему поперек дороги.
У Руководителя полетов при виде остановившегося самолета на секунду отлегло от сердца. Но Серега не дал бедному РП насладиться безопасностью. Он дал газу, самолет, подняв пыль, двинулся вперед. РП не успел даже выматериться, как ударенный лопастью белый конус, взмыл в небо, пролетел метров пятьдесят, брякнулся на землю и измятый, кувыркаясь, покатился в траву.
Пилот инцидента с конусом даже не заметил, доехал до стоянки, остановился в положенном месте и выключил двигатель. Только потом, по странному поведению отчаянно жестикулировавших авиатехников и бегущего к самолету инструктора со страшным лицом, Серега понял, что произошло непоправимое.
При осмотре самолета выяснилось, что от пострадавшей лопасти осталась короткая зазубренная культя. Инструктор долго не мог взять в толк, как это можно было ехать на таком самолете, не чувствовать тряски двигателя и не слышать эфирных матюгов РП.
Серегу оправдали за отсутствием умысла в совершении преступления.
СКП – Стартовый Командный Пункт. Передвижная будка на автомобильном шасси, оборудованная сверху застекленной кабинкой, в которой сидел руководитель полетов и по радио командовал пилотам порядок выполнения взлетов и посадок
Конус – Жестяной, высотой с метр, выкрашенный белой краской конус. Расставленные в поле с интервалом в сто метров конусы обозначали границы полосы, предназначенной для взлетов и посадок.
314 – Позывной экипажа. По трем последним цифрам бортового номера. В тот день это был Як-18Т с номером 44314
РП – Руководитель полетов
На полевом аэродроме все должно быть по-настоящему. Самолеты, казармы и, конечно, наглядная агитация.
После зимних морозов прошлогодние агитщиты выглядели не очень. Краска пооблупилась, оргалит местами вспух, кое-где местные охламоны напроказничали. Для восстановления порушенной природой и людьми красоты срочно была создана команда художников, выделены материалы и помещение.
Маленькая комнатка предназначалась в основном для хранения красок, оргалита и инструментов. Творили на свежем воздухе. Практически на пленэре нитроэмалями по оргалиту рождались образы призывавших к улучшению-усилению-ускорению курсантов, Спасские башни кричали здравницы правящей партии, серьезный человек с красным плакатным лицом провозглашал тост за безопасность полетов…
Но ведь не все же время творить красоту. Лето в разгаре. Речка Илек зовет купаться и ловить рыбу, в лесополосе у железной дороги поспела смородина.
Кому из художников в голову первому пришла идея сварить смородиновый компот не важно. Главное, что идея оказалась легка в исполнении и способствовала наполнению смыслом пустопорожнего сидения в художке за картами и домино.
Первый компот сварили прямо в электрическом чайнике. Каждому досталось по кружке темного душистого напитка. Нечего и говорить, что за второй порцией пошли сразу же, еще кружки остыть не успели. Второй раз сварили два чайника, и снова оказалось мало.
Решили больше не мелочиться, набрать сразу ведро и варить по мере убывания напитка. Встал вопрос, где взять ведро? В художке ведер не было. Банки были. Так они в краске. На стоянке в технических ящиках есть жестяные ведра! Чистые, в них воду набирают, когда самолеты после полетов моют. Правда, иногда для отмывания масла бензин используют, так ведь это Б70, чистейшая нефтяная фракция, испаряется без остатка! Зато как удобно, компот можно варить кипятильником прямо в ведре, не утруждая себя перекладыванием в чайник каждой порции смородины!
Первое же ведро удалось на славу! Компот темный, как будто даже густой. Правда запах немного странноватый. Как бы бензинчиком припахивает. Ну да, кого из пилотов запах бензина испугает? Разлили по кружкам и за разговорами выпили. Хорошо пошло! Но задержалось ненадолго. Первым побежал за будку радиостанции Серега Селезнев. Его хрупкий организм не выдержал нагрузки и поспешил отказаться от влитого компота с нефтехимическими присадками.
Из-за будки Серега пришел медленно, цвет его лица говорил, что компот он пить больше не будет никогда в жизни. Глядя на его пример, и остальные потянулись гадить на природу. Не избежал печальной участи никто, ни крупный спокойный Доня, ни интеллигент и интеллектуал Аркадьич, ни спортсмен Олежка Фадин.
Встал вопрос, что делать с еще почти полным ведром компота? Пить его решительно никто не хотел, а выливать в траву напиток было жалко. На счастье, мимо проходил добродушный и безотказный курсант Лёха АА.
– Лёха, компоту хочешь?
– А откуда у вас?
– Сами сварили, но уже обпились. Почти ведро осталось.
Леха махом влил в себя кружку душистой сладкой жидкости.
– Классный компот у вас получился. А можно еще?
– Все ведро забирай, только потом принеси на стоянку, в наш техящик брось.
Утром стерильное ведро без признаков смородины и бензина стояло на своем положенном месте. Лехин желудок оказался менее привередливым.
А еще я за летнюю сессию (безвозмездно, то есть даром) сделал из поломанных лопастей винтов штук пять оригинальных сувениров. Парни приносили лопасти или из ангара, где техники ремонтировали наши летающие учебные пособия, или откручивали их самостоятельно на свалке разбитых самолетов (к сожалению, была и такая).
У лопасти аккуратно наискосок отпиливалась раздробленная часть, срез шлифовался, открывая взору интересное строение из многочисленных слоев фанеры, залитой темной смолой. Потом я скальпелем вырезал на кальке слова «Аэрофлот» и «Хлебодаровка-1984» и, прилепив на воду трафарет к белой окрашенной передней части лопасти, задувал текст из самодельного аэрографа. Аналогично наносились декоративные полосы красного и синего цветов. Получался шикарный и очень эксклюзивный сувенир из Авлуги. Думаю, что и по сию пору у моих постаревших друзей на почетных полочках стоят те лопасти. Но вот себе я так и не сделал ничего подобного. Сапожник оказался без сапог.
К сентябрю долётывали положенные 60 часов с большим трудом. Начала портиться погода. Появилась низкая облачность. Нередко целыми днями сидели в казарме, с тоской выглядывая в окна и периодически засылая гонца на метеостанцию. Если прогноз способствовал, аэродром взрывался шумом моторов разлетавшихся по точкам самолетов. Два-три теплых дня и снова скучная отсидка.
Я сдал свой экзаменационный полет в числе последних. С первого раза как всегда плохо «видел землю» и поэтому пришлось дожидаться погожего дня и летать повторно.
В октябре выпускники прощаются с родным училищем, растившим, воспитывавшим, холившим и лелеявшим будущих пилотов. Как выразить радость и печаль расставания? Да так, чтобы запомнилось и внукам передалось? Можно нажраться в ресторане и подраться с местными, можно устроить оргию в любимой общаге, но надо как-то так приколоться, чтобы молодняк удивился широте души и размаху празднества.
В один из погожих дней бабьего лета на всех этажах общаги пятикурсников открылись окна. Из окон громко неслась музыка, дикторы телевидения читали про вести с полей и решения очередного Пленума ЦК. Заглушая дикторов, пьяные и не очень выпускники кричали прощальные слова дорогому училищу и обещали никогда-никогда больше в тюрьму не попадать. Потом началось собственно прощание.
Под аплодисменты собравшихся внизу зрителей третьего и четвертого курсов, под недоуменные возгласы молодежи из окон полетели на асфальт радостно вещающие про урожаи телевизоры. Каждому заранее был куплен длинный прощальный провод. Как раз, чтобы хватило от розетки до тротуара. Дикторы бестрепетно смотрели в глаза приближающейся гибели и выполняли свой долг до последней секунды. Шмякнувшись в асфальт, телевизоры разлетались тучами серых стеклянных брызг от ламп и кинескопов.
Через пять минут все было кончено. Тротуар перед общагой устилали изуродованные трупы телевизоров и безвольно висящие из окон опасные провода под напряжением.
Но из одного окна все так же безмятежно неслось про тружеников Краснодарского края.
Пользуясь передышкой, мы поднялись на третий этаж, откуда вещал диктор, и с облегчением увидели светящийся голубой экран. К приговоренному к казни телевизору уже был присоединен длинный черный провод. Пьяный палач сидел перед окном на стуле и пустыми глазами глядел в осеннюю коричневую степь.
– Может, пожалеешь телик? – не особенно надеясь на удачу, спросили мы выпускника..
– А вам, чо, надо?
– Мы бы забрали…
– А, забирайте, – с пьяной слезой в голосе махнул рукой палач, – Только телик… продается…
– Почем? – полезли по карманам спасатели: «Вот, жмот, только что ведь выкинуть собирался!»
– Трешка. Только для вас. Вам еще тут тарабанить! – в голосе продавца прозвучала нотка отеческой жалости. – А я еще… за вашу удачу… выпью.
Хороший человек! Телевизор пожалел. Дешево продал, так еще и за удачу пообещал выпить!
Когда у меня и моих друзей возникла очередная нужда прогнуться на коммунистическую кафедру, а им как раз возжелалось установить в коридоре мраморную Доску почета и почтить самих себя, проблема оказалась не такой сложной, как кажется на первый взгляд. Самое главное, сделать достаточное количество фальшивого мрамора. Для его изготовления нужна широкая плоская ванна, краплак, кобальт, бумага, немного фантазии и терпения.
Учить наизусть, что там Ленин говорил на митингах и съездах, не хотелось категорически. Созрела идея купить коммунистов за Доску Почета. По проверенной технологии было изготовлено пять квадратных метров бумажного мрамора, отлит из гипса и покрашен под золото барельеф Ильича. Единственным отступлением от традиций было некоторое изменение в расцветке мрамора. Хотелось творчества, и в воду было добавлено немного охры, отчего мрамор приобрел желтовато-коричневатые оттенки.
Через два дня пахнущая масляной краской и разбавителем Доска Почета висела напротив кабинета начальника кафедры Марксизма-Ленинизма. Гипсовый Ленин отечески смотрел на почетных продолжателей своего дела.
Одним оказалась Доска нехороша. При обклеивании щита желтоватый «мрамор» пошел в основном на нижнюю часть. В итоге поверхность стала подозрительно напоминать стену в пафосном мраморном туалете, пораженную мочевым камнем. Выяснилась эта пикантная деталь уже утром, когда солнце осветило лица передовиков коммунистического преподавания. Слава Богу, коммунисты, глядя на Доску, про туалет не подумали и с радостью поставили обещанные пятерки.
Радиоэлектроника – весьма серьезная прикладная наука и ее обязаны знать инженеры, занимающиеся разработкой и постройкой различных приборов и электронных систем. Современная авиация пропитана насквозь электроникой, и чем дальше, тем электроники будет только больше. Вот исходя из этих посылок, а также из желания привести учебную программу в соответствие с названием «инженер-пилот», в советском Минобразе решили, что «инженеры-минус-пилоты» обязаны знать, куда бегут озабоченные электроны и как рядами Фурье описать их суетливый бег. Идея совершенно дикая и преподаватели, понимая, что втолковать будущим летчикам закономерности p-n-p перехода и описание этих закономерностей формулами из высшей математики совершенно немыслимо, старались всемерно упрощать предмет.
В итоге, курс радиоэлектроники, прямо как Марксизм, разделился на три составных части.
Первую часть, теоретическую электронику с формулами из высшей математикой серьезно преподавал нач. кафедры Быков, человек ответственный и к шуткам не расположенный.
Вторая часть была практической, где курсанты с интересом и, главное, с пользой для будущей профессии крутили ручки и нажимали кнопки на стендах, имитировавших самолетные электронные системы.
Третья часть была про локаторы. Чтение этой тематики оставил за собой декан факультета Брудный. Понимая всю бесперспективность объяснения курсантам теоретических основ радиолокации, Брудный в своих лекциях и брошюрке-методичке изложил описание основных принципов и конструкций авиационных локаторов на уровне восьмого класса школы. Летчик должен был знать, что самолету локатор нужен, что он что-то определенного размера и формы излучает вперед, и что-то получает обратно. Ни единого упоминания о том, что творится в кишочках локатора, о числовых значениях напряжений и о количестве дежурных электронов в брошюрке не было. Читалось и запоминалось легко и надолго. И как оказалось впоследствии, было именно то, что нужно пилоту.
В среде Подвальных теоретическая электроника, по понятным причинам, успехом не пользовалась. Причины простые: примитивная лень и вечная занятость чем угодно, только не учебой. Но неизбежно, как смена зимы летом, пришла сессия с экзаменом.
Я еще в самом начале курса прочитал про локаторы. Потом открыл учебник по теории и печально закрыл, поняв, что ни единой формулы из тех, что были щедро разбросаны по страницам книги, я запомнить не в состоянии. Начал надеяться на Шару и, как и многие курсанты, рассчитывал на вполне достаточную тройку. Таких как я в Подвале было еще двое, плотники Доня и Олежка. Но они даже локаторами Брудного всерьез не заинтересовались.
И настало время «Че»! Завтра экзамен, а мы ни ухом, ни рылом. Заседание в Подвале проходило бурно. Каждый предлагал свой рецепт решения проблемы. Рассчитывали выйти на кого-нибудь из работников кафедры. Были варианты подкупа лаборанта, раскладывавшего билеты. Думали привлечь к решению вопроса радистов с подотчетной кафедре училищной КВ-радиостанции. В итоге было принято мое предложение. Уж если выходить, то не мелочиться, а выходить сразу на декана Брудного.
Время играло против нас и мы, проспорив до вечера, едва застали в деканате уже одевавшегося декана. Олежка и Доня стояли у стенки, вытянув по швам свои талантливые рабочие руки, а я пошел парламентером.
– Чего вам, товарищи курсанты? – официально спросил спешащий домой декан.
– Вам что-нибудь до завтра надо сделать? – прямо начал я.
– А что вы умеете?
– Мы все можем, пилить, сколачивать, чертить, рисовать.
– Да..? – задумался Брудный, – А экран успеваемости по всему потоку сделать сможете?
– Сможем, – пока даже не представляя, о чем речь, согласился я. Выхода не было.
– Пойдемте, я покажу, – Брудный подвел нас к огромному полтора на три метра щиту, с таблицей успеваемости по всем училищным ротам и взводам за прошлый год. – Надо сделать такой же на этот год.
Доня сразу приступил к расчетам затрат на материалы. Измерив длину щита рулеткой, он заявил, что надо не менее пятнадцати метров рейки сечением два на четыре, лист оргалита соответствующего размера, три с половиной метра рулонного ватмана, гвозди, кнопки.
Брудный пообещал с ватманом помочь завтра, а плотничать необходимости не было, щит можно было использовать прошлогодний. Кнопки предложил найти самим.
– Мужики, а что мы голову морочим? – решил я ускорить события, когда декан ушел, – Экзамен завтра? Завтра! Послезавтра делать экран будет поздно. Ватман у нас на складе есть, еще метров десять, кнопки, перья, есть. Можно даже рамочку сделать из дюралевого уголка.
Предложение приняли, сняли щит и утащили в Подвал. Аккуратно срезали нужный для копирования старый экран и натянули новый ватман. Пока бумага на щите сохла, сходили на ужин. И работа закипела!
Доня, сопя, где плакатным пером, а где рейсфедером чертил таблицу, я заполнял высохшие графы наименованиями взводов и рот, Олежка, вооружившись ваткой и цветными карандашами, оттенял цветом разделы таблицы. К пяти часам утра щит был готов. По сравнению с прошлогодним, новый экран радовал четкостью линий, цветовым решением и удачной дюралевой рамочкой по периметру. Щит отнесли и повесили на место.
Рано утром обессиленные, не выспавшиеся прогибщики выстроились печальной шеренгой перед кабинетом заказчика. Декан пришел на работу в хорошем настроении и, увидев замученных курсантов, первым делом ободрил и сказал, что сейчас позвонит завлабу и тот выдаст нам требуемые три с половиной метра ватмана.
– За ватман спасибо, но новый экран уже на месте, – с выражением глубочайшей усталости сказал я.
Брудный не ожидал такого подвига. Человеку незнакомому с рисованием и черчением даже маленькая акварель кажется шедевром, требующим длительного времени и огромного труда. Стоит ли говорить о впечатлении, произведенном четырьмя с половиной квадратными метрами сплошного художества? Декан был поражен.
– Спасибо! Идите, отдыхайте, а на экзамене сядете ко мне. Когда у вас экзамен?
– Через полчаса, – скорбно ответил Доня.
– И вы всю ночь...?! Зайдете часов в одиннадцать и садитесь ко мне. А сейчас идите, отдохните хоть пару часов. Только не проспите! – отечески позаботился о нашем здоровье декан и быстрым шагом направился принимать экзамен у нормальных курсантов.
Два часа в Подвальном складе на пенопластовых блоках пролетели как две минуты.
Первым на экзамен, как руководитель проекта и автор идеи, вошел я.
– Здравствуйте, – декан поздоровался, как будто видел меня сегодня первый раз, – Берите билет.
– Билет номер три.
– Готовьтесь.
Первый вопрос был из области неизвестной мне теории, во втором требовалось объяснить теоретически работу радиокомпаса, это уже теплее и третий про локаторы!
Я, как мог, описал на полстранички работу радиокомпаса, упирая на практическое использование на земле и в полете, и с деепричастными оборотами на две страницы дал развернутую характеристику работы навигационного локатора.
– Готовы?
– Готов!
– Рассказывайте.
– Вопрос первый: Применение в исследованиях электронных полей математического инструментария рядов Фурье.
Брудный глянул в пустой листок, потом показал глазами на один из плакатов на стене, написанный накануне такими же работниками пера и молотка.
– Читайте, – негромко сказал он.
– Лямбда пси равняется тэта умножить на корень квадратный из … – продемонстрировал я умение читать греческие буквы.
Декан, слушая мою белиберду, согласно кивал головой. Через минуту ему это надоело и он, похвалив за твердые знания, предложил перейти ко второму вопросу.
Второй вопрос прошел лучше. Я сразу рассказал, как надо крутить ручки АРК, чтобы правильно приготовить его перед полетом, и как потом настраивать его в полете. Декан ответом удовлетворился.
Третий вопрос я читал громко и с выражением. Брудный, не ожидая подобной прыти в изучении собственной брошюры, откинулся на стуле и как старик Державин, благосклонно смотрел на юного Пушкина, пока тот не закончил свой рассказ про боковые лепестки диаграммы направленности антенны.
– Отлично, молодой человек! – тоже громко сказал Брудный, так, чтобы ни у кого из присутствующих не осталось ни малейшего сомнения, что курсант действительно прирожденный радиоэлектронный талант, – Поздравляю, вот ваша зачетка, пригласите следующего. До свидания!
Следующим сел Олежка. То ли от усталости, то ли от природной скромности ему не хватило наглости пороть декану всякую чушь. Он бормотал что-то про электроны, но про локаторы рассказал правильно, хотя и негромко.
Брудный поставил ему четыре, чему Олежка был рад беспредельно и, если бы не усталость, наверно подпрыгнул бы, когда вышел из кабинета.
Доня наскреб мычания только на три балла. Тройка была программой-минимум и Доня ее выполнил.
Вот теперь, мы с чистой совестью ушли в роту и завалились спать.
Кстати сказать, Доня не забыл про обещанный деканом ватман и через три дня притащил в Подвал рулон.
– На будущее, – сказал он.
Курсантов летного училища Родина кормит супами с порченой капустой и мороженой картошкой, поит компотом с бромом и всё им мало, всё им плохо. Всё критикуют еду. То им в супе мышиный хвост почудится, то картошка им пестрит невырезанными глазками, то в минтае покажутся червяки. Привередливые они, эти курсанты, прямо как матросы с броненосца «Потемкин»! Привередливость имеет и обратную сторону. Не понравилась еда, иди в общагу голодный. Никто за тебя червей из рыбы выковыривать не будет.
Чтобы не страдать от сна на пустой желудок мы в своей комнате решили вопрос элементарно. За окно на мороз повесили шмат сала, а в стол спрятали несколько коробок детской смеси «Малютка».
Пара бутербродов с ледяным салом, кружка горячего молока, и вот он, блаженный сон сам приходит. Причем сладковатым молоком не брезговал никто из четверых живущих. Пили, особенно потешаясь над аннотацией, что смесь по составу приближена к женскому молоку.
А говорят, взрослые мужчины не едят манной каши! Вы им просто не предлагали!
В маленькой комнате, где мы жили вчетвером с Олегом Ткачом, Лёхой Ивановым АВ и Женей Борисовым, собственными силами и талантом был сооружен уникальный комплект мебели. В комплект входили четыре псевдодеревянные кровати, большой рабочий стол углом и шифоньер с двойным дном, за которым были спрятаны запасы цивильной одежды. В столе кроме учебников и тетрадей хранились запасы молочной смеси «Малютка», хлеб, картошка, маргарин, лук, чеснок, и все это так, что ни один военный не мог заподозрить непорядок и покуситься на нашу собственность. Но самое удивительное, что в нашем безразмерном столе успешно прятался целый ламповый телевизор!
Совершенства можно достигать всю жизнь. Вот и нам захотелось оклеить комнату новыми обоями, вместо старых, выцветших и рваных. Первым делом оторвали старые обои. Они были прилеплены прямо на неровный пористый бетон панелей и поэтому отлетели легко, почти не оставив следов. Новые обои мы сделали сами. Купили нужное количество дешевой писчей бумаги формата А3 и по знакомой еще со времен общения с коммунистической кафедрой технологии покрасили её под мрамор. Ввиду отсутствия в свободной продаже обойного клея, для приготовления клейстера купили три килограмма самой дешевой муки. Обои стопочкой сложили под одной из кроватей, а муку спрятали в наш уникальный стол до того момента, когда будет время для косметического ремонта. Жить в комнате с голыми бетонными стенами было не совсем уютно, но отчасти даже круто. Своеобразный хэви металл.
Как на грех, воякам захотелось еще раз убедиться в бесконечной греховности курсантов, и они пришли всей хунтой устроить шмон.
Мы сидели на лекции по аэродинамике и защитить собственность не могли. Внезапно дверь в лекционный зал открылась, и запыхавшийся дневальный попросил преподавателя отпустить на время старшину взвода Борисова. Разрешение было получено, и Женя вышел в коридор.
– Расщепкин у вас в комнате героин нашел! – округлив глаза, взволнованно сообщил дневальный, – Тебя требует!
Когда дневальный и Женя прибежали в роту, шмон уже ушел. На пороге нашей комнаты валялись какие-то бумажки, присыпанные сверху серой мукой.
Оказывается, по наводке неизвестного ротного стукача-хохмача вояки пришли провернуть только нашу комнату. Во главе представительной делегации явился сам начальник оргстроевого отдела подполковник Расщепкин. Человек очень необычный, истеричностью манер немного напоминавший Гитлера, а глупостью высказываний – карикатуру на Козьму Пруткова. С ним пришли главы всех пяти семей. Запрудив шинелями и запахом сапог нашу узкую комнатку, вояки с удивлением рассматривали голый бетон стен курсантского жилища. Но Расщепкин знал, зачем пришел. Не снимая шинели, он нырнул под стол, и после минуты сопения выудил оттуда полиэтиленовый пакет с мукой.
– Вот он, героин! – торжественно заявил Расщепкин, потрясая перед лицом пораженных коллег кульком с сероватым порошком, – Курсантов, проживающих в этой комнате, ко мне!
Как заправский американский борец с наркомафией он засунул руку в пакет и, зацепив на кончик мизинца немного героина, тщательно облизал его. Героин подозрительно смахивал на низкосортную муку.
– Товарищ подполковник, – вытягивая шею, из коридора вмешался в раскрытие преступления дневальный, – Они из муки хотели клейстер сварить, чтобы обои приклеить.
– Разобраться и наказать виновных, – Расщепкин сунул муку в руки преданно стоявшего позади майора Жулина.
Жулин в коридоре прошипел: «Уничтожить!» и кинул пакет дневальному. Что приказал уничтожить Жулин, дневальный не понял, то ли пищевой продукт, то ли наркотик, то ли всех свидетелей этого позорища.
Зато благодаря героину были спасены и телевизор, и картошка, и «Малютка», и еще многое, что могло бы порадовать сыщиков.
Маленький и тоненький курсант по прозвищу Воробей вечно страдал от недоедания. Общественный жареный минтай он есть не мог, а пирожными «Картошка», слепленными из отходов кулинарного производства, особенно сыт не будешь. У Воробья было и еще одно прозвище «Киссэль» произошедшее от Воробей-Воробьянинов-Киса-Кисель и, наконец, Киссэль по версии ленинабадского Прошки, произносившего слова с очень блатным акцентом.
К тому времени нашу замечательную бетонную комнату занял старшина роты, соблазнившись, видимо, удобным самодельным гарнитуром и телевизором, а мы жили в бывшей Ленинской комнате с кумачовым плакатом на стене вместо ковра, и было нас там аж шестеро на десять квадратных метров.
В тесноте да не в обиде. Зато у нас под кроватями постоянно стояли ящики с продуктами, мы не ленились сходить в «Океан» за мороженой камбалой. Почти ежевечерне в комнате жарилась картошка с луком, тушенкой и чесноком. Одуряющие ароматы сквозь щели в двери разносились по коридору ротной общаги, заставляя призывно урчать желудки непричастных к пиршеству курсантов.
Воробей жил в комнате напротив. Как только первые молекулы картошки с мясом просачивались сквозь плотно закрытую дверь, он появлялся в коридоре и настойчиво начинал «конить»:
– Пацаны, дайте поесть, я знаю, что вы там жарите картошку. Мне много не надо.
– Кисэль, нам лишний рот хуже пулемета. Нас шестеро, а сковородка одна. Иди, погуляй.
– Парни, я умру от голода. Моя смерть будет на вашей совести!
– Ладно, Киса, заходи, но только быстро, чтобы хвостов за тобой не было.
– Хвосты рубим! – радостно восклицал Воробей, впархивая в гостеприимную комнату.
– Киса, – однажды спросил Женя, а сколько ты смог бы съесть жареной картошки за раз?
– На халяву, сковородку бы съел, – уверенно ответил Воробей.
– Давай спор, если съешь сковородку, будем тебя всегда кормить, если не сможешь, больше не просись. Годится?
Наивный Женя, глядя на тощего Воробья, не мог даже предположить, насколько безразмерным окажется Воробьиный желудок.
Киса спор с радостью подхватил. Сел и у нас на глазах методично слопал всю нашу картошку, которую мы готовили на шестерых. Потом медленно встал, одновременно с последней отрыжкой выдавил из себя сиплое «Спасибо» и тихо вышел.
– Следующий раз на семерых придется готовить, – мрачно сказал я.
– Кто же мог такое представить? – развел руками Женя.
Киса столовался у нас по результатам спора еще пару раз. Потом перестал халявничать. То ли занят был, то ли нашел другой источник пропитания.
Чтобы хоть как-то украсить унылое жилище, устроенное из разоренной Ленинской комнаты, я нарисовал пастелью на выкрашенной водоэмульсионкой стене улыбающееся лицо женщины. Получилось так себе, но остальные пятеро жителей идею превратить комнату в картинную галерею восприняли с восторгом и потребовали продолжения банкета. Ну, как откажешь друзьям? Тем более, что нарисованная на бетоне рыжеволосая дама с ярким макияжем смотрела весело и нежно, как бы сочувствуя скучному курсантскому быту, да еще в такой теснотище.
Даже подполковник Расщепкин, этот непримиримый борец с курсантским либидо, заявивший однажды по поводу эротических плакатов, обнаруженных в комнате, где жили венгры:
– Совсем опустились курсанты! В комнате на стену прилепили трех голых баб. Двух я отодрал! Третью не смог, пришлось звать дневального, – и тот ничего дурного с портретом на стене сделать был не в состоянии. Разве что ногтями отскрести.
Следующим шедевром был задуман большой вертолет Ми-8 в оранжевой «северной» раскраске. Друзья специально купили в канцтоварах несколько коробочек цветной пастели, и через пару дней картина на бетоне полтора на два была готова. Мощная машина зависла над низкими северными елками, готовясь к десантированию охотников и рыбаков на пологий берег в излучине спокойной речки.
Старшина роты хотел было побухтеть по поводу неуставного украшения, но за вертолет вступился Лёха, сам бывший вертолетный техник, человек немолодой и уважаемый. Старшина отстал.
– Ну, ты как знал, так все точно изобразил! Вон тот холм точно там за излучиной и стоит. А на эту площадку мы вечно рыбаков возили, – восхищался Леха предвидением художника.
Елки и речку я нарисовал, как говорится, от фонаря, просто как фон, а вот срисованный с календарика вертолет мне и самому понравился. Первый раз удалось достичь такой фактуры рисунка, что при рассмотрении с двадцати сантиметров видно было только нагромождение разноцветных парафиновых пятен и точек на бетоне, а с расстояния два метра, дальше отойти не позволяли размеры выставочного зала, сразу – Ах! – возникало целостное изображение.
Когда через год мы очередной раз переехали в другую общагу, нашу бывшую комнату отремонтировали, а стены закрасили. Но вертолет и женщина оказались непотопляемы! Жирная пастель со временем просочилась сквозь слой свежей краски, напоминая новым жителям о нашем там пребывании.
После выпуска Гордея руководить Подвалом стало некому. Подвальные художники по определению народ творческий и плохо управляемый, и только Гордею с его авторитетом, удавалось, исключительно методами убеждения и личного примера, подвигать курсантов на очередные свершения в честь и во имя.
Замполит училища, как и многие замполиты того времени, человек весьма скользкий, пытался применить к художникам византийские хитрости. Однако все его потуги привели только к окончательному разобщению Подвала как коллектива. И тогда замполит решился на организацию шефской помощи подвальным свежими кадрами из города.
На должность начальника пригласил профессионального художника-оформителя и взял на работу еще двух молоденьких девушек, умевших кое как возить кисточкой по ватману, стрелять глазками и втайне мечтавших, чтобы на них запал кто-нибудь из старшекурсников.
Мы, так сказать, коренные, от истоков, оказались как бы на вторых ролях, на подхвате у профессионалов. Естественно, трудовая дисциплина упала ниже всякого допустимого уровня, и в Подвал мы стали появляться, только если приспичит на кого-нибудь прогнуться.
Но такое печальное положение дел оказалось не у всех. Один из подвинутых в сторону художников нашел себе регулярное утешение в объятиях принятой на работу художницы. Истины ради стоит сказать, что благополучно довести курсанта до ЗАГСа девушке не удалось. Серега любил ее пылко, но недолго.
Еще один роман стал намечаться у другой художницы с парнем, который в подвале работал на нетворческой должности, плотником. Доня страстно влюбился в художницу, но почему-то думал, что склонять ее к сожительству нужно, исключительно разговаривая на понятные художникам темы. Сам он про масло и акварель знал понаслышке, поэтому решил воспользоваться моей помощью, как почти профессионала.
Однажды его пассия, жеманясь, сказала, что завтра они с подругой поедут на пленэр и хотели бы пригласить своих новых друзей из Подвала. Доня воспрял духом – наконец-то девушки сами догадались, зачем они тут трутся среди бурсаков! Он, к несчастью, по-своему услышал и истолковал заморское слово. В качестве молодого организма для второй девушки он пригласил нашего общего товарища Олежку, а меня взял как переводчика с художнического на человеческий.
На следующий день, побритые и пахнущие одеколоном, в десять утра мы встретились с молодыми художницами в живописных ивовых зарослях у речки Илек. Доню немного удивило, что девушки пришли на пленэр с этюдниками. И совсем расстроило, что они разложили их, укрепили ватман и взялись за акварель.
Пока меня не просили объяснять, что такое пленэр, колонок и перспектива, я присел на солнышко возле берега и стал бросать в воду щепки, наблюдая за плавным течением Илека и думая о быстротечности жизни. Ребята безуспешно поприставали к художницам и взялись забавляться на свежем воздухе сами. Доня с Олежкой бегали друг за другом, что-то острили и всячески изображали огромное удовольствие от пребывания на пленэре.
Мне первому надоела такая бестолковая оргия, и я сказал, что они могут оставаться, а я пойду. Мне показалось, что девушки никак не могут раскрепоститься из-за нечетного количества соискателей нежности. Но, оказывается, надоело не только мне. Доня и Олежка вспомнили о не законченных лабораторках, а девушки, как оказалось, уже давно накидали необходимое количество этюдов. Мы дружно вышли из кустов и направились на остановку.
Сидя в Подвале, Доня с недоумением вспоминал наш поход в кусты, называя его не иначе как блянэр. А мне казалось, что мы просто не поняли друг друга. Возможно, молодым художницам хотелось романтики, завтрака на траве, беседы о возвышенном, а тут пришли организмы, переполненные гормонами, и все испортили.
Подвальный художник Лёва Кулманаков страстью к созданию шедевров общенародной значимости не страдал. Его мало увлекали замысловатые стенды и панно во всю стену. Зато Лёва отличался тщательностью в отделке деталей и мелочей даже тогда, когда выводил дату очередной дискотеки на запоминающемся яркостью и мистической таинственностью пригласительном плакате.
Когда Лёва творил, он видел перед собой только свой замысел, лист ватмана, набор гуаши, кисти. Одного Лёва не переносил – резких звуков и особенно громкого скрипа.
– Лёва, ты еще долго там будешь стол занимать?
Согнутая спина склонившегося над нетленкой Лёвы даже ничуть не дрогнула в ответ на слова.
– Лёва! Слышь-нет?
– А...?
– Стол когда освободишь?
– Опять гнуться будете?
– Ну не всем как тебе творить. Сам-то как с коммунистами договаривался?
– Прогибщики! Учиться надо!
– Не зли!
– Конечно, прогибщики! – Лёва с видом победителя повернулся к влажному еще рисунку, окунул кончик кисти в гуашь и приготовился положить мазок.
– Лёва?! – Шура Доминяк, позвал гордеца интонацией, с какой обычно говорят, подняв бровь: «Ну и...?»
Лёвина спина даже не шелохнулась.
Убедившись в том, что Лёва совсем потерял нюх, Доня взял кусок пенопласта, подошел поближе к своей жертве и, поднеся пенопласт ко рту, вдруг с противным высоким скрипом стал быстро-быстро водить им по зубам.
Лёва издал какой-то утробный звук, резко втянул голову в плечи, кисточка вылетела из дернувшейся руки и, описав над плакатом замысловатую траекторию, упала на незаконченное произведение, оставив поверх рисунка большую кляксу и гирлянду мелких ярких брызг.
Доня, не дожидаясь скорой расправы, мстительно скрипнул еще пару раз и бросился к двери.
– Убью!!! – заорал приходящий в себя после шока художник, но было уже поздно. Удаляющиеся частые шаги «скрипача» не оставляли никаких надежд на возмездие.
Продолжить работу удалось не сразу. Сначала пришлось аккуратно убирать кляксы и восстанавливать рисунок. А потом еще просто сидеть и приходить в себя.
Творить вечное во гневе невозможно.
На самом верху учебного корпуса, в комнатах, в которые надо подниматься по необтоптанной, пахнущей строительной пылью лестнице, расположились эфирные небожители – коротковолновики. Запрудили помещения стеллажами, проводами, станциями. Написали на дверях грозное – «Вход только по особому разрешению!»
Не всякий военный был готов преодолеть все барьеры, чтобы прищучить отщепенцев.
Пользуясь такой относительной безопасностью, радисты оставили одну маленькую закрытую комнату без окон свободной от оборудования. Проектировщики, возможно, планировали разместить здесь небольшой склад какой-нибудь лаборатории, но в радиостанции склад не понадобился. Комнатка была приспособлена для отдыха после эфирных бдений. Поставили туда кровать, застелили ее по-солдатски просто. Матрац, подушка, одеяло.
Поначалу там просто досыпали недоспанное в казарме, обычно называя ротному старшине этот процесс «дежурством по радиостанции». Но со временем, комнате нашли более интересное применение. Сюда стали приводить девушек с дискотеки.
Романтически настроенные особы, волнуясь и хихикая, шли по полутемным коридорам ночного учебного корпуса в дальний его угол на шестой этаж. Радисты принципиально не устраивали оргий и приводили всегда только по одной девушке за вечер. Если посещение удавалось, на стене над кроватью трафаретом ставили синюю звезду, если же приглашенная приходила, чтобы расстаться со своей девственностью, то звезду печатали красную!
Очень скоро разноцветных звезд на стене стало больше, чем было на борту истребителя Покрышкина!
Мемориальная «Стена Звезд» неудержимо манила девушек, и они специально шли в ночную радиостанцию, чтобы оставить там память о себе.
Кто-то пишет стихи о своих мимолетных знакомствах, кто-то коллекционирует на ковре над диваном женские трусики. Курсантские звезды действовали безотказно, ведь талантливых стихотворцев среди коротковолновиков не было, а оставлять нижнее белье невесть кому и потом идти домой без трусов актюбинские дамы приучены не были.
Тяга к прекрасному свойственна суровой офицерской душе. Она как трава сквозь асфальт пробивается к свету, преодолевая все трудности и невзгоды армейской жизни.
Однажды, военные пожелали, чтобы курсантские роты маршировали по плацу со строевой песней. Очевидно, поющие курсанты шагают ровнее, радуя командира ритмом и рифмой.
Нашей роте предложили исполнять песню про «знамя полковое, командиры впереди».
Поначалу все шло гладко, если не считать невысокого песенного энтузиазма. Обычно пела только треть роты, остальные предпочитали мычать в такт и топать ногами.
В один из вечеров неспособный серьезно относиться к военной муштре Миша Боков придумал, как проявить свой протест. Когда вся рота громко пела: «Вьется, вьется знамя полковое…», Миша, вместо «Знамя полковое», с гаденькой улыбочкой вставлял «В рот оно е…», своей смелостью вызывая восторг соседей по строю.
Постепенно количество подражателей и безопасно протестующих начало увеличиваться, пока однажды вся рота в едином порыве не гаркнула матерный припев. Как на грех, вот именно в этот день на плацу собрались все военные начальники насладиться пением. И такой плевок в восторженные души!
Роту остановили и долго допытывались, кто же был инициатором. Бесполезно. На целый месяц наказали тем, что заставили ходить без песни. Грозили и обещали, вербовали и покупали. К чести тех ста человек, ни одного стукача среди них не оказалось.
Полеты на Як-40 начались с размахом. Мы тренировались на пространстве от Вильнюса до Новосибирска. Были во Львове и Одессе, Саратове и Магнитогорске, в Уральске и Ашхабаде, Чарджоу и Ташаузе. Инструктор Репчанский (с понятным прозвищем «Репа») у нашей лётной группы был пробивной. Показал нам хорошие места Союза. В основном для тренировок выбирались аэропорты не очень загруженные, позволявшие нам неограниченно летать по кругам с посадками и уходами. Зато, многие места отличались своей специфической пользой. Например, из Вильнюса мы пёрли в Актюбинск только баночек майонеза «Провансаль» штук 200 или 300, это не считая каких-то колбас, сыров и шмоток. Литовцы смотрели на нас с лютой ненавистью, видя, как «оккупанты» вывозят мешками их национальное достояние. Из Магнитогорска ехали мешки с отборной картошкой, Из Чарджоу – ящики с помидорами и болгарским перцем, а вот из Новосибирска разве что расчесанные до ужасных размеров волдыри от укусов тамошних комаров, пусть и ленивых, но очень больших. Ну а из Одессы – разве что сладкие воспоминания о теплом море, Аркадии и платанах на улице Гоголя.
Первым местом, где нам предстояло летать был аэропорт Ташауз с асфальтовой, растрескавшейся от жары полосой.
Из Актюбинска до Ташауза выпало лететь моему товарищу с позывным «Рыба». Он прошел на свое законное левое командирское кресло, уселся и стал ждать разрешения на запуск. Потом, под чутким контролем бортмеханика запустил двигатели, и мы поехали в начало длинной Актюбинской полосы.
Як-40 разбежался и, резво набирая высоту, взял курс на юг, в Ташауз.
– Рыба, – обратился Репчанский к курсанту, – Курс на Челкар помнишь?
– Помню, 137 градусов.
– Вот и бери 137, а то как взлетел 126, так и дуешь по прямой.
Самолет плавно накренился и развернулся на десять градусов вправо.
– Рыба, а 137 – это МПУ или МК?
– МПУ…, – неуверенно, словно ожидая подвоха, ответил курсант.
– Правильно, МПУ, а курс у тебя какой должен быть?
– С поправкой на ветер.
– С поправкой на угол сноса. Так?
– Так.
– Вот и бери поправку, или все время моих команд ждать будешь?
Самолет плавно подвернул еще на пять градусов.
– Рыба, ты на лини пути?
– Ну, в общем…
– Конкретно, пожалуйста!
– Ну да, курс 142.
– Я не про курс спрашиваю, про линию пути, которая между двух приводов пролегает.
– А, линия пути! Ну да, на линии.
– Как ты решил?
– По локатору!
– Рыба! Ты привода настраивал?
– А, привода! Сейчас настрою.
– У тебя первый АРК куда кажет?
– Назад.
– Почему?
– Я его на Актюбинск настроил.
– А летишь куда?
– Вперед…
– А впереди у нас что?
– Челкар.
– А привод на Челкар кто будет настраивать?
– Сейчас…
– Настроил? Как определил?
– Стрелка вперед показывает.
– Она на Челкар показывает?
– Ну, да.
– Ты позывные прослушал?
– Сейчас послушаю…
Прошло десять минут. Рыба в наушниках напряженно смотрел вдаль и не шевелился. Наконец инструктору прискучило сидеть молча.
– Рыба!
Ноль внимания.
– Рыба! – инструктор потрогал сосредоточенного курсанта за плечо, – Ты что там слушаешь?
– А!!! Челкар слушаю.
– И что там?
– ти. ти-та-ти-ти. ЕЛ.
– Терпеливый ты, Рыба. Пятнадцать минут азбуку Морзе слушал!
Прилетели мы в Ташауз рано утром, через час после рассвета. Инструктор определил порядок тренировки и карусель началась. Я оказался в очередности первым. Предстояло исполнить весь комплекс действий по запуску двигателей, рулению, взлету, собственно выполнению полета по кругу и нескольких заходов на посадку. Как поёт Вадим Захаров: «Я зашел в кабину, сел, кресло подогнал...». Утречком леталось относительно спокойно. Болтанки еще не было. Это с обеда и часов до четырех самолет качало и подбрасывало термическими потоками от нагретой пустыни.
Первый заход у меня получился весьма корявый. Я поздно начал разворачиваться на первом и перелетел четвертый разворот. Инструктор терпеливо наблюдал мои потуги.
– Ты контроль четвертого пока забудь. Здесь привода врут безбожно. Крути визуально. Сейчас сделаем заход с уходом, потом еще один, а затем посадка и смена караула. Усёк?
Я согласно кивнул
– С какой высоты уходить? – я хотел уточнить порядок действий.
Самолет уже шёл к полосе, целясь носом в кустики верблюжьей колючки перед торцом.
– Метров с тридцати, по моей команде, – ответил инструктор.
Я летел ровно, как на тренажере. Серая полоса приближалась и я, помня, что вместо посадки будет уход на второй, едва сдерживал себя, чтобы не приподнять нос и уменьшить снижение. Инструктор уловил мое подтягивание штурвала, слегка толкнул его вперед и зацокал языком: «Я сказал – по моей команде!»
На высоте пятьдесят метров в СПУ прозвучало: «Давай! Уходи!»
– Уходим! Режим взлетный! – я опасливо краем глаза посмотрел на руки бортмеханика как тот двинул вперед одновременно три РУДа.
Ну, теперь можно! Я потянул штурвал, устанавливая тангаж в 5 градусов.
Механик лениво, словно подкалывая меня за спешку, доложил: «Двигатели на взлетном, параметры в норме»
Я уцепился глазами за стрелку вариометра и за скорость. Все это длилось секунду, не более, но мне казалось, что я так много успел увидеть и оценить за эту длинную секунду! Наконец вариометр перевалил через ноль и уверенно подошел к пяти метрам в секунду набора. Скорость устойчиво держалась 220 км/ч. Я, оказавшись в стандартных параметрах полета как-то сразу успокоился и уже ровным голосом скомандовал: «Шасси убрать»
Вот какой длинный абзац получился, а в полете все эти действия и команды заняли от силы секунд пять.
Высота 120 – «Закрылки убрать»
Высота 200, скорость 300 – поехали разворот с креном 15 градусов.
Второй аналогичный заход я выполнил куда спокойнее и точнее, правда, опять из 4-го вышел с перелетом створа полосы.
Уход на второй я теперь исполнил с высоты 20 метров и после уже наезженного полета по кругу вполне уверенно выполнил заход и посадку.
Самолет запрыгал на ямах и кочках продавленной ВПП и я решительно нажал на тормоза. Бортмеханик без моей команды по короткому кивку инструктора включил реверс. В кармане я развернулся и медленно по осевой поехал в обратном направлении.
– Взял управление! – скомандовал в СПУ инструктор, – Снимай наушники, отстегивайся, вылезай. Киса, твоя очередь. Меняйтесь, я подскажу, что делать. Смотри, Димон, четвертый визуально начинай когда полоса подойдет к углу моего стекла, – инструктор ткнул пальцем, показывая, в каком конкретно месте его переднего стекла я должен увидеть полосу. – Это, если на 400 метров летишь. Если выше, то и полосу пропускай дальше, если ниже, то раньше. Детально разберем в Ашхабаде.
Киса, садись, пристегивайся. У тебя свои чехлы на наушники есть? Нет? Жаль. Тогда надевай Димкины потные, а впредь советую иметь свои персональные чехлы.
Он еще какое-то время чему-то наставлял Воробьева. Я уже не слышал, пошел, хватаясь за спинки кресел, в заднюю часть салона и плюхнулся рядом с Рыбой.
– Ну как? – коротко спросил он.
– Вроде, нормально, – я откинулся на спинку и щелкнул пряжкой привязного ремня, – Ты после Кисы будешь свои круги летать?
– Шеф сказал, в Ашхабаде долетаю мои два ухода. Ну что, еще полчасика и на заправку?
Я устало кивнул.
Самолет начал свой очередной разбег.
После полетов, на стоянке инструктор сказал бортмеханику залить под пробки, и мы вчетвером через вертящуюся калитку пошли на привокзальный базарчик.
– Берите арбуз, помидоры и лепешки. В Ашхабаде в аэропорту этого всего нет, а вечером будете ужинать арбузом и лепешками. Ничего другое в вас не полезет. Поверьте моему опыту.
Мы и не думали спорить. Я у туркмена в ватном халате и бараньей шапке взял арбуз килограмм на десять, Киса у туркменки разжился помидорами, а Рыба купил у тандырщика пачку горячих лепешек.
– Во-первых, здесь всё есть и стоит копейки, а в Ашхабаде на рынок ехать надо и тащить потом оттуда по жаре, – похвалил наш выбор инструктор, – закидывайте покупки в самолет и жду вас у диспетчера, – от отдал Кисе свою скромную авоську с дынькой и парой лепешек.
Через полчаса наш Як уже набирал высоту в сторону Ашхабада.
В столице Туркмении тогда был довольно скромный аэропорт. Да, полоса была вполне достаточной длины, около трех километров, что немаловажно в жарком климате. Но перрон и система рулежных дорожек были очень скромными.
Нам, для целей тренировки, конечно, этого было достаточно, наш маленький Як никому не мешал, нарезая круги возле Ашхабада.
Жили мы в аэропортовской стандартной гостинице (в Ташкенте в те годы была точно такая же, только называлась по-другому). Днем донимала жара, ночью – комары. Я удивлялся откуда комары в пустыне, но их было так много, что предположить, что кровососов случайно завезли в чемоданах из Сибири, как-то не получалось.
Разок я рискнул съездить в город на автобусе. Поехал не от аэровокзала, а прошелся одну остановку мимо обычных хрущевок. Потом прокатился пару остановок в сторону города и удовлетворенный вернулся в гостиницу. Зелени много, но выглядело все убого, как запущенные кварталы Ташкента где-нибудь на окраинах.
Кстати, в Ашхабаде чисто исторически, хрущевок не было. Город был полностью уничтожен землетрясением в 1948 году. Соответственно, массовое строительство жилья шло еще по довоенным проектам, да и сам Никита встал у руля только в 1953 году.
После Ашхабада мы полетели в настоящий вояж.
Аэродромы, где мы дозаправлялись уже из головы вылетели. Остались только конечные пункты. Сначала прилетели во Львов, но это была тоже лишь промежуточная остановка. Собственно, из впечатлений от Львова осталось только кафе на территории аэродрома, точнее, рабочая столовка. Там мы узнали, что такое настоящий борщ с жирной сметаной, гренками с чесноком и натертым салом, сметана в стакане, которую надо было доставать ложкой. Меню было отменное и всё стоило совершенно недорого.
Из Львова перелетели в Вильнюс.
Полеты в Вильнюсе не запомнились, собственно, шлифовали все те же круги.
Зато время короткого отдыха впечатлило.
В гостиничном кафе большая грузная литовка торговала бутербродами и кофе. Завтрак наш был всегда скромен и всегда состоял из пары бутеров с колбасой и чашки (или кружки) кофе. Принимая заказ, продавщица настолько искренне демонстрировала нам свою неприязнь, что после двух завтраков я предпочел подкрепляться в уличных столовках, там, где на меня смотрели как на рядового клиента, а не как солдаты на вошь.
Летали в основном по ночам, когда аэродром был свободен от разлетов-прилетов. Днем, наскоро выспавшись, старались поехать посмотреть «западную витрину СССР». Может кого и впечатляло.
Зашли в большой универмаг, примерно размеров и значимости ташкентского ЦУМа. Можно было взять за 70 рублей неплохие индийские джинсы, но показалось дорого. Я купил маленький фен сестре Ленке, парни вообще ходили, скучая. И тут на площади, практически в прямой видимости от ЦУМа к нашей группе подошел вертлявый молодой человек и заговорщически поинтересовался, не нужны ли нам джинсы «Монтана» за недорого?
Конечно нужны, веди же нас, о наш спаситель!
Мы гуськом поплелись в какой-то укромный темный уголок. Парень раскрыл свои сумки и стал оттуда метать на пивной ящик яркие полиэтиленовые пакеты с какой-то одеждой внутри. На пакетах было ярко написано MONTANA, на лейблах, пришитых там и сям к джинсовке и трикотажу фигурировало то же слово.
Начался короткий торг.
Тут парень опасливо завертел головой, запричитал что-то про милицию, которая уже топает сапогами по мостовой в направлении нашего тайного торжища. Попросил сильно поторопиться.
Я купил какую-то кофту (опять же Ленке) рублей за 15, А один из наших летчиков набрал пакетов на полжизни вперед. Как только деньги перекочевали в карман продавца, он просочился в неприметную щель между стен, предварительно указав нам безопасный путь отступления в противоположную сторону.
Сумки с монтанами мы открыли лишь в гостинице. В пакетах ожидаемо оказалась всякая дрянь. Роль джинсов играли куски похожей материи со строчкой, роль трикотажных кофт – обычные кофты из любого магазина ширпотреба, некоторые кофты были порезаны пополам, и каждая половина представляла целую кофту.
Моя кофта оказалась на удивление целой, но была размером как раз на трехлетнего ребенка, притом, что Ленке было уже пятнадцать.
Когда я обнаружил подлог, я пошел к коллеге в комнату и застал его там в позе Гоголя, сжигающего второй том «Мертвых душ». Да-а-а! Расслабились мы в своем патриархальном Актюбинске под чутким надзором Министерств ГА и МО.
Не припомню точно, но кажется, я отдал свою кофтюшечку коллеге задаром, лишь бы компенсировать его горе, тем более, что Ленка в куклы уже не играла и в качестве реквизита для игр ей такая кофточка была не нужна.
С крайнего запада страны мы рванули на восток и остановились только достигнув Новосибирска. По пути в городах концерты давали с большим успехом. И в Новосибирске опять все те же круги над степями и лесами. В столице Сибири нам хватило одного дня. Покупать там было нечего, пищевая и легкая промышленность города лежали в руинах. Я старался из самолета не выходить, а если и приходилось выходить и по кругу осматривать воздушное судно, то бегал, махая руками и почесываясь от укусов местных комаров, коих были тучи, они были крупные (с небольшого воробья) и пили кровь лениво настолько, что их можно было убивать, даже не хлопая по ним ладонью, достаточно было просто прижать к коже пальцем.
Летняя лётная сессия прошла вполне успешно. В Актюбинске Альма матер встретила нас радушно, и даже военные, казалось, поумерили свой пыл в борьбе с курсантской вольницей. Гораздо меньше стало дурацких предметов. Можно было начинать учиться по-настоящему, но дурная привычка не отпускала. Был нарисован за пятерку по теоретической термодинамике трехметровый двигатель Аи-25 в разрезе, что-то еще писалось и рисовалось для научных коммунистов, был создан большой комплекс стендов и плакатов в модных рамках-квадратах, повернутых на 45 градусов. Не помню для кого. Запомнил, как делали и вешали на стену на 5-м этаже, а вот заказчик из памяти стерся.
Мне удавалось вполне успешно совмещать учебу на четвертом курсе и готовиться к полетам во вторую летнюю лётную сессию
На день Октябрьской революции 7 ноября 1985 года пригласительный плакат на училищную дискотеку рисовал уже не Лёва Кулманаков, как он это делал несколько лет, а по его сохранившимся артефактам кто-то из городских «типа подвальных». Плакат явно не дотягивал до Лёвиного, но информацию до актюбинских девушек донёс.
Осенняя дискотека не тянула в популярности на аналогичную первомайскую, когда девушки массово разбирали женихов-выпускников. Но она тоже позволяла завести полезное знакомство, которое иногда, через год, заканчивалось свадьбой и отбытием, кому повезет, в столицы, а кому повезет только в любви – в прочие городки с местными авиаотрядами, например в Курск, Термез и тому подобные отверстия на карте мира.
На дискотеке я познакомился со своей будущей женой Верой Михеевой. Она пришла с подружкой, была одета скромно, в темно-серое осеннее платье. Макияжа на лице было минимум, но сама девушка была свежа, симпатична, не жеманна и судя по коротким репликам, которыми мы изредка перебрасывались, весьма начитанна и умна.
После танцев я проводил её до остановки троллейбуса, и мы назначили свидание друг другу прямо на следующий день.
Утром я за пятнадцать минут до нашего времени уже стоял в условленном месте у драмтеатра. Вера тоже оказалась не из тех девушек, которые любят помучить своих потенциальных женихов. Через пару минут она быстрым шагом подошла от остановки и улыбаясь спросила: «Куда пойдем? Может, просто погуляем?»
Мы гуляли почти весь день, посидели на сеансе в кинотеатре «Казахстан». Потом я проводил Веру до дома и на автобусе вернулся в общагу.
Вера меня домой не пригласила, мотивируя неприбранностью комнаты, где они проживали с мамой, моей будущей тещей Анной Тимофеевной.
Немного о теще.
Михеева Анна Тимофеевна родилась 24 декабря 1928 года в деревне в Оренбургской области. До войны замуж было рано, а когда всех сельчан поголовно выгребла мобилизация, то и после войны шансов выйти не осталось. Дело осложнялось тем, что тогдашние колхозные крестьяне жили на правах крепостных. Паспортов у них не было и сбежать в большую жизнь можно было либо заслужив благорасположение председателя (а на такое не каждая патриархально воспитанная девушка была готова), либо по разнарядке на комсомольскую стройку социализма. Разнарядок не присылали, потому что на наличных женщинах буквально и пахали, и сеяли. И они были нужны хотя бы для того, чтобы в колхозе кто-то жил.
В военные годы было очень голодно, доходило до того, что когда в начале войны родилась Аннина сестра Мария, ребенка кормили не молоком, а жмыхом, разжеванным и завернутым в тряпочку. Маленькая Маша лежала в уголочке избы и не плакала. Вес не набирала и в год была похожа на маленькую мумию. Приходил сельский доктор. Мать жаловалась на невозможность кормить ребенка. Доктор безразлично советовал Машу вообще не кормить, даже жмыхом. Мол, зачем ее мучить такой жизнью, пусть уж совсем умрет.
Маша чудом выжила, в рост не пошла, зато компенсировала голодное детство очень выдающимися женскими статями, словно Господь дал ей то, чего не было у ее матери, когда Маше это нужно было больше всего. После школы выучилась на экономиста, родила двух успешных сыновей и к сорока годам работала на весьма престижной и денежной должности начальника по снабжению всей торговли прикаспийского города Шевченко.
Анна вырвалась их лап советских крепостников только в 1948 году. Тогда случилось Ашхабадское землетрясение и по всему Союзу набирали добровольцев для разбора завалов, вытаскивания и захоронения десятков тысяч трупов, которые быстро разлагались в жаре, отравляя вокруг себя и воздух, и воду. Анна проработала в этих ужасных условиях первый, самый тяжелый год. Потом, когда из разных уголков СССР развернулись поставки материалов и началось массовое строительство жилья, решила уехать из проклятого места, хотя и была возможность и замужества, и получения своих квадратных метров в одном из новых микрорайонов.
Анна получила справку и билет на поезд обратно в Оренбург. Было совершенно понятно, что в бабьей деревне ее снова ждет безрадостная судьба одиночки. Анна решила сбежать. В те годы сбежать от властей с бумажкой-справкой надо было обладать изрядной смелостью и решимостью. За побег из деревни вполне могли грозить серьезные кары. Подъезжая к станции Актюбинска, Анна решилась. Прихватив маленький фанерный чемоданчик, она сошла с поезда и попросилась в станционном отделе кадров на любую работу. Сказала, что прекрасно готовит и имеет опыт приготовления пищи в больших количествах для бригад строителей. Её взяли на должность работника кухни в железнодорожную больницу даже без паспорта, по справке из Ашхабада. Про несуществующий паспорт Анна наплела, что потеряла его при разборе завалов. Поселилась Анна в «углу» у добрых людей. Сроднилась с ними и прожила у них почти десять лет.
По молодости Анна была весьма интересной женщиной. На нее заглядывались. Но законной свадьбы все никак не получалось. Отчасти такое положение объяснялось дефицитом мужчин и, соответственно, переизбытком женщин. Пришедшие с войны мужички избаловались, стали разборчивы, требовали себе не просто красивую жену, а как минимум красавицу с дипломом и должностью. Так и прошли годы среди кухонных котлов.
К тридцати годам Анна еще не увяла и не растеряла природной красоты и здоровья. У нее завязался роман с Андреем Родионовичем Мельником, еще подростком приехавшим в Актюбинск с эвакуацией из Киева. Мельник был на год моложе Анны, но умен, образован и работал начальником автоколонны. Андрей был уже женат, с детьми и роман с Анной, уведшей его из семьи профком сильно не одобрял. Жена тоже развод не давала.
Они с Анной ушли в вырытую Андреем землянку и жили там, не регистрируясь. Андрей любил Анну, но годы ее счастья оказались недолгими. В 1965 году через год после рождения Веры Андрей попытался вывести на чистую воду местных бандитов и разворовывающее автобазу начальство. Его убили.
Анна осталась одна в землянке с маленькой Верой на руках. На работе вникли в ситуацию, помогли с яслями, а через несколько лет появилась возможность переехать в комнату в коммуналке с «удобствами» на улице перед подъездом в виде жуткого деревянного сортира. Вообще-то, изначально общий туалет на две комнаты и кухня в квартире были. Но соседи с фамилией Польчак отгородили дверью свое право на владение сортиром и никого туда не пускали. Так же обстояло и с кухней. В общую кухню, экспроприированную соседями, доступа не было и Вере с матерью приходилось готовить на керосинке, стоявшей на тумбочке в темном коридоре без вентиляции. Удивительно, как пожарная инспекция и санитарные службы смотрели на это лютое безобразие, ведь от керосинки в фанерном коридоре пожар мог произойти в любой момент. Скорее всего, пожарники просто не посещали эти убогие дома для расселения рабочего класса.
Двухэтажный дом был точной копией того челябинского, в котором мои родители получили свою первую комнату. Но и это не все. Это была та же самая комната на втором этаже, в которой я делал свои первые шаги. А номер дома 38 совпал с номером дома в уральских Кундравах, в который из Ташкента в 1991 году переехали мои родители и Лена с мужем Женей. Такая вот мистика.
В августе 1985 года Вериной матери после долгих мытарств дали-таки отдельную однокомнатную квартиру в новом доме на Ленина-1. Но для этого Вера писала письма Горбачеву. Смешно, конечно, но на власти это фокус подействовал.
Весной выпускного года прошли обязательные военные сборы. Курсантов переодели в шинели и сапоги, они топали по плацу и бегали марш-броски по быстро раскисавшему актюбинскому снегу. Подвальных, бывших и нынешних вместо прохождения военных сборов в родных стенах, училищные майоры решили сдать в аренду в качестве шефской помощи в ближайшую артиллерийскую часть. Зачем крупнокалиберная артиллерия нужна в казахской степи понятно только высшему военному начальству. Вероятно, страна готовилась отразить на подступах к Актюбинску наступление орд афганских душманов. Может и еще для чего. Нас в военные тайны не посвятили. Задачу поставили простую: прибыть в расположение и поступить в распоряжение командира части полковника такого-то.
В части бригаду подвальных шабашников встретил местный замполит.
– Здравствуйте товарищи! – не уточняя званий, поздоровался он, – Не будем терять драгоценного времени, сразу пойдемте определим фронт работ.
По мокрому от талого снега плацу мы пошли к двухэтажному кирпичному зданию. На втором этаже оказалась большая комната, посреди которой стоял огромный ящик, накрытый толстым оргстеклом. Вокруг ящика вдоль стен стояли стулья. В ящике из папье-маше силами дембелей была сделана пересечённая местность с нарисованными на ней полями и речками. На полях стояли игрушечные зеленые танки и пушки. Среди низкорослых редких деревьев прятались несоразмерно большие пластмассовые солдатики.
– Вот это песочница! – восторженно пробормотал Серега Селезнев, – Мечта первоклассника!
– Это наш класс тактической подготовки, – с гордостью за пестрый игрушечный макет местности начал введение в курс дела замполит. – Но, как видите, панорамы нет, а желательно, чтобы артиллеристы видели перспективу, кругозор, так сказать, расширяли.
Мы молча ждали, когда замполит начнет говорить понятные вещи.
– Вы, как опытные художники, наверняка сможете на стенах нарисовать перспективу, – продолжил говорить загадками замполит.
– Товарищ майор, Вы толком скажите, что надо сделать, – попросил я работодателя.
– Очень просто! Надо перспективу изобразить, – повторился уже в который раз замполит, но не увидев в наших глазах искры понимания, решил объяснить доходчивее.
– В Москве были? Бородинскую панораму видели? Вот и в этой комнате надо сделать то же самое, только современное. Танки, артиллерия, самолеты. Да что там много говорить? Давайте так, вы сегодня подготовите мне предложения что и как будете изображать, завтра обсудим и приступите.
– Так мы тактику артиллерии в Авлуге не проходили, – попытались мы получить более детальное задание.
– Ладно! Там, – замполит широким ленинским жестом указал на торцевую стену, – На холмах должна быть батарея крупнокалиберной артиллерии противника. Вероятного противника, – уточнил замполит. Ее атакуют наши танки и пехота. Сверху штурмовая авиация осуществляет подавление огневых точек. Наша авиация, – снова уточнил замполит.
– Здесь, – он указал рукой вдоль длинной пустой стены от двери до угла, – Происходит выдвижение подразделений пехоты, мотопехоты. Здесь артиллерия, наша, заняла позиции и бьет по врагу. БМП с пехотой здесь форсируют реку и сразу вступают в боестолкновение...
Замполит фонтанировал еще минут пять. Когда он закончил, настала наша очередь выдвигать свои требования.
– Все что вы сказали, мы сделаем. Но нам нужно гуаши, в основном зеленых и синих оттенков по нескольку банок, кистей от первого до десятого номера комплекта четыре. Стол этот застелить газетами, что ли, чтоб не заляпать случайно. И вообще, решить бы сразу, где будем питаться и где жить.
– Так как вы все рядовой и сержантский состав, питаться будете в солдатской столовой, жить в казарме, – бодро продолжил замполит.
– У нас есть встречное предложение. Так как через неделю мы станем офицерским составом, то жить мы будем дома. Питаться можно и в солдатской столовке. Как там корм? Достойный?
– Солдат у нас кормят хорошо. Попробуете, убедитесь. Насчет поездок в город решим. Главное перспективу изобразите. Вы к нам прикомандированы на десять дней, если управитесь раньше, все оставшиеся дни ваши. Годится?
– Годится, – удовлетворенно согласились мы.
Работа закипела сразу. И даже не потому, что приказы не обсуждаются. На приказ можно было бы возложить и десять дней мазать стены зеленой гуашью. Просто мужчины до пенсии играют в войнушку, а если не играют, то хотя бы рисуют. Вот и мы, с детским воодушевлением взялись за танки и самолеты.
И поползли по зеленым холмам неторопливые бронированные мастодонты. Оставляя пыльные облака, заспешили многоколесные БМП. В синем небе среди кучевых облаков повисли вертолеты с десантом, огрызнулись залпами НУРСов пятнистые Ми-24. Скоро на земле и небе не осталось свободного места, чтобы спокойно проехать танку или пролететь истребителю-бомбардировщику.
Будущие офицеры, а ныне дети с карандашами и кисточками увлеченно, как в детском саду, кусая от воодушевления губы, рисовали войнушку.
Через два дня ударной работы «Бородинская Панорама Дубль Два» была готова. Замполит не ожидал такой прыти от курсантов-летчиков, такого полета фантазии, такого чувства перспективы. И главное, курсанты так неожиданно правильно изобразили современный бой с применением всех видов вооружений и боевой техники!
Но замполит не был бы замполитом, если бы не решил на халяву выторговать еще немного художеств для родной части.
– Бойцы! Вас же все равно прикомандировали к нашей части на все десять дней, чего вам в городе болтаться? А здесь и трехразовое питание, и военторг, и кино в субботу. Нам бы еще несколько плакатов для плаца. Солдат марширующих изобразить, наглядное пособие, так сказать, - начал канючить майор.
Увидев кислое удивление на наших лицах, замполит снизил незаконные запросы.
– Все! Поработали вы на отлично! Небольшой аккорд и, слово офицера, едете по домам! Делаем два щита возле офицерской трибуны, там только подновить кое-где требуется и расстаемся друзьями!
Что было возразить? Замполиты специально обучены, чтобы словом принуждать легковерных к выполнению священного долга.
Пришлось на скорую руку подмазать проплешины в щитах с призывами и торжественно распрощавшись с командованием части, целую неделю мучиться в Актюбинске без трехразового питания, без Военторга и кино по вечерам в субботу.
Правда, пока я трудился над Панорамой, успел-таки в Военторге прикупить пару прекрасных югославских сапожек Вере и еще кое-чего по мелочи. Ночевал я иногда у нее на раскладушке, иногда в общаге, где хотя бы в плане туалета и умывания было не в пример комфортнее.
Как-то, одетый в шинель и сапоги я с остановки шел к Вере в гости. Метрах в ста от дома меня вежливо остановил высокий красивый лицом мужчина средних лет:
– Вот смотрю я на вас молодых венных и вспоминаю свою молодость. Как я участвовал в Сталинских заплывах по Черному морю.
Мне стало интересно. Я улыбнулся и попросил продолжать про Черное море.
– Я за сутки проплывал по пятьдесят километров из Сочи вдоль побережья.
– Зачем было так далеко плавать? Это был спорт?
– Это был великолепный спорт! Заплывы организовывались под эгидой спортивного общества Динамо, а это же вся НКВД и прочие структуры правопорядка. Деньги у них, власть у них! И, вы знаете, я брал призовые места!...
Мужчина рассказывал еще и еще про какие-то интересные, почти легендарные события, в которых он обязательно принимал участие и всегда не на последних ролях. Я заслушался. Потом начались повторения, в датах и местах стали проскакивать несовпадения, да и я уже просто устал стоять молча, особенно осознавая тот факт, что неподалеку моя любимая ждет меня у окошка и вероятно беспокоится куда это я сегодня пропал? Я поблагодарил за интересный рассказ, распрощался и пошел к Вере.
– Представляешь, у твоего дома встретил интересного мужчину. Он столько пережил, столько всего видел! А как красиво рассказывает, сразу чувствуется речь образованного интеллигентного человека.
– Он такой высокий, лысоватый, в кремовом пальто?
– Да, а ты откуда его знаешь?
– Так это Адамов. Живет в нашем доме на первом этаже. У него заканчивается зимнее просветление и его пока не забрали в психушку. Он шизофреник. Весной и осенью живет с психами, а на лето и зиму его выпускают на волю.
– Он что, все это наврал?
– Он не врет. Это его фантазии, он в них живет. Зато в быту...– Вера скорчила мину отвращения.
– Что в быту?
– У него как просветление заканчивается, он превращается в животное. Гадит у себя в комнате, спит в этом, даже в кастрюли гадит. Потом из психушки присылают бригаду, и они целый день дерьмо от стен отскребают и хлоркой засыпают в сантиметр толщиной.
– Что правда такая мерзость? А выглядит вполне прилично.
– О! Нас в институте периодически водят на практику по больницам, там среди обычных-то больных такого насмотришься! Вот был у нас как-то показ больного лепрой. Его из лепрозория привезли лечить какую-то другую болезнь...
– А что такое лепра? – спросил я, ожидая получить ответ на тему очередного психического расстройства.
– Ни разу не слышал? Это проказа по-народному. Неизлечимая, заразная, поражает в человеке все, постепенно приводит его в состояние страшного монстра.
Так вот, привели, показывают. Сидит на постели лысый мужик, а свои брови он так отрастил, что обернул их вокруг носа и устроил из них что-то вроде усов. А сам страшный! Весь какой-то щербатый. А потом как вытянул к нам руки с корявыми пальцами, как заорет «Дай-ка я поцелую тебя, красавица!» Мы как завизжим, да как ломанемся из палаты! А он сидит и ржёт. А ты говоришь Адамов. Этот, просто ангел божий.
Вера, если начинала говорить, то говорила много и без пауз. Оставалось только согласно кивать головой, слушая ее рассказы про институт, больницы, коллег-подруг. С ней было интересно, ведь я тоже когда-то, по историческим меркам совсем недавно, собирался быть врачом и, будь мама чуть понастойчивее, так и стал бы.
Следующее размышление навеяно не моим романом с Верой, а рассказами моих товарищей, на четвертом курсе почувствовавших на себе, что такое реальная популярность и кто такие реальные поклонницы.
Курсант высшего летного училища это как знак качества на мужчине. Раз летчик, значит здоров, раз училище высшее, значит не дурак. А зарплатища-то у пилотов! Правда, говорят у них по жене в каждом городе и со стюрами встречаются не только в служебной обстановке, но это ведь не проблема. Принес зарплату, уже полдела, а вторые полдела, в смысле левой жизни, не мыло, не смылится!
Курсанта надо брать, пока родной не понимает, насколько он ценен для барышень провинциального города. А то начнет задирать нос, выбирать! Уговаривай его потом увезти тебя на Большую землю!
Лучше всего курсант идет на секс и на пельмени. Они же голодные в своей Бурсе! Женщин видят только в кино, после программы «Время», а про вкус пельменей забывают уже ко второму курсу.
Способ ловли прост и безотказен. Раз гора к Магомету не идет, встречаем курсанта на его же территории, то есть на училищной дискотеке. Одного посещения достаточно. Главное вовремя назначить ему свидание, а еще лучше оставить номер телефона или адрес. У курсантов бывает плохо с памятью, поэтому желательно заранее написать на бумажке все, что нужно и просто отдать ему бумажку перед расставанием.
Встречаться снова желательно как можно быстрее, не откладывая свидание на несколько дней. Курсант может и забыть, его может перебить какая-нибудь ловкая стерва, напоминай ему потом про обещания вечной любви!
Встретились, погуляли с часок по городку, жалуйся, что устала. Пора вести его домой на отдых. А вот там или секс, или пельмени. Секс действует безотказнее, но действие его быстро проходит. Забывает курсант ощущения, да и похожие все они. Вот пельмени вещь надежная. Во-первых, мужчина не мозгами запоминает, а желудком, где ему было хорошо, а во-вторых, никто секса после пельменей не запрещал. Это ему так, в качестве десерта. Мол, не могу без тебя, милый, всю жизнь мечтала именно о таком как ты!
После первого прикорма наращивай усилия. Пусть дорогу к твоей двери запомнит подкоркой. Приглашай его хоть каждый день, пусть приходит в любое время, но в морозилке у тебя всегда должен быть запас намороженных пельменей. Покормила, пусть на диванчике отдохнет с полчасика, потом секс. Если тебе сегодня нельзя, предложи ему что-нибудь другое, но ни в коем случае не отправляй в бурсу неудовлетворенным. Курсант – скотина неблагодарная, пока не окольцован, глаз за ним да глаз. Только расслабишься, уйдет из рук.
И, главное, пельменей побольше! Не жалейте мяса и теста! И в отдаленном будущем у тебя может быть будет возможность поворчать на мужа:
– Вот, опять не вылезаешь из самолета. Совсем ты превратился в машину по добыванию денег. О себе некогда подумать.
Когда началась военная практика и группу художников направили в часть рисовать танки и самолеты, я ночевать ездил к Вере. Спал у них на раскладушке. Они с матерью спали в полуметре от меня на диване.
Секса у нас до свадьбы не было. Для Веры это было жесточайшее табу. Меня немного обижал такой подход. Думалось, что мне не доверяют. Но, по-моему, это был просто материн деревенский бзик, которому она заставляла следовать свою дочь.
Когда мы наконец поженились, мы были два 22- и 25-летних неуклюжих смешных девственника. Тем не менее, слушаясь лишь инстинктов, Аню мы сделали под утро первой же ночи.
Свадьба у нас была абсолютно бестолковая.
Тогда власти, следуя идиоту Меченому, запретили под страхом преследования распитие спиртосодержащих напитков. И нам настойчиво рекомендовали организовать безалкогольную свадьбу. Лучше всего было бы вовсе отказаться и не позориться. Но теща захотела правильного процесса. Арендовали кафе, заставили взрослых людей придуряться с газировкой в бокалах.
Мне было стыдно, но не я принимал решение. Теще надо было показать родне, что ее дочь выходит замуж с соблюдением всех ритуалов. Я вообще, готовился сдать экзамены и, забрав молодую жену, улететь в Ташкент. Мнение Вериной родни меня мало волновало.
Мне неловко было в этой ситуации еще и от того, что свадьбу играли в кафе «Аэлита», в котором всегда проходили все курсантские свадьбы. Там мы пили, веселились и потом было что вспомнить. А сегодня моя свадьба и мои гости тостуют меня лимонадом «Буратино».
После свадьбы, буквально на следующий день, мы переехали в новую квартирку. Я стал долётывать программу, приезжая на ночевки к молодой жене. Все у нас было чудесно.
В это лето с тренировками посетили Одессу, проработав в ней почти неделю. Жили в летном профилактории, питались там же. Летали по ночам. Днем аэропорт был загружен перевозкой отдыхающих. Зато, после короткого послеполетного сна можно было поехать к Дюку, спуститься по Потемкинской лестнице, поплавать на переполненной людьми Аркадии. Там, в море на Аркадии меня чуть не утопила медуза. Я плыл от берега на спине и периодически оглядывал предстоящий маршрут на предмет крупногабаритного подводного мусора. На дне там и сям были разбросаны здоровенные куски бетона, не достававшие до поверхности моря с полметра-метр и под водой выглядевшие довольно устрашающе. И вот, проплывая мимо одного из таких рукотворных рифов, я почувствовал удар в ногу с болью, которая говорила о том, что, как минимум, нога от удара о бетон оторвалась совсем. Я восстановил дыхание и попытался ощупать культю. С облегчением я обнаружил, что на месте культи росла моя привычная нога и даже кровь не окрашивала воду. Бетонных подводных скал также не было видно в округе. Боль немного утихла, и я осмотрелся внимательнее в поисках препятствия. И тут я увидел большущую медузу с розовыми внутренностями и длинными щупальцами. Как можно аккуратнее я отплыл от медузы и, выгребая двумя руками и одной ногой добрался до берега. Вскоре боль совсем прошла, оставив легкое покраснение. Но окажись водяная охотница удачливее и долбани меня не в одну ногу, а еще и в руки, возможно за несколько секунд замешательства я успел бы наглотаться воды с вполне понятными последствиями.
Свой «Первый самостоятельный на Як-40» я вылетел на грунтовом аэродроме в Алге. Там были грейдером сделаны три широких параллельных полосы. С двух крайних летали правой и левой «коробочкой», а центральная была резервной. Сначала пару кругов со мной слетал Репчанский, напутствовал, а потом, оставшись втроем в самолете два курсанта и бортмеханик, два полета сделали сами.
Хоть и летаешь первый «сам» по совершенно стандартной схеме и технологии, все равно на душе появляется новое чувство уверенности в себе и даже какого-то восторга.
Я отлетал экзаменационные полеты в Магнитогорске, совместив экзамен с поездкой в ближайшую деревню за несколькими мешками картошки. Получил «отлично» (и за полет от инструктора-экзаменатора, и за картошку от Веры). Мы называли это «лётные госы» от государственные экзамены.
Потом, уже в училище, сдал на отлично какую-то теорию, потом другую. И, когда осталось впереди всего два госэкзамена, утром, перед уходом в училище на первый из них, Вера посмотрела на меня внимательно и сказала, что я весь желтый и у меня, вероятно, гепатит. Мне надо вызвать скорую и везти меня в инфекционную больницу. Это был удар! Причем, правильное судьбоносное решение я должен был принять в течение пятнадцати минут. Такого уровня стресс я испытывал еще только пару раз в жизни.
В итоге я вынужден был поехать в училище, чтобы там не получить неявку на госэкзамен без уважительной причины. Обратился в санчасть и меня тут же закрыли в изолятор.
Таких неудачников оказалось двое – я и Рыба. Из одной летной группы. Вероятно, что свой гепатит мы оба получили, питаясь помидорами на летной тренировке в Чарджоу. Там была лютая антисанитария. Есть в столовке было совсем опасно, так как в жару столовская еда, хранившаяся на витрине без холодильника, не внушала доверия, а привычных чайхан, где не бывает залежалых шницелей, у туркменов мы не встретили. Может, они и были где-то в городе, но в районе аэропорта ничего такого не было.
Как я сказал, питались мы только помидорами и хлебом. Но, как бы тщательно не мыли их под мутной водопроводной водой, где-то зацепили по бацилле каждый. Как объяснила Вера, этот способ заражения назывался «фекально-оральный». Самый распространенный в южных республиках.
Из изолятора меня отвезли в инфекционную больницу. Сдавшие Госы курсанты пришли как-то под окно пожелать мне скорейшего выздоровления и попрощаться. Мне было очень завидно и досадно.
После больницы встал вопрос, где зарабатывать на жизнь?
Я думал устроиться или фрезеровщиком, или механиком в автобазу. Но Вера меня отговорила, так как после болезни ничего тяжелее стакана мне поднимать было нельзя, и посоветовала обратиться в училище.
Я так и сделал и меня взяли на работу завлабом на кафедру ЛЭС (летная эксплуатация самолетов).
Уходящий завлаб, тоже из бывших курсантов, отчисленный за пьянку, сдал мне огромную материальную ответственность на 2.5 миллиона сов.рублей. Из этого было разворовано (и многое с его участием), утеряно, поломано примерно на один миллион.
Когда я это понял, я осознал, что только чудо способно меня спасти. И чудо произошло! Я стал Пинкертоном. Я поднимал бумаги, анализировал разговоры, разгребал завалы. Я ходил по кафедрам и вырывал из их цепких лапок украденные на ЛЭС осциллографы и мультиметры. Для понимания, один из мультиметров, который я вернул из частной квартиры одного радиолюбителя, стоил по ведомости 9550 рублей! При моей зарплате в 100 рублей я украденный миллион возвращал бы государству примерно тысячу лет.
В итоге, я перезаключил договоры аренды на то, что не хотели отдавать, я притащил что-то уворованное и проданное за бутылку водки, я разобрался в хламе и удачно списал горы разграбленного мусора.
И, когда, через год я увольнялся и передавал ответственность новому завлабу – одинокой молодой маме, мой склад сверкал чистотой и порядком в документах. Новая мат.ответственная подмахнула ведомости, даже не заглядывая на полки с электронными системами и приборами.
Вернусь чуть-чуть назад.
После больницы мне полагалось выждать полгода и отправиться на восстановление летного статуса в центральную врачебно-летную экспертную комиссию ЦВЛЭК в Алма-Ату.
Стационар ЦВЛЭК в Алма-Ате располагался в нескольких сотнях метров от аэровокзала. Палаты для пилотов были сталинского типа – высокие и довольно просторные. Мы в такой палате разместились вдвоем. Сразу на нас навалились эскулапы, беря анализы из всех отверстий, вращая нас в центрифугах, засовывая в барокамеры. Казалось, что бедных курсантов-неудачников вместо Як-40 решили отправить в космос и каждый раз после очередного теста мы приходили в палату переполненные впечатлениями, но потом запал как-то прошел и появилась возможность не только съездить посмотреть город, но и посетить известные городские бани «Арассан».
Дней через десять, нас с коллегой по несчастью проверили на славу и выдали вердикт, что мы здоровы и можем летать за штурвалом.
Осталось досдать Госы и ехать в Ташкент.
К этому времени в Актюбинске Веру готовили к родам. Я попросил выписать меня пораньше, чтобы успеть прилететь к радостному событию. Женщина в секретариате ЦВЛЭК, выдававшая документы, смотрела на меня скучными глазами и ворчала: «Ну что ты гоношишься, и без тебя родит. Все рожают, не твоя жена первая. Тебя в палату все равно не пустят». Я молчал и переминался с ноги на ногу.
Я прилетел в Актюбинск вечером 29-мая, Веру уже увезли из палаты, где она лежала «на сохранении», в роддом. Утром я побежал на рынок, купил цветы и припустил к роддому. Узнал какое окно, докричался и Верина соседка по палате сообщила мне, что все нормально, утром родилась девочка.
На новой работе в ЛЭС бушевала Перестройка. Зав.кафедрой Рева, совсем недавно защитивший кандидатскую диссертацию на тему сохранности качеств авиационного бензина при хранении его в самолетном баке, задумал ну хоть что-то перестроить. В лекционном зале часть площади была отгорожена стеной, за которой размещалась лаборантская комната, в которой хранились плакаты, схемы и некоторые детали самолетов. Этого хлама было немного и занимал он не более 10% площади комнаты. Рева понял, что это его шанс проявить себя настоящим перестройщиком. Он приказал стену снести и точно такую же возвести в полуметре от того места, где стояла старая. При этом площадь лаборантской комнаты несколько уменьшалась и наглядные пособия занимали бы уже 20% площади.
Двое молодых лаборантов, мальчишки, устроившиеся на подработку, пока будут учиться на Подготовительном Отделении разбили старую стену, выложили из кирпичей новую всего за месяц. Перестройка вошла в жизнь Авлуги.
Раз уж упомянул про Ревину (с одним В) диссертацию, то немного приоткрою секрет таких диссертаций, массово защищаемых в Авлуге.
В 1982 году тогдашний руководитель Подвала Гордей притащил откуда-то желтый крыльевой бак от Як-18Т. Какое-то время бак пылился в художке, потом его отнесли в степь, где у военных была охраняемая стоянка раритетных Ил-28 и Ан-12. Там бак заполнили бензином Б-91-115, опломбировали и закопали в сугроб. Бак пролежал там до весны следующего года. Потом его в марте достали из осевшего сугроба, взяли пробы бензина, проверили его на наличие воды уточнили фактическое октановое число.
Несколько вечеров Гордей с помощью программируемого калькулятора по заложенным в программу формулам считал какие-то таблицы. Невозможно поверить, что умница Гордей прогибался на Реву, который тогда был какой-то мелкой сошкой. Возможно, у диссертации был коллектив авторов, Рева только один из них, а Гордей работал за пятерку по какой-нибудь теории на главного диссертанта.
К 1985 году Рева волшебным образом стал кандидатом наук и занял должность начальника кафедры.
Еще на кафедре работали дедушка-лаборант, секретарша Ревы и молодая женщина, которая сидела за пультом советской ЭВМ «Искра» и создавала там никому на практике не нужную предтечу Flight Simulator. На ее FS курсантов-добровольцев (за пятерку) одевали в датчики, и «типа летчики» клавишами устанавливали на зеленом экранчике тангажи и крены. Вероятно, на кафедре писалась еще одна диссертация на авиационную тему.
Дедушка, по иронии судьбы оказавшийся моим подчиненным (он лаборант, я – зав.лаб) справедливо ворчал на прохиндеев-диссертантов, на Перестройку, которую он характеризовал «Ломать не строить, душа не болит». Если он говорил это при Реве, тот старался улизнуть, чтобы случайно не оказаться в соучастниках антигорбачевского заговора.
Секретарша Юля была молоденькой девушкой, в свое время влюбившей в себя моего однокурсника и тёзку, но её Дима умудрился вырваться из цепких лапок и уехал работать куда-то на северо-запад СССР.
По случаю потери кандидата в мужья Юля решила испытать на мне свои чары. Её не смущало, что я недавно женат и у меня есть дочка. Юля считала себя неотразимой, заходила ко мне в кабинетик, садилась на край стола, покачивала ножкой в туфельке на шпильке и заводила разговор о том, какая она интересная девушка и у нее одних только пеньюаров пять штук. Мне было смешно и поводов Юле я не давал.
Вера продолжала привычно учиться на одни пятерки. Аня (которую мы по молодости и глупости называли Анька) росла быстро. Мы в свободное время с коляской гуляли по центру Актюбинска, стояли в очередях за быстро исчезавшим ассортиментом пром- и прод-товаров. Зимой купили мне ондатровую шапку. Шапка была на пару размеров меньше и её пришлось, предварительно обильно побрызгав водкой и намочив подклад, натягивать на стеклянную банку. Но она все равно осталась маленькой и носить ее было, хоть и красиво, но неудобно.
Прощай АВЛУГА!
Немного общих слов на окончание главы про учебу в Авлуге:
Читая воспоминания о пьянках, нарушениях и прогибах, читатель, возможно, ужаснется тому, какие безграмотные пилоты возят сейчас пассажиров по России и миру.
Хочется заранее успокоить и, немного забегая вперед, расставить точки над ё.
Большинство моих друзей и знакомых всегда серьезно относились к изучению авиационных дисциплин. Я, как сейчас помню, настолько тщательно изучал навигацию, что даже без понуканий изготовил уникальный по красоте и содержательности конспект. То же было и с аэродинамикой и конструкцией воздушных судов. А, изучая азбуку Морзе, вся рота ходила и пикала самодельными радистскими ключами: «Заа-Каа-Ти-Ки, Баа-Ки-Те-Кут». Гнулись и покупали оценки только по псевдонаучным дисциплинам, таким как научный коммунизм, да еще дисциплинам, представляющим отвлеченную от летной эксплуатации теорию, таким, как сопромат и радиоэлектроника.
А вот преподавателю аэродинамики тяжело было найти желающих нарисовать стенд с наглядным изображением скачков уплотнения. Записные прогибщики учились и не собирались тратить свое время на бесплодное рисование.
Писать интересно об обыденном невероятно сложно. Нужен талант. У меня такого таланта, чтобы захватывающе описать спокойное планомерное изучение конструкции самолета или практической аэродинамики, к сожалению, нет. Остается лишь пожелать читателям не делать скоропалительных выводов о низком профессионализме наших пилотов лишь только потому, что кому-то захотелось приоткрыть завесу над одной из сторон летной жизни и летного обучения. Простая нормальная учеба и есть та самая наиглавнейшая часть жизни курсанта в училище. Это, несмотря даже на то, что военные, хозяйственные и прочие неучебные проблемы отнимали большую часть времени курсанта.
И в Советском Союзе и, возможно, сейчас делалось и делается много глупостей в угоду чьих-то интересов. Но самолеты летали и будут летать. Просто в эпоху, последовавшую за развалом СССР, они делают это куда реже.
Кроме всего сказанного, хорошо известно, что нередко бывшие отличники, вырвавшись из заботливых объятий Alma Mater теряются в реальной жизни и не могут показать тех результатов, на которые можно было бы рассчитывать, зная их оценки в зачётках. И наоборот, троечники, гуляки и заводилы на реальном производстве легко устанавливают многочисленные человеческие связи, что во многом помогает им в работе и достижении высоких профессиональных результатов, одним из которых является стабильная и безопасная летная работа.
Поэтому, не судите нас строго по словам нашим, смотрите на дела.
Глава восьмая
Ташкент. Полёты на Як-40.
Вера, сразу после свадьбы была готова на немедленный переезд и продолжение учебы в ташкентском Меде. Но, когда в результате годичной задержки она оказалась уже четверокурсницей, она передумала и решила доучиться в Актюбинске. На это решение повлияло еще и то, что в Ташкенте было два института медицинского направления: собственно ТашМИ и СанПИ (СреднеАзиатский Педиатрический институт). Её с педиатрического факультета могли принять только в СанПИ. Мы приехали туда и нам популярно объяснили, что студентке надо обязательно знать узбекский язык, так как принять могли только в узбекскую группу на узбекский поток. Все русские группы были переполнены.
Рассчитывать, что Вера быстренько выучит узбекский не приходилось. Она и в Актюбинске казахский не учила. Бросать институт совсем ей не хотелось, так как быть детским врачом – была ее самая светлая детская мечта.
Я отнесся к ситуации с пониманием, но нашей любви эта разлука по шесть месяцев в течение трех лет нанесла непоправимый урон. Мы не изменяли друг другу, но любить друг друга стали гораздо меньше. Просто отвыкли.
В столице я оказался по распределению как женатый молодой отец. Руководство понимало, что направь молодую семью в Нукус или Термез и обязательно ей понадобятся семейная жилплощадь, работа жене, ясли ребенку. Не предоставь все эти блага цивилизации и вскоре, понукаемый женой, молодой специалист бросит работу и уедет. Кстати, если молодой специалист женился, будучи уже в ссылке в провинции, то виноват в этом был сам. Аэрофлот ему уже ничем не был обязан.
В Ташкенте я начал активно летать и ниже предлагаю несколько зарисовок с натуры о жизни молодого второго пилота самолета Як-40.
Начало моей летной карьеры пришлось на годы постепенного разрушения основ жизни в СССР. Перестройка с ее гримасами и перекосами с разбойничьим присвистом ломала глинянные ноги советского колосса.
Народы метались в поисках правды и справедливости и в итоге попадались на посулы прохиндеев и авантюристов. Работать честно, да и просто работать становилось постыдным. Воровство поощрялось, а масштабное воровство стало именоваться государственной политикой.
В общем, жить становилось неуютно.
По распределению меня направили на работу в третью эскадрилью, (эксплуатировавшую самолеты Як-40) 160 Летного отряда, Ташкентского Объединенного авиаотряда. Длинное пафосное название, но по факту место работы представляло собой домик, построенный еще во времена борьбы с басмачеством, дверь которого от времени оказалась ниже уровня окружавшего асфальта. В домике, были толстенные стены, наверно больше метра в толщину и маленькие окна с деревянными облупленными рамами. В доме были две маленькие комнаты. В одной, вход в которую был прямо с улицы, располагались шкафы с бумагами, четыре письменных стола, за одним из которых восседал помощник командира эскадрильи. В другой комнатке тесно помещались только два стола, сейф и пара шкафов-стеллажей. Там сидели командир эскадрильи и его заместитель.
И в эскадрилье, и вокруг неё было патриархально тихо. Высокие старые чинары роняли колючие шишки на серый шифер, горлинки топтались по асфальту, выискивая видные только им крошки, одетые в синие форменные плащи лётчики выходили покурить на свежий воздух. Дурные шквалы Перестройки не трепали развешанные по стенам плакаты «За безопасность полетов», не рассыпали веером по деревянным половицам аккуратно разложенные стопочки приказов и указаний начальства. К Меченому и его гибельным чудачествам местные летчики относились совсем без энтузиазма.
Новоприбывших из летного училища вторых пилотов, молодых, необтертых, с еще ярко блестящими лычками на погонах, для ознакомления с будущей работой направили в объятия к помощнику комэски Николаю Егоровичу. Здорового роста, широкий и в плечах, и в талии бывший военный бомбер-стратег вместо знакомства рассказал новичкам про то, как он в 70-е возил атомные бомбы над Атлантикой.
– Записывать ничего не надо, – предупредил Егорыч, – Это военная тайна!
Потом Егорыч перешел к фактам мирного характера. Поведал технологию распаривания в бане мужского самого ценного, наперевес с которым стратеги ходили на совершение невоенных, но не менее престижных подвигов.
– Вы Егорыча останавливайте, – выглянул из своего кабинетика комэска, – Иначе так и будете его байки слушать, а работать так и не начнете.
– Надо же пацанам знать, что такое настоящая авиация, – ревниво пробасил Николай Егорыч, – а то будут думать, что «свисток» – самый лучший самолет.
Молодые летчики, конечно, готовы были слушать и дальше красочные истории, но дисциплинированный Егорыч послушно прервал вводную часть, повел из стороны в сторону мясистым красным носом и предложил начать летную работу с заполнения бланков «Заданий на тренировку», прохождения инструктажа по технике безопасности и сдачи зачетов инструкторам и инженерам по многочисленным практическим дисциплинам, о существовании которых в летном училище упоминали вскользь и неохотно.
Процесс пошел.
– Что такое ПО-1500? – интересовался инженер по приборному оборудованию.
– Преобразователь однофазный.
– Что во что преобразует?
– Постоянный в переменный.
– 1500?
– Ватт.
– Давай экзаменационный листок! Можешь начинать забывать. Все это твой бортмеханик обязан знать.
– Спасибо!
– И тебе не болеть.
– Какие последние интинденты знаете? – коварно щуря и без того узкие корейские щелочки, спрашивал главный инженер отряда.
– Катастрофа на взлете самолета Як-40, взлетевшего сразу за Ил-76.
– И в результате...?
– Приняли поправки в НПП, устанавливающие минимальные временные интервалы для взлета и посадки.
– Смотрите, не нарушайте их! Давай листок, подпишу.
Наконец, пришло время первого рейсового полета.
На вылет я пришел очень и очень заранее. Уселся в Штурманской комнате за огромным столом, накрытым оргстеклом, под которым красовались навигационные карты южной части Союза, многочисленные полезные таблицы восходов и заходов, правила расчетов безопасных высот и еще многое из того, на что в училище было потрачено три года учебы. Взял из стопочки бланк Штурманского Бортжурнала и углубился в написание плана полета с расчетом безопасных высот в горной его части.
Пожилой дежурный штурман с интересом разглядывал усердного новичка.
Наткнувшись на необходимость информации о ветре по участкам маршрута, я поднял от бланка глаза и посмотрел на штурмана, не решаясь произнести первый в своей летной карьере вопрос.
Штурман, молча указал глазами на информационную доску, располагавшуюся на стене позади меня. В прозрачных кармашках там висели прогнозы, ветер, да и вообще, все что нужно для расчета.
Я срисовал несколько цифр, но прежде, чем садиться за дальнейшую работу, не удержался и спросил:
– А откуда Вы узнали, что именно мне надо?
Штурман оторвался от чтения газеты и сказал:
– Всем новичкам надо одно и то же. Вот следующий раз полетишь, уже не будешь спрашивать. А раз спрашиваешь – значит новичок. Давно устроился?
– Уже с месяц! – я для солидности вложил в неопределенную «с» пару недель.
– О! Месяц! Значит, почти ветеран! – улыбнулся седой штурман. – Давай, готовься. На контроле готовности спрашивать буду жестко и бескомпромиссно! Кто командир?
– Суворов Виктор Алексеевич.
– А! Ну, с этим, спрашивать не обязательно. Он и сам все знает, и все что надо спросит.
Я снова активно задвигал движком логарифмической штурманской расчетной линейки НЛ-10.
Предстоял рейс в Термез. Тогда это был маленький южный аэропортик с асфальтовой полосой длиной в полтора километра и без освещения по ночам. Дыра – она и есть дыра. Помогла Термезу стать нормальным аэропортом только война в Афганистане, да и то, только после развала Союза. Но пока не об этом.
В Штурманскую зашел Суворов, поздоровался с дежурным штурманом, посмотрел в мои точнейшие расчеты и сказал бортмеханику заправить три тонны двести. Я в расчетах почти угадал и у меня в табличке было три сто!
Сто кило командир заначки взял, – снисходительно к опасливому инструктору подумал я.
А потом – провал! Не такой, как бывает у шпионов. А такой, словно меня подменили, и я перестал успевать за работой командира и бортмеханика. Я все время догонял, и периодически вообще «не догонял».
– Давай, – предложил Суворов, – Я слетаю в Термез, ты посмотришь, как все это делается, в полете немного поговорим о том, о сем, а назад будет твой полет. Если что забудешь, не стесняйся. Я подскажу. Поначалу у всех так бывает.
Понятное дело, я согласился.
И понеслось!
Элементарная радиосвязь показалась сложной, запутанной, диспетчеры говорили как будто не по-русски, называя какие-то непонятные названия поворотных пунктов. Суворов спокойно реагировал на диспетчерские распоряжения. И только, увидев мои вылупленные от удивления глаза, принимался объяснять, что имел ввиду диспетчер и как пилот (Суворов) исполнил его пожелания.
Бланк Штурманского Бортжурнала взмок под моей потной ладонью, при этом не пополнившись ни одной нормальной цифрой, отражающей реалии нашего полета. Все силы занимала говорильня, которой казалось конца нет!
Потом, когда страсти немного улеглись, и я уже надеялся блеснуть умениями в определении места самолета по двум пеленгам, в кабину зашла стюардесса и принесла подносы с курицей и бутылки с газировкой «Ташкентская вода».
– Поешь, – ласково предложил мне бортмеханик, маленький кореец в годах, – Плюнь ты на эти бумажки. Еще успеешь научиться их заполнять. Здоровье дороже.
– Да я умею! – попробовал я погорячиться.
– Конечно умеешь, вот поэтому отложи бумаги и поешь спокойно.
– Угу, – буркнул я неопределенную благодарность и принялся очищать вареное яйцо от скорлупы.
– Ну, с полетами и радиосвязью у тебя все нормально, – неожиданно оценил мои страдания Суворов, – А вот яичко чистить ты не умеешь.
– Смотри, инструктор тебя сейчас будет учить яичко облуплять, – улыбнулся механик.
Суворов покатал между ладоней яичко из своего подноса и снял всю скорлупу целиком, не отковыривая мелкие осколки, как это делал я.
– Во! Учись, студент! А то у нас есть совсем короткие рейсы. В Коканд, например. Там яйцо долго чистить некогда! – Суворов посолил из пакетика влажное блестящее яичко и целиком отправил его в рот.
Я домучил свое яйцо, отколупывая кусочки непослушной скорлупы и, торопясь, доел.
– Ну, давай, запрашивай снижение на Ширабад. Как думаешь, сколько нам на него занять?
Я углубился в расчеты. Выходило, что лучше вообще не снижаться. Я так и сказал, подтвердив свои мысли длиной пути предполагаемого захода по схеме.
– Нет, ты давай проси на Ширабад три триста. Мы по схеме не полетим. Оно нам ни к чему. Погода хорошая. День. Зайдем прямо к четвертому. Запоминай ориентиры.
– Понял, – согласился я, хотя, честно признаться, понял не очень. – Термез-Контроль, 87515, разрешите снижение 3,300 на Ширабад.
– Проси после Ширабада заход к четвертому, – громким шепотом подсказал Суворов.
– Разрешите после Ширабада заход к четвертому?
– 87515, Термез-Контроль, заход к четвертому разрешаю, снижайтесь на Ширабад три триста, занятие доложите.
– 87515, понял!
– Подтверждай полностью, а то откуда он знает, что именно ты понял? – снова подсказал Суворов.
– 87515, снижаюсь на Ширабад три триста, занятие доложу.
– Заход к четвертому разрешили! – опять Суворов.
– 87515, заход к четвертому разрешили!
– О! Теперь все правильно, – удовлетворенно крякнул Суворов.
Я почувствовал, что высохшие было после треволнений взлета подмышки форменной рубашки, начинают снова противно намокать.
– Смотри, зарытые танки на полигоне – это третий разворот. Вот этот канал – начало четвертого. Полосу видишь?
Я на мгновение оторвался от показаний курса и магнитных пеленгов курсового прибора КППМС, которые тщетно пытался привязать к танкам и каналам, увидел в правую форточку далекую темно-серую полосу и кивнул: – Угу, вижу!
– Вот и заходи на посадку! – то ли скомандовал, то ли предложил Суворов.
– Взял управление! – облегченно объявил я. Ну, тут проблем уже нет! Самолет посадить большого ума не надо! Все как учили!
– Закрылки тридцать, режим 88!
Самолет послушно опустил нос, упершись в песчаную рябь перед полосой. Скорость медленно пошла вперед.
– Режим 86!
Рост скорости прекратился.
– Режим 84!
Та-а-ак! Нормальная скорость!
Прозвенел звоночек прохода дальнего привода.
– Среднему номинал, боковым малый газ!
Механик выставил требуемый расклад.
– Зауважал! – повернулся ко мне Суворов. – Неужто такому в училище учили?
Механик начал отсчет высоты по радиовысотомеру:
– Сто!... Пятьдесят!... Тридцать... Двадцать... Десять...
Серый исчерканный трещинами и черными следами колес асфальт начал быстро набегать на опущенный нос Яка.
– Реверс включить!
– Не торопись тянуть. Придержи его носом вниз, а теперь сажай, – не удержался проинструктировать Суворов новичка, выполнявшего такую неучилищную, не КУЛПовскую посадку.
Самолет затрясся на неровностях асфальта, быстро замедляя скорость пробега.
– Выключай реверс, – сказал механику Суворов.
Это была, по идее, моя обязанность скомандовать выключение, но вероятно, вид у меня после первой производственной посадки в незнакомом аэропорту был не совсем обнадеживающий.
– А теперь, давай по разметке, поехали вон на ту стоянку. встречающего видишь? – кивнул Суворов в сторону далекого перрона.
– Вижу.
– Вот и дуй! – Виктор Алексеевич картинно отвалился назад и закинул руки за голову, – Остальное все сам. Как учили.
Я порулил к приветственно машущему флажками авиатехнику, встречающему ташкентский борт.
Назад я прилетел почти самостоятельно. И времени хватило. И на бумажки, и на курицу. Ну разве что Суворов подсказал после взлета в Термезе не ждать, как обычно, набора по прямой до двухсот метров, а сразу, как набрали полста, крутить вправо, подальше от Амударьи. А то, не ровен час, перелетишь госграницу на пару метров, сбить не собьют, а вот кровушки КГБшники попьют вволю. Еще и попытку угона в сопредельное государство припаяют.
Я проникся серьезностью задачи и шарахнулся от границы как черт от ладана.
Кстати, о курице:
Десятилетиями холодная куриная нога была неизменным атрибутом бортового питания советского «Аэрофлота». Это сейчас, разбалованные горячими разносолами, ту курицу как уж только и не обзывают. «Синей птицей» – в самом мягком варианте.
А тогда едал я эту куриную ногу несколько лет подряд и ничего, выжил. Даже любил это блюдо.
Она и так просто елась нормально. Наверно в ташкентском цеху бортпитания умели готовить и не очень воровали. Нога всегда была свежая, мягкая, хорошо проваренная и даже немного в желе от бульона.
Но иногда, если за несколько коротких «смычков» по сорок пять минут нога все-таки надоедала, то лучший способ оживить очередную порцию – это приправить ее соевым соусом.
В эскадрилье работали несколько корейцев. Все в основном бортмеханики. И у каждого был свой персональный рецепт приготовления соуса на основе сои. Брался обычный соевый домашний соус и в него добавлялись различные таинственные и очень вкусные специи. Этот соус наливался в герметично закрываемую бутылку и хранился в штурманском портфеле всегда готовый к употреблению в полете.
Приносила проводница очередную куриную ляжку, а экипаж уже наготове с бутылкой соуса наперевес. Пара чайных ложек на курятину и получается блюдо, вкуснее которого и сочинить трудно!
Обглоданные косточки с подносов всего экипажа складывались в отдельный «блевотный» пакетик и относились домой. Собака начинала верещать у двери: «Хозяин идет!!!» еще как только я подходил к подъезду. Тоже, наверно, чувствовала свою причастность к авиации.
Первые годы моей работы в конце 80-х полетов было много. На коротеньких, часовых в среднем рейсах, удавалось набрать к концу месяца по семьдесят часов.
Месяца через два я окончательно втянулся, научился готовить бумажки дома, а в полете добавлять только пару необходимых цифирей, чтобы выглядело, словно я весь полет в поте лица мучал навигационную линейку, высчитывая курсы и безопасные высоты.
Однажды у молодого командира Лёшки Тихонова я увидел замечательную вещь – самодельную навигационную схему всего района полетов от Ашхабада до Фрунзе. На листе ватмана формата А3 поместились все трассы с магнитными курсами, пеленгами, расстояниями и безопасными высотами, а также все частоты всех диспетчерских пунктов, всех приводов и ИЛСов. Разумеется, не в масштабе, но зато абсолютно все, что надо для любого полета!
– Лёха, дай списать слова! – попросил я палетку, надеясь по-лёгкому пролезть в игольное ушко.
– Бери, но только здесь уже кое-что устарело. Вот тут курс поменялся, здесь частота привода, здесь расстояние, - начал тыкать он в усеянное цифрами свое произведение.
– Как же ты ей пользуешься?
– Когда рисовал запомнил все. А теперь вот и изменения запомнил. В общем, мне эта палетка и не нужна по большому счету. Так, держу на всякий случай.
– Не, Лёха, у меня голова не Дом Советов. Дай срисую с поправками, а уж там запомню – не запомню – видно будет.
– Ты лучше только идею срисуй, ну, расположение основных пунктов. Аэродромы, там, привода. Так сказать – «рыбу». А потом садись в штурманскую и с карт, да со сборников списывай цифры. Только не на виду сиди. А то есть дураки, скажут с секретных сборников курсы переписываешь.
Я загорелся идеей, но решил в штурманской не появляться, а делать все или в эскадрилье, или в полете. За несколько дней собрал всю информацию. Наверно, за такую тетрадку иностранные шпионы жизнь бы отдали, а мне вот просто так досталась.
Потом засел дома с ватманом, тонким пером и рейсфедером и в итоге моя палетка оказалась поинформативнее Лёхиной.
Летные премудрости, известные теоретически, если не встретились на практике, через некоторое время забываются. Например, сейчас при обилии точнейшего навигационного оборудования на современных самолетах и в аэропортах мало кому приходит в голову потренировать навыки захода на посадку по двум приводам или по ОПРС. Визуально заходят в основном из-за желания немного полетать вручную и вспомнить, что ты все еще летчик.
А в то патриархальное время, все это было насущной необходимостью. Аббревиатуру GPS еще не изобрели, ИЛСы были на считанных аэродромах, в основном больших. Все остальные полосы, как правило длиной не более полутора километров, обслуживающие небольшие городки, были оборудованы в лучшем случае двумя приводами с одной стороны. Трудно! Зато какой простор для навигационной практики!
Постепенно, действительно все эти многократно пролетаемые участки маршрутов, запомнились наизусть. Частоты приводов, пеленги, курсы полос. Но палетка, изготовленная по Лёхиной идее, тщательно исправляемая и дополняемая, служила еще очень долго в качестве персональной бортовой навигационной базы данных.
В 1988 году Лена наконец определилась в выборе жениха. Процесс выбора длился около года, и я поневоле познакомился с несколькими яркими представителями молодежи. Один из кандидатов обладал неустроенной головой и скандальной мамой. Он приходил к нам домой, дичился и сидел в Лениной комнате, глядя на все сквозь толстые линзы. Я относился к чудаковатому ухажеру спокойно. Но однажды Лена сказала, что ее «жених» заявил, что если Лена в отношении его что-то сделает не так (не поцелует, разлюбит, не будет говорить ласково и т.п.), то он откроет окно и выпрыгнет с третьего этажа.
Я понял, что человек болен какой-нибудь биполярочкой и пускать его к себе в дом, значит серьезно рисковать. В следующий его приход на посиделки я под благовидным предлогом отправил его на улицу, откуда он только что пришел. Через день прибежала возмущенная полная женщина, сильно и громко пеняла на мою бесчувственность, грозила обратиться в милицию с заявлением на то, что ее сына довели до обострения болезни. Я понял, что либо вся семейка серьезно больна, либо это просто маскирующиеся под идиотов мошенники.
Лена угомонилась ненадолго, а потом в её жизни появился Женя. Тоже не подарок. С алиментами какой-то проститутке, которую он имел неосторожность поиметь незащищенно, и она через суд отсудила себе выплаты. Семья у Жени была тоже под стать. Папа алкоголик. Забитая мама. На суде мама порадовала истицу откровенными признаниями против своего сына, хотя в ее силах было просто отказаться от показаний.
Но Лену Женя пленил. Он отслужил в армии. Учился в техникуме на радиотехника. Был умным в технических вопросах человеком. Мы с ним даже вместе сооружали какие-то электронные штуки. В этом плане мне Женя нравился. Единственно, я несколько сомневался, что влияние его родителей и родственников может благотворно сказаться на их будущей счастливой жизни молодой пары. Но, похоже, Женя был счастлив под предлогом свадьбы свалить из своей семьи и забыть ее как страшный сон.
На свадьбу приехала Вера с маленькой Аней. Торжество проходило в зале столовой ювелирной фабрики. Был август. Кондиционеров в зале не было. Народ ел, пил и потел. Было все как обычно, разве что обошлось без традиционной драки. Шанс посмотреть на битву нанайских мальчиков был, когда приглашенный бывший сосед по коттеджу Владимир Руфанович Злобин украл невесту и потребовал выкуп. Женя вместо веселой щедрости обозлился и полез в бутылку. Даже немного помахал перед веселым Руфанычем кулаками. Но Злобин нагнетать не стал и быстро вернул Лену в объятия жениха.
Около года мы жили караван-сараем.
Вера уехала доучиваться в Актюбинск, отец летал в Челябинск в поисках дармового жилья, Женя с Леной миловались в своей комнатке. Я как-то съездил на строительство дома для работников Узоргтехстроя, в котором работала мать. Дом возводился на самой окраине бывшего Спутника, в котором когда-то в 1966 году жили в комнатке мои бабушка и дед.
Мне дом понравился, но сроки сдачи были года через два, а родителям хотелось на родину уже позавчера. Ждать они не хотели. Предложить снять жилье и съехать мне или Жене с Леной тоже не догадались. Да и отец настроил себя так, что его просто трясло от газетных сообщений в российских газетах, которым он верил безоговорочно и где живописались ужасы межнациональных конфликтов в Узбекистане.
Меня немного коробило то, что они бегут, бросая меня «на растерзание», но зато радовал шанс жить в большой квартире в неплохом месте города.
Вскоре, практически одновременно с отъездом старших Кашкановых и молодых Бурцевых, закончив на отлично институт в Актюбинске, в Ташкент приехали Вера с Аней. Проходить ординатуру Веру устроили в инфекционную больницу на 6 квартале Чиланзара (там в середине 70-х мы воровали зеленый урюк с деревьев).
В руководители ей достался главврач больницы сорокалетний татарин. Вера очень тепло отзывалась о его профессионализме и чутком подходе к нуждам персонала. Часто упоминала о прекрасных личных качествах. Через некоторое время у нас «ниоткуда» родился Олег. Я какое-то время сомневался в непричастности главврача, но потом привык к сыну и новые события, связанные с развалом Союза, заслонили от меня скандальную тему. Во всяком случае, никаких попыток выяснить авторство я не предпринимал. А ДНК-тестов тогда в широком доступе не было.
Аню устроили в детский сад. Пешком до него было идти минут десять и это считалось недалеко. Но Анечка сильно страдала от пребывания в группе. Воспитательница узбечка, чтобы не заморачиваться с воспитанием, старалась при первом удобном случае усадить детей на стульчики вдоль стен и приказывала им не вставать. Дети, даже очень маленькие, понимали, что они тут лишние и нежеланные.
Аня просила ее в садик не водить и на вопрос, что они делали в садике, каждый раз отвечала стандартно – писии, паи, что означало писали и спали. Что-либо еще они в садике не делали. На вопрос, а ты что делала? Следовал всегда один и тот же ответ – Пакава, кисява. Мама! – кисява, – Папа!
Мы поняли, что узбекская детсадовская система ребенку совсем не нравится. Кроме того, на очередной проверке реакции Манту пожилая опытная фтизиатр сказала, что, хоть и не стоит особенно переживать по поводу граничных результатов теста, лучше присмотреться к ситуации повнимательнее, и постараться перевести ребенка в специализированный детский сад с усиленным питанием.
Неприятных мыслей добавляло то, что на первом этаже жил бывший зэк, страдавший открытой формой туберкулёза, а мы постоянно ходили мимо его двери и теоретически могли заразиться.
По направлению из тубдиспансера Аню перевели в детсад на соседнем квартале и, как ни удивительно, опять в то место, где я когда-то начинал набираться опыта в жизни вне дома. Садик был построен на территории бывшего пионерлагеря, в который меня отвели, когда мне было десять лет, и где я продержался всего несколько дней до открытия смены. Я даже подозревал, что двухэтажный корпус садика был когда-то пристанищем для пионеров.
Аня пробыла там с полгода. Девочку откормили, она научилась улыбаться. К тому времени появилось место в хорошем садике, расположенном прямо во дворе дома в двух минутах ходьбы. Анечку быстро перевели туда.
И, хотя иногда кричащего ребенка приходилось нести в садик на плече или подмышкой, Аня провела там пару нормальных лет среди друзей и заботливого персонала.
Для помощи в ухаживании за новорожденным Олегом Вера пригласила в Ташкент свою маму.
Пожилая теща не сильно потеснила нас в трехкомнатной квартире. Мои родители и сестра Лена с мужем к тому времени покинули Узбекистан и, спасаясь от выдуманных преследований по национальному признаку и, бросив нас на растерзание (почему-то) крымским татарам, укатили в уральскую деревню Кундравы.
Анна Тимофеевна старалась помогать по мере сил. Освободившись от рутины, Вера устроилась на работу участковым педиатром в поликлинику на соседнем квартале в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Её там пытались-было заставить, в соответствии с законом о языке, учить узбекский, но оказалось, что это неразумно. Во-первых, вся документация была на русском, а во-вторых, Верина медсестра прекрасно говорила на узбекском и, если Вере мамочка из кишлака приносила ребенка, то с мамочкой говорила медсестра, а Вера смотрела дитя.
С пожилой тещей у меня не было конфликтов. Я, хоть и не особо был житейски умен, старался не лезть на рожон и не возмущаться ее патриархальными обидами на то, что я не зову ее мамой, а называю по имени-отчеству Анной Тимофеевной. Но «мама» все-таки однажды меня допекла. Как раз это было в приезд в Ташкент Бори и Наташи Штительман.
Я тогда убивал массу свободного времени писанием портретов и каких-то вычурных картин. Задумал написать целый триптих, на котором в центре должно было быть туманное изображение лица моей школьной возлюбленной Лены Кокиной на фоне звездного неба и ночных силуэтов кораблей в Средиземке, а на боковых полотнах – просто парусники в качестве декора. Планировал повесить будущее произведение на пустой стене в гостиной.
Сделал мощный подрамник, натянул и правильно загрунтовал холст. На белую поверхность нанес карандашные наброски лица. Теще мои экзерсисы не понравились. Она стала шептать Вере, что ее бессовестный муж на кухне собирается рисовать любовницу! Боря, став свидетелем их разговора, предупредил меня об опасности, но я не принял его предостережения всерьез.
В итоге, Вера, залетела в мою импровизированную «художку» с ножом и с дикими криками распорола холст на множество полосок. Я не успел ее остановить. А потом мне стало плевать на обеих чокнутых баб. Старую и молодую. Единственно, что я сделал, это без криков и разборок съездил в железнодорожные кассы и купил теще билет до Актюбинска на ближайшую неделю. Дал ей на сборы дня три и настоятельно рекомендовал убраться.
Конечно, я был неправ изначально. Теща была хоть и не семи пядей во лбу, но в рамках ее деревенского интеллекта действовала совершенно правильно. Защищала дочь и ее семью от похотливого зятя.
Чтобы избежать эксцессов подобных вышеописанному, надо было подождать с картиной хотя бы до отъезда Штительманов, надо было писать портрет, закрывшись в комнате, надо было бы придумать для тещи объяснение, что я рисую этот портрет под заказ за деньги.
Еще лучше было бы не соглашаться на приглашение тещи в Ташкент. Но меня просто обвели вокруг пальца, обещая, что приглашают на три месяца, а бабушка прожила у нас три года. Не знаю, осознала ли Вера губительность для нашей семьи той инспирированной ее мамой истерики, но она старалась не вспоминать эти события, и мы еще более десяти лет жили, вполне успешно изображая счастливую пару.
По молодости бытовые вопросы воспринимаются гораздо проще, чем в зрелом возрасте. Мы жили в квартире, почти не замечая серьезных проблем, связанных с качеством постройки дома, отсутствием нормального отопления зимой, практически невыводимыми тараканами на кухне и мухами на остальной жилплощади. Травили, защищались, боролись, но как-то без особого напряжения сил.
Пока Вера работала в инфекционной больнице на ординатуре, я часто бывал свободен и с удовольствием совершал с Аней далекие прогулки. Иногда шли пешком, иногда Аня ехала на своем трехколесном велосипеде (точнее, я тянул ее за веревку). Мы предпочитали ходить в парк с «простоозером и бубликом». Там было чисто, зелено и не жарко под высокими кронами сильно выросших деревьев. В парке была установлена масса аттракционов и просто детских площадок с качельками и лесенками.
Однажды, когда за Аней смотреть было совсем некому, я попросил свою одноклассницу Виолетту Цыганову посидеть с ребенком несколько часов. Виолетта легко согласилась. Её собственные дочка Василиса и сыночек уже выросли достаточно, чтобы не контролировать их. В работе учителем был временный перерыв. В общем, отдал я Аню чужой мамке. Когда я вечером забирал ребенка, Виолетта сказала, что Анечка вела себя хорошо, не плакала, не капризничала и ела, что предложат и что я могу приводить ее в любое время на любой срок. Но сама Аня попросила ее чужой тете не отдавать, так как она предпочла бы прожить жизнь с мамой и папой.
Олежка рос обычным мальчиком, разве что немного застенчивым и со своими смешными прибамбасами. Ему было около двух лет, когда он научился демонстрировать обиду весьма оригинально. Обижался он часто и по любому поводу, и мы узнавали об этом по его внезапно делавшемся серьезным лицу с последующим падением на пол по траектории закрывающегося шлагбаума. При этом, он ни разу не разбил лицо, хотя, казалось избежать этого ему ну никак не удастся.
Как и все мальчишки, Олег попробовал что такое электричество в розетке, засунув туда шпильку и обжегши ладошку (все розетки потом заблокировали специальными заглушками, но Олежка больше на них не покушался). Он сызмальства очень любил игрушки с «глазами» и розетка, вероятно, представилась ему такой игрушкой.
Как-то вечером, мы с Верой и Аней сидели за просмотром телевизора. При этом «внутренний локатор» сканировал пространство, контролируя происходящее в доме. Внезапно, он мне подсказал, что Олежки нет в поле зрения, его не слышно и надо его найти. Я спокойно встал и пошел в спальню. Там обнаружил сына, сидящего на полу перед трюмо и пытающегося вздохнуть. Каким-то восемнадцатым чувством я сразу все понял, подхватил Олежку за ноги, поднял вниз головой и несильно встряхнул. Из горла у ребенка выкатился пластмассовый шарик сантиметра полтора-два в диаметре. Олег задышал и заплакал. Олегов Ангел-хранитель отработал на пятерку.
Пока мы жили в холодной квартире, Аня, поселившаяся в наследной после Лены комнате, часто болела простудами. Я всячески изгалялся с отоплением, но проблема была глобальная. Дело в том, что в доме из гнилых труб и по каким-то подземным водотокам постоянно заливало подвал водой. В итоге, отопительные магистральные трубы на входе в дом еще были горячими, а потом опускаясь в холодную воду, быстро остывали и по стоякам шла водичка комнатной температуры. Жильцы регулярно вызывали аварийную бригаду, те приезжали и привычно откачивали из подвала очередное озеро, но через пару недель оно возвращалось на место. Кроме того, даже, если в подвале воды не было, в наш «спаленный» стояк, находившийся с краю магистральной трубы, давления не хватало, и он оставался холодным. Ремонтники из ЖЭКа не знали, как справиться с проблемой (я думаю, просто вообще давление воды, подаваемой на наши четыре девятиэтажки было недостаточным). Я лазал в подвал как к себе домой, крутил там какие-то вентили, пытаясь перераспределить тепло более справедливо, но результата не достиг. Однажды, даже просверлил в обратке миллиметровое отверстие в желании хотя бы ценой слива теплоносителя, заставить его циркулировать. Это тоже не помогло. Труба шумела, но радиатор остался холодным. Пришлось забить в отверстие какую-то заглушку и хотя бы избавиться от шума.
Соседи тоже «помогали» в переформатировании системы отопления. Почти у всех были устроены многочисленные «петли» из труб отопления, на которых висели радиаторы непомерных масштабов. После капитального ремонта квартиры и я бросил строить из себя дисциплинированного квартиросъемщика, и сварщики накрутили мне по всей квартире те ещё загогулины. Стало чуть комфортнее, но мучила совесть за соседей шести этажей над головой. Я лишил их последних калорий тепла.
То, что никто не грозил судом соседям, хотя и все всё про всех знали, объясняется просто – жильцы отапливались электрическими обогревателями, причем, кто-то умудрялся еще и воровать электричество, вешая его на трубы. Я это чувствовал пару раз, когда ходил со своими миссиями по подвалу.
Ташкент периодически несильно трясло, что, кстати, тоже вносило свою лепту в тепло в нашем доме. Дело в том, что с каждым толчком из швов между плитами вылетали куски цемента, оставляя после себя сквозные дыры на улицу. Одну такую дыру еще с отцом мы затыкали, истратив на нее целое ватное одеяло (потом, с капитальным ремонтом все равно пришлось ее заделывать бетоном), другая была под ванной и подобраться к ней удалось тоже только тогда, когда меняли саму ванну в процессе полной реновации.
Как такой криво-косо построенный дом вообще не сложился как карточный домик, остается только гадать. Однажды было несколько землетрясений, вполне серьезных. При одном из которых я стоял у серванта и поочередно задвигал на место выползавшие из него тарелки-фужеры. Другой раз мне спящему на раскладушке на голову с этого же серванта упала гитара. Хорошо, что я спал лицом вниз и дека под струнами проломилась о мой затылок, а не о нос. Можно себе представить мою оторопь, когда во сне мне по голове с высоты двух метров прилетела гитара.
Вера очень боялась землетрясений и отказалась даже рассматривать вариант нашего переезда в Алма-Ату (там, вроде, для меня была работа, да и для нее нашлась бы) только из-за того, что какой-то звездочет-экстрасенс выдал прогноз, что в ближайшие годы столицу Казахстана сотрет с лица земли. Поему в Алма-Ату, а не в спокойный в сейсмическом отношении Актюбинск или, например Саратов? Потому, что ехать надо туда, где был шанс на работу по специальности, а на тот момент такой был только в Алма-Ате. Да и город был хорош, и климат великолепен!
Вернусь к размышлениям о причинах отъезда «русскоязычных», прерванным воспоминаниями о моей доброй тёще и особенностями выживания в панельной девятиэтажке.
В обычных узбеках не было национализма. Люди не старались дополнительно портить себе жизнь еще и национальными вопросами там, где падение уровня жизни после развала СССР и так внесло существенную лепту в ухудшение ситуации с экономикой.
Жаль, что многие русские, страдая тем самым великодержавным шовинизмом, не утруждали себя изучением языка и культуры узбеков. И вместо попыток наладить жизнь в новых условиях, предпочитали ехать в Россию, во многих случаях (как и с моими родителями) в нищету и пустоту.
Мои родители, будучи высококвалифицированными специалистами в организации строительного процесса, оказались в деревне, посреди грязи и мух. Отец попытался работать заместителем директора совхоза, но, как только тот понял, что отец воровать не умел и категорически отказывался учиться этому прибыльному ремеслу, постарался избавиться от такого зама и предложил отцу возглавить полуживой кирпичный заводик, лепивший стройматериалы для местных нужд.
Мать осталась без работы и всю душу вложила в разведение огорода и помощи дочери в воспитании детей. Зарабатывали они на пропитание шитьем детских рубашек из фланели, да продажей самогона.
Рубашки Лена сбывала на рынке в Чебаркуле, а за самогоном жаждущие приходили домой. Стучали в окно, просовывали в потном кулаке таксу и получали банку мутной жидкости.
Сахар и комбикорм для браги самогонщицам привозил в коляске служебного мотоцикла местный участковый.
Муж Лены Женя решил, что он казацких кровей, обзавелся кучей скотины, птицы, кроликов. Научился гарцевать на коне. Даже какое-то время числился в активе у местных казачков и ездил с сабелькой на боку.
Лена в свободное от рубашек и самогона время пошла в политику, волонтерствуя на «партию Лебедя».
Жили скудно, но весело. Дрались, мирились.
Через три года после начала работы в Ташкенте, в 1990-м, меня в числе некоторых прочих счастливчиков определили приказом в группу пилотов, допущенных к перевозке первых лиц государства.
«Литер», хоть и утомлял порой различными контролями готовности и сидением по десять дней в профилактории, но давал шанс на полеты. При наличии работы и регулярно выплачиваемой зарплаты жить в Ташкенте пока еще было можно. Но за окнами квартиры уже начинали бесконтрольно плодиться бациллы беспокойства, заражая массовое сознание ощущением всеобщего несчастья и неуверенности даже в ближайшем будущем. Союз стоял на краю пропасти и из-под его глиняных ног в темную яму небытия уже осыпались первые камешки.
Ферганские и Андижанские узбеки, науськанные агентами националистической партии «Бирлик» (Единство), однажды внезапно поняли, что им плохо живется в соседстве с турками-месхетинцами и устроили резню несчастным вынужденным переселенцам. Последних, тех кто выжил, власти собрали под охраной на военной части аэродрома и в течении нескольких дней транспортными Ил-76 вывозили на исходную родину – в Грузию. Впрочем, грузины своих бывших сограждан тоже не очень-то приняли. В итоге, за изгоев вступились США и большинство месхетинцев, проклиная и узбеков, и грузин, отправились на ПМЖ в Штаты.
Попутно засобирались на свои бывшие родины, выселенные Сталиным за пособничество врагу, чеченцы и крымские татары. Началось великое переселение народов в обратную сторону. За малыми, но злыми на русских народами, потянулись в Россию и сами русские, понаехавшие в свое время волнами с эвакуацией и потом, особо массово, на восстановление Ташкента после землетрясения. Евреи, воспользовавшись всеобщим бардаком, тихо свалили в Израиль.
В самом Ташкенте и до самых до окраин Узбекистана отбушевало громкое «Хлопковое дело», оставив после себя опустевшие дворцы из злата и мрамора, бывшие хозяева которых – казнокрады и взяточники мотали сроки в мордовских колониях, а некоторые, наиболее выдающиеся, безвременно предстали пред Аллахом.
Неспокойно было в благодатном жарком Узбекистане.
Новый глава узбекского Комитета Партии носился по осиротевшей республике, созывая совещания и расставляя на местные посты своих людей.
Несколько допущенных к «литерным» полетом экипажей сидели в Сергелийском профилактории в немедленной готовности сорваться и лететь в новое место. Не столько сидели, сколько летали, а в профилакторий приезжали отдохнуть два-три раза за десять дней. Государевы люди. Литерники. Элита!
Впрочем, в литерных рейсах были не только внезапные вылеты «туда не знаю куда» и пристальная забота «Большого Брата». Были и свои прелести.
Как правило, летчиков, привезших куда-нибудь СамогО, местные власти старались устроить и накормить почти так же мягко и вкусно, как жили и питались сами. Мы гостевали в плюшевых муравах и ели пловы-шашлыки только наивысшего качества. Автомобиль, обычно черная большая «Волга» или новенький РАФик, дежурил с водителем под окнами гостиницы в готовности свозить на достопримечательности, в магазины или на местный базар.
Однажды в Андижане мне захотелось скрасить одиночество нашей проводнички Ирочки. Развлечь ее беседой, прогулкой. Как настоящий джентльмен, я срезал на огромной привокзальной клумбе несколько прекрасных свежих роз и принес их в самолет, приглашая девушку в чайхану скоротать время за приятной беседой и отменнейшего вкуса андижанскими мантами.
Ирочке моя идея понравилась. Мы оставили самолет под охраной бойца с автоматом и прошли в большую чайхану, располагавшуюся под густой сенью платанов на углу привокзальной площади. Вдоль чайханы журчал чистый арык, в десяти метрах начиналась огромная густо засаженная розами клумба, слегка тянуло сладким дымком от мангала, в легком воздухе разносилось гуканье беспечных горлинок.
Исполняя коллективную просьбу экипажа, приставленный к нам «шестерка» принес и поставил на стол вазу с огромным букетом роз, очевидно, срезанных на той же клумбе.
После продолжительного обеда, под тихий плеск воды, окутанные тенистой прохладой и настоянным на нежных розах легким ветерком, мы провалялись на айване еще часа полтора, попивая великолепный 95-й зеленый чай и усваивая манты. Ирочка беспечно щебетала о работе, рейсах и пассажирах, командир Витя Кияев иногда к месту вспоминал о былых трудностях в жизни андвашного химика, бортмеханик Насыр Базарбеков, щуря свои узкие казахские щелочки, тянул мелкими глоточками чай из пиалы и согласно кивал Витиным рассказам, вставляя понятные только ему и Вите замечания на тему техобслуживания Ан-2 в полевых условиях. Я наслаждался тишиной, сытостью и умиротворенно смотрел на Ирочку, любуясь ее ладной фигуркой и задорными синими глазками. РАФик стоял в тени большого чинара. Водитель терпеливо пил чай за столиком неподалеку.
Андижанский рейс заканчивал пятидневную эпопею полетов по республике, в течение которой поменялись руководители Каракалпакии, Бухары, Навои, Самарканда и областей Ферганской долины. Назавтра предстоял отдых в профилактории, безделье с сауной и бильярдом, воркование горлинок и чириканье воробьев за открытыми окнами.
На следующее утро, плотно позавтракав в столовке профилактория казенной яичницей и котлетами, мы устроились в своих нумерах досыпать недоспанное дома.
Горлинки все так же нежно гукали за окном. Временами идиллию нарушал хлопотливый гул и свист запускавшегося и улетавшего куда-то редкого вертолета.
Я раскрыл книжку и углубился в сюжетные хитросплетения из жизни «Проклятых королей».
Во время приготовления историческими героями очередного отравления очередного короля в комнату вошла Ирочка. Легкое ситцевое платье красило ее еще больше, чем строгая форма. Невысокого роста, спортивная, стройная девушка прошла по-хозяйски к столу, выложила на него фрукты и бросила на вторую незанятую кровать махровое полотенце.
«Зачем она с этим полотенцем приперлась, умываться что ли собирается? В своем номере воды что ли нет?» – подумал я, откладывая чтение.
Ах, какой-же я был дурак! Я не понял ни одного из намеков, не оценил жертвы, не осознал интереса к собственной персоне, не увидел, не услышал, не догнал!!!
Мы проболтали о спорте и кошках несколько часов, съели все фрукты и совершенными девственниками разъехались вечером по домам.
В другой раз литерный экипаж выдернули из резерва – свозить премьер-министра в Каракалпакию. Экипаж в том же составе собрался быстро. Лететь к чёрту на рога всяко лучше, чем спиной продавливать матрас в профилактории.
Правительство, озаботившись судьбой каракалпаков, живших на берегах высыхающего Аральского моря, решило провести рейд по окрестным городкам, организовать встречи с соседями по континенту, поговорить, обсудить, поискать решения проблемы. Для этой цели взяли Як-40 с номером 88217, закрепленный за Премьер-министром. Самолет-салон. Чистенький, блестящий, весь совершенно исправный, проверенный много раз вдоль и поперек.
Кстати, несколько позже, именно этот самолет, в числе еще некоторых, в 1992 году использовался известным экстрасенсом Грабовым для доказательства своего дара определять отсутствие в конструкции самолета трещин. Вообще то, в производственных самолетах, а тем более в правительственных, в пределах ресурса и при проведении нормального технического обслуживания трещин, угрожавших безопасности полетов, не бывает. Но Грабовому такой «экзамен» с протоколами и подписями больших авианачальников был очень кстати. Он тогда только раскручивался вслед за суперзвездами Кашпировским и Чумаком. Тогдашний начальник Управления Гани Мазитович Рафиков вляпался в историю с Грабовым, скорее всего, следуя моде на звездочетов и толкователей снов. Грабовой, понятное дело, в 88217 трещин своим «третьим глазом» не увидел, в благодарность за что сорвал с наивных лётных начальников жирный куш на дальнейшее развитие отечественной экстрасенсорики.
Июньским ярким утром на сверкающем чистотой Як-40 с правительственной делегацией на борту мы вылетели в Нукус.
В Нукусе министра с коллегами повезли на совещания-симпозиумы, а нас поселили в центральную гостиницу города, кичливо блестевшую советской роскошью несколько в диссонанс с окружавшим ее пыльным бестолковым городом.
В ресторане гостиницы подавали соленый чай. Пить его было совершенно невозможно, но местные пили и не морщились. Я спросил, откуда такой странный обычай сыпать в чай соль вместо сахара? Ответ поразил мое тогдашнее неокрепшее сознание. Оказалось, что нормальной пресной воды в Каракалпакии давно нет. Люди пьют солоноватую. Привыкли. После этого стало немного понятнее, зачем Премьер сотоварищи собрались навестить брошенных на произвол стихии каракалпаков.
Вечером летчиков ознакомили с планом полетов на завтра. Первым по списку посещений был городок Муйнак.
В наших Ташкентских навигационных сборниках такого аэродрома не значилось. Пришлось просить Нукусское Бюро Аэроинформации помочь чем могут.
Дали несколько мутных отпечатанных неизвестным науке способом бумажных копий схем аэродрома, показали карандашом на карте, где искать Муйнак. В общем, подготовили экипаж к ответственному полету.
На подлете к аэродрому, Премьер попросил не торопиться с посадкой, а слетать к берегу далеко ушедшего моря, там снизиться и на высоте двести-триста метров полетать над песком и рассолом. Что уж хотели увидеть особенного в мелкой зеленой воде правительственные чиновники мы так и не поняли. Поездка по самому Муйнаку на машине и разговоры с местными жителями, на мой взгляд, оказались бы куда более информативными.
Когда-то, в стародавние времена, изобильный рыбой, уставленный вдоль берегов моря корпусами санаториев, населенный казаками – голубоглазыми высокими блондинами, Муйнак цвел и пах.
Теперь же городок являл собой печальнейшее зрелище: полузанесенная песком растрескавшаяся асфальтовая полоса в аэропорту, пыльные раздолбанные улицы, брошенные дома с заколоченными окошками. Из живого только помпезное здание бывшего горкома партии да ржавые корпуса рыбзавода, ныне перерабатывающего привозимый с Дальнего Востока замороженный минтай. Красноречивее всего о катастрофе говорили валяющиеся посреди пустыни рыболовные сейнеры да стоящие среди песка на сваях причудливые пансионаты с выбитыми окнами.
Пока начальство придумывало способ восстановления моря, летчиков свозили в местное сельпо. Показывая городок, просили не впечатляться видами разрухи, а представлять, как замечательно здесь было раньше. Я старался представлять, но моей фантазии не хватало на то, чтобы на месте разоренного, занесенного пылью города увидеть Аральскую Пицунду.
Из Муйнака вернулись отдышаться в Нукус, а утром следующего дня перелетели в Турткуль.
После проведения короткой встречи с местными баями начальство пожелало поговорить с сопредельными туркменами на их территории и отправилось автокортежем в туркменский Газ-Ачаг. Нам-же указали через четыре часа прилететь туда и забрать их в Ташкент.
Без проблем! Желание высокого начальника – закон для подчиненного. Вот только вопрос:
– Газ-Ачаг это ... ГДЕ???
– Какой там длины полоса?
– Есть ли диспетчерский пункт?
– Частоты, схемы, высоты?
Имя свое пустынный городок, наверно, получил от впечатлительного туркмена-кочевника, впервые увидевшего газовую плитку у русских геологов. В итоге, название прижилось, хотя местные и переврали первую О в «очаге», заменив ее на А. Наверно, так проще было выговорить.
От безделья, в ожидании времени вылета, мы с командиром поднялись на диспетчерскую вышку. Попросили турткульского диспетчера помочь информацией. Все, что он мог сделать для нас – это махнуть рукой куда-то на юго-восток вдоль Аму-Дарьи, сказав: – Где-то там!
Поначалу, мы немного опешили от такого уровня аэронавигационного обслуживания правительственного самолета. Потом смирились. Что тянуть жилы из человека? Диспетчер не виноват, что с развалом страны ему перестала поступать информация с сопредельных территорий.
– Давайте позвоним в Ургенч, может они знают? - предложил командир легкое решение.
– Э-э! Вы не понимаете, туркмены после Независимости нам больше ничего не присылают. Ни карт, ни сборников. Раньше при Союзе в Газ-Ачаге просто химическая площадка была. Потом они что-то там построили. С нами не поделились. Ваши, в Ташкенте, когда рейс готовили, должны были по своим каналам позвонить в Ашхабад и все вам дать. А сейчас что? – скривился в саркастической улыбке диспетчер, – Звоните, конечно. Может что и найдут.
Ургенч ответил отказом. В тамошних сборниках на предполагаемом месте нахождения нашей правительственной делегации зияло Большое Белое Пятно.
Позвонили в Нукус.
Безрезультатно.
Звонить в Ташкент времени уже не осталось, а лететь наобум и искать в пустыне аэродром как-то не хотелось.
Помощь пришла с неба!
Голосом, срывающимся в такт вращению несущего винта, вышел на связь вертолет:
– Т-ур-т-ку-ль! На ш-ес-ть-сот пр-ив-еде-нно-го в У-рге-нч, про-л-ет то-чки в ч-ет-ырн-адц-ать по н-оля-м.
– Пролет разрешаю, вы про аэродром Газ-Ачаг слышали?
– Не т-оль-ко с-лыш-ал-и, но и л-ет-али.
– Поделитесь информацией, у меня тут экипаж не может туда вылететь, не знает куда лететь.
– П-иш-ит-е!
Вертолетчик любезно выдал пеленг и расстояние на Газ-Ачаг от Турткуля, курс посадки и сообщил даже то, что там асфальтовая полоса длиной тысячу двести метров.
Я быстро зарисовал данные на пустом бланке плана полета.
Еще вертолетчик поделился частотой Газ-Ачагской Вышки, что оказалось наверно самым ценным нашим приобретением. Теперь можно было напрямую спросить тамошнего диспетчера и получить от него самую точную информацию по поводу его аэродрома.
Так, практически по пачке «Беломора», мне еще не приходилось летать. Особенно с Премьер-Министром республики на борту.
Точно к назначенному времени мы перелетели, забрали делегацию и вылетели с ней в Ташкент.
Когда связались с Ургенч-Контролем, получили точное место по локатору и вышли на трассу, я почувствовал, что наконец снова возвращаюсь в цивилизацию.
И снова пару-тройку лет назад. Ну никак не получается строго соблюдать хронологию событий.
В Объединенном летном отряде Перестройка шумела собраниями по выборам командиров отрядов и эскадрилий. Было в этом разгуле демократии что-то дикое, корнями уходящее в Новгородское вече или в пугачевщину. Пожилые летчики плевались от нововведений, молодые радовались, надеясь «не переизбранием» отомстить разом за все обиды старому требовательному командиру.
Бывший командир отряда Анатолий Петрович Сливкин, работавший в должности уже не одну пятилетку, вместо предвыборной программы только беспомощно улыбался и обещал работу всем и карьерное продвижение лучшим.
Его визави, кандидат от «партии молодежи» Серега, обещал открыть на Як-40 полеты в Колумбию и немедленное озолочение всех пилотов твердой колумбийской валютой. Серега был толст, нахрапист, нахален, с тыла защищен папой, занимавшим высокий пост в Узбекском Управлении ГА.
Штурман отряда, прекрасно понимая, что мается дурью, весело рисовал карты перелета Яка через Берингов пролив на Американский континент.
В итоге выбрали Серегу.
В Колумбию, разумеется, никто не полетел. Зато где-то в дебрях России бесследно растворились два самых новых по ресурсу самолета. Окрыленный удачной утерей бортов, вскоре за ними исчез и свежеизбранный Серега.
Оплеванный за ретроградство Сливкин вернулся в свой изгаженный бесами Перестройки кабинет.
Ко времени развала Союза летаться стало совсем плохо. Самолеты стояли без топлива и пассажиров. Летчики разбрелись по приработкам и шабашкам. Десять дней на основной работе, остальные в твоем распоряжении. Те, кто успел удачно разжиться Жигулями или Москвичом пробовали себя в роли не только воздушного, но и вполне земного городского извозчика.
У меня, кроме спортивного велосипеда, других транспортных средств не было и пришлось всерьез задуматься об источнике существования. Думалось много, но в реальности ничего путного как-то не воплощалось.
Однажды, в одном из редких полетов бортмеханик Насыр, сыто щурясь на солнце, поделился радостной переменой в своем социальном статусе. Он стал мужем бизнесвумэн!
Его жена арендовала на вещевом рынке маленький прилавочек и начала продавать самостоятельно сшитые немудрящие школьные юбки и детские штанишки-бананы. Заработок ее очень скоро превысил мужнину бортмеханикову зарплату. Она прикупила еще одну швейную машинку «Чайка», какой-то дрянной китайский оверлок и решила расширить бизнес.
Сначала юбки ей помогал шить муж, к собственному удивлению, легко освоивший профессию швеи-мотористки. Но работа у него шла очень медленно. В день он выдавал одну юбку. Штанишки у него вообще не получались. Насыр шил, но делать этого не любил. Он предпочитал ремонт и техническое обслуживание машинок и оверлока. Благо, советские изделия Подольского завода и изделие неизвестных китайских кустарей предоставляли рукастому мужчине массу возможностей покопаться в своих маслянистых кривых кишочках в поисках очередной причины петляния, стука и затяжек.
В общем, Насыр на роль наемного рабочего мало годился. Изредка он летал на самолете, сидел на разборах и техучёбах. А в воскресенье отказывался работать категорически. Потеряв терпение, бизнесвуман приказала ему искать нормальных профессионалов.
Я тогда плотно сидел на мели, пытаясь выживать редкими продажами привозимых из глубинок продуктов. Дела шли плохо. Спекулятивный бизнес на продуктовом рынке имел только одно преимущество: то, что не продавалось, съедалось самими. По крайней мере, дети не голодали.
Узнав про вакансию, я сразу ухватился за предложение побатрачить на бортмеханикову жену. Неужто пилот с высшим техническим образованием не осилит умения ровно вести строчку? Я сказал – «Да» и по прилету поехал к механику получать первый инструктаж, материал, фурнитуру и мотор к машинке.
Очень скоро пошивочное колесо закрутилось с бешеной скоростью. Я шил не один. Половину работы выполняла мать, работавшая швеей с семи вечера до полуночи после основной своей кабинетной работы. Я в силу отсутствия рейсов мог отдавать новому делу больше времени и иногда ковырялся с материалом, нитками и машинками по четырнадцать часов в сутки. Такая потогонная система скоро дала свои плоды. Мы с матерью круто заработали, но первые барыши не пропили, а вложили в производство, прикупив новую «Чайку» и пару моторов.
Дело было налажено следующим образом: я ехал к Насыру и брал у него пятьдесят метров полушерстяной темной ткани в рулоне. Вез этот рулон домой. По разработанной системе раскроя, практически без остатков раскраивал раскатанный по квартире рулон на пятьдесят юбок размера от 46-го до 52-го. Потом начинал готовить сто хлястиков, пятьдесят поясов и прострачивал размеченные мылом передние и задние вытачки.
Когда мать приходила с работы ее уже ждали сложенные стопочкой, расписанные мыльными цифрами размеров, заготовки будущих юбок.
Наскоро поужинав, она садилась за рабочий стол, и квартира оглашалась жужжанием моторов и стрекотанием машинок.
В производственном цикле было задействовано до пятидесяти различных операций. Освоившись, мы довели технологию изготовления до небывалых высот, умудряясь выпускать по будням пять, а в выходные до десяти юбок. Надо сказать, что на основной работе, за перевозку пассажиров по просторам УзССР я получал в день в среднем «полторы юбки».
Чтобы инфляция не съедала заработанное непосильным трудом, мы кинулись скупать в магазинах все, что можно было тогда назвать предметами длительного пользования. В квартире деловито урчали два холодильника, в главной комнате горкой стояли три телевизора, на стенах повисли новые пестрые Хивинские ковры. В кладовках стояли пылесосы, стиральные машинки, утюги.
Все рухнуло до обидного быстро и бессмысленно. Развалился обглоданный партийной молью СССР. Инфляция стала исчисляться сотнями процентов. Промтовары исчезли, по продуктовым магазинам вдоль прилавков выстроились длиннющие очереди в надежде отоварить прогоркшим маслом или приванивающим мясом свои пестрые купоны.
В аэропорту совсем иссяк керосин, в месяц получалось слетать два-три рейса. Зайцев стало возмутительно мало, самолеты ходили полупустыми.
Юбки брать перестали.
Кушать хотелось по-прежнему.
Когда стало совсем невмоготу, я рискнул примерить на себя переменчивую жизнь богемы. Устроился ненадолго художником в какое-то заводское бомбоубежище. Пытался творить эпоксидкой и цветным нитролаком по стеклу становившиеся тогда модными «витражи». Предполагалось, что эти витражи у нас (я был не один) с руками оторвут хозмаги. Мы разбогатеем и вставим свои лучшие творения в собственные кухонные двери!
Обломилось. Арендатор бомбоубежища и организатор художественного производства внезапно запил. Сначала пропал на неделю, потом и совсем пропал. Подхватить падающее в грязь знамя бизнеса на красоте оказалось некому. Однажды утром, кинутые на произвол работники обнаружили на тяжелой стальной двери молчаливый амбарный замок. Интересоваться перспективами было не у кого. Мы разъехались по домам с тяжелыми думами о том, где взять денег, чтобы хватило на еду детям, сапоги жене и автобусный проезд до работы и обратно.
От безнадеги я стал мечтать свалить вообще из этого проклятого места в любую приличную страну. Раздобыл и жадно вчитывался в «Справочник эмигранта». Покупая и рассылая анкеты, обогатил, насколько успел, несколько крупных аферистов. Некоторые из них, кого не пристрелили конкуренты по первоначальному накоплению капитала, стали потом олигархами, членами Дум и Мажлисов. Мне же закономерно и неизбежно обломилась эмиграция и в Канаду, и в Австралию, и в США.
Но тут немного задышал родной авиаотряд. Окрепший в новых властных полномочиях Генеральный директор Арслан Гаипович Рузметов, каким-то усилием воли заставил ожить полузадушенные бескормицей Местные авиалинии. Самолеты перекрасили по-новому, и они начали летать почти так же интенсивно, как делали это в середине восьмидесятых при Союзе.
Затеплилась слабая надежда на карьеру, но отравленная мечтами об эмиграции душа, настоятельно требовала продолжения усилий. Морально я был готов как пионер в любое время подхватиться и легко изменить Родине с любой подвернувшейся приличной, по моему разумению, страной.
Однажды на разборе командир эскадрильи Виктор Алексеевич Суворов попросил внимания и объявил весьма необычную вещь. Положив тяжелую руку на тонкую стопочку бумаг, он предложил всем желающим попробовать шанс устроиться на жизнь в Южно-Африканской Республике!
– Где?!!! – изумленно выдохнули голоса авиаторов.
– Да, да! Именно там, в черной жаркой Африке! – Суворов показал таинственный листочек с мелким типографским шрифтом. – Правительство белого президента Леклерка призывает белых людей со всего мира приехать в ЮАР, получить гражданство и на ближайших демократических выборах проголосовать против черного Манделы.
Ни хрена себе! Так меня на баррикады еще не звали. Ввязываться в черно-белую драку желающих не оказалось. Кое кто, и я в их малом числе, взяли на дом почитать бумажки с пламенным призывом. Единственно радовало уже то, что я ценен кому-то хотя бы просто так, за цвет кожи.
Вчитавшись в обтрепанный Справочник эмигранта, я сделал правильный вывод, что летчиком в независимом Узбекистане всяко лучше, чем дворником в ЮАР. Но мысль об эмиграции вообще, хоть куда, лишь бы подальше, только укрепилась. Ну, раз уж все так просто? Можно ведь и попробовать свалить?
Чтобы успешно общаться с аборигенами закордонья, я начал методично учить английский язык. Не пожалел крупной суммы и купил Курс Американского английского с книжками и кассетами. Попутно надыбал у знакомых размноженную в плохом качестве книжку по фразеологии радиообмена на английском языке. Чем черт не шутит, а вдруг в какой-нибудь провинции Канады вознадобится русский летчик, умеющий летать на Як-40?
Начал регулярно практиковаться в радиообмене с диспетчерами местных аэропортов. Стало получаться.
И тут как раз кстати пришла разнарядка на двухмесячные курсы английского языка и Джеппесена. Мысленно подсчитав убытки от сидения на окладе, я согласился без колебаний. Это был шанс вырваться или на Ил-76, или на Ту-154, начать летать по заграницам и зарабатывать не бестолковые местные сумы (не опечатка, это название местной валюты), а настоящие твердые деньги.
Учеба пошла легко. У меня уже была довольно хорошая база, заложенная аудио-курсом и практикой в полетах. Толстенная книжка, написанная Габановой еще для экипажей-международников СССРовского Аэрофлота не пугала. Уроки проходили насыщенно, милая преподавательница авиационного английского говорила с устойчивым нижегородским акцентом, но мы этого не замечали, да и не могли заметить, так как говорили на том же диалекте.
Однажды, посреди часа Джеппесен, в класс ворвался ;ська Зак и громогласно объявил неслыханное:
– Там записывают желающих на мандатную комиссию на Ил-76! Пошли запишемся!
– Да ладно, ;сик, кому мы там нужны? Ты хоть слышал, сколько там взятка за переучивание? Шесть штук баксов! У тебя есть что продать на такую сумму?
– Не, ну мужики! Не все же там только за взятки сидят, кто-то же и работать должен! – наивно вскричал ;с, – У нас по английскому и Джеппесену пятерки! Если не пробовать, то так и просидим на Яке до старости!
Воодушевленные пламенной речью, мы пошли к командиру своего отряда.
– На Ил-76 хотите? – скривился в сарказме командир, – Туда даже меня не берут, а на вас вторых пилотов даже и не посмотрят. Не морочьте ни мне, ни себе голову. Становитесь командирами, копите налет и Ил-76 никуда от вас не улетит.
– Николай Семенович, я уже четыре года как КВС-стажер. Вы же не вводите. Я еще в 90-м был готов, – затянул я старую песню.
– Я что ли виноват, что Союз распался? Вы же видели, что к нам приходили командиры из областей из-за сокращения эскадрилий? Тебя вон, командир из Душанбе подвинул. А что мне было не брать человека, который уехал с детьми от гражданской войны таджиков друг с другом?
– Я все понимаю. Причины известные и уважаемые. Ну а сейчас, вам что жалко нас с ;сом просто в заявку вписать?
– Ну и что толку? Ну впишу?
– Вот и впишите, там посмотрим. Вдруг сработает?
Через неделю на мандатной комиссии о нашем существовании даже не вспомнили. Оказалось, что нас в списках не оказалось. На душе стало мерзко от мелочных интрижек начальства. Выучить английский захотелось еще больше и попробовать уже всерьез свалить в эмиграцию.
Я снова со всей пролетарской ожесточенностью навалился на Габанову.
И снова класс, и снова Джеппесен, и снова неунывающий и осведомленный ;с.
– Парни, бросай учебу, пошли на А-310 записываться!
– Ес, ты сегодня с утра температуру не мерял? Может тебе водички? – народ отреагировал, демонстрируя явные признаки застарелого отсутствия энтузиазма. – Какой А-310? Мы же только пару недель как на мандатке прокатились. Что, еще попозориться хочется?
– Я не шучу! На Аэробус летчиков найти не могут. Все отказываются. Мечтают на Ил-76 пролезть, грузы за черный нал возить, а на Аэробусе надо английский знать и никакого левака там не бывает. Вот и нет желающих! Пойдем, запишемся! Что нам терять кроме собственных цепей?! – ;с победно осмотрел класс.
Терзаемый сомнениями в успехе, я последовал за вожаком в кабинет начальника.
– Мы пришли на А-310 записаться!
– Парни, а оно вам надо, – скучно посмотрел на нас КЛО.
– Попробуем еще раз, – твердо заявили мы, не выдавая своей осведомленности в авторстве нашего предыдущего провала.
– А может попробуете ввестись здесь в КВС? Вы сейчас первые на очереди. Подумайте, что теряете. Даже если вас и возьмут, всю жизнь просидите справа.
– Вы запишите, а там видно будет.
– Ладно, идите соколы, дерзайте, – отвернулся командир отряда.
Как раз к случаю, в библиотеку Учебного Центра притащили кучу технической документации по А310. Я набрал себе листочков с картинками и стал жадно вчитываться в незнакомые термины, пытаясь понять какие же значения за ними скрываются.
Экзамен по английскому мы сдали на отлично и, будучи вторыми пилотами самолета Як-40, вдруг получили допуск к полетам на Международных линиях.
– Летали на МВЛ и получили допуск к МВЛ. Хрен кто что поймет. – пошутил ;с, поздравляя меня с результатом.
Наконец, пришел день мандатной комиссии. Сначала долго разбирали очередную катастрофу Ту-154 где-то в Иркутске. Потом долго говорили о плановых показателях работы авиакомпании, разбирали выписки расшифровок средств объективного контроля. В конце подошли к самому главному.
– Огласите весь список, пжалста... – хихикнули в задних рядах.
Командир объединенного ЛО сердито зыркнул в сторону шутников, поправил очки и начал зачитывать фамилии.
В числе счастливчиков меня не оказалось.
;с прошел и, сияя улыбкой, победно вертел головой.
– Не кисни! – он похлопал меня по плечу, – Еще не вечер. Следующая мандатка через месяц. Тогда ты обязательно пройдешь.
– Ладно, жизнь покажет. Я тебя поздравляю, – я пожал товарищу руку, – Если пролезу, тогда до встречи на А-310.
Досаду от очередного щелчка по носу сгладила довольно интенсивная работа.
После учебы на Командном факультете в Питерской Академии в отряд пришел очередной КВС. С большим налетом на Ан-2 и опытом командной работы. Учась в Питере, он воспользовался представившимся случаем и переучился на Як-40. И сразу в командиры. Меня к нему подсадили на «вывозку». Мол, ты все знаешь, все умеешь, научи командира летать. Ситуация смешная и абсурдная. Но мне было все равно. Зато рейсы были почти ежедневные, да и человек оказался хороший.
С Сашей, так звали моего «командира-стажера», я чувствовал себя немного инструктором. Он быстро разобрался в особенностях наших полетов, научился нехитрому бизнесу на продуктах и промтоварах. Единственное, чего я не смог в него внедрить, это умение возить зайцев. Саша брал только служебников, а от левого приработка категорически отказывался.
В программу обучения входили и особенности реальных полетов. Пару раз я демонстрировал то, как делать не надо.
Например, прилетев в Андижан, мы столкнулись с ситуацией, что внезапно появившийся туман снизил видимость практически до минимума. Проблема оказалась в том, что в независимом Узбекистане на бывшей военной базе перехватчиков не осталось ни нормальных локаторов, ни радиосредств захода на посадку. Даже пеленгатор безбожно врал.
Мы начали снижение и, когда дошли до минимума, полосу не увидели. Под нами были какие-то пригородные постройки и молоко впереди.
– Ну что, уходим в Фергану? – предложил Саша.
И тут я увидел железнодорожные составы на станции, вдоль которых слева должна была находиться полоса. Присмотревшись, я увидел в стороне бетон и посадочные знаки.
– Вон полоса! – показал я рукой.
– Мы же в стороне, в непосадочном положении.
– Да нормально! Видно же!
– Сможешь посадить?
Я кивнул.
– Бери управление.
Я заложил крен под тридцать на высоте около 150 метров в сторону полосы, потом не менее бурно выровнял самолет в створе на высоте менее ста. На Яках мы так не летали. Это было нормой на Ан-2, а Як считался пассажирским лайнером и ему положено было уже на 300 метрах лететь ровно и спокойно, отсчитывая метры и секунды до посадки.
Посадка получилась по знакам. Но себя я сильно поругал. В плохую погоду надо было делать так, как предложил командир. Но ему помешал настоять на своем мой авторитет всезнайки, а меня увлекла в авантюру ошибочная самонадеянность.
Но в целом, в работе всегда было больше приятного и интересного, чем того, за что хотелось обозвать себя балбесом. Попробую привести несколько живописных примеров.
Живопись начнем с места, живописнее которого придумать сложно. Иссык-Куль.
Пассажиры накормлены, напоены, подносы убраны. Сидеть смотреть в круглый иллюминатор на проплывающие внизу хребты и ущелья уже прискучило. Улыбаясь, будто по служебной надобности, молоденькая проводничка Юлька пошла к двери в кабину. После условного стука бортмеханик открыл дверь.
– Тебе чего? В салоне все в порядке?
– Товарищ командир, я все сделала, можно я у вас в кабине до посадки побуду? – привстав на цыпочки, девушка через плечо здоровенного серьезного механика обратилась к доброму командиру.
– Побудь, конечно, только дверь за собой закрой, – великодушно разрешил молодой командир.
Утро, лето, видимость «миллион на миллион». Расступившиеся горы открывают величественный вид на озеро Иссык-Куль. Солнце еще не высоко, и над синим-синим озером легкая голубая дымка утренней влаги. Вода гладкая, без единой морщинки. По озеру разбросаны неподвижные точки рыбачьих лодок. Население занято утренним ловом. Большой катер идет, оставляя за собой два длинных прямых уса. Синие горы синей тенью отражаются в синей воде.
– А это что за река? – Юлька вытягивается изо всех сил, чтобы поверх приборной доски видеть всю эту красоту.
– Так это Волга, – не отрываясь от приборов, говорю я интонацией «Ну сколько же можно спрашивать одно и то же, очевидное?»
– Волга! Здорово! А мы куда летим?
– В Воронеж, – продолжаю я тем же тоном.
– А у меня в задании что-то другое написано, – растерянно говорит Юлька.
– Опять ваши в службе напутали. Прилетим в Ташкент, сходи, разберись.
– Красота какая! Воронеж!
Покупая на пятачке перед вокзальчиком горные абрикосы и смородину, Юлька, конечно, сомневалась, что этот аэропортик и есть Воронеж, но уточнять не стала. Пилоты ведь серьезно сказали. А может это какой-то другой Воронеж. Ма-а-аленький.
Однажды советские геологи нашли в Кызылкумах золото. Много золота! Нагнало могущественное ЦРУ (Центральное Рудо-Управление) экскаваторов, карьерных самосвалов и выкопали они неподалеку от горы Мурунтау огромную круглую яму. В этой-то яме и залегало золотое изобилие.
Для комфортной жизни золотодобытчикам, километрах в тридцати от карьера на ровном месте, окруженном невысокими лысыми холмами, построили город Зарафшан. Небольшой, но современный и удобный. Со всеми причитающимися городскими атрибутами. Магазинам, Дворцу культуры и Дворцу спорта позавидовали бы и многие столичные районы.
Чтобы доставлять на Большую Землю добытое золото и обеспечивать добычу техникой и материалами, проложили железнодорожную ветку до Бухары, а чтобы жители не чувствовали себя оторванными от цивилизации, неподалеку от города построили небольшой аэродром с маленьким уютным аэровокзалом.
Начальствовал над Зарафшанским аэропортом Саша Баулин. Молодой, стройный, светловолосый и голубоглазый, будто и не был то ли башкиром, то ли татарином.
Под его начальством аэропорт превратился в настоящий Зарафшанский транспортный узел. Четыре стоянки маленького перрона пустовали крайне редко. Разве что ночью жившие в округе суслики и тушканчики могли уснуть спокойно, не слыша рева винтов и не морщась от вони турбин.
Прилеты начинались с рассветом и последний борт уходил в Ташкент, когда солнце уже грозило спрятаться за бордовый пустынный горизонт.
Но однажды, Баулин решил замахнуться на то, что в нынешних реалиях назвали бы курортным чартером. Он организовал прямые беспересадочные перевозки зарафшанцев из родного города на отдых в жемчужину Киргизии – городок Чолпон-Ату на побережье Иссык-Куля.
Дело было поставлено следующим образом:
Предпоследним или последним рейсом в Зарафшан привозили экипаж завтрашнего трансконтинентального рейса. Четверых счастливчиков размещали в лучшей гостинице города, кормили в ресторане разносолами, которые Бог умудрился изыскать и послать в Баулинское распоряжение, грели в сауне и купали в бассейне Дворца Спорта.
Утром Баулин сам предварительно тщательно анализировал погоду в капризной горной Чолпон-Ате и, если ничто не предвещало проблем, звонил в гостиницу и просил будить экипаж к завтраку. К прилету самолета, зафрахтованного на чартер, счастливых летчиков и бортпроводницу аэропортовский РАФик доставлял на вылет.
Предположим, что в описываемый день, на упомянутом рейсе в составе экипажа, состоящего из молодого, но уже опытного командира Рината Ситдикова, бортмеханика – высокого красавца киргиза Жанубека Ахматбекова, юной, стройной и проворной бортпроводницы Ирочки, на своем законном правом кресле сидел ваш покорный слуга и добросовестно выполнял свои профессиональные обязанности.
Итак:
Самолет заправляли «под пробки». Потом тщательно учитывали каждый метр в секунду встречного ветра на взлете и каждый градус температуры воздуха на аэродроме. Как правило, в результате уточненного расчета получалось забрать еще пару официальных пассажиров, а иногда в дополнение к ним и пару неофициальных. При этом официальные дополнительные пассажиры долго трясли Баулину руку и благодарили за предоставленную возможность. Неофициальные проходили в самолет без помпы и оркестра. При этом, случись оказаться рядом начальнику аэропорта, у него всегда оказывалось какое-нибудь срочное дело, не позволявшее отвлекаться на посадку пассажиров.
Рассадка в самолете тоже работала на улучшение взлетных характеристик и экономию топлива в полете. Взрослых и тучных пассажиров просили занимать самые задние ряды. Багаж складывали в багажнике и просили не тащить с собой в салон ничего тяжелого.
Наконец, предприняв всё возможное помимо необходимого, учтя все градусы, метры и килограммы, тяжелый самолет разгонялся по короткой зарафшанской полосе и нехотя набирал высоту.
– На Тамдыбулак четыре-пятьсот успеете? – участливо интересовался Зарафшанский диспетчер.
– Разрешите по прямой тысячу, а потом отход на Тамды? В таком случае успеем.
– Разрешаю. Пересечение три-девятьсот доложите.
– Подхожу к Тамды, три триста, визуально, – докладывал я, подводя предварительный итог всем мыслимым усилиям предпринятым экипажем для набора высоты.
– Понял, продолжайте набор, на четыре-двести работайте с Навои-Контроль на 133,3.
Ну, теперь на оперативном просторе вплоть до Чардары! Гор больше не будет до самого Ташкента. Можно перестать мучить самолет и дать ему набирать высоту медленно и необременительно. Но экипаж выбирает особую хитро вылепленную стратегию. Сначала разгоняемся до 350, затем на этой скорости забираемся на 6300, чтобы побыстрее поймать вечно дующий на восток попутный ветер, а уж потом разгоняемся насколько получится и ставим крейсерский режим двигателям. Уф-ф-ффф!!! Сложно? А что делать? Такая работа. Надо везде успеть, нигде не наследить и умудриться не убиться.
Локатор начинает уже издалека четко отбивать черное пятно Чардаринского водохранилища. Плотина и аэродром Чардары расположены на северной окраине водохранилища. Привод аэродрома – наш поворотный пункт при подходе к Ташкенту.
Чардара в те годы – маленький городочек при плотине и небольшой ГЭС. Но, как было положено во времена социалистического гнета, в каждом таком городочке обязательно был аэродром, из которого хотя бы раз в день летал самолет в ближайшую столицу или просто крупный город. Сейчас взгляды на устройство жизни поменялись. Такие городки повымерли, а если пытаются выживать, то о самолетах и не вспоминают. Закат социализма как начальная стадия феодализма. Но пока не будем о печальном.
Летим!
По возможности, тщательно подбираем угол сноса, чтобы с наименьшими вихляниями курса выйти точно на привод. Это раньше полудикие летчики говаривали, что они не слыхали про угол сноса, а знали только «рубль с носа». Теперь народ значительно поумнел и, чтобы сэкономить литр керосина и минуту полета, пилоты готовы применять сложнейшие расчеты в уме, на штурманской линейке и сидеть в кабине с таким умным лицом, которое было невозможно представить у пилота еще четверть века назад.
Ну вот и закончились Кызылкумы. Ташкентский оазис встречает авиапутешественников зелеными квадратиками орошаемых полей, каналами, арыками, озерцами, в которых вместе с нами летит и иногда пускает в нас зайчики утреннее солнце.
– Попроси после Чардары напрямую на Карахтай, – поворачивается ко мне командир.
Чего-ж не попросить? Сегодня делать нам в Ташкенте нечего, можно и спрямить зигзаг. Следуя напрямую на границу с Наманганской зоной управления воздушного движения, можно сэкономить пару десятков километров.
Карахтай – просто небольшой кишлак в долине речки Ахангаран. Однажды этому поселению повезло. Туда поставили приводную радиостанцию, чтобы бортам, идущим из Ферганской долины, было за что зацепиться своими навигационными приборами и не зацепиться за довольно высокие горы по краям долины. Собственно, повезло кишлаку не от того, что была какая-то прибыль от авиационной радиостанции, просто не будь там привода, мы бы не вспомнили о таком поселении и никому не известный Карахтай не попал бы в нашу историю.
Со стороны Ташкента в направлении Карахтая редко кто летал. Дело осложнялось довольно высоким хребтом, который в районе перевала на трассе Карахтай-Наманган можно было пройти не ниже четырех тысяч двухсот метров. Набрать такую высоту сразу после взлета в Ташкенте было проблематично, поэтому все в основном летали в Долину в обход, через Ленинабад.
В тот момент мы летели уже на 7500. Проблем с безопасной высотой не было и можно было не выписывать кренделя по горным долинам.
– Ташкент-Контроль, разрешите после Чардары следовать с курсом на Карахтай?
– Причина?
– Почти два часа полета впереди, топливо бы поэкономить.
– Берите на Карахтай.
– Спасибо!
Как странно и необычно разглядывать родной город с большой высоты! Обычно взлет-посадка, выход-заход. Взгляд успевает охватывать только небольшие куски города, расположенные неподалеку от аэропорта. Да и смотреть по сторонам, заходя на посадку, в общем-то и некогда.
Какой же он большой и разный этот город, пытающийся втиснуться в кольцо окружной дороги и все равно то там, то сям выплескивающийся пригородами за ее пределы!
Вон аэропорт, Сквер, Ташкентская телебашня посреди зеленого пятна парка Победы. Вон серое пятно новостроек Юнусабада, а вот утонувший в зелени Чиланзар. Вон моя девятиэтажка и где-то там застекленная лоджия на третьем этаже.
Летят однажды такие же как мы летчики. Подлетают к родному аэропорту. Один, показывая вниз, говорит другому: «Вон, смотри, мой дом! А вон мой балкон! А вон я в трусах на балконе рядом с моей женой!»
Ташкент позади, начинаются Чимганские предгорья и живописная Ахангаранская долина, заканчивающаяся огромным угольным карьером.
За исхоженным с детства Чимганом в несколько рядов идут незнакомые заросшие темным арчёвником киргизские горы, а за ними расстилается огромное высокогорное плато! А раньше-то представлялось, что за Чимганским хребтом уже край земли, заглянув за который можно увидеть спины слонов, на которых держится земная твердь.
Слева, у подножия величественного седого Бабай-Тага россыпью серых кубиков, высыпавшихся из тесного ущелья в долину и застрявших в зелени садов, расположился город Ангрен. Здесь жили строители и рабочие угольного карьера и многих других производств. Но самое главное – здесь прошли мои детские годы от пяти до девяти. Вон наша улица, идущая от центральной площади с Обелиском павшим воинам. И вон, кажется, среди зелени видна прямоугольная шиферная крыша моего дома.
Мы подходим к перевалу.
Под самолетом петляет серпантин автодороги, местами завязываясь в хитроумные петли.
– Работайте с Наманган-Контроль, – прощается ташкентский диспетчер, – счастливого полета!
– Спасибо, до обратного!
Интересно, летчики, невзирая на свою техническую образованность и довольно широкий кругозор, в своей основной массе народ весьма суеверный. Боятся черных кошек, чертовых дюжин, не говорят «последний», предпочитая «крайний» и, если планируют лететь назад по тому же маршруту, прощаясь, обязательно скажут «до обратного». Оно вроде и мелочь, но, как бы незаметно, взял и обезопасил себя хотя бы на часть пути. Словно объявил: «Обязательно буду, просто не хочу говорить об этом напрямую».
Дорога покатилась с перевала, а мы влетаем в исчерченную дорогами и испятнанную городами и кишлаками, теснейшую, перенаселённейшую Ферганскую долину.
– Наманган-Контроль, доброе утро! Разрешите набор восемь сто с курсом на Андижан?
– Набор восемь сто разрешаю. Берите на Андижан.
Набираем восемь тысяч сто метров. Для Яка это – предел высоты. Он бы может и выше залез, но, в случае внезапной разгерметизации и при отсутствии кислородного оборудования для пассажиров, выжить удалось бы немногим. Официальная же причина ограничения высоты полета – особенности работы высотной системы, создающей приемлемое для человека давление воздуха в кабине. Впрочем, обе причины безусловно правильные.
Отчаянные были раньше люди! Летали и не задумывались что же случится, если самолет вдруг потеряет способность быть словно надутый мячик. Ну, не должны были советские самолеты разгерметизировываться. Впрочем, Як и не испытал этого безобразия ни разу. Везло.
За несколько минут, несомые уверенным попутным ветром, проскакиваем Ферганскую долину.
Нырнула под крыло и исчезла позади длиннющая бетонная полоса Андижанского аэродрома. Когда-то, здесь базировались перехватчики, охранявшие от вражеского воздушного вторжения южные рубежи Союза.
– Работайте с Ош, всего хорошего!
– Спасибо, до обратного!
– Ош, доброе утро, в зоне на 8100, следуем в Чолпон-Ату, запасной Пржевальск, Фрунзе.
– Доброе утро! Понял, следуйте по плану.
Ош, по-киргизски просто «Еда», расположился в долине совсем неподалеку от Андижана. Два больших густонаселенных города практически на одном географическом пятачке. И жить бы им вместе, сливаясь и перемешиваясь друг с другом, но нельзя никак. Чтобы жить было неудобно, люди придумали административные границы, которые позже переросли в государственные, обросли колючей проволокой, ощетинились вышками и пулеметами. Киргизские и узбекские власти назначили давних соседей непримиримыми врагами и вполне удачный советский эксперимент по внедрению братства народов оказался полностью провален.
– Ребята, вы там сверху на восемь сто одни у нас. Не могли бы посмотреть вверх, примерно «на девять часов» от вас на большой высоте какой-то серебристый шар?
– Шар говорите? Инопланетяне? Посмотрим.
Выгибая шеи, прижимаемся щеками к окнам кабины, пытаясь разглядеть в синеве инопланетное чудо.
– Увидели? – не терпится диспетчеру.
– Смотрим.
– Борт полчаса назад наблюдал его немного восточнее. Серебристый шар и вроде как лампочки по кругу.
– О! Ну точно НЛО! ... Пока ничего... А вы его с земли в бинокль видите?
– Откуда у меня бинокль? Я же – Контроль. Вот диспетчер Старта на аэродроме, тот видел.
– Сфотографировал?
– Прикалываетесь?
Очень хотелось порадовать диспа и описать во всей красе летающую тарелку с Альфы Центавра, но так открыто врать совесть не позволила. С другой стороны, у явления могло быть вполне обычное земное происхождение.
Одно время стало модным запускать с территорий сопредельных стран аэростаты с разведывательным оборудованием. Стоит недорого, собьют – не жалко. Да и кто сбивать будет? У колосса на глиняных ногах ни керосина, ни боеспособных летчиков.
А еще были вполне официальные попытки кругосветок на стратостате.
Одно непонятно, почему этот аэростат-стратостат-НЛО смещался не как положено пузырю по ветру – на восток, а тихо перемещался на запад?
Словом, ничего мы в синем небе не разглядели. За сим откланялись возбужденному Ошу и полетели своей дорогой.
Интересно лететь над горами! Вершины хребтов, издалека кажущиеся маленькими и незначительными, по мере приближения к ним вырастают прямо на глазах. Скалы начинают коварно подбираться к самолету, грозя больно царапнуть его тонкое алюминиевое брюшко. Пассажиры с восторгом первопроходцев прилипают лбами к стеклам иллюминаторов.
В широкой долине умостилось безжизненное высокогорное озеро. Даже сейчас, в разгар лета, у него по берегам остался лед. Вокруг ни сел, ни аулов, ни дорог. Бортмеханик киргиз в двадцатом поколении, бывавший в этих краях или слышавший об этом озере, говорит, что людям тут делать нечего. Рыбы в озере нет, пастбищ для скота в округе тоже нет. Только скалы. Всего и толку, что с высоты смотреть на дикую красоту.
– Жан, – обращаюсь я к механику, – а если вдруг утечка топлива или сразу два мотора встанут, сможем выжить, если приводнимся на такое озеро?
– Ты такие глупости про нас не говори. Давай, долетим спокойно.
– Жан, а тебе не страшно, с такими балбесами летчиками летать?
– А где вас нормальных набрать? К кому приказом закрепили, с теми и мучаюсь.
– Наверно поэтому все механики засыпают сразу как только шасси уберут, – встревает в беседу командир, – что спать не так страшно.
– Э! Братан! Ты когда-нибудь видел, что я боялся? – Жан привстает и наклоняется к Ринату, – Кто тебе в грозу подсказывает куда крутить? А кто тебе режимы ставит и даже не смотрит куда ты там летишь? А? Думай сначала! Вот, экипаж попался! Один в горах приземляться думает, другой вообще не знает, что болтает.
– Ну ладно, не сердись! Посмотри лучше какая твоя Киргизия красивая!
– Э! Ты еще не знаешь как в горах летом хорошо! Это тебе не по истоптанному Чимгану лазить! Тут есть места, где вообще людей никогда не было.
– Ну, снежные-то люди бывали? – пытаюсь острить на свой страх и риск.
– Э, у тебя только глупости на языке! Горный воздух – чистейший, вода – чистейшая! Шашлык из барашка, орехи, курага! Месяц так поживешь, потом жена на тебя год не нарадуется, столько в тебе силы! Я бы всю жизнь в горном ауле жил, но почему-то с детства захотел в авиацию пойти. А вот теперь, смотрю на все это сверху и завидую.
– Мальчики, – постучалась в кабину проводничка, – Второй раз есть будете? А то нам два питания на рейс положили.
Мы с командиром скривились.
– Спасибо, радость наша, – ответил за всех Жан, – мы же в гостинице кушали, полтора часа назад кушали? Прости, родная, больше не влезает. Ты еще пару газировок принеси, пожалуйста, и больше нам ничего не надо.
– А можно я у вас тут на посадке постою, посмотрю? А то, там в иллюминатор не видно ничего.
– Приходи через полчаса. Как раз к Иссык-Кулю будем подлетать. Посмотришь поселок Рыбачье, озеро, горы.
Ирочка упорхнула в салон кормить пассажиров.
– Сейчас вон тот хребет перелетим и можно просить снижение пять-семьсот на Рыбачье.
– На точку в озере пойдем или к четвертому?
– Можно и на точку, но лучше к четвертому. Чего полет размазывать? Вон мысок, остренький такой, к нему подойдем в посадочном положении, а там только довернуть и полоса перед тобой.
– Ну что, просить снижение и потом к четвертому, заход визуальный?
– Давай, проси.
– Парни, – Жан вопросительно сложил брови домиком, – вы только как пляжик у мыска пролетать будете, особо вниз не заглядывайтесь на голых девчонок. Они там специально таким как вы трусами машут. Еще усадите самолет до полосы.
– Не переживай, Жан, сядем усе! Строго по посадочным знакам. Ты же знаешь, у нас первым делом – самолеты.
– Ну, поехали вниз!
Иссык-Кульскую красоту описывать словами – дело безнадежное. Таких слов не придумано. Например, цвет озера. Ну, синий, темно-синий, темно-голубой, светло-голубой, бирюзовый, небесный. Все эти прилагательные обозначают цвет какого-то одного участка и в какой-то отдельный момент. А утром ледяная вода играет на солнце не только всеми перечисленными вариантами синего, но еще и тысячами не перечисленных, еще никем не названных, неожиданных и ярких оттенков, отраженных в глади Озера снеговых вершин и облаков.
– Ух ты! Красота-то какая! – Ирочка вытянула шею из-за могучей механиковой спины. – А это что за город внизу, на берегу?
– Воронеж, – привычно пошутил я.
– Ага, а река – Волга, – саркастически заметила восторженная зрительница, – знаем, наслышаны насчет твоих шуточек. Над нашей Юлькой теперь полслужбы хихикает после того, как она пришла исправлять задание с Чолпон-Аты на Воронеж. Смотри, плюнет она ядовитой слюной тебе в чай. Будешь знать!
– Нешто не простит? А с виду такая милая девочка!
– Шасси выпустить!
– Закрылки – тридцать!
– Контроль по карте!
Самолет, задрав правое крыло вертикально в небо, а левым, словно чертя длинную дугу на прибрежной спокойной воде, облетел мысок и уставился носом в сторону заросших кустарником валунов перед полосой. ВПП в Чолпон-Ате диковинная, вздыбленная по склону горы. Надо почаще смотреть на тангаж и вариометр, чтобы из-за иллюзии не снизиться недопустимо низко и действительно не умоститься до полосы.
У Рината с пилотированием все нормально, самолет идет ровно, снижаясь по три метра в секунду. Под крыло уходит берег с опасным для летчиков пляжиком, мелькают белые важные пансионаты и крашеные красные крыши домов местных жителей.
Начинаем выравнивать немного выше обычного, плавно касаемся и вот уже решительно и бескомпромиссно зашумел реверс среднего двигателя.
– Ренчик, не тормози особо, а то до рулежки не доедем, надо будет в гору газу давать.
Аккуратно заруливаем на необычную покатую стоянку.
Воздух в Чолпон-Ате сказочный! Жарит июльское солнце, а дышится легко и прохладно. Пряно пахнет горным разнотравьем и розами, которыми здесь усажены все клумбы и цветники в аэропорту и в ближайших пансионатах.
Век бы здесь жил! Да говорят, остальные одиннадцать месяцев в году тут совсем не курорт, а дождливо, ветрено и холодно. Но нам в раю и часа хватит, чтобы потом вспоминать всю жизнь.
– Ну что? Побежали на Вышку, подпишем задание, да посмотрим какие сегодня абрикосы перед аэровокзалом продают?
Абрикосы ожидаемо оказались выше всяких похвал.
На излете ныне ругаемого социализма перевозки на самолетах не были редкостью. При желании каждый работавший гражданин мог купить билет на самолет и слетать куда душе угодно. Из Ташкентского аэропорта в 1980-х большие самолеты разлётывались по всему Союзу и по миру, а те, что помельче, типа Як-40 и Ан-24 возили пассажиров и грузы по Узбекистану и ближайшим Среднеазиатским республикам.
Я в те годы был молодым вторым пилотом в экипаже «свистка» Як-40. Описанный ниже полёт – просто один из многих. Рассказ про то, как возили утренние газеты ко времени открытия почтовых отделений и киосков в областном центре городе Карши.
Сегодня по плану утренний, в три-десять Москвы, почтовый рейс. Молодой командир Леха Тихонов, опытный бортмеханик Валера Сычев, ну и я, куда-ж без меня-то?
Из дома надо выходить затемно, часа в четыре утра, а то и раньше. Автобусы еще не ходят, трамваи и троллейбусы спят в депо, таксисты бывают, но не факт, что ко времени, когда уже надо ехать, на горизонте появится зеленый огонек свободной машины. Поэтому с вечера перед рейсом приезжаем отдыхать в гостиницу. Уют, конечно, так себе – комната на троих, туалет в конце коридора. Зато можно проснуться в пять, не перегружая желудок в ожидании самолетной курицы, спокойно позавтракать бутербродом. Не торопясь, одеться. Спуститься в Штурманскую за портфелем и за десять-пятнадцать минут тщательно подготовиться к полету.
– Леха, твоя жена просто образец доброты и щедрости. Опять на весь экипаж бутеров приготовила.
– Это она из опасения, что у нас на голодный желудок сил не хватит нормально взлететь и дождаться курицы.
Запивая бутерброды чаем, поглядываем на часы. Вот, пора и честь знать. Работа хоть и не волк, но лучше появиться немного пораньше.
После проходной сначала идем к врачу щупать пульс, потом разделяемся по интересам. Бортмеханик направляется на стоянку готовить и заправлять самолет, командир к диспетчеру в АДП (Аэродромный диспетчерский пункт) и на Метео узнать состояние аэропортов, уточнить самолет, прикинуть погодку. Оно, хоть и лето, а в Каршах запросто может быть туманчик на полосе. Ну а я иду за штурманским портфелем, беру код опознавания «свой-чужой», пять минут рисую план полета. Дежурный штурман задает дежурный «коварный» вопрос про высоту начала снижения в Карши и моих соображениях на этот счет.
– Высота – 400 метров. Надо к рубежу 10 выпустить шасси и к 8 установить посадочное положение, – демонстрирую уверенные знания.
– Не далековато ли?
– Нормально. С прямой же. Так – само то.
На улице утренний прохладный ветерок приятно забирается за пояс рубашки. Воробьи, не отвлекаясь на шум самолетов, собирают с асфальта что-то вкусное.
– Лёш, ну как там? Туманчик не обещают?
– По прогнозу все чисто. По маршруту прогнозируют горные волны. Ни разу не встречал. Вот и посмотрим.
К нашему приходу на борт, самолет уже доверху загружен бумажными мешками с письмами и газетами. Чтобы день не казался потерянным совсем даром, дежурный по посадке привел и усадил на специально оставленные места перед боковой дверью двух «зайцев». Ну вот, сегодня будет экипажу и шашлык, и такси после работы.
Солнце еще глубоко за горами. Небо лишь слегка окрашивают голубым и розовым длинные лучи, пробившиеся над колючими, ломающими горизонт вершинами. Все еще по-утреннему зябко.
– Леха, ты же у нас партийный?
– Ну?
– Партия наш рулевой?
– А то!
– Партия, дай порулить?
– А, вон ты о чем, – догадывается серьезный Тихонов. – Вообще-то, из Ташкента обычно командир взлетает, но если так уж хочется...
– Для разнообразия, – вставляю я.
– ..., то и летай сегодня и туда, и обратно.
– Лёха, твоя щедрость не знает пределов!
– А пределы моей щедрости не знают границ.
Проводничка уже заботится о пассажирах и экипаже. Пассажиров только двое и питания на них, понятно, не предусмотрено.
– Товарищ командир, – официально обращается она к Лехе, – а можно я им вместо завтрака наши пирожные и булочки положу?
Второй и механик кивают утвердительно.
– Отдай им пирожные. Впрочем, и мою курицу тоже отдай. Я хорошо позавтракал.
– Командир сегодня особенно добр и щедр! – замечаю я, копаясь в своих бумагах.
Ну вот и лететь пора. Запуск запрошен. Добро получено.
– Запускаем Аи-9! Доложить готовность!
– Запуск левому,
– Запуск среднему,
– Запуск правому.
Основные двигатели запущены. Лёха еще немного возится у себя слева с панелью запуска, потом громко говорит: «А пошли они все в жо...» и нажимает кнопку останова вспомогательного двигателя Аи-9. Над предутренним Ташкентом, хулигански заканчивая Лёхино пожелание неведомым «им», разносится звонкое «Пп-у-у-уууууу!!!»
– Запрашивай руление!
– Ташкент-Руление, 87540, на седьмой стоянке, готов к рулению.
– 87540, Ташкент-Руление, выруливайте по Третьей, Магистральной за хвостами на Вторую.
– Рассчитываем взлет от Третьей.
– От Третьей не получится, у меня «тяжелый» взлетает от начала. Будете ждать интервала три минуты.
– Понял взлетаем от Второй.
«Первая, Вторая и Третья» – это рулежные дорожки, по которым самолеты выруливают на полосу для взлета. Первая – у самого начала, Вторая метров на сто дальше по полосе, а Третья уже почти на середине. Когда-то от начала взлетал грузовик Ил-76, а за ним от Третьей РД полетел Як-40. Тогда еще не знали о коварстве спутного следа за большим самолетом. Як попал в вихрь, его перевернуло и он разбился. Потом в лётные правила внесли требование соблюдать временные интервалы при взлете за тяжелыми. Собственно, в описываемой ситуации диспетчер был не против нашего взлета от ближайшей к нам РД, но мы все равно стояли бы и ждали окончания трех минут после взлета «тяжелого». Не лучше ли поехать ко Второй и совершенно безмятежно взлететь, не думая о спутных следах вообще?
Рулим с открытыми форточками. Перебивая свист наших двигателей, в кабину врывается рев запустившегося и готового к выруливанию «фантомаса».
– О! Дракон проснулся! – ворчит механик, – Парни закрывайте окошки, в тишине поедем.
– Летят в воздушном небе Як и Фантомас. – Леха рассказывает к случаю старый анекдот. – Диспетчер пытается их развести визуально. Спрашивает Як: «Вы борт Ан-24 наблюдаете?» «Нет», – отвечают с Яка, – «Но шум слышим». Спрашивает «фантомаса»: «Вы борт Як-40 наблюдаете?» – «Нет», отвечают с «фантомаса», «Но запах гари чувствуем!»
Экипаж сдержанно хихикает командирской шутке, выражая согласие, что самолет Ан-24 предназначен не для полета, а чтобы ворон шумом пугать, и вообще, сделан в отместку летчикам, один из которых увел у Антонова жену... И горбатый-то он оттого, что однажды на испытаниях самолет-образец так приложили, что нос и хвост вниз согнулись... Ну и так далее.
Мы на полосе. Стоим на белом пунктире осевой линии. Наблюдаем, как, пачкая розовое небо дымным следом, разворачивается на юг Ил-76. В Афган, наверно, отправился. А может и куда подальше.
– 87540, взлет разрешаю! – произносит стандартную фразу диспетчер «Старта».
– 87540, взлетаю! – привычно отвечаю на разрешение.
– Управление взял! – это снова я, но теперь уже объявляя экипажу свою готовность взлетать.
– Управление отдал! – ожидаемо реагирует Леха, переходя к контролирующим функциям.
– Режим взлетный! – командую механику.
Валера плавно двигает рычаги управления двигателями вперед до упора, ждет, когда стрелки оборотов установятся на 100% и докладывает: «Двигатели на взлетном, параметры в норме!»
Можно лететь.
Уже окончательно просветлело, над темно-синими зубцами Чимганских хребтов розовыми мазками по голубой глади неба повисли два прозрачных облачка.
Отпускаю педали тормозов. Самолет, словно освободившись от пут, слегка приподнимает нос и начинает быстро разгоняться. Ночные огни полосы с рассветом выключили, и я держу самолет по белому осевому пунктиру, мелко двигая педали влево-вправо.
– Рубеж! – на скорости 170 километров в час докладывает командир.
– Взлет продолжаем! – подтверждаю свою готовность взлетать.
– Подъем! – очередной доклад командира на скорости 180 км/ч.
– Отрыв! – коротко докладывает Леха отход от бетона и начало набора высоты.
– Шасси убрать! – командую бортмеханику.
Валера, мельком глянув на командира, и убедившись по его короткому кивку, что моя команда правильная и своевременная, переставляет кран уборки шасси в верхнее положение.
Раздается свистящее шипение и короткий стук.
– Шасси убраны! – докладывает механик.
Подбирая нужный тангаж, стараюсь держать в наборе высоты скорость в пределах 230-240 км/ч. В утреннем спокойном воздухе это не трудно. Самолет устойчив и послушен. Сбоку убегают под крыло, быстро уменьшаясь в размерах, темные крыши заводских цехов, девятиэтажки микрорайонов, дороги и кишлаки.
На высоте 120 метров опускаю нос и начинаю увеличивать скорость до 250 км/ч.
– Закрылки убрать!
Механик нажимает на тумблер уборки закрылков и следит за их положением по указателю.
– Закрылки убраны, высота 200, скорость 300!
– Разворачиваюсь вправо, курс 248.
Бледная Луна, словно стесняясь встречи с дневным светилом, торопится спрятаться в темной синеве, оставшейся на западе низко над горизонтом.
– Летим на Луну! – задорно произносит Леха.
– Ну-ну... Валера оторвался от своих записей параметров, – Как-то, один бортинженер на Ил-62 в полете на эшелоне сошёл с ума, двинул все четыре РУДа на взлетный и заорал: «Летим на Луну!!!» Как раз это было после очередной посадки американцев на Луну. Впечатлился болезный. Списали. Ты, Леха, поосторожнее с такими заявлениями, – отечески закончил бортмеханик.
– Не, ну я не в том плане...
Держу скорость 390. Это, так называемый, «скоростной набор». Утром над степью самое то. Хоть самолет и набирает эшелон дольше, зато в целом, можно до Карши минут пять-десять сэкономить. Так по минутке, по две и набегает еще один рейс в месяц. А это – зарплата. Мы же за нее тоже работаем. Не одно-ж удовольствие нами движет.
Сегодня ветер, как всегда, западный, километров восемьдесят в час. По расчету до Карши час-десять, значит, назад придем минут за пятьдесят пять.
В эпоху отсутствия навигационных компьютеров пилоты в полете могли заниматься чем угодно, но «в фоновом режиме» постоянно что-то вычисляли в уме, сверялись с локатором и приводами, щелкали секундомером, изредка записывали какие-то цифры. Ныне это – бесспорный анахронизм и все те навигационные умения вызывают у современных молодых лётчиков такую же оторопь, как если бы им предложили позвонить не со смартфона, а из будки телефона-автомата, которую еще надо найти, нужно помнить номер абонента и иметь монетку.
В небе появились интересные чечевицеобразные облака. Наверно это и есть те самые «горные волны», о которых каждый год на учебе твердит метеоролог, но которые еще ни разу живьем не встречались. Эти, вероятно, от Нуратинского хребта. До него как раз километров сто пятьдесят. Все как по книжке.
А вот и первая «волна»!
Самолет, сначала неуверенно, понемногу, потом все быстрее начал терять скорость. При этом, ни болтанки, ни каких других признаков необычности.
Просто не летит.
– Режим 90, – командую механику.
Помогает плохо.
– Режим 92, ... Режим 94...
Продолжаем терять скорость.
– Номинал!
– Смотри-ка ты! Это мы в восходящий склон волны попали, – комментирует командир. – Валера, добавь-ка еще,
– просит он механика.
– 98 стоит, – отзывается тот.
Самолет словно круто набирает высоту, хотя, на самом деле, на высотомерах все те же пять-четыреста. Режим двигателям практически максимальный, а на выхлопе результат и не заметен.
– Если так дальше пойдет, надо будет снижение просить...
– О! Кажется, забрались на вершину! Скорость пошла!
Сейчас с горки покатимся. Валера, давай, прибирай до 92-х, а то сейчас за 600 истинной выскочим.
На следующую волну с хорошим запасом скорости залетели уже без проблем.
– Отписывать будем, почему на эшелоне чуть ли не взлетный ставили? – интересуется бортмеханик.
– А что отписывать? Ничего не нарушили. – пожимает плечами командир.
– А к расшифровке не прицепятся, не скажут, мол, опять с «фантомасом» гонки устраивали?
– Да какие гонки? Они позже нас минут на пять вылетели. Нормально всё будет. В журнале на Метео запишу про горные волны на маршруте и хватит этого.
– Может повыше попросим? А то укачает нас на этих волнах.
– Поздно уже повыше лезть. Скоро уже снижаться. Давайте, предпосадочная подготовка!
В Каршах тихое ясное утро. Штиль. На удаление десять километров занимаем четыреста метров высоты. Странная это метода. Обязательно занять на рубеж определенную высоту. И уже в горизонтальном полете выпускать шасси, снижать скорость и устанавливать закрылки в посадочное положение. Какое-то шаманство. Здесь, в Каршах, высота «круга» – четыреста метров. Для меня, привыкшего летать в основном «обратно», в Ташкент, с его кругом на 700 метрах, ИЛСом и ограничительными удалениями здешняя патриархальная простота – наоборот кажется сложной и сам заход каким-то более скорострельным.
– Давай, вываливай колэсы, – подсказывает Леха, – А то не успеем скорость погасить.
– Внизу большие зеленые прямоугольники полей, Поднявшееся над горизонтом солнце косо освещает слоистую утреннюю дымку над полосой.
– 87540, снижаюсь, шасси выпущены, к посадке готов.
– 87540, Карши-Старт, посадку разрешаю. Ветер – тихо.
– Полосу видишь? – интересуется командир.
Сквозь дымку стараюсь увидеть серый бетон. Интересное качество этих дымок! Знаешь точно, где эта полоса прячется, а до поры ничего не видно. И все ждешь ее появления. Начинаешь искать ее дальше по курсу. А она вдруг – бац! Прямо перед тобой, совсем рядом, широкая и длинная!
– Решение!
– Садимся!
– 87540, поса.а.а.адка! – сквозь тряску на стыках бетонных плит докладывает Леха.
– 87540, понял, освобождайте влево на Магистральную. Стоянка 4 по указанию встречающего. До вылета!
– До вылета.
А далее вообще полукриминальная история. И полу- она только потому, что случайно завершилась без криминала, хотя все предпосылки были в наличии.
Наконец многое стало возможным. Например, быть богатым. Быть иностранцем, арендовать самолет в стране бывшего СССР и путешествовать на нем по своим делам или личным надобностям.
Люди стали пользоваться. Начали летать, иногда при этом даже проявляя сострадание к другим путешественникам, которым, видимо, просто по недосмотру, Аллах не дал денег, и они не смогли купить персональный полет.
Как-то раз мы везли в Термез афганца. Молодой, хорошо одетый человек, свободно говорящий на фарси, узбекском и английском. Привозил показывать четырем женам и выводку детей заграничный Ташкент. А теперь провожал их обратно. Наверно тягостно мужчине с таким табором в Ташкенте. Да и женщинам с детьми на родной земле проще и приятнее.
Хозяин арендовал самолет на рейс туда-обратно. Туда – семейство, обратно – сам с переводчиком.
До Термеза долетели без приключений.
С трассы, освобождая нам место, в сторону гор ушел грозовой фронт и теперь самолет летел, чуть касаясь левым крылом ярко освещенной закатным солнцем высоченной стены облаков.
В воздухе было тихо и умиротворенно.
Гузар..., Ширабад…
Термез встретил вечерней спадающей сухой жарой. Густо пахло пыльными розами и гранатом. Кроме нашего маленького Яка на горячем перроне стояли пара вертушек в камуфляже, да какой-то серый залетный Ан-12.
Выйдя из самолета, главный пассажир направил стайку своих жен и детей к калитке на выход, а нас попросил немного его подождать, пока он отправит семью автобусом в Афганистан. Подумав, предложил, если есть желание, взять несколько человек за наличку. Типа, ведь все равно, пустой самолет.
– Вы нам только два блока кресел оставьте, а остальное ваше. Там всегда куча желающих улететь в Ташкент, – перевел пожелание босса переводчик.
Каждый занялся своим делом. Командир пошел подписывать в диспетчерскую задание на полет, механик занялся заправкой, а я поскакал в аэровокзал собирать жаждущих улететь.
– Шеф, – подошел я к первому же дежурному, – У нас арендованный самолет. Есть двадцать шесть свободных мест. Возьмем по цене билета.
– Двадцать шесть?!!! – в глазах дежурного блеснуло золото, – Сделаем!
Я, довольный уловом, пошел к диспетчерской, чтобы ввести командира в курс дела.
– Ну нормально, только пусть настоящую ведомость сделает, – согласился командир.
– Сделает, – сказал я.
Когда мы из диспетчерской вернулись к самолету, то обнаружили под трапом толпу человек пятьдесят с сумками и баулами. Плотным кольцом окружив хвост самолета, люди были готовы немедленно лезть в его тесное жаркое нутро. Напор желающих сдерживали двое дежурных по посадке.
В сторонке, вроде бы безучастно, смотрела на народные волнения парочка ментов. Обстановка была явно не способствующая тихому и прибыльному бизнесу на незаконных пассажиро-перевозках.
Я подошел к тому из дежурных, которому заказывал зайцев.
– Это что такое? Ты откуда столько притащил?
– Моих тут, как ты просил – двадцать шесть. А этот, – он кивнул в сторону коллеги, – подслушал и еще привел.
– Ну ладно, вы не договорились, а менты что здесь делают?
– Не волнуйся, это свои, им тоже долю дадут. Вот, сколько ты хотел, – он сунул мне в карман брюк пачку, – Там за двадцать шесть билетов.
– Погоди братан, мне такой расклад не нравится. Я что просил? Чтобы ты привел зайцев с ведомостью, все тихо и прилично, а ты что за базар под самолетом устроил?
– Это не я, этот... – он снова обиженно кивнул на коллегу.
– Я всех не возьму. Самолет столько не поднимет. Да и хозяин не разрешит. Он согласился только на двадцать шесть. Я что, непонятно сказал?
– Брат, я понимаю. Но и ты пойми. Куда их сейчас с перрона убрать?
– Мне все равно, куда хочешь! Последний раз говорю, оставь двадцать шесть с ведомостью, остальных веди обратно.
Возможно, наш горячий диалог был громче обычной беседы, может слух у потенциальных пассажиров был излишне обострен, но внезапно, те, кто оказался ближе к трапу, решили заскочить в самолет и занять дефицитные места.
Начался штурм.
С воплями, матюгами на узбекском и на русском, толкая друг друга баулами, оступаясь на ступеньках трапа, люди стали протискиваться в узкую входную дверь. Кто-то кого-то уже приложил лицом в тонкую металлическую стенку, кого-то лягнули с трапа и теперь он, подвывая, лежал на бетоне. Прижатая в своем уголке, полузадушенно пискнула бортпроводница.
Стало попахивать уголовкой.
Я дождался, пока все селедки, оставив на поле битвы ослабевших и раненых, плотно умнутся в алюминиевой бочке, и обратился к заинтересованно наблюдавшим процесс ментам:
– Примите меры! Самолет в таком состоянии не полетит. Наведите порядок!
– Вай! – удивился один мент, – ты же сам хотел много?
– Кто тебе такое сказал?
– Дежурный.
– Я сказал – по местам – двадцать шесть, – теряя терпение, начал я про Белого бычка.
Менты и дежурные отошли в сторонку и, отчаянно жестикулируя, принялись выяснять кого назначить виноватым. Понятно, что отправить хотелось всех поместившихся. Вынимать из карманов уже полученные барыши рука не поднималась.
В этот момент из волнующегося в неизвестности салона потные и помятые вылезли арендатор-афганец и его переводчик.
– Это – наш самолет! Нам не нужны никакие пассажиры!
– закричал переводчик, – Вы ответите за безобразие!
– Это кто такие? – спросил у меня мент.
– Хозяин и переводчик. Это их рейс. Они купили весь самолет.
Менты и дежурные загорланили еще громче. Похоже шел процесс выяснения кто из них ответит карманом. Некоторое время желающих не находилось. Наконец от группки спорящих отделился дежурный по посадке, на которого «наш» дежурный показывал с обидой – «этот». Виновато опустив голову, он побрел в сторону обреченно перегруженного самолета.
– Скажи хозяину, – обратился я к переводчику, пытаясь реабилитироваться, – что я поступил так, как он разрешил. Распорядился взять только двадцать шесть пассажиров. Это местные притащили всех, кто был в аэровокзале.
Переводчик что-то сказал афганцу на фарси. Тот скривился как от зубной боли и отвернулся в ожидании разрешения конфликта.
В притихшем было салоне самолета послышались дикие вопли и ругательства. Пролетев дугой над трапом, на бетон шмякнулся первый баул. За ним вылетело еще несколько.
Пятясь и что-то выкрикивая, начали выскакивать на перрон неудачники. На заключительных минутах драмы я пролез в салон, чтобы убедиться в наличии обещанного количества пассажиров и освобождения блоков кресел для хозяина и переводчика. Дежурный по посадке вместе с одним из ментов доставали из багажника последних двух зайцев. Пассажиры, взрослые мужчины, лежали спинами на чьих-то баулах и отчаянно месили в воздухе руками и ногами, отбрыкиваясь от представителей власти и правопорядка. Наконец, правопорядок победил.
Испуганная осадой, штурмом и бурным освобождением бортпроводница начала приводить в порядок свое рабочее место. Счастливчики, кто успел занять кресла, сидели с напряженными лицами, не зная, надеяться ли на полет или ожидать депортации?
Я вышел к «своему» дежурному.
– Ведомость готова?
– Вот! – он радостно протянул бланки, переложенные синей копиркой. – Ты зря так волновался. Наши всегда столько берут.
– Мне все равно сколько ваши берут. Мне сколько хозяин разрешил, я столько и взял. А лучше бы совсем не брал. Одна морока с вами. Простого дела нормально сделать не можете...
– Не обижайся, брат. Прилетай еще, сделаем как скажешь.
Афганец и переводчик прошли на свои места. Пассажиры наконец расслабленно выдохнули и с готовностью застегнули привязные ремни. Стюардесса начала разносить газировку и лимонад.
1994 год. Кругом воюют. Кто за независимость, кто за власть, у кого-то просто работа такая. В Таджикистане гражданская война. Кто за кого и за что, никому не ясно. Тамошним моджахедам не нравится мир во всем мире.
Бардак и разложение.
И среди всего этого надо летать, и выживать, и семью кормить.
Как-то летним утречком, в хорошую погоду на рейс в приграничную с Таджикистаном Сарыассию дежурный по посадке привел комплект неказистых горцев с обычными баулами и среди них двух высоких, тощих, одетых в хорошие костюмы джентльменов с двумя полутораметровыми свёртками.
– Зайцев возьмешь? Хорошо дадут! – вожделенно зашептал дежурный.
– Сколько?
– Два! И два места багажа.
– Дадут сколько? – я на секунду отвлекся от сводно-загрузочной ведомости, удивляясь такому необычному волнению дежурного в обычной, в общем-то, ситуации.
– По тыще за каждого.
– А что у них за груз? – я кивнул на длинные свертки.
– Говорят – матерьял, ткань, – неуверенно сказал дежурный.
– Материал, говоришь? – Я с сомнением глянул на цилиндры. – Не надо мне лапшу вешать. Я знаю как материал в рулоне выглядит и какого он размера.
– Они много дадут! – Начал ломать меня дежурный.
– Ты же сказал по тыще? Это что много? – усмехнулся я.
– Э, ты не понимаешь! Они доллары дадут! – снизил голос до минимума дежурный.
– И сколько долларов?
– По двадцать!
Сумма была несколько великовата для получения моего согласия на перевозку двух рулонов чего-то. Я засомневался. Как-никак в Таджикистане война, а Сарыассия от войны совсем недалеко. А вдруг это переносные ЗРК, завернутые в тряпку? Или гранатометы?
Владельцы свертков стояли чуть в сторонке, наблюдая за нашим диалогом.
Дежурный отошел к ним и подобострастно склонившись, что-то горячо зашептал, время от времени показывая в мою сторону.
– Дают по сто долларов за рулон, только забери, – вернулся он с новыми расценками.
Сто баксов – за рулон! Ни одна ткань так дорого не стоит. Или подстава, подумал я, вспомнив о своем кандидатстве на переучивание, или, скорее всего, оружие бандитам.
– Не возьму! – отрезал я. У дежурного округлились глаза.
– Они еще дадут!
– Не могу! – не захотел я объяснять причины моих сомнений и терзаний.
– Что я им скажу?
– А что хочешь, то и скажи. Все, закрываемся. Цигель-цигель!
В полете над горами бортмеханик ел меня поедом.
– Двести баксов!!! – воздевал он руки к потолку кабины. – Ты когда-нибудь держал в руках столько?
– Петрович, уймись, сунули бы нам фальшивки и что бы мы потом делали? Да и не ткань это была. Ну сам посуди. Кроме оружия туда и везти нечего. Там что парча? Золотое шитье? На кой хер это на войне?
– Ты – мудак!!! Двести баксов!!! Ну как бы они сюда оружие протащили через спецконтроль?
– Да дали дежурному сотню, он им сам мимо всех контролей пронес. Видел, как он перед ними стелился? Отрабатывал бабки, сука. – успокаивал я расстроенного механика.
– Правильно, что не стал брать, – вмешался в спор командир, – всех денег все равно не заработаешь, а у тебя переучивание на носу. Отстань от него, Петрович, не нужны ему на жопу приключения.
С тем и полетели.
Высота – 6000 метров. Внизу медленно уплывают под крыло зеленые таджикские горы. В ущельях кипят белым речки, к которым кое-где по берегам лепятся малюсенькие домики. Тишина, чистота и благолепие. Из-за чего там люди воюют? Потоки наркоты делят? Контроль над тайными караванными тропами? Или просто, как и везде, власти хочется?
Ладно, Петрович поворчит и подуется еще с недельку. Зато на моих руках ничьей крови не будет.
Накануне в Ташкенте прошли студенческие волнения. За что боролись студенты осталось неизвестным. Может, за свободу и демократию, может, против ненавистного декана, а может, за перераспределение доступа кланов к бюджетному корыту. Власти не миндальничали и зачинщиков просто пристрелили. При этом в массы была вброшена информация, что один поскользнулся на мокрой лестнице и сломал шею, другой, разгоряченный после игры в футбол, встал под холодный душ и простыл насмерть…
Догадываться вслух о причинах гибели молодых сыновей влиятельных отцов из Ташкента и провинции было запрещено.
Утром меня выдернули из резерва слетать в Ургенч. Из Ташкента в запаянных гробах отправляли родителям их свободолюбивых сыновей. Груз 200.
Рейс был почти такой же, о каком пел Розенбаум в песне о «Черном Тюльпане».
Тринадцатого декабря, в тринадцать ноль-ноль, приняв на борт тринадцать пассажиров и гроб с покойником, Ташкентский Як-40 взял курс на Ургенч. Рейс оказался заказной. Неожиданный. Незапланированный. Кто же горе планирует?
Зато подвернувшийся рейс оказался очень удобным для выполнения заключительного проверочного полета на вводе в строй молодому капитану. Ввод из-за зимних непогод и недостатка инструкторов несколько затянулся. Мусолили нововводящегося уже месяца три. Да и проверочный полет ему запланировали только на конец декабря, под новый год. Даже подшучивали, что можно слетать заключительную проверку и сэкономить на подарке. Командирство уже само по себе подарок. Да и обмыть новые погоны проще, совместив процесс с Новым Годом.
А тут, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Молодой КВС Ринат, высокий, тощий, порывистый в движениях и желаниях. Бортмеханик у него – Жан, еще более высокий, но крепкий и уверенный в себе мужчина. И я – второй пилот. Проверяющим полетел сам комэска! Опытный командир, умный, предусмотрительный. Ему сорок с небольшим. Нам двадцатипятилетним он казался почти пожилым.
До Ургенча дошли без приключений, ветер оправдался, топлива оказалось как раз, погода в аэропорту прибытия тоже не сложная. Так, облачность на пятистах метрах, да небольшой боковичок на посадке.
Ринат, желая показать себя спокойным надежным капитаном, решил снижаться немного загодя, чтобы перед входом в глиссаду иметь запас километра два-три на гашение скорости и выпуск закрылков. Но от усердия немного перестарался и занял шестьсот метров высоты километров за десять до расчетной точки. Все бы ничего, да на этой высоте мы оказались в слое плотной серой облачности. Легкий Як стало ощутимо побалтывать.
– Ну Ренчик, ты скажи, ну за каким ты нас привез в эти облака? – комэска, наклонив голову, посмотрел на напряженного и ответственного командира, – Надо было с удаления шестьдесят не двадцать влево брать, а и пятнадцати бы за глаза хватило. Ты когда будешь летать самостоятельно, учти это. На рожон не лезь, но и не размазывай полет.
Ринат тяжело вздохнул на справедливую критику и подвернул самолет на пару градусов, чтобы не уходить с курса.
Комэска, сидя вполоборота и положив правую руку на козырек приборной доски, продолжил наставлять будущего капитана тонкостям летной работы.
За неимением сидячего места в маленькой кабине Яка, я стоял за бортмехаником и скучно созерцал серую пелену за окнами и быстро нарастающий колючий лед на стеклоочистителях.
Ба! Вот это лед!!! Ну надо же какое сильное и быстрое обледенение! Машинально посмотрел на боковой пульт справа от своего законного кресла, на котором теперь сидел комэска. Как там противообледенительная система? Включена? Светятся три надежные зеленые звездочки?
Не светятся... Что это они? Или я не туда посмотрел?
Я перегнулся получше и убедился, что тумблеры стоят на ВЫКЛ и лампочки не горят.
Соблюдая некий пиетет к власти и как бы не указывая на ошибку, я, тыча пальцем на большие гребни льда, сказал:
– Товарищ командир, обледенение!
– Включить ПОС! – скомандовал Ринат.
Комэска, мельком глянув в окно, прошипел: «Ч-ч-черт!» – и одним движением включил ПОС двигателей и крыла.
Я не успел облегченно вздохнуть от удовлетворения своим своевременным советом, как сзади послышалось громкое «Блююппп!!!» и механик доложил: – Отказ второго двигателя!
После включения ПОС лед, в изобилии скопившийся на воздухозаборнике и лопатках двигателя отлип и сорвался в компрессор, моментально как заглушкой заперев мотор. Двигатель подавился льдом и встал.
Ринат, как на тренажерной тренировке, дал команду увеличить режим работающим двигателям для поддержания скорости.
К этому моменту до глиссады оставалось с километр. Глиссадная стрелка уверенно двинулась к центру навигационного прибора.
Комэска вышел на связь с «Посадкой» и доложил, что «На шестьсот метров, подходим к глиссаде, отказ среднего двигателя».
Ринат отработанно, не проявляя никакого волнения, захватил глиссаду и начал снижение.
– В глиссаде, шасси выпущены, к посадке готов! – доложил на землю комэска.
На пятистах метрах высоты мы вывалились из облачности. Впереди показалась мокрая черная полоса. Самолет уверенно шел строго по курсу и глиссаде с положенной скоростью и правильно выпущенными закрылками.
Даже на тренажере больше ошибок допускают, – подумалось мне.
Километров с двух стали отчетливо видны выстроившиеся вдоль полосы красные пожарные машины и машина скорой помощи.
– Ишь ты! За две минуты успели! Молодцы! – комэска оценил работу аварийных служб.
Ринат посадил раненый самолет легко, в одно касание, с шелестом шин по мокрому асфальту.
– Молодец! Хорошо посадил! – похвалил комэска, – Тормозить не торопись, развернемся в кармане. Нам теперь спешить некуда. Сидеть нам в Ургенче долго, бумажки писать да комиссию ждать.
Молодой командир бережно развернул самолет и по разметке направился на стоянку.
Как только выключили двигатели, к самолету потянулась небольшая толпа скорбно одетых родственников, встречавших покойника.
Бортмеханик Жан, протиснувшись мимо лежавшего в проходе гроба, пошел открывать дверь и выпускать трап. На перроне, поеживаясь в тощем плащике, уже стоял инспектор по безопасности полетов из местной Инспекции.
Родственники из салона стали выносить гроб. Создалась непродолжительная скорбная суета. Покойника вынесли и поставили гроб на две табуретки, как раз поперек входа на трап. Истошно закричали женщины, гроб обступили мужчины.
Инспектор пожал плечами и остался ждать в стороне, пока печальная встреча закончится.
Жан оценил обстановку и, стоя на трапе, открыл квадратный люк доступа к входному направляющему аппарату среднего двигателя.
Вид мотора его не порадовал. Прямо перед лопатками ВНА лежала куча мокрого льда, не успевшего улететь сквозь двигатель в воздух. Это – компромат!
Жан быстро открыл дверь в туалет и, загребая горстями холодную кашу, стал энергично бросать ее в унитаз. Бряканье льда в стальную чашку унитаза заглушали крики женщин. Инспектор стоял в неведении о творившемся на борту безобразии.
Наконец, когда двигатель оказался практически очищен, а унитаз полон, покойника подняли с табуреток и понесли от самолета. Инспектор двинулся к трапу.
Заметив движение инспектора, Жан собрал остатки льда и быстро рассовал его по карманам синей демисезонной куртки. По брюкам в ботинки потекли неприятные холодные струйки воды.
– Здравствуйте! Ну что у вас тут случилось? – инспектор заглянул в проем трапа.
Жан, оторвавшись от созерцания двигателя, высунул голову вниз: – Да вот, отказал на прямой...
– Без разрушений, обороты были? – уточнил инспектор.
– Без. Ни пожара, ни температуры. Бац и встал, – ответил, вылезая из люка Жан.
– Ладно, посмотрим. Ты пока поставь заглушки и люк закрой. Я опечатаю, а комиссия разберется. У экипажа все в порядке? ... А кого я вижу! Привет!!! – инспектор раскинул руки, увидев нашего проверяющего, своего старого знакомого.
– Да вот, видишь Михалыч, прилетели, не даем тебе спокойно сидеть чай пить, – виновато протянул руку для пожатия комэска.
– Это, ты брось извиняться! Давайте расписывайте бортжурнал и пойдем ко мне наши бумажки писать. Или лучше давайте сначала в гостиницу вас устроим, а как придете в себя, так милости прошу в Инспекцию. Напишете объяснительные, составим рапорт. То-сё. Посидим...
Комэске было очень неудобно дурить старого друга, но сейчас обстановка диктовала, что поход в гостиницу дает шанс спокойно все обсудить и не писать глупостей в объяснительных.
– Да, мы наверно пойдем, разместимся и через часок к тебе.
Инспектор Михалыч прилепил на стык люка кусочек размятого в пальцах пластилина и вдавил в него маленькую круглую печать. – Жду! – Он помахал рукой и отправился к зданию диспетчерской.
– Так парни, – комэска собрал короткое совещание, – Было обледенение, но ПОС была включена перед входом в облачность. Я сейчас не помню пишется ли на МСРП включение ПОС. Но по любому команду на включение КВС подал перед входом в облака, я включил. Так и пишите. И поменьше деталей. Помните, как Мюллер учил – Он пришел, она сказала, он передал.
В инспекции мы написали короткие объяснительные и выпили за встречу, за безопасность полетов и за избавление от неприятностей.
Через три дня прилетевшая комиссия установила предварительные причины отказа двигателя. Виновником оказался сильный боковой ветер на глиссаде.
Самолет улетел в Ташкент на двух двигателях. В воздухозаборнике среднего торчала фанерная заглушка. На базе движок обгоняли, не нашли в его состоянии ничего предосудительного и выпустили самолет на линии.
В осеннюю Сары-Ассию летать было приятно и полезно. На площадке перед аэровокзалом местные жители продавали исключительного качества хурму. Крупную, сладкую и не вяжущую. Если не устраивала «аэропортовская наценка», можно было сходить на местный базар, располагавшийся всего в полукилометре, купить ту же хурму там, отправить ведра и ящики на такси, а самим, прикупив еще чего-нибудь эксклюзивного, вернуться к самолету пешком.
Еще в категорию «полезно» помимо хурмы входила возможность почти всегда забрать за наличку трех-четырех зайцев. И даже иногда по предварительной договоренности пилоты вывозили в Ташкент мебель и бытовую технику. Я стиралки и холодильники из Сары-Ассии не возил. Для этого использовал Зарафшан. Возможно чуть позже опишу технологию, как в багажнике Яка, можно было увезти пару двухкамерных холодильников «Атлант» и в довесок к ним пылесосы и вентиляторы.
Для удовлетворения эстетических потребностей можно было посидеть на «Метео». Метеорологом там работала удивительной красоты таджичка. Я нередко, когда прилетал туда не в «хурмяной сезон», задерживался с принятием погоды, обсуждал приближающиеся фронты, долго вглядывался в синоптические карты, беседуя на тему переменчивой погоды в горах. И все это ради того, чтобы продлить созерцание чуда восточной красоты.
Понятное дело, что никаких дерзких намеков я не делал, скабрезности не говорил и не ел глазами предмет моего обожания.
Таджичка была замужем, на ее пальце красовалось колечко, да и я был не в том статусе, чтобы гусарить на работе. Она, вероятно, понимала мой обостренный интерес к погоде, поэтому грациозно давала мне карты, поворачивалась в кресле так, чтобы я смог ее рассмотреть и анфас и в профиль. Когда время «свидания» подходило к концу, я, собрав бумажки, убегал готовиться к вылету, оставляя пэри чахнуть в своей маленькой комнатке в ожидании очередного соискателя неземной красоты.
Однажды, пилоты стоявшего рядом на стоянке вертолета, предложили слетать на экскурсию в ближайшее ущелье. Типа, туда пять минут, выкинуть груз с висения – минута-другая и обратно еще пяток минут. Предложение было крайне заманчивым, но они планировали вылет через пятнадцать минут, а к тому времени я уже должен был сидеть в кабине, готовя самолет к полету в Ташкент.
Не срослось.
Но некоторые наши, у кого по времени все получалось, летали на такой аттракцион и потом с восторгом рассказывали о том, какая удивительная машина вертолет и как пилоты, мастерски, касаясь склона одним колесом, передавали тюки и ящики геологам.
Далее – несколько небольших рассказов о хурме, диспетчере Серёге и полетах в Сары-Ассию.
Разгоняя последнюю дрему, один за одним загудели двигатели. На фоне посветлевшего утреннего зябкого неба уютно засветились красным светом пилотажные приборы. В наушниках привычная суета начинающегося трудового дня большого аэропорта:
– 87515, разрешите предварительный?
– 87515, пьедваьительный ъазьешаю по тъетьей… Паъни, хуъмы пъивезёте?
– Серёга, сколько тебе?
– Ну, ведъо.
– У нас ведра на борту закончились.
– Ну пъидумайте что-нибудь, я встъечу.
– «Свисток» Як-40 направляется в край вечного лета и дешевой хурмы, в город, а точнее большой кишлак Сарыассию. Багажник самолета заставлен ведрами, на дне которых лежат записки с указанием кому, сколько и почем. Всё как всегда. Ничего нового. Примерно через три часа возвращающийся самолет появляется на экранах диспетчерских локаторов Ташкента.
– 87515, по готовности снижайтесь на Сырдарью 3300, начало доложите. На втором комплекте отработайте с «Рулением».
– 87515, понял, снижение 3300 доложу.
– Руление, 87515?
– 87515, встъечать?
– Не понял, зачем встречать?
– Ну, хуьмы взяли?
– Пожалуйста, не ругайтесь в эфире!
– Паьни, я сеьёзно, хуьма на боъту?
– Серега, будешь материться в эфире, в угол поставлю! Все, до связи.
Разумеется, ведро отборной хурмы для диспетчера Серёги приготовлено. Он встретит, рассчитается и обязательно поблагодарит. А простенький диалог с элементами легкого Ленинского прононса надолго станет источником историй про Сеёгу и хуъму.
Готовящийся к вылету из Сарыассии в Ташкент самолет уже полон, на своих местах сидят тридцать счастливчиков. Двое, кому места в салоне не досталось, переминаются в багажнике, еще один сидит в туалете на унитазе. Багажник доверху завален чемоданами и сумками. Под вешалкой, мешая стоять «зайцам», сложены коробки и ведра с хурмой.
Серьезный второй пилот, оформив на крыле сводно-загрузочную ведомость, не глядя на еще внушительную очередь из желающих улететь, поднимается по трапу в салон. Механик, с сожалением оглядев потенциальных пассажиров, спрашивает:
– Ну что, закрываем?
– А куда их? На корточках полетят, что ли?
– Расходитесь! – командует механик собравшимся, поднимается и готовится закрыть трап, – Командир больше никого не возьмет, некуда уже.
– Эй, лёщик! – зычный голос горца через весь салон доносится даже за закрытую дверь кабины. – Зачем неправду говоришь? Командир сказал, на корточках место есть. Я на них полечу. Забери. А?
– Счастливые «зайцы» в багажнике, преданно глядя в глаза, сочувствуют бортмеханику: – Слушай, совсем обнаглели. Командир говорит места нет, а он лезет!
– Лё-ё-ёщи-и-ик!!! – тонет в шуме поднимаемого трапа тщетный призыв.
Тяжело-тяжело, с последней плиты самолет отрывается и, чадя старенькими двигателями, медленно набирает высоту.
Зимой в узких горных долинах летать не особенно приятно. Если на локаторе белое пятно грозы от края до края экрана и темно-серая облачная куча с длинной загнутой бородой дождя внизу перегородила долину, приходится надеяться на матчасть, на точный расчет и на удачу. Деваться некуда, не наобходишься. Горы кругом.
– Давай на схеме повыше заберемся, до пяти семьсот хотя бы, а там и обходить не страшно. Все-таки – безопасная высота.
– Конечно, давай здесь набирать. Только не пять семьсот, а три триста наберем и запросишь отход. Пока до засветки дойдем, все пять семьсот и будут.
Перегруженный самолет медленно, по пять метров в секунду, набирает высоту, кружась на схеме аэродрома вылета. Эдак можно весь керосин спалить на набор высоты, а потом ведь еще лететь почти час.
– Запрашивай отход от привода.
– Душанбе Подход 87848, пересекаю 2700, курсом на Октябрь … набираю 3300.
– Во, болтнуло! Язык к небу прилип.
По стеклам кабины зашумел то ли дождь, то ли град, стихия играючи кинула самолет вниз, дернула влево-вправо, бурно потянула вверх и, балуясь, снова бросила вниз. Желудок вместе со съеденной в предыдущем полете курицей отправился свободно путешествовать по организму от горла до кресла, грозя освободиться от тяжести пищи и бегать налегке. Пассажирские желудки так и поступили. Пилотов спасли привязные ремни и чувство ответственности.
Снаружи стало совсем темно. По стеклам побежали уже не просто суетливые тоненькие струйки воды, а настоящие бешеные ручьи.
– У меня скорость не показывает! – доложил командир. – Перехожу на резервное питание!
Второй пилот, похолодев от ощущения предстоящих неприятностей, незаметно, опустив руку к тумблерам системы противообледенения, одним движением включил забытый обогрев. Но лед уже успел забить приемники воздушных давлений.
– У меня скорость – ноль, – кисло доложил второй пилот.
– Взял управление! – скомандовал командир. – О-оп! Продуло!!! Есть скорость!
– У меня тоже.
– 270?
– 270.
Самолет бросило еще пару раз, потом мелко потрясло, отряхивая от прилипшего льда и вышвырнуло из тучи на свободу.
– Надо же, сколько летаю, такого обледенения, чтобы включенные ППД замерзли не встречал, – удивляясь силе стихии, сказал командир.
– Наверно просто сильный град. Градины попали одна за другой в отверстие ППД и забили. Пока таяли, скорость и пропала, – наукообразной версией прикрывая свой ляпсус предположил второй пилот.
Через полгода, хорошо посидели после рейса и я, извиняясь, признался, что стихия на самом деле куда слабее, чем человеческое разгильдяйство.
А это описание одного из полетов в Учкудук. В то время пилоты были вооружены. Правда, побочкой были нередкие потери оружия, забывания в самолете, в кафе и в туалетах. В рассказе все реально, вплоть до главного героя – пистолета.
На стоянке маленького аэропорта, обдуваемый жарким степным ветром, стоит самолет. Потрескивают, остывая, тормозные диски. В крыле, постепенно успокаиваясь, частым пульсом стучат топливные клапаны. В траве вокруг перрона продолжают прерванную песню кузнечики.
За краем перрона одиноко высится сложенный из бетонных плит новый сортир. Красота! Вроде и культура и почти на свежем воздухе.
– Пойдем, отольем, а потом подписывать, – предложил второй.
Командир согласился, и пилоты дружно отправились очищать организмы от накопившихся забот и шлаков.
– Эй!... Эй!!! Ах, твою мать! – громко восклицает командир в соседнем отделении.
– Витя, что у тебя, – торопливо застегивая брюки, спрашивает второй.
– Пистолет уронил! В очко!
– Как уронил? – еще не понимая всего трагизма и всего юмора положения, серьезно спрашивает второй.
– Как, как?! С ремня соскользнул и булькнул! Как...
– Я пойду, возьму фонарь на самолете, а ты поищи какой-нибудь багор. С пожарного щита возьми, что ли?
– Эх! В форме в говне копаться придется!
– А ты форму сними, потом в пожарке в душе от говна отмоешься, – едва сдерживая смех, говорит второй.
Освещая поле поисков из одного очка и орудуя пожарным багром из другого, пилоты быстро обнаружили потерю.
– Вон он, голубчик, лежит. Цепляй его. Ишь ты, и кобура ведь коричневая. Маскируется!
– Ладно тебе ржать! Меня скоро стошнит в эту дырку, – пытаясь подцепить пистолет, говорит командир.
– Вить, хорошо в пустыне говно быстро сохнет и ходят сюда мало. А то утонул бы. Как доставали?
– Ну тебя!
Наконец командир ухватил кобуру за петлю и тихонько тянет наверх. Удачно! Измазанный дерьмом пистолет со стуком падает на пол.
– Что с ним делать теперь?
– Мыть будем, в пожарке.
Поддев веточкой за петлю, несчастное оружие несут мыть. Моют сначала на бетоне струей воды, потом более тщательно в ведре с мылом.
– Мужики, дайте ветошь пистолет вытереть? А оружейное масло есть? А жидкое хоть какое-нибудь? Тоже нет? Ну, хоть моторного пару капель дайте.
– Ладно, говном, вроде, не воняет. В полете смажу, а в Ташкенте скажем, под дождь попали.
– В Учкудуке?
– Нет, на эшелоне…
Пистолет вычищенный и смазанный моторным маслом, в высохшей кобуре с легким запахом колхоза и земляничного мыла, сдали в оружейку без проблем. Но с тех пор Витя носил на работу собственную кобуру и вежливо отказывался от предложенной оружейником, мол, своя уже на поясе.
И снова Учкудук, что неудивительно, так как я летал туда часто. Как минимум дважды в месяц. В рассказах я нередко говорю о себе в третьем лице – «второй пилот». Это не от скромности. Просто, так удобнее описывать ситуацию, якобы, не привнося своих личных предвзятых оценок.
Итак:
Ранним утром готовится к вылету рейс в Учкудук. В тот самый, в котором три колодца. За окнами штурманской комнаты только-только начинает светать. Второй пилот, обложившись карандашами и ручками, рассчитывает штурманский бортжурнал. Командира еще нет.
– Я на самолет пойду, заправлю три четыреста. Ринат придет, если мало, пусть свяжется, – говорит бортмеханик.
– Скажу, свяжется, не думаю, что понадобится, обычно и трех двести хватает. Ветер сегодня обычный, – кивает второй пилот.
Через пять минут после ухода механика в комнату влетает молодой командир. Он из тех людей, кому всегда есть о чем беспокоиться, у него везде масса дел и проблем. Сегодняшний рейс – просто одна из них.
– Привет!
– А, Ренчик! Привет. Сколько нальем?
– По расчету сколько?
– Трех хватит. Насыр пошел на самолет, сказал три четыреста заправит.
– На коммерческую не влияет?
– После трех семьсот.
– Исправь в расчете на три четыреста и полетели. Портфель? Роза?
– Все взял.
– Подписывай у штурмана и догоняй меня на Метео.
– В Учкудуке звенит, в Зарафшане и Бухаре звенит. По маршруту обычно. Ставлю подпись. Спасибо девчонки! Давай ШБЖ, пойду в АДП подпишу, а ты пока покури на улице.
– Второй не спеша, направляется обратно в штурманскую за портфелем. Собирает вещи и спокойно пускает дым в светлеющее небо. Вот и командир приближается своей типичной летящей походкой. Размахивая сигаретой, спрашивает на ходу:
– Экипаж в сборе? Медицина, штурманская, метео? АДП, роза, портфель? Деньги, сумки, коробки?
– Все с собой.
– Тогда, вперед!
Через полчаса, оставляя в розовом утреннем небе дымный след, Як-40 с набором высоты разворачивается на запад, в сторону уходящей ночи.
…
– Привет, Семёныч! До двух семьсот налей!
Начальник аэропорта, маленький кореец лет сорока пяти удивленно вскидывает брови. Он удивлен и возмущен настолько, что сквозь обычные щелочки можно увидеть даже его зрачки.
– Как это, налей? У меня нет керосина. Я еще вчера в АДП телеграмму отправил, чтобы со своим прилетали
– Что, совсем нет?
– Нет, совсем!
– Постой, не видел я телеграммы в АДП.
– У меня подтверждение есть.
– Слушай, Семёныч, что мне с твоим подтверждением делать? Ну, дай хоть тонну?
– Не-ту!
– У нас остаток две тонны, а надо две пятьсот, ты же сам знаешь.
– Бочка пустая. Если в заправщике что осталось, солью. Не хватит, полетите через Зарафшан…
– В цистерне топливозаправщика оказалось четыреста килограмм с копейками.
– Ну что, мужики, полетим в Ташкент? Керосина – сика в сику. Остаток тонна получается.
– Тонна не восемьсот кило. Полетели. Заберемся повыше, на 8100, там и ветерок посильнее, а потом камнем упадем.
Покупка мясных деликатесов в буфете, предстартовые хлопоты и вот уже, экономя драгоценный керосин, самолет натужно забирается на потолок 8100 метров. За триста метров до заданной высоты раздались частые удары, будто кто-то забрался на самолет снаружи и лупит по нему кувалдой.
– Помпаж среднего двигателя! – доложил механик.
Второй немного опустил нос самолета, давая ему возможность разогнаться.
– Помпаж прекратился. Параметры в норме!
Самолет нехотя разгоняется. Двигатель не стреляет и работает устойчиво.
– Чего это он?
– Хрен его знает. Может затенение фюзеляжем, может жарко на высоте, вон, всего минус пять за бортом.
– Давайте на 7500 попросим.
– Ладно уже. Восемь набрали, еще сто нацарапаем. Поехали дальше.
В кабину прибежала обеспокоенная проводница.
– У нас там кто-то с трапа в наружную дверь стучит, – взволнованно сказала она.
– Это черти, – успокоил девушку бортмеханик.
Самолет медленно полез вверх. Бах!.. Бах!.. Ба-Бах!
– Ишь, не успокоятся! Поставь по метру набор и пусть летит, – ворчит командир.
– Да и так, почти в горизонте.
– Больше стучать не будут, иди корми пассажиров.
Действительно, дальше двигатель работал устойчиво. Самолет произвел благополучную посадку в аэропорту назначения с законным остатком тысяча сто кило. Сика в сику.
В конце марта 1994 года меня вызвал комэска и сообщил чрезвычайно радостную новость. Один из кандидатов на переучивание на А-310 отказался от своего шанса и меня берут вместо него. Отказавшийся в мою пользу ничего не прогадал. Он просто поменял пестрый и современный Эрбас на надежный и денежный Ил-76.
Я не подпрыгнул и не стукнулся головой в потолок только потому, что в 33 года уже не принято так бурно демонстрировать свою радость.
– Спасибо! – я пожал руку командиру.
– Жаль, – ответил он, – из тебя бы хороший командир получился. Пока полетаешь литерные рейсы. Тут группа немецких церковников приезжает. Будут предлагать народу опиум по сходной цене. Они у нас Як арендовали. Будете их возить начиная с середины апреля. Командиром у тебя будет... – он назвал фамилию бывшего большого начальника из Управления.
– Ну, так получилось, – сказал комэска, увидев мои округлившиеся от удивления глаза, – Не пришелся новым властям. Перед пенсией отправили долётывать рядовым. Ты не переживай, он мировой мужик. Летай спокойно.
Домой я ехал, глядя в грязное окно автобуса, и на моем лице поминутно всплывала глупая улыбка. Наверно я был похож на Смоктуновского в роли Деточкина, когда того везли с премьеры «Гамлета» в тюрьму.
А дома меня ждала ужасная весть. Как раз в тот момент, когда я сдерживал себя, чтобы не запрыгать от радости в комэскином кабинете, в Челябинской области на скользкой дороге в автокатастрофе погиб мой отец.
Он поехал с директором совхоза в Челябинск. Сидел в Жигулях сзади. Машина попала правыми колесами на обледенелый участок. Пожилой директор дернул влево. Автомобиль вылетел на встречную полосу и ему в правый бок, где сидела жена директора и отец, влетел грузовик. Отец от удара погиб мгновенно. Жена директора осталась инвалидом.
Двоюродная сестра отправила срочную телеграмму, позвонила и попросила приехать, если получится.
Я схватил телеграфный бланк с наклеенными серыми полосками сообщения и, задыхаясь, поехал выбивать в кассе билет. По дороге заскочил в эскадрилью. Извиняясь за доставленное беспокойство, объяснил ситуацию. Комэска тут же дал указание выделить мне из профсоюзной кассы вполне приличную сумму и подписал внеочередной отпуск на две недели.
Билет я купил на удивление быстро. Правда, не в Челябинск, а в Екатеринбург. Но это был ближайший рейс на Урал в предстоящие несколько дней.
Жена, собрав сумму из сумов, пошла к знакомой, промышлявшей незаконным меняльным бизнесом. Нужны были российские рубли. В ценность узбекских фантиков на этнической родине вряд ли бы поверили.
В деревню к матери я приехал в день похорон. Зашел в дом, когда гроб уже собирались выносить. Посидел, посмотрел на белое, обескровленное лицо. Было странно видеть на лбу покойника бумажную ленточку с молитвой. В Бога отец не верил и не знаю был ли крещен.
По раскисшей ухабистой дороге, мимо осевших в чернозем темных домов, отца повезли на кладбище. На голых ветках кладбищенских деревьев расселось с суетливым карканьем воронье, ожидая поживы с новых похорон. После короткой панихиды, по-пролетарски, без попа, гроб опустили в могилу и забросали еще не до конца оттаявшей землей.
Все...
На поминках в большом зале совхозной столовой собралось много народа. Шушукались о смерти уважаемого человека, душевного начальника. Много пили, закусывали огурцами и заедали кутьей.
Меня пьяненького поразила мысль, что всего несколько лет назад деда сбила насмерть машина, теперь вот отец погиб на дороге. Наверно и моя очередь недалеко впереди. Печалясь о себе, как бы уже погибшем в расцвете лет, я громко всхлипнул. К счастью, на окружающих это произвело благоприятное впечатление. Все подумали, что сын плачет по погибшему отцу.
После похорон я прожил в Кундравах около недели. Мать и младшие родственники, думая, что мое психическое здоровье пошатнется в связи с гибелью отца, всячески пытались меня «отвлечь и развлечь». Они просили меня поучаствовать в их немудрящей местной жизни. Ругаясь на слегка подтаявшую черную грязь, я ходил по магазинам за продуктами или просто бесцельно слонялся по селу, изучая его скучную географию.
В один из дней Лена повезла меня в Чебаркуль в гости к двоюродному брату Косте. Что там случилось, вспоминать в деталях не очень хочется. Вкратце я описал наш визит вначале этой повести, там, где описывал библейскую историю про то, кто кого родил.
Вернувшись после похорон в Ташкент, я окунулся в интенсивные полеты. Просто как прорвало. Немецких «апостолов» тамошней лютеранской церкви возили по местам компактного скопления их единоверцев. За неимением штатных кирх, молельные собрания организовывались в городских Дворцах Культуры. В Навои даже экипаж пригласили посмотреть шоу.
На сцене водрузили огромный золотой крест, вокруг все уставили корзинами с живыми цветами.
Сменяясь, «Апостолы» втолковывали собравшимся металлургам Евангельские истины и правильность лютеранского взгляда на вещи. Под конец мессы симпатичные фройляйн начали разносить по рядам облатки. Я взял себе одну из вежливости. На вкус облатка показалась слепленной из залежалой муки и прогоркшего масла. Я тщательно разжевал ее, ожидая снисхождения благодати. Благодать не проявлялась, и я решил, что нехристю не светит.
Но религиозный опиум немного зацепил и меня.
Разглядывая ярко освещенный крест и обилие цветов, я думал о том, что наверняка есть возможность хотя бы мысленно пообщаться с душами умерших родственников. Казалось, что отец присутствует где-то рядом. Я что-то обещал ему, деду, бабушке и просил их походатайствовать за меня перед Христом.
На автостоянке перед отъездом в аэропорт, через переводчика спросил, может ли главный Апостол прямо здесь и сейчас покрестить меня? Переводчик пошептался с шефом. По тому, как тот отрицательно замотал головой и скучно посмотрел на меня, стало ясно, что покреститься из рук главного лютеранина тоже обломилось.
Может он угадал мои намерения получить крещение не ради крещения, а просто, как сувенир от высокого церковного чина? Слава Богу, апостол на аферу не повелся, и я остался до поры свободен от каких бы то ни было обязательств перед миром, в который верил слабо и бестолково.
После круиза с лютеранами некоторое время возили какого-то текстильного набоба. Потом я снова спустился в мир регулярки и обычных пассажиров. Начали появляться зайцы. Иногда даже очень помногу. То горцы летели в родную Сары-Ассию, пытаясь попутно захватить с собой пару гранатометов, то какой-то афганский шейх вез своих жен и детей на родину, временно отдыхавшую между войнами.
Отвратительное чувство голода наконец отступило.
Глава девятая
А310 в Тулузе
Наконец, прозвенел последний звонок. Приказом меня вынули из насиженного теплого кресла второго пилота Як-40 и направили на месячные курсы подготовки к переучиванию.
Под чутким руководством преподавательницы английского кандидаты читали листочки из руководств по летной эксплуатации самолета А310. Сдавали тестирования по всем предметам, которые можно было выучить и сдать. Посетили тихий кабинет с психотбором.
К тому времени это был уже мой четвертый или пятый психотбор. Советская психиатрическая наука особо не развивалась, и я отвечал на вопросы, знакомые мне еще с 1979 года, когда в Севастополь приехали психологи из Питера и на моряках набирали статистический материал. В результате я создал свой психологический образ излишне правильно, и наша психолог с подозрением озвучила мне результат, как у очень сконцентрированного и зажатого человека. Я вкратце объяснил ей причину и поинтересовался, влияет ли негативно такой результат на переучивание? Она сказала, что все нормально и выписала резюме, где говорилось, что мне переучивание не противопоказано.
Наверно, со стороны казалось, что нас готовили покруче чем Гагарина к полету в космос. Но это были не трудности. Так, развлекалово! Маячившая впереди перспектива перепрыгнуть все традиционные ступени карьеры в виде Ту-154, Ил-62 и пересесть с замечательного, но устаревающего и безденежного Яка сразу на А310, подпитывала настроение и утраивала работоспособность.
Ко времени отъезда в Тулузу четыре кандидата в пайлоты «Интернэшенал Стандард» просто лопались от переполнявших их знаний и уверенности в неизбежно отличных результатах!
По уже проторенной предыдущими группами дорожке мы получили билеты и по двенадцать тысяч долларов наличными, которых по расчету должно было хватить на оплату отеля, машину и еду.
Сумма поражала воображение! Не доверяя трамваю и такси, один из моих коллег развез остальных нуворишей по домам на своем Москвиче. Карман приятно оттягивала упругая пачка твердой валюты в сотенных бумажках.
Дома мы с женой долго искали самое подходящее место для временного хранения сокровища. Место нашлось под бумагой, которой было застелено дно выдвижного ящика в прикроватной тумбочке.
В Тулузу из Ташкента прямых рейсов не было. Добираться предстояло тремя перелетами. Из Ташкента во Франкфурт, оттуда в Париж и уже из Парижа в Тулузу. Во Франкфурт нас повез наш будущий кормилец пестрый узбекский А310.
Поначалу все ломанулись в кабину, благо, во времена до трагедии 11-го сентября дверь в кабину на замок не закрывалась и этот факт даже выдавался как одно из величайших достижений Западной демократии. Я тоже, из-за спин товарищей посмотрел на яркие и необычные дисплеи, на просторную кабину, но долго надоедать экипажу расспросами не стал. Конечно, очень хотелось посидеть на взлете и посмотреть работу пилотов, но откидных кресел оказалось всего два и двоим, кому места не досталось, пришлось наслаждаться взлетом через продолговатый иллюминатор в «бизнес классе».
Молодые красивые бортпроводницы, вкусное разнообразное меню, блестящие металлические ножи и вилки, тишина и простор... они просто безжалостно убивали в моем сознании, убежденность в том, что Як-40 – лучший самолет на планете.
В Тулузе нас, немного ошалевших от чистоты, комфорта и организованности процесса перевозки, встретили вполне по-европейски, на рентованных машинах наши коллеги, учившиеся уже около месяца. Везли новоприбывших в гостиницу и небрежно так кивали налево и направо: Вон там, за углом, неплохой ресторанчик, здесь, на соседней улочке, приличный молл, если надо что по мелочи, а вообще-то, лучше всего ездить за город в Ашан. Там и купить можно все, и поесть в кафе вкусно и недорого, да и вообще – шопинг один из лучших способов снятия стресса от тренировок.
Да кто бы спорил!
Но достаточно представить ощущение ответственности еще вчера нищего пилота, перед которым замаячила возможность наконец-то зажить по-человечески, накормить и одеть семью, купить, наконец, подержанные «Жигули», чтобы стала понятной наша саркастическая реакция на подобные предложения.
Какие ресторанчики? Моллы?... Учиться, учиться и учиться!!!
Конечно, очень скоро мы поумнели, но поначалу смотрели на расслабленных коллег почти со священным трепетом.
Всего через пару дней, захваченные водоворотом учебы, мы оказались обладателями кучи свежеотпечатанных руководств, учебников и пособий. Наши дни оказались расписаны на недели вперед. Гостиничный номер перестал казаться чем-то кощунственно роскошным. Появилась привычка к тому, что в подземном гараже в полной готовности к движению стояли два небольших, но совершенно новых автомобильчика «Пежо». И все это великолепие, просто непредставимое в Ташкенте, стало восприниматься как нечто адекватное и совершенно необходимое для нормального учебного процесса.
Конечно, не обошлось без казусов.
Например, предстояло научиться пользоваться машиной. Причем в понятие «пользоваться» входил не только сам процесс руления по дороге, которому, кстати, тоже предстояло учиться, проблемы были и с заправкой, и с заездом под всякие автоматические ворота, и со знанием города, и способностью восстанавливать ориентировку методом опроса местного населения.
Тулуза – старый и красивый город. Настолько старый, что, когда я, будучи уже инструктором, вернулся туда через десять лет, он совсем не изменился. Тихие парки с петляющими дорожками из укатанного речного песка, акации, безмятежно роняющие сережки в фонтаны, массивные старинные здания и замки, яркие, пестрые и шумные улицы с незатихающей торговлей и незакрывающимися кафе с раннего утра до поздней ночи, и... замечательные дороги без дыр в асфальте, работающие светофоры, толково расставленные знаки, вежливые дорожные полицейские с готовностью отвечающие на идиотские вопросы как проехать туда-не-знаю-куда и предваряющие свои объяснения извинением в том, что говорят по-английски всего лишь «э литоль».
В нашем экипаже один умел рулить, другой обладал способностью понимать куда рулить. Поэтому поначалу решили разделить роли. В махонькой машинке на дороге работал настоящий летный экипаж! Командир сосредоточенно смотрел вперед, стараясь ехать по своей полосе и не вызывать гневных клаксонов у вспыльчивых французов, в то время как штурман, быстро взглядывая на карту и на дорогу, и сравнивая нарисованную местность с настоящей, пытался подсказать командиру, что километр назад надо было перестраиваться в правый ряд, сворачивать, разворачиваться на рандэбауте и вообще уже ехать в другую сторону далеко от того места, где мы сейчас находились...
Командир в бессильном гневе, расталкивая ошалело гудящих окружающих, кидал наш Пежо вправо, мы вылетали на первом же выезде, мигая аварийной сигнализацией, вставали в запрещенном месте у обочины и оба вперивались в карту. Иногда оказывалось, что штурман ошибся и до искомого съезда было еще ехать и ехать, иногда командир понимал, что зря не прислушался к штурманским истошным крикам по поводу перестроения.
Одним словом, поначалу легко не было. На назначенную встречу в первый по-настоящему учебный день мы выехали загодя за два с половиной часа. Едва успели.
Позже, когда многому из перечисленного выше научились вполне, тратили на дорогу пятнадцать-двадцать минут.
Когда быт отошел на второй план, оказалось, что изучать такой необычный, сложный, компьютеризированный А310 не так уж и трудно. Программа обучения гарантировала, что если идти по ней постепенно и неуклонно, то через месяц с небольшим даже среднего развития обезьяна могла бы внятно исполнить полет. Что уж говорить о нас, нормальных, в общем-то, пилотах, которых еще и дополнительно готовили дома в течении почти четырех месяцев.
Кстати, одновременно с нами училась группа пилотов из Китая. Этим парням было действительно тяжело. Они не знали ни английского, ни французского. Руководства им читал переводчик, объясняя суть авиационных терминов на том уровне, на котором мог понять сам. На тренажерах переводчик переводил им слова инструктора. Французы удивлялись отчаянной смелости китайцев. Говорили, что они учат все наизусть, тщательно выговаривают английские слова, не понимая ни бельмеса, что эти слова означают. И при этом не боятся летать!
Нам повезло с инструктором. Тренировал нас пожилой невысокой ирландец, бывший пилот, ныне пенсионер. У него были добрые выцветшие голубые глаза, красный нос и красные щеки, испещренные множеством капилляров. Чем-то он напоминал известного комика Бенни Хилла. Он тоже любил улыбаться. Мистер Хадчисон никогда не повышал голоса и всегда ставил нам хорошие оценки. Однажды, когда при выполнении полета с отказавшим двигателем мы ну очень сильно напортачили, он на послеполетном разборе, улыбаясь, резюмировал: Session is just acceptable, but don't worry jentlemen, it's OK. Для нас, привыкших к оценкам не ниже good, эта acceptable была на уровне провала.
Домой мы ехали молча, изредка всхлипывая носами.
Если же у нас все получалось и на брифинге оставалось время, Хадчисон любил, как и многие пожилые летчики, вспомнить молодость и рассказать пару ярких историй о том, как было раньше трудно и весело. Хитом его рассказов были истории про полеты в Канаде на «Дакоте» DC-3 и, конечно же, про заходы в снежном буране и про ремонт ламповых радиокомпасов в полете.
С нашей точки зрения, жизнь у Хадчисона удалась. А вот он думал иначе. Оказалось, что его сын выучился на инженера и даже подумывал стать пилотом, но внезапно стал ... приходским священником. Хадчисон очень переживал. Когда говорил об этом, то всегда как бы извинялся за своего сына, не смогшего увидеть всей удивительности и неповторимости профессии летчика.
После примитивного тренажера Як-40 и еще более примитивных штурманских тренажеров, которые регулярно посещались в Ташкенте, тулузский тренажер А310 удивил своей похожестью на настоящий самолет. Во-первых, он двигался на длинных гидравлических ногах, наклонялся вперед и назад, создавая у тренируемых пилотов ощущения смены перегрузок. Вместо черно-белых телевизионных экранов в окнах здесь были установлены цветные. Правда, они показывали в основном только ночную картинку, но зато весьма правдоподобно. Прекрасно работала система имитации звуков, может быть даже избыточно хорошо.
Избыточно, потому что однажды на взлете у меня случился помпаж правого двигателя, и я среагировал моментально, лишь услышав характерные хлопки справа. В реальном самолете такая однозначность в определении отказавшего мотора вряд ли возможна. И в первую очередь надо полагаться на доклады коллеги, сидящего рядом и следящего за показаниями приборов.
Мы называли тренажер «ящиком». Говорили: «Ну что, опять в ящик на три часа?». Разумеется, тренажер мало походил на картонную коробку или ящик из-под овощей. Размеры смущали. Скорее всего это была небольшая комната на подвижных ножках, увешанная снизу электрическими кабелями. Наверно, точнее было бы обозвать тренажер избушкой на курьих ножках, но это было длинно и наверняка бы не прижилось. А «ящик» – просто и емко. Закрепилось на годы за всеми тренажерами, где приходилось тренироваться или работать.
Вдоль большого зала, где были установлены несколько тренажеров, проходила галерея, от которой к каждому из них вел опускающийся мостик. Когда тренажер работал, мостик поднимали и ничто не мешало движению.
С мостика попадаешь в маленькое полутемное помещение, условно разделенное на две части. Передняя - полная имитация кабины самолета со всеми приборами и органами управления. Непосредственно за ней без каких-либо разделительных перегородок стояло кресло и пульт инструктора. У пульта два экрана и колонка с кнопками, которыми инструктор выбирает условия полета и отказы матчасти. Работая, инструктор кнопками вводил в систему имитации различные проблемы и наблюдал, как тренируемые с ними справляются.
Когда сидишь за инструкторским пультом и устраиваешь каверзы пилотам, иногда ловишь себя на мысли, что все ситуации настолько очевидны, что странно, почему парни так потеют и бьются в ступоре, не находя элементарного решения? Но эта кажущаяся очевидность – лишь следствие того, что ты сам все программируешь, сам знаешь проблему или отказ и заранее знаешь способы ее решения. А летчикам подсовываешь лишь некоторые признаки. Они должны правильно угадать, что именно произошло, они должны выбрать правильный способ исправления ситуации, а ведь им еще и лететь надо, и навигацией заниматься и радиосвязь вести, с тобой кстати.
Да и замечал не раз, что, когда садишься сам в пилотское кресло тренажера, ситуация выглядит не настолько очевидно и радужно. И волнуешься, и потеешь, и ошибаешься точно так же, как и все остальные летчики.
Жаль, что у некоторых инструкторов возникает некий комплекс уверенности в том, что они изначально лучше, умнее, дальновиднее тренируемых. Этот комплекс лечится простой тренажерной проверкой себя любимого. Просто не все согласны лечиться.
Вот, начинается обычная тренажерная сессия. Пилоты сидят на своих креслах, подготавливая самолет к почти реальному полету.
Инструктор возится со своим пультом, вводя в память тренажера аэродром, на котором будут выполняться полеты, (в Тулузе это почти всегда был аэропорт Бланьяк), погоду и отказы матчасти, которые должны случиться на различных этапах.
Минут двадцать напряженного сопения и экипаж «полетел». Запрашивается запуск двигателей, инструктор изображает и диспетчера «Руления», и авиатехника, и бортпроводника. Вот уже буксир подхватил самолет, и мы пятимся на рулежную дорожку.
Кажется, с запуском двигателей все в порядке. Авиатехник отсоединился, проводник доложил, что в пассажирском салоне все в порядке и они готовы к полету.
– Запрашивай руление! – командует пилотирующий наблюдающему.
– In English! – протестует инструктор.
– Request taxi, – исправляется пилот.
– Blagnac Tower, Uzbek 005, request taxi!
– Uzbek 005, taxi to Holding Point Runway 15 Left: – инструктор уже тоже вошел в роль и изображает речь усталого от рутины радиообмена диспетчера.
Самолет плавно стронулся с места, как настоящий слегка клюнул носом, когда пилот нажал для проверки тормоза. Все! Создание образа полета завершено. Летчики уже забыли, что это всего-навсего «ящик». Они летят в настоящем самолете и действуют, и думают, и даже волнуются и боятся по-настоящему! Для этого и придумана вся эта система подвижности, звуки и даже белый дым в кабине, когда имитируется возгорание в одном из блоков приборного оборудования.
Три часа карусели полетов, отказов, взлетов и заходов на посадку и вот тренажер устало осел на своих ножках и по опустившемуся к двери мостику экипаж тренажера, состоящий из инструктора и курсантов, идет пить кофе, воду и еще часа полтора разговаривать о полете, разбирая ошибки и запоминая как их избежать в будущем.
Мистер Хадчисон чертит на белой доске маркерами схемы, летчики делают пометки в своих блокнотах. Потом постановка задач на предстоящую через день очередную сессию. То-то там-то прочитать, это выучить, это запомнить.
Под конец очередная короткая история из серии про полеты на Дакоте по северной Канаде. И мы свободны!
Постепенно и учеба, и быт наладились.
К «выхлопной» сессии, которую у нас принимал пожилой инструктор Жак, мы чувствовали себя наверно даже излишне грамотными. Настолько, что в экзаменационном полете я, убежденный в надежности своих знаний и умений, расслабился, отодвинул кресло назад, чтобы сидеть было покомфортнее и в результате попался на собственной самоуверенности.
Во время ухода на второй круг у меня отказал левый двигатель, я потянулся ногой парировать отказ и едва дотянулся до педали. Самолет опасно накренился влево и посыпался вниз. Запахло катастрофой и переэкзаменовкой.
Усилием воли моя нога вытянулась в суставах на несколько сантиметров и нажала-таки педаль. Мы не упали. Самолет со скрипом, издаваемым моими зубами, выправил крен и благополучно отдалился от земли.
На зачетном листочке напротив элемента «Single Engine Go Around» Жак поставил Acceptable и в комментариях написал Too much relax!!!
В Тулузе нас было четверо. Как бы, два экипажа. В первом были Анвар Кадыров и я, а во втором Юра Ращупкин и Рашит Алиев. Все относительно молодые, около тридцати, плюс-минус. Анвар невысокий, энергичный, чрезвычайно за все ответственный, чрезвычайно говорливый и общительный. Я больше замкнутый и неразговорчивый. Мы являли собой удивительный экипаж, члены которого так мало подходили друг к другу. Но ради святой цели можно и нужно было сломать свое эго, ну, хотя бы на период учебы. Ломали. В общем, получалось.
Юра с Рашитом были лет на пять постарше нас. Рашит худой и высокий, веселый и бесшабашный командир Ан-24 в трудные минуты поддерживал дух своего маленького экипажа уверениями, что «нешто они не научатся справляться с этой кобылой»? Откуда у столичного летчика сохранились атавистические конно-гужевые шутки, сейчас уже не установить. Но действовало достаточно эффективно. Экипаж не умирал от неудач и провалов, а грыз гранит дальше.
Юра пришел на переучивание со вторых пилотов Ил-76. Отличался осторожностью в оценках, не лез на рожон и охранял Рашита от излишне резких действий и заявлений.
Как я уже сказал, нам, то есть Анвару и мне с инструктором повезло, а вот Юре с Рашитом...
Им попался какой-то бывший французский военный вертолетчик. Вертолетчика звали Рене Сальмон. Молодой еще военный пенсионер выучил работу на тренажере и неплохо дополнял себе более чем сносную военную пенсию.
Как он им преподавал хитрую науку летать на А310 я оценить не могу, но несколько раз, придя на тренировку немного загодя, мы с Анваром, стоя на галерейке тренажерного зала, были свидетелями удивительной мощи командного голоса Рене. Сквозь стенки тренажера, перекрывая гудение электрических преобразователей, неслось истошное: – Follow the Bar!!!!!!
Чтобы так громко орать, нужно было иметь прирожденный талант! Ребята выходили из тренажера с опущенными лицами слегка зеленоватого оттенка. Губы шептали проклятия на русском языке, Рашит трагическим шепотом просил: «Юра, удержи меня, иначе я его убью!». В ответ на наши приветы парни смотрели сквозь нас и как зомби уходили в комнату на послеполетный дебрифинг.
Анвар, будучи к тому времени уже весьма заслуженным инструктором на Як-40, задал кому-то из французов вопрос по поводу такой странной методы обучения. На что француз ответил, что Рене, наверно на военной службе, по башке вертолетной лопастью треснуло и теперь он такой странный.
– Его нужно просто перетерпеть, – резюмировал француз.
Кстати, французы были приятно удивлены странным обычаем русских «проставляться» после удачно сданных текущих экзаменов и зачетов. По бутылке приличного коньяка на память о наших встречах инструктору и бутылку тут же с ним, прямо в учебном классе, из пластиковых стаканчиков. Да и что там пить-то, на пятерых?
Не знаю, вошел ли наш обычай в местную культуру так же прочно как «Бистро», но приятные воспоминания в душах любителей «Наполеона» он наверняка оставил.
Ну и разумеется, была настоящая «поляна» по окончании учебы. Ресторан, море выпивки, разговоры про полеты, наставления и советы никогда в полете не расслабляться.
Жак налегал на родное Бургундское, Рене увлекся каким-то особым арманьяком, приглашающая сторона пила все, что наливали. Закусывали сыром, виноградом, фуагрой и каким-то местным варевом из фасоли, картошки и свинины.
Через пару часов застолья начали прощаться. Рене внесли в его старый ракетообразный Ситроен. От такси он категорически отказался. Уложили на переднее сиденье. Помогли нащупать руль. Ситроен взревел мотором и умчался в ночь.
Жак уточнил, какого числа мы собираемся домой и предложил встретить нас в Шарль-де-Голле и показать Париж. Конечно, мы согласились! Мы были его заключительными птенцами. Теперь он серьезно учил испанский язык по аудиокурсу «Испанский за 40 уроков» и собирался, как только выучит, возить внука в Испанию.
– А дом?
– Дом в Париже. Там жена живет.
– Большой дом?
– Да, вполне.
– А сколько комнат?
– Не знаю точно, семь или восемь. Я там редко бывал. То в Эмиратах летал, то вот в Тулузе работал. Так жизнь незаметно и прошла.
Билеты во Франкфурт с пересадкой в Париже мы специально взяли с такой стыковкой, чтобы было часов шесть на экскурсию. Жак встретил нас на машине, с термосами и бутербродами и все эти шесть часов катал по городу.
У меня потом было еще много возможностей убедиться в том, что Париж – лучший город на земле. Но ведь этих возможностей могло и не представиться, не посоветуй Жак бросить в Сену с Пон Неф несколько сантимов.
До отъезда у нас оказались свободными три или четыре дня, зарезервированные на случай несдачи экзамена с первого раза. Мы их посвятили поездкам по магазинам для покупки подарков и сувениров.
Один из дней мы с Юрой решили съездить проветриться в Андорру. Как правильные туристы, мы запросили и за тридцать франков получили в паспорта Андоррскую въездную визу.
Я с грехом пополам первый раз за месяц заправил нашего боевого коня. Просто не знал, с какой стороны у него горловина бензобака, долго тыкался к колонкам то одной, то другой стороной, чем повеселил работниц автозаправки.
Утром, вооружившись картой и видеокамерой, мы выехали. К границе мчались в основном в левой полосе, удивляясь французам, которые степенно позволяли себя обгонять. Наверно, там регулярно дежурила полиция с радарами, но в то утро у радаров был выходной. Интересно, кому пришел бы штраф, поймай нас за превышение скорости?
Граница, для которой мы открывали визы представляла пыльную будку, возле которой кошка охотилась на воробьев. Пограничников там не было, наверно, уже несколько лет.
Когда подошло время к обеду, остановились у кафе, заказали по стейку и, чтобы не выделяться из французского общества, взяли бутылку красного.
Ехать стало веселее.
Посетили туристическую достопримечательность – средневековый замок трех братьев, каждый из которых соорудил себе персональную башню. Внутри были гобелены и образцы доспехов и оружия. Туристов, кроме нас, не было.
В верхней точке серпантина в Пиренеях на высоте около 3000 метров, была устроена стоянка и смотровая площадка. Горы и ущелья, покрытые лесами, выглядели красиво, торжественно, просторно! Но главная прелесть была не в видах, а в том, что дорога на такой высоте была гладкой, без трещин в асфальте, с хорошей разметкой и боковыми ограничениями в виде аккуратных плит или столбиков. Родным Чимганским «трассам» до такого состояния было лет тридцать.
В столице сразу пошли в магазин парфюмерии, так как нас убедили, что беспошлинная торговля – это очень дешево! Я не заметил особой дешевизны. Зато продавцы нам, как почти оптовым покупателям накидали кучу пробников, которые моя Вера, например, раздаривала в Ташкенте друзьям и знакомым в качестве вполне полноценных французских духов.
Поужинали. Взяли с собой бутербродов, питья и отправились обратно во Францию.
На середине пути, где-то недалеко от перевала, я увидел стоянку аварийно-спасательной техники и решил встать там на перекус. Развернулся, лихо сдал задом. Юра достал соки и бутерброды. Мы поели, и я созрел отлить. Вышел из машины и собрался пройтись до обрыва, чтобы не портить благолепие общественного места, пусть и не используемого летом. Но далеко за машину уйти не удалось. В полуметре от заднего бампера начинался обрыв, в который я просто чудом не улетел, решительно сдавая назад. Господь уберег идиота. Позже, я повторил такой «подвиг» в горах около Чарвакского водохранилища. Господь снова не дал дураку глупо погибнуть. Наверно смотрел на меня с укоризной и думал: «Ну, когда же ты, балбес, научишься ездить задом в горах?»
Находясь под впечатлением от счастливого избавления от смерти, я аккуратно выехал со стоянки и двинулся вниз по серпантину. Через пару-тройку километров Юра поинтересовался, почему мы едем с выключенными фарами?
Я чертыхнулся и включил свет. Ехать стало не в пример приятнее, но при наличии отличной светоотражающей разметки и Луны, можно было и сэкономить на электричестве.
В тот день я проехал 800 километров! Это был мой персональный рекорд, остававшийся непобитым десятилетия! Только спустя 30 лет я улучшил его, в поездке из Москвы в Севастополь.
Глава десятая
First officer A310
Приехав с переучивания, я не успел даже толком похвастаться жене и друзьям своим заграничным вояжем, как уже был готов план на мой первый полет на новом самолете в составе экипажа. Да такой, что только позавидовать! Первый рейс и сразу в Лондон! Да не просто так, а с эстафетой на два дня!
Дополнительную прелесть полету придавал мой статус. Нечто вроде Дмитрия Крылова или Юрия Сенкевича, если кто помнит. Путешественник!
Я полетел обзёрвером (от observer). Выглядело, будто начальство, захлебываясь от любви к моей персоне, предложило полетать по европейским столицам, посмотреть быт, нравы, изучить ассортимент в магазинах.
На самом деле, доброта начальства совсем не говорила о трогательной заботе о моем кругозоре и психическом здоровье в переходный период от одного самолета к другому. Просто не хватало инструкторов, с кем можно было бы отлетать программу ввода в строй. Пусть и короткую, но обязательную. Сказали ждать месяц. Предложили на выбор отпуск или полеты обзёрвером? Покажите мне человека, кто отказывается от покатушек, да еще при условии, что за это платят приличные деньги в твердой валюте?
И вот Лондон, точнее Ландон.
Капитаном летел пожилой, маленький ростиком, сухонький кореец Цой Валерий Николаевич. Он к тому времени уже был одним из первых инструкторов на А310 и теперь занимался вывозной программой второго пилота Иосифа Зака.
Есть летчики, однажды ставшие инструкторами и так до конца своей летной карьеры не оставляющие этой работы. Они переходят с одного типа самолета на другой, меняют маленькие кукурузники на большие лайнеры, устаревшие на современные, но снова быстро становятся инструкторами. Нередко бывает, что рядовой капитан сидит в своем левом кресле пять-десять лет и ничего в его карьере не меняется, а приходит новичок, свежепереученный бывший инструктор с другого типа и, смотришь, не прошло и года, он уже летает, проверяет старожилов, дает им указания, как и что делать правильно, а чего желательно не делать вообще.
Наверно инструкторство – это не столько квалификация, сколько состояние души. Инструктору не сидится спокойно в полете. Даже если никто его не подгоняет, он все равно находит себе поле деятельности. Он наблюдает за работой пилотов, подмечает их непроизвольные ошибки, анализирует ситуацию. На основе своего анализа выдумывает как улучшить технологию выполнения полета, что изменить в методике летного обучения, ищет способы избегать типичных ошибок. И потом все это увлеченно рассказывает рядовым экипажам, слушающим его со скучными минами, вносит поправки в руководящие документы, хорошо работающие и без его поправок, спорит с начальством, которое и так удовлетворено текущим положением дел и которое на склонно что-либо менять без острой на то необходимости.
Цой Валерий Николаевич был как раз из такого разряда «вечных инструкторов».
На первый полет он распределил роли следующим образом: Иосифу предложил пилотировать, мне заняться радиосвязью и бумажной работой.
Несмотря на современность Аэробуса, бумаг в кабине было более чем в достатке. Летчики, конечно, авторучками не натирали мозолей на пальцах, но жалобы на засилье писчебумажного труда слышались регулярно.
Собственно, вся моя делопроизводительская работа состояла из внесения в распечатанные на принтере бланки компьютеризированного расчета полета пары цифирей каждые пятнадцать-двадцать минут. Радиосвязь тоже не напрягала.
– Penza-Control, Uzbek-235, Flight Level 10600 meters.
Через двадцать минут:
– Moskva-Control, Uzbek-235, Flight Level 10600 meters.
В общем, не тяжело. Но как инструктор вечно радеет за улучшение качества летной работы, так и рядовой пилот вечно озабочен уменьшением количества любой работы в полете.
Чтобы ни я, ни Иосиф, которому на эшелоне вообще делать было нечего, не заскучали, Валерий Николаевич развлекал нас викторинами, задавая вопросы по части знания самолетных систем. Периодически мы дружно ныряли в толстый том Руководства, разыскивая там ответ на очередной каверзный корейский вопрос.
Иногда Цой разнообразил свои вопросы, предлагая угадать, что случится, если вот прямо сейчас что-нибудь выключить или наоборот включить, и вообще, можно ли это делать? Мы снова закапывались в Руководство, дебатируя, приходили к консенсусу и докладывали результат мозгового штурма Цою.
Валерий Николаевич хитро улыбался и молча тянулся к обсуждаемому переключателю.
– Ну? – испытующе смотрел он на нас, – Смотрите, если вдруг от этого самолет упадет, вы будете виноваты. Выключать?
Мы переглядывались с ;сом и утвердительно кивали головами, подтверждая готовность понести ответственность.
Цой щелкал переключателем.
О! Сколько было щенячьего восторга в двух взрослых мужчинах!
Самолет не упал! Это – раз!
Мы точно угадали, вычитали, рассчитали какая именно последует реакция самолетных систем на отключение. Это – два! И это главное.
Но радость, как ей и полагается, долгой не была. За минутой счастья следовало очередное цоевское: «А если...?» И мы снова погружались в мир самолетной логики, терминов, взаимосвязей, пытаясь найти ответ на новую каверзу.
Так мы отмахали часов пять. Вполне полноценный учебный день в школе.
После входа в зону Маастрихта Цой наконец от нас отстал. Иосиф стал, как и положено пилотирующему пилоту, пристально всматриваться в небесные дали. Я напялил наушники и увлеченно занялся прослушиванием переговоров в эфире. С приближением к Лондону отвечать на запросы и реагировать на команды диспетчеров приходилось все чаще и чаще:
– Uzbeki-235, from present proceed direct to REFSO;
– You may reduce to minimum clean, expect hold at Lambourne;
– Turn right five degrees for spacing;
– Direct LAM, descend flight level 170...
И так далее, и тому подобное.
Как и ожидалось, перед заходом на посадку нас поставили в зону ожидания над Ламборн, в которой уже этажеркой крутились с десяток бортов. Диспетчер периодически выхватывал из колоды нижний самолет и направлял счастливчиков в сторону аэродрома. Остальные ступенькой снижались на очередную тысячу футов и продолжали крутиться, ожидая своей очереди. Соответственно, каждая ступенька сопровождалась томительным ожиданием команды, внезапным диспетчерским указанием и моим подтверждением выполнения.
Bla-bla-bla, Bla-bla-bla, Bla-bla-bla, ... Bla-bla, Bla-bla.
К тому времени, когда мы наконец вырвались из этажерки и на предпосадочной прямой получили долгожданное: «Runway 27 Right, Cleared to land», язык у меня немного припух и в горле слегка першило от такого обилия разговоров на певучем лондонском наречии.
Но фиаско ждало меня впереди.
Иосиф аккуратно приземлил самолет, пошумел реверсами и плавно срулил с полосы на рулежную дорожку.
– Contact Ground! – небрежно кинул мне диспетчер, отдавая меня в объятия лондонского «Руления», управляющего самой запутанной схемой руления на планете.
Повсюду в мире рулежные дорожки просто и понятно обозначают буквами. Но в лондонском аэропорту Хитроу, по неизвестным мне причинам, всю зону руления разделили на квадратики, назвали их блоками, обозначили каждый из блоков двузначной или трехзначной цифрой, причем не обязательно идущей последовательно с соседними. Каждый день диспетчеры «Руления» разыгрывали с пилотами очередную партию пасьянса с оцифрованными кирпичиками. Зачем англичане придумали себе эту головную боль и зачем с завидным упорством цеплялись за эту систему, понять невозможно. Наверно какие-то особенности национального характера.
После моего робкого «Hello Ground!» я получил тираду вроде:
– Uzbek-235, taxi left via block 85 and 76, on block 253 turn right, continue strait till block 266, on block 237 give way to Tupolev-54 going out from cul-de-sac south via block 237. After that on block 266 turn right to the gate Golf Five.
На что надеялся диспетчер руления, выдавая мне этот набор звуков? Даже если бы я сидел с карандашом и блокнотом на коленях, все равно немыслимо было бы успеть записать эту шифровку Юстаса Алексу.
Я заметался по кабине. Надо было что-то говорить, но самое умное, что я мог из себя выдавить, было Say again! Ах, как я наказал этого задавалу! Он протарабанил все с самого начала. Я снова ничего не понял. Просить повторить второй раз подряд совесть не позволяла. Превозмогая горечь поражения, я протянул микрофон Цою:
– Валерий Николаевич, ответьте ему, я ничего не понял.
– Зачем мне твой микрофон? У меня свой есть, – огрызнулся Цой.
Диспетчер устал ждать от нас адекватного ответа и решил идти по простому пути:
– Uzbek-235, turn left now and follow my instruction.
В итоге, конечно, мы не заблудились и не мытьем, так катаньем приехали на свою стоянку.
Потом, у меня было еще много Лондонов и я всегда старался держать перед глазами их дурацкую схемку с блоками, когда получал указания куда-то рулить. Радостью и расслабухой были отмечены те дни, когда мы прилетали или улетали уже затемно. Тогда морочливое перечисление квадратиков заменялось простым: Follow the greens! И все! Включились зеленые огоньки перед носом и поехал по ним, иногда даже и не подозревая, где именно ты сейчас и куда именно должен приехать.
С началом новой сытой жизни появились и новые возможности. Первым делом я купил себе двадцатилетнюю машину Жигули 2103 небесно-голубого цвета. Машинка отличалась прекрасным техническим состоянием и радовала нового хозяина года три. Потом я продал ее по бросовой цене своему коллеге, только-только накопившему достаточное количество долларов.
Мама, оставшись без мужа, пожаловалась, что в Кундравах ей все чаще приходится становиться барьером между бьющимися насмерть дочерью и затем. Дочь загуливала с совхозным ветеринаром, зять ездил на коне с ножом резать обидчика, но в итоге, каждый раз возвращался, не зарезав и вымещал обиду на жене. Мать их пыталась разнимать. Кроме того, городской жительнице неуютно жилось в нищенской халупе с прогнившими полами.
Я пригласил мать вернуться в Ташкент.
Для создания благоприятных условий, я купил двухкомнатную квартиру в чистом, зеленом и тихом месте на 25 квартале в доме №1. Второй этаж, близость транспорта и необходимых магазинов.
Сделал там капитальный ремонт. Начинали мы ремонт с моим другом Артуром, но вскоре оказалось, что сил и времени на работу плотниками и малярами катастрофически не хватает. Тогда Артур порекомендовал обратиться к двум летчикам, которые (как и я когда-то) пытались выживать ремонтами квартир. Парни за 300 долларов сделали из квартиры конфетку. В итоге квартира обошлась вместе с покупкой, материалами, работой и мебелью всего в 3000 долларов. В те годы квартиры продавались по цене 1 комната – 1000 долларов. Новая мамина квартира была двухкомнатной и до ремонта и мебели стоила 2000.
Мама приехала, когда все было готово к ее приезду. Квартира ей понравилась, но прожила она в ней всего несколько месяцев. Лена (моя сестра) начала писать жалостливые письма, что без маминой защиты Женя ее убьёт, за детьми смотреть некому, и вообще – непорядок, что мама уехала в тишь и благодать, бросив детей на произвол в нищей деревне.
Мама извинилась за беспокойство и засобиралась к родным осинам. Не удержали ее ни тишина и покой, ни фрукты, ни близость лучшей подруги Людмилы Ивановны Курочкиной.
Самое обидное, что вскоре Лена и Женя бросили мать одну среди черноземов и уехали в Чебаркуль, где Лена нашла работу артисткой сначала в местном театре, а потом сделалась певицей в каком-то самодеятельном ансамбле. Постепенно к выступлениям был привлечен ревнивый супруг и одаренные дети.
Женя переключил свою ревность с ветеринара на бас-гитариста. Но морду тому не бил, просто тихо скрипел зубами, наблюдая периодические задержки жены на работе в объятиях творческого коллектива.
Про мать все забыли. Зато у нее появился шанс перестать быть рефери на ринге и посвятить жизнь кормлению кобеля и выращиванию редисок-помидорок на сотке чернозема.
Я съездил в отпуск посмотреть на житье-бытье в деревне. Взял с собой Олега, которому на тот момент было лет семь. Жизнь в российской провинции меня не впечатлила. Какое-то время я посвятил посещению продаваемых домов и участков. Все думал построить нормальный дом и на пенсии жить под родными березками. Но, все что продавалось, хоть и стоило совершенную мелочь, не стоило даже этой мелочи. И я с трудом представлял себя выходящим из дома в высоких галошах и шлепающим по грязи в ближайший ларек за водкой.
Российской разрухе не помогли даже массово приехавшие из среднеазиатских республик сотни тысяч квалифицированных рабочих рук и наивных легковерных голов. Я получил прививку от ностальгии и следующую попытку сделал уже через десять лет, да и то вынужденно.
Материну двушку мы с Верой использовали для временного проживания, пока делали ремонт в своей трешке на 12 квартале. Когда отделочные работы были завершены, мы переехали к себе, а упомянутую квартиру я продал в обмен на машину Ауди-80.
Конечно, если бы я был умней, и, если бы Вера не изображала страстное желание уехать из неродного ей Ташкента, надо было бы подыскать хорошее жилье в центре, обменять наши наличные 5 комнат на достойные три или четыре и жить себе в радость. Но…
Я часто рассуждаю в сослагательном стиле «а если бы я был умнее, а если бы мои родители умели смотреть на жизнь прагматично»? Получается, Господь и им, и мне персонально предоставил несколько возможностей, используя которые, мы прожили бы все и в сытости и в мире, несмотря на бушевавшие вокруг политические и экономические страсти. Интересно позагибать пальцы, пересчитывая эти варианты. Понятно, что это бесполезно, понятно, что история не имеет сослагательного наклонения, понятно, что мимо каждого ковбоя хоть раз в жизни пробегает лошадь удачи, но далеко не всякий ковбой способен на нее вскочить, и все же перечислю. Ну так, в назидание потомкам (если конечно они будут читать эти мемуары).
Первым шансом на хорошую жизнь у отца с матерью было остаться в ангренской квартире, расположенной в хорошем месте, неподалеку от большого центрального базара, в окружении школ, детских садиков и больниц. Но мать влюбилась на стороне, отец никак не мог смириться с тем, что он живет так далеко от родителей и совсем рядом со своим соперником и ему страстно хотелось в Ташкент, несмотря даже на явно худший климат и непосильные ему условия предложенной работы. Ну а мать, пойманная на «преступлении» разлюбила город своего провала и не сопротивлялась потугам отца.
Конечно, справедливости ради, стоит заметить, что к середине 90-х Ангрен стал похож на город-призрак и там не осталось никакой работы для квалифицированных инженеров-строителей, и уехать все равно пришлось бы, но четверть века в запасе была и можно было ее прожить в удовольствие.
Господь милостив и к моим родителям особенно. Он дал им второй шанс. Вместо хорошей квартиры в горном Ангрене Он предоставил им простенький, но уютный дом в прекрасном месте Ташкента. В доме сошлось всё: и расположение среди школ, садиков, магазинов и даже парка с озерами, и соседи оказались открытыми, веселыми людьми, примерно такого же, как и мои родители возраста, аналогичного интеллекта и со схожими интересами. Надо было лишь немного напрячься и слегка модернизировать жилище, обложив его кирпичом, ну или хотя бы покрасив вагонку, которой он был отделан снаружи. Вместо этого простого рецепта, отец предпочёл свалить оттуда (чтобы вообще ничего не делать). За восемь лет жизни в коттедже он съездил куда-то на Кубань и в Челябинск, пытаясь найти счастье в тех местах, где «нас нет». На Кубани ему не понравился ветер и предложение работы в совхозе (на вполне городской должности кого-то по строительству чего-то, я не вникал), а в Челябинске на него навалилась серость, сырость, молодых друзей не осталось – выросли и разъехались, в магазинах пустота, на рынках дороговизна. В итоге он воспользовался предоставившейся возможностью и переехал в свежепостроенную тяп-ляп панельную девятиэтажку. Удивляюсь, что мать ни разу не возмутилась планами отца. Ведь она еще на этапе строительства, как специалист видела, какого качества дом строится, но, как мне кажется, к тому времени она начала уставать от жизни и ее не трогали отцовы планы и прожекты.
В этот раз Господь уже не предоставил шанс, а мягко посмеялся над их метаниями. Вместо теплого дома, окруженного садом и добрыми соседями, мы получили холодную кривую (буквально) квартиру, с обилием тараканов и мух, с незнакомыми людьми в соседних ячейках. Но почему я все-таки уверен, что это не было явным наказаньем Господним, так это только потому, что место оказалось бойкое, практически в одной минуте ходьбы до большого базара и торговой ярмарки, школы и дет сады также были относительно близко.
Эту квартиру в будущем (когда стало возможным приватизировать и торговать жильем) можно было неплохо продать, учитывая ее ценность для многочисленных продавцов на базаре и в магазинах, и переместиться несколько дальше от базара, но в теплое приличное жилье без мух и шума. Но к тому времени отца захватили почерпнутые в перестроечных газетах идеи о дискриминации русских и он в состоянии хронического волнения по поводу этой выдуманной дискриминации бросил всё и утянул семью в деревню, в глушь, в ...Кундравы. После чего, Господь, вероятно, изрекши «Ну что поделаешь, я старался, но ты сам выбрал свою судьбу», отвернулся к другим своим многочисленным заботам.
Зато мне это несчастная холодная квартира стала шансом на нормальную жизнь, особенно, учитывая то, что я был всего лишь молодым летчиком, который пока еще не мог думать о радужных перспективах, а был занят семьей, работой и хлебом насущным. Правда, я периодически интересовался вариантом продать-купить квартиру в теплом кирпичном доме и несколько поодаль от шума и мух, но особой поддержки в семье эта идея не получила, причем даже тогда, когда появились приличные деньги и можно было рассматривать практически любой вариант на улучшение жилищных условий. Вера хотела в Россию, у меня появились любовницы и мы потеряли интерес к совместным проектам. Короче говоря, я строго в кильватере отцовского отношения к жизни, выкинул из головы предоставленный мне шанс и как телок на веревочке поехал в Москву.
Слава Богу, я не задержался там долго и на этот раз предоставленный мне шанс улучшить свою жизнь я использовал сполна, уехав в беспроблемную, богатую, интересную Доху. Но и здесь, вместо спокойного наслаждения жизнью и работой, я занялся разводами-свадьбами, не понимая, что в очередной раз оказался лишь инструментом в руках женщин, решавших свои жизненные вопросы. То есть, Господь дал мне шанс, но не дал ума и не подсказал держаться от баб подальше.
После того, как я потерял глаз, Господь снова не бросил меня и дал шанс (даже не шанс, а ШАНС) на продолжение спокойной сытой жизни. Он организовал всё так, что мне предложена была неслыханная в СССР, в Узбекистане или в России возможность – продолжить полеты с одним глазом! Шеф-пилот, некоторое время «уговаривал» меня продолжить работу, мол, «у вас, капитан, ведь левый глаз не видит? Но вы же можете без проблем видеть всю кабину, ее приборы и системы, которые располагаются справа от вас? Может все-таки передумаете увольняться? А ведь можно и инструктором тренажера работать, в вашем резюме сказано, что у вас в этом отношении богатый опыт. Подумайте!» Но я уперся как баран. «Бу-бу-бу, хочу в Москву». Правда, в тот момент я был пуст эмоционально стараниями и интригами Лены, которая смогла за время болезни матери (инсульт и перелом) высосать из меня весь мозг, вытянуть все нервы, да и глаз, думаю, тоже стоит записать в ее актив победительницы доверчивого катарского летчика. Мне бы согласиться с доводами шеф-пилота, отдохнуть вдали от родственников, но, как всегда у меня – ума не хватило.
Ну я дальше, очевидно, я Господу тоже надоел, как когда-то и мой отец в Кундравах. Он меня регулярно поддерживает и устраивает мне приятные сюрпризы, но глобально я стал Ему не интересен. Хотя, раз все еще живу (и относительно неплохо), какие-то планы на меня у Него есть. Осталось как ковбою дождаться очередной лошади удачи и, похрустывая суставами и поскрипывая вставными челюстями, попробовать на нее залезть.
Вернемся после долгих фантазий к реальной истории.
После освоения основных Европейских и Азиатских столиц, пришла пора отметиться за океаном. Весной 1995-го ушел первый рейс из Ташкента в Нью-Йорк.
Никакой экономической необходимости рейс не имел и несколько лет выполнялся исключительно с имиджевыми целями: «А чтоб знали!» Но для рабочих экипажей это была лафа. Сначала день отдыха в Амстердаме, в «Софителе» практически в ста метрах от центральной площади Старого города, потом неделя жизни на Манхэттене. Единственные кто пострадал от такого замечательного расписания полетов – это семьи, остававшиеся в Ташкенте.
В процессе длительного совместного проживания пилотов и проводниц неизбежно создались любовные парочки, которые в некоторых случаях перерастали в новые лётные семьи. Девушки прекрасно знали, что пилотам нужно, о чем с ними говорить, а чего лучше не спрашивать. В размягченные мозги летчикам внедряли мысль, что в выборе жены они раньше были не правы и пора менять старых на новых.
Как правило, новые семьи оказывались крепче. Изменять новой жене было уже не с кем, да и незачем. Жена и так всегда рядом.
Я тоже не избежал искушения.
Причем, влюбился и, как мне казалось, так, как не влюблялся вообще никогда! Моя избранница Галина была умна, обладала хорошим чувством юмора, любила хороший секс и на этой почве поменяла уже несколько любовников, с некоторыми из которых мы потом шутили, что являемся молочными братьями, так как сосали одну сиську.
С Галиной жизнь была в кайф. С ней было здорово болтаться по Европейским столицам, не отказывая себе в мелких радостях что-то купить или что-то посетить. Её кругозор нередко превосходил мой, особенно в женских секторах знаний массовой культуры и культуры вообще. Она нередко готова была пошалить.
Если не удавалось встретиться в Лондоне или Куала-Лумпуре, мы организовывали поездки по Ташкенту с посещением знаковых мест, кафешек или просто обочин загородных шоссе, где можно было уединиться на заднем сиденье машины и порадовать друг друга тесным общением.
В конце концов, я даже подал заявление на развод с Верой. Но оба назначенных заседания не состоялись, так как заявитель вынужден был в эти дни лететь в Нью-Йорк. Наверно, Господь решил не торопить события, так как готовил мне другую судьбу.
Одной из последних наших встреч был мой приход под окна роддома, где Галина родила мальчика от своего мужа, которого она долго лечила от бесплодия. Я притащил огромный букет бордовых роз и был похож на папу. Муж, к роженице так и не заявился.
В конце концов они развелись и через некоторое время Галина познакомилась с настоящим миллионером, совладельцем американской компании American Airlines, вышла за него замуж и уехала жить в пригород Вашингтона.
Вернемся от моих мелких проделок к большому авиационному делу, в котором я принимал самое непосредственное и деятельное участие – полеты в США через Атлантический океан.
Как и положено, перед началом большого дела провели занятия по правилам полетов в Северной Атлантике и в Америке. Правда, детально обсосали только Атлантику и треки, американские же правила не привлекли особого внимания. Их оставили на откуп рядовым экипажам, мол, сами найдут и прочитают.
Ну, где это видано, чтоб рядовые по собственной инициативе открыли книжку? Народ полагался на логику. А она говорила, что в целом, новые узбекские правила вполне современные и от американских отличаются ненамного. Зная и выполняя требования своих документов и имея некоторый запас топлива, всегда можно было быть уверенным, что американцам придраться будет не к чему. Так и вышло. Пару раз к прилету нашего рейса на борт поднимались инспекторы FAA, проверяли пилотские, самолетные документы, отчет о рейсе, смотрели остаток топлива. Все было в ажуре.
Атлантика удивила вечной облачностью, дикими ветрами в струйных течениях и относительно простой и понятной системой навигации. Американские диспетчеры пленили простотой общения и незатюканностью со стороны военных. Давали спрямления по восемьсот миль! Для остального мира – просто немыслимые цифры!
Заходы на посадку в Нью-Йоркском аэропорту имени Кеннеди иногда бывали просты до скучного, а иногда свистопляска заканчивалась уходом на второй круг. Особенно известен был своей дурной славой заход на посадку по ВОР Канарси на ВПП 13 левую или правую. Если в вопросе разобраться детально, то и нет там никаких сложностей, разве что немного интереснее чем заход по ИЛСу. Но поначалу мало кто вникал в детали. Ведь вроде и так все понятно: Вот Канарси, вот пеленги, вот убегающие к торцам полос белые огни подхода.
Очередной мой Нью-Йорк порадовал хорошей погодой. Но что-то не сложилось с ветром. Дул он попеременно со всех направлений. И от этого направление взлетов и посадок менялось вслед за изменением ветра. Эта чехарда на земле привела к необычайному скоплению самолетов в воздухе.
Мы подошли к аэродрому в полной уверенности в своей защищенности от любых неожиданностей. В баках плескалось около десяти тонн топлива, что гарантировало нам спокойную жизнь более чем на час времени.
И этот час мы прожили такой насыщенной жизнью! Есть о чем рассказать внукам.
Началось все с безобидного векторения на 22-ю левую полосу. Выстроилась обычная в этой ситуации «колбаса» из семи-восьми бортов, гуськом летящих по хитровыкрученному маршруту захода и еще минут за пятнадцать до посадки получивших диспетчерское разрешение на посадку: Uzbeki-205, runway 22 left, you are cleared to land as number seven!
Потом ветер поменялся, планы поменялись, нас завернули в океан и сообщили, что теперь на посадку работает полоса 31 правая. Готовьтесь, мол.
Ну надо так надо! Мы пристроились в хвост новой колбасе.
Когда перед нами осталось бортов пять, все планы снова поменялись и нас снова отправили в океан готовиться к посадке на полосу 04 правую.
Все бы ничего, летаешь вокруг большого города, то удивляешься на океанский прибой, разбивающийся о песчаный пляж Лонг Айленда, то рассматриваешь Манхеттен, похожий сверху на старую сапожную щетку из-за густо торчащих в небо темных узких щетин-небоскребов. Но это, когда все по плану. А когда каждые десять минут все меняется, смотреть в окошко особо некогда.
Виртуознее профессионального пианиста я заводил в навигационный компьютер FMS наши пожелания относительно маршрута полета и полосы для посадки. Как ковбой выхватывает из кобуры свой любимый кольт, я выхватывал буклет с расчетными таблицами, определяя посадочные скорости и дистанции.
Командир проверял мои труды, что-то поправлял, что-то уточнял и начинался очередной скоротечный брифинг.
И как было обидно, когда после всех треволнений диспетчер сообщал, что нам следует развернуться влево на курс 220 градусов и ожидать векторения на заход по ВОР Канарси на полосу 13!
В такой ситуации скрипач скрипнул бы зубами и сломал бы смычок, пианист хлопнул бы крышкой рояля и хлопнул сто грамм за кулисами, а я... А что я? Я ничо! Все снова и с самого начала: FMS, расчеты, брифинг.
Прелесть захода Канарси в том, что на его профиле опубликовано несколько высот: 3000, 1500, 800. Обычно диспетчер еще на 3000 разрешает заход и больше говорить тебе с ним не о чем. Снижайся по схеме и заходи на посадку. Но в тот раз на капитана после всей круговерти вокруг Нью-Йорка напал какой-то ступор.
– Запроси разрешение на снижение до 1500, - потребовал он.
– Не надо, раз нам разрешили заход, то и снижение разрешили автоматически, – попробовал я внести ясность.
– Запроси! – с интонацией Ивана Грозного, требующего отпить из его кубка, попросил капитан.
Но эфир был так густо забит радиообменом, что вставить вопрос все не получалось. А самолет тем временем все летел вперед, на 3000, не делая никаких попыток снижения перед посадкой. Наконец, видя необычную картину, забеспокоился сам диспетчер.
– Uzbeki-205, decend to 1500 and continue approach!
– Вот видишь, надо было дождаться разрешения на снижение, – победно сказал капитан и неторопливо приступил к снижению.
– Нам здесь, на пересечении с пеленгом 295 надо бы уже на 800 быть и в посадочной конфигурации, – слабо запротестовал я против капитанской медлительности.
– Запроси снижение до 800, – в ответ потребовал капитан, выводя самолет в явно непосадочное положение «высоко и близко» к полосе.
И тут какой-то бес дернул диспетчера поинтересоваться у нас, а сможем ли мы вместо дальней левой полосы умоститься на ближнюю правую?
Вопрос потряс капитана:
– Он что? Разрешает нам заходить на правую? А мы успеем? Ты видишь полосу?
Трудно сказать, чем руководствовался диспетчер, спрашивая сможем ли мы сделать то, что под силу только вертолету и камню.
Полоса была почти сбоку от меня, как говорят «на траверзе», и довольно далеко внизу.
– Вижу, – ответил я, не ожидая последовавшего подвоха.
– Давай! Заходи и садись! You have control! – приказал он мне, а диспетчеру ответил, что, мол, Runway in sight we will land 13 Right.
Вспомнив некоторые ошпаренные заходы на посадку на Як-40 в аэропорту Шахрисабза, я вывалил шасси, закрылки в посадочное положение, свалил самолет в правый крен 40 градусов и понесся к торцу полосы, снижаясь со скоростью 2000 футов в минуту. А310 – хороший самолет. Он многое умеет. Но даже он не может невозможного.
Почему-то капитан думал иначе. Увидев полосу, он выхватил управление и продолжил маневр. Над торцом у нас было около 200 футов высоты, скорость 160, мы проскочили ось полосы и теперь капитан выкручивал влево, стараясь все-таки примоститься.
Но теперь кончилось терпение у меня.
– Надо уходить! Положение непосадочное! – выкрикнул я по-русски и не по технологии.
– Go Around – Flaps! – правильно отреагировал капитан. Взревели двигатели, и мы устремились от опасной полосы в безопасное небо.
– Uzbek-205, go around! – нервически после пережитого доложил я диспетчеру.
Диспетчера сообщение не удивило. Такой результат был ожидаем после всех наших выкрутасов. В итоге нас вывели на полосу 22 левую и мы благополучно сели туда, куда планировали приземлиться час назад.
Капитан в гостинице долго переживал случившееся и все придумывал правильные фразы, которые надо будет сказать командиру отряда, чтобы предстать пусть не в ореоле героя, но хотя бы в славе мученика, пострадавшего от коварных янки.
Чтобы полюбить Нью-Йорк надо приезжать туда молодым, пока еще не сформировались твердые представления о том, как должна быть устроена жизнь человека. Иначе, потом будет очень трудно принять американский вариант за норму. Хотя, справедливости ради стоит сказать, что есть уголки, и даже целые районы особнячков, где жизнь вполне себе человеческая. И на века опередившая такую же где-нибудь в Москве или Ташкенте.
С первого же визита Манхэттен поразил бестолковой гигантоманией, безвкусицей, диким воем полицейских сирен на улицах, суетливой толпой местных жителей и туристов на тротуарах.
Место не для жизни. Для дела – может быть, но жить... увольте.
Впрочем, никто меня туда и не звал. А ведь всего несколько лет назад я так мечтал оказаться здесь в качестве претендента на местное гражданство! Слава Богу, что в свое время обломилось.
В главном нью-йоркском аэропорту, имени Кеннеди, удивили узкие бестолково размеченные рулежные дорожки. Засилье множества фирмочек по обслуживанию самолетов и куча совершенно идиотической внешности терминальчиков, принадлежащих отдельным авиакомпаниям или используемые ими в складчину. Походило все это на гигантских размеров цыганский табор с ярмаркой в одном флаконе. Суета под видом перегруженности работой.
Ну да Бог с ними. Раз им так нравится. Как говорится: «Их нравы»...
Вылетаем из Кеннеди в Амстердам-Ташкент третьего января.
Всю неделю на Восточном побережье шел снег, стояли вокзалы и хайвэи. Не работали аэропорты. По Пятой авеню любители лыж лихо пересекали стриты, предоставляя несчастным редким пешеходам гуськом пробираться по середине улицы по узкой тропочке в обрамлении метровых сугробов. Настоящие Рождественские каникулы «им» и настоящий Новый год нам!
Ко дню вылета снег частично убрали, частично сам растаял. Аэропорты залетали.
Что в такой ситуации сделала бы администрация любого другого нормального аэропорта? Усилила бы усилия по уборке снега с полос и рулёжек, ускорила бы скорость оценки фактического состояния аэродрома в условиях внезапного снегопада, да просто сидела бы в напряженной готовности сделать все, чтобы коллапс не повторился!
Что делала администрация JFK? А ничего! Просто парни устали от уборки снега и расслабились. Американцы, ну что с них возьмешь?
Ко времени выезда экипажа из гостиницы в воздухе снова закружились первые крупные хлопья снега. Было похоже, что наш Новый год не торопился заканчиваться так быстро.
Через полчаса на хайвэе лежал слой раскатанной каши и поток машин поехал со скоростью манхеттенского лыжника.
В аэропорт мы добрались с небольшим опозданием. Сразу бегом в Диспатч, потом с бумажками в самолет. Подготовка к вылету, пассажиры, облив от снега. Готовы!
Пора окончательно рассчитать взлетные характеристики и рулить на исполнительный.
Слушаю погоду по АТИС.
Булькающим американским голосом диктор безмятежно вещает о ясном небе и отсутствии осадков на полосах. Протираю глаза и вижу снежную круговерть за окнами кабины.
Слушаю еще раз.
Ба! Информация, выдаваемая экипажам, имеет давность шесть часов! Сообщаю эту новость диспетчеру и прошу у него сообщить мне истинную погоду и толщину слоя слякоти на ВПП.
Получаю удивительнейший ответ:
– Uzbeki-206, I have no any idea how thick that slash. If you wanna take-off then go ahead do it! For your information Lufthanza took-off ten minutes ago without any problem. So, advise your intentions!
Мда! Немцы, видать, тоже бились узнать, что там со слякотью творится, но тоже не добились ничего и, наверно, влупив тяги по максимуму, просто улетели и все.
– Давай, рассчитывай на наихудшие условия, будто у них тут слякоти под предел и полетели, – совершенно справедливо указал мне командир. – А когда поедем, я немного попритормаживаю. Посмотрим, вообще, как у них тут со льдом под снегом. Если тормозиться не будет, завернем обратно и отложим вылет.
На наше счастье, льда на рулёжках не было, тормоза хватали надежно. Кашу на ВПП самолеты частично раздули двигателями, а частично раскатали колесами. Даже огни осевой иногда проглядывали.
Взревев максимальным взлетным режимом на нью-йоркскую бестолковщину, оставляя за собой облачный шлейф поднятой с бетона грязной слякоти, мы коротко разбежались и нырнули в низкие ночные облака.
Bye-bye, America!
Однажды я совершенно неожиданно, как это всегда и бывает в авиации, пригодился самолету и пассажирам.
Прилет нашего рейса из Бангкока пришелся почти на полночь по Ташкентскому времени.
Августовская ночь. Тепло, почти безветренно, ясно. Впереди нас, на расстоянии чуть больше десяти-пятнадцати километров заходил на посадку Ил-62, прилетевший из Москвы.
Диспетчер поставил нас вторыми в очередь за Ил-62. Ну за ним, так за ним. Проблем никаких! Ну разве что не удалось в этот раз, как всегда, лихо, на хорошей скорости, подлететь прямо в район четвертого разворота и, быстро ощетинившись, войти в глиссаду. Сегодня демонстрируем уважение аксакалам. Они и так нас, очевидно за свободу в маневре и пеструю раскраску, называют «щелкоперами».
Идем гуськом к полосе. Ил-62 едва заметно мигает бортовыми огнями впереди на фоне яркой полосы. Интервал чуть больше десяти километров. Нормально. Как раз, когда они срулят с полосы по четвертой РД, мы будем где-то над дальним приводом.
Чтобы не нагонять летящий впереди самолет, я выпустил шасси и установил механизацию в посадочное положение немного пораньше.
В спокойном ночном воздухе самолет, слегка покачиваясь, медленно снижался к посадочной полосе.
Метров с двухсот, появилась слабая болтаночка, которая легко парировалась небольшими движениями штурвала.
– Ил намутил, – ворчливо заметил мой капитан, Алексей Николаевич. Высокий, прямой и черноволосый, как будто и не было ему почти шестидесяти.
«Это разве намутил!» – думаю, – «Вот как-то на Яке нас Ил-86 чуть не перевернул на прямой. Вот то – да! Намутил!... А тут, так, потрахивает, как любит выражаться Александр Григорьевич. Да и А310 не Як-40. Разные весовые категории...»
«Fifty!»
«Fourty!»
«Thirty!» – громко произнес компьютерный голос высоту перед приземлением.
Я слегка подтянул штурвал, исполняя так называемое «предвыравнивание». Самолет послушно увеличил тангаж на полградуса. Осталось только слегка подтянуть на себя футах на десяти перед самым касанием и дело можно считать сделанным.
Неожиданно, на двадцати футах большой грузный аэробус резво завалился влево с креном около тридцати-сорока градусов!
Чтобы парировать такое не джентельменское поведение я инстинктивно выкрутил штурвал до упора вправо и слегка потянул на себя. Самолет так же резво возвратился в горизонтальное положение и почти сразу же удивительно мягко коснулся бетона одновременно двумя основными стойками шасси.
Я стандартно включил реверс и плавно опустил переднюю стойку. Поехали...
– You have control – на тридцати узлах я передал управление капитану и доложил «Старту» посадку: – Ташкент-Старт, Узбек-236, посадка.
– Узбек-168, – поправил диспетчер номер нашего рейса, – посадка в пятнадцать минут, освобождайте по Четвертой. На борту все в порядке?
– Да в общем-то все в порядке. – пожал я плечами, еще не осознавая тот факт, что всего полминуты назад, удалось избежать почти гарантированной катастрофы и вероятно гибели не только нашего самолета со всеми в нем находящимися, но и рулившего на Магистральной рулежке Ила, в сторону которого, разламываясь и горя, мы бы и полетели, не выйди наш самолет из того смертельного крена.
– Ну вы парни даете! Это кто самолет сажал? – зашла в кабину на стоянке старшая бортпроводница, – Ты что ли? – она ткнула пальцем в мою сторону.
– Ну, я.
– Алексей Николаевич, вы больше не доверяйте ему посадки делать. Убьет он нас всех. – приказала она к капитану.
Капитан, находящийся в прострации после такого завершения полета, поморщился на проводницины комментарии и мелко покивал ей головой, как бы говоря: «Отвали! И без твоей болтовни тошно!»
– Там все пассажиры заорали от ужаса! И мы думали, что всё уже! Конец! Прилетели! – все никак не унималась проводница.
– Давай инспекцию будем вызывать, я обойду самолет, посмотрю ничего ли не сломали, а потом распишу бортжурнал, – перебивая проводницын возмущенный спич, сказал мне капитан. – Ты здесь посиди, закончи с бумажками. Я сейчас! – он поднялся, одел фуражку и вышел.
Я слегка подрагивающей от пережитого волнения рукой записал в штурманский расчет время посадки и время останова двигателей, остаток топлива, сложил стопочкой и аккуратно скрепил скрепкой накопившиеся за полет отчетные документы.
– И что молчишь? Не на ту кнопочку нажал? – проводница все стояла в дверях и изливала на меня потоки желчи.
– Слушай, отстань, а? Дай работу закончить, – огрызнулся я в ответ на упреки.
Наконец, обиженно фыркнув, стюра исчезла.
Через некоторое время в кабину зашел капитан.
– Ничего не видно. Все на месте. Мотором не черпанули, колеса целы. Ничего не понимаю! Сам-то понимаешь, что произошло? С какого ты его влево свалил? Или может мы скорость потеряли? Что-нибудь заметил?
– Ничего я не заметил. Он свалился, я его выдернул. Вот и все. Расшифровка покажет.
– Что у вас тут случилось? Мне диспетчер «Старта» сказал, что вы очень плохо сели. Грубая посадка? Где у вас тут можно посмотреть перегрузку? – с ходу вывалил накопившиеся вопросы инспектор по безопасности полетов, за десять минут быстрым шагом успевший доскакать до стоянки из своего кабинетика в Инспекции.
– Перегрузка нормальная, крен влево на посадке запредельный, – попытался я вкратце обрисовать ситуацию.
– Запредельный, это у вас сколько?
– Да черт его знает! Вот уж больше пятнадцати точно.
– Ничего не сломали? Никто не ранен?
– Да вроде ничего не поломали, да и пассажиры все целы.
– Тогда в чем проблема? – начал терять терпение инспектор, – Если, по-вашему, все нормально, то чего мне тогда диспетчер голову морочил про крен? У вас какой максимальный допустимый крен на посадке? – инспектор снова попытался зацепиться хоть за какую-то понятную цифру.
– Так сразу и не скажешь. Это надо график смотреть, считать, – поерзал я в кресле.
– А что, на А310 конкретной цифры не установлено?
– Конкретной нет, все в зависимости от других факторов.
В кабину протиснулась грузная фигура авиатехника.
– Там на левом крыле винглет слегка стесали, о бетон коснулись, наверное. С земли незаметно, мы со стремянки разглядели.
– Какой винглет? – оживился инспектор, – Пойдем посмотрим!
Вооружившись фонариками, делегация спустилась по трапу и двинулась к законцовке левого крыла смотреть раненый винглет. Там уже стояла высокая стремянка и наверху другой авиатехник рассматривал что-то, подсвечивая себе фонарем.
Инспектор и пилоты поочередно поднялись к нему на площадку стремянки.
Вертикальное алюминиевое крылышко на конце крыла снизу словно грубым напильником было ровно сточено миллиметров на пять-шесть.
– Ишь ты! – удивился такой точности инспектор, – Миллиметровщики! Коснуться полосы крылом на посадке и всего-то пяток миллиметров стесать! Так, давайте, заканчивайте с оформлением бортжурнала и ко мне в Инспекцию. Напишете объяснительные.
– А что мне в журнал-то писать, – попытался уточнить капитан.
– А все что увидел, то и напиши. Мол на посадке стесал пять миллиметров с этого, вашего, как его? Винглета!
– Мне время надо, посмотреть, как это правильно написать по-английски.
– А ты не торопись, – разрешил инспектор, – У тебя второй по-английски понимает?
– Нормально понимает.
– Вот и садитесь вдвоем, и ищите как это все у вас называется.
Следствие длилось два месяца. Из экипажа выпили по ведру крови. Призывали пойти на откровенность и сознаться во всем. Особо усердствовал начальник Главной инспекции по безопасности полетов, некий «Удавчик», прозванный так за пристрастие к медленному и методическому выдавливанию сведений из провинившихся экипажей. Английского он не знал и приходилось содержание многих документов переводить ему на русский и потом, ссылаясь на переведенный текст, доказывать свою непричастность к верблюдам.
Я все надеялся на расшифровку, ждал, что она объективно покажет, что именно произошло и в чем причина случившегося. Но запись с регистратора как в воду канула.
За время следствия я основательно подтянул знания в аэродинамике, конструкции и эксплуатации систем самолета, особенностях полета в спутных следах, да и вообще сделался неплохим летчиком-теоретиком. Ежедневно мой трудовой день начинался с очередной объяснительной, которые под конец я писал совершенно слово в слово и даже стараясь делать те же ошибки в орфографии и пунктуации, которые были допущены в предыдущей. Удавчик сверял и задавал очередной каверзный вопрос. Весь день, копаясь в книгах, я разыскивал ответ, готовил доклад и оформлял его в более-менее удобоваримой форме с минимумом английских терминов.
Утром следующего дня Удавчик выпивал стакан моей свежей крови и сказка про белого бычка продолжалась.
Так незаметно пролетели полтора месяца.
Однажды дождливым осенним утром вместо Удавчика в отряд позвонил другой инспектор, Константин, рангом пониже и в отличие от своего начальника «с человеческим лицом». Он, воспользовавшись своим служебным положением в мирных целях, приоткрыл тайну исчезновения записи параметров с регистратора.
Костя сказал, что, мол, французы сразу после нашей посадки забрали запись и отправили ее на расшифровку в Тулузу, на завод. На заводе бились над тайной лучшие умы, но якобы так и не смогли подобрать к нашим регистраторам специального ПИН-кода. Потом заводчане передали запись еще куда-то и следы ее окончательно затерялись.
– И что? А как же объективность расследования? – наивно недоумевал я, вспоминая, что даже на весьма несовременном Яке все полеты расшифровывались с предельной точностью, отклонения выявлялись и расследовались.
– Ну что ты тут про Як? Это же наш самолет! А Эрбас - импортный. Они там во Франции на узбеков как на обезьян смотрят. Все наши запросы игнорируют.
– А как же мы с Алексеем Николаичем? Нам-то что ждать? Отстранили от полетов до окончания расследования, а теперь с потерей расшифровки ему и конца не видно?
– Все решаемо, через неделю я полечу в Тулузу, на завод, как официальный представитель наших авиавластей. Попробую что-нибудь узнать на месте, – обнадежил меня Константин.
Дней через десять нас с Алексеем Николаевичем вызвал на беседу командир отряда Петр Амбраже. Петр к тому времени командовал отрядом уже с полгода, был молод, энергичен, успешен в начинаниях и довольно прост с рядовыми пилотами.
– Проходите парни, – поприветствовал нас командир отряда, когда мы появились на пороге его кабинета, – Тут появилась от Кости кое-какая информация. Садитесь, обсудим.
Ну раз парнями назвал и не изображает начальственного гнева, значит Костя добыл что-то работающее на нас, - подумал я. Правда, обращение «парень» не совсем подходит к моему капитану Алексею Николаевичу, возраст, так сказать, не позволяет. Но в летной работе всегда так: переучился на новый тип – и опять молодой капитан. Полетал годика три, а там и на пенсию списали по старости.
– Тут такое дело, – начал с главного Петр. – Костя вчера позвонил и сказал, что скорость у вас на заходе была нормальная, насчет крена, тоже к вам замечаний нет. Сначала по какой-то причине пошел крен влево, кстати, почти до сорока градусов, а потом почти одновременно, парирование штурвалом вправо до упора. И через секунду очень мягкая посадка.
– И что? Все? Расследование закрыто? – не вытерпел Алексей Николаевич.
– В том-то и закавыка. О причинах создания крена французы отмалчиваются как партизаны. И больше того, что они выдали Константину, мы уже все равно не узнаем. А чтобы закрыть расследование, надо Удавчику кого-то назначить виноватым.
Поэтому у вас такой выбор. Или ждать из Тулузы вестей или получите по выговору, начет по стоимости защитной ленты, что налепили на стесанный винглет и начнете снова летать.
– А начет большой? – опасливо поинтересовался Алексей Николаевич.
– Да пятерка долларов за все про все, – небрежно махнул рукой Петр.
– Тогда, конечно, – успокоенно выдохнул Алексей Николаевич. – Вот только что за выговоры?
– Да обычные, моим именем, за непреднамеренное нарушение, – через год снимем и будто и не было.
Я молчал и млел от счастья. Петр будто говорил не про выговор, а про поощрение. На выговоры мне было плевать, пусть хоть «фашист недобитый» в деле напишут, только бы снова на работу!
На том и порешили.
Правда, то ли стресс, полученный на такой опасной посадке, то ли старания Удавчика, пившего мою кровь своими придирками, подозрениями и ежедневными объяснительными в течение двух месяцев, но совсем благополучно дело для меня не завершилось. Поймал я-таки самую обычную летчицкую болезнь. В кишке открылась язва и пришлось уврачевывать ее еще пару месяцев, а потом надолго забыть прелести общения с распитием, острое и вкусное, активный отдых с лазанием по горам и много-много еще чего.
Зато жив остался.
Да! А разгадка тайны все-таки всплыла. Правда года через два, когда все уже стали забывать нашу удивительную эквилибристику на выравнивании.
За два года у нас в компании еще пару раз случались неконтролируемые раскачивания самолета по крену перед посадкой. К счастью, это всегда происходило на высоте около трехсот-пятисот футов, испуганные экипажи уходили на второй круг, писали доклады о происшествиях. Но, как и в нашем случае, расшифровки полетов снимались и бесследно исчезали в недрах бюрократической машины Эрбаса. Но однажды, в конце концов подобный казус произошел с экипажем компании Эр Франс при заходе на посадку в Парижском аэропорту Орли.
Французскому экипажу удалось добиться от производителя самолетов признания, что причиной произошедшего является недоработка в софте, который управлял работой демпфера рыскания. Почему-то при установке закрылков в посадочное положение вместо отключения демпфера, он, наоборот, начинал бурную деятельность и самопроизвольно отклонял руль направления. Самолет, послушный рулю, резко водил носом и кренился.
Неприятность для пилотов заключалась в отсутствие обратной связи с педалями в кабине пилотов при отклонении руля демпфером. Вот и получалось, что когда самолет вдруг резко без видимых причин кренился, то грешили поначалу то на сдвиги ветра, то на спутные вихри.
После вмешательства французских пилотов Эрбасовские программёры софт переписали и все как рукой сняло. Эрбас выпустил бюллетень с рассказом о мужественных действиях Эр Франсовского экипажа и о своем чутком и своевременном реагировании на проблему. Правда, как-то не удалось им в бюллетене упомянуть про нас «недоразвитых и с хвостом» из страны третьего мира. Но мы и не в претензии. Главное, что летаться стало не так страшно.
С началом стабильного хорошего заработка жизнь наладилась. Дети и мы с Верой оделись не в шмотье из секондхенда, а в нормальную новую одежду. В рационе питания появились свежие фрукты и мясо с базара. На Жигулях мы стали ездить не только по Ташкенту, но и выбираться на отдых далеко за его пределы.
Одной из первых получилась поездка в Ангрен и Янгиабад. Захотелось мне и самому посмотреть и семье показать места, где проходило мое раннее детство.
Ангрен не порадовал. Перестроечная разруха коснулась его безжалостно. Многоэтажные дома стояли с выбитыми окнами, на улицах почти не было жителей. Оно и понятно. С развалом Союза центральные власти перестали интересоваться венной электроникой, цеха для производства которой закончили как раз перед Перестройкой. Рабочие и инженеры потянулись в Россию. Та же участь постигла и другие заводы.
Квартиры не продавали. Приезжавшим из Ташкента падальщикам жители продавали за копейки двери-окна, радиаторы отопления по цене металлолома. Снимали паркет или доски с полов и тоже продавали им же. Собрав таким варварским образом пару сотен долларов, плевали на пепелище и уезжали. Местные жители квартиры тоже не заселяли. Как в них жить без электричества, отопления, водоснабжения и канализации? Да и зачем? Местные жили в пригородных кишлаках, питались с огорода, пасли в горах овец. Городское жилье без возможности работы и учебы их мало привлекало.
Правда, некоторые дома устояли. Особенно те, где компактно проживали семьи работников угольного карьера и обслуживающих производств. Жила и работала моя 22 школа. Но внешне эти дома и общественные здания выглядели печально, не имея в течение многих лет необходимого ремонта.
Посмотрев на руины, мы тронулись в горы, в когда-то цветущий Янгиабад. Посередине пути дорогу машине преградили разбросанные камни. Одинокий бульдозер лениво сгребал осыпь и сваливал ее в реку.
– В Янгиабаде все закрыто! – крикнул он мне в открытое окно, распознав по номерам столичного жителя, – Нет смысла туда ехать!
– Мы там живем! – соврал я, чтобы прекратить дискуссию.
Янгиабад выглядел не менее печально. Хоть горы и деревья остались на месте, с домов облетела штукатурка, кое где вместо окон на улицу глядели черные дыры. Жителей не было видно, хотя, в целом, Янгиабад пострадал меньше Ангрена. Там всегда в курортных условиях жило начальство угольного карьера и урановых шахт. Наверно, кто-то остался, не решившись на переезд в никуда.
Как на грех, налетело облако и по крыше машины забарабанил дождь. Осталось только съесть привезенные пирожки, запить чаем из термоса и тронуться в обратный путь.
Много позже, уже году в 2017 один из моих знакомых ташкентских бортпроводников ездил в Янгиабад и прислал мне фотографии и моего дома, школы и улиц. За двадцать лет жизнь вернулась. Дома отремонтировали. Янгиабад получил статус горнолыжного курорта и стал выглядеть почти так же привлекательно, как во времена моего детства. Вот только, новые власти снесли обелиск павшим в Отечественную войну. Новых узбеков старательно отучали помнить общее советское прошлое.
Как-то солнечным майским днем поехали за грибами. Предполагалось искать их в горах на границе с Ленинабадской областью Таджикистана.
Мы поставили машину у ворот разоренного пионерского лагеря и пешком направились в сторону склонов, наиболее густо покрытых арчой (туями по-русски). Грибов не нашли, зато на приличной высоте среди камней встретили черепаху. Я всегда считал, что черепахи – жители степей и лазать по скалам как-то не приспособлены. Оказалось, что я был не прав. Уже на обратном пути к машине нас встретил внезапно материализовавшийся пограничник с автоматом. Сказал, что здесь запретная зона и находиться гражданским нельзя. Он сопроводил нас почти до места, показывая дулом автомата на подарчёвники, которые мы и не замечали. Благодаря бдительному стражу границы мы уехали не совсем пустыми. Штук двадцать грибов удалось набрать.
Но самые козырные поездки были на базу отдыха объединенного авиаотряда в урочище на берегу Чарвакского водохранилища.
В первую поездку, в мае или июне 1997 года, мы усадили в Жигули крупного Артура (его жена Галина за неимением места поехала автобусом) и по путевке на четыре дня отправились поправлять здоровье.
До Чарвакской плотины и еще с десяток километров по предгорьям ехали по прекрасному шоссе с новеньким асфальтом и разметкой. Увлекшись комфортной ездой, я пропустил невзрачный поворот и вскоре был остановлен автоматчиком у закрытого шлагбаума. Оказалось, что мы ехали по дороге, специально проложенной для слуг, охраны и поваров президента Каримова (сам президент в свою горную резиденцию всегда летал на вертолете), а дорога в Сиджак, возле которого и располагалась наша турбаза поворачивала вправо метрах в ста позади.
Я включил заднюю передачу и поехал по пустому шоссе к повороту. Проехал поворот, и какой-то черт дернул меня остановиться на обочине, чтобы сориентироваться, не мешая движению транспорта (которого, как я сказал выше, не было). Тормозя под горку, на гравийно-песчаной обочине, я умудрился съехать и с нее и наконец остановился. Когда я вышел из машины размяться и определиться с направлением дальнейшей поездки, я обнаружил, что мы стоим в метре от поросшего кустарником крутого склона, ниже переходящего в обрыв. Я вспомнил Андорру. Господь опять меня спас. Впрочем, своей глупостью я озаботил Господа еще и спасением моих детей, Веры и Артура. Такого как я, с моей точки зрения, спасать не стоило. Вероятно, мне просто повезло, что дорогие Господу люди ехали со мной в одной машине.
На базе мы получили в наше распоряжение двухкомнатный домик. Переоделись в пляжно-горное и отправились исследовать окрестности. Вода в Чарваке показалась недопустимо холодной, и мы двинулись вдоль горного сая по направлению к ущелью и водопадам. К счастью, до водопадов с детьми мы не дошли. Потоптались у начала подъема и повернули обратно. Зато по дороге набрали довольно толстый пучок мелиссы. Галина сказала, что эта травка будоражит мужское либидо. Вечером, сварив еду и заварив в чайнике почти весь собранный урожай волшебных листьев, сели играть в карты и пить настой.
Женщины с интересом поглядывали на мужей, надеясь увидеть наконец, пусть не огонь в глазах, но хотя бы искорку желания. Но коварная мелисса работала совсем в другую сторону и, не доиграв очередного дурака, мы полусонные расползлись по своим кроватям и свалились в глубокий сон.
На следующее утро позавтракали и собрались просто погулять вдоль речки, не ставя никаких глобальных задач.
Мы шли гуськом по узкой тропинке вдоль обрыва. Первым шел Артур с женой, потом Вера, Аня я и замыкал шествие Олег, которому не очень нравилась идея тащиться куда-то по горам и зарослям.
В какой-то момент я обернулся и не увидел сына. Позвав его, я услышал «Я тут!» откуда-то снизу. Отбежав назад, я обнаружил Олега, висящим над крутым склоном, держащимся за корень какого-то куста. Проявляя чудеса эквилибристики, я вытянул Олежку на тропинку. Он чудом отделался без ушибов и царапин. Дальше мы шли хоть и не за руку, но я шел сзади, замыкая процессию и наблюдая за порядком в строю.
Дошли мы до довольно широкого места реки, на берегу в тени деревьев раскинули покрывало и решили отдыхать здесь. Чтобы не скучать, решили из камней сделать запруду. Мы с Артуром полезли в ледяную воду. Строить было непросто. Приходилось ворочать довольно крупные булыжники, которые нередко с вершины воздвигаемой плотины уносило быстрым течением. Зато, уже через пятнадцать минут ударного труда мы почувствовали, что вода не такая уж и ледяная и в ней можно даже плавать, не рискуя превратиться в сосульку.
Дети и женщины смотрели на нас со священным трепетом, как негры смотрят на ныряния в прорубь на Крещение.
Поздно вечером, пока мы сидели за очередным мелиссовым чаем и овощным рагу, у Артура местные узбечата украли через призывно открытое окно кинокамеру. Полночи мы бегали по горам с фонариками и с овчаркой, которую любезно предоставил сосед. Овчарке было безумно интересно. Никого выслеживать и ловить она не собиралась.
Впрочем, сомнительно, что кишлачным уворованная камера пригодилась. Это был пленочный 8-мм аппарат. Такие уже уходили во тьму истории и им на смену шли видеокамеры. Кишлачные воришки просто подпортили себе карму, если они, конечно, понимали, что это такое.
Домой мы увезли целый мешок насушенных листьев мелиссы. Перестали мы ее пить только после того, как у меня и детей на теле появилась аллергическая сыпь, а Вера прочитала в умной медицинской книге, что мелисса – травка высокоаллергенная и употреблять ее надо с осторожностью.
Я до сих пор удивляюсь выдержке Веры по поводу моих посторонних романов. Она ни разу не устраивала истерик и разборок. С картиной поистерила, когда этого не требовалось, а в условиях конкретных моих похождений, о которых ей сообщали проигнорированные мной доброжелательницы, вела себя подчеркнуто спокойно. Только иногда шутила, что приношу домой «любовницкие» конфеты. Что за конфеты это были и почему кто-то из любовниц мне их поставлял, я не помню. Просто запомнился смешной термин и то, что это была правда.
Думаю, что пока я разлагался на работе, Вера тоже что-то имела в периоды моего долгого отсутствия. Ну и не стоит забывать старую историю с куратором ординатуры. Хотя, весьма вероятно, что я не прав в своих предположениях, и Вера, будучи настоящим ангелом во плоти, просто из последних сил терпела мои выходки в надежде сохранить семью.
Глава одиннадцатая
Captain
Спустя всего два года после моего переучивания на новый самолет меня в составе группы коллег выдвинули кандидатом на ввод в строй капитанов.
Может такой бурной карьере поспособствовала моя известная всем «деловая активность»? То есть, то, что я в свободное время просиживал в отряде, вычитывая что-нибудь новое в документах. Изучал матчасть до мелочей, пытаясь понять логику работы систем самолета. Может быть... По крайней мере, с моей стороны это не было показухой. Просто было очень интересно.
А может, решили, что я, один раз «битый», двух небитых стою и поэтому достоин вводиться в капитаны?
Но скорее всего, потребовалась массовка, чтобы под видом эксперимента с вводом в строй молодых пилотов на большой технике, сделать капитаном сына тогдашнего главы ГосАвиаНадзора. Серега, сын того главы, был хорошим грамотным летчиком. Но, даже при наличии отличных знаний и техники пилотирования, пришлось придумать для его ввода обтекатель в виде решения руководства о проведении эксперимента по вводу в строй капитанами на технике первого класса пилотов, у которых соответствующего класса еще не было.
В вожделенный список, помимо главного вводящегося Сереги, попали заведомо «не блатные» Иосиф Зак и я. Эксперимент прошел удачно. Молодые, в буквальном смысле, капитаны начали летать спокойно и уверенно. На этом эксперимент закрыли и больше к нему не возвращались.
Можно сказать, я проскочил, просклизнул, ужом на пузе прополз.
Но удивительнее всего оказалось то, что спустя полтора года после ввода, меня двинули дальше – в инструкторы, сделав чуть ли не самым молодым инструктором на тяжелой технике в истории компании. Что тут поспособствовало? Скорее всего стечение обстоятельств. Во всяком случае, ни я, и никто из моего начальства никаких потуг к моему инструкторству не делал.
Но на этом периоде моей карьеры остановимся несколько позже.
Мой заключительный проверочный полет на вводе в строй оказался в Домодедово. Проверяли меня сам директор Лётного комплекса и упомянутый уже инспектор по безопасности полетов Константин. В Москве нас ждала поздняя осень с низкой облачностью, приличным боковым ветром, дождем и снегом. В общем, все удовольствия разом.
На удивление легко преодолев все погодные и диспетчерские каверзы, мне удалось удачно зайти на посадку. Погода была почти под мой минимум, под облаками то ли снег с дождем, то ли дождь со снегом. Полоса 14 Левая мокрая, скользкая и трясучая как стиральная доска.
В общем, директор Летного комплекса Азиз Кадыров проверил меня на славу.
На обратном пути он немного добавил про осторожность, про присущие молодым капитанам приходящее через пару-тройку месяцев полетов чувство ошибочной уверенности в своих знаниях и умениях, про ответственность за жизни пассажиров и экипажа. В общем, напутствовал.
Первый самостоятельный полет запланировали тоже в Москву. Так обычно делают. Чтобы свежеиспеченный капитан все знал наперед и никаких неожиданностей для него не было. Но за день перед полетом компания решила перенести рейсы из провинциального совкового Домодедова в более-менее международный аэропорт Шереметьево.
По правилам, лететь в новый аэропорт мне было можно. Все-таки равнинный, не горный, провозка не требовалась. Но в первый самостоятельный рейс лучше лететь либо в известный порт, либо уж куда-нибудь в более спокойное место, Бангкок или Франкфурт, например. Москва славилась своими причудами в управлении воздушным движением, непредсказуемостью состояния полос, нередкой неадекватностью пограничного и таможенного контроля. Посылать меня, летящего впервые самостоятельно, в новый для меня Московский аэропорт, было несколько неразумно.
Поэтому приняли следующее диковинное решение – на первый самостоятельный полет мне посадили «наблюдающего» – инструктора Вадима Гаврилова. Вадик отличался въедливостью в понимании документов и требовательностью в выполнении всех, даже самых незначительных, деталей. Его помощь могла пригодиться просто в плане своевременного совета, подсказки, напоминания. В Шереметьево на А310 еще никто не летал. Вадим, впрочем, тоже.
Понимая свою роль в предстоящем полете, он сказал так:
– Вы летаете, я просто сижу, смотрю и молчу. Как будто меня и нет в кабине.
Надо сказать, Вадим крепился очень старательно. Его почти ни разу не прорвало. А было с чего. Полет получился весьма запоминающийся.
Сразу после вылета мы оказались немного позади ташкентского же Ил-62, следовавшего рейсом 663 тоже в Шереметьево.
Наш бортовой компьютер настойчиво предлагал нам лететь повыше. Но получилось, что интервал между нами был менее тридцати-сорока километров и диспетчер не мог решиться разрешить нам лететь за неторопливо висящим впереди нас Илом. Тогда мы попросили экипаж Ил-62 чуть-чуть прибрать, чтобы можно было обогнать их и потом без проблем занять эшелон впереди. С Ила ответили согласием. Мы добавили газу и прикинули, что минут через пятнадцать-двадцать сможем вырваться на оперативный простор.
Но не тут-то было! Ил и не собирался отставать. Видно, седоголовые пацаны с Ила решили поиграть с нами в догонялки. Нам сказали, что притормозят, а сами добавили.
Лететь и со всей дури жечь понапрасну топливо было не в моем вкусе. Я решил, раз джентельменского соглашения не получилось, не упираться рогом, а победить в гонке интеллектуально. Я поставил нормальную экономичную скорость, дал четырехтрубному оторваться километров на сорок-пятьдесят вперед, а потом занял эшелон позади Ила. Так и полетели до Москвы гуськом.
Когда мы вошли в зону московского «Контроля», я поинтересовался у диспетчера, есть ли возможность для нас обойти Москву с востока на Бужарово, а не лететь западом до Опалихи?
– Москва-Контроль, Узбек-667, разрешите сию взять курс на Аксиньино, а далее следовать востоком по схеме на Бужарово? – попросил я.
В первый момент диспетчер не понял с чего это мы вообще собрались обходить Москву:
– Узбеки-667, доложите аэродром назначения, запасной!
Мы переглянулись. Сегодня замечательная погода. С чего бы «Контролю» интересоваться нашим запасным?
– Следуем в Шереметьево, запасной – Домодедово, Питер.
– Вы же всегда в Домодедово ходили?
– Было дело, ходили, а теперь вот передумали.
– Понял! Значит, как пойдете? Востоком?
– Ну, так короче!
– Разрешаю на Аксиньино, снижайтесь 6300. Аксиньино на 6300 доложите.
– Понял, спасибо!
Наши обидчики на Ил-62 полетели обходить Москву с запада. Это был стандартный вариант подхода к Шереметьеву. Пусть не совсем удобный, но в Гордиевом клубке Московского Аэроузла особо не повыбираешь. Нам же просто повезло удачно договориться. Наверно и в Домодедово было не густо с вылетами и Раменское отдыхал от трудов праведных.
Короче говоря, свалившись с небес на прямую 25-й Правой полосы в Шереметьево, мы оказались примерно на пять минут впереди соперников по забегу. (Точнее бы сказать «залёту», но этот неологизм имеет не совсем подходящий случаю негативный оттенок). Ил-62 был значительно выше и только-только прошел дальний привод, начиная выполнение схемы захода на посадку.
Вадим не усидел, на частоте диспетчера «Круга» вышел в эфир и до обидного обыденным тоном сказал:
– Узбек-663, это Узбек-667, вам мягкой посадки! Встретимся в Штурманской.
– Щелкоперы!... – ответили проигравшие.
За беготней в магазинчик, передачами посылок и писем «от» и «к» бывшим соотечественникам назначенная встреча отошла на третий план. Быстро решив все вопросы, мы ускакали готовить самолет к обратному рейсу.
Так мне и не удалось узнать значение термина «щелкоперы» применительно к стихии авиационных гонок на тяжелых кораблях.
Ввод в строй только подстегнул интерес к самолету. Захотелось узнать не только ответ на вопросы типа «Как это работает?», но и «Почему выбран конструкторами именно такой алгоритм действий?» Оказалось, что А310 не на коленке клепали, а над ним долго и плодотворно думали многочисленные инженерские головы, стараясь сделать самолет удобным в управлении, простым и понятным для пилотов, комфортным для пассажиров и прибыльным для авиакомпании.
И чем дальше я вчитывался в Руководства по эксплуатации, тем самолет мне нравился все больше и больше. В нем было все, что было лучшего в авиации на тот момент! Самолет предоставлял пилоту всю информацию и все возможности решить любую текущую задачу, возникающую в процессе выполнения полета.
Я был не одинок в своем щенячьем восторге. Анвар Кадыров, мой бывший напарник по переучиванию в Тулузе, читал еще больше, имел более систематизированные знания, знал массу весьма чувствительных в эксплуатации нюансов и закавык, на которые я порой и не обращал внимания, как на нечто незначительное.
Анвар уже сделался инструктором, «чек-кэптеном», как у нас называли эту должность на люфтганзовский манер. Регулярно ездил с экипажами на ежеквартальные тренажерные проверки и учебу. Однажды и я ему попался как кур в ощип.
На тренажере мы отрабатывали типичные задачи. Отказы двигателей, выходы из строя электросистем, утечки и поломки гидравлики, и многое-многое, что мог придумать изобретательный на гадости ум инструктора.
Похоже, мы со вторым пилотом справились почти со всем предложенным. Немного расслабились. И тут, под конец тренировки, Анвар устроил мне «кузькину мать».
Внезапно отказали все три инерциальные системы, определяющие положение самолета в пространстве, ну и многое еще чего. Я зацепился глазами за резервный авиагоризонт, выправил полет и попросил второго пилота сообщить «диспетчеру», что у нас с навигацией совсем швах и требуется помощь с земли.
Помощи не последовало. Анвар изобразил из себя тупого диспа. Он начал давать нам курсы, которыми мы обязаны были следовать, а я никак не мог найти способ, чтобы эти курсы выдерживать. Мы начали выдумывать, как объяснить диспу ситуацию, чтобы он перестал умничать с цифрами, а просто говорил куда крутить, налево или направо и говорил «хватит», когда мы оказались бы на нужном ему курсе.
Анвар не сдавался.
Мы тупили, не понимая сути его игры.
Наконец, он не выдержал, перевоплотился из диспетчера в инструктора и потыкал указкой в окошечко магнитного компаса:
– А здесь, что, не курс?
– А разве магнитный компас на тренажере работает? - искренне удивился испытуемый экипаж.
– Здесь все работает! Все, что вы вокруг себя видите, все работает как на настоящем самолете! – с гордостью за свой «ящик» сказал Анвар.
Ну, тогда все просто!
Конечно, было не совсем просто заходить на посадку, глядя в маленький резервный авиагоризонтик, маленькое окошечко магнитного курса и ромбики курсоглиссадной системы, но мы немного попотели и справились. Знание - сила!
После тренировки я не утерпел и пристал к Анвару с вопросом про мангнитный компас.
– Слушай, ну как он может на тренажере работать, ведь тренажер не меняет курса, не крутится по горизонту?
Анвар посмотрел на меня с жалостью.
– Ты что, думаешь, что тренажерный компас настолько уникален, что его нельзя заставить крутиться точно так же как и другие приборы? Компьютер рассчитывает курс, выдает сигнал, а моторчик поворачивает картушку компаса.
Я понял, что сморозил глупость.
Но произошло это от того, что разработчики тренажера вложили в него столько средств создания виртуальной реальности, что мой убогий ум поверил даже в то, что магнитный компас настоящий, а вот аналитическая часть ума решила, что настоящий магнитный компас вращаться в неподвижном «ящике» не должен.
Все это я выложил Анвару в качестве обоснования моей тренажерной ошибки.
– Ух ты! Как сложно! А я думал, вы просто не знаете, как пользоваться резервными приборами.
Ввиду отсутствия в отряде нормального Летно-Методического отдела, или хотя бы штатной должности методиста по А310 при ЛМО в учебном центре компании, многие рабочие документы приходилось делать собственными силами.
Первым таким документом, рожденным в недрах отряда, был Standard Operating Procedure или сокращенно SOP.
Несколько лет мы успешно работали, руководствуясь калькой с SOP Эрбаса. Несколько последних страничек в буклете QRH, содержащем в основном процедуры работы экипажа в аварийных ситуациях, были посвящены обычной технологии работы, изложенной в виде таблички. Технология была опубликована предельно сжато и кратко. В общем-то, этого вполне хватало. Тем более, Эрбас регулярно вместе с изменениями в основные Руководства по летной эксплуатации присылал изменения и дополнения в эту технологию. Все было логично и гармонично.
Но однажды наверху решили, что мы уже доросли до создания своей, доморощенной технологии. Пора что-то написать и утвердить с учетом наработанного опыта и местных условий.
Исполнять документ назначили инструктора Вадима Гаврилова.
Вадик подошел к вопросу ответственно. В тетрадке в клеточку мелким почерком написал все то же самое, что и в буклете QRH, но только изрядно добавил «воды», детально объясняя какую конкретно кнопку, когда и кто обязан нажать и что при этом произнести.
Понятно, что, вместив речь и телодвижения, книжка существенно добавила в объеме.
– Вадик, ты что с дуба рухнул? Зачем такая детальность? Это называется «заорганизованность». Летчики же не роботы, – возмутился Иосиф, увидев свежеотпечатанные на принтере листки.
– ;с, ты просто не видишь ситуацию в целом, – урезонил его Вадим, – А я со многими капитанами и вторыми летаю и могу точно утверждать, что такая детальная технология только на пользу. Смотри, например в Эрбасовской технологии написано: «один из пилотов готовит FMS».
– И что? Неправильно написано?
– Ты не перебивай! Это стандартная процедура?
– Ну, стандартная.
– А коли так, почему написано просто «Готовит FMS», не уточняя как именно он этот FMS готовит?
– Ну и напиши отдельную методичку как именно надо, а здесь оставь все как было: «готовит FMS».
– Тогда потребуется куча методичек на все случаи, а я предлагаю один детально проработанный документ!
– Вадик, ну...
– Не «ну», ;с, все действия там именно такие, какие обычно все и делают. Вот разве что, я кое-какие дублирования убрал и кое-где добавил дополнительные перекрестные проверки.
Я, случайно оказавшись свидетелем горячего спора двух титанов мысли, сидел на подоконнике в секретаршином закутке, ожидая, когда освободится компьютер с принтером, чтобы напечатать свою нетленку, заказанную мне командиром отряда. Что-то на тему планирования тренировок на тренажере.
– Ты ;с, не горячись! Прежде, чем отдадим на подпись по инстанциям и Генеральному, я отпечатаю штук сорок экземпляров, раздадим для ознакомления всем капитанам и пусть каждый напишет замечания.
Потом сядем и учтем все пожелания. Идет? Тебя я первого приглашу.
– Не, Вадим, ты не прав, – пробасил сакраментальное Иосиф, – Вот увидишь, твоего рвения народ не поймет, и никто даже читать не будет.
– Ну, это тебе так кажется! Вот, ты же читать будешь?
– Только для того, чтобы доказать тебе, что этот путь тупиковый.
– Ретроград!
Иосиф не нашел, что ответить обидного, но достаточно вежливого, чтобы соблюсти субординацию рядового капитана по отношению к инструктору, да еще и временно исполняющего обязанности заместителя командира отряда. Он просто махнул рукой и вышел из кабинетика.
– Вадик, а мне экземплярчик напечатай, – попросил я, – приятно, так сказать, из первых рук автора и желательно с автографом на обложке, мол, «На долгую и безаварийную работу».
– Вот как в типографии распечатают и сошьют книжки, подходи за автографом, а сейчас не могу, в отрядном принтере катридж на исходе, хорошо, если один экземпляр потянет.
Дня через три в офис отряда привезли небольшую стопочку отпечатанных в типографии брошюрок. Раздали каждому капитану под роспись. Я взял свою накануне вылета на Ан-24 в Самарканд. Наш экипаж «забрасывали» на эстафету под завтрашний рейс из Самарканда в Шереметьево.
Лежа на советской скрипучей кровати напротив неработающего советского черно-белого телевизора в советской гостинице «Интурист», мне нечего больше было делать, кроме как вчитываться в творение Вадима и вставлять карандашные пометки в тех местах, которые, как мне казалось, требовали изменения или доработки.
Все годы эксплуатации в авиакомпании самолета А310 летчики летали, более-менее следуя таблице стандартных процедур, но понимали ее каждый немного по-своему, иногда что-то добавляя от себя. Обычно это было то, что подсказывал предыдущий долгий опыт полетов на других типах самолетов. Иногда доходило до смешного, а иногда этот опыт проявлялся весьма опасно.
Один из капитанов, пришедший с Ил-86, отдавший этому самолету лет десять и посидевший на всех ступенях командной иерархии в своем отряде, взялся внедрять полезный с его точки зрения опыт выполнения посадки.
К несчастью, этот капитан сразу «по привычке» оказался в числе начальников, отчего его старый опыт пошел в массы как по маслу.
Чтобы Ил-86 перед приземлением не долбанулся об полосу, его надо было поддерживать перед касанием дачей газа двигателям. Тогда касание происходило мягко и комфортно для пассажиров.
А310 в отличие от советского аэробуса это – само-лет, который летает сам и помогать ему в этом процессе не нужно. Перед приземлением двигателям, как и у всех нормальных самолетов, ставится малый газ, а потом самолет штурвалом плавно подводится к полосе и мягко садится.
И вот, сначала у вторых пилотов, потом и у некоторых капитанов начались то взмывания, то небольшие козления, то перелеты зоны приземления.
Начали разбираться с расшифровками. Оказалось, народ, тщательно усвоив пожелания начальства, взялся совать газу на десяти футах над полосой перед приземлением. На такие действия самолет реагировал совершенно адекватно, взмывая в воздух и заставляя чертыхающийся экипаж мужественно исправлять собственную же глупость.
Впрочем, это был, пожалуй, самый опасный вариант внедрения персональных наработок пилотами и начальниками. В качестве неопасных, но не менее глупых были попытки ограничить, как на советской технике, выпуск механизации и шасси в крене. Мне пришлось даже писать запрос в Эрбас с просьбой уточнить способность А310 не падать, если кто-нибудь, не дай Бог, выпустит шасси в развороте. Для меня вопрос не стоял, но дискуссионные страсти в отряде кипели не шуточные. И только телеграмма, полученная напрямую из Тулузского отдела по работе с эксплуатантами, расставила все по местам.
Чтобы впредь погасить даже возможность появления различных «изобретений», руководство компании и порекомендовало разработать детальную технологию, обсудить, утвердить и заставить всех причастных строго ее выполнять.
Вадим справился с задачей блестяще, расписав до мелочей что как и почему. И на долгие годы вперед устранил детскую болезнь «народного творчества», которая всегда возникает в начале освоения новой техники.
Глава двенадцатая
Инструктор
По мере углубления процессов разроссиянивания в независимом Узбекистане все больше летчиков Национальной авиакомпании стали перебираться для работы и на жительство в Россию. Для узбекских пилотов в России существовали несколько центров притяжения. В первую очередь, если говорить о тех, кто летал в Ташкенте на А310 или В767 – это Шереметьевский Аэрофлот. Но полетели ласточки и в Домодедовский Истлайн, эксплуатировавший тогда самолеты Ил-62, и в некоторые компании поменьше, летавшие на Ту-154.
Народ начал постепенно, но уверенно разбегаться из Ташкента в разные стороны. Этот исход русскоговорящих стал общим местом в многочисленных совещаниях руководителей авиакомпании. Думали много, но ничего путного придумать так и не смогли. Бег только усиливался.
Самым больным в этом Исходе было то, что уезжали не бестолочи или разгильдяи, а только грамотные и опытные. В основном капитаны и инструкторы. Компания, не имея юридических рычагов удержания летчиков, несколько лет работала как учебно-тренировочный центр для поставки задарма в российские компании высококлассного персонала.
Но что было болью и проблемой авиакомпании, то неожиданно стало «струей» для рядовых пилотов:
Во-первых, шло постоянное переучивание молодежи со старых советских типов самолетов на современные А310, к которым вскоре добавились В767 и RJ85. Во-вторых, относительно быстрыми темпами шел ввод в строй капитанов. И в-третьих, чтобы проводить и переучивание, и ввод, наиболее опытные капитаны быстро становились инструкторами.
Компания, тратя огромные средства, пыталась хоть как-то компенсировать отток опытных пилотов приходом молодежи. Пролетав капитаном всего два года, и я удостоился чести считаться опытным и достаточно грамотным. Достаточно, чтобы заниматься переучиванием других пилотов на тренажере и выполнением с ними летных проверок. Но в моем случае дополнительный толчок карьере дали события вполне международного масштаба.
К концу тысячелетия разнеслись слухи о том, что власти Узбекистана и Казахстана решили скрепить дружбу братских народов династическим браком между отпрысками правителей обеих республик. Меня этот вопрос тогда особо не интересовал, да и сейчас не интересует, я не любитель бомонда. Но на моей судьбе эти разговоры отразились самым что ни на есть реальным образом. Сыграли свою роль международно-семейные отношения двух региональных держав.
(Дальше будет текст, немного выпадающий из общей стилистики – повествование идет не от моего имени, а от имени казахских заказчиков, в тексте избыточно много эмоций, сарказма. Писался он почти по свежим впечатлениям отсюда и все перечисленные недостатки. Поэтому прошу прощения и терпения. Адаптировать не буду. Оставлю для истории как есть).
К случаю в Казахстане появилась очередная частная авиакомпания, работавшая под государственным брендом «Эир Казахстан». Они пригнали откуда-то из Штатов два А310 и решили начать их эксплуатацию по узбекскому образцу. Пилотов поначалу взять было негде. Решили проблему на самом высоком уровне. Якобы, Назарбаев позвонил куму Каримову и попросил его предоставить во временное пользование экипажи и инструкторов, на что получил полное согласие.
Но в целом, организация начала летной эксплуатации была какая-то несерьезная, жизненно важные вопросы решались с колес, никакой предварительной вдумчивой работы не было. Было впечатление, что прокатившись на новых узбекских аэробусах, казахи внезапно тоже решили повернуться лицом к пассажиру! Казахским бизнесменам от авиации как раз повезло по очень сходной цене приобрести пару почти вусмерть улётанных, но пока еще живых самолетов А310.
Нашли антиквариат где-то в американской Неваде, покрасили снаружи и пропылесосили внутри, нарисовали на хвосте замысловатые синие стрелы, крепко обмыли покупку и предоставили отчаянным иностранным пилотам пригнать старичков-новичков в освободившуюся от диктата России национальную республику. Перегонщики получили свой щедрый гонорар и отвалили восвояси. Встал вопрос кому осваивать сложную импортную технику. Свистнули желающих. Первыми на зов откликнулись бессовестно кинутые тогдашним Аэрофлотом-РАЛом якутские пилоты и авиатехники. Голодные и злые они согласились на работу за еду и ночлег. К сожалению, якутов было мало, хотя они и были готовы летать днем и ночью без выходных и отпусков. Они оперативно прилетели и поселились в недорогой гостинице в ожидании хорошей жизни за договоренные пятнадцать долларов в день.
Но вскоре стало ясно, что силами одних северян громоздившиеся планы завоевания воздушного пространства планеты не осуществить. Созрела идея попросить соседей-узбеков поделиться капитанами и инструкторами на период освоения и завоевания.
Узбеки, хоть и со скрипом, согласились. (Против воли Президента особо не покапризничаешь). Но и за услуги потребовали! О-го-го!!! Сколько потребовали!!! Одних только суточных аж по сто зеленых на капитана в день! А жить только в обкомовских хоромах, а жрать только шашлык в лучшем ресторане!
Всплакнули казахи, вспомнили добрым словом бесплатных якутов, да делать нечего. Шлите, мол, кровопийцы, ваших драгоценных. Пусть прославят наш голубой флаг по заграничным городам и весям.
Прибывшие хваленые ташкентские пилоты оказались банальными занудами. Подавай им всякие центровочные графики, сборники действий на случай отказов, руководства по летной эксплуатации. И все норовят по-английски это обозвать! Кюэрэйчи всякие, эфкомы, тримшыты...!
Ну слыханное ли дело?
Вот, например, вы уже пятый год катаетесь на «Жигулях-шестерке», а тут надо выпившего друга домой на его «пятерке» доставить. Вы что, полезете читать инструкцию как «пятеркой» рулить? А эти налётчики оказались именно такими. У самих почти такие же самолеты, ну разве что лет на пятнадцать поновее, да с другими моторами, да другими приборами... Но ведь называются в целом так же!
Им такие деньжищи платят! А они морду воротят.
Главным командиром у них татарчонок крымский. С виду такой рассудительный, порядочный, вежливый, говорит тихо. Но такие глупости говорит! На первом же брифинге перед первым торжественным полетом заявляет: «Нам бы документов самолетных посмотреть, да разрешений всяких с печатями. Вам, – говорит, – необходимо для выполнения рейса, найти и принести на самолет несколько важных бумажек. Вот списочек, пожалуйста. Я, – говорит, – технически и без них полететь могу, вот только юридически залететь не хочу. Поэтому вы уж озаботьтесь, пожалуйста, принесите к вылету необходимое на борт.
Снова опечалились новые владельцы старых аэропланов. Где взять бумажки и книжки? Может их и вовсе не было в природе? Или были когда-то, да суслики в Неваде погрызли? Но что поделаешь? Пришлось пообещать буквоедам, что найдут, достанут, доставят и вообще, к вылету все будет в лучшем виде!
Но как-то за банкетами, фуршетами по поводу новых лайнеров про те бумажки забыли. Ну просто – из головы вон!
А тут и первый рейс в новую столицу готовится.
Пассажиры – всё почетные отцы города и нации, бизнесмены, элита! По случаю такого события даже простой шелупони в экономе шампанского в пластмассовые стаканчики налили.
Перед трапом ковры! Музыканты в свои дудки дудят, в бубны бьют! Приятная суматоха! Только эти... (У-у-ууу.., слова не подобрать!!!) со скучными мордами в кабине сидят и своих бумажек ждут. И периодически так вежливо заявляют: «До вылета сорок минут, график-то центровочный будет»?
Вчера, накануне вылета казахские летные начальники уломали-таки узбеков слетать с расчетом центровки, присланным по факсу из Германии и с ксерокопией вместо нормального сборника неисправностей. В случае аварии пользоваться кучкой отксеренных листков нельзя, но типа-документ на борту. Узбеки хоть и сморщились на Остапо-Бендеровскую папочку с ботиночными шнурками, но в позу не встали. Лететь согласились. Да и что они думают, на столичном рейсе, да с элитой на борту, у самолета двигатель загорится? Чушь все это! Техники мамой клянутся, что моторы исправны!
Едва эту проблему развели...
А теперь вот снова график им! Немцы что-то возятся и факс не шлют.
И тут наступила Катастрофа!
Ко времени вылета все кто хотел, речи сказал. Кому положено, на телевидении засветился. Отцы города за хорошее начало уже не один Мартельчик приговорили. Музыканты с дудками уехали. Ковры в сторонку скатали. А этих гадов агент все никак убедить не может.
И что обидно, на испуг их не возьмешь. Казахи ошибку сделали, что деньги вперед выдали. Поначалу, как водится, зажать хотели, но узбеки сказали, что даром вообще не полетят. Пришлось отдать.
Патовая ситуация. Пассажиры сидят в салонах, летчики сидят в кабине, самолет заправлен, а из-за какой-то вонючей бумажки никто никуда не летит!
Казахи попытались дожать, но результат получился еще хуже. Через полтора часа бурных переговоров в кабине летчики вообще наотрез отказались лететь без «докУмента».
Обидно! Ведь нашли же его наконец где-то в Тулузском архиве и даже пообещали к завтрашнему вечеру по факсу кинуть. Узбекским кровососам по-доброму предложили завтра все оформить и приложить задним числом к отчету, а они встали и с обиженными мордами свалили из самолета.
Сидит полный аэробус одураченных пассажиров. Первый класс уже отгулял. Готовы приземляться в Астане, а их под белы руки на родной Алма-Атинский перрон выводят. Скандалище! Пообещали виновных на кол посадить. Казахи, конечно намекали своим бонзам, что это, мол, ташкентские летчики такие несговорчивые. А они своих же пацанов обозвали жмотами и идиотами. Мол, мало дали!
Едут огорченные казахские начальники по домам, а внутри от обиды на бюрократов говно закипает и в задницу обещанный дамоклов кол покалывает.
«У нас крестьянин за год столько не зарабатывает, сколько этим летунам за день платят! Вон якуты! Им плевать на бумажки! Настоящие мужики! Не то, что эти дармоеды! Еще пару недель придется потерпеть кровопийц – уплочено! А там пусть валят в свой Ташкент, к своим «документам» и не мешают авиакомпании расправлять крылья!
Ну что сказать? Типичное явление в постсоветской действительности, когда за бизнес хватались те, кто посмелей и у кого мошна потуже, а какой это бизнес – продажа трусов на вещевом рынке или продажа международных транспортных авиационных услуг – да какая разница! Тем первым Эир Казахстаном владел бывший врач-гинеколог, имевший во власти какой-то блат и серьезную крышу. Он сильно удивлялся тому обстоятельству, что тренажер для летчиков стоит около четырехсот долларов за час и за тренажерной сессией надо ехать куда-то за рубеж. «Почему так дорого! – восклицал он на совещании по вопросам подготовки пилотов, – Вон, в спортивном центре стоят тренажеры Kettler, тренируйся не хочу и цена в сто раз ниже той, что вы тут озвучили»
Это не шутка. «Ты помнишь, как все начиналось»
Это все была преамбула, а теперь – амбула:
Первыми учить казахстанцев уехали Анвар Кадыров и работавший на новой должности инспектора ЛМО по А310 Алим Алиевич Ирих. Тренажерные слоты купили в Иордании и в Берлине. Анвару досталась Иордания. За месяц он переучил один казахский экипаж и, вернувшись в Ташкент, исплевался, рассказывая о прелестях жизни в дешевейшем отельчике, поездках на работу в зарешеченном автобусе без стекол и главное о раздолбаннейшем тренажере, технический персонал которого был в состоянии говорить только по-арабски и более-менее сносно объясняться на языке жестов.
На фоне таких рассказов даже две тысячи долларов, которые Анвар заработал за месяц непосильного труда, как-то не очень впечатляли.
Честно говоря, я был не особенно в курсе всех этих событий. Летал я много, дома бывал редко и зарабатываемых денег мне хватало более чем. Конечно, Анваровы две штуки звучали привлекательно, особенно на фоне средней зарплаты по Узбекистану в десять-пятнадцать долларов в месяц, но не настолько, чтобы завидовать и примерять на себя тогу инструктора.
Изменения в моей карьере случились неожиданно и развивались бурно.
В один из дней весны 1999 года меня пригласил к себе в кабинет Ирих, только что вернувшийся с очередного переучивания.
– Давай, готовься к вводу в инструкторы, – без особых предисловий начал он. – Времени две недели, поедешь со мной в Берлин, будем переучивать двух вторых пилотов: Тимура Файзуллаеа и Андрея Мищенко. Знаешь их?
Андрея я знал по Яку. Но знакомство было шапочным. Я не успел тогда еще толком освоиться после училища, а Андрей уже совершил свой подвиг. Он вернулся с развороченным пожаром правым двигателем, и в виде поощрения был вне очереди переучен на Ту-154.
Тимура я тоже знал косвенно. Он работал в Термезе. Там же работал мой товарищ однокашник Олег Фадин. Вот как-то так и сознакомились.
– Знаю, более-менее знакомы, – уклончиво ответил я.
– Они сейчас здесь в Учебном Центре на курсах подготовки. Встреться с ними, поговори, оцени уровень знаний, ответь на вопросы, собери анкетные данные.
– Ну это я сделаю. Встречусь. А мне самому-то что готовить? Я ведь и не собирался. Почитать бы чего?
– Встреться с Анваром, попроси у него программу переучивания и к ней все методические материалы. Я знаю, у него все здорово приготовлено. Почитай программу сам. Будь готов ответить на любой вопрос из программы. Этого для тебя пока достаточно. Практическим вопросам я обучу тебя сам. На тренажере. Сначала будешь смотреть, потом постепенно начнешь сам управлять тренировкой. Ну а в заключение курсантам будет проверочная сессия как пилотам, а тебе как инструктору тренажера. Ну, да это все ты найдешь в программе. Только не тяни! Найди Анвара сегодня же и начинай готовиться.
– А куда поедем? – с опаской уточнил я, боясь услышать про Иорданию.
– В Берлин поедем. Хорошая гостиница, отличный тренажер в тренажерном центре в Шенефельде. Вторая группа – инструктор Марат Сагиндыков с курсантами. Давай, готовься, если будут вопросы – звони! – Ирих протянул для пожатия маленькую ручку, и мы расстались.
Бурного восторга по поводу нового карьерного скачка я не почувствовал. Все заслонили заботы по подготовке методических документов и судорожное изучение программы.
Программу я сксерокопил с Анваровской. И тут же по его совету кинулся дополнять ее копиями страниц Руководства по летной эксплуатации, попутно придумывая возможные вопросы курсантов и мои ответы, подкрепленные документально. В итоге получилась весьма объемная книжка, вмещавшая куда больше того, чем то, что в состоянии были впитать головы переучиваемых пилотов за девятнадцать учебных сессий на тренажере.
В моей самоподготовке все было сыро и бестолково, освещение каких-то аспектов было изобильным, а другие я оставил девственно чистыми в надежде потом списать правильные слова у Ириха. Но это было уже хотя бы что-то. По крайней мере, не с пустыми руками и пустой головой ехать производиться в инструкторы.
По прилету в Берлинский аэропорт Тигель, Ирих проторенной дорожкой направился брать рентованную машинку. Не знаю, выбирал ли он сам или случай сыграл, но нашей группе достался какой-то дребезгливый слабосильный Фиат, в то время как Марат урвал замечательный юркий Форд-Корсу. Смотрелось немного диссонансно: Высокий Марат восседал за рулем махонькой Корсы, а маленький Ирих выглядывал из-за руля сараеподобного детища итальянского автопрома.
Процесс пошел.
Первым, что делегировал мне Ирих, были длиннющие трехчасовые брифинги накануне сессии и не менее длинные дебрифинги сразу после сессии, для закрепления и усвоения по горячим впечатлениям.
Вот тут-то и пригодилась моя распухшая знаниями программа. Мне казалось, что я не столько учил пилотов, сколько учился сам. Вычитывал какие-то тонкости, на которые обычно и внимания-то не обращал. А вот сейчас нюансы пригодились для того, чтобы можно было обоснованно отвечать на вопросы «курсантов».
Берлинский тренажер оказался совсем не таким, какой был в Тулузе. Это была новая машина, с большим экраном, дававшим пилотам шикарный обзор в переднем секторе почти в 180 градусов. Замечательная дневная картинка с городами и движущимися по дорогам автомобилями, реальные грозы и сдвиги ветра, пестро раскрашенные самолеты, стоящие у гейтов, рулящие и взлетающие.
Собственно говоря, мне, как пилоту, такие изыски были уже не впервой. За четыре года работы я уже изрядно побывал на тренажере во Франкфурте, обладавшем не меньшими достоинствами и отличавшимся лишь немного другой системой управления с инструкторского пульта.
Но переучивавшийся экипаж был в полном восторге и начинал верить в виртуальную реальность, похоже сразу, как только садился в кресла пилотов.
Ирих вел сессии, а я старательно запоминал его методу и делал пометки в своем гроссбухе. Постепенно Алим Алиевич начал часть своих обязанностей по управлению «ящиком» передавать мне. Сначала это были просто просьбы включить «то или это», пока он, согнувшись над средним пультом, что-то горячо рассказывал пилотам, помогая себе раздвижной ручкой-указкой.
Потом он начал проводить первую половину сессии, а мне доверял вторую. И наконец всю сессию я крутил сам.
Тренажер – это супершкола летного мастерства и особенно знаний инструктора. Три часа перед тренажером рассказываешь в комнате суть того, что будет летаться на сессии. С деталями, ссылками на первоисточники, расчетами и наглядными примерами из практики. Непосредственно перед сессией, в классе освежаешь в памяти основные моменты предстоящей тренировки. Потом четыре часа в тренажере отрабатываешь программу поочередно для обоих пилотов. По два часа одних и тех же упражнений для каждого. После первых двух часов короткий перерыв, пилоты меняются ролями – тот, кто был «пилотом пилотирующим» становится «наблюдающим» и наоборот. Если тренируются два вторых пилота, то они еще и меняются креслами.
После сессии обязательный двухчасовой дебрифинг в классе с рисованием схем маркерами на белой доске.
Итого, как минимум, восемь часов напряженного преподавательского труда. И не захочешь, а сам все запомнишь наизусть. А ведь еще и «домашнее задание» надо делать почти ежедневно, улучшая и поправляя свои материалы и методические наработки, в которых учитываешь опыт тренировок, общения, дополняешь список наиболее часто встречающихся вопросов.
Короче говоря, через месяц такой школы я прилетел в Ташкент совсем другим человеком. Еще не совсем инструктором, но, во всяком случае, очень грамотным капитаном. Я и сам не ожидал от себя подобных резервов серого вещества, до этого за ненадобностью пустовавших, а теперь заполненных цифрами, процедурами, конструкцией самолетных систем и методиками выполнения полетов в различных условиях.
В отряде в «Квалификационные отметки» моего Свидетельства Пилота вписали «Пилот-инструктор самолета многодвигательного сухопутного А-310» и отпустили закреплять знания в рейсовых полетах.
Но ненадолго.
Я не случайно в начале упомянул о дружбе двух великих среднеазиатских народов. Всего через месяц полетов меня снова отправили учить. На этот раз казахстанский экипаж.
Командир Мергали Альжанов и второй пилот Серик Альжаулов.
Мергали – опытный пилот, капитан Ту-154, прилично налетавший на этой непростой машине и успевший достаточно отработать на руководящих должностях в отряде. Он сразу определился в качестве лидера.
Серик, второй пилот, человек чрезмерно скромный и совершенно незаметный на фоне авторитетного Мергали, старательно избегал проявления инициативы, крайне редко высказывал свое мнение и, похоже, был вполне счастлив в роли верного оруженосца.
Такое исходное лидерство в экипаже инструктору и подарок, и головная боль. Подарок в том, что на капитана можно переложить часть своей организационной работы и быть всегда уверенным, что, если поручил что-то выучить или прочитать под капитанскую ответственность, то можно не беспокоиться и не проверять. Все будет так, как ты попросил.
Капитан, как менее закомплексованный пилот, не находящийся ни под чьим давлением, всегда свободнее и лучше усваивает материал, капитаны спокойнее и увереннее в принятии решений и, как правило, обладают лучшей техникой пилотирования. Головняк же с капитанами в том, что в них куда труднее внедряется философия работы двухчленного экипажа, в основу которой положен принцип равноправия двух одинаково высококвалифицированных пилотов, один из которых просто имеет право на принятие окончательного решения.
В советской традиции капитан – это наше всё. Он и летает, и руководит, и принимает решения. Задача второго пилота не отстать от экипажа в аэропорту, вовремя закрыть форточку и поесть курицу. Мергали оказался типичным хорошим советским капитаном, а Серик типичным советским вторым пилотом.
На каждой тренировке Мергали поправлял, подсказывал, саркастически вздыхал, хватался за штурвал. Причем свое капитанство он показывал не ради унижения бедного Серика, а просто по старой привычке все делать хорошо и поправлять ошибки того, кто их допускает.
Серик день ото дня скисал все больше и больше. Дело дошло до того, что мне пришлось пригласить Мергали на приватную беседу и попросить забыть на время, что он и капитан, и инструктор, и инспектор, и вообще царь и бог и воинский начальник для рядового Серика.
Спорить с таким зубром летного дела мне было втройне сложно хотя бы потому, что сам-то был инструктором без году неделя с двумя годами командирского налета всего. Но надо отдать должное моему заслуженному курсанту-капитану, он с пониманием отнесся к моим доводам, и учеба пошла более гармонично.
Второй учебной группой руководил Вадим Гаврилов. Встречаться нам удавалось редко, хоть и жили в соседних номерах. В основном виделись на тренажере. Или мы им оставляли тренажер, или они нам. Привет-привет! Короткое пожатие рук в коридоре учебного центра и разбежались – кто в «ящик», кто в учебный класс на дебрифинг.
Зато, если случались совпадающие выходные, то пятилитровая бочка «Варштайнера» была тем необходимым минимумом, за которым следовала вторая доза. Кстати, под пивко Вадик поймал меня на «слабО» и заставил бросить курить, за что ему вечная благодарность и респект.
Однажды, уже изрядно «отдохнув», инструкторы уж выпендрились так выпендрились перед ошалевшими от нашей беспардонности курсантами:
Вадим между восьмой и девятой кружками поделился горем, мол, его экипаж никак не может освоить аварийную процедуру отказа двух генераторов на взлете.
– А пойдем и покажем! – рубанул я воздух.
– Да неудобно как-то, – засомневался Вадим, – Мы с тобой не совсем в форме.
– Спать на потолке не удобно в форме, – привел я убедительный довод. – Мы же не на самолете и не в «ящике». Перед «бумажной кабиной» нетрезвому инструктору мастерство показывать не зазорно.
– А пошли!
Мы поднялись и очень нетвердой походкой направились в комнату, где проживал капитан экипажа.
– О! Как хорошо, что вы пришли! – обрадовались нашему внезапному появлению. – Как раз непонятки возникли. Вот здесь, с гидрашкой...
– Господа, – серьезно и официально начал Вадим, – Я, пользуясь случаем, привел вам моего коллегу.
Я по-гусарски коротко поклонился.
– Сейчас мы в четыре руки на вашей бумажной кабине исполним произ-ве-дение «Отказ двух генераторов на взлете», – он картинно раскланялся. – Садитесь маэстро! – кивнул мне Вадим на стул перед схемой приборных панелей, закрепленной булавками на стене.
Мы уселись. Изумленные зрители встали за спинками стульев.
– Поехали! – скомандовал Вадим.
– One hundred! – я продиктовал скорость.
Вадим уже вошел в роль и «летел».
– Both generators failure! – должил я капитану.
– Continue! – не отрывая взгляда от плаката с нарисованными приборами, отреагировал Вадим.
– Vee One!... Rotate!
Вадик потянул руками на себя умозрительный штурвал и прокомментировал: «Pitch – 15!»
– Positive climb! – коварно подсказал я.
– Reset generators, one by one! – не растерялся Вадим.
Я изобразил щелканье переключателями. Доложил восстановление работы. Покрутил в воздухе пальцами, изображая настройку автопилота,
Вадик, не отрывая мужественного взгляда от картинки, уверенно «пилотировал» самолет, набирая высоту по прямой.
Когда пьеса была сыграна до последнего акта, мы повернулись к зрительному залу.
– Ну вы даете! – вместо аплодисментов и цветов восторженно промычал зал.
– Годы тренировок! Мастерство не пропить, – заявил Вадим, неуверенной рукой опираясь на спинку стула. – Пааашли! У нас еще есть о чем на полтора литра поговорить, – он потянул меня за футболку.
Шаткие от пережитого мы вышли и отправились допивать Варштайнер.
Первое и самое серьезное испытание моей инструкторской квалификации произошло практически сразу же после переучивания первых казахских экипажей.
В соответствии с доброй волей руководства Узбекистана группа пилотов и инструкторов отправилась на работу в Алма-Ату. Надо сказать, что казахстанские коллеги к началу эксплуатации нового самолета совсем не подготовились и первые полеты выполнялись либо с многочисленными нарушениями, либо вообще отменялись из-за неготовности.
Полеты были такие, что впору засчитывать каждый за отдельную тренажерную сессию. Вечно что-то ломалось, что-то не работало вообще. И все это на фоне весьма легкомысленного отношения руководства компании «Эйр Казахстан» к проблемам безопасности полетов. На бортах отсутствовали сборники процедур, которые применяются в случае отказов оборудования, не было понятных и официально утвержденных центровочных графиков. Много чего не было или было не то.
Для меня, этакого тепличного инструктора, казахстанские реалии стали суровой школой, которая помогла оценить свои способности не только согласно квалификационной отметке в Пилотском, но и по реальным умениям крутиться в кабине как обезьяна, все видеть, все понимать, и еще успевать давать советы вводящемуся экипажу. Как оказалось, на инструктора я тянул еще о-о-очень не очень.
Один из рейсов из Алма-Аты в Астану оказался особенно примечателен.
Я сидел справа. Слева - свежепереученный Анваром в Иордании капитан, человек лет на десять меня старше, занимающий в компании одну из топовых должностей.
Бесстрашный немец-авиатехник, летавший все рейсы с самолетом и знавший свое крылатое дитя как свои пять пальцев, сообщил перед вылетом, что список неисправностей сегодня не шибко велик. В основном второстепенные отказы без заметного взаимовлияния. Главное, что двигатели работают, закрылки выпускаются, колеса крутятся. Лететь можно.
Ну, мы и полетели.
В наборе высоты я обратил внимание капитана на странно торчащие вразнобой рычаги управления двигателями. Попробовал выровнять их. Не удалось. Оказалось, правый рычаг заклинил в положении взлетного режима и наотрез отказывался работать нормально. Хорошо еще, что взлетали не на максимальном взлетном и со временем работы двигателя на этом режиме проблем не было.
Я сначала было воодушевился. Появился шанс показать вводимому капитану реальную процедуру, которая должна была привести к выключению двигателя перед снижением и к заходу на посадку на одном двигателе.
Теоретическую часть я провел красиво, с применением нужного документа, найденного в стопочке отксерокопированных листочков, заменявших собой нормальный сборник аварийных процедур.
Сразу выключать мотор я не собирался. До Астаны можно было лететь нормально. Ну а перед снижением началась бы настоящая борьба за живучесть корабля.
На всякий случай я пригласил в кабину авиатехника. Немец пришел, вкусно дожевывая бифштекс из меню бизнес-класса.
– Нихт арбайтен? – скривился он? – Ю вонт енжин капут?
– Most probably, – уточнил я свои намерения усугубить аварийную ситуацию.
– Moment! – сказал немец и полез в «подвал» – в отсек авионики. Там помимо стеллажей с бортовыми компьютерами проходили тяги и тросы управления самолетными рулями и двигателями.
Из подвала послышался резкий стук металла по металлу.
– Он нам там самолет не сломает? – опасливо поинтересовался капитан.
Внезапно правый рычаг задергался и из подвального люка показалась голова немца:
– Is everithing OK? – спросила голова.
Я пошевелил рычаг. Он свободно шел на малый газ, а на увеличение режима упирался в какую-то преграду.
– Not everithing, – ответил я технику, – Unable to increase thrust.
– You still going to shut down the engine?
– Not really. As far as I able to set idle, there is no problem for approach.
Успокоенный немец пожелал приятного полета, мягкой посадки в Астане и ушел доедать обед.
Посадка произошла, как и ожидалось, скучно и штатно. На стоянке немец залез самолету в подбрюшье, что-то там стучал, потом вскрыл капоты двигателей и стучал там. Наконец, обрадованный подошел и сообщил, что достучался-таки до истины. Костяшками согнутых пальцев изображая шестеренки, он объяснил, что самолет старый, моторы еще старее. Какая-то пара шестеренок сносилась и зуб попал на зуб. Вот все и встало. Сейчас же, приложив интеллект и опыт, он проблему временно устранил, а из Алма-Аты отправит телекс, чтобы прислали запчасть.
– Лететь-то можно? – поинтересовались у технического авторитета летчики.
– А то! – то ли по-английски, то ли по-немецки ответил авторитет и сел расписывать бортжурнал.
И вот под самолетом бескрайняя плоская казахская степь.
Нахлынули ностальгические воспоминания учебных полетов в летном училище. Вспомнился шорох ветра в иссушенной траве на учебных аэродромах, запах нагретого солнцем самолета и вкус сдобной булочки с растекшимся от жары маслом.
Через полчаса вдали показались синие зубцы Заилийского Алатау.
– Что у Вас в программе? Заходы по ИЛС вы делали, один только сегодня в Астане, если хотите, давайте зайдем в Алма-Ате по ВОР. – полистал я папочку с программой ввода капитана.
– ВОР так ВОР, – легко согласился капитан, открыл сборник схем захода на посадку и углубился в изучение вопроса.
Мои намеки на проведение полноценного брифинга успеха не принесли. С заданного рубежа мы начали снижение, все еще находясь в неведении относительно того, кто и что будет делать, куда смотреть, что докладывать.
Наконец, мой призыв был услышан и, снижаясь, капитан начал рассказывать свое видение того, как он будет работать, когда что выпускать и какую скорость выдерживать.
Увлеченные этим важным разговором, мы просвистели мимо эшелона перехода, поздно перевели давление и, оказавшись вмиг ниже заданной высоты, продолжили снижение.
Потом, когда робот сердито напомнил двум бестолковым организмам: «Too Low Gear!!!», я судорожно вывалил шасси и выглянул за окно. По моим представлениям мы были где-то миль за десять до полосы и шли на высоте шестисот-семисот футов! Внизу мелькали дачки, и казалось, что я даже разглядел испуганные лица дачников, увидевших как огромный пузатый самолет бестрепетно планирует прямо им на крыши.
– ALT HOLD!!! – заорал я и тем самым внес хоть какую-то живую струю в рутину захода по ВОР. Капитан очнулся и ткнул кнопку сохранения высоты полета.
– Вы на какой высоте? – поинтересовался диспетчер.
– Сохраняем 270 метров на дальний. Выполняем заход по неточным системам, – наукообразно отбрехался я.
– Дальний доложите.
– Доложу.
Во время нашей беседы с диспетчером, капитан сидел, внимательно смотрел вдаль и, кажется, не очень понимал, о чем речь. Во всяком случае, никаких попыток уменьшить скорость и выпустить механизацию, он не предпринял. Я это тоже прощелкал и спохватился только тогда, когда до дальнего привода оставалась какая-то жалкая пара километров.
Нормальный инструктор скомандовал бы уход на второй круг, заодно проверив способность ученика исполнять этот стандартный, но довольно редкий маневр. Ну, так то нормальный инструктор, а не полуфабрикат в фуражке.
Я же попытался исправить положение. Проявляя мартышкину сноровку, начал бурно тормозить самолет спойлерами, и выпускать механизацию. И я успел! К выходу на визуальную траекторию снижения самолет был почти в посадочной конфигурации.
«Почти» потому, что спойлеры остались торчать. Сигнализация, предупреждающая об этой ошибке, не включилась, поскольку мы летели на высоте ниже тысячи футов. Конструкторы, разрабатывавшие алгоритм включения, никак не могли предположить, что летчики будут подкрадываться к аэродрому на высоте семьсот футов, оставив «на попозже» выпуск закрылков в посадочное положение.
Наконец, командир, увидев полосу, обрадованно заявил «I have control» и повел самолет к земле. На радостях от того, что все неприятности с дурацким заходом уже позади, он забыл про выполнение карты контрольных проверок, которая бы могла подсказать нам про спойлеры. Этот шанс с картой я тоже упустил.
Я из инструктора, который обязан видеть все, превратился во второго пилота, доложившего «дальний», получившего разрешение на посадку, подтвердившего разрешение и успокоившегося на этом. Мол, капитану осталось приземлить самолет, летит он спокойно, значит и переживать не о чем.
Но вместо ожидаемой плавной посадки капитан так смачно долбанул самолет о полосу, что наверно у пассажиров дружно клацнули зубы и повыпадали пломбы.
– Что это он? – ошалело спросил меня капитан, – Я же вроде нормально сажал?
Прозрение пришло, когда я начал выполнение послепосадочных процедур и обнаружил, что мы сели с выпущенными почти полностью спойлерами!
Все встало на места!
Как только капитан на двадцати футах над полосой поставил самолету малый газ, так самолет, повинуясь законам аэродинамики, упал на бетон в том самом месте, где только что летел.
Я понял, что я еще весьма и весьма липовый инструктор. Я внутренне облил себя грязью, вывозил голову в пепле, обозвал себя последними словами.
Мой тренируемый капитан, в отличие от меня, выглядел совершенно безмятежно. Он забрал бумаги с помеченным мной выполнением захода по неточным системам и, насвистывая что-то казахское немудрящее, зашагал к персональному автомобилю с шофером, поджидавшему его неподалеку у трапа.
Я, переполненный горечью и адреналином, приехал в гостиницу, спустился в ресторан, заказал несколько пятидесятиграммовых доз коньяка и поллитровых темного пива. Чередуя коньяк с пивом, я постепенно заменил этой смесью адреналин в крови, перестал казнить себя за тупость и присоединился к веселой компании своих коллег, бурно отмечавших счастливое окончание еще одного трудового дня.
В ресторане нас обслуживала русская официантка. Молодая женщина лет двадцати. Так как дело было летом, то она пристроила на временную работу свою младшую сестренку лет тринадцати, еще школьницу. Каждый вечер они общались с веселой нескандальной командой ташкентских богатых пилотов и проводниц и, наверно, в чем-то завидовали нашей жизни. Обычно, мы сидели на айване над водоемом за одним длинным столом, ели дорогой шашлык, пили много хорошего пива и регулярно укрепляли его неплохим коньяком. Нередко потом расползались попарно. Надо особо отметить, что как бы мы ни «летали» в полупьяном состоянии, никогда не орали матом, да и вообще не орали. Однажды один из наших проводников не удержался на ограждении нашего айвана и упал позади него в воду и утонул бы, если бы сидевшие с ними рядом коллеги не отреагировали мгновенно, прыгнули за ними и за шкирку вынули его из воды как котенка (Парней потом называли не иначе как «Чип и Дейл»). Даже после такого события вся компания продолжила сидеть без осуждений и насмешек. Типа, ну с кем не бывает?
Короче говоря, мы вели себя как настоящие гусары, наверно даже лучше.
Так вот, эта официантка как-то подходит ко мне и таинственным шепотом сообщает мне удивительную новость:
– Дмитрий, мне очень неудобно просить вас об одном деликатном деле.
– Что-то привезти из закордонья?
– Нет, что вы! Дело в том, что моя сестренка по молодости сдуру влюбилась в вас. Детская любовь. Я хотела бы попросить вас поговорить с ней серьезно, объяснить ей, что это нехорошо, может даже поругайте её.
– Что же я ей скажу? Ведь я разрушу ее нежное чувство.
– Я и сама не знаю. Она мне призналась в своем чувстве, а вам стесняется сказать.
– Давайте завтра, я прилечу и попробую придумать какие-нибудь правильные слова.
Это был новый поворот в моей практике. Проводницы влюблялись, некоторые даже желали командирского тела, но, чтобы так, первое в жизни нежное чувство да в мой адрес? Я вспомнил свою юношескую первую любовь и у меня защемоло сердце от представления о том, какое горе я принесу девочке своим отказом. Надо было что-то срочно придумывать.
На следующий день мы прилетели еще засветло, часов в пять вечера. Я попросил водителя служебной машины отвезти меня к какому-нибудь моллу, где можно было бы купить достойный подарок.
В обменнике на первом этаже центрального универмага поменял на казахские теньге стольник баксов и на вырученные деньги купил дорогущую красиво одетую куклу.
В ресторан я пришел с таинственным свертком и предложил моей очень юной пассии пойти прогуляться по аллеям парка. Девочка просто сияла от приглашения на свидание вдалеке от посторонних глаз. Мы погуляли, болтая о всяком простом. Она все время смотрела на меня восторженными глазами, а я все никак не мог приступить, собственно, к главному вопросу. Наконец, я созрел.
– Давай присядем на лавочку.
– Давайте...
– Видишь ли, ты очень мне нравишься, ты красивая, умная и нежная. Но я не могу любить тебя, и даже не потому, что это противозаконно, я ведь почти на тридцать лет старше тебя.
– Ну и что? Зато я люблю вас, и вы выглядите совсем молодо.
– Но у меня есть жена и двое детей. Дочка как раз твоего возраста. Они меня любят, и я не готов оставить их даже ради такой замечательной девушки, как ты.
– Но может вы подождете пока я вырасту, а там и ваши дети вырастут и отпустят вас. И тогда мы сможем быть вместе.
– Ты пойми, между нами пропасть. Непреодолимая. Если бы я встретил тебя тогда, пока я еще не был женат, клянусь, я дождался бы твоего совершеннолетия и обязательно женился бы на тебе. Я просто поторопился родиться, правда?
– Правда, было бы лучше, если бы вам сейчас было двадцать лет и вы были бы не женаты, – девочка прижалась ко мне, – а можно, вы меня поцелуете, на прощание?
– Давай лучше просто обнимемся.
Она обхватила меня за шею и прошептала на ухо: «И все равно я люблю вас и всю жизнь буду любить только вас...»
– Смотри, это мой подарок тебе на память, чтобы ты помнила свою любовь и знала, что настоящая любовь бывает и к тебе она обязательно придет. А теперь, давай пойдем, ты к сестре, я к коллегам. Нас наверно уже заждались.
– Вы идите, а я пока здесь посижу.
Мне показалось, что, когда я встал со скамейки, девушка заплакала. Я не стал возвращаться и успокаивать ребенка. Когда я подошел к ресторану, там уже вовсю шла традиционная послеполетная гульба. Сестра моей несостоявшейся пассии посмотрела на меня озабоченным и вопросительным взглядом.
– Все нормально. Ни о чем не беспокойтесь. Сестрёнка у вас хорошая и все у нее будет хорошо.
– Спасибо вам. Проходите. Вам что на ужин?
– Как обычно: бешбармак, пару шашлыка и кружку темного пива.
К сожалению, вскоре после начала полетов в Алма-Ате, династическая свадьба расстроилась, кумовья, как водится, переругались и нас, как главный подарок к свадьбе, забрали обратно.
Да! Почему «к сожалению»? Все просто. Совсем было неплохо работать вахтовым методом в часе лету от дома, получать в три раза больше, чем дома и при этом проживать в бывшей ЦКовской здравнице, сохранившей всю свою тяжеловесную скрипучую роскошь и замечательное меню в ресторане.
С другой стороны, продли власти наше пребывание в Казахстане хотя бы на месяц, у моей печени возможно не хватило бы сил регулярно перерабатывать коньяк с пивом.
Зато в Ташкенте карусель подготовки на А-310 все новых и новых пилотов не останавливалась ни на минуту. Работали во Франкфурте, в учебном центре Люфтганзы. Как я уже говорил, там стоял замечательный, поддерживаемый практически в идеальном техническом состоянии тренажер. Инструкторы могли обучить новичков всему, что только могло помыслиться встретиться на практике. Но было одно обидное «Но». Такая прелесть стоила приличных денег. Немцы продавали час работы почти за тысячу марок, что на привычные нам сейчас евро выходило бы по десять евро за минуту. Два процесса: «покупали – веселились» и «посчитали – прослезились – шли практически параллельно. Попутно же всегда шел подковерный поиск более дешевых слотов при условии нормального качества тренажеров.
Искали и в Корее, и во Франции, и на Ближнем Востоке, и в Москве.
Первый, как показалось поначалу, подходящий тренажер нашли в Шереметьево в учебном центре Аэрофлота. Тренажер брал ценой за час. Всего 300 баксов! За это мы получали «ящик», в котором иногда все работало, но чаще что-нибудь было не так. То он был неподвижен, то не работал какой-нибудь пилотажный или навигационный дисплей, то просто тренажер не работал вообще. Однажды несколько сессий провели с дыркой вместо дисплея. Хоть фанеркой заколачивай.
При этом сам тренажер был такой же старый, с такой же убогой визуализацией, как и тот, что стоял в Тулузе. Аэрофлоту его подарили, при условии, что они согласились взять десять самолетов А310. Ну а дареному коню в зубы не смотрят.
Правда, жилось неплохо. Современный комфортный шереметьевский отель «Шеротель» предоставлял транспорт, на выезде из ворот учебного центра круглосуточный ларек торговал «Балтикой», в Москву каждый час бегал гостиничный автобус-шатл с конечной остановкой у Суши-Бара напротив Кремля. В выходные получалось вполне культурно отдохнуть.
Но качество предоставляемой услуги наконец добило.
От московских прелестей решили отказаться.
Но пока не успели отказаться, я умудрился подготовить один экипаж. Приходилось импровизировать с программой в соответствии с состоянием тренажера. Когда он был неподвижен, отрабатывали технические процедуры, когда не работал один дисплей, его переставляли на то место, где, по условиям программы он был нужен меньше всего.
Самым памятным событием оказалась не учеба, а одна из прогулок по Москве.
У меня случился выходной. Я сел на шаттл и поехал к Кремлю. Походил по Красной площади, поглазел на собор Василия Блаженного, потом спустился к реке и на мосту вспомнил, что мой однокашник по ташкентской Морской школе писал мне, что работает в доме напротив Кремля фотокорреспондентом в редакции какого-то издания. Я позвонил и, о чудо! – Карен Саркисян оказался на работе и дал мне адрес, по которому я мог его найти в современном «Доме Народов». Я зашел. Вместо показанной в фильме Гайдая суеты я встретил пустые пыльные темные коридоры. Не без труда нашел комнатку за потертой дверью. Вошел.
В кабинете два-на-пять сидели человек шесть газетчиков и в уголке Карен крутил в руках фотоаппарат. Мы обнялись.
– Плотно у вас тут! – удивился я удельной плотности газетчиков на метр квадратный. Как же тут работать, в такой тесноте?
– Да так случайно получилось, что все в один час сбежались. Сдаем материалы в номер, – пояснил Карен.
По внешнему виду Карен вовсе не был похож на лощеного фотокора столичного издания. Одет был более чем скромно, правда, камеру в руках держал приличную. Со времени нашей последней встречи в Ташкенте после службы на флоте на лице моего друга добавилось морщин и залегла застарелая печаль человека, вынужденного думать о хлебе насущном в ущерб творчеству.
Я пригласил его сходить куда-нибудь перекусить.
Мы зашли в подвальное кафе в торце этого же большого дома. Заказали пива, какой-то простой еды. Карен, вечный, плохо приспособленный к жизни романтик, рассказывал, как мотался в Ташкенте и в Москве в поисках работы. Как наконец-то устроился в издательство за копейки, практически за еду.
Я очень вкратце поделился своими успехами, всячески стараясь не вызвать зависти и не расстроить друга.
Поговорив с час, Карен засобирался в редакцию. То ли сдавать снимки, то ли получать новое редакционное задание.
Мы распрощались.
После встречи у меня испортилось настроение. Я не ожидал увидеть талантливого человека в такой нужде и безысходности. Пошел бесцельно по осенней зябкой Москве. Оказался на бульваре Гоголя. Неподалеку от памятника стоял ларек с грибками, под которыми мужики пили из бутылок пиво. Я взял Балтику-портер. Согрелся. Постепенно, посетив еще несколько подобных точек и заправляясь портером в каждой, дошел до Старого Арбата.
Плюхнулся на стул и заказал еще пива.
Моя пьяная задумчивая фигура привлекла местных неформалов. За моим столиком собралась тусовочка каких-то то ли алкоголиков, то ли наркоманов, то ли опустившихся философов. Я по-гусарски угощал их пивом и покупал им дорогие сигареты.
Под закрытие, ближе к полночи один из моих новых знакомых взялся проводить меня до автобуса.
– Ты не обижайся. Сам ты не дойдешь. Я тебя провожу. Я здесь свой. Без меня тебя ограбят, а то и побьют.
Он довел меня до остановки шаттла у Суши-Бара. Мы расстались друзьями.
Когда автобус приехал в Шеротель, я мирно спал на заднем диване. Никто из пассажиров не рискнул трогать пьяницу. Водитель тоже не заметил меня, закрыл двери и ушел.
Я проснулся от холода и от того, что сильно затекла шея. Попробовал выйти. С первого раза не получилось. Сигнал у автобуса не работал. Я стал нажимать подряд все кнопки, которые были хоть отдаленно похожи на управление дверями. После нажатия на одну из них, мне повезло и двери с шипением открылись. Я вышел и, стесняясь своего состояния, прошел мимо «Ресепшн» к лифту.
Тренажер, вместо московского, нашли в учебном центре «Эр Франс» неподалеку от аэропорта Орли в Париже. Наконец-то сошлись практически все наши пожелания. Хорошее техническое состояние, современная виртуальная реальность и цена всего 295 евро за час, причем тех евро, что поначалу были дешевле доллара!
О проживании в Париже наверно говорить не стоит. Вкусное вино под сыр, изыски местных поваров, прогулки по набережным Сены – они кого угодно сделают патриотом лучшего города на планете.
Работа у меня была организована вполне комфортно. Я с экипажем прилетал в Париж. Через день мы ехали в ночную сессию на тренажерную проверку. Еще через день или два экипаж улетал домой, а я встречал новых прилетевших на аналогичную проверку. По итогу получалось, что я жил в Париже примерно каждую неделю из трех, остальные две посвящая полетам куда-нибудь и работе в офисе. Помимо рутинных проверок я успел целый месяц провести на начальной подготовке экипажа из двух вторых пилотов Васи Колесихина и Олега Ягьяева. Ко времени этого переучивания экипажи переселили из удобного «Новотеля» на восточной окраине возле станции Баньоле в шикарный «Софитель» напротив футуристической Grand Ark. И если возле Новотеля можно было погулять только пройдя довольно далеко от гостиницы, то Софитель стоял в сердце туристического района, вся завораживающей красоты площадь которого была отдана пешеходам, а автомобили как кроты ездили где-то под землей по длинным тоннелям. Район La Defense, если кому интересно. Я изгулял все пешеходные тропы города, пошатался по паркам и музеям. Ко мне приезжала любимая женщина и мы либо посвящали дни прогулкам по достопримечательностям, либо сутками не вылезали из постели, вытворяя всякие непотребства.
Попутно созрела идея привезти жену и детей, пока представлялась такая возможность.
В мае 2000 года после недолгих мытарств мы получили разовую визу для Веры, Олега и Ани. Артур оформил визы для себя и жены. Обычным рейсом вся команда прилетела в Париж и разместилась в Новотеле.
Была превосходная не очень жаркая погода. Все дни и даже те, когда мне надо было бы отсыпаться после ночного тренажера, мы ездили по городу, ходили в знаковые музеи, ездили в Диснейленд и в Версаль. Ане и Вере все нравилось. Олег часто уставал в наших походах и ворчал на нас, что лучше бы поехал в пионерлагерь, чем таскаться по какому-то городу.
Однажды мы шли по набережной Сены от Нотр Дам, собираясь посетить Лувр. Олег ворчал, что ему надоели музеи и что там нет ничего интересного. Когда мы подошли к входу со стороны внутренней площади, на которой при Людовике XIV выстраивались разводы мушкетеров короля, оказалось, что Олега с нами нет.
Мы кинулись назад, вертя головами и призывая сына истошными криками.
Олег стоял посреди пешеходного моста через Сену и демонстративно отворачивался. Я случайно его заметил по яркой рубашке. Если бы дитё потерялось реально, пришлось бы просить полицию помочь, пришлось бы заполнять кучу бумаг, пришлось бы искать точки соприкосновения моего плохого английского и полицейского французского…
Олега ругать не стали. Мы так обрадовались находке, что наоборот, с ещё большим воодушевлением побежали в Лувр. В музее Олег опять удивил. Пока мы чинно рассматривали Венеру Милосскую и старую живопись, Олег снова исчез, и мы встретили мы его уже в кафе возле выхода. Оказывается, он пообещал мальчишкам в школе, что посмотрит, как выглядит Мона Лиза и расскажет. Понятное дело, он ничем другим не интересовался, а сразу побежал к цели своего посещения.
В Диснейленде были дикие очереди на каждый из аттракционов. Приходилось стоять по полчаса минимум. Но детям всё равно всё понравилось.
На Эйфелеву башню залезли под вечер с расчетом посмотреть закат солнца с самой верхней площадки, а до этого катались по Сене на «Микробусе» со стеклянной крышей и валялись на травке на Трокадеро.
Артур с Галиной недолго грузили себя музеями и через три дня улетели домой.
Аня загорелась после окончания школы продолжить учебу в Париже. В Сорбонне. По приезду в Ташкент настойчивая девочка самостоятельно нашла французское посольство, записалась к ним на языковые курсы и уже через полгода активной учебы вполне сносно болтала по-французски.
К случаю мне удалось познакомиться в одной парижской дамой. Светлана выехала из СССР еще до развала. Вышла замуж и, используя свой рост, стройность какое-то время неплохо зарабатывала, рекламируя «русских соболей» на подиуме. Потом вышла замуж второй раз за уже не просто француза, а за весьма состоятельного бизнесмена, владельца рыболовецкого флота, работавшего в Южной Атлантике. Выучилась и стала профессором на кафедре иностранных языков в той самой Сорбонне.
Я ее интересовал как канал снабжения ее пожилой сестры в Ташкенте едой и деньгами, а мне было интересно устроить Аню «по блату». Светлана предложила Ане жить у нее в квартире на бульваре Сен Жермен, но, когда выяснилось, что ребенку всего 14 лет, сказала, что в студенты принимают не раньше 17. Но как только Ане исполнится 17, пусть приезжает, гарантированно поступит, и получит жилье и присмотр.
Аня не дождалась возрастного рубежа, разузнала, что американцы берут студентов на год по обмену, сдала все положенные тесты и летом укатила в Мичиган. Во Франкфурт для пересадки на рейс до Чикаго ее отвез я на нашем А310.
На каникулах я организовал поездку Олегу со мной на неделю в Куала-Лумпур.
Опять карусель посещений, минимум музеев, максимум аквапарков. Мы ездили в Санвэй лагун, поднимались на Хайлэндс, посещали индийские храмы в скалах, а еще зоопарки, бабочки, орхидеи и пр. и пр. и пр. Олег был в восторге от поездки!
Вместо иллюстраций размещу несколько зарисовок моей тогдашней лётной жизни. Я думаю, они немного расцветят постное повествование.
Кому же хочется летать под Новый год?
Вот и в этот раз всё случилось очень ожидаемо, в худших традициях. То есть, конечно, неожиданно, но как-то все очень логично.
30-го декабря после обеда прислали телеграмму, что по техпричинам предновогодний рейс в Шереметьево с Ил-62 передают на А310. Телеграмма рекомендовала изыскать экипаж и доложить исполнение.
Ау! Летчики-и-и... (с интонацией: «Ау, археологи-и!») Все в разлетах. На завтра свободные только начальники.
– Ну и? Кто ляжет под танк? – я печально посмотрел в глаза командиру отряда Андрею Антоненко. Еще молодому годами, но уже старому воздушному волку.
– А давай сами сгоняем! – воодушевленно предложил Андрей, очевидно не захотев заметить мольбу в моем взгляде. – Я проверяющим запишусь, вторым возьмем нашего дежурного – Олежку Тимашева. Нормально втроем слетаем. Опять же, прилет в девять вечера. Со свежей колбасой и тортом сразу за стол! А первого – официальный день отдыха и в офисе можно не появляться. А? Хорошая идея?
Андрей, высокий и широкий, шумный и уверенный в своем обаянии, весело посмотрел на нас с Олежкой.
Олег, соглашаясь с волей начальства, неопределенно пожал плечами. Я, мысленно плюнув на все планы красивой подготовки к празднеству, рубанул: «А давай!» Хотя, если смотреть правде в глаза, «давать лететь» в Москву очень не хотелось.
Праздничный полет ничем от обычного будничного не отличается. Ну разве что, я в командирском приветствии поздравил пассажиров с наступающим, да в разговорах с диспетчерами добавилась приятная фраза о пожелании всех благ экипажу в новом году.
Но все равно что-то такое неуловимое, необъяснимое обычными терминами в праздничных полетах присутствует.
Ведь, вроде и небо такое же как обычно и белая земля, исчерченная нитками дорог и испачканная пятнами городов, такая же как накануне, но что-то особое есть. Ощущение чего-то романтичного и приятного.
И заход-то сегодня в Шерёме какой-то плавный, не дерганный, и полоса чистая, и небо ясное. Ну все к празднику!
31-го декабря в столице «их родины» царит предновогодняя суета. И аэропорт Шереметьево – не исключение. В таможне и на метео на окнах заботливыми руками женщин развешаны шарики и мишура, на системных блоках рабочих компьютеров разложены салфеточки и на них расставлены маленькие елочки. У таможенных офицеров глаза излишне блестящие, форменные юбки у таможенниц необычно короткие, зато каблуки опасно высокие.
Служивые готовятся к празднеству не покидая поста.
У летчиков и бортпроводников прилетевшего Ташкентского рейса тоже в основном предновогодние дела на уме. Надо поскорее расправиться с рутинными процедурами и бежать в привокзальный ларек затариваться московскими колбасами и спиртным. В Ташкенте все это тоже есть, но или сомнительных сроков хранения, или сомнительного качества, или сомнительного происхождения.
Прогноз погоды ко времени прилета домой вполне подходящий. Временами ухудшение видимости до пятисот метров. Для Ташкентского декабря это нормально и, в общем, ну никак не может повлиять на прилет. В Ташкенте на левую полосу заход по второй категории, самолет и экипаж допущены по третьей, да и пятьсот метеорологической видимости – это как минимум тысяча метров видимости на ВПП. Но, запас карман не трет, поэтому возьмем три тонны керосина сверху. На всякий случай.
А теперь, вперед по морозцу за колбасой!
Увешанные сумками с продуктами, прорываемся сквозь строй бывших коллег по Ташкенту, а ныне удачливых москвичей, приготовивших письма и маленькие посылочки родителям и женам, пока еще остающимся в Узбекистане.
Слава Богу, сегодня немного.
– Мальчики! Метеоролог просила вас зайти к ней еще раз. Что-то есть для вас интересного, – взмахнула длинными ресницами девушка в вечернем макияже и в мешковатой куртке с нашивкой SECURITY.
– Спасибо, зайдем! С наступающим!
– Командир, возьмите свежий прогноз. Ваши пятьсот метров дают с восемнадцати, – метеоролог участливо подала лист с распечатанной погодой и выделенным желтым маркером прогнозом Ташкента.
– Спасибо, у нас самолет всепогодный! С наступающим!
– мы подхватили сумки и рысцой побежали на таможню и спецконтроль.
– Что думаешь? – на ходу, весело позвякивая бутылками, спросил меня наш проверяющий Андрей.
– Да что тут думать? Оснований для задержки вылета нет. Пятьсот не сто. По ОВИ (огни высокой интенсивности) и вся тыща будет. Самолет и экипаж допущены. Возьмем три тонны сверху и полетим. По прилету на час ожидания хватит. А за час по-любому сядем.
– Экий ты оптимист!
– Был бы пессимист, вообще в летчики не пошел бы.
– Давай возьмем двадцать семь тонн?
– Да на кой? И двадцати пяти хватит. А коли не судьба, то в Бухару уйдем Новый Год встречать.
– Язык прикуси, стратег! У меня гости за стол садятся, а я в Бухаре с вами сидеть буду... – остановил мой фонтан проверяющий. – Олег, ты тоже своего командира поддерживаешь насчет двадцати пяти тонн? – повернулся он ко второму пилоту.
– А что? Все в пределах разумного.
– Ну тогда полетели. Только учтите, если Новый год в Бухаре или Ургенче встретим, то весь год только туда и будете летать. Не я придумал. Рязанов.
– Ну тогда только с вами, шеф! Рязанов свою примету не только для рядовых придумал, – не удержался я.
– Ладно, хватит болтать! Готовьтесь к вылету.
– Шереметьево Старт, Узбек-869, к взлету готов!
– Узбек-869, взлет разрешаю. Выход левым на Опалиху. Счастливого полета! С Наступающим!
– Узбек-869, взлетаю! Спасибо и Вас с Наступающим!
...
– Актюбинск Контроль, Узбек-869, фактическую видимость в Ташкенте не подскажете?
– Минуточку... Видимость восемьсот, по огням две тысячи. Прогноз зачитать?
– Спасибо, у нас есть. С Наступающим!
...
– Кзыл-Орда Контроль, на 11100 в зоне.
– Узбек-869, фактическую готовы писать?
– Давайте!
– Полоса 07 левая, видимость двести, видимость на ВПП четыреста. Штиль, температура плюс два, роса плюс два. Давление 965 миллибар.
– Принял, спасибо. Вы нас держите в курсе насчет видимости?
– А вы сразу с Ташкентом работайте, у меня на сегодня больше бортов в плане нет. Счастливой вам посадки и с Наступающим!
– И Вас с Наступающим! Всего хорошего!
– Ну вот и приплыли. Прямо как на картине Репина. – Андрей с укоризной посмотрел на летчиков. – Говорил вам брать побольше? Не слушаете.
– Ну так еще не вечер! Четыреста вполне себе проханже!
– Что-то быстро твое «проханже» ухудшается. Да и осталось то всего пятьдесят метров. – давайте, связывайтесь с Ташкентом, просите погоду.
– Ташкент Контроль, Узбек-869, Добрый вечер, с Наступающим. На одиннадцать сто, прибытие рассчитываем в 17.12. Видимость подскажите?
– Видимость сто, видимость на ВПП двести пятьдесят...
– Спасибочки. А улучшение предвидится?
– Да она гуляет. Но пока, уже тридцать минут как держится не выше трехсот.
– А триста пятьдесят у нее не получится?
– Я не бог погоды. Спрямление дать могу. Обращайтесь. А вот на счет видимости – не силен. Следуйте на одиннадцать сто. Снижаться когда будете?
– Да пока пойдем на эшелоне, керосин побережем.
Я прибрал скорость до самой экономичной. Надо будет попозже подснизиться метров до пяти сто и ждать улучшения.
– Олежка, посчитай поточнее на сколько хватит, если брать Бухару запасным? И попроси прогнозы Бухары, Самарканда и Ургенча.
– Узбек-869, Ташкент-Контроль, видимость триста, тренд на улучшение. Снижаться будете?
– Конечно! Разрешите снижение?
– Узбек-869, снижайтесь курсом на дальний тысяча восемьсот.
– Снижаюсь тысяча восемьсот курсом на дальний. приступил к снижению в 17.05.
– Узбек-869, занял тысяча восемьсот!
– Работайте с «Кругом», с Наступающим!
...
– Ташкент Круг, Узбек-869, тысяча восемьсот заход ИЛС, остаток на ВПР на час сорок.
– Узбек-869, Ташкент Круг. Пока без снижения. Видимость на полосе триста. Занимайте зону ожидания над дальним.
– Понял, без снижения.
«Уважаемые дамы и господа. Говорит капитан. Мы с вами сейчас находимся на высоте немногим более тысячи метров над Ташкентом. В городе хорошая предновогодняя погода. Вот только район аэропорта накрыло туманом. Видимость триста метров пока не позволяет нам выполнить посадку. Некоторое время мы вынуждены будем кружить здесь, ожидая улучшения. Приношу вам свои извинения за доставленные неудобства. Благодарю за внимание».
– А теперь по-английски, может кто из иностранцев есть, – толкнул меня в бок Андрей.
Я вздохнул.
– Ladies and gentlemen! This is Captain is speaking. Unfortunatelly Tashtent airport for a moment is closed by fog. We have to...
– Узбек-869, по давлению 965 снижайтесь к третьему семьсот. Видимость на ВПП четыреста!
Опаньки! Раздуло! Малый газ, спойлеры. Слэтсы-Флэпсы-снижаемся! Approach Check List below the Line!
– Узбек-869, на третьем семьсот.
– Узбек-869, пока без снижения, продолжайте ожидать над дальним. Видимость триста.
– Понял, сохраняю.
А город весь в желтых огнях! Словно в центр на Сквер вылили из плошки расплавленное золото, и оно разлетелось мельчайшими брызгами, вытянувшись яркими улицами и расплескавшись по жилым массивам. Вот только над аэропортом огни немного размыты туманом. Но сверху этот туман выглядит совершенно безобидно, настолько, что начинаешь сомневаться в его реальной плотности.
В кабину зашла бригадир бортпроводников.
– Там все пассажиры по телефонам разговаривают. Мол, летаем тут, вас видим. Я уже пыталась много раз запретить. Не получается. И объявление делали и так увещевали.
– Оля, еще раз напомни им об ответственности. Скажи, что это небезопасно на электрическом самолете.
– А долго еще нам ожидать?
– Кто ж его знает? Как только дадут видимость, так и сядем. У нас еще тридцать минут есть в запасе.
– А потом?
– Потом в Бухару полетим Новый год встречать.
– Вы что, серьезно? У меня же гости!
– У всех гости. Иди, пассажиров угомони.
– Я знаю, что делать! – Олег поднял палец, – Надо дождаться чьего-нибудь вылета и заходить сразу после него. Взлетающий самолет должен раздуть туман.
– Это можно попробовать, да где же мы самолет-то возьмем? – усомнился я в действенности идеи.
– Сейчас спрошу, – предложил Андрей, – Старт, не подскажете, есть в плане кто-нибудь на вылет?
После небольшой паузы диспетчер сказал, что последний на сегодня ушел час назад и больше не предвидится.
– Вы его спросите, есть ли возможность «Горыныча» по полосе погонять? – предложил свежую идею Олежка, – Он мигом туман раздует!
– Старт, а может попробовать на полосу «Змея Горыныча» выгнать и подуть в районе зоны приземления? – Андрей передал на землю Олежкино изобретение.
– Это какого еще Горыныча? – не понял диспетчер.
– Ну этого, аэродромного веника, машину с реактивным движком для сдувания снега и мусора!
– Это «АИСТа» что ли? – уел диспетчер безграмотных летчиков, – Сейчас на техбазу позвоню.
– У нас тут прямо «Что-Где-Когда» какое-то. Еще какие будут идеи? – обвел нас глазами Андрей.
Диспетчер молчал, видимо выясняя в АТБ (авиатехническая база) наличие и готовность к работе теплового снегоочистителя.
– Нет парни, – наконец вышел он на связь, – С Горынычем облом. Все АТБ уже празднует, водителя не найти, да и готовить эту машину надо. Она ж как самолет, заправить, проверить.
– Понял... Облом... А может?.. Ладно не надо.
– Узбек-869, крутите схему без докладов. Все равно сегодня на кругу вы одни.
– Узбек-869, видимость на ВПП – 350! Выполняйте третий, снижайтесь шестьсот!
– Понял, на третьем, снижаюсь шестьсот.
– Узбек-869, выполняйте четвертый, заход ИЛС вторая категория разрешаю, работайте с Посадкой! С Наступающим!
– Ташкент Посадка, Узбек-869, в глиссаде, шасси выпущены, к посадке готов!
– Видимость на ВПП триста. Продолжайте заход! Быть готовым к уходу от дальнего!
– Понял, быть готовым к уходу.
– Видимость – триста пятьдесят! Посадку разрешаю!
– Понял, посадку разрешили!
На высоте тридцать метров в пропитанном светом городских огней оранжевом туманном мареве показались тусклые огоньки подхода.
– Minimum!
– Landing!
С приближением к земле огни становятся все ярче и ярче. И вот уже зона приземления нестерпимо слепит глаза.
Ну, слава Богу, приехали! Осевая полосы точно по курсу, посадка без фар и мокрый бетон кажется антрацитово-черным.
И вдруг, всего на десяти метрах высоты над полосой прямо в глаза ярко замигала красная лампа предупреждения об отказе системы автоматической посадки! Запищала тревожная трель сигнализации отключения автопилота! Перебивая сигнализацию, раздался громкий доклад второго пилота: – No Flare!!!
Вот я и пригодился самолету и пассажирам! Инстинктивно, слегка тяну штурвал, мягко досаживая самолет. Все! Побежали! – «Реверс!!!»
Скоро яркая «зона приземления» закончилась. Огни осевой сразу показались какими-то тусклыми. Боковые вообще едва выглядывали из тумана.
– Мда-а-а! Это хорошо мы прилетели, – протянул со своего среднего кресла Андрей. Что-то сдается, что или нас просто пожалели, или просто здесь в конце полосы туман гущее. С виду и ста метров не наберется.
– Так и есть, в конце всегда плотнее. Всегда же задний торец раньше накрывает. – угодил я начальнику согласием.
– Да просто из яркого света в темноту приехали, вот и кажется, что нифига не видно, – расставил все по местам Олег.
– А что это автопилот-то выключился?
– Пока никаких идей. Технари расшифруют и все узнаем, – я пожал плечами.
– А сам красную кнопочку случаем не нажал? – Андрей испытующе глянул в мои честные глаза.
– Не, ну я, бывает, чудю, но только не в трезвом виде и не в самолете. На кой мне его на тридцати футах-то отключать?
– Да, я так спросил, не горячись.
– А все заметили, как я "NO FLARE" успел крикнуть? Поощрение будет? – Олег, улыбаясь, поднял указательный палец вверх.
– А тут поощрять не за что. Во-первых, тебя этому на каждом тренажере учат, а во-вторых, ты за собственную жизнь боролся. Или что, и о моей тоже думал? – подхватил Андрей.
– Всегда так! Начальству лишь бы беззащитного второго пилота обломать, – изобразив обиду, Олежка отвернулся.
– Ладно, не дуйся, выпишем тебе значок «За своевременный выкрик». Это такой, с рожей в фуражке и разинутой пастью на ползначка, – Андрей зашелся в хохоте, не договорив шутки.
– Парни, хорош ржать. Заруливаем. Taxi Lights Off!
Когда счастливые пассажиры ушли с самолета, проводники накрыли «поляну» в Первом классе. На большом подносе расставили пластиковые фужеры с шампанским и пластиковые же рюмочки с коньяком. Пилоты, повозившись некоторое время с заполнением журналов и оформлением жалоб на автопилот, наконец появились в двери кабины.
– С Наступающим! Всем здоровья, летного долголетия, удачи и семейного благополучия! За нас! – провозгласил первый солидный тост Андрей. – А теперь быстренько собираемся и побежали. Дома водка греется.
– Витек, – обратился я к дежурному инженеру, встречавшему самолет, – что там компьютер говорит о причине отключения?
– Ничего не говорит. Все исправно. Ты же говорил, что полсалона в «Экономе» на посадке по соткам болтали. Вот тебе и причина. Написано же, что нельзя, да разе-ж им объяснишь? Убивать таких надо из рогатки, в младенчестве. Ну давай, С наступающим!!!
Солнце еще глубоко за горизонтом, небо по ночному черно и полно звезд, но робкие утренние лучики уже вывели над краем земли нежную розовую полоску. Когда летишь на восток, скорость восхода увеличивается вдвое. Мало того, что планета крутится со скоростью тысячу километров в час, так еще и самолет добавляет свою скромную тысячу. Светило как ошпаренное просто выскакивает из-за быстро светлеющего горизонта и лихо начинает новый высотный день. Какой бы ты ни был великолепный профессионал, прежде всего, любой пилот – это обычный человеческий организм, одетый в летную форму. Ночью люди должны спать.
Глядя на буйство красок высотной зари, ничего другого на ум не приходит, как поворчать на неизбежную смену ночи днем и очевидную несправедливость возвращения домой под утро. Жена и дети еще спят, а ты слезящимися глазами вынужден смотреть на пестрые приборы, на агрессивно оранжевый горизонт, на расплывающиеся зеленые буквы и цифры бортовых компьютеров. Кто на что учился…
Позади с интервалом в пятнадцать минут летит коллега. Запросил набор двенадцать сто. Кто-нибудь из молодых. Хочет, чтобы все по-правильному. Раз компьютер предлагает повыше, пилот выполняет его желание. А то, что с каждой тысячей метров уровень космической радиации удваивается, а то и утраивается? А сухой воздух, вызывающий ощущение фанерности кожи? Те, кому за пятьдесят, выше десяти ста стараются не залезать. Только в случае необходимости. Здоровье, оно не железное.
Вон, навстречу кто-то из наших шлепает на девять шестьсот. В Лондон. Залился, загрузился и ползет низэнько-низэнько…
– Это кто там, на двенадцать залез? – интересуется вверх с девяти шестьсот встречный борт. – Ты, что ли, Мара?
– А как ты угадал? – звонким от полноты жизни голосом отвечает пилот с двенадцати сто.
– Выше тебя только звезды, – философски замечает низко-высотный, – А круче тебя только яйца. Поберег бы их.
– А я высоко летаю, потому что иначе по прилету водка не забирает! – задорно парирует высотник.
Посрамленный пожилой ценитель здорового образа жизни дальше летит молча. Эх, молодость!
В Бангкоке, в малюсеньком магазинчике «У Васи» встретились пилоты из Ташкента и моряки из Владика. Когда все нужное и ненужное куплено, хочется удовлетворить естественный интерес, каким же это образом коллег занесло в такую даль.
– Мужики, – обращается к летчикам один из моряков, – А вы на каком пароходе?
– На пассажирском, – я с готовностью отвечаю на вопрос.
– А мы, вот, свой в Бомбей в утиль гоним. Уже месяц как болтаемся, – делится моряк.
– А мы из Ташкента.
– Наш едва на ходу десять узлов дает, – объясняет он медлительность путешествия.
– Мы быстрее. У нас 430 узлов.
– Ладно заливать! А порт приписки какой?
– Говорю же, Ташкент.
– Ташкент?! А пароход какой?
– Двухтрубный, скоростной, пассажирский.
– Сколько узлов, говоришь?
– 430
– Ну-ну… А в океан как выходите?
– По Сыр-Дарье.
– Ладно, не хотите серьезно, не надо. А буфетчица у вас есть?
– Восемь.
– А экипажу сколько?
– Двое.
– Во везет!
– Леха, не слушай ты их, пилоты они, лапшу тебе вешают. Извините мужики, доверчивый он у нас. Про самолет я точно угадал?
– Точно.
В салоне первого класса пассажиров немного, и половины кресел не занято. Народ денежный, солидный, прилично одетый, трезвый. Но все равно что-то у них не так, у этих магнатов!
Во всяком случае, откуда этот противный запах немытого тела и нестиранных носков? Люди украдкой начинают посматривать на соседей, оценивая возможный источник ароматов.
– Здесь что-то неприятно пахнет, – негромко говорят услужливо склонившейся проводнице, – я пересяду вон на то свободное кресло.
Проводницы незаметно для пассажиров нюхают воздух, кресла и пледы. Все пахнет как обычно. Откуда же эта вонь?!! Даже открытая полностью вентиляция не спасает, а только усугубляет положение. Может крыса где-нибудь в системе кондиционирования сдохла и сгнила или мокрую тряпку уборщицы забыли, и она завонялась?
Когда казалось, что катастрофа неизбежна, обнаружился источник запаха. Второй пилот купил в Париже ассортимент сыров, сложил свои деликатесы в сумку и убрал ее за спинку кресла.
Пришлось ароматной продукции продолжить полет в закрытом туалете, заносить сумку в кабину не разрешил командир.
Да-да! Это был стандартный парижский бизнес. Перед вылетом владельцы пафосных кафе и ресторанов созванивались, приносили к вылету в Париж деньги и список деликатесов, а летчики все это покупали в ближайшем Ашане и перли в чемоданах в Ташкент. За пол-чемодана сыров и вин можно было заработать долларов двести-триста. Как-то раз я перебрал с вином и, поднимая тяжеленный чемодан по техническому трапу вытянул связку на правом локте. Вот уж тридцать лет она мне напоминает о моей жадности. Но вот описанный казус с сыром – не про меня. Я в том рейсе был капитаном, да и сыры старался возить в герметичном чемодане..
А теперь пара заметок из амстердамского Софителя, того, что в двухстах метрах от площади Dam и на аналогичной дистанции от известных «красных фонарей». Сауну по правилам заказывают на два часа. Но если экипаж дружный, то каждый заказывает по два часа. В итоге можешь просидеть в сауне, периодически греясь, и в перерывах развлекая себя картами, пивом и чипсами все шесть часов, пока не осточертеет.
В тот раз так ловко заказать сауну на весь день не получилось. Оказалось, что два часа записали на себя проводницы. Ничего не поделаешь, придется идти после них.
В положенное время пилоты спустились вниз. Помещение оказалось аккуратно прибранным, а сауна до обидного холодной.
– Эти мочалки, так и не приходили, что ли? Только время из-за них зря потеряли, – досадовали пилоты. Быстро включили нагрев на полную мощность, открыли по пиву (по прилету в магазинчике напротив брали сразу бутылок шесть-восемь Grolsch. Продавец, озираясь на улицу, упаковывал все в непрозрачную сумку, боясь налета полиции за торговлю спиртным до 10.00 утра) и уже через пятнадцать минут, и сауна, и летчики были готовы к приятной процедуре. Температура около ста. Самое то!
Мужчины, завернув головы в полотенца, уселись на верхний полок. Хорошо! Вот и первая капля пота повисла на носу. Пора поддавать!
– Сейчас пока чистым паром поддадим. Следующие разы сначала пиво разведем, а под конец эвкалипта добавим.
Первый черпак зашипел на раскаленных камнях. Обдало жаром. Да так обдало, что аж в носу засвербело и в глазах защипало.
– Какой-то необычный сегодня пар, едучий. Поддай-ка еще! Посмотрим, может на камнях что было?
Пш-ш-ш-ш!!!
– Ох! Твою мать! Невозможно сидеть! Дихлофос какой-то!
Пилоты выскочили из сауны в светлый предбанник. Из двери за ними вырвались клубы сизого дыма.
– Горит что-то! Выключай печку скорей! Что там внутри? Огня нет? Дай свет побольше!
– Все чисто!
– Дым-то откуда?
– Хрен его знает!
– Пусть проветрится, потом разберемся.
После остывания сауны летчики приступили к расследованию инцидента. Все с виду в порядке. Только в бадейке вода странного ярко голубого цвета и с сильным одеколонным запахом.
– Дрянь какую-то развели, она и горела, – поставили мужики диагноз, нагрели сауну снова и отдохнули правильно и по-человечески.
Вечером на ужине две проводнички поинтересовались как сауна?
– Нам не понравилось, – пожаловались они, – глаза щиплет. Мы немного посидели, выключили и ушли.
– Так это вы шампунь в бадейке разводили?
– Нам сказали, для запаха нужно что-то развести.
– В следующий раз с пилотами ходите, хоть поддавать научитесь…
За удовольствие надо платить. Даже за самое дешевое.
Платный канал в гостиничной телесети стоит около десяти долларов в сутки. Хочешь смотреть секс на экране, плати. Смотреть хочется, а платить как-то не очень.
Инженеры, самые образованные в технических вопросах люди, поделились секретом, как включить платный канал без последствий для кошелька. Для этого надо телевизор по-особому приготовить. Снять заднюю крышку, найти особую белую кнопочку на особом блоке, нажать ее и, пожалуйста, наслаждайся без ограничений!
На рейс в Амстердам пришлось дополнительно к обычному комплекту одежды и туалетных принадлежностей положить в чемодан набор отверток и небольшие плоскогубцы. Мало ли, придется крышку вскрывать, кнопочку эту искать, может, ее нажать пальцем не получится. Инструмент всегда пригодится.
После перелета уставшие пилоты и проводники расползлись по гостиничным номерам. Но не все приняли душ и залезли под одеяло. Некоторые озабоченные, достав из чемодана инструменты, первым делом направились осуществлять заветную мечту любого халявщика. Иметь и не платить.
Крышка снялась на удивление легко. Наивные голландцы даже пластилиновой пломбы не поставили. Не предполагали простаки, что постояльцы гостиницы полезут с отвертками в телевизор. Вот и обещанный блок, и кнопочка при нем. Немного не такой блок, немного не там, и кнопочка немного не такая, но ведь никто не обещал, что все телевизоры в мире одной конструкции. В любом деле требуется творческий подход.
– Заходи, я крышку снял и кнопку нашел, посмотришь как что включать, – пригласил коллегу пилот.
– Сейчас, через пару минут, без меня не включай.
Вскоре два друга уселись перед своей электронной жертвой.
– Давай, жми!
– Щелчок, неяркая вспышка, и вот уже по темной комнате расползается слоями от телевизора противный дым с запахом горелой изоляции. Ошалевшие от неожиданности пилоты застыли в ступоре…
Придется платить, и уже не десятку. Телевизор стоит несколько дороже. А как ответить на неизбежный вопрос: Что вы там внутри искали? Посмотреть хотели, как устроен?
Через минуту в дверь постучали и начали открывать замок ключом.
Приплыли! Проверка!
За пару секунд на место установлена крышка, телевизор повернут темным экраном к зрителям, а сами зрители уселись на край кровати и повернули головы навстречу вошедшей работнице гостиницы.
– Is everything OK?
– Yes! – оставшегося воздуха в легких хватило только на очень короткий ответ.
Успокоенная работница удалилась. А то, что два товарисча сидят в темной комнате, по которой плавает странный дым, и на всем этаже выключилось электричество – это не проблема. Электричество починят, а эти русские пилоты может экстремалы? Отдыхают так?
Пришлось пойти погулять на пару часов, чтобы проветрить комнату. Электричество включили, телевизор починили и даже сделали вид, будто ничего странного не происходило.
Ташкентский самолет с новогодними челябинскими туристами на борту ночью заходит на посадку в Патайе. Таец, начитавший погоду на магнитофон, торопился и промяукал информацию настолько быстро, что нужно слушать снова и снова, выхватывая по одной цифре.
– Сколько там давление? – интересуется капитан.
– 1020.
– А ветер?
– 360, пять.
– Температура, видимость, нижний край?
– Во, кажется уловил! Ветер 360, пять, видно шесть, чисто, температура 14, роса 12, давление 1020.
– Не бывает в Бангкоке 14 градусов, послушай еще.
Второй пилот сквозь кошачьи звуки пытается разобрать, что же торопливый тайский метеоролог хотел сказать по-английски?
В кабину зашла проводница:
– Сколько градусов?
– Скажи им двадцать четыре.
– Хорошо.
Наконец диспетчер подтверждает, что да, действительно, всего четырнадцать градусов. Но сообщать пассажирам новую цифру уже некогда, до посадки осталось не более пяти минут напряженной работы.
На стоянке в самолете открываются двери, подъезжает трап, и начинают выходить приехавшие на юг пассажиры. На весьма прохладном юге дети в маечках и панамках начинают капризничать и проситься на руки. Женщины лезут в сумки, доставая так некстати далеко уложенные кофты. Мужчины переносят катаклизм стоически. Люди, поеживаясь и подпрыгивая на перроне, ждут автобуса.
Экипаж уже закончил работу в кабине и бодрым шагом направляется к специально выделенной машине. На летчиках длинные кожаные плащи, шеи замотаны шарфами, фуражки надвинуты на уши.
Не любит мороз южного человека.
После длинного рейса, если предстоит долгий отдых в гостинице, экипаж собирается в самом большом номере, накрывается нехитрый стол – водка, закуска, соки. Летчики, проводники, инженеры отдыхают душой и телом, выводят накопившиеся радионуклиды, рассказывают друг другу случаи из летной практики – «летают».
Везет тому экипажу, в котором есть человек, любимое хобби которого – неформальное общение в теплой компании.
Высокий и тяжелый инженер Витя прирожденный рассказчик анекдотов. Знает он их превеликое множество. И главное рассказывать умеет. Помогает себе и мимикой, и жестами, и позами. Театр одного актера.
На любом застолье Витя – центр стола. Первые два часа он безраздельно властвует над вниманием собравшихся. За столом каждые три-пять минут тревожное затишье, с последующим обязательным взрывом хохота.
После двухсот на брата внимание слушателей размывается. Кроме того, каждый стремится рассказать что-то свое, наболевшее. Все говорят сразу и обо всем.
Еще после двухсот за растерзанным столом остается только Витя. Он сидит, подперев подбородок кулаком, глаза его смотрят в далекое пространство, и, кажется, каждый в свою сторону, перед ним недопитая водка в пластиковом стаканчике и остатки соленой закуски на блюдце. Слушатели расползлись. Да они и не нужны. Витя негромко рассказывает анекдоты в пространство, в эфир, повинуясь необоримому инстинкту рассказчика.
Что можно привести из Лондона в Ташкент?
Правильно!.. Массу впечатлений и ярких воспоминаний о зеленом просторе Гайд парка, о доверчивых лебедях в пруду, о величественном Биг Бене и старинном обряде смены караула у королевского дворца. Можно успеть посетить несколько из десятков возможных музеев. Еще можно забить чемодан сувенирными красными даблдеккерами, телефонными будками и прочими атрибутами английской столицы. В конце концов можно просто незабываемо посидеть с подружкой в прокуренном пабе за кружкой темного пива, разглядывая таких непохожих на самих себя шумных британцев.
Все это можно, но чаще всего ташкентские пилоты везут на родину маргарин в пластиковых банках по два фунта весом и ценой 99 пенсов. Покупают по пять банок, связывают стопочкой, и, удивляя персонал отеля и секьюрити в аэропорту, тащат жирный Лондонский сувенир домой. Точнее не домой. Все это на заказ. Перед вылетом подходят знакомые, и отдаленно знакомые, и вообще незнакомые, дают два мятых доллара и просят привезти баночку. Вроде все свои. Как откажешь? Но любому терпению приходит конец.
– Так, привезешь две банки маргарина с синими полосками, мне и Настёне, вот три доллара, если не хватит, мы потом добавим.
Таких приказов ослушиваться не принято. Маргарину вам? Привезу, на все три доллара. Даже своих денег добавлю.
Пришлось купить в том же Safeway полфунта отличного дорогого сливочного маргарина и взять чек персонально на эту пачку.
...
– Это что?
– Ваш маргарин, на все три доллара, вот чек, курс к фунту 0.65.
– Мы же просили в больших банках! По 99 пенсов!
– Вы знаете, девочки, я плохо в маргаринах разбираюсь. Что увидел, то и купил.
Выражение на лицах жертв кричало: «Ограбили!!!». За грабителем закрепился диагноз тихого идиотизма, зато чемодан на рейсах из Лондона полегчал сразу, как минимум, на пять килограммов.
Начало 80-х, то есть события из той эпохи, когда я еще бороздил синюю воду Средиземки и не задумывался о полетах за штурвалом.
В Ташкентском аэропорту, над которым издавна пролегал основной маршрут ежедневной челночной миграции птиц из города на городскую мусорную свалку и со свалки обратно в город, с появлением новомодного термина «орнитологическое обеспечение полетов» организовали службу, выделили будку-вагончик, назначили начальника-орнитолога и пару рядовых птицебоев.
Птицы изменений не заметили и не особенно реагировали на расставленные вдоль полосы пестрые пугалки, сделанные из новогодней мишуры, но процесс пошел, отступать было некуда и на всех разборах по Объединенному авиаотряду стали привычно заслушивать отчет «Главного орнитолога» на предмет борьбы с орнитологической опасностью. Орнитолог скучно зачитывал статистику количества столкновений с птицами, показывающую, что количество столкновений медленно уменьшается, по-прежнему оставаясь опасно высоким.
И тут, приехала высокая комиссия из МГА СССР. Комиссары устроили проверки по всем службам и в завершение запланировали показательный разбор по Объединенному авиаотряду и смежным службам. Понятное дело, пригласили с отчетом и орнитолога.
На разборе привычно выступали начальники и командиры. Подводили итоги, каялись в упущениях и заверяли в недопущении их впредь. Очередь дошла до орнитолога.
Бывший штурман, давно уже заслуженный пенсионер, а ныне атаман маленькой команды охотников на ворон и горляшек поднялся на трибуну. На фоне обилия широченных лычек в Президиуме он немного замялся, как будто не зная с чего начать свое выступление.
Один из Замминистров МГА решил помочь старичку собраться с мыслями:
– Ну расскажите нам, насколько эффективны принимаемые вашей службой меры по борьбе с птицами.
– Если честно, то эффективны не очень. Не боятся вороны наших блескучек и шумелок, – сказал старый штурман, обернувшись от зала к начальнику.
– Чем же тогда вы боретесь с птицами на вашем аэродроме?
– В основном, мы их самолетами сбиваем, – пожал плечами орнитолог, – Но, все-таки, все меньше и меньше с каждым годом.
А это уже 12 января 2004 года:
В открытое окно с улицы пахло весенней травой, сухим теплом и керосином. Тополиный пух-жара-апрель...
Я разложил на столе расчерченный на май график полетов. Приготовил карандаш и резинку. Большая мягкая резинка – это «комэскина шашка», махнул ею и жертва вместо лакомого рейса летит в тьмутаракань... или вообще никуда не летит.
Шум взлетающих самолетов не отвлекал. Уже давно выработалась привычка не слышать его. Разве что, периодически врывавшийся рев и свист рулящего по перрону «фантомаса» заставлял морщиться как от зубной боли. Летающая бормашина, туды его в качель!
А как же-ж? Король перрона! Когда Ан-24 рулит, все молчат.
До вечера надо успеть вчерне сверстать график полетов. Раскидать рейсы, чтобы все летчики были счастливы, – приказал я себе.
Будем сказку делать былью! Пусть не для всех, но некоторым счастливчикам сегодня обязательно повезет. Ну а неудачник пусть плачет!
Я даже точно знаю кто будет, этот неудачник. – с ощущением горького азарта от сознания, что делаешь законную гадость неприятному человеку подумал я.
Зуб даю, что завтра увидит график и начнет ныть, что он же просил Куала, а ему две ночные Москвы всунули.
В таких случаях к совести взывать бесполезно. У этих людей мозгами жадность руководит. Самый простой способ – вежливо послать или не полениться, сунуть ему в нос мартовский график, где он неделю в Малайзии по магазинам бегал, бизнесмен, бля! Пусть успокоится.
...А сам-то, что, не такой? Умерь свой праведный гнев, бессребреник! – осадил я себя, – Не-е-ет, мы трудоголики. Нам денег не надо, работу давай!
...Да...
Один уже дотрудоголился, долетался ночными кольцами по двадцать часов в самолете. Эх, Петр... Как там у Жванецкого? – И вот ты здесь… Как-то так...
На чистый пока еще лист, спускаясь уступом из левого верхнего угла, легли первые полоски длинных рейсов.
Вдалеке на перроне маленький Як-40 посвистел в двигатели, потом громко, так что эхом отдалось, крикнул свое задорное «Пу-у-у!» Через пару минут уехал со стоянки, завернул за терминал и вокруг опять стало тихо. Тесный кабинет снова заполнили влажный шелест листьев, гукание горляшек и ленивое перечирикивание воробьев... О! Кстати! Воробьев! Он-то и полетит усилителем в Дакку.
В строчке капитана Воробьева короткий штрих перечеркнул две дневных клетки.
Постепенно работа приобрела законченный вид. Ежемесячный ребус сегодня разгадался довольно несложно. Вторых пилотов разбросать и можно к шефу на подпись.
Сидеть в позе Мыслителя с карандашом и резинкой осталось не больше часа.
Я зажмурился, сладко вытянул руки в стороны и энергично подвигал пальцами – Мы писали, мы писали, наши пальчики устали! – от спины в голову пришла теплая волна и в глазах появились продолговатые темные пятна с яркой дыркой посередине.
Мда... Надо было по-человечески обедать, а не обходиться этой бутылкой кефира-полбатона.
Я посидел немного, дожидаясь пока пройдет противная слабость и открыл глаза. Напротив меня словно из эфира материализовался наш эскадрильный инструктор, молодой и очень энергичный Саня Селиверстов.
Увидев его широкое скуластое лицо почти нос к носу передо мной, я вздрогнул от неожиданности.
Тянемся? Работа у комэски тяжелая? – сияя нахальной улыбкой, поинтересовался Селиверстов.
– Блин, ты как здесь оказался? Стучать положено, когда входишь!
– Братан, ну ты не бурей совсем-то. Если посадили временно на должность, это же не значит, что теперь у тебя все тут на цырлах будут стоять. – Сашка откинулся на стуле, выпятил нижнюю губу и воздел руки, изображая важность моего теперешнего положения. – Глянуть можно?
Он скривил шею и деловито заглянул в график.
– Та-а-ак, два Бангкока, Дели, Се-у-ул, – довольно промурлыкал он. – Маладца! Хороший график нарисовал!
– Ну еще ты здесь посоветуй!
– Не, братан, все ништяк! Я что зашел-то? Ну ты как? Не забыл? А то смотри, у нас сегодня в «Аисте» заказано.
– Конечно не забыл. Что там, в семь?
– Все-таки забыл, значит? На шесть тридцать договаривались. Сразу из-за стола и за стол. Ты смотри, не сваливай. На десять человек кабинет заказали.
– Приду, конечно.
На самом деле идти не хотелось категорически. Из-за пьянки грозила сорваться поездка в горы. Жена, терпеливая боевая подруга, будет огорчена. Ведь собирались уже месяц.
...Можно, конечно, не пить. Натрескаться шашлыка и салатов, а потом пару особо буйных прихватить с собой по домам. Но тогда нахрена попу баян? Что я жареного мяса не ел? Сидеть с постной рожей посреди веселья?
Я вздохнул. – А ведь так и будет.
...Ну кому понравится сидеть за столом, попивать минеральную воду за успех и за здоровье и слушать пьяные откровенности? А что делать? Совсем отпадать от коллектива и замыкаться только на семье тоже не хочется. Друзья-коллеги как-никак.
...А может напиться со всеми за компанию? Машину брошу на стоянке. Черт с ними, с этими горами! Эка невидаль? Там все равно в конце апреля кроме ревеня собирать нечего.
...Детям пообещал... Змея приготовили запускать...
...Ладно! Сегодня у меня на банкете роль соцработника. Развоз алкашни по домам. Главное – чтобы в салон не нарыгали. Надо будет запастись мешками или уж выбирать тех, кто упьется не в срань.
...А те, кто в срань.., пусть ментам на съедение достаются?
...Ладно будем брать по порядку от края стола, невзирая на состояние...
Мысли о предстоящем мероприятии немного замедлили работу и карандаш завис в нерешительности над очередной клеткой.
...Этак я и до завтра не закончу! Решено! Не пью, отбуду номер и домой. За работу! – я отвернулся от окна и углубился в график «Труда и отдыха л/с – Вторые пилоты».
Час пролетел незаметно. Последнюю ночную Москву я нарисовал уже на фоне хлопанья дверей, щелканья замков и топота ног уходящих домой работников.
– Дима, вы идете? – в кабинет заглянула Ирка, помощница комэски из соседнего отряда.
– Да, конечно! – засуетился я, рассовывая рабочие книги по ящикам стола. – Сейчас закрою тут все и иду.
Ирка как-то очень отрепетированно, в профиль ко мне, прислонилась к дверному косяку и стала задумчиво смотреть в заоконную даль.
...Вот девка! Сиськи! Попа! Лицо красиво нарисованное. Не дура. С трех раз не надо угадывать через сколько мгновений после первого взгляда на нее сладко и тревожно затрепыхается от любви сердчишко какого-нибудь молодого пилотика.
– Ира, я сегодня не смогу подбросить. У нас сабантуй в Аисте.
– А-а-ааа! А что отмечаете? Девушки будут или опять одни господа гусары?
– Только господа. Летнюю навигацию обсудить надо. Начальство в основном. Девушкам с нами скучно.
– Ну-ну...
– Не обижайся, да и что мы старперы таким как вы длинноногим?
– Э, не скажите. Кому-то, может, и самое то.
– Ну не тебе же?
– Ясное дело! Я себе молодого и нецелованного найду, а то вас тут всех еще с женами разводить!
– Ладно, пошли! – я смешался от такого бесцеремонного напора.
– Ну, раз мне сегодня облом, я с нашими и с Валькой пойду на автобус. А вам весело-весело встретить... что у вас там?.. Вэ-Лэ-эН! – Ирка засмеялась и побежала догонять своих подружек. Я выдохнул что-то недовысказанное, закрыл кабинет и тоже направился к выходу.
– Братан, ну ты что так долго? Все собрались. Шашлык стынет, водка греется. Давай по пятьдесят и...
– Мужики, я сегодня не пью. За рулем.
– Мы все за рулем. И причем за одним! Давай, не ломайся как девочка. Машину на стоянке оставишь. Завтра же не лететь?
– Нет, пацаны, я на завтра пообещал своих в горы свозить. Так что я тут с вами посижу, шашлычка поем.
– Димон, ты не заболел часом? Или оперу пишешь?
– Иди ты в жопу со своим опером! Сказал же причину.
– Ладно, не парься. Нам больше достанется. Ну, налили? Все в вену попали? Тогда – Горько! Поехали!
– Полетели, – поправили из дальнего конца стола.
– Алиш, ты как всегда прав! Что значит боинговский комэска! Не то что мы тут эрбасники-крестьяне! Конечно полетели! – белые пластиковые стаканчики беззвучно сошлись в середине стола.
Так, традиционный расклад: двое в сиську, остальные разъедутся сами на такси.
– Парни, я Петровича и ... ну вот и Игорька возьму. Вы тут присмотрите, я минут через пять машину подгоню, чтобы не ковылять им до стоянки.
Владимир Петрович – уже далеко не молодой инженер. Сухой, поджарый, когда трезв – грудь колесом. Любит опасно сверкать глазами на молодых женщин. В такие моменты его спина делается еще прямее, брови с проседью то взлетают, выражая беспредельный восторг, то хмурятся, демонстрируя серьезность намерений на ближайший вечер.
Петрович, Петрович! Старина Петрович. Старый, пьяный, а все туда же: про бабс. Танец живота ему подавай.
Огня уже нет, но дым еще идет... иногда.
– Петрович, ты посиди тут, родной, за Игорьком, вот, присмотри. А я сейчас за машинкой схожу.
– Давай! – сабельным ударом дает отмашку Петрович, – Пррриссмотрю!
...Лайбочка, вот ты где, радость моя небесно-голубая! Помучаю тебя сегодня пьяными летчиками. Ну да не в первой. Потерпим, правда? Ведь и самого такого возили. Без твоей помощи, правда. Ты-то про меня только хорошее знаешь.
По вершинам акаций, заканчивающимся где-то в темных глубинах звездного космоса, легко касаясь ажурной листвы, пробежал теплый ветерок.
Я поднял голову к высоким ночным кронам.
...А деревья-то! Уже и в зелени все! Когда успели? Вроде вчера только мы слякоть месили, а вот и весна давно. И запахи и звуки.
...Жизнь летит быстрее самолета. Застыть на мгновение и ощутить, как оно прекрасно – некогда. Все торопимся куда-то.
...Счастливы люди, живущие на одном месте. Видят смену сезонов, с детьми играют, а не только по большим праздникам обещают их куда-нибудь свозить. В горы, например...
...Кто на что учился…, все счастливы по-своему, но все находят повод для несчастья, – я мысленно улыбнулся, прекрасно понимая, что мое бы «несчастье» да остальным людям – и коммунизма не надо.
Ключ в замок зажигания, – Ну что, давай, заводись, старушка. Поехали.
Почему-то в подъездах чужих домов всегда неприятно пахнет. Какой-то холодной непроветриваемой сыростью, жареным луком, кошками. Может и в моем так же воняет. Но сам-то уже принюхался и не замечаю, а друзья, небось, морщатся, когда приходят. Своя вонь не вонюча...
Вот и дверь в квартиру. Звонок.
Открывает пожилая жена в пестром фланелевом халате и тапочках.
– Здравствуйте, извините, мы там после работы ВЛН отмечали. И, вот. Владимир Петрович немного не рассчитал.
– Ничего, ничего. Вы только помогите мне его до дивана довести, а дальше я уж сама.
Так, одного удачно сдали.
– Игорек, ты там жив еще?
– Н-нормально...
– Всё, домой едем. Этаж напомни?
– Я сам, на лифте доеду. Ты только кнопку правильную нажми.
– Какой этаж, Игорек?
– Три... Третий.
– Дома есть кто?
– Да...
Вот и второй пошел!
Швабода! Домой к жене и детям! Не поздно, может и не спят еще.
Свет фар двумя кривыми пятнами повис на клочьях тумана.
Ба! Вот это диковина! Туман в апреле. Откуда же его нанесло в такую теплынь? Да плотный какой! Вроде и речки поблизости здесь нет.
Та-ак, уже никто никуда не спешит. Едем сорок. Если он до завтра продержится, горы могут накрыться. С такой скоростью туда полдня пилить. Но, будем надеяться - распогодится.
Встреча, ненужный ужин, планы, сборы, разговоры, постепенно угомонились.
Спим.
Под утро, еще в темноте, разбудил звонок на мобильник. Я посмотрел в светящийся квадратик. Тезка удумал звонить с ранья. Ответить или ну его в задницу?
– Да...
– Димка, вставай! Мне сейчас позвонили, сказали, что у нас самолет упал!
Сна не осталось, будто и не спал вовсе. Заныло внизу живота.
– Какой самолет? Где?!
– Говорят в конце полосы, восьмой левой. В забор воткнулся бетонный. Горит!
– Да какой самолет? Кто тебе звонил?
– Не знаю точно, маленький какой-то. То ли Як, то ли Ан.
– Я поеду туда и все узнаю, может помочь кому успею.
Прижимая плечом телефон к уху, судорожно застегиваю джинсы, перехватывая его из руки в руку, натягиваю рубашку.
– Димка, ты меня забрать сможешь? Я на дорогу выйду. Тачку в таком тумане не поймаю, а сам за руль... Ну ты понимаешь. Заберешь?
– Через десять минут будь напротив хлебного, я с аварийкой подъеду, чтобы ты меня издалека увидел, – командую я, уже закрывая за собой дверь.
– Выхожу уже!
– Да, Як разбился. Уже потушили. Все погибли. Там уже работают спасатели. Спасибо, ваша помощь не понадобится. Можете, конечно, поехать к месту аварии, но там все оцеплено уже. Вряд ли вас пропустят. Да и помогать там некому. – дежурный командир безнадежно махнул в нашу сторону рукой и отвернулся к телефонам.
...Эх ребяты! Ребяты! Кто же вас заставлял лететь в никуда? Ведь стихия же! Ушли бы на второй круг и сидели бы сейчас на запасном, чай пили. И были бы все живы. А пассажиров сколько убили! И ведь не гнался за вами никто.
В тишине, в тумане.
Вы же думали, что не ошибаетесь и уж мимо такой огромной полосы не промахнетесь. А ошибка-то с другого боку вкралась. Вы и не поняли. А когда у самой земли огни увидели, небось обрадовались. Точно идем! А то, что это уже конец ВПП, а вовсе не начало и даже не середина, мозг понимать отказался – ведь все же четко было! Огни опять же...
В газетах написали обычную глупость – туман виноват.
Погибли 32 пассажира и 5 членов экипажа. Самолет 87985 рейс из Термеза в Ташкент
А у моих все-таки сорвались горы.
В Ташкенте инженеры с 243-го авиаремонтного завода добились возможности проводить тяжелые формы техобслуживания для импортных Эрбасов и Боингов.
Первой ласточкой, здоровье которой детально проверили авиаремонтники, стал узбекский А310. За месяц простоя в ангаре его разобрали до винтика, проинспектировали бороскопами на наличие трещин в силовых элементах, перебрали гидравлику, электрику, авионику и выкатили на площадку перед ангаром совершенно новый самолет.
Встал вопрос, кто будет облетывать птичку?
В отряд позвонил инспектор из Госавианадзора Константин Седов. Искал свободного инструктора-добровольца. Я сидел в офисе и естественным образом выбор пал на меня.
Костя попросил заехать к нему, взять немецкую программу испытаний, творчески ее переработать в соответствии с пожеланиями заводчан и инженеров аэропортовой авиационно-технической базы и быть готовым в ближайшие дни повыкрутасничать в небе над Ташкентом.
Программа оказалась довольно объемной. Мне когда-то уже приходилось заниматься подобным, когда забирали наши самолеты с завода в Гамбурге. Но тогда моя задача, как второго пилота, заключалась в написании флайт-планов и ведении радиосязи в полете, теперь же надо было пилотировать новорожденного самому.
За три часа мы должны были успеть забраться на 12000 метров и разгерметизировать салон, проверяя все ли пассажирские кислородные маски повисли, поочередно выключить и запустить двигатели, довести самолет до скорости сваливания и успешно его из сваливания вывести, проверить пилотирование с отключенными гидросистемами, полетать с предельными кренами, а под конец еще и исполнить несколько заходов на посадку с уходами на второй круг при имитации отказа одного из двигателей. Полет должен был завершиться автоматической посадкой со снятием параметров точности приземления и пробега.
Попутно, фоторгаф из местной газеты, которого прислали освещать событие, попросил исполнить этакий взлет как на авиасалоне. Я сказал, что крены над землей сразу после отрыва мы крутить не будем, незачем пугать жителей соседствующих с аэродромом домов, а вот крутой взлет – это всегда пожалуйста! На фото, снятых хорошей длиннофокусной оптикой, получается самолет «вид сверху».
В день облета с утра была хорошая погода, правда, с прогнозом низкой облачности и дождика на вторую половину дня. Ну да кренделя нам крутить не у земли, а на десяти тысячах метров все обещало быть в ажуре.
Константин занял правое кресло, я уселся в левое. На среднее сел ответственный за испытания инженер, держа в руках мою, тщательно переосмысленную вместе с технарями и красиво напечатанную Программу. На боковую откидушку устроился авиатехник, в обязанности которого входило считать не выпавшие кислородные маски и списывать разные нужные параметры во время испытаний.
Фотограф с треногой разместился на кромке перрона в районе нашего предполагаемого взлета.
Разогнав самолет на максимальной тяге двигателей до необычно высокой скорости, я задрал его носом в небо так, что почувствовалась вполне приличная перегрузка, от которой инженеры длинно кивнули головами.
Так! Фотограф, наверно, доволен. Такие снимки только из Фарнборо привозят.
Винтом закручивая траекторию, мы полезли на максимальную высоту. Наконец, освещенные утренним косым солнцем, пики Памира оказались где-то далеко внизу.
– Экипажу надеть кислородные маски! – скомандовал Костя и, убедившись, что все засопели кислородом, потянулся к кнопкам выключения системы кондиционирования и наддува самолета.
Перед разгерметизацией я немного опасался за свои уши и глаза, все казалось, что уши обязательно заложит, а глаза обязательно вылезут из глазниц. Но все произошло незаметно. Просто стало необычно тихо. Как будто летишь высоко над горами на большом воздушном шаре!
Техник с переносным кислородным баллоном ушел в салон считать маски.
– Теперь по программе у нас перенаддув и проверка работы клапана аварийного сброса давления, – сообщил в наушниках Константин.
– Костя, а это не больно? После такого живут? – поинтересовался я.
– А вот мы сейчас это и узнаем, – сказал Константин и, включив кондиционирование, начал закрывать клапана высотной системы.
– Перепад 8.80, – сообщил инженер. – Аварийный клапан открылся!
– И совсем не больно! – обрадованно сообщил я свои ощущения.
– Это только в руках дикаря: техника – кусок железа! У нас все работает как часы! – похвалил работу матчасти инженер.
– Готовимся к проверке самолета на устойчивость на скоростях близких к скорости сваливания и срабатывание системы предупреждающей тряски штурвала. – объявил Константин следующий номер нашей Программы.
Я выключил автопилот, поставил двигателям малый газ и потянул штурвал на себя, удерживая самолет от опускания носа.
При подходе к скорости сваливания начал нарастать гул от вибрирующих в предсрывной аэродинамической тряске крыльев. Штурвал почти полностью на себя, самолет устойчиво висит в разреженном воздухе.
– Ничего не трогать! Он сейчас сам должен дать газу! – скомандовал Константин.
Через секунду, автоматика, спасая самолет, увеличила тягу двигателей.
– О! Сработала! Теперь доводим до скорости сваливания и наблюдаем процесс.
Снова двигатели на малом газе. Автомат тяги выключен. Гул предсрывной тряски. Штурвал «у пупа». Я сижу в напряженной готовности дать полный газ и опустить нос самолета, позволяя ему разогнаться. Но замечательное детище Эрбаса и не думает сваливаться. Обиженно гудя крыльями, самолет сам без малейшего крена плавно опускает нос и начинает понемногу увеличивать скорость!
– Газу! Восстанавливаемся! Снижаемся на сотый эшелон и там проделываем все то же самое, но в посадочной конфигурации и с выпущенными шасси.
Самолет оказался устойчив и с полностью выпущенными закрылками. Разве что не гудел крыльями, а предупреждал пилотов искусственно создаваемой тряской штурвала.
После проверки управления самолетом, пришла пора останавливать и запускать двигатели. Залезли обратно на шесть километров и там убедились, что системы запуска работают четко, выше всяких похвал.
Пока мы болтались где-то на верхних эшелонах, Ташкент закрыла пелена низких облаков. А нам как раз сейчас заходить на посадку и уходить на второй с имитацией отказа двигателя.
– Нижний край – двести футов, видимость пять! Нормальная погода! Заодно и ПОС проверим, – оживленно сообщил Костя, прослушав по радио сводку погоды.
– Так, – он повернулся ко мне, – заходишь до высоты пятьдесят футов и с нее уход на второй. Я в процессе ухода поставлю в первом заходе левый, а во втором правый двигатель на малый газ. Твоя задача не парировать отказ педалями. Вмешивайся только если самолет валиться начнет. Надо проверить систему компенсации разнотяга демпферами рыскания.
С шестисот метров высоты я нырнул в серую дождевую облачность. По стеклам кабины побежали суетливые струйки воды, формой похожие на сперматозоидов из учебника биологии.
Под облаками аэродром оказался неожиданно мокрым и черным. Вот блин! Утром оставили сухой и солнечный, а прилетели и на тебе! Погода поганее не придумать.
Высота пятьдесят футов.
– Go Around! Flaps 20! – командую и нажимаю на кнопку ухода на второй круг.
Константин поставил левому двигателю малый газ. Самолет вильнул носом влево, потом выправился и с небольшим креном и скольжением полез в набор высоты.
– Работает! – обрадованно объявил Костя, – Давай выполняй разворот к третьему. Сейчас правый мотор проверим.
Демпферы, что влево, что вправо отработали без проблем.
– Теперь автоматическая посадка и на этом на сегодня кончаем геройствовать, – сказал Костя.
Я завел самолет на посадку. Погода будто специально решила подыграть, усложнив условия нашей проверки. К слоистым облакам добавилась набежавшая кучёвка. Дождь усилился и задул довольно ощутимый боковой ветер. Но нашей всепогодной ласточке такие испытания, что слону пендаль! На мокрую полосу самолет сел совершенно не слышно. Просто только что летели и вот уже катимся по осевой линии и шумим реверсами.
Самолет прошел экзамен, завод прошел экзамен, и летчики прошли экзамен. Жаль, что такие полеты выпадают далеко не всем. Да и счастливчикам только несколько раз в жизни.
Летом я улучил момент для посещения авиасалона в Ле Бурже. Мы съездили втроем с капитаном Олегом Тимашевым и вторым пилотом Тимуром Файзуллаевым. Понравилась организованность доставки толп посетителей и сам процесс демонстрации достижений авиации. Удивили две невидали – слоноподобный А380 и длинный тихий А340 (настолько длинный, что казалось, он никак не кончится, пока ехал мимо зрителей и настолько тихий, что можно было разговаривать, не напрягая голоса).
Гораздо позже, в 2017 году я, уже достаточно избалованный салонами в Ле Бурже, попал на авиасалон МАКС. Выставочные павильоны, экспозиции, летная программа – все было выше всяких похвал. Но оказалось, что в России салоны организуют для специалистов, а толпы зрителей только мешают празднику. Зрителей надо как-то провести от электрички до проходных, зрителей надо вкусно и недорого кормить и поить и потом зрителям надо предоставить туалеты, а всего этого делать совершенно не хочется. В итоге, оценив на себе все прелести массового русского сервиса я больше на МАКСы не ездил.
Не могу удержаться и не описать интересную старую традицию узбекских летчиков. Это организация два раза в году после успешного проведения Осенне-зимней подготовки (ОЗП) и Весенне-летней подготовки (ВЛП) большого эскадрильного «корпоратива», который мы называли просто «кашей». На самом деле это был плов, но авиаторы с присущей им иронией назвали его кашей.
Обычно для «каши» снималась чайхана соответствующего размера, способная вместить и рассадить около пятидесяти нетрезвых летчиков. Закупались ингредиенты большого плова, несколько ящиков водки. Чайханщик или наши умельцы готовили шикарный плов. Иногда к плову по просьбе трудящихся добавлялись шашлыки или самса.
Пилоты организованно приезжали сразу после заключительного собрания на ВЛП/ОЗП рассаживались и начинали вести чинные разговоры. Потом приносили посуду и ляганы с дымящимся пловом. Аппетит был уже достаточно подогрет долгим сидением с заслушиванием речей, поэтому народ приступал сразу. Вопреки узбекским традициям, запивали жирный плов не чаем, а водкой и вскоре разговоры становились откровеннее, а выступающие с заявлениями и тостами – громче и решительнее.
Командир эскадрильи и его заместитель слушали похвалы и критику в свой и в отрядный адрес. Делали выводы (но никогда не организовывали последствий).
Постепенно, часа через два наступал час таксиста.
Со временем и с улучшением материального положения летчиков, каши стали усложняться. Для их проведения снимали номера в горных пансионатах, или санаторий на берегу Сырдарьи, или помпезный ресторан над водами Анхора. Были даже случаи приглашения на празднество жен и массовое одаривание их цветами. Ну и, конечно, с каждым разом усложнялось меню, появлялись изыски в виде деликатесов и салатов, водки пилось все меньше, ибо многие стали приезжать на своих колесах.
Тем не менее, даже в ресторане и при галстуках, почти трезвые и избалованные вкусными закусками, мы старались поддерживать (и у нас получалось) дух летного братства и простоты в отношениях. Просто теперь это выглядело очень по-европейски, при том, что всего десять-пятнадцать лет назад балом правила милая сердцу бесшабашная азиатчина.
Как-то на берегу Сырдарьи, уже обильно наевшись и досыта напившись, в присутствии жен (которых тогда еще не заваливали букетами) Командир эскадрильи Виктор Суворов построил летчиков, способных связно петь, у берега по колено в воде. Сам встал перед хором «у кромки прибоя». Наступила ночь. Сцену освещали угли из-под тагана казана, теплые среднеазиатские звезды и одинокая далекая лампочка на противоположном берегу.
По отмашке командира хор запел:
– Там вдали за рекой, загорались огни…
Суворов широким жестом показал на темную широкую реку и далекую лампочку
– В небе ясном заря догорала…
Снова жест в сторону совсем слабых отсветов на западе.
– Сорок юных…
Женщины, дети и оставшиеся на суше летчики стали аплодировать и смеяться. Кто-то из хора поскользнулся на илистом дне и под хохот плюхнулся в теплую воду.
В «Сибири» в 2004 подобное пытались повторить, но в отсутствие традиции ничего путного не получилось и еще сильно мешали комары.
Кстати, в Дохе, почти сразу после моего приезда я попал на такой же корпоратив. Его организовали ночью на пляже. Была музыка, пиво (в стране, где спиртное было под запретом!) Народ толкался, изображая танцы и веселье. Наверно, это была разовая инициатива одного или группы американцев, которые хотели перенести на катарскую почву свой способ выстраивать горизонтальные связи.
К сожалению, такого больше не повторялось. Дискотеки на пляжах бывали, но категорически без пива.
Хотелось бы сделать «лирическое отступление» и вспомнить человека, на плечах которого авиакомпания «Узбекистан» поднялась из постперестроечного пепла. Он не был красавцем, супергероем, Махатмой Ганди или Иосифом Сталиным. Он просто оказался в нужное время в нужном месте, обладая волей, нужными связями и возможностями.
Маленький ростиком, с огромной головой под фуражку 65-го размера, толстый и неуклюжий, он внешне мог бы быть похож на восточного сатрапа в исполнении Денни де Вито. Но, в отличие от известного лицедея, Арслан Гаипович Рузметов никогда не играл чужих ролей. Роли он любил распределять сам. Он был тем, кого сейчас немного заумно называют «эффективным менеджером». Реально же он был «суперэффективным менеджером», хотя и назывался просто – Генеральный директор авиакомпании «Узбекистон Хаво Йуллари».
Менее всего хотелось бы в этом эссе вылепить бронзовеющий образ Атланта, Титана, Создателя и Вершителя судеб узбекской авиации, огромного коллектива авиаработников Узбекистана, волею истории в 90-е оказавшихся перед выбором или рассеяться и деградировать, или, напрягшись до последней возможности, вырваться из постсоветского болота и занять достойное место в авиационной индустрии мира.
Поэтому попробую представить его таким, каким он запомнился мне, моим друзьям и коллегам. Если кто из читателей окажется не согласен с моей точкой зрения, это не страшно. После того, как Горбачев объявил плюрализм мнений, иметь свое собственное перестало быть преступлением.
Если же кто-то увидит исторические неточности или что-то ему покажется откровенной ложью, я всегда открыт для дискуссии и буду рад исправить эссе, коль в том окажется необходимость.
Да, должен сразу сказать, что в угоду литературным условностям имена почти всех героев, кроме главного и еще одного-двух, изменены и любое совпадение можно считать обычной случайностью.
Все начиналось не в самое простое для Советского Союза время. Был пик Холодной войны. Родине требовалось много пороха, топлива для ракет и реактивных снарядов. И с каждым годом требовалось все больше и больше. Сырье для горючих и взрывоопасных компонентов росло на узбекских хлопковых полях. Поэтому естественно, что на расширение посевов хлопка, на ирригацию огромных площадей водами рек Сырдарья и Амударья страна денег не жалела.
По широким полям, покачивая голубыми сетчатыми бункерами, ползли комбайны. Прижимаясь к земле и лихо перескакивая межевые посадки тутовника, с веселым стрекотанием проносились «химические» желтые Ан-2, занятые то подкормкой растений, то борьбой с вредителями, то дефолиацией перед уборкой урожая.
Работы у хлопкоробов и авиаторов было много, а планов на годы вперед еще больше.
Летчики были в дефиците и почете. Летные училища ежегодно выпускали сотни молодых пилотов, но всех их разбирали еще до выпуска и распределяли в эскадрильи и отряды. В Узбекистане пилотов ждали в авиаотрядах Сергелей, Термеза, Нукуса, Каршей.
В середине 60-х вернулся в родной город после обучения в Сасовском летном училище ГА молодой и энергичный Арслан Рузметов.
Как и большинство молодых пилотов того времени Арслан начал летную карьеру с Ан-2, быстро стал командиром самолета, затем, не оставляя летной работы, начал уверенно продвигаться по лесенке административной карьеры. Еще совсем молодым, достигнув профессиональных и командных высот в Ан-двашном мире, первым пересел на полученные Каршинским отрядом новенькие Як-40.
Хлопкоробы и ирригаторы, авиаторы и машиностроители «осваивали» миллиарды советских рублей, чтобы помочь стране победить в бешеной военной гонке. Одни выводили особо урожайные сорта, другие совершенствовали систему орошения, третьи с воздуха щедро посыпали и поливали все это химией.
К сожалению, проходимцев, мздоимцев и воров тоже было немало. Лозунги про миллионы тонн Родине, беззаветный труд и мир во всем мире ничего кроме усмешки у них не вызывали.
Скрываясь за спинами трудившегося народа, постепенно и незаметно выстраивались в стройную воровскую систему казнокрады всех мастей, и местные, и приезжие. Часть выделенных государством огромных средств неизбежно оседала наличными в карманах и сейфах современных Кореек. В разграблении золотого хлопкового «тельца» участвовали длинные цепочки, состоящие из маленьких и больших начальников от рядового колхозного агронома до Первого Секретаря республиканского ЦК, от бригадира на стройке очередного канала до министра Союзного министерства в Москве.
В 1966-м грянуло Ташкентское землетрясение. На восстановление столицы республики из Центра хлынул дополнительный поток денег, материальных средств и рабочих рук.
Для простых людей это было зримое воплощение советского интернационализма и братской помощи, а для партийно-хозяйственной верхушки – отличный шанс прибрать к рукам миллионы и купить на них власть, много власти!
В те годы у серьезных казнокрадов было принято возить деньги по миллиону рублей в сотенных купюрах. Миллион в виде ста пачек сторублевок как раз плотно влезал в стандартный черный кожаный «дипломат» с замочками. Поэтому крупные взятки считали не миллионами, а дипломатами.
Арслан Рузметов к этому времени сделался командиром Каршинского отряда. Многого добился сам, но решающее слово в карьере сказал его отец – Первый секретарь Каршинского обкома партии. Живя, с волками, Арслан сам научился «выть по-волчьи» и регулярно на рейсовом Яке возил дипломаты с миллионами рублей в Ташкент. (В стандартный кейс помещался ровно один миллион в сторублевых бумажках).
В своей же неподковерной жизни энергичный и честолюбивый командир не жалел сил и средств, развивая собственное авиапредприятие, обеспечивая летчиков денежной работой и качественным жильем. Уже тогда, молодого еще Рузметова пилоты стали за глаза с теплотой называть – «Папа».
Вскоре, как отлично зарекомендовавший себя организатор производства и надежный свой человек, Рузметов был назначен на должность Генерального Директора представительства Аэрофлота в Узбекистане. Переехал в Ташкент и построил в престижном районе города просторный дом.
К концу 80-х под влиянием Перестройки политическая погода в СССР поменялась и злой рок нагнал в Узбекистан следственные группы из Москвы. Завертелось «Хлопковое дело». Следователи по особо важным делам Гдлян и Иванов перерыли республику и переполошили всю элиту, выведя на чистую воду многих видных чиновных коррупционеров. Кого по результатам расследования закрыли в тюрьмы, а кого и расстреляли. Глава республики Рашидов умер сам.
Гаипов, отец Арслана, не выдержав позора, застрелился, а сам Рузметов попал в следственный изолятор за пособничество в коррупции и просидел там год, ожидая решения своей судьбы...
Вскоре Союз с треском развалился на пятнадцать разновеликих кусков. Вернулись из заключения амнистированные новым Президентом бывшие фигуранты дела о разворовывании народного хозяйства. В числе многих был освобожден и Рузметов. В новых условиях жизни в независимой республике его умение устраивать крупный бизнес стоило много дороже стремительно обесценивавшихся пестрых бумажек.
По прилету в Ташкент Рузметова встречали как героя. К трапу самолета были поданы черные «Волги». Арслан Гаипович был обласкан новой независимой властью и направлен трудиться на должность, соответствавшую уровню Министра Гражданской авиации республики.
В начале 90-х из-за поразившей население бывшего Союза повальной нищеты, рынок внутрисоюзных авиаперевозок прекратил свое существование. Рузметов быстро оценил ситуацию и сделал основную ставку на международные рейсы. За границей, особенно в развитых странах, косо смотрели на старые советские Илы и Ту. Поэтому от них по возможности быстро отделались, сплавив в Россию, а для работы на новых маршрутах взяли широкофюзеляжные Эрбасы и Боинги.
Всего за три года усилиями и организаторским талантом Рузметова на месте быстро стареющего, трескавшегося и рассыпавшегося как сухая глина Узбекского Управления ГА была создана динамично развивающаяся Национальная авиакомпания, экспансивно раскинувшая сеть маршрутов на полпланеты от Токио до Нью-Йорка.
Параллельно с закупками самолетов и оборудования шло массовое и непрерывное переучивание летчиков и проводников, авиатехников и диспетчеров для работы на новой технике по новым международным правилам.
Была сделана ставка на молодых, инициативных и амбициозных, желающих и могущих перестроить свое отношение к работе, сумевших забыть проверенное десятилетиями советское авиационное правило – «Инициатива наказуема!» Продвигались люди, способные освоить огромный массив совершенно новых понятий и правил, принятых в мировой авиации и изложенных в незнакомых ранее толстых «вольюмах» на английском языке.
Рузметов кардинально увеличил зарплату летного состава авиакомпании, где в двадцать, а в некоторых случаях и в пятьдесят раз, доведя ее до вполне приемлемого на тот момент практически «общемирового уровня».
Не вылезая из самолета, Генеральный мотался по свету, открывая все новые представительства авиакомпании почти во всех столицах экономически развитых и просто значимых стран.
В пору безудержной экспансии главной задачей было продвижение бренда компании на международные рынки авиаперевозок. Мир должен был узнать и запомнить Uzbekistan Airways! И для достижения этой амбициозной цели три ярко раскрашенных аэробуса А310 без устали носились по планете, демонстрируя не всем понятную, но запоминающуюся эмблему и надпись по всему борту крупными буквами – UZBEKISTAN.
При таком напряженном графике работы Рузметов умудрялся не быть классическим деспотом. Умел, когда считал возможным, выслушать мнение «снизу». Зато, если уж принимал какое-либо решение, то требовал безоговорочного его исполнения. Жестко отчитывал нерадивых. Периодически устраивал «тихие» разносы. Говорил негромко, уверенный в том, что стоявшая за ним власть денег и силы не нуждается в сердитых криках. Те, кто был недоволен методами работы Рузметова, кого не устраивала изнуряющая гонка за результатом, могли плюнуть на исполнение приказов и могли открыто перечить Рузметову, но только в том случае, если уже совсем твердо решили бросить работу в Авиакомпании и идти наниматься в дворники...
В дальнейшим, с расширением компании, наступила эпоха откатов, технологией которых особенно хорошо владели записные заокеанские демократы из фирмы «Боинг». По слухам, которые конечно же сильно преувеличены, сумма взяток, заносимая в высокие кабинеты Боинговскими эмиссарами, доходила до двадцати процентов от суммы контракта на поставку новых самолетов. По нынешним временам может и мелочь, но в те годы десяток-другой миллионов долларов, подаренных нужному министру, существенно помогали ему поддерживать ощущение счастья от занимаемой должности.
Рузметов подписывал контракты по очень завышенным ценам с тем, чтобы хватило и на прокорм чиновникам, и себе на хлеб с маслом осталось.
Он снова оказался в роли обложенного данью вассала с той лишь разницей, что суммы стали несравнимо крупнее и вместо пачек рублей в черных лаковых дипломатах теперь правили бал переводы валюты на секретные счета в иностранных банках.
Как он люто ненавидел сосавшую его соки чиновную мафию! Ведь даже в своей Компании он был хоть и полновластным, но не совсем настоящим Генеральным директором. Его годами не утверждали в должности, грозя легко сковырнуть и раздавить. Держали в качестве И.О. При этом требовали денег беспрерывно и настойчиво, как некогда Московские бонзы со своих узбекских данников.
Отведя от могучей валютной реки, несущей свои богатства в правительственные закрома, свой персональный ручеек, Рузметов не стал строить себе сказочных дворцов из злата и мрамора. В своем доме на Дархане жил показательно скромно в сравнении с общепринятым стандартом людей его уровня. Основные средства через доверенных лиц в Америке и Европе вкладывал в акции, недвижимость, в бизнес. Делал это широко и основательно. Видимо, не очень надеялся на устойчивость своего кресла и втайне мечтал стать настоящим олигархом, пусть не узбекским, пусть русским или американским.
Но вскоре ташкентским властям захотелось всего пирога и в налаженном бизнесе Рузметов оказался лишним. Его начали травить, пугать бывшего зека компроматом и новой тюрьмой. В конце концов, предварительно реквизировав все значимое и оставив семье только дом, Рузметова выдавили в Россию.
На некоторое время он нашел себя в организации работы Внуковского аэропорта. Здесь его гений понадобился московскому мэру Лужкову, которому очень нужны были люди, умеющие на месте руин быстро выстроить эффективное и очень прибыльное предприятие.
К сожалению, договариваясь с москвичами, Рузметов недооценил способность его новых российских мафиозных коллег легко сдавать своих партнеров при первой же возможности присвоения их средств и бизнеса.
С началом устойчивой прибыльной работы Внукова в Узбекской Прокуратуре «неожиданно» снова возник острый интерес к опальному бизнесмену.
Было инициировано новое «дело о взятках» и очень скоро Рузметова как опасного злодея в наручниках привезли в Ташкент. На этом заказ Лужкова, вероятно, был отработан. Брать с Рузметова больше было нечего. Проводить открытый суд постеснялись, так как Рузметов знал многое, и нежелательная огласка могла подпортить реноме огромного числа влиятельных и очень влиятельных узбекских политиков и чиновников. Его просто закрыли в тюрьме, не мытьем так катаньем вытягивая из него сведения о спрятанных компроматах.
Что Рузметов отдал, а что оставил на черный день, разумеется тайна. Но, как дальновидный и умный человек, он не мог не утаить несколько комплектов разоблачительных документов для защиты своей семьи от чиновничьих нападок в будущем. К сожалению, к моменту его второй посадки такое опасное когда-то слово «компромат» постепенно перешло в разряд архаики и потеряло свою грозную силу. Современные властители перестали обращать внимание на то, что там тявкает снизу и каким очередным «компроматом» тешится серая безликая масса электората.
В тюрьме Рузметова продержали не долго. Спустя год у него диагносцировали рак и освободили за пару месяцев до смерти, дав возможность умереть дома.
Теперь от анкеты и скучных биографических сведений перейдем к воспоминаниям современников. Разумеется, они субъективны и пристрастны, но только такие свидетельства способны придать румянец щекам и блеск глазам описываемого исторического персонажа.
На своих новых Аэробусах Рузметов летал очень часто. Обязательно, хотя бы раз в месяц, за штурвалом в левом кресле. К полету всегда тщательно готовился. Свободно ориентировался в воздушной обстановке, руководствах и полетных документах. Непринужденно говорил и вел радиосвязь по-английски. Такой профессионализм было особенно удивительно видеть на фоне многих авиационных начальников, постепенно превращавшихся в кабинетных теоретиков и терявших практические навыки выполнения полета.
Вторым пилотом у него почти всегда был Иосиф Зак. Человек молодой, грамотный, со здоровым чувством юмора. Еврей, в хорошем смысле этого слова. Рузметов был далек от того, чтобы в выборе помощника следовать отрядным предпочтениям, как правило, основанным на возрасте, большом налете или былых заслугах. От летного отряда ему нужен был просто грамотный летчик. И молодой еврей Зак оказался самым лучшим среди множества суперзаслуженных и многоопытных узбеков и русских. От Зака требовалось знать матчасть, правила, хорошо говорить по-английски и не задавать глупых вопросов.
Никаких отношений, выходящих за рамки служебных обязанностей в полете, у Иосифа с Рузметовым не было. Рузметов его никуда не продвигал и не протежировал. Со временем, естественным ходом событий Зак стал капитаном, а вскоре и инструктором.
Когда же Рузметов летел пассажиром, то обязательно несколько часов проводил в кабине. Сидел на среднем кресле и, если позволяла обстановка, бесконечно травил анекдоты. Причем, не вычитанные в очередном сборнике, а запомненные от каких-то неведомых рассказчиков. Рассказывать умел. Легко и к месту вставлял феню, матерок или переделанные на узбекский лад русские слова. Летчики, народ в основном простой, смеялись от души. Впрочем, даже умники и гордецы не забывали вставить свое: «Хи-хик-с, Ваше Высокоблагородие!», когда оное благородие изволяло пошутить.
В один из июлей конца девяностых Рузметов сидел у себя в кабинете и размышлял о превратностях летоисчисления и людского слабоумия.
Конец века как конец месяца – все через жопу! Вдруг посыпались проблемы на авиаторов. То Як днем в хорошую погоду блуданет, то другой с пассажирами и американскими посланниками вмажут на ровном месте в бетонный забор, то эрбасники в Шарль-де-Голле такой уход на второй забубенят, что полмира от узбеков шарахаться станет, то паскуды проводники напьются. Один только три дня как нажрался и выпал в Стамбуле из окна башкой в асфальт...
Кадры... в плохом смысле.
А в хорошем смысле, где их взять? Опытные уходят. Старые мрут, а молодые бегут в Россию. Училищ больше нет. Ретивый молодняк в небо не рвется... Может непосредственные начальники знают, чего летунам надо?...
А что надо? Все и так ясно.
Понятно, что русским хочется в Россию, узбекам хочется власти, а всем вместе хочется денег, хотя бы как в России. Конечно, и Россию, и власть можно заменить большими деньгами, да вот только кто ж их столько даст?
Видно, придется устроить совещание по теме. Хотя бы для того, чтобы потом в Кабмин стукачи доложили, что меры в Компании принимаются.
Рузметов пригласил секретаршу,
– Зоя Николаевна, поставьте в план на послезавтра на девять совещание с командным и инструкторским составом. Здесь, внизу, в актовом зале. Да! Пусть принесут с собой свои пожелания.
Вышколенная немолодая секретарша выслушала молча и только на «пожеланиях» ее брови немного скользнули вверх. Рузметов заметил и уточнил: «Пусть напишут, чего им надо для счастья, чтобы в Аэрофлот не сбегали».
В актовом зале главного офиса Компании помпезные бордовые плюшевые кресла. Прохладный полумрак. Приглашенные начальники рассаживаются как бояре – по субординации. В первом ряду, тускло отблескивая заслуженными лысинами, только самые-самые. От истоков, от корней, проверенные и преданные.
За ними начальники и инструкторы с Большого флота. На задних рядах с интересом озирают оперное убранство командиры тихо умирающих от бескормицы Местных линий, андвашники и вертолетчики.
Хрусткие от крахмала воротники, галстуки в цвет бордовых кресел, не менее четырех лычек на погончиках.
Приглушенный до минимума шепот:
– Вы у себя в отряде капитанов опрашивали?
– Некогда было. Я у боингов списал.
– ???
– Алиш в какие-то дебри полез, целую систему оплаты выдумал. Я просто спросил, сколько в итоге они хотят, умножил на полтора и выдал в виде запроса от нашего отряда.
– И сколько?
– Капитану полторы, второму тыща двести.
– Бля, ну аппетиты у вас!!!
– Проси верблюда – дадут осла.
– Думаю, вообще вам хер что дадут. От осла уши.
– Наверно. От мёртвого. Я поэтому и не усирался с вычислениями. Да и этим хер удержишь. В Москве, вон, две штуки платят... – собеседники уселись и чинно устроили папочки с «пожеланиями» на колени, – Давай послушаем, что Папа скажет. Может ****юлей раздаст, а может что дельное предложит.
Из боковой двери на сцену к покрытому тяжелой темной скатертью столу вышел невысокий грузный Шеф. Над плюшевыми рядами повисла напряженная тишина.
– Здравствуйте, господа, – глядя в средние ряды, негромко произнес Рузметов.
В зале облегченно задышали.
Рузметов говорил как всегда тихо. Обозначил свою озабоченность. Не повышая голоса, воткнул пару раскаленных гвоздей своего гнева в провинившихся. Мимолетно похвалил тех, кто обошелся без происшествий.
Виноватые положили под языки по валидолу. Отмеченные похвалой повертели вспотевшими от счастья шеями в тесных воротничках.
Наконец подошли к главному вопросу. Начался театр.
– Мне регулярно докладывают, что активизировались перебежчики. Замечены и в Аэрофлоте, и в Трансаэро. Чего вам не хватает?
Риторический вопрос повис, не вызвав оживления в зале.
– Командир отряда Боинг, почему у вас люди уходят? – Рузметов мрачно взглянул на молодого здоровяка Алишера.
Алиш вылез из уютной плюшевой раковины и, открыв свою заветную папочку, начал:
– Мы у себя в отряде провели совет КВС и приняли на нем такие предложения. За летный час платить столько-то... За ночной налет... За переработку... За короткие рейсы коэффициент...
– Алишер Фазылович, – перебил поток скучных сумм Рузметов, – вы у нас бухгалтером или командиром отряда? Я вам задал вопрос не про сумму оплаты ночного налета. Садитесь и подумайте. Я вас еще спрошу.
– У эрбасников тоже только деньги на уме? – он повернулся всем телом в сторону заволновавшейся кучки начальников Эрбасовского отряда.
Поднялся невысокий немолодой рузметовской комплекции командир отряда. Не открывая папочки, торопливо начал с полуслова:
– Не только деньги. Но основное – деньги. Надо платить людям так...
– Как надо платить? – мрачно перебил его Рузметов, – Вы знаете, что мне в Кабмине сказали по этому поводу? У них министры столько не получают, сколько у вас летчики. Скажите спасибо, что не заставляют за плошку риса работать. Есть методы, – Рузметов скривил рот, помолчал и закончил фразу, – воздействия. Ищите способы как заставить людей работать. А желающим слинять сообщите, что ими теперь займутся в Совете Национальной Безопасности. Там умеют убеждать. А с вас, начальников, я сам спрошу, если еще хоть один сбежит. Ваши мечты о повышении зарплаты оставите у меня в приемной. Совещание считаю законченным.
Хорохорясь и запоздало шепча друг другу не высказанные вслух возмущенные реплики, мы потянулись к выходу.
Перспектива галерного раба за горсть риса не радовала.
В тот вечер многие из начальников и командиров, достав утаенные от властей российские паспорта со штампом о временной регистрации в братском Узбекистане, задумчиво прикидывали пути побега и шансы на успех в России.
Вскоре, срываясь с низкого старта, в Аэрофлот и Трансаэро полетела новая густая группа перебежчиков. Как на подбор: капитаны, инструкторы, начальники.
В Компании, пытаясь остановить вал увольнений, все-таки подняли зарплату. И, словно по иронии, как раз до уровня боинговских запросов, помноженных на эрбасный полторашный коэффициент.
Спланированная спокойная провозка-проверка в Амстердам оказалась вчистую обгаженной. Шеф летит в Америку на моем рейсе. Хоть я и проверяющий, а все равно, кому понравится, что на тебя смотрит твой начальник и изучает как ты проверяешь своих подчиненных?
До голландской столицы будет периодически сидеть в кабине. Анекдоты травить. Надо преданно смеяться в «четыре зуба» – чтобы видно было только два сверху и два снизу.
А то еще поинтересуется знаниями. Попросит рассказать наизусть маршруты ухода на второй круг, ограничения, скорости, КУРы, курсы...
С одной стороны, мне, как проверяющему, не рулить. Но с другой, я в ответе за весь экипаж, его таланты и проколы. Спросят их, а спросится с меня.
Пришлось накануне провести с летчиками чрезвычайно тщательную предварительную подготовку. К вылету мы были готовы ответить на любой каверзный вопрос по предстоящему полету. Лишние знания не помешают!
Теперь главное – не выпендриваться и не демонстрировать свою осведомленность в вопросах навигации и летной эксплуатации. Нужно найти себе занятие в кабине. Документы перелопатить, руководства по летной эксплуатации, штурманские сборники...
Как на грех, полет не обещал быть легким. Проверяемый капитан оказался не из числа передовиков производства, в понимании матчасти при желании можно было найти провалы. Если Генеральный устроит блиц-экзамен, можем и опозориться. А тут еще прогноз на посадку по ветру неприятный. Боковик двадцать пять узлов. Ну все не слава Богу!
Опасения оправдались не полностью.
Экзамена не случилось.
Шеф зашел пару раз покурить, рассказал пару баек. В основном сидел в салоне и только перед снижением пришел и уселся на откидное сиденье за спиной капитана.
А вот прогноз погоды оправдался в худшем виде. Сильный порывистый «боковичок» гнал низкие рваные облака. Аэробус ворочало, трясло и подкидывало. Капитан зачем-то пораньше выключил автопилот и теперь судорожно крутил штурвал, пытаясь парировать толчки и броски самолета.
Диспетчер усугублял обстановку, не разрешая снижать скорость и создавая экипажу дефицит времени на подготовку к посадке.
Капитан в горячке допустил пару мелких ляпсусов. Один поправил второй пилот, другой я.
Рузметов молчал, наблюдая работу экипажа.
Пару раз я еще что-то вынужденно подсказал, а потом «Остапа понесло». То есть, мне, конечно, казалось, что я помогаю, способствую, укрепляю морально...
– Смотри, угол сноса пятнадцать-двадцать градусов!
– Держи вправо на ветер и не меняй курса до начала выравнивания!
– Держи нос немного правее оси полосы!
– Не борись с болтанкой! Только поправляй легко, когда совсем уходить будет!
– Ногами не шуруди!
– На десяти футах дашь левой ноги и штурвал вправо почти полностью!
– Не уходи влево!
– Держи ось!
– НогИ!!
– Крен вправо!!!
– Опускай нос!!!
– Реверс!!!
К тому моменту, когда мы срулили с полосы, у меня пересохло во рту от фонтана команд, но я чувствовал гордость за удачливого капитана и за себя такого умного и предусмотрительного.
Рузметов оценил мои старания неожиданно:
– Капитан – молодец! В таких сложных условиях такую хорошую посадку сделал! А ты, – он махнул на меня рукой, – только мешал своей болтовней!
И ведь прав был! Это я только годы спустя понял. А тогда я его мысленно сукой обозвал.
Всю зиму по отрядам ходили слухи, что Рузметова вот-вот снимут. Это казалось невероятным, невозможным, абсурдным! Но прошло некоторое время и на очередном совещании нам сообщили, что Рузметов не справился с обязанностями и представили нового Генерального.
Не горевали и не радовались. Сняли – так сняли. Новый – так новый. Тем более, уважаемый и давно знакомый.
Новая метла стала заметать по-новому, но в основном жизнь не изменилась. Полеты, самолеты, тренажеры, проверки... Быстро привыкли ассоциировать должность «Генеральный» с новой фамилией. Все устаканилось.
Как-то в конце рабочего дня мне позвонил коллега. Бывший мой командир, полетавший почти на всех типах самолетов и посидевший почти на всех табуретках начальства низового и среднего звена. А также спортсмен и весельчак, регулярно и успешно склонявший бортпроводниц к мимолетному сожительству. Бывший любовник моей бывшей любовницы, а ныне примернейший семьянин, отец и муж Виктор (имя по понятным причинам я изменил). В тот момент он трудится в Инспекции по Безопасности Полетов. Инспектор! Высокое положение! Кабинет, шкаф с папками, компьютер! Любовницу мы давно уже не делили. Должностями не мерялись. Дружеские деловые отношения.
– Добрый вечер. Хочу пригласить тебя нанести визит Рузметову, – немного официально начал он.
– С чего бы это? Нас что, на раут зовут?
– Какой раут! Просто поддержать человека. Кинули его недавно. Домой к нему съездим, чаю попьем. Просто подумай, сколько он для нас сделал.
– Я не против, просто неожиданно ты с этим предложением. А кто еще едет?
– Артурчик и Миша Широков. За тобой заехать или ты на своей
– Я на своей, но лучше мне дорогу показать, а то блудану на Дархане.
– Ладушки!
Вот те здрасти! Поеду навещать опального олигарха. Демонстрировать, так сказать, нелояльность режиму. Не дурак ли я? Впрочем, интересно посмотреть, как живет бывший царь и бог и воинский начальник. Ну а если начнут преследовать за связь с «криминальным авторитетом», плюну и уеду в Россию. Там авиация на подъеме. Работу на раз найду. Главное, чтобы не пришили создание антиправительственного заговора.
Усмехнувшись дикой нелепости и очевидной вероятности любого самого печального исхода, я закрыл кабинет и пошел на стоянку.
Вдалеке на дороге сверкнул фарами плоский бордовый Витькин «Понтиак». Машина остановилась на обочине напротив меня. Виктор перегнулся в открытое правое окно и проинструктировал: – С тобой Артурчик поедет. Если отстанешь и потеряешься, он покажет куда рулить. А так, держись за мной, я быстро не поеду.
– А Широков? – уточнил я.
– Он уже там. Ждет.
Короткий кортеж тронулся.
В дверях Рузметовского дома нас встретил Миша Широков. Показал куда поставить машину и проводил в просторную гостиную.
Достойно! Никаких модных дурацких «полировок», никакой корпусной мебели. Темный высокий потолок на резных тополевых балках, старинная мебель, большие кожаные диваны и кресла. Столик с фруктами, чаем и набором сладостей. Молчаливый высокий слуга, беззвучно исчезавший за какими-то дверями и появляющийся вновь с подносом, пепельницей или чайником.
Мы поздоровались.
Арслан Гаипович пригласил садиться. Сел сам. Слуга налил по полпиалы чая. Ильин поинтересовался здоровьем. Рузметов, печально улыбнувшись, сказал, что жив еще. Спросил о делах в Компании. Витя принялся живописать последние сплетни и «антирузметовские» нововведения.
Я смотрел на постаревшее лицо бывшего шефа, на обилие седины в жестких черных волосах и думал о превратностях судьбы больших людей, о непредсказуемости их успехов и провалов, о восточных подковерных интригах и борьбе кланов за власть.
Рузметов почти ничего не говорил.
По ходу поинтересовался у меня как дела в нашем отряде.
– Все по-старому, – начал я привычный доклад, – туда-то открыли рейсы, стольких-то ввели в капитаны, стольких-то переучили, стольких-то подарили Аэрофлоту и Трансаэро.
– А сам не собираешься в Москву? Ты же русский, хоть и с нерусской фамилией?
– Нет, Арслан Гаипович, меня пока в Ташкенте все устраиваает.
– А зарплата?
– И зарплата.
– Ну-ну...
Мы посидели еще с полчаса, поговорили на общие темы. Старались избегать политики и личности нового Генерального, обживавшего Рузметовский кабинет.
Распрощались и разъехались.
По дороге «хвоста» в зеркало заднего вида я не заметил. Или профессионалы, – подумал я, – Или моя персона для них слишком мелкая сошка, чтобы на меня еще и бензин тратить.
Думать в ключе первого варианта было приятнее.
И надо же такому случиться, ведь и года не прошло, как все участники той встречи оказались на работе в разных московских авиакомпаниях. Рузметов, будь он сейчас жив, небось усмехнулся бы тому осторожному ответу насчет моей удовлетворенности зарплатой.
Некоторые из моих тогдашних коллег, работавших в 90-е под Рузметовской властью, называют его сатрапом, тираном, самодуром. Охотно верю, и даже знаю, что не без оснований. Тех же, кто ностальгически вспоминает о «сильной руке», квалифицируют как жертв «Стокгольмского синдрома». И в этом, вероятно, есть своя правда.
Вот только не задумываются эти честные критики и борцы за права человека, кем бы они стали и что бы делали их дети, не спаяй тогда Рузметов своей железной волей распадавшуюся вместе с Союзом узбекскую авиационную отрасль.
Возможно, кто-то бы и выкарабкался. Основная же масса сгинула бы от болезней и бескормицы или в лучшем случае переквалифицировалась бы в привокзальных бомбил.
Хотя...
Любой труд достоин уважения...
Все у меня в Ташкенте было хорошо. Немного допекали прохладные отношения с Верой. Но я это списывал на нашу общую недальновидность в строительстве счастливой семьи. С одной стороны, было очевидно, что наша семейная жизнь, начавшаяся с долгой разлуки, уже тогда потеряла шанс на «вечную любовь». С другой, с приходом относительного достатка появились сторонние претендентки на пользование благами цивилизации. Меня легко соблазнили раз, другой, третий. Вере терпеть такое свинство со стороны мужа было весьма неприятно. Но сцен она не устраивала и по итогу у нас установились отношения чем-то похожие на отношения моих родителей – прагматичные. Мы никогда не ругались (если не считать редких разговоров в ровном тоне, на которых выливалось на собеседника накипевшее), семью я снабжал по первому разряду, детей любил. Что еще? Можно и поизображать любовь для соседей и друзей.
Вера с молодости была готова к появлению у лётчика многочисленных любовниц. Я только удивлялся, что она так мало старалась что-то предпринять в практическом плане, чтобы я был как-бы намазанным репеллентом от любовниц. Но ей или гордость мешала, или апатия. Машину она не водила, моими делами на работе интересовалась мало, секс у нас был предельно формальный и однообразный.
Когда по объективным причинам наконец-то закончился мой роман с Галиной, я не остался долго бесхозным. Пробовали меня разные девушки, в основном коллеги. Многим нравилось, но разовые адъюльтеры в полноценный роман не переходили.
Как-то раз, я в качестве гида повел по Парижу очередную группку коллег, прилетевших из Ташкента на эстафету. Нас было четверо. Две девушки и второй пилот М. Его явно хотела его подруга. М был не женат и весьма соблазнителен для соискательницы достойного мужа. Вторая девушка, Надя, пошла просто за компанию, а моя роль вообще не предполагала каких-либо ухаживаний или флирта. Но случилось так, что после посещения дежурных достопримечательностей, под вечер, уставшие мы сели в кафе на Елисейских Полях, заказали вина, закусок и через пару тостов я почувствовал, как Надя гладит мою ногу под столом своей ножкой. Я поначалу не придал этому значения, думал, ну мало ли, устала девушка, навпечатлялась Парижем, приняла с устатку бокал, вот и потянуло на нежности. Бывает.
Потом, ближе к полуночи мы кинулись в метро, поезд привез нас на какую-то станцию, а дальше «...поезд не идет, просьба освободить вагоны». Погуляв по пустой станции в поисках выхода, мы собирались было уже искать кнопку тревоги (просто сидеть на холодных лавках до утра как-то не хотелось), но тут, в одном из выходов я обнаружил, что опускающаяся на ночь решетка не закрыта на замок и усилиями двух летчиков ее удалось поднять на полметра от пола. Мы вылезли в щель сами и вытянули за руки наших дам. Оказалось, что мы вышли на свободу на полуночной и пустой от машин и туристов площади Согласия. Десять минут махания руками и нас подхватил таксист на просторном Ситроене.
В гостинице Надя решительно постучалась в дверь моего номера и осталась до утра. Презерватив был один, а эякулята и тестостерона в организме оказалось много. Вот так и был зачат мой второй сын Никос.
Надя оказалась умной девушкой. До работы проводницей закончила школу на отличные оценки, на отлично же отучилась на курсах бортпроводников. Узнав все это, я понял, что наступил все на ту же мину «девушка-отличница», на которых я подрывался, начиная с первого класса школы. Все мои возлюбленные обязательно были отличницами. Так Господь шутил надо мной.
На работе по-прежнему все было то, что поколения советских летчиков видели только в счастливых снах. Шикарная география полетов, новые самолеты, разумно и грамотно сделанные документы, отсутствие мелочного контроля и тупых требований, вполне достойная зарплата... Ну что еще надо?
И тем не менее, какая-то маниакальная сила все время влекла меня прочь из Узбекистана. Я с вожделением читал в журналах объявления о наборе пилотов то в Корее, то в Сингапуре, то в Эмиратах. Однажды даже связался с немецкой компанией, производящей дирижабли. Им требовался инженер по Flight Performance. Не подошел по причине отсутствия гражданства ЕС.
Затаясь, словно шпион-нелегал на территории врага, я готовил свои резюме, прилагал к ним послужной список и, не доверяя отечественной почте, рассылал конверты то из гостиниц, а то и просто из почтовых отделений в заграничных аэропортах.
Вроде бы я был всем в жизни доволен, но хотелось жить так, чтобы не заниматься мелким бизнесом, чтобы не прятаться с валютными менялами по подъездам от ждущих взятки милиционеров из подразделения по борьбе с коррупцией, чтобы дети учились наукам, а не подметанию газонов, чтобы... чтобы... чтобы...
К сожалению, долгое время пилот из таинственного Узбекистана никому в «дальнем зарубежье» не был нужен, а отправляться на поиски нормальной жизни в Москву я считал не совсем разумным делом.
А в это время в тесном мирке друзей и коллег уже настойчиво шли таинственные перешептывания в курилках, засылка гонцов в Москву, походы по отделам кадров Аэрофлота и Трансаэро. Народ основательно собирался в Первопристольную и с недоумением смотрел на мой демонстративный «пловный» патриотизм.
В разговорах с кандидатами в перебежчики я не вдавался в детали своих поисков, ибо твердо помнил немецкую поговорку: «Что знают двое – то знает свинья в свинарнике». Я ждал ответов на резюме из Австралии, Кореи и Катара. Ответов все не было.
Я еще некоторое время крепился и сопротивлялся напасти, но стадный инстинкт оказался сильнее. Подковерный водоворот поисков лучшей жизни захватил и меня. Синица, она и в Москве лишь синица. Зато в руках.
Пришлось, выждав момент согласиться якобы на переход из отряда на должность капитана-методиста в Лётно-методический отдел. Под это дело уволиться и вместо похода с бумажками в отдел кадров Учебно-тренировочного центра, ехать домой, судорожно собирать манатки и, таясь улетать в Москву.
До сих пор стыдно вспоминать, как я на совещании лживо пообещал уважаемым мной директору Лётного комплекса Кадырову и Генеральному директору Тяну уже завтра выйти на работу в ЛМО, при этом сжимая в потном кулачке подписанное заявление о моем увольнении в связи с переходом на работу в УТЦ.
Глава тринадцатая
Исход
И вот я в Москве.
В Трансаэро все вакансии уже заполнились, и судьба распорядилась так, что мы с коллегами-изменниками родины нашли приют в компании «Сибирь», которая весной 2004 года приняла стратегическое решение отказаться от эксплуатации быстро устаревающих морально и прожорливых на топливо советских типов самолетов и перейти на Аэробусы и Боинги.
Начать решили с А310, которыми можно было без труда заменить Ил-86 на накатанных Сибирью маршрутах.
Соответственно, потребовались пилоты, инструкторы и кандидаты в начальники. Тут-то узбекские, казахские и туркменские пилоты пришлись как раз к месту.
Как часто бывало у меня в жизни, в ответственный момент появлялись две (или более) примерно равнозначных возможности, из которых надо было в режиме цейтнота выбрать одну. Так произошло и в момент начального этапа оформления на работу в «Сибирь». Я внезапно получил приглашение на тестирование в Катар. Из Дохи прислали билеты и визу.
Утром мы должны были встретиться в офисе «Сибири» и заняться подписанием бумажек. Вместо этого я попросил друзей извиниться за мою внеплановую задержку и, больше не уточняя деталей, помчался в Шереметьево и на А319 улетел в Доху, а оттуда на А300-600 в Дубай, где Qatar Airways арендовала тренажер.
Принимал кандидатов капитан Фернандо аргентинско-итальянского происхождения. Спокойный и доброжелательный. Я отлетал с ним свою часть проверки на отлично, что было совершенно не трудно, так как в полете надо было просто показать, что ты умеешь пилотировать большой самолет на базовом уровне.
А вот на этапе проверки документов вышел досадный сбой. Мое пилотское свидетельство было действительно лишь до июня (тестирование было в марте), а по правилам компании, они могли принять человека со свидетельством годным хотя бы три полных месяца.
– В чем проблема, капитан, – утешал меня катарский инструктор, – Все у вас прекрасно. Возвращайтесь в Ташкент, отлетайте тренажерную и летную проверку, продлите лицензию и милости просим. По вашему звонку пришлем вам билет до Дохи.
– Это невозможно. Ташкент для меня теперь – табу. После моего неджентельменского побега назад пути нет.
– А почему вы не уволились обычным, легальным способом?
– Не было такой возможности, – не стал я посвящать иностранца в детали взаимоотношений узбекского работодателя и пилотов.
У что-ж, устраивайтесь в вашу «Сибирь», восстанавливайте лицензию, и мы ждем вас, – мы крепко пожали руки.
Через день я в Москве уже вовсю занимался оформлением себя на работу инструктором и заодно заместителем командира новой эскадрильи А310.
Началось привычное уже переучивание на отлично зарекомендовавшем себя тренажере в Орли. Российские пилоты, пришедшие с Илов и Ту были точно такими же, как и их среднеазиатские коллеги. Капитаны с переменным успехом давили в себе естественный гонор, вторые пилоты стеснялись проявить робкую надежду на улучшение жизни.
В Ташкенте Вера в одиночку собирала вещи, ездила за контейнером. Решала дела с таможней. Дело в том, что из Узбекистана власти запрещали вывозить книги. Эта идея преподносилась как забота о сохранении культурного наследия.
Уезжающие на ПМЖ люди бросали накопленные за всю жизнь издания русских и зарубежных классиков, многие из которых потом сдавались в макулатуру по весу за копейки. За несколько начальных лет независимости я собрал неплохую коллекцию того, чего в 70-е позволить себе не мог. Просто приходил в вагончик макулатурщика и за бросовые цены покупал целые собрания сочинений.
Теперь самому предстояло решать, что делать с книгами. Все решилось довольно просто. Таможенники просто взяли общую таксу и положенную мзду за контейнер с вещами, не заморачиваясь поисками книг и прочей запрещёнки.
Так Пушкин и Лермонтов вернулись на родину. Жаль только, что замечательные книги, собранные для развития детей, этих детей так и не заинтересовали. Детки предпочитают смотреть в экранчики телефонов, а если уж читать, то только современное говно, отравляя свои и без того скудно развитые души. И ничего поделать с этим нельзя.
Слава Богу, не все мои детки оказались такими безнадежными.
Аня, в конце тысячелетия, уехавшая на учебу в Мичиган, оказалась там в семье замечательного человека Ralph Burner. Бывший инженер с автозавода в Детройте на пенсии поселился в небольшом доме в Мичигане неподалеку от города Флинт. Чтобы не скучать, чета Бёрнеров удочерила девочку с синдромом Дауна и предложила властям свои услуги в приеме студентов по обмену. Каждый год у них жили девчонки 14-15 лет из разных стран, но в основном так получалось, что это были выходцы из стран бывшего СССР.
Американское правительство вполне разумно стало развивать эту программу, надеясь, что одаренные дети, вернувшись на родину и сделав там карьеру, обязательно будут помнить счастливое детство в Штатах и у Америки появится по всему миру проамериканская элита техническая ли, политическая, культурная, а может быть и военная.
Детей отбирали весьма тщательно. Надо было пройти несколько тестов на знание английского языка, тесты по ключевым предметам и (по-моему) знанию истории США. Ребенок обязан был предоставить классный журнал с пятерками или его заверенную копию. По результатам в Штаты ехали только умники и умницы, пригодные на роль будущих капитанов жизни, уважающих Америку.
Аня, как я уже писал выше, сама все организовала, сдала все тесты, показала пятерки в журнале. Её взяли с первой попытки. Кстати, через год после завершения Аниного визита, к Бёрнерам поехала моя племянница Наташа Бурцева. Мир тесен. Очень.
Учеба Аню вдохновила. Она и перед поездкой прекрасно говорила по-английски, и неплохо по-французски. В американской школе к этому букету добавился испанский. За год учебы Аня его освоила на А+ (правда без употребления через несколько лет почти совсем забыла). Математики и физики давались легко, так как, по Аниным отзывам, процесс обучения был поставлен интересно, но не глубоко. Никто школьников не заставлял учить сложные теоремы и запоминать формулы. Аня преуспела в физкультуре, основными видами спорта на уроках были командные игры и кросс.
В итоге, когда Аня получала аттестат, то к нему добавили документ о превосходных знаниях и общей оценке А+ (по-нашему что-то вроде 5+).
Вернувшись в Ташкент, она закончила заключительный класс своей школы, добавила к американскому еще и узбекский отличный аттестат и стала думать, где учиться дальше. К тому времени университеты в Ташкенте лишились половины квалифицированных преподавателей, уехавших в Россию и учиться стало банально негде.
Аня засобиралась в Москву.
Естественно, ее решение было последней каплей, переполнившей чашу на весах нашего решения «ехать-не-ехать» в пользу ехать.
В 2004 году мы перебрались в Москву.
Для начала проживания в столице сняли квартирку неподалеку от метро «Домодедовская». Разместились и кинулись по округе в поисках чего-то постоянного. Ситуация мне напомнила отъезд Кашкановых и Бурцевых в Челябинск. Та же неподготовленность и принятие решения с колес. Разве что, мы приехали с деньгами, а не с фантиками.
Квартира нашлась в Подольском районе в поселке Толбино. Зимой там было патриархально тихо, относительно чисто. К квартире прилагался гараж. Проблема была только в довольно муторной системе поездок на работу и обратно. Приходилось ездить автобусами, электричками, метро, что только в одну сторону занимало около двух часов. Работая в Ташкенте, я мог бы на таких условиях купить дом в горах и то, тратил бы на дорогу меньше времени.
Ну и конечно, меня, не привыкшего к слякоти и грязи донимала необходимость выходить из подъезда в полиэтиленовых мешках, подвязанных под коленками. Преодолевать в таком комичном виде некоторое расстояние до асфальта, а потом уже, выбросив мешки, идти на автобус.
На вылеты я ездил на такси, но на каждодневные поездки в офис денег было жалко, и я «наслаждался» московской грязюкой.
Уже после моего отъезда в Катар, по программе восстановления подмосковных поселков, в Толбино построили новую газовую котельную, отремонтировали садик и школу, накатали хороший асфальт на дорогах и тротуарах. Жить стало лучше, жить стало веселей. Но для меня хватило первых полутора лет в Москве, чтобы понять, что это не то место, где человек живет в кайф и благодарит Бога за чистоту и порядок.
Аня поступила на платный факультет АСУ в МИСИ. Учеба сильно отличалась от привычной ей американской и узбекской (надо уточнить, что в Ташкенте Аня училась не абы где, а в одной из лучших гимназий в городе). Институт был беден оборудованием, преподаватели отбывали номер за низкую зарплату, а ездить на уроки надо было по 2-3 часа в одну сторону, таким образом проводя в городском транспорте и переполненных электричках по 5-6 часов каждый день. Места в институтской общаге Ане не дали, так как она жила на расстоянии менее 80 км от института.
Когда я уехал в Доху, Аня некоторое время ездила на учебу на моей Ладе 21013. Но кроме понтов, машинка не давала никакого выигрыша по времени. Разве что, можно было не толкаться в автобусах и метро, а просиживать часы в пробках.
В конце концов, терпение кончилось. Аня сказала, что доисторические компьютеры и тупые преподаватели не соответствуют ее представлению о высшем техническом образовании, списалась с Ральфом и он пригласил ее вернуться в Штаты для продолжения обучения в университете во Флинте.
Я купил Ане билеты и из Домодедова, через знакомый ей Франкфурт, она улетела на встречу со своей второй семьей в Чикаго.
Там Ральф развернул бурную деятельность. Он когда-то сам заканчивал местный университет, и кто-то там его помнил. Он приехал, предоставил Анины регалии, особо напирал на ее заслуги в местной школе и её спортивные достижения. В итоге власти университета согласились принять иностранку не за стандартные 22.5 тысячи долларов за год обучения, а всего за 8.500.
Оплатить Анино обучение для меня не представлялось какой-то сложной задачей. Qatar airways предоставляла компенсацию за образование в размере около 20000 в год. Это покрыло и Анин университет, и школы, и детские садики, которые в Катаре тоже относились к источникам образования.
Чтобы не жить у Ральфа на шее, мы надоумили Аню найти и купить где-нибудь в округе свой дом. Будь я умнее, а Аня самостоятельнее в вопросах недвижимости, то мы прикупили бы ребенку квартиру, но я был за дом, Ральф топил в этом же направлении.
Ко времени разразился ипотечный кризис и Ане удалось за 75000 купить двухэтажный особняк с огромным участком, который до кризиса стоил 225 тысяч. Зачем молодой девушке такие хоромы, мы не подумали. Вложив еще тысяч 20, удалось осуществить сносный ремонт и окончательно переехать в новое жилье.
Я тогда рассматривал американский дом как инвестицию, рассчитывая когда-нибудь даже переехать в Мичиган и жить на пенсию (жизнь доказала мне, что я бестолковый инвестор и из Аниного дома я подарил Штатам около полусотни тысяч, позже добавив еще полсотни в подарок России на проведение СВО).
Аня в доме жила с бойфрендом, который настойчиво звал ее замуж. У парня была прекрасная большая дружная семья и его родители ждали брака с русской как манны небесной. Но не сложилось.
Аня с отличием закончила университет в провинциальном Флинте и потратила лето на поиски дальнейшего образования где-нибудь в теплых штатах. Ездила в Калифорнию. Её там брали в магистратуру, причем оплачивал удовольствие уже не родитель, а правительство штата. Но в последний момент прилетело приглашение в Йель на факультет физики. Также бесплатно. Йель расположен недалеко от Нью Йорка, там зимой не бывает Мичиганских морозов. Да и название Йельского университета в мире на слуху. Некоторые президенты отметились в молодости учебой в Йеле.
Аня начала учиться там. По окончании магистратуры перешла на докторантуру. Параллельно преподавала и работала в прекрасно оборудованной лаборатории, где в низких температурах выращивала нанотрубки. У Ани получалось то, что в России Чубайс обещал, но все никак не мог приступить к практической реализации. Времени, занятого на воровство бюджета, не оставалось на тонкую науку.
Под конец 2010-х Аня защитила степень доктора наук, опубликовав с ее коллегой результаты своих научных поисков. Кстати, ее коллегой оказался такой же, как и она авантюрист в хорошем смысле этого слова. Мальчик из Краснодарского края, сделавший сам себя и дошедший самостоятельно до аналогичного уровня доктора наук в Штатах. Они оба учились в Йеле, работали в одной лаборатории и естественным образом влюбились и женились. Мальчик Лёша ради соответствия Аниным стандартам мужской красоты похудел со 130 до 80 килограммов, при этом не утратив остроты восприятия мира.
Вскоре, они переехали в Германию, родили двоих детей и работают на высокую науку в одном из научно-исследовательских центров неподалеку от Мюнхена.
Осенью, ближе к зиме 2005 года на работе у меня появилась новая пассия.
Наташа пришла в офис на должность помощника командира эскадрильи почти сразу, как эскадрилья состоялась и из маленькой комнатки переехала в довольно просторное помещение.
Наташа сидела напротив моего стола, за которым я вершил судьбы пилотов, распределяя их по тренажерам и проверочным полетам. Я заседал в офисе не часто. В основном летал или работал на тренажере. Но в те короткие дни, когда мы сидели друг напротив друга, Наташа с восторгом в глазах смотрела на меня, такого занятого и перспективного и, вероятно, строила планы.
Женщина она симпатичная, умная и очень быстро я «спекся», начав с малого – совместных походов в столовую и доставления Наташи домой на моей новенькой «Ладе», попутно развивая тему знакомства намеками и нежными шептаниями.
В своем выборе я вел себя как типичный влюбленный балбес, которого не интересует ничего связанного с его возлюбленной: ни ее прошлое, ни ее друзья, ни странная ситуация с ее родителями, ни нищета ее с матерью домика, который надо было восстанавливать до жилого состояния. Ни-че-го! Я просто решил, что девушка в 30 лет просто случайно засиделась в девках и мне срочно надо ее приватизировать, а то уведут более удачливые претенденты.
Впрочем, первые пятнадцать лет прошли вполне в благополучии и взаимопонимании. Наташа родила троих дочерей. Девочки росли. Мы о них заботились. О деталях этого счастливого периода я расскажу несколько позже, когда буду описывать нашу жизнь в Дохе, а пока вернусь в Москву. К полетам на А310 в «Сибири»
За первой Сибирской ласточкой на завод в Гамбург из Москвы прилетели трое. Высокий молодой кудрявый блондин Андрей Антоненко, пришедший в Сибирь с должности командира отряда А310 в Ташкенте, известный летчик-испытатель Александр Яблонцев и я.
Самолет на заводе прошел все проверки, необходимые после длительной и довольно безалаберной эксплуатации в Аэрофлоте. Заводчане по крупицам собрали раздрызганную аэрофлотовским АТБ документацию, долго и нудно выясняя какие же технические работы проводились и по каким бюллетеням.
Нацпер свалил самолет лизингодателю, а там и трава не расти! Лизингодатель, может и пободался бы с нерадивым перевозчиком, посудился бы, повытягивал бы документы или хотя бы денежную компенсацию, но тут ему на радость «Сибирь» проявила к самолетам интерес и не проявила особой требовательности. Лизингодатель быстренько забыл про нерадивый АФЛ и взялся вбагривать старые самолеты новым пользователям.
В итоге, стараниями Сибирских и немецких инженеров, самолеты укомплектовали, проделали некоторые доработки, на которые в свое время Аэрофлот не обратил внимания, заменили скучные серовато-неопределенные интерьеры на веселенькие сине-голубые и выкатили готовый продукт на площадку перед ангаром. На фоне серого немецкого неба и серого бетона Гамбургского заводского перрона снежно-белый самолет выглядел великолепно!
Мы готовы были вылететь на родину хоть через час. Но заводчане несколько раз все откладывали окончательное подписание акта приемки. Устраняли какие-то мелкие недоработки. Экипаж, томимый бездельем, шатался по Гамбургу или, скучая, просиживал дни в заводском офисе.
Прошла неделя сибаритства за Сибирский счет.
И вот, как-то под вечер, местный инженер нашел меня за чтением чего-то совсем не относящегося к полетам и поставил вопрос ребром:
– Самолет какой дальности полета нужен вашей авиакомпании?
– Я пожал плечами. У компании и расписания-то для А310 не было, а уж такие детали как максимальная потребная дальность полета и вообще в Сибирских кабинетах не упоминались.
– Ну, куда вы собираетесь на нем летать? – продолжил настаивать на своих таинственных вопросах инженер.
– А в чем проблема?
– Мы никак не можем устранить течь топлива из дополнительных баков. Снимем бак, нальем в него топливо – не течет. Поставим на борт – капает. Похоже, в Аэрофлоте что-то молотком и напильником подгоняли, а теперь разобраться не получается.
– Это что за дополнительные баки? – искренне удивился я, не предполагая такой неожиданной опции в самолете.
– Два бака по шесть тонн. Они устанавливаются в задний багажник.
– Не могу сказать точно, но мне кажется, что на внутрироссийских маршрутах такая зверская дальность ни к чему. Основных сорока восьми тонн за глаза хватит слетать куда угодно, – предположил я.
– Давайте так, мы эти два бака заглушим, установим в багажник без подключения к системе, но уточнять этого в Акте не будем. Иначе вам придется оформлять их как перевозку опасного груза, а на это потребуется еще время.
– В чем же опасность пустого алюминиевого ящика?
– В документах он называется «Топливный бак», а это из категории опасных грузов. Вы их отвезете в Новосибирск, там их снимут и пусть они хранятся у них, раз вам большая дальность не нужна.
– А если вдруг понадобятся?
– Тогда ваши инженеры их установят. Мы им предоставим технологию, комплекты прокладок и прочий расходный материал. Ну что? Идет? – немец с надеждой заглянул в мои глаза.
– Звучит заманчиво! Давайте, я позвоню в Москву и узнаю, чего именно они хотят от самолета.
Трубку поднял засидевшийся допоздна летный директор «Сибири» Владимир Николаевич Объедков.
– Владимир Николаевич, вы куда планируете посылать А310 из Москвы? Ну, самый дальний маршрут? – озадачил я директора.
– Я думаю, пока самым дальним будет Иркутск. – уверенно ответил Объедков. – А что?
– Да так, если хотите в Вашингтон или Лос-Анжелес, тогда самолет на заводе еще некоторое время побудет.
– Этого нам не надо! Пусть в Вашингтоны другие летают. У нас своя сеть маршрутов.
Утром следующего дня мы с Андреем облетали красивую белую птичку и перегнали ее в Домодедово. По дороге Александр Николаевич Яблонцев, отдавая дань требованиям Российских, а по сути, советских еще документов, расписал мне проверки: летную и штурманскую, таким образом утвердив факт, что Россия доверяет свои самолеты не абы кому.
Эскадрилья А310 превратилась из виртуального летного подразделения, состоявшего из кабинетика с компьютером и сборной солянки из разношерстных летчиков во вполне настоящую эскадрилью со своим новым белым самолетом.
Я помимо первых рейсовых полетов начал заниматься аэродромными тренировками. Полноценно успел провести две тренировки. Одну летали во Внуково, а вторую в Домодедово. В Домодедовской тренировке открутил по кругам шесть пилотов и, когда ехал по «бетонке» домой, то помимо гула мотора моей Лады в ушах волнами гудели самолетные двигатели на переменных режимах.
Российским летчикам было продемонстрированно, что самолет А310 сделан для летания и для свободы в воздухе. Некоторые из ник по привычке дичились и боялись управлять самолетом. Боялись последствий, типа, как бы потом начальство не заругало за слишком вольное летание. Я пытался побороть этот патриархальный страх, но, как мне кажется, добился немногого.
Одному из капитанов показал, как самолет на прямой может легко выполнить крены по 30 градусов влево-вправо и потом так же легко выйти на осевую и безопасно сесть. Капитан сомневался в том, а зачем это уметь? Ведь в реальных полетах таких глубоких S-образных доворотов делать не придется. Я не стал приводить собственный пример, как мой командир (большой босс) в полете в JFK выхватил у меня штурвал, вместо ухода на второй круг исполнил подобный финт и посадил-таки самолет на 31-правую. (Кажется, об этом «подвиге» я писал выше).
Более короткую тренировку распишу детальнее – в лицах. Там тоже были «чисто российские приколы», обогатившие меня новым, необычным опытом, но теперь уже, совершенно ненужным в реальных полетах, если только это не выступление на Фарнборо.
В начале XXI века российская авиация беспомощно билась в сетях еще советских, написанных для других условий работы, безнадежно устаревших правил полетов и правил организации летной работы. Правила эти, изложенные некогда в нескольких небольших Наставлениях отлично работали в условиях единой всесоюзной авиакомпании. Когда же появилось множество мелких компанеек, контроль за их деятельностью в большинстве случаев был утрачен и старые правила выполнялись лишь декларативно. Фактически же воцарилось бесправие, рвачество, способность жить только сегодняшним днем. Частные компании плевали на государственные интересы в области перевозок населения в отдаленных от Москвы регионах, а государство плюнуло на будущую потребность частников в пополнении свежими летными и техническими кадрами.
Абсурдность ситуации проявлялась во всем. Не хочется приводить здесь список. За прошедшие (с начала 2000-х) годы ситуация несколько выправилась. Глупостей стало меньше. Возможно, если российская авиация просуществует еще десять лет (это были провидческие слова, написанные в 2010 году. В 2022 российская авиация практически прекратила свое существование), то все вообще станет замечательно и русские снова окажутся впереди планеты всей. Но пока рассказ о начале века.
В то время как все страны мира, даже третьего и какого-нибудь четвертого, отменили обязательную аэродромную тренировку для свежепереученных пилотов, в России этот элемент летной подготовки оставался неприкосновенным.
Фактически, тренируя уже готовых пилотов в полетах по кругам на живом самолете, ничего кроме расхода ценного ресурса по посадкам и выжигания очень дорогого топлива компании не получали. Но противиться глупости сил не было. Глупость была государственная, а компании частные.
В один из прекрасных летних дней в «Сибирь» с переучивания приехали сразу десять новых капитанов и вторых пилотов на А310. Встал вопрос организации аэродромной тренировки.
Авиашоу для работников аэропортов и жителей прилегающих коттеджных поселков решили организовать в два этапа. Сначала для четверых пилотов, потом для шестерых.
Для первой четверки заказали зону полетов вокруг свободного днем аэродрома «Внуково».
Погожим утречком, собрав бумаги и заправив двадцать тонн керосина, мы взлетели из Домодедова и направились в сторону Внукова.
– Внуково Подход, Сибирь ХХХ, по заявке на выполнение аэродромной тренировки к вам. Планируем двадцать четыре захода, из них половина с уходом на второй, еще восемь посадок и взлетов с конвейера и четыре посадки с полной остановкой.
– Понял, планируйте, – обнадежил меня диспетчер. – У меня сейчас два маленьких на подходе. Тренировку можете начать через пятнадцать минут.
– Понял, через пятнадцать. Мы пока у вас в зоне на 1200 метров покрутимся.
– Разрешаю!
На разрешенной высоте мы вышли в указанную зону и начали «крутиться».
– Серега, давай, разворот на триста шестьдесят влево с креном шестьдесят градусов. Как развернешься, продолжай разворот вправо с таким же креном. Поехали!
Новопереученный капитан Сергей осторожно ввел большую машину в крен. На тридцати градусах кренение остановилось.
– Что, еще больше накренить? – с опаской спросил капитан.
– Сергей, знаешь что главное в танке? В танке главное не бздеть! Вот и давай, раз сказано «крен 60» значит и крути столько.
Смолет завалился так, что подмосковные дачки и коттеджики остановились вертикально в боковом окне. Перегрузка ощутимо вдавила в кресла. Москвичи, кому повезло в этот момент оказаться на своих участках, наверно задрали головы и удивленно рассматривали белый самолет, выписывающий в небе сжатые «восьмерки»
– Все! Хорош баловаться! Заходим на посадку. Первые три захода с уходом на второй с высоты пятьдесят футов. Потом две посадки с конвейером, потом full stop. Вопросы?
Сергей отрицательно помотал головой.
– Внуково-Старт, разрешите визуальный заход на полосу 06. Выполним три ухода. Потом две посадки конвейером. Потом полная остановка и повторение программы.
– Заходы с уходом разрешаю. Но с посадкой, боюсь, у вас не получится. Ваша компания в заявке посадки не указала.
– Погодите, погодите, тут какая-то путаница. Я же сам им программу писал.
– Ну не знаю. У меня телеграмма перед глазами. Там посадок нет.
– А это принципиально?
– Это деньги. Воздух помутить одна цена, а по бетону покататься – другая.
– Понял. Пока по плану – заходы с уходом.
– Егор, ты пока свободен, – повернулся я к пилоту, ждавшему своей очереди на среднем кресле в кабине, – будь добр, позвони в эскадрилью, пусть они срочно свяжутся с Внуковым и откорректируют заявку. Ну а мы с тобой Серега пока порезвимся. После ухода первый разворот на 200 футах. Всё крены 30 градусов. Все как в обычном визуальном заходе.
Самолет, ощетинившись шасси и закрылками уперся носом в торец полосы.
После второго ухода на второй круг пришло время поинтересоваться дальнейшей судьбой тренировки.
– Внуково Старт, ну как, пришла откорректированная заявка?
– Пока ничего.
– Тогда мы, чтобы время не пропало, будем проходить над полосой на высоте около пяти футов. Без касания, если вы не возражаете.
– Я не возражаю. Когда начнете перфоманс?
– Вот сейчас с уходом и потом два прохода. Потом смена экипажа и опять три ухода. А там, глядишь и заявка подоспеет.
– Одобряю. – поставил свою визу диспетчер, приготовившись наблюдать бесплатное авиашоу.
– Сергей, ты слышал? Наша задача исполнить «контроль-метр» как в летном училище на Як-18. Подходим к полосе, выравниваем, но малый газ не ставим. Я буду управлять двигателями и немного помогу со штурвалом. Твоя задача просто увидеть положение самолета на этой высоте. Для целей тренировки – вещь бесполезная, но у нас нет другого выхода. Перед уходом все как обычно – сначала команда, потом гоу-ливерсы, далее – по стандарту.
– Будем готовиться поля с аэробуса опылять?
– Как-то так. Поехали!
Самолет с выпущенными шасси и закрылками в посадочном положении снизился в зону приземления, завис над полосой на трех метрах и понесся над бетоном, не выказывая планов приземлиться. Когда до обратного торца осталось метров триста-пятьсот, взревели двигатели, самолет еще мгновение упирался, не уходя от полосы, потом свечкой по-истребительному ушел в небо.
Я, успевая оценивать изменение режимов системы полета, убрал закрылки на 20, потом, после команды, которую занятый пилотированием Сергей выдавил из себя с секундной задержкой, убрал шасси. Вот и пригодилась обезьянья ловкость!
Повторения аттракциона диспетчеру посмотреть не удалось. Пришла правильная заявка и остальную программу мы отлетали спокойно, по-писанному.
Постепенно флот увеличился. Прошли детские болезни организации полетов, как например растаможивание и затаможивание самолета, его масел и топлива перед и после каждого полета в заграницу. Совок еще долго держал Россию за горло, и мы хлебнули этих прелестей сполна.
В одном из полетов из Новосибирска в Бургас встретил своего давнего товарища по Авлуге Лёву Кулманакова. Летели, вспоминая учебу и обсуждая перипетии судеб после выпуска из Альма матер. Лёва рассказал про известного училищного барда Вадима Захарова и позже передал от него подписанные диски с песнями. Под конец работы в «Сибири» я летал с Вадимом в Мюнхен на его проверку техники пилотирования. Мир авиации тесен и плотно переплетен.
С лётным директором Объедковым я договорился изначально и по-джентельменски, что отработаю в компании определенный срок и потом поеду на работу в Доху. Владимир Николаевич сначала хотел было предложить мне повысить ставку до уровня Катарской, чтобы я остался. Но когда я показал ему приглашение и цифры в долларах, он согласился, что таких зарплат в России еще долго не будет.
Чаще всего я летал в Иркутск и Ереван. Иркутск был колыбелью компании, Ереван был вторым адресом потому, что изначально местная компания «Армавиа» представляла собой просто дочку «Сибири». На армянских самолетах А320 летали русские летчики, в Звартноце располагалась небольшая техническая база «Сибири». Ну и конечно, полеты туда позволяли давать провозку экипажам на горный аэродром. По международным правилам такого давно уже нигде не практиковалось, но в России все еще цеплялись за советские требования и заставляли исполнять всю эту архаику.
В августе 2005 я получил приглашение прибыть в Доху для устройства на работу. Тестирования для меня не требовалось.
На этот раз уволился совершенно официально. На меня пытались было по привычке наехать и потребовать компенсации за предоставленные дополнительные знания (типично российское изобретение), но оказалось, что я договора на это не подписывал и прицепиться было не к чему. Предоставление мне неких допусков было данью русским старомодным правилам и было организовано в интересах «Сибири». Мне это было не нужно, и я соглашался на допуски без выражения этого согласия письменно.
Так что, расстались друзьями.
Глава четырнадцатая
Qatar airways
В Дохе я оказался в начале сентября.
На работу меня официально приняли 11 сентября. Эта дата тогда была на слуху и много раз, когда приходилось отвечать по поводу Day of Join, я произносил: 11 сентября, делал паузу, чтобы увидеть слегка округлившиеся глаза, и заканчивал – 2005 года. Напряжение у спрашивающего уходило.
Ежедневно я начал посещать различные службы, оформляя документы, и ездить на занятия в соответствии с выданным мне графиком подготовки. Читали мне все то, что я уже прекрасно знал, поэтому зачеты сдавались легко.
Порадовала медкомиссия.
Летный врач с его кабинетами и процедурными помещениями располагался в двух временных домиках неподалеку от авиационного колледжа. Медкомиссия состояла в заполнении галочками листа опроса, сдаче мочи и измерения кровяного давления. По окончании «процедур» врач минут пять спрашивал, не болит ли чего, внимательно смотрел в глаза и, подписав карточку, крепко жал руку.
В целом, ежегодная медкомиссия занимала минут тридцать. Для сравнения, ВЛЭК во Внуково длилась два дня минимум и стоила пилотам килограммов нервов. А иногда и вполне конкретно «стоила».
Встал вопрос транспорта. В госучреждения, на работу (учебу) от дома забирал автобус, а вот в магазин приходилось ходить пешком. По объявлению в газете нашел контору, в которой можно было разжиться машинкой. Поехал в так называемую Industrial Area и назад вернулся на сером седане Мицубиши. Машина была с шестицилиндровым мотором и ее достоинством было то, что она могла перед рандэбаутом с места впрыгивать в поток машин.
Доха 2005 года была еще весьма патриархальным городом, но в некоторых местах машины уже запруживали тогдашние узкие дороги.
Через месяц я сдал все положенные тесты и начал работать капитаном А300-600. Самолет почти ничем не отличался от А310, разве что был длиннее да положение закрылков обозначалось слегка другими цифрами.
Полеты начались как из рога изобилия.
Для проверок давали Дубай или «два Дубая». Время там было 40 минут туда и полчаса обратно. Для проверяющих очень удобно. Дело в том, что местная система оплаты труда не стимулировала начальство летать далеко. Начальники, как и рядовые, поучали большую часть зарплаты в виде оклада, и только малую часть в виде оплаты за налет часов.
Например, мой оклад поначалу был около 10.000 долларов, а за час мне платили примерно 20. То есть, налетав 70 часов, я добавлял к окладу еще полторы-две тысячи. У начальства оклад занимал еще большую часть зарплаты и им вообще не было смысла рваться в небо.
Конечно, начальники летали проверки и сами делали необходимое количество взлетов-посадок ежемесячно, но выбирали для этого Бахрейн, Дубай или Абу-Даби. В Бахрейн время полета составляло вообще 25 минут. Проводники за эти жалкие минуты успевали накормить пассажиров полноценным ужином.
В Катарских полетах поначалу все было в диковинку. Правила и требования были до запятой списаны с JAR-OPS. Были понятны, логичны и не требовали лишних телодвижений от экипажа. Ответственность капитана была четко регламентирована и не предполагала даже гипотетической возможности, что кто-то извне может повлиять на мое решение (при условии, что я остаюсь в рамках своих полномочий).
По сравнению с Россией, для летчика здесь была реальная свобода «от дорог и дураков». Все, что нужно – было, и все это работало. Не надо было предполагать, что если написано так, то мы можем или должны действовать эдак.
Летная бюрократия была сведена к необходимому минимуму. Начальники кабинетов, куда иногда приходилось обращаться по делу, были не чванливыми бонзами, а некими функциями, исполнявшими запросы посетителей. Аналог подобного возник в России спустя много лет в виде сайта Госуслуги.
Дорожная полиция умела решать дела быстро и к обоюдному удовлетворению. Там не слышали про взятки. Да и не было необходимости их кому-то предлагать. Бурно развивавшаяся дорожная сеть отличалась качеством асфальта, работающими светофорами, правильно установленными знаками и идеальной разметкой. Нарушить ПДД можно было только специально. Обычный водитель шанса стать нарушителем просто не имел. Полицейские нигде не прятались, не таились с радарами и камерами, не устанавливали кучу знаков «Остановка запрещена» около супермаркетов и школ.
Я быстро подпал под влияние разумности, порядка и безопасности и Катар мне очень понравился. Я прожил там тринадцать с половиной лет, даже не пытаясь думать о возвращении на родину.
Сначала я жил на квартире в новом доме. В офисе компании меня спросили, где именно я предпочитаю жить, на вилле или в квартире? При том, что так называемый Home allowance был одинаковый. Я пожал плечами и выбрал квартиру. Во-первых, там до магазинов и прочих нужных мест было всего по пять минут пешком, а во-вторых, там уже жили мои друзья и коллеги Рома Щербаков и Юра Ефремов. Оба оказавшиеся в Катаре за пару-тройку месяцев до меня из Аэрофлота. Еще два аэрофлотских летчика жили поодаль. Один, Саша Василенко, жил на тогдашнем краю города на вилле, а второй выбрал житье в квартире, которую ему поначалу дали как гостиницу для временного проживания пока идут занятия.
Одно из практических занятий проводил местный инженер. Это занятие обогатило меня не только новыми техническими знаниями, но и помогло немного глубже разобраться в моих религиозных предпочтениях.
По сравнению с многими из тех, кто называет себя верующими, я долго не мог определиться с вопросом, в какого же бога я верю? Метания и искания в этой области начались лет с тридцати. До этого все было просто. Мое мировоззрение было девственно чисто и основывалось на Истории КПСС и Марксистско-Ленинской философии.
И вот озарило!
Поначалу озарило как-то не особенно ярко. Просто пришло понимание, что Бог есть. Бог вообще. Бог без имени и прочей конкретики.
Мне стало хорошо. Спокойно. Я осознал себя причастным к чему-то большому, хотя и не понимал точно к Чему или, может быть, Кому?
Воодушевленный, начал проповедовать своим друзьям и подругам какую-то ерунду про грядущий переход человечества из биологической формы существования в полевую и последующее слияние с неким Всемирным Разумом, то есть Богом, в понимании аборигенов планеты Земля.
Всемирный Разум у меня оказался вневременен, безразмерен, всемогущ. Не понятно было на кой Ему сдались биосущества, ползающие по голубой планете и которым через войны и болезни еще предстояло добраться до своего полевого коммунизма.
Чтобы не упираться в решение нерешаемого, я этот вопрос оставил за рамками теории и на этом успокоился. Мир под ногами устаканился, и я даже стал определенно гордиться своей избранностью, как апологет и проповедник собственной религии.
Это счастливое состояние растянулось на годы, до тех пор, пока я не оказался на работе в Катаре – маленькой, но очень богатой и очень приверженной Исламу стране.
По плану учебы мне предстояла беседа с авиационным инженером на тему обслуживания самолета в оторванном от цивилизации аэропорту, где нет квалифицированного персонала и капитану придется и заправлять самолет, и оформлять документы на топливо и обслуживание. То есть, дополнительно к своим обязанностям исполнять роль наземных авиатехников.
Инженер был родом из Йемена, крупный мужчина, полноватый, с улыбчивым лицом и карими глазами чуть навыкате. Был и внешне, и жестами, и интонациями голоса поразительно похож на артиста Этуша в роли товарища Саахова из «Кавказской пленницы».
Когда мы закончили беседу на обязательную тему, ему захотелось выяснить такой ли я русский, какими их знал в свое время его отец? Отец был членом местной Йеменской компартии, хвалил СССР и верил в историческую необходимость смены общественных формаций. Его сын, с которым я беседовал, вероятно тоже симпатизировал русским. Но, после того как коммунизм в России так позорно рухнул, немного скорректировал свое мировоззрение, перейдя к более привычным религиозным категориям.
Очевидно, решив сразу определиться в главном, он спросил меня:
– А you a Muslim or Christian?
Я замялся. Вроде не мусульманин. Но и не христианин. По месту рождения вроде должен быть христианином, а по фамилии скорее мусульманином. Не крещен. Вместо Христа верю в самовыдуманный Разум. Может я буддист или вообще кришнаит?
Короче говоря, простой вопрос поставил меня в тупик.
Я начал мямлить что-то про «и не христианин, и не мусульманин».
– Something like my own beliefs and theory. – мол, – I support and follow the idea of existence of Universe, – я щелкнул в воздухе пальцами, подыскивая слово, – Mind.
– A! Bolshevik! – обрадовался наконец-то пришедшей ясности «Этуш».
– Not bolshevik, – обиделся я на такое простецкое определение, – But...
– Come on... I know... I know, – похлопал он меня по плечу, – Don't worry...
Не зная меня, моих исканий, идей и «открытий», инженер очень точно поставил диагноз. Вера во что-то размытое и непонятное, пусть даже и со своим персональным особым вывертом – это и есть большевизм.
А я оказывается все эти годы был «большевиком» и думал, что это очень умно, здорово, необычно.
Конечно, не с этого дружеского пинка я начал умнеть. Помогли случайно попавшие мне в руки книги диакона Кураева да ожесточенные диспуты с интернетными форумными атеистами. Постепенно я проделал путь, обратный тому, каким прошли многие мои предки. Пришел от Большевизма к Православию.
Но до сих пор удивляюсь тому точному диагнозу, еще раз заставившему задуматься, кто же я в этом мире и что этот мир вокруг меня?
В первые дни устройства на работу я переживал за возможную реакцию местных властей на политическое убийство известного чеченского командира моджахедов Яндарбиева.
Его грохнули методом подрыва автомобиля как раз перед моим прилетом. Двое русских агентов прибыли на место, заложили бомбу и сразу после взрыва пытались покинуть Катар, улетев в Дубай. Но в аэропорту их арестовали.
Чтобы вызволить своих, в России арестовали спортивную команду катарских борцов, выступавших на каких-то соревнованиях в Москве. Эмир Ал Тани (да продлит Аллах его годы) не думал долго и решительно обменял спортсменов на агентов. И, хотя, история была достаточно громкой, ни на мне, ни на моих русских коллегах-пилотах это никак не отразилось.
К зиме сильно увеличился спрос на южные направления через Доху. Россияне распробовали удобство полетов на Мальдивы/Сейшелы, в Африку, в Индию и даже в Тайланд через Доху. Это было и удобнее, и не так утомительно, и комфортнее, немного дешевле и главное – Катар предоставлял возможность лететь в такие места, куда российские авиакомпании не летали.
В Москву вместо малыша А319 поставили сразу А300-600.
Так как, по отзывам пилотов с А319, российские условия представляли определенные трудности для летчиков, воспитанных на правилах JAR OPS, то решили немного подстраховаться и стали направлять двух наличных русских летать как можно чаще в диковинное Домодедово.
Катарцев выбивало то, что помимо метрических эшелонов, надо было еще шаманствовать с высотами ниже эшелона перехода. Они никак не могли понять, что, когда диспетчер дает пилоту команду: «По давлению 980 миллибар снижаться 500 метров», то это значило совсем иное – Надо было пересчитать давление QFE в QNH, добавив 22 гектопаскаля (не миллибара!) и, установив не объявленное диспетчером значение 1002 на высотомерах снижаться до высоты не 500 метров, а 1700 футов (500 метров) + 600 футов превышение аэропорта, то есть до 2300 футов. При этом доложить, что давление 980 установил, снижаюсь 500 метров.
Для обычных пилотов с общемировым опытом полетов всё это было собачьим бредом. Они часто спрашивали меня, поему Россия летает по таким идиотским правилам? Что я мог ответить? Не рассказывать же им, как в 2004 году я по делам, связанным с началом эксплуатации А310 в «Сибири», оказался в Росавиации, в здании недалеко от метро Аэропорт. В кабинетах на столах лежали груды бумаг, а на компьютерах практически ВСЕ клерки играли в модную тогда игру «Шарики». Думать о внедрении передовых технологий и правил им было просто некогда.
Иногда вторые пилоты смотрели на меня как на шамана, ставившего на высотомерах непонятные значения, пытались ошибаться, я терпеливо объяснял, но у самого всегда ныло сердце, когда представлял прилет незнакомого с местными реалиями экипажа, имевшего все шансы благополучно убиться в районе МКАДа или привода Аксиньино. Кроме этого, иностранцев удивляла моя осведомленность в выборе скорости полета в районе аэропорта. Я, слушая эфир и представляя, кто летит впереди и позади и с какой скоростью, не дожидался, когда диспетчер увидит, что мы кого-то бурно нагоняем и начнет нас не менее бурно тормозить. Прибирал заранее. Иногда диспетчеры подтверждали мой выбор, но чаще вообще не говорили ничего. Вторые пилоты, не понимая, что творится вокруг, так как 90% переговоров в «международном» аэропорту велись на русском языке, тихо шалели и смотрели на меня со священным ужасом.
– Так надо! – иногда объяснял я свои действия.
Похожая ситуация складывалась не только в воздухе, но и на земле.
Как-то в феврале, экипаж приехал из гостиницы при температуре -20 градусов и за полтора часа до вылета столбик упал до -35.
Нас с пассажирами отбуксировали для запуска, мы запустили двигатели и при проверке органов управления, оказалось, что замерзли спойлеры на левой стороне.
Второй пилот оказался не нужен, так как не мог говорить по-русски. Пришлось выключать левый двигатель, оставлять правый исключительно для обогрева пассажирского салона и организовывать аэродромный обогреватель с целью греть крыло. Примерно через полчаса дутья «феном» на спойлеры, они подали признаки жизни, и мы благополучно улетели.
Будь полностью нерусский экипаж, самолет бы застрял в Москве на несколько дней. Насколько я знаю, никто из более чем 2000-ного летного коллектива ни разу не слышал, что крыло можно согреть горячим воздухом и таким образом исправить дефект.
Начав работать в Катаре, на меня напала какая-то одержимость в писании летных рассказов-миниатюр. Большинство я отправлял в Москву своей новой пассии Наташе. Она была неглупой женщиной. Поэтому хвалила мои писания и просила аффтора писать исчё. Начавшись как общение писателя и критика, вскоре переписка приобрела ярко выраженную любовную составляющую. У меня, как у лапландского лося, сорвало рога, и я с головой кинулся в новую любовь.
А тут, как раз, как у меня много раз бывало раньше, в Доху приехали Вера с Олегом! Та-дааам!
Мы попросили мою маму пожить в Москве, типа, посмотреть за квартирой. Её к тому времени дочь с зятем бросили на произвол в ее домике и приглашение в Москву выглядело чем-то вроде спасения из затруднительного положения.
Веру, конечно порадовало зимнее тепло и солнце, но особого восторга и желания жить в Катаре она не выказала. Я пытался ее научить водить нашу новую машину. Огромная Тойота Вере не давалась. Я ворчал, что за рулем надо управлять головой, а не только руками. Но у Веры включался ступор, и она могла сносно ехать только по прямой, а спланировать поездку с поворотами, остановками и прочими необходимыми элементами у нее не получалось. Идти в школу вождения она тоже не могла, так как не говорила по-английски.
Олег вообще, пожил в Дохе немного и поехал обратно в Москву под присмотр бабушки заканчивать школу. Устраивать его в школу в Катаре тоже пока не имело смысла из-за того-же английского и неспособности Веры возить его на занятия, пока я летаю где-то далеко. Семья вместо поддержки оказалась обузой.
С Верой мы пару раз крупно поругались. Я высказал все свои мысли насчет ее нежелания учиться жить среди арабов, но упомянул и старые обиды и про ее оставление мужа одного на три года после свадьбы, и про порезанный декоративный портрет. Я оказался удивительно злопамятным.
С Верой мы успели переехать в одну виллу, потом в другую. Но наконец, через год, после рождения Даши стало ясно, что Вера все свои шансы упустила и ей пришлось возвращаться в Москву и начинать жить без мужа.
Да, откуда взялась Даша?
Не буду напоминать читателю про теорию пестика и тычинок. В остальном все было так:
Как я писал выше, зимой 2006 года я летал в Москву регулярно. Особенно зачастил в феврале. Естественным образом, пока Вера грелась в Дохе, я в Москве был обогреваем Наташей. Однажды, в начале февраля Даша и случилась в номере гостиницы Ренессанс неподалеку от проспекта Мира.
После мы долго гуляли по морозной Москве, посещали кафе, магазины. В виде обручального подарка я купил Наташе приличные сапоги, а те, в которых она приехала на свидание, тут же у магазина выбросил в урну.
Ровно через положенный срок 29 сентября родилась Даша.
Наташа довольно быстро заняла Верино место в Дохе, но точно так же не проявила успехов в английском и вождении автомобиля. Правда, Наташе, как молодой жене эти недостатки прощались. Тем более что, она не возмущалась сидением на вилле, водила Дашу в детский сад, потом отправляла в школу на школьном автобусе, потом появилась Маша, потом Лиза. Мучиться бездельем было некогда, девочки постоянно были заняты в бассейне, на детских игровых площадках и в играх с подружками из разных стран. Организация всего этого ложилась на Наташины плечи. Ну, а когда я был дома, мы развлекали себя поездками то на пляж, то к «Поющим дюнам», то просто в парки и моллы.
К проведению осенью 2006 года Азиатских игр, еще до приезда Наташи, в Доху приехали моя мама и дочь Аня. Мы гуляли по пестро и затейливо украшенной набережной Корниш, ездили в пустыню, на пикники и купались в море. Аня, побыв неделю, уехала к себе в Штаты, а мама пожила со мной еще с месяц. Ей нравилась зима при температуре +20, чистота на улицах и в парках. Богатые магазины. Она говорила, что обстановка чем-то отдаленно напоминала Ташкент. Я думаю, только голубым небом и ярким солнцем.
Придется сделать неприятное отступление и рассказать о Бурцевых.
После того, как они оставили мать проживать в одиночку в деревенском доме в Кундравах, стало ясно, что бабушку пора спасать. Наташа купила в строящемся доме квартиру на втором этаже, наняла бригаду отделочников и вскоре, после сдачи дома, комфортное жилье было готово.
Мы пригласили маму бросить разваливавшуюся халупу и переехать на ПМЖ в цивилизацию. Она собрала все, что она считала ценным, в том числе свою старую и давно нерабочую швейную машинку, которую в молодости выиграла в лотерею, и прилетела в Москву.
Квартира ей понравилась. Мы постарались обставить ее хорошей мебелью, техникой и сделать максимально удобной для проживания пожилой женщины.
Лена, узнав, что мать в безопасности, почему-то озлилась на меня и Наташу. Может ее грызла зависть к брату, может еще какие-то причины.
Незадолго до событий с квартирой я сделал неумный шаг и подарил Бурцевым свою московскую машинку. Новая машина стояла во дворе без присмотра и однажды хулиганы выбили заднее стекло, в надежде поживиться. Ничего внутри не нашли. Но, чтобы больше не переживать, я предложил Лениному мужу Жене забрать машину даром, перегнать к себе в Сургут и кататься в свое удовольствие. Женя ухватился за шанс и вскоре они с другом прилетели и уехали домой на Ладе с пробегом менее десяти тысяч.
Думаю, что этот «подарок» оставил глубокий шрам на Ленином сердце. Ей тяжело было пережить, что брат и квартиру матери покупает, и ей машину с барского плеча дарит.
Выплеснулась ее накопившаяся желчь, когда я был в Дохе. Наташа только что приехала и вступала в права жены олигарха.
По Скайпу позвонила Лена и с места в карьер начала поднимать градус противостояния. Обозвала меня ****уном за то, что развелся с Верой и женился на Наташе. Но главным калибром ее атаки было утверждение, что пока я летаю по странам и континентам, Наташа в Дохе ****ся (так в первоисточнике) с моим сыном Олегом (который учился в университете и проживал на нашей просторной вилле). Меня это выбесило. Я понимал, что Лена во многом экстраполировала свой опыт связи с деревенским ветеринаром и позже с бас-гитаристом на мою новую жену. Но считал эту экстраполяцию несправедливой, а форму донесения до меня – предельно хамской. Я очень вежливо попросил Лену не считать меня своим братом, забыть мой телефон и больше в моей жизни не появляться.
Не знаю, что это было. Может какой-то бабский кризис, может просто «эти дни», но Ленин афронт оказался очень разрушительным. Я реально перестал ее воспринимать как сестру, которую когда-то даже любил. Правда, я не перестал уважительно относиться к Жене и не перестал любить их детей Виталика и Наташу. В чем-то помогал им по мере сил.
Не помню точно в каком году, я дал денег на первый взнос квартиры в Сочи, которую Лена, устав от северов, нашла себе для проживания. Правда передача денег состоялась хоть и Лене, но без ее участия. Я просто отдал пачку долларов Наташе, которая была пролетом в Домодедово. Женя пообещал отдать долг через три месяца. Отдал через три года. Я не был в претензии, так как знал уровень их доходов и даже, если бы он вообще объявил себя банкротом, не шибко бы огорчился.
Лена за квартиру не благодарила. Наверно исходила из того, что постороннего человека благодарить не за что.
Катар продолжал бурно развиваться. Невиданными темпами шло строительство газоперерабатывающих и сжижающих заводов. Строились прекрасные дороги. Во многих местах, где еще недавно были лишь верблюжьи тропы, пролегли многополосные шоссе с прекрасным покрытием. Появились многоуровневые развязки. Строились новые жилые районы.
Но самым главным на мой узко-сконцентрированный взгляд было строительство нового аэропорта. Конечно, Катар не мог дотянуться до уровня китайских аэропортов-городов, но на всем остальном пространстве планеты (исключая Китай, Штаты и Европу) новый аэропорт Дохи был вторым по качеству, размерам и комфорту для пассажиров после аэропорта Дубая.
Старый аэропорт остался полностью за военными и авиакомпанией Qatar Executive, ориентированной на обслуживание семьи НМ Эмира Катара.
В новом аэропорту появилась новая большая стоянка для личного транспорта, просторный комплекс для управленческих служб и для подготовки экипажей к полетам.
Работа становилась все удобнее и удобнее.
Самолет А300-600 был надежной рабочей лошадкой для авиакомпании. Я на нем посетил давно знакомые мне аэропорты в Европе, прибавил к знакомым с десяток-полтора новых для меня, изучил с близкого расстояния Северную и Центральную Африку, освежил в памяти Азию и Океанию. Господь по своим каналам помогал мне в работе.
Однажды в Джакарте, обходя самолет перед вылетом я совершенно случайно обнаружил застрявший в трещине колеса на левой основной стойке железный болт. Наружу торчала только шестигранная шляпка и на фоне серой резины серый металл надо было еще умудриться увидеть, тем более ночью с фонариком. Повернись колесо на полоборота, шансов увидеть проблему не было бы. Я попросил авиатехника вынуть болт и проинспектировать отверстие на предмет глубины и пробития слоев корда. Техник все сделал, измерил, убедился и принес в кабину виновника переполоха. «Возьмете себе?» – спросил он. «Для чего он мне?» – удивился я. «Так, для отчета или на память». Я отказался брать болт и техник сунул его себе в карман комбинезона.
Сам по себе болт выглядел безобидно. Ни взрывчатого вещества, ни острых кромок. Но при чуть-чуть другом стечении обстоятельств он мог во время разбега вылететь из колеса и, как осколок гранаты, пробить топливный бак. Что похожая железка может натворить с самолетом, все видели в роликах из Шарль-де-Голля, когда Конкорд на полосе наехал на что-то острое и в результате сгорел недалеко от аэропорта. Да и сам болт мог оказаться не длиной всего 30 мм, а чуть длиннее, мог прорвать слои корда и при взлете теперь уже шина могла разлететься под давлением и ее ошметки разворотили бы двигатель. Фантазировать можно бесконечно, но при осмотре самолета мои глаза и пятно света от фонарика мазнули по шине и зацепились за необычное серое пятнышко шестигранной формы. Я конечно, не первый раз осматривал самолет, но тут все выглядело, как подстроенная подстава и ее нейтрализация методом принудительного поворачивания моих глаз и фонарика в именно нужную точку.
Вез я несколько скакунов из Алжира в Доху на грузовике А300-600F. Перед вылетом технари долго возились с заправкой баллонов кислородной системы. По окончании работ доложили, что по каким-то причинам упало давление кислорода, но они заправили, проверили, утечек не обнаружили. Можно лететь.
Кони стояли на главной грузовой палубе в индивидуальных стойлах, следил за ними профессиональный конюх маленького ростика, я подумал тогда, что он скорее всего был жокеем на скачках, а тут подрядился сопровождать коней в полете. Я его дежурно проинструктировал по поводу как вести себя в случае пожара или разгерметизации. Мы приготовили самолет и полетели.
Сразу после набора 10.000 футов сработала сигнализация низкого давления кислорода. Бывает. Техники ремонтировали, да не там, а может прокладки оказалось мало для исправления дефекта. А может еще чего. Мы уже пролетали над Бизертой, как раз над местом, которое я посетил еще моряком в 1980 или 1981 году. Связались с Дохой, коротенько доложили обстановку. Мне предложили на выбор либо вернуться в Алжир, либо сесть в Тунисе, либо следовать в Триполи. Я выбрал Тунис, просто потому, что он был совсем рядом по правую руку. Хотя, пройди мы еще немного вперед, было бы разумнее сесть в Триполи. Тогда сукин сын Саркози еще не успел нагадить пожилому доверчивому неформалу Муамару. (Вскоре после этого случая, я прилетел в Триполи обычным пассажирским рейсом и там уже стояли два сгоревших Ил-76 и часть аэровокзала была разрушена. В стране началась гражданская война, а старуха Клинтон радовалась убийству Каддафи).
После посадки местные техники залезли в авионику и выкрутили металлическую трубку, идущую от кислородных баллонов к распределительным клапанам. Показали трещину в ней и сказали, что запчасть прибудет примерно через сутки. А пока лететь нельзя. Я это все передал в Доху и предложил, если они не против, заправиться керосином побольше и лететь сегодня же, но низэнько-низэнько, на 10.000 футов. Тогда в случае разгерметизации никаких проблем не возникнет, самолет придет в Доху почти по расписанию, на базе его будет легче отремонтировать. Но в компании после короткой паузы на раздумья, предпочли заткнуть мой фонтан красноречия и предложили не беспокоиться, а ехать отдыхать в гостиницу. Как самолет исправят, меня позовут к снаряду. «А как же кони?» – проявил я заботу о живом грузе. «Они могут быть в стойлах, и ничего с ними не случится, отдыхайте кэп». Вадим Захаров в одной из песен про полеты в Иране написал «...Героизм тут никому не нужен. Лучше не испытывать судьбу. Лучше лишний раз сходить на ужин». На 100% это была моя ситуация.
Коней прямо в стойлах сняли с самолета, выстроив под крылом маленькую конюшню. Мы со вторым уехали в гостиницу, жокей-конюх остался присматривать за своими питомцами. Поселили нас в ту самую гостиницу «Du Lac» (У озера), которую я, впечатленный удивительным архитектурным решением в виде перевернутой пирамиды, с интересом фотографировал из окна туристического автобуса во времена моей военно-морской молодости. Я прошелся по местам «боевой славы», но впечатление от города оказалось совсем не таким восторженным, как это было четверть века назад. Улицы показались мне грязными, замусоренными, в узких переулках стояли группы бездельников.
Утром с кислородной системой все оказалось в порядке, кони уже были на грузовой палубе, в полиэтиленовом пакетике лежала снятая треснутая трубка. На нашу долю осталась рутина – привезти груз заказчикам.
И снова придется хвастаться качеством осмотра самолета перед вылетом. Теперь это грузовик, готовящийся к вылету в Доху из Амстердама.
При обходе я обратил внимание, что большие части створок передней стойки, которые на земле закрыты и обычно плотно подогнаны к поверхности фюзеляжа, торчат наружу, примерно на 5-7 миллиметров. Мне это показалось странным и я подозвал авиатехника. «Нормально все!» – отрапортовал технарь, – «В допуске». Сверяться с Руководством по техническому обслуживанию было некогда и я удовлетворился уверенным ответом и честными глазами специалиста. Но, как говорится, обиду затаил.
После взлета и уборки шасси появилась индикация о незакрытых створках передней стойки шасси. Морально готовый, я на HF-радиостанции связался с Дохой, коротко, как успел, объяснил ситуацию, при этом второй пилот попросил полет в зоне ожидания над аэродромом (фактически это зона над VOR SPL 270 inbd R) Диспетчер предложил векторение в зону захода на посадку на полосу 19R. Добрый второй пилот сразу согласился. В Дохе поначалу не поняли, что именно случилось, так как я рассказывал печальную историю про doors, microswitch и прочие изыски. В конце концов, когда я довел речь к тому, что горит индикация незакрытых створок, мой абонент из Дохи подтвердил мое решение на возврат в Амстердам. Тогда я озадачил Technical Department вопросом: садиться ли мне с превышением максимального посадочного веса, или лететь в зону и сливать керосин? Ответ меня порадовал. Мне рекомендовали делать все, что я считаю нужным, исходя из складывающейся обстановки. Я решил садиться Overweight. Все это время второй пилот исполнял указания диспетчера, неумолимо приближаясь к точке начала захода на посадку.
Закончив переговоры с Дохой, я забрал управление, так как такая посадка на мой взгляд не выглядела простой и я не хотел рисковать самолетом ради возможности для второго пилота «на его» маршруте попробовать аварийную посадку. Я скомандовал соответствующий чек лист, при этом продолжая беседы с диспетчером, снижая скорость и выпуская механизацию (второй не догадался сделать это раньше или боялся проявить инициативу). Чек лист мы закончили футах на 1000, ну и, собственно, посадочное положение установили тоже к этому рубежу. На приведение своего психоэмоционального состояния в норму и продумывание порядка действий на выравнивании и пробеге времени почти не осталось. Посадка получилась с перегрузкой 1.3, хотя я рассчитывал сесть привычно мягко, реверс и тормоза тоже показались какими-то ватными и пришлось тормозить интенсивнее, чем ожидалось.
На стоянке технарь сделал удивленное лицо, открыл створки, подкрутил пару гаек и створки встали на место как влитые. Со второго раза мы улетели благополучно.
Что это было? Лень техника? Желание быстро отделаться от капитана, приставшего с какими-то створками? Не знаю. Я не собираюсь расследовать поведение расслабленного голландца. Мне интересно другое. За время полета всего в десять минут, мы успели взлететь, обнаружить проблему, принять решение, наговориться вдоволь с Дохой и Schiphol Radar, деятельно прочитать чек лист и собственно зайти на посадку. Поразительная интенсивность работы!
Осенью 2006 года, в связи с возросшим пассажиропотоком, на рейс к Катманду вместо А320 поставили А300-600. Как положено, прошли занятия с пилотами по изучению особенностей взлета, захода на посадку и уходу на второй круг в нормальных условиях и в условиях отказа двигателя. Конечно, никто летчиков в классах не собирал и не водил указкой по плакатам с репродукциями схем Джеппесен. Все причастные получили CD диски с детальным описанием проблемы и по прочтении прошли онлайн тестирование. После теоретической части экипажи запланировали на прохождение тренажера, в программе которого были только указанные выше элементы.
Я полетел на тренажер в Дубай. Там, в тренажерном центре Эмирейтс я уже бывал несколько раз. Сначала с проверкой перед устройством на работу в Катар, потом с тренировками и проверками пилотов из «Сибири». Тренажер был новый, содержался в идеальном состоянии, позволял имитировать любые неисправности и условия полета.
Особенности захода на посадку в Катманду заключались в орографии. Аэродром располагался как бы в большой чаше, окружённой со всех сторон горами. У «чаши» были два направления на запад и восток, где горы были пониже, но полосу почему-то расположили поперек этих удобных направлений. Возможно, из-за формы территории самого аэродрома, находящегося на вытянутом отроге одной из гор. Если строить поперек этого отрога, что было бы несомненно удобнее и безопаснее для полетов, то это потребовало бы колоссальных земляных работ, а нищий Непал позволить себе такую роскошь не мог. В результате, заход на посадку тяжелой техники проходил в режиме «скольжения» над склоном горы с мудреным переменным профилем, отступления от которого стоили жизни двум самолетам: Боингу 747 и Эрбасу А300, набитым пассажирами. Прибывающий самолет выходил на точку SIERA (сейчас она называется GURAS), расположенную над горами на удалении 17 миль и на высоте минимум 11500 футов, ощетинивался в посадочное положение и по траектории снижения с наклоном более 5 градусов (что очень круто), помогая себе спойлерами, снижался к полосе.
На тренажере все выглядело необычно, но после детальной подготовки не очень непосильно. Во всяком случае, я отлетал всю программу с первого раза и у меня остались полчаса резервного времени (запланированного на повторение сложных элементов, которые пилоты могли не выполнить правильно с первого раза). Инструктор предложил полетать где мне желается для отработки чего-нибудь сложного. Я пожал плечами. Все остальные аэродромы были в той или иной степени стандартными. Тогда я попросил проверить версию Эрбаса, который обвинил капитана А310 компании «Сибирь» в катастрофе в Иркутске. Мол, тот не заметил, как на посадке рукавом рубашки (когда выяснили, что капитан летел в рубашке с коротким рукавом (июль 2006), начали распространять версию, что перед снижением он надел пиджак и двигал РУД рукавом пиджака) зацепил РУД левого двигателя и случайно вывел его на взлетный режим во время пробега. После опубликования этой версии назвать власти французского департамента по безопасности полетов сволочами было бы очень вежливо выразиться в их адрес. Но «Сибирь» плевок проглотила (что напомнило мне отношение того же Эрбаса к моему случаю раскачки самолета при посадке в Ташкенте). Эрбас еще раз продемонстрировал, что всех своих клиентов из России и стран СНГ считал за обезьян со средним интеллектом, а никак не за нормальных пилотов и авиационных менеджеров. В окончательном рапорте по расследованию скандальных предположений про рубашку или пиджак уже не было, но остались уверенные обвинения капитана в непреднамеренной установке левого двигателя на повышенный режим в процессе выключения реверса правого двигателя, в результате чего убрались спойлеры, отключилось автоторможение и произошли еще другие события, приведшие к катастрофе. Я не буду детально описывать весь процесс. Меня, слава Богу, там не было, а мемуары про мою жизнь, а не про авиацию в мировом масштабе.
Вскоре после успешного прохождения тренажера я полетел в свою первую Катманду. Посередине у меня сидел инструктор индус, в обязанности которого входило проверить правильность применения экипажем технологии захода и прочих элементов полета. На Сьерру мы вышли на высоте 13.000. Снизу у нас на 11.500 крутился в зоне ожидания борт В747 Саудии. Утренний туман, явление довольно частое в Катманду, не давал видимости по минимуму и пришлось ждать. Перед вылетом, когда решался вопрос заправки, прогноз погоды о тумане умолчал, но я взял лишние 5 тонн керосина «на всякий случай», помня примечание в курсе теоретической подготовки о частых туманах ко времени нашего прилета. Эти тонны позволили нам не беспокоиться об уходе на запасной хотя бы в течение часа. Ситуация осложнялась еще и тем, что на нашу Сьерру с запада медленно, но неизбежно надвигалась приличных размеров гроза и с каждым разворотом, взглядывая на радиолокационную картинку на навигационном дисплее, я отмечал, что до края красного пятна расстояние становится все меньше и меньше. Пока мы крутились, солнце встало из-за гор и осветило облако. Визуально до его ярких белых краев оставалось около 10-15 миль.
Наконец, с рассветом туман немного рассеялся и Саудия получила разрешение на заход, а нам дали снижение на 11.500 и через пять минут быть в готовности. Саудия доложила посадку и мы, ощетинившись, как учили, заскользили над близкими горами, покрытыми сплошным зеленым ковром джунглей. На высоте принятия решения полосы еще не было видно, но из тумана едва проглядывали тусклые лампочки огней подхода. На высоте футов в 300 мы вышли из слоя тумана и увидели перед собой мокрую полосу и облепившие ее вплотную к забору аэропорта лачуги местных жителей.
После прохождения обычных пограничных процедур, экипаж на автобусе повезли в гостиницу. Путь пролегал через самый центр города. Городом это скопище бетонного и железного мусора назвать можно было только очень условно. Катманду походил на большой мусорный полигон, на всей площади которого, копошились бомжи, часть из которых для перемещения использовали нечто из жести на колесах, шумное и нещадно дымящее. Зато по одной из центральных улиц помимо убитых автобусов ходил троллейбус! Правда, состояние троллейбусов говорило, что помимо очевидного использования их в качестве баррикады в процессе уличных боев маоистов с полицией, они прожили еще и долгую, полную дикой эксплуатации и испытаний жизнь, оставившую на их жестяных боках многочисленные вмятины и потертости. Катманду – город пост-Апокалипсиса и сильно «на любителя».
Гостиница на противоположной от аэропорта окраине оказалась островком счастья, спрятанным за трехметровым глухим кирпичным забором. Экипаж пригласили позавтракать. Я угостился до тех пор неведомым мне чаем masala tea. Попросил у официанта рецепт и двое поваров возле моего столика долго спорили о пропорциях белого и черного кардамона, необходимых для получения правильного вкуса и аромата чая масала.
Инструктор купил литр Джек Дниэлс, но я оформившись в Катар, зарекся от любых употреблений спиртного и поэтому вежливо отказался от горячительного, тем более с утра, да с устатку. Он наверно думал, что стоило отметить важное для меня событие, а я оказался совсем не компанейским. Вечером собрались втроем в индийском ресторане, ели что-то с рисом и они со вторым добили-таки бутыль. Я угощался и говорил тосты под яблочный сок. Утром, в поисках сувенира зашел в лавку при гостинице и купил там огромное стеклянное блюдо под фрукты, типа «из Катманды», но когда притащил его в номер и упаковывал в чемодан, обнаружил маленькую наклеечку – made in Italy. Периодически Наташа достает это блюдо во время подготовки к большим застольям и выкладывает на него фрукты.
Через три года полетов на А300-600 эти самолеты стали заменять на А330 и мне предложили карьерное продвижение до роли Line Instructor, то есть инструктор, занимающийся полетами и вводом в строй вторых пилотов и капитанов. Для меня это значило еще на несколько лет, пока не выведут из эксплуатации последний А300-600 застрять на нем. В зарплате ожидался некоторый выигрыш, но мне очень хотелось на более современную технику. А300-600 хороший самолет и я знал его вдоль и поперек, пролетав на типе около двенадцати лет, но пилот так устроен, что всегда хочется чего-то нового. Руководители компании не огорчились моим отказом и в течении пары месяцев предложили мне переучиться на А330.
Это был огромный шаг вперед!
Учебу я проходил в Дохинском тренажерном центре. Моим напарником был пожилой пакистанец, бывший военный летчик, летавший на китайских копиях МиГ-21. Очень живой, обаятельный и целеустремленный человек. Мы рука об руку прошли весь курс, начиная от технического теста, который оба сдали на 97 и 98 баллов, и заканчивая тренажерной программой.
Пакистанца на каком-то этапе пытался гнобить инструктор-индус. Дело шло к скандалу. Но одного звонка с жалобой на неправомерные придирки было достаточно, чтобы у нас появился нейтральный инструктор-европеец.
На А330 летать было немного проще, чем на А300-600. Но мне поначалу казалась избыточной пестрота дисплеев, более вычурные названия приборов и режимов полета. Потом привык и все снова стало единственно правильным, как когда-то на А310. Правда, поначалу первые пять-десять полетов я не мог привыкнуть к процессу выполнения ручной посадки, когда сайдстик надо было двигать несколько раз в противоположных направлениях: при выравнивании – на себя, потом сразу после касания – коротко от себя, чтобы досадить передние колеса четырехколесной тележки, потом снова на себя, чтобы не долбануть переднюю стойку о полосу. Но потом привык и исполнял этот финт совершенно «на автомате».
Сдавал я проверочный полет в Хитроу, с посадкой на полосу 27L. Мы пришли уже ночью и заходили не с привычной REFSO, а откуда-то с юго-востока. Сам заход получился стандартным и не стоящим детального разбора, но перед нами выпустили Боинг-777 и он изрядно намутил воздух в зоне приземления. В результате на выравнивании по шкале скорости заметался желтый Trend и я боковым зрением увидел, как инструктор напрягся и наклонился вперед. Но сама скорость не успела измениться и я лишь немного интенсивнее выровнял самолет. На коротком послеполетном разборе инструктор спросил, видел ли я тренд скорости? Я соврал, что типа, видел, но так как находился в процессе выравнивания, решил не дергаться и просто досадил самолет. Инструктор сказал, что он был готов сказать Windshear!, чтобы мы ушли на второй, но видя моё уверенное пилотирование, и в целом устойчивый полет, сдержался и ничего не сказал. Оно и правильно. Будь мы чуть повыше, система сама бы объявила сдвиг ветра, а над полосой мы были уже во власти воздушной подушки и хоть тренд и бился в родимчике, сама скорость оставалась вполне стабильной.
Очень нравились полеты на грузовиках А330F, как и на А300-600F. Главное достоинство – нет пассажиров, от которых можно было ждать любой неожиданности. Не было проводников, с которыми надо было постоянно контактировать в рамках рабочих процессов. Никто не опаздывал, никто не болел. Ящики на грузовой палубе и в багажниках лежали смирно. По прилету собрал свои манатки и уехал в гостиницу, не дожидаясь пока бригада соберется и гуськом пойдет на автобус.
Кардинально расширилась география полетов. Жаль, что эстафеты самые продолжительные не длились более трех дней. Да и то, это было возможно лишь на грузовых рейсах, с их иногда «плавающим» расписанием. Описывать здесь достоинства и недостатки всех посещенных мест смысла нет. Весь мир летал по одинаковым правилам и, где бы я не находился, везде было понятно, как себя вести и что нужно делать в каждый конкретный момент. А описание красот и достопримечательностей займет много места и все равно будет хуже, чем можно найти у профессиональных путешественников.
К окончанию школы Олег захотел тоже, как и папа, стать пилотом. Правда, по его же признанию, стать пилотом его сподвигла мысль, что он, как и папа, будет регулярно проживать в пятизвездочных отелях. Увлечения самолетами, готовности ради летания пожертвовать и деньгами, и благополучием, я в нем особо не замечал. Да, мы с ним баловались в компьютерный флайт-симулятор. Олег склеил пару неплохих моделей из пластмассы, но большого рвения не проявлял. К сожалению, и сама жизнь сложилась так, что он просто не смог пролезть в авиацию. Это как в футбольном матче – не лезет мяч в ворота и всё тут!
Забегая немного вперед, хотелось бы уточнить, что меня в авиацию нес какой-то поток. Я просто не мешал ему и плыл по течению. По сравнению с теми усилиями, которые в свое образование и летную практику вложил Олег, я вообще ничего не предпринимал. Так что, это весьма спорно, кто из нас стремился в авиацию больше, а кто меньше.
Олег по жизни был исследователем. Малышом он попробовал, что такое электричество в розетке, засунув туда бабушкину шпильку для волос. На ладошке надолго остался шрам в виде загогулины, повторявшей изгиб шпильки. Потом он попробовал проглотить стеклянный шарик, но недопроглотил. Все шарики после этого полетели в мусорку.
Олег учился в той же, что и у Ани, замечательной гимназии. Рос нормальным мальчиком. Смелым, но излишне гордым. Однажды, будучи вратарем, упал и сломал руку. Без слез пришел домой с висящей под прямым углом поломанной рукой. Слава Богу, перелом оказался закрытым и в течение месяца все срослось.
Я в годы Олегова детства вел себя совсем неподобающе. Напряженная работа мне была еще простительна, но нередко, свободное от работы время я уворовывал у детей и посвящал его любовницам. Детям нужен был папа, а они видели только пилота, вечно пропадавшего на работе и в редкие выходные под благовидным предлогом исчезавшего на машине в неизвестном направлении. Это сейчас я понимаю, что приоритет всегда должен был быть у детей, но тогда я был глуп и считал по-другому.
В Москве Олег учился совсем не зная, что у него где-то есть отец. Прилетал я в Москву редко, а Вера решила, что Олегу важно закончить русскую школу, прежде чем ехать в Доху.
Когда он наконец приехал в Катар и был готов к обучению на пилота, мы начали его уговаривать, что в пилоты он еще успеет. Не лучше ли сначала получить нормальное высшее образование? В итоге уболтали и Олег поступил в местный филиал голландского университета на факультет международного бизнеса.
На учебу его и еще одну девочку, дочку Саши Василенко, возили мы с Сашей попеременно. Но вскоре это надоело. Олег записался на курсы вождения, быстро их закончил и я купил ему Мазду-3. Вполне достойная студенческая машинка. Машине не повезло. Олег ездил аккуратно, но его и в зад, и в бок нещадно били другие участники движения. Причем всегда он был прав и машину ремонтировали не за счет нашей страховки. Через несколько лет, перед отъездом на родину, Олег весьма удачно продал свою Мазду какому-то молодому гастарбайтеру-индусу.
По окончании учебы в университете Олег напомнил, что пора бы в летчики.
Мы стали собирать документы, медкомиссии, справки для поступления в местный Aeronautical College. Все шло хорошо, за учебу надо было платить много, но за счет компанейской компенсации мой карман похудел бы не сильно. И тут мы наткнулись на барьер в местном министерстве образования. Там уперлись, что курс средней школы должен состоять из 12 лет обучения, а не из 11. Аргументы, что Олег после школы с отличием закончил университет впечатления не произвели. Может быть, клерк ждал взятку, но я не сообразил сразу. Тем более, по любому капризу, будучи пойманным на даче взятки, можно было загреметь в местный зиндан лет на пять. И я побоялся рискнуть.
Мы передумали и решили отправить Олега во Флориду, где была летная школа за 80 тысяч долларов, а не за 150 как в Катаре. Но экономия вышла боком. Если бы Олег закончил катарский колледж, то его бы почти с гарантией приняли в Дохе на работу. А с американской лицензией нужно было искать трудоустройство самому.
Лётная школа оказалась выше всяких похвал. По приезду в Штаты Олег купил машинку. Сам!!! её отремонтировал, зарегистрировал и стал ездить на учебу. Когда он описывал мне полеты и свободу, которая предоставлялась курсантам, я тихо шалел от зависти, вспоминая свою совковую Авлугу.
К Олегу приезжала мама и Аня. Он катал их на Цессне. Возил на самолете в какой-то большой молл в другом городе. Сами курсанты летали смотреть, как с мыса Канаверал запускали ракету. Место старта оградили запретной зоной радиусом 15 миль и по этому кругу летали самолетики, снимая событие.
Никакой дури, никаких военных, никаких запретов. Собственно, и учили только авиационным дисциплинам, не отвлекаясь на высшие математики и историю США.
Мой товарищ, работавший тогда на неплохом посту в Трансаэро, пообещал, что как только Олег получит европейскую лицензию, то его сразу примут на работу вторым пилотом на В737. Весть об этом добавила мотивации. Олег умудрился (при моем финансовом содействии) слетать в Лондон, конвертировать там американское свидетельство в европейское, летал в Испанию и там летал на самолете получая допуск к многодвигательному самолету и двучленному экипажу, получил допуск к Glass cockpit. Даже где-то в Германии получил ознакомительный курс на В737. То есть был полностью готов к работе.
Но когда в Трансаэро начали листать документы, то скривились из-за отсутствия военного билета.
Нам бы плюнуть на совок и отправить Олега искать работу в Штаты или куда-нибудь еще, тем более, ему предлагали остаться инструктором в летной школе, ради чего и надо-то было всего доплатить десятку за дополнительные тренировки и можно было начинать летать с курсантами, но гипотетическая возможность сесть сразу на В737 не дала сразу принять такое решение, а будучи в Москве показалось, что год в армии – не такой долгий перерыв до того же В737.
Олег отслужил в Питерском ОМОНе.
Когда вернулся и решил начать-таки летать в Трансаэро, авиакомпания внезапно развалилась. Колосс оказался супер-закредитованным и лопнул, как только условия стали чуть сложнее.
Олег остался ни с чем. Почти 3000 высококвалифицированных летчиков пошли по миру, стеная и делая перед вероятными работодателями глаза «как у кота из Шрека». Рассчитывать, что в таких жестких условиях удастся протолкнуться и устроиться летать, было очень легкомысленно.
Олегу бы попробовать снова заграницу, но он, видимо, перестал верить в свою авиационную удачу. Из него выдохся здоровый авантюризм. Он нашел работу в конторе, которая торговала самолетными запчастями. Для этого надо было договариваться с контрагентами по всему миру, лететь в место находки очередного приговоренного к разборке самолета, иногда на месте его разбирать, отправлять заказчикам выкрученные запчасти. Работа интересная, связанная с перелетами, гостиницами (правда, далеко не пятизвездочными).
С развитием мирового кризиса в 2014 году компания почувствовала себя неважно, и Олег устроился в небольшую контору, практически стартап по производству люксовых лифтов. Но… Что-то и здесь не срослось.
Олег смог устроиться пилотом на бизнес-самолет Пилатус-10. Прошел короткое переобучение в Швейцарии. Начал летать по России и Европе. Работа оказалась интересная, самолет суперсовременный, зарплата неплохая. Но с началом очередного санкционного антироссийского пакета, самолет пришлось продать. Олег отогнал его в Ташкент и оттуда в Турцию.
В итоге он нашел себя на прежнем месте в продажах запчастей, но уже не в качестве разъездного переговорщика-инженера, а в качестве программиста, пишущего для разросшейся компании программы, позволяющие торговать со всем миром.
Чтобы не быть зависимой от санкций и прочих геополитических напряжений, компания открыла офис в Таиланде. На новое место работы Олег добирался весьма необычно. Он где-то узнал, что в Турцию из Душанбе требуется перегнать пожарный вертолет Ми-8. Связался и предложил свои услуги в качестве пилота-лидировщика со знанием английского.
Полулегальный полет над пустынями, морями и по горным ущельям запомнился надолго. Экипаж оценил смелость нового лидировщика и предложил остаться поработать пожарным с возможностью научиться пилотировать Ми-8 и потом работать вместе. Олег увлекся работой. По звонку они выбегали из домиков, в которых жили, бежали к стоявшему неподалеку вертолету, летели в район очередного пожара и там, зачерпывая воду из моря или речек, тушили, тушили и тушили. У Олега стало получаться пилотировать вертолет. Командир стал обучать его работе с системами.
Как по велению злого рока, с обучением случился облом. Оказалось, что для того, чтобы получить лицензию, надо было отсидеть в училище года два, изучая разную лабуду. Конечно, вертолетные науки там тоже преподавали, но Олег был не готов пожертвовать еще несколько лет на благо российской системы образования.
Из Турции, когда интенсивность пожаров начала снижаться, а к экипажу присоединился настоящий второй пилот, Олег улетел в Таиланд работать в своей компании.
Через год в Пхукете Олег затосковал по Родине. Не радовали ни солнце, ни море, ни морепродукты в ресторанах. До колик захотелось окрошечки и ржаного хлебца. Существенная часть тоски была обусловлена тем, что Олегова жена Лена, приехала на курорт на пару месяцев. Ей там показалось скучно (английский, машина !!!), привезенная дочка Таня заболела какой-то простудой, мам рядом не оказалось и Лена поспешила обратно, к родным березкам и мамам (её и Олега).
Олег еще с полгода потерпел там в гордом одиночестве, сделал для фирмы все что обещал и полетел вслед за женой.
Сейчас работает в Москве. Программирует в той же компании. Правда достиг определенных высот и теперь он руководитель целого департамента IT. Вроде, работа нравится.
Есть у меня еще один незаконнорожденный сын Никос.
Его я соорудил, размягченный парижскими красотами и свободой нравов. Его мама, проводница, поняла, что созрела, чтобы рожать и не абы от кого, а от одного из самых обеспеченных материально пилотов в компании и по совместительству почти не пьющего и не скандального человека.
Для соблазнения оказалось достаточно в кругу друзей посидеть в кафе на Елисейских полях и под столом потереть ножкой по моей штанине.
Все пошло как планировалось. У меня не хватило презерватива на второй раз, и я, прямо вдоль по Жванецкому, совершил «неловкое движение».
Никос родился 18 февраля 2001 года.
У моей пассии на фоне моей нерешительности рушить семью и вести ее под венец появился какой-то местный «бизнесмен». Мы с ним поговорили в кафе за стаканом минералки. И я без особых сожалений благословил их брак.
Маленького Никоса я только раз катал в коляске. Никосова мама играла в жену, а я чувствовал себя дураком.
Вспомнили обо мне уже году в 2006, когда я летал в Катаре. Переполненный восторгом, я в какой-то сети, то ли в Одноклассниках, то ли в какой-то подобной помойке, выложил информацию о себе и своей замечательной жизни. Откровенность не осталась безнаказанной.
Мне на адрес московской прописки прилетело приглашение явиться в суд и пояснить мое отношение к вопросу признания отцовства. Пришлось на выходных лететь в Москву и идти в суд.
В суде я дал исчерпывающие показания. Они порекомендовали, чтобы не было ошибки, провести экспертизу на ДНК. Тогда это было уже доступно, хоть и дороговато.
Я, был на 90% уверен, что Никос мой сын, но все равно сообщил свои пожелания бывшей пассии. В итоге, мы сошлись на том, что алименты оформляться не будут, а я как честный матрос, буду выплачивать ей вполне достойные деньги, на которые можно было бы жить в Ташкенте весьма вольготно. Я отправил круглую цифру в евро за пропущенные годы и потом ежеквартально погашал договоренную сумму. Не берусь судить, куда ушли эти деньги. Надеюсь, что Никосу тоже что-то досталось.
Одно время, когда Никосу уже исполнилось 12 лет, я предложил забрать его к себе в Доху и даже провел через все наши службы как своего сына. В Дохе я планировал отдать его в школу и получить обычного нормально образованного молодого человека, способного работать по всему миру, а не только в Узбекистане.
Но мне отказали, мотивируя материнской тоской. Я хотел бы ошибаться, но скорее всего природа тоски лежала в финансовой плоскости, так как, вполне вероятно, я перестал бы платить в Ташкент, предпочтя тратить на Никоса деньги на месте. То есть, все решила упущенная выгода.
Пару раз мы согласовывали мои отпуска и Никос приезжал ко мне в Москву. Это был хороший добрый мальчик с богатой фантазией. Мы катались по зоопаркам, просто гуляли. Нас сопровождала Даша, которая была моложе Никоса на пять лет, но у них вполне получалось ладить.
После школы Никос приехал ко мне, проездом в Белгород. У меня как раз произошли в жизни весьма драматические события. Я его встретил в аэропорту, и они с братом отправились к каким-то родственникам перекантоваться до рейса из Внуково в Белгород. Никос вытянулся под метр-девяносто, но в суждениях все еще оставался мальчиком.
Я предложил ему учебу в Домодедовском колледже и проживание у нас дома. Но он отказался, так как уже поступил в институт на факультет программирования. Я не стал упираться.
В Белгороде домашний мальчик столкнулся с суровой действительностью проживания в общаге, с попытками заработать разным леваком. Крутил шаурму и клал плитку. Я посылал ему деньги, но контролировать их эффективное расходование не мог.
В итоге, Никос устал от безнадеги, в Москву почему-то переезжать отказался и, бросив учебу, улетел в Ташкент. Встретить его в аэропорту, поговорить и может переубедить я не смог. Болел какой-то серьезной простудой или даже модным тогда коронавирусом.
В Ташкенте он планировал раскрутиться в области ремонта автомобилей. В итоге, после работы «на дядю» в нескольких гаражах, научился работать со сваркой, пробовал заниматься изготовлением модной в Ташкенте мебели в стиле ЛОФТ, ну и просто ездил по области, изготавливая водопроводы и виноградники. В 2024 году я подарил ему какой-то особый сварочный аппарат. Теперь он настоящий сварщик. Несколько раз я настойчиво приглашал его переехать в Севастополь и жить в куда более щадящих экологических условиях, чем те, что последние годы окутали Ташкент дымом и пылью. Но Никос (ну прямо как я) влюбился в умненькую девушку, которая поступила на обучение в тамошний филиал российского ВУЗа на курс ядерной физики. Узбекам Росатом строит несколько АЭС малой мощности и туда нужны специалисты для обслуживания блоков. Понятно, что Никосова «половинка» никуда срываться не намерена, а Никос ради нее готов пожертвовать своим здоровьем. Но это уж у нас, Кашкановых, планида такая. Живем для баб-с, от них же и страдаем.
После рождения Даши Наташа перебралась на съемную квартиру в доме на улице Рабочая в Домодедово. По причине отсутствия отца, который накручивал рейсы в Дохе, с переездом помогали Наташины друзья Антоненки. Кстати, они же и встречали молодую маму из роддома в Видном.
О роддоме Наташа рассказывала, как будто побывала в Бухенвальде, персонал которого (роддома) был заинтересован в чем угодно, только не в создании нормальной теплой атмосферы для рожениц и новорожденных. На мамочек орали поупьяные няньки и прочий младший медперсонал, им не оказывали элементарной помощи, в палатах царила антисанитария и тяжелая атмосфера презрения и странной ненависти к роженицам: «Понаехали тут! Житья от вас нет!»
В результате безразличного и откровенно безграмотного отношения к ребенку, Дашу заразили какой-то инфекцией, перешедшей в воспаление легких. После того, как стало ясно, что ребенок готов умереть в любую минуту, Дашу забрали из концлагеря и перевезли в какую-то несколько более адекватную больницу в Жуковском, где ей оказали экстренную помощь и дали шанс выжить. Даша шансом воспользовалась и выжила, но свалившиеся на младенца испытания в чем-то подорвали ее психо-эмоциональное состояние, из-за чего впоследствии периодически возникали обострения, депрессии и прочие подобные неприятности, требующие дорогого лечения.
Квартиру Наташа сняла также не в последнюю очередь потому, что дома мать не давала ей жить вечными придирками и намеками на распутство. Вот Наташа и сбежала, чтобы не видеть добрую маму слишком уж часто.
Я пару раз приезжал навестить Наташу в Домодедово. Всегда чувствовал себя как-бы находящимся под давлением обстановки, демонстрирующей мое недоотцовство. Дитя наклепал и скрылся за границей. Ощущение было препоганейшее, я сравнивал ситуацию с той, когда меня настраивали на отцовство Никоса в Ташкенте. Естественно, никакой прекрасной романтики общения с молодой мамой и твоим ребеночком не чувствовалось. Я действовал как робот, работающий по программе «доброго самаритянина». Улыбался, даже шутил, но всегда ощущал камень на шее, тянущий меня в новые отношения и настойчиво напоминавший, что хочешь-не-хочешь, а пора ломать устоявшийся мир, разбивать старую семью ради призрачной надежды на новом месте построить что-то новое и успешное. Наверное, так чувствует себя волк, которому говорят, мол, мы откроем замок капкана и тебе не будет так больно и страшно, но за это ты будешь всю жизнь сидеть на цепи у своей конуры и иногда бегать на лужайке за брошенной палочкой.
В итоге я смирился и вполне талантливо изображал счастливого отца. Подал заявление о разводе с Верой, через короткий срок развелся, переоформил на нее нашу квартиру в Толбино, потом подал заявление в ЗАГС на регистрацию брака и 3 февраля 2007 года мы с Наташей съездили в Домодедово и расписались вполне по-деловому в маленьком кабинетике местного ЗАГСа без марша Мендельсона, помпы, цветов и свидетелей торжества.
Свадьбу отметили на кухне у тещи. Из гостей была соседка Нина Дмитриевна.
Некоторое время ушло на оформление в офисах Катарской авиакомпании факта появления новых претендентов на ПМЖ в Катаре, но делалось это уже привычно быстро и незаметно, не выматывая таких небесконечных нервных ресурсов. Я получил визы, билеты и слетал в Домодедово за Наташей и Дашей. Когда я приехал в Доху с новой семьей, я вздохнул свободно. Я снова оказался вне досягаемости манипуляторов. Никто не мог меня укорить за неназывание тещи мамой, никому не удалось бы саркастически оценить мою вторую бестолковую свадьбу.
По сравнению с домодедовской жизнью, Наташа окунулась в атмосферу спокойствия, достатка и предельно вежливого отношения любого персонала и просто жителей к ней и Даше. Легко решились вопросы Дашиного медицинского обеспечения в плане прививок и лечения от неизбежных простуд. Мы стали постоянными клиентами «пятизвездочной» поликлиники Аль-Ахли и доктора Самера. Правда, саму Наташу лечили от мелких неприятностей не в Аль Ахли, а во вполне простецкой поликлинике с громким названием Qatar Medical Center (не знаю почему, может потому, что я сам лечил свои редкие болячки в этой клинике).
После проведения Азиатских Игр 2006 года Доха бурно развивалась. Повсеместно строились широкие ровные хайвеи (даже обычные дороги, проходящие внутри жилых массивов и компаундов с частными виллами, как правило, были четырех-полосными и с бетонным разделительным барьером). Появлялись огромные прохладные моллы, предоставлявшие клиентам весь спектр услуг: и пошопиться, и поесть-попить, и детям развлечься на аттракционах или затейливых многоэтажных лазилках. Мы старались побывать во многих местах, причем, обычно с пользой для дела, так как растущей Даше постоянно требовалась новая одежда, игрушки, обучающие книжки. Все это было в изобилии и прекрасного качества, а моя зарплата позволяла не интересоваться цифрами на ценниках.
Одним из топовых видов развлечения были поездки к морю в Аль-Вакру в период отлива. Мы прямо на машине (внедорожные качества Тойоты-Форчунер 4.0 позволяли не беспокоиться о проходимости) выезжали на дно далеко ушедшего моря. Ехали метров триста и там, в тишине, окруженные гладким песочком и чистейшей водой, проводили по два-три часа, пока солнце не начинало печь совсем уж нещадно. Конечно, такой пляжный отдых был несколько скучнее Сочинского, например, никто не кричал «Чурчхэля! Чурчхэля!» Никто не предлагал пива и не интересовался настойчиво, будем ли мы брать лежак в аренду. Но были и свои прелести. Можно было не бояться, что ребенок забредет на глубину или подхватит в грязной воде очередной ротавирус, порежет ножку о спрятавшийся в песке осколок разбитой бутылки или заинтересуется кем-то выплюнутым окурком. Разве что, иногда катарцы выезжали на своих традиционных белых Лэндкрузерах и издалека наблюдали нашу семейную идиллию (правда, я думаю, прежде всего они в оптику наблюдали Наташу в купальнике, так как им крайне редко удавалось видеть фигуристых женщин в подобном раскрепощенном виде).
Вскоре Наташа забеременела второй раз. Мы решили обслуживать её в комфортной клинике Аль-Ахли. Поначалу было не совсем удобно, когда врач, спрашивала Наташу по-английски о самочувствии и предлагала некоторые необходимые процедуры. Наташа не могла понять, что у нее спрашивают. Первый раз даже меня пригласили в качестве переводчика. Но, я мог бы детально рассказать врачу как управлять самолетом, а в терминах про матку и вагину я был не очень силен и толку от меня было мало. Зато дома, Наташа засела за словари на совесть и на страх и к следующему визиту вполне сносно общалась с доктором.
Рожала Наташа тоже у них же. Ей предоставили отдельную пятизвездочную палату, предложили прекрасное меню. Вечером приехали мы с Дашей. Посетили роженицу, Даша перепробовала разные соки предоставленные Наташе. Потом, пока мы разговаривали, Даша заскучала и взялась смотреть мультики на телевизоре. Через некоторое время Наташа устала и я, оторвав Дашу от экрана, повез ее домой.
От Аль-Ахли до нашего компаунда Ain Khalid Gate ехать всего минут сорок, но еще в дороге, позвонила Наташа и сказала, что Машенька родилась успешно, они здоровы и находятся в той же палате. Я развернулся и несмотря на ворчание Даши, поехал обратно. Зашли в палату. Наташа пробовала кормить маленькую красную еще Машу. Мы радостно поздравили нашу дважды-маму и долго рассматривали ребенка.
На обратном пути, дежурная медсестра рассыпалась в любезностях, поздравляя папу и сестру с появлением прибавления и заверила, что за Наташей будет хороший присмотр и беспокоиться совершенно не о чем. Позади медсестры стояли несколько больших букетов и огромные коробки-подносы со сладостями. Я поблагодарил на словах. Ничего достойного мы с Дашей по дороге купить не сообразили.
Теперь уже Маша пошла по Дашиным знакомым стопам к доктору Самеру. Машенька росла маленькой и тощенькой, но носилась на самокате так, что удивляла жителей компаунда, заставляя их оборачиваться и улыбаться на маленькую розовую торпеду.
В компаунде был прекрасный Health Center, располагавший тремя бассейнами для разных возрастов и джакузи. Мы там регулярно отмокали от забот и тягот катарской жизни. Маша не боялась ни холодной воды, ни глубины. В первом случае помогал способ согревания в горячей джакузи, а вот со вторым мы боролись, убеждая Машу нырять только с надувными нарукавниками. Но у семи нянек... (четырнадцать сисек, но сейчас не об этом)
В один из таких «отмокательных» дней пока мы лениво щурились на солнце, Маша согрелась на шезлонге, поела-попила и, не утруждая себя надеванием нарукавников, пошла «просто погулять» по краю бассейна. Я услышал какие-то необычные крики и открыл глаза. Машу, цеплявшуюся за край бассейна, из воды поднимала девочка-индуска лет семи-восьми (как потом выяснилось, сама не умевшая плавать). Через секунду подскочил дежурный спасатель, работавший с детьми учителем плавания, и поднял Машу на руки. Маша ничуть не испугалась, а мне потом пришлось какое-то время сидеть с ней на коленках, изображая успокаивание ребенка, а на самом деле, пытаясь успокоиться самому. Машина спасительница убежала, узнать из какой она виллы или квартиры шанса не было, поэтому не получилось поблагодарить ее хотя-бы коробкой сладостей.
Какое-то время Маша ходила в балетную студию, которую вела жена летчика из Канады. Казалось, что она там самая стройная балерина в группе, на фоне остальных упитанных девочек. Девочки танцевали довольно сложные композиции и периодически давали концерты родителям. Сейчас уж не помню, почему занятия в студии пришлось оставить. Наверно, Маша к четырем годам пошла в детский сад со смешным названием «Бузина» (Elderberry) и посещать студию стало некогда.
Даша к этому времени ходила (точнее ездила) в школу. Сначала это была типичная индусская школа International Elite School, а потом Даша перешла в более продвинутую канадскую школу Loydence Academy.
Ну а Наташа родила Лизу.
В случае с третьей беременностью Наташе захотелось наблюдаться не у далекого врача из Аль Ахли, а ходить к местному доктору в обычную местную поликлинику. По деньгам разницы не было. В Аль-Ахли расходы покрывала страховка (правда, сами роды пришлось оплатить из нашего кармана. Стоило это 11.000 реалов или примерно 3000 долларов, что при зарплате в 18.000 долларов проблемой не являлось). Но вот захотелось. Я оформил Наташе бесплатную (всего за 100 реалов) общегосударственную страховку. По ней мы несколько раз посетили врача-гинеколога в местной поликлинике. Ничего особенного. Сервис такой же, как спустя десять лет стал привычным в России. Сдавали кровь, получали осмотры и бесплатные рецепты на витамины (которые и так были не дороги).
Рожать Лизу Наташа поехала в роддом, находившийся в составе огромного медицинского центра (целого города) Хамад по имени отца правящего Эмира. Конечно, комфорт в Хамаде был далек от Аль-Ахли, но нас поддерживало в нашем решении понимание того, что Хамад оборудован с медицинской точки зрения куда продвинутее всех других медучреждений. Наташу положили в палату на шестерых мамочек и ее персональное пространство было защищено лишь белыми занавесками вокруг кровати. К соседкам мужья постоянно приводили детей (очевидно не желая возиться с ними дома), беременные на сносях умудрялись еще кормить и развлекать свое предыдущее потомство.
Наташа пролежала всего несколько часов и ее увезли в родзал, а вскоре вернули с ребенком на место. По Наташиной оценке процесс родов в Хамаде был легким и необременительным. Р-р-р-а-з и получите вашего ребенка. Мне позвонили и пригласили посетить роженицу. Втроем мы приехали, прошли в палату и с час разговаривали со счастливой мамой и смотрели на Лизу.
На следующее утро я приехал в Хамад оформлять документы и может быть что-то оплатить. В качестве оплаты мне выписали 6 реалов, это около 100 рублей за какие-то таблетки. Растерянный я сунул медсестре двести реалов налички, которые нашел в кошельке. Она благодарила и сказала, что жену такого щедрого сэра сама очень аккуратно привезет на коляске к выходу. Пока я с парковки подгонял ко входу нашу Тойоту, Наташу с завернутой в пеленки Лизой привезли и торжественно сдали с рук на руки.
С оформлением сертификата о рождении для Лизы получился смешной казус. Сертификат для Маши нам оформили в Аль-Ахли и я получил его вместе с остальными документами прямо в госпитале. В Хамаде такой сервис не был предусмотрен и пришлось ехать в специальное учреждение, заполнять бланк и ждать несколько минут, пока подготовят и выдадут документ. Бланк я заполнил красивыми печатными буквами, чтобы не случилось ошибок при оформлении и отдал женщине в никабе, сидящей за компьютером. Через некоторое время, она подозвала меня и поинтересовалась, у мистера третью дочь тоже будут звать Мария, как и вторую? При этом глаза ее явно смеялись. Я убежденно сказал, что нет, ее имя Елизавета, на что она показала мне мой бланк, где моими красивыми буквами было написано – Мария. Я извинился и заполнил другой бланк. Женщина, улыбаясь глазами, сказала, что это нормально для мужчин, у кого только что родился ребенок делать подобные ошибки. Наверно, я был не первый из чудаков, путавших имя новорожденных детей.
Даша в Дохе училась в двух школах. Но не доучилась. Наташа, отправляясь в Москву, забрала всех с собой. Но кое-что Даша успела почерпнуть. В канадской школе преподавали британки и Даша до сих пор может свободно говорить на певучем британском наречии.
В Москве она училась в обычной школе и после 9-го класса решила продолжить обучение в колледже.
Ездила в Германию в гости к Ане и в Лондон с экскурсией. Детали расскажет сама, когда вырастет и будет писать свои мемуары.
Маша из дохинского садика ничего не запомнила. Училась в школе и музыкалке. В общеобразовательной школе в основном на пятерки в музыкалке на одни пятерки, за что получила «красный диплом». Был у нее период школьных любовей и страданий. Теперь поступила в музыкальный колледж в Коломне на курс дирижирования. Если все пойдет по плану, будет всю жизнь трудиться как Гергиев с палочкой перед пультом.
Лиза пока еще не набрала персональной истории даже на пару строчек.
На А330 я задержался не на долго. Из офиса компании прислали письмо и вежливо предложили переучиваться на В777. Я тогда несколько залетался и перестал заглядывать в почтовый ящик, а там, оказывается уже почти полтора месяца лежало это не отвеченное письмо. Наконец у шефа лопнуло терпение и он везапно для меня позвонил мне напрямую и спросил, надумал ли я переучиваться? Я ни ухом, ни рылом, спросил, мол, когда нужно дать ответ. Он сказал, что я должен был ответить пару недель назад. На уточняющий вопрос, сколько мне можно ещё подумать и какой ответ можно выбрать, он ответил, что пару минут и ответ должен быть «да». Я не стал думать две минуты и согласился сразу.
Боинг – прекрасный самолет, но поначалу он показался мне шагом назад в смысле авионики, наличия «сайдстика» в виде архаичного традиционного штурвала. Но потом, как водится, я привык и стал воспринимать дитя американских авиастроителей как вполне удобный и в чем-то продвинутый самолет. Он представлялся более надежным и «крепко сбитым» по сравнению с А350, и А380, на которые пересели мои товарищи, и пересадку на которые я тоже некоторое время ждал.
География расширилась еще. В нее вошли Северная и Южная Америки, Мексика, Австралия, Новая Зеландия, дополнительные порты в Японии, Европе и Китае. После десяти лет работы в компании я мог практически без ограничений выбирать себе рейсы, куда летать. И мой выбор оказался весьма скуден. Самым популярным у меня был Гонконг на грузовике. Там в гостинице был замечательный спортзал, где я ходил на дорожке по 10 километров. Кроме того, гостиница предоставляла превосходный завтрак в китайском стиле и ужин с вином и деликатесами. Ездить смотреть на башни небоскребов было не интересно. Я съездил разок со вторым пилотом-американцем китайского разлива на гору к Будде, да пару раз отметился в городе, катаясь туда за покупками электроники.
Вторым по привлекательности был Чикаго. Там можно было интересно погулять и прикупить американского шмотья за недорого. Корм, конечно, уступал китайскому, но прогулки искупали все. Очень нравилось летать в Сан Пауло. Гулять там было опасно, но зато в гостинице был хороший интернет и еда. Позже к приоритетам присоединились Мельбурн, Веллингтон, Хьюстон.
В целом, я старался выбирать в одном месяце одно направление, в другом – другое, чтобы не насиловать организм переменой часовых поясов и при этом за один раз привозить часов 20-25 налета и подольше спокойно жить в Дохе.
В Дохе сидеть после длинных рейсов получалось по три-пять дней. Пока со мной жила семья, это была возможность съездить с ними в парки, на море, в развлекаловки. Когда Наташа в 2015 году решила, что ей лучше в Москве, я все равно любил подольше оставаться в Дохе потому, что с удовольствием ходил по ночному чистому прохладному Эспайр парку те же 10 километров, питался китайскими дамплингсами и чувствовал себя в комфорте и уюте.
В эксплуатации самолета все было ровно. Маршруты были накатаны и большой разницы лететь над океанами в Веллингтон или Хьюстон я не чувствовал. В новинку разве что оказался полет в Лос-Анджелес. Туда мы шли через Северный полюс, а обратно летели, используя струйные течения на треках над Северной Атлантикой, иногда забираясь почти до 70 градусов широты.
Когда шли через полюс, при установлении связи с Мурманском, я позволял себе пошутить и выходил на связь с приветствием на русском языке, называя Мурманск с ударением на «а». Диспетчер, не ожидая от катарца такой прыти, некоторое время кряхтел, не зная какой язык выбрать, но потом чаще всего просто переходил на английский. Над океаном обычно было тихо. Летали не высоко, на эшелонах, как правило, не выше FL310. Это было обусловлено ограничениями по уровню солнечной радиации. Половина нашей «спальни» была забита оранжевыми мешками с теплой одеждой, одеялами и аварийными запасами еды на случай посадки на льдину. Но, слава Богу, судьба экипажа командора Нобиле нас миновала.
В LA разница по времени с Дохой была 10 часов. Мы там отдыхали двое суток в городке Анахайм в гостинице в полукилометре от Диснейленда. В первый день утром я ужинал и ложился спать. Просыпался вечером, завтракал и либо шел в спортзал, либо бродил по пустому ночному городу. На второй день позволял себе пройтись в светлое время по округе в поисках еды и сувениров. Однажды забрел в сам Диснейденд, но там для прохода на основную территорию надо было купить билет долларов за сто. Кататься на каруселях я не собирался и билет покупать не стал.
Сам городок показался мне скучнейшим, застроенным небольшими типично-американскими фанерными коттеджами и ближе к Диснейлннду многоэтажными отелями для посетителей парка. Но гулять по нему было приятно. В Калифорнии не жалели асфальта на тротуары и можно было часами гулять и не чувствовать себя унтерменшем-пешеходом, теснясь на узенькой дорожке, как это было в Техасе, например.
В один из периодов я что-то зачастил в Монреаль. Летал туда и зимой и летом. Много гулял, иногда уходя на весьма приличное расстояние от гостиницы. Некоторые улицы в центральной части были похожи на Париж своими домами с фасадами в стиле Наполеона 3-го. Но в основном город был застроен либо стеклянными коробками, либо небольшими коттеджами. Если к домам претензий у меня не было, то дороги, мосты и другая городская инфраструктура кричала о бедности и лютом недофинансировании. В асфальте зияли дыры и трещины, с виадуков на кусках арматуры свисали бетонные ошметки, а по опорам щедро текла ржавчина.
Как-то я решил пойти на рекорд и ушел в одну сторону (туда, где по карте обозначался Олимпийский стадион). Потом, обойдя спортивное сооружение, подался в обратном направлении и совершенно случайно попал на развеселую пешеходную улицу, увешанную радужными флагами и баннерами. За столиками многочисленных кафе сидели небинарные люди и радовались жизни. Мне почему-то садиться в такие кафе не захотелось. Зато в другой раз я пошел в обратном направлении и набрел на выставку Жан Поля Готье. Удивительно, мне очень понравилась и выставка, и многочисленные коллекции, и эпатажные платья. Я привез домой сувенирный портрет Жан-Поля, но Наташе он не понравился. Она сказала, что не может спокойно смотреть на педераста. А я и не знал, что кутюрье страдал таким распространенным в богемной среде недугом. Мне этот факт был безразличен, я восхищался его фантазией и смелостью и думал, что модельер-конструктор (исходная Наташина профессия) по достоинству оценит эпатаж коллеги. Но Наташа обратила внимание только на педерастию, хотя, а я вот до сих пор ни разу не поинтересовался половой ориентацией известного модельера.
В другой раз я посвятил свой поход залезанию на гору Монт-Реал. По дороге на вершину ко мне пристали двое местных с назойливыми вопросами: Руссия, Украина? Просили денег. Сделал страшное лицо и цыгане отстали. Зато потом купил в книжном самоучитель китайского языка. (К тому времени Китайские компании набирали персонал и обещали зарплату раза в полтора выше катарской) Я собирался выучить язык и тогда подумать, стоит ли изменять такому гостеприимному Катару и ехать за золотым тельцом к товарищам с серьезными лицами? Много летчиков из Аэрофлота устроились в Китае, но некоторые не выдержали особенностей коммунистической организации труда и вернулись. Я китайский язык так и не выучил и Катару изменить не решился.
Заключительный Монреаль я сделал зимой. Было ветрено, снежно и очень морозно. Что-то около минус 30. Поселили нас в промозглой гостинице, номера у которой отапливались в основном дыханием постояльцев. Невзирая на два одеяла и пальто поверх них, я продрог, простыл, хорошо хоть без температуры, а только с потерей звонкости в голосе. Мои жалобы в ресепшен проигнорировали, мол везде так, но в итоге притащили маломощный электрический обогреватель, и мы с ним на пару дули в воздух, в основном безрезультатно. Наши потуги быстро выдувались через щелястые окна. И только когда я сходил в гостиничную лавку, купил там несколько рулончиков скотча и терпеливо залепил щели, в комнате чуть-чуть потеплело.
Очень нравилось летать в Мельбурн. Полет туда днем над Индийским океаном и уже ночной Австралией был прост и спокоен. Связь устанавливалась по CPDLC, диспетчер давал диапазон высот и я летел, с уменьшением веса медленно набирая по сто футов высоты в соответствии с рекомендованным эшелоном. Грозы всегда нас ждали на экваторе, но, как правило, стояли не сплошным фронтом, а отдельными очагами, между которых обязательно были просветы на расстоянии редко дальше, чем 30 миль от трассы.
Летали двумя экипажами. Мне чаще выпадало лететь первым и, соответственно, днем. Через час после экватора приходил, позевывая другой экипаж, а мы со вторым уходили обедать и спать в «купе» для отдыха и сна летного состава, который располагался над передней частью бизнес-класса. Проводники спали в своем «купейном вагоне» в потолке задней части эконома.
Жили в самом центре, в полукруглой гостинице, похожей на watertank, как шутил один капитан. Гостиница фасадом выходила на речку Ярру, мимо по улице Кларендон бегал трамвай и можно было добраться куда угодно. Но я предпочитал прогулки по набережным, посещение ботанического парка с эвкалиптами или долгий шопинг в расположенном на противоположном берегу большом молле. Там же, в фуд корте молла распробовал китайские пельмени дамплингс, которые потом покупал в дохинском Каррефуре.
Где-то году в 2016 появилось ощущение, что семья зашаталась, теряя устойчивость и перспективы. Так как на тот момент тенденции были уже понятны, но прогнозировать результаты было еще рано, я увлекся психоанализом, ну прямо по дедушке Фрейду, и составил свой гороскоп на ближайшее десятилетие. Попробую привести его в литературной форме. Сначала будет теоретическое исследование. Советую его не пропускать, так как, оно хоть и скучное по форме, но зато объясняет последующие выводы. Посему, придется потерпеть.
В отношениях мужчины и женщины основными элементами, на которых эти отношения основываются, являются, так называемый, баланс значимости, любовь и секс. Баланс значимости – это всеобъемлющий показатель, говорящий о том, кто в паре более ценен по ряду качеств и умений. Как правило, в нормальной устойчивой семье или в паре оба партнера обладают или равным балансом, или мужчина оценивается немного больше женщины. Если женщина опережает мужчину по этому показателю, или же женщина «стОит» существенно меньше, то семья становится неустойчивой и со временем распадается.
В баланс значимости входит и умение зарабатывать на жизнь, и умение планировать потребности и расходы, и умение содержать дом в чистоте и исправном техническом состоянии, и умение безопасно водить машину, и умение ладить с детьми и родственниками, и умение оказывать внимание партнеру, и умение заниматься сексом, и умение организовывать отдых и еще многие и многие семейные умения.
Как правило, в балансе значимости учитывается традиционно мужские и женские области ответственности. К достоинствам мужчин обычно относят способности много зарабатывать и заботиться о семье на, так называемом, внешнем контуре. К женским достоинствам относят способность разумно тратить бюджет и заботиться о семье изнутри.
Если кто-то из партнеров перестает исполнять какие-либо функции, на которых строится его значимость, баланс семьи перекашивается. Другой партнер, по необходимости берет выпавшую нагрузку на себя, баланс искривляется еще больше. В итоге, к отстающему партнеру появляются претензии, теряется уважение, начинаются выяснения отношений и ссоры. Если партнер не пытается восстановить свое значение в семье, то со временем семья его исторгает из себя и как ячейка общества распадается.
На примере нашей семьи можно проследить изменение баланса значимости и влияние этих изменений на внутрисемейные отношения и устойчивость семьи.
Когда я работал, то мой уровень значимости был очень высок. Во-первых, это обуславливала очень высокая зарплата, во-вторых, умение в Дохе организовывать жилье, автомобиль, школы, отдых, покупки. Я же в основном занимался долгосрочным планированием, как то: покупка недвижимости в Домодедово, покупки автомобилей, предоставление Наташе неограниченных возможностей (в финансовом плане) приобретать любое количество необходимого для жизни.
К сожалению, пока мы жили в Дохе, значимость Наташи была довольно низка. Это срочно требовало корректировки, но изменить ничего не получалось. Наташа не знала языка, не пыталась его учить, как следствие, не могла получить водительские права, не могла самостоятельно перемещаться по городу, посещать торговые центры и интересные места, не могла общаться вне рамок семьи и маленькой русскоязычной общины. Обеспечение этих возможностей ложились на меня и со временем дисбаланс привел к периодическим размолвкам и предъявлениям претензий друг другу. Это же стало одной из причин стремления Наташи уехать от мужа обратно в Москву под предлогом помощи больной маме и необходимости присматривать за отделкой купленного дома.
После ее отъезда моя значимость существенно снизилась. В моих обязанностях остались только зарабатывание и отсылка денег жене. А Наташина значимость выросла, так как на нее взвалились дом, дети, мамы. Мне настойчиво внедрялась в мозг мысль о том, что без Наташи стройка бы замедлилась, мамы бы умерли, а дети одичали бы и разбежались.
Вот вроде бы благо – баланс восстановился! Но! Семья держится на трех китах: балансе, любви и сексе. Если сдохнет любой из китов, вся конструкция переворачивается в океан забвения и семья исчезает.
Когда в результате длительного, пусть не сильного, но многолетнего стресса, вызванного жизнью вне семьи и дополнительно спровоцированной острой фазой стресса в связи со скандалами с Леной по поводу денег и ее пребывания в Домодедово во время ухода за мамой, я потерял глаз и работу, то после возвращения в Москву моя значимость упала резко и сильно. Это вызвало постепенный разлад, и в итоге распад семьи. Но на этом аспекте я остановлюсь позже.
Теперь, что такое любовь.
Когда мужчина и женщина встречаются, то всегда это происходит с целью найти себе сексуального или семейного партнера. Если при первичной оценке качеств (ум, доброта, красота, сексуальность, порядочность и т.п.) люди приходят к выводу, что рассматриваемый человек годится в партнеры, то у мужчин вырабатывается много гормона тестостерона и немного дофамина. Тестостерон отвечает за решительность, напористость, смелость. Дофамин приносит предвкушение комфорта и удовольствия. У женщин в большей степени вырабатывается дофамин и к нему немного тестостерона. Руководимые этими гормонами-нейролептиками, люди начинают ощущать специфический кайф и называют это ощущение любовью.
Любовь недолговечна. Как только цель оказывается достигнутой – стали жить вместе, появились совместные дети и общее хозяйство, – количество тестостерона и дофамина уменьшается. Отношения переходят в парадигму обязанностей и ответственности. Люди обычно называют этот спокойный этап зрелой любовью.
У подростков любовь очень бурная, бескомпромиссная, жаркая, но из-за недостижимости целей в создании семьи и рождении детей, мозг скоро понимает, что особо напрягаться не стоит, дает команду железам внутренней секреции и организмы влюбленных начинают вырабатывать все меньше нейролептиков, и в итоге любовь улетучивается, оставляя после себя приятные воспоминания и только.
Научившийся на подростковом обломе, мозг ждет новых кандидатов в любовники, но при встрече действует уже с большей осторожностью, предоставляя организмам меньше гормонов. В результате люди отмечают, что их последующие любови становятся все скучнее и бесцветнее. Это не проблема людей. Это просто технология работы нашего мозга.
Теперь секс.
Сексуальное влечение тоже регулируется нашим мозгом путем выброса в организм определенных нейролептиков, регулирующих влечение. Люди созданы, чтобы размножаться, а лучше всего заставить их этого хотеть – это угостить их нужным количеством вкусных гормонов. Не будь этого механизма, люди бы рожали детей лишь в исключительных случаях. Просто не было бы смысла женщинам переживать дискомфорт при беременности и боль при родах, а мужчинам незачем было бы взваливать на себя обязанность кормить и одевать дополнительного человека, отдача от которого может будет, а может быть и нет. И, разумеется, будь так, наша цивилизация не пошла бы дальше Адама и Евы.
Как и с любовью, самый горячий и правильный секс бывает у людей тогда, когда мозг понимает, что наконец-то есть шанс расплодиться и не жалеет гормонов. Молодые люди готовы совокупляться по десять раз на дню. Но как только цель становится достигнута, появляется беременность или рождается ребенок, мозг быстренько прикручивает гормональный краник. Секс становится реже, но не прекращается совсем. Мозгу нужно, чтобы люди не забывали, как это делается, и поэтому он переводит людей в состояние «секса ради удовольствия». Люди держатся в таком тёплом состоянии, пока не настанет пора родиться второму ребенку, третьему и т.д. Когда с возрастом женский организм уже не может производить потомство, подача гормонов прекращается совсем и это состояние называют климаксом, когда женщина проявляет интерес к сексу только в качестве необходимого элемента сохранения стабильности и комфорта в ее семье. У мужчин период сохранения либидо немного продлевается, так как мозг считает, что мужчина в сексе не сильно измучился, в родах не поизносился и может еще пригодиться в процессе размножения с другой женщиной. Но ничто не вечно и годам к 70-ти большинство мужчин также перестают получать гормоны, влекущие их к женщинам.
А сейчас перейдем к вопросам нашей конкретной семьи и попробуем разобраться в нас, вооруженные передовой психологическо-гормональной теорией.
Мы с Наташей познакомились на работе. В нашем офисе столы стояли друг напротив друга и, когда я в недолгие периоды присутствия на земле перебирал бумаги на своем столе, то мы периодически взглядывали друг на друга, оценивая и прицениваясь.
Надо сказать, что Наташа устроилась на работу в авиакомпанию «Сибирь» по совету ее старшей подруги и дальней родственницы Оксаны Кузнецовой, которая рекомендовала засидевшейся без мужа Наташе устроиться в мужской коллектив и начать по случаю увлекать мужчин и провоцировать их на секс для начала хотя бы просто ради «женского здоровья», а если повезет, то и с прицелом на замужество. Оксана не ошибалась. Действительно, женщина, лишенная регулярного нормального секса, теряет чувство своей значимости, становится суетливой, раздражительной и тем самым еще более отдаляет от себя шанс получить любящего мужа и нормальный секс. А за этим следуют букеты женских болезней от психических до мочеполовых и репродуктивных.
Судя по всему, Наташа прислушалась к умному совету. У нее жизнь наладилась. Появились сексуальные партнеры, которые правда не приглашали замуж и не предлагали секс на регулярной основе. Некоторые так и вообще видели в Наташе просто объект получения удовольствия. Об одном из таких Наташа мне сама все рассказала.
Летчик Александр Белов, работая в армянском отделении нашей авиакомпании, периодически прилетал в Москву, и они с Наташей встречались в гостинице «Аэротель» всего в 5 минутах ходьбы от нашего офиса. Александр отдыхал между рейсами сутки. Наташа получала требуемый секс и ощущение любви. На другой день они расставались до следующего прилета. Замуж Александр не звал, хотя и удерживал Наташу при себе обещаниями. Секс был интересный и разнообразный. Саша любил эксперименты, а Наташа была не против. Но это не означало наступления беременности, хотя и приносило физическое удовлетворение и воспринималось как то самое универсальное лекарство от женских недомоганий.
Были ли другие любовники, мне доподлинно неизвестно, так как вопросов на эту тему я не задавал, понимая, что женщина в 29 лет просто не может жить без секса и обязательно реализует эту свою потребность, особенно, работая в окружении здоровых и в целом нормальных мужчин (которые раз в полгода проходят медкомиссию и получают справку об отличном здоровье). Кстати, Саша Белов ныне работает капитаном в Японии. Пишет интересные рассказы и публикует их на Проза.ру. Я с ним как-то переписывался. Наташу он якобы не помнит. Типа, да мало ли их было! Наверняка врет. Опасается мести жены. Мужчины с высоким интеллектом всегда в деталях помнят свои измены женам и своих любовниц.
Косвенным фактом, подтверждающим мои догадки можно считать рассказ самой Наташи об одной ее коллеге, которая перепробовала в Сибири всех желающих. От начальства до рядовых пилотов. Обычно, женщина заводит разговор на «скользкую» тему в том случае, если хочет узнать реакцию партнера на случай, если он вдруг что-то аналогичное узнает о ней самой. Если же она говорит о ком-то в негативном ключе, мол некая дама такая и разэтакая, падшая и легкодоступная, то всегда это означает желание незаметно намекнуть на то, что уж я-то совсем не такая. Я ни-ни и только после свадьбы. При этом здравый смысл, знание жизни летчиков и конкретная история с Александром говорят, что все это просто женская хитрость. Желание отвести от себя ненужные подозрения. А так как я претензий насчет бывших партнеров не имел и понимал, что это в общем-то нормально, то и не спорил, изображая, что принимаю распутство той обсуждаемой дамы на веру.
Окончательно Наташа поддела меня на крючок влюбленности своим неотразимым взглядом снизу вверх и поверх очков. Этим взглядом она смотрела на меня, когда сидела за рабочим столом, а я подходил за какой-нибудь надобностью. Такой взгляд говорит мужчине – ты выше меня во всех отношениях, то есть и выше ростом, и выше интеллектом, и начитанней, и с более широким кругозором, и сильнее, и умнее, и тд и тп. А взгляд поверх очков, а не через стекло, говорит мужскому подсознанию, что женщина перед тобой предельно откровенна и полностью тебе доверяет. В целом, это такая невинная женская манипуляция лестью и манерой общения с целью зажечь в мужчине интерес.
У меня к тому времени в семье с Верой было давно не все ладно. Со временем улетучилось взаимопонимание, секс стал нудной обязанностью, детей после Олега Вера рожать не хотела. Я Вере долго не изменял, был стоек как оловянный солдатик восемь лет после свадьбы, даже будучи под настойчивым вниманием проводницкого сообщества в узбекской авиакомпании. Все-таки, я чувствовал ответственность за семью и детей в трудные времена. Потом, когда жить стало сытно и хорошо, я сломался и «пошел по рукам». До встречи с Наташей у меня накопился вполне приличный список любовниц одноразовых, многоразовых и постоянных. Кстати, Никоса родила от меня очередная любовница из проводниц. Так что, на моем фоне Наташа выглядела вполне себе невинной девочкой с бантиками.
В сравнении с Верой Наташа смотрелась выигрышнее благодаря своей реальной начитанности. С ней интересно и приятно было поговорить, Наташа знала театр, музыку и кино. Это тоже было ей в плюс. Она была моложе и готова была рожать. Ну и наконец, чисто субъективно, у Наташи была красивая и достаточно объемная грудь, что для мужского подсознания означает знак женского качества. Я был готов развестись с Верой и предложить руку и сердце Наташе.
В Катар я улетел еще с Верой. Но наша жизнь там не задалась. Вере был чужд английский язык. К вождению машины она не проявляла ни интереса, ни способностей. Ее тяготила роль домохозяйки, ждущей мужа с работы, чтобы хоть куда-нибудь съездить. Она стала мечтать о возвращении в Москву и о работе там по своей профессии. Дело в том, что Вера – прекрасный педиатр. Она закончила медицинский институт с отличием. Она с детства рвалась к работе врачом, прямо как я к самолетам. Но ее отношение к остальному многообразию жизни напоминало принцип Шерлока Холмса, который знал абсолютно всё о криминальном мире и сыске, но был абсолютно не образован в литературе, искусстве, географии и пр., мотивируя отсутствие своего интереса ко всему, кроме криминалистики, тем, что хороший профессионал не должен засорять свою голову знаниями, которые не приносят практической пользы.
Вера была примерно такая же. Медицина – это её бог, а все остальное можно отложить на потом. С ней скучно было разговаривать. Но в годы начала нашей совместной жизни, пришедшиеся на перестройку и развал Советского Союза, нам пришлось буквально выживать и такая мелочь, как незнание содержания «Золотого теленка», считалась простительной. А вот в Дохе комплекс этих давних недоработок в образовании привел к размолвкам и к окончательному решению о разводе. Тем более, что в Домодедово меня ждала начитанная симпатичная Наташа с очень привлекательными формами.
Когда Наташа приехала в Доху, то поначалу все шло относительно гладко. Правда, опять возникли проблемы с языком и автомобилем. Но это было незаметно, так как секс искупал все. Вскоре появилась вторая беременность и родилась Маша, а через три года Лиза. Наташа как бы спряталась от бытовых проблем в материнство. Дети получались хорошие. С ними приходили приятные заботы, которые вдвоем с мужем легко было решать.
При этом оставался отодвинутым в сторону вопрос – а что будет после Дохи? Я пытался предлагать варианты решений, но они все оказывались не интересными Наташе. Вполне возможно, что это было объективно. Ведь я предлагал нечто фантастическое, типа переезда на постоянное место жительства в Малайзию или покупки дома на одном из Черноморских курортов вроде Анапы, Сочи или Геленджика. Наташа упорно не хотела даже предполагать возможности нашей жизни где бы то ни было, кроме Домодедова.
Я уставал на работе и иногда меня раздражало, что жена не может приехать в аэропорт забрать домой мое обессилевшее тело. Начались размолвки и нежелание разговаривать по неделям. Правда, поначалу выход всегда находился с помощью универсального лекарства – секса, но со временем секс стал снимать только острое состояние недосказанности, а глубинные причины недовольства вылечить уже не мог.
В итоге после почти восьми лет в Катаре Наташа решила окончательно вернуться домой в Москву. Причиной для этого решения она объявила необходимость помогать своей больной маме, контроль за ремонтом дома, устройство детей в школу с русским языком обучения.
Когда я остался один, как я уже говорил выше, я остро почувствовал резкое снижение моего баланса значимости. Это вызвало стресс. Вялотекущий, но длительный. За три года на фоне стресса развился сахарный диабет и, в итоге, я потерял глаз, а далее, как следствие, высокооплачиваемую интересную работу. Так как ничего реального к кардинальному в изменении места жизни предпринято не было, мне пришлось возвращаться в холодную и слякотную Москву, а точнее в Домодедово.
В Москве я ощутил еще большее снижение значимости, так как практически стал заниматься лишь уборкой снега, стрижкой газона, мелкими ремонтами и развозом детей по школам-музыкалкам-бассейнам. То есть, я стал дворником-таксистом без зарплаты. О какой значимости можно тут говорить?
Последствия не заставили себя долго ждать. Уже через два года я почувствовал, что в семье что-то пошло не так. Мне стало понятно, что у Наташи появился любовник. Мужчины чувствуют наличие любовника подсознанием. То есть, еще нет никаких явных признаков, но комплекс мелких изменений в поведении жены, новые запахи, интонации говорит мужскому мозгу, что появилась «опасность». Многие мужчины поначалу не обращают на это внимание, считая глупостями, ревностью, мороком, наветами. Может пройти много месяцев или даже лет, прежде чем мужчина осознает превращение своего статуса в состояние рогатого оленя. Причем, часто все окружающие уже в курсе и только олень, потрясая ветвистыми рогами с недоумением смотрит на друзей и соседей, не в силах признать очевидное.
У меня этот период вероятно тоже затянулся, но осенью 2021 года до меня наконец-то дошло. Поначалу я заметался. Впал в состояние психологической паники. Испугался, так как был не готов и не хотел очередного развала семьи, тем более, в условиях отсутствия внятной работы и невозможности сохранять привычный уровень комфорта и спокойствия.
Проще говоря, я как страус спрятал голову в песок, надеясь, что все само рассосется. Из страха узнать реальные факты я не стал следить за Наташей, не стал подключать к поиску компромата специалистов частного сыска. Я убеждал себя, что это недостойно, а на самом деле я просто боялся узнать правду, после которой надо будет что-то кардинально менять, устраивать выяснения отношений, развод, дележ имущества и детей. У меня опять начались стрессы и депрессии. Появились какие-то непонятные болезни. То не хотелось двигаться и разговаривать, то появлялись боли в неожиданных местах, то подцепил коронавирус, хотя был от него привит и всегда обладал отличным иммунитетом, то вдруг появился рак кожи.
Наташа проявляла ко мне заботу, и, хотя она вела себя в целом как обычная жена, тем не менее, я периодически подмечал различные признаки, которые в комплексе указывают на женский интерес к другому мужчине или мужчинам. Во мне чем дальше, тем тверже росла уверенность, что рано или поздно, когда моя значимость упадет ниже плинтуса, мне придется просто исчезнуть. Ну или стать слабым агрессивным посмешищем, кидающимся на своего сильного великодушного и, вероятно, куда более молодого соперника.
Замечу не из желания похвастаться, а просто для констатации факта – я Наташе ни с кем ни разу не изменил. Скорее всего, я начал эмоционально стареть и убедил себя в том, что Наташа и так лучшая, да и куда она денется с подводной лодки! Впрочем, соблюдать верность было совсем не трудно. Катарские проводницы меня не трогали из опасения за свою работу, так как в компании таких «разлучниц» с треском увольняли. Женщины в парках и магазинах меня не впечатляли, так как вели себя предельно сдержанно и одевались скромно (по-катарски). Да и за годы жизни с Наташей я за ненадобностью разучился знакомиться и искать себе на пятую точку приключений с чужими дамами. Однажды, уже после отъезда Наташи в Москву, ко мне приехала Наташина знакомая и битых два часа красовалась передо мной модным платьем и стильным макияжем. Я все никак не мог понять, она провоцирует меня на секс из желания отомстить своему мужу или же таким иезуитским способом проверяет мою стойкость по просьбе Наташи? Я все свел к шуткам, и дама уехала, не добившись ничего. Сейчас я понимаю, что то была просто инициатива той дамы и Наташины озабоченности были ни при чем.
Итак, я стал искать место, куда можно было бы свалить от позора. Думал о переезде в Чебаркуль или Челябинск, мечтал о доме или квартире в Сочи или Геленджике. Причем, если раньше, еще работая в Дохе, я интересовался недвижимостью на курортах с целью посещать их или проживать там всей семьей в летний период, то теперь я искал убежище самому себе и насовсем.
К 2022 году цены в Сочи взлетели так высоко, что из приличных мест остался только Крым. Я поискал, почитал, послушал аналитику и остановился на Севастополе. Все-таки, я думал, что удастся взять с собой Машу и Лизу и поэтому искал не просто курорт, а место, где они могли бы жить, учиться, выйти замуж, найти работу и при всем при этом город и место в нем должно были быть с одной стороны поспокойней, с другой – недалеко от школ, магазинов, парков и моря. В принципе, я квартиру купил именно в таком месте. Но фокус в том, что мои воздушные замки не воплотились в реальность. Помешала война. Наташа не решилась отпустить младших детей туда, куда периодически прилетают вражеские ракеты, пусть даже почти всех их сбивает ПВО. Разве что Даша, может быть, после войны и по окончании учебы приедет сюда жить и работать в турбизнесе.
Зато этой авантюрой я поднял свою собственную значимость. Да, я по-прежнему ничего не значу для Наташи. Вероятно, сейчас она считает баланс значимостей с другим мужчиной. Но я доказал себе, что я не просто стареющий дворник, а человек смогший в одиночку, без посторонней помощи проехать на маленькой машинке в Севастополь, купить и отремонтировать квартиру, почти обставить ее мебелью, найти знакомых и устроиться на работу. То есть, я снова стал мужчиной, самостоятельно решающим свои проблемы и достигающим своих целей.
Теперь о шансах на восстановление семьи.
Их не много, но они есть. Пока есть. Дело вот в чем. Мне надо решить для себя, что более значимо: моя личная жизнь и самоуважение или сохранение ущербной семьи ради возможности жить с детьми и хоть как-то влиять на их взросление и воспитание. В таком состоянии живут очень многие семьи. При наличии доброй воли и желания переступают через амбиции и обиды. В конце концов, демонстрация непоколебимости и принципиальности становится смешной и даже неадекватной, когда речь заходит о детях и их спокойствии. Я в принципе не против начать все с начала. Нужно только провести полную перезагрузку наших с Наташей отношений. То есть, нам надо как бы снова познакомиться. Поиграть в ухаживания. Отказаться от претензий друг к другу. Вопрос не в мести за любовников. Глупо мстить за неизбежное и, в общем-то, вполне нормальное в человеческом обществе явление. Да и понимаю я, что Наташа действовала именно так, как действуют большинство женщин в ее ситуации. (Как говорит один модный и вполне адекватный эксперт в этом вопросе: женщина может жить без мужчины примерно три недели максимум. После этого срока она начинает искать ему временную или постоянную замену). Согласен, вывод плохо обнадеживает дальнобоев, моряков и любителей длительных командировок, но супротив природы не попрешь.
Именно поэтому нужно начинать все снова. Во-первых, мы разлюбили друг друга. Я на фоне Наташиных фокусов с любовниками, Наташа – на фоне моей упертости и нежелания идти на компромисс. Во-вторых, надо все-таки найти разумный компромисс, который, как учит опыт, не сулит счастья, но во всяком случае сулит хотя бы видимость семейного благополучия. Нужно добровольно раскрыть друг перед другом свои секреты, чтобы простить промахи и начать строить отношения с чистого листа. Мы снова должны прийти к нормальному балансу значимости, у нас должно снова появиться взаимоуважение. И обязательно должен появиться полноценный секс.
А вот с последним все несколько сложнее. По своему состоянию я еще смогу быть сексуально активным и пять, и десять лет. Но Наташе мой секс, вероятнее всего, покажется уже неинтересным. При условии получения секса от любовника, она должна была бы привыкнуть за последние годы к чему-то более яркому. Ведь каждый любовник или любовница в начале своих отношений стараются понравиться, испытывают тот самый гормональный выброс и делают всё так, как они делали в молодости, когда у них это происходило в первый раз. Они получают бурные яркие эмоции и ощущения. В них кипит «дофаминовая» любовь и нежность. Всего этого от меня ждать бесполезно. То есть, для Наташи я – отработанный материал. Она сможет жить со мной ради детей, но счастлива уже никогда не будет. А я старею, а жизнь не бесконечна. Да и Наташе далеко не 25 лет.
Вот поэтому, я скептически смотрю на шанс нашего воссоединения. Хотя, безусловно, он все еще есть.
Да, и еще один фактор, играющий против нас. Я не любил Москву, а после всех этих событий стал не любить и наш дом, и Домодедово вообще. Для меня это место ассоциируется с моим жизненным фиаско. Как на этом базисе строить новый баланс значимости в Домодедово, я не представляю. Может быть, если продать дома и квартиру, уехать в Крым или на Черноморское побережье Кавказа, те же Сочи, например, то что-то, может быть, и срастётся. Но, боюсь, что Наташа не сможет оставить свою душу в Москве, а телом куда-то переехать. Опыт жизни в Дохе говорит об этом. У нее в Домодедово прошло детство, юность. Там были первые красивые любови. Возможно, там живут и прошлые, и нынешние любовники. Там могилы бабушек и дедушек. Короче говоря, там – Наташины корни. Ну и помимо этого, у Наташи там статусный большой дом, неплохой автомобиль, приличная работа с хорошей зарплатой. А главное, уверен, что Наташа убеждена, что жизнь ее сложилась хорошо и она живет правильно – в гармонии с собой, мамой, детьми и соседями.
И наконец – женщины, в отличие от мужчин, больше похожи на кошек. Они прикипают душой к определенному месту, особенно, если там когда-то было хорошо. У кошки хозяева могут съехать, а она преспокойно остаётся жить в доме с новыми хозяевами просто потому, что считает своим именно дом, а не каких-то временных людей-сожителей. Спросите у Муськи. Она подтвердит.
В 2017 году окружающие арабы ополчились на Катар, закрыв свое воздушное пространство и ограничив поставки товаров в Доху. Пропали вкусное саудовское молоко и финики. Но никто не успел в полном объеме почувствовать блокаду, так как быстро организовали альтернативные поставки из Ирана и даже Белоруссии. Батька слал страдающему братскому народу молоко, сметану, сыры и крабовые палочки, производимые из белорусского краба. Креветки, скорее всего были или свои, или привозились грузовиками из Тайланда.
Летать пришлось кругами, облетая обидчивых бывших соседей. Налету добавилось процентов на десять.
Всю эту катавасию спровоцировал Трамп. Ему надо было пристроить куда-то штук сто устаревших F-15. Почему-то он решил, что вступивший на престол молодой Эмир Катара достаточно глуп, доверчив и совсем не умеет считать свою выгоду. Трамп приперся в Доху, с ним витиевато говорили, поили арабским кофе с кардамоном, но самолеты покупать отказались.
Сразу после своего фиаско Трамп поехал жаловаться королю Саудовской Аравии, нашептал там гадостей, и остальные арабы взяли под козырек. При этом неподалеку от Дохи по-прежнему продолжала работать крупнейшая на Ближнем Востоке американская авиабаза Ал Удэйд. Американцы нагадили Катару, и они же своим присутствием оградили его от любых военных поползновений соседей.
Второй причиной недовольства стал отказ Катара воевать в составе коалиции арабских стран против Йемена. Но тут сработала сложная система во внутренней политике Катара. Дело в том, что самые богатые и влиятельные катарцы были бывшими иранцами, начавшими свой бизнес в Дохе много лет назад. Иран поддерживал Йеменских хуситов и Эмиру спорить с иранцами было не с руки. С другой стороны, саудовцы не так давно воевали с Катаром и оттяпали весьма большой кусок территории. Послевоенная дружба с ними получилась весьма натянутая.
Весь этот клубок гадюк завидовал Катару из-за его бурного экономического развития на основе газовой индустрии. Ну а «отдувались» простые пилоты, которых принудили летать по узеньким коридорам, сжигая в угоду местной политике тонны керосина. Впрочем, на зарплате это сказалось только в сторону увеличения.
Да, про керосин.
Авиационный керосин перестал ассоциироваться с Катаром наверно с 2015 года, когда сертифицировали применение в авиации искусственного топлива, произведенного из газа. Так, к слову.
В январе 2019 я прилетел в Йоханнесбург. Это был тоже один из любимых моих рейсов. Во-первых, спокойный дневной полет вдоль восточного побережья Африки. Как правило, отсутствие гроз и болтанки. Прогнозируемый заход на посадку и ожидаемые места стоянки.
И, хоть в столице ЮАР замечательный климат, погулять по городу не очень удавалось. Там белые больше не в почете. Черные охотятся на белых и большинство частных домов и компаундов обнесены колючей проволокой и проводами под напряжением для защиты от черного ворья и бандитов. Но, если не ассоциировать себя с осажденными бывшими бурами, то можно неплохо отдохнуть в Манделла Сквер. Я там покупал у букинистов альбомы по авиации, одежную мелочевку и вкусняшки.
Кроме этого, там же расположены замечательные рестораны с вкуснейшими стейками и красным вином. Нередко мы угощались там всем большим экипажем, а то и несколькими экипажами (пассажирскими и грузовиками), собиравшимися за одним большим шумным столом.
Ездил в сафари парк посмотреть на львов и гиен практически в живой природе. Катались на самый южный край континента, где на камнях живут пингвины, выбравшие иммиграцию в теплую ЮАР из морозной Антарктиды. Залезал на туристическую достопримечательность – Столовую гору. Правда в тот раз увидеть ничего не удалось. Налетело облако, и туристы бродили по вершине как привидения при видимости метров пять.
В тот памятный прилет все шло по привычной схеме: прилетел, отдохнул, сходил пошопился и поел, вернулся и позвонил жене и матери узнать, как дела. Мама ответила, что у нее все нормально, но говорила это, растягивая гласные, и произнося слова, как будто с трудом вспоминала, о чем предстоит говорить. Я обеспокоился и позвонил Наташе, попросив ее съездить к матери и узнать на месте в чем причина такой диковинной перемены?
Наташа приехала к маме уже через пятнадцать минут. Мать ей открыла, Наташа прошла на кухню, выкладывая привезенные продукты. В этот момент мать в коридоре повалилась набок и потеряла сознание.
Наташа вызвала скорую.
Врач быстро поставил диагноз – инсульт и возможный перелом ноги во время падения. Мать забрали в неотложку. Всё это Наташа мне сообщила, как только освободилась и смогла позвонить.
Я сразу купил билет из Дохи до Москвы, попросил начальство отменить мои ближайшие пару рейсов в связи со сложными семейными обстоятельствами. По возвращению из Йоханнесбурга заскочил домой, собрал зимние вещи и ближайшим рейсом улетел в Домодедово.
Мать я увидел в больнице. Инсульт ей купировали, но нога с поломанной костью грозила срастаться долго и все это время матери пришлось бы лежать под присмотром сиделки.
Мы удачно нашли медицинскую кровать, которая стояла без дела у одних наших знакомых. Нам ее предложили напрокат бесплатно, при условии, что после маминого выздоровления, мы ее вернем в том же состоянии. Вдвоем с Наташиным крестником Вадимом мы привезли кровать из Белых Столбов в Домодедово и запёрли тяжеленную конструкцию на второй этаж. Занос осложняло обострение (вероятно, на нервной почве) моего застарелого радикулита. Я утягивал себя борцовским поясом и в таком виде поднимал железо. Когда все было готово к приему, мы забрали маму из больницы.
Встал вопрос сиделки. Наташа поначалу совмещала в одном лице сиделку, доставщика детей в школы и секции. Но очень скоро поняла, что такой график жизни очень быстро вымотает ее до основания. Мы кинулись искать платную сиделку. Нашли женщину из агентства с оплатой 30 тысяч в месяц с графиком пять рабочих дней в неделю. Убрали из материной квартиры все спиртное (я ей поставлял коньяки, чтобы по пятьдесят грамм в день поддерживать чистоту сосудов и улучшать настроение).
Я сгонял в Доху, слетал там пару рейсов и вернулся еще на неделю улаживать дела в Москве. Тут, нам пришла идея попросить Лену приехать из Сочи поухаживать за мамой. Лена согласилась, когда я пообещал полностью компенсировать ей потерю зарплаты в те же 30 сочинских тысяч.
Лена прилетела в клоунском наряде, словно час назад сбежала с массовки, где развлекала туристов. Наташа уговорила меня купить цветочек для встречи. Я выполнил ее пожелание буквально, сунув Лене розочку. Мы отвезли Лену к маме. В дороге она с поджатыми губами рассматривала наш белый «Эксплорер» в люксовой комплектации.
Но в качестве сиделки Лена делала все правильно. Правда, она всячески демонстрировала, что она лучше знает, как лечить бабушек, чем «эти бестолковые московские врачи». Но нам достаточно было, что мама под присмотром, накормлена, обработана и не в одиночестве.
Через какое-то время, заскучавшая без драйва Лена, стала собирать в квартире своих родственников в гости. Подумать головой, что матери лежать в гостиной в окружении мужиков и детей не совсем приятно, ей было некогда. При этом, она не стремилась восполнить пробелы в своем культурном образовании посещением Третьяковок и МХАТов. Сидела в своем клоунском наряде дома. Смотрела телевизор и чатилась в интернете. Даже в магазин за продуктами (который находился на расстоянии тридцати метров от подъезда) сама не ходила. Звонила Наташе и приказывала привезти продукты по списку.
Однажды произошел вообще смешной и скандальный случай.
Очевидно, желая продемонстрировать свою власть над Наташей, Лена приказала купить и доставить картошки несколько килограммов, прочих продуктов в тройном размере. Наташа удивилась объему закупки, но поехала и купила требуемое. Когда она, кряхтя от натуги, приперла продукты к дверям, ей открыли веселые Лена, Женя и Виталик. (просто для иллюстрации: Виталик и Женя под метр-девяносто и под 120 кило). Наташа оставила мешки у дверей и молча развернулась. Мне она сообщила детали события и пообещала, что «к этой хабалке больше не поедет»
Нога у мамы срослась на удивление быстро. Она начала пытаться ходить по квартире, хотя восстановление речи произошло не полностью. Но это уже был прогресс.
Я прилетел на очередные несколько дней.
Материна квартира была забита под завязку отдыхавшей Лениной родней. Они там что-то делали, ломали перегородки и проводили водопровод и канализацию к миниатюрной посудомоечной машинке. Я справился у мамы о здоровье и поехал домой. Жаль, что мне тогда не пришло в голову забрать ее к себе, дождаться, когда раскормленные Бурцевы уедут и после, при желании вернуть маму в ее квартиру.
Вероятно, от шума, толкотни, духоты у мамы в эти дни случился второй инсульт.
Лена с Женей, демонстрируя свою незаменимость, лезли с советами и организацией помощи. Я, понимая, что матери ничем помочь не могу, общался с врачами и старался не принимать участия в Бурцевской тусовке.
Через пару недель мать выписали.
Глава пятнадцатая
Фиаско одноглазого Джо
Все эти перелеты, переживания, общение с неприятными мне людьми не прошло для меня даром. У меня отслоилась сетчатка глаза и несмотря даже на не очень запоздавшую помощь, восстановить зрение не удалось.
На работе мне предложили после восстановления пройти пару тренажеров и продолжить летать с одним глазом, мотивируя, что таких летчиков (кроме меня) в мире трое. Один в Британии, другой в Новой Зеландии, а третий в … Дохе.
Но я настолько морально выдохся в войне с Бурцевыми, и настолько устал от последних месяцев жизни в самолетах, что я уперся и сдуру сказал, что предпочитаю уйти на пенсию.
В ожидании окончательного расчета и оформления документов, я улетел из Дохи и хотел морально отдохнуть с семьей. Но мне и тут не дали. В одно из посещений маминой квартиры Лена потребовала от меня заказать вертолет для перевозки матери в Сочи. Лене надоело сидеть в квартирке, она рвалась на сцену, в гущу веселых туристов.
– Почему вертолет? – изумился я, даже поначалу не придав значения самому плану медленно выздоравливавшую мать тащить куда-то в другой климат, лишать ее квалифицированной медпомощи, помещать в темную микроскопическую комнату, запруженную телами упитанной Бурцевской семьи.
– Потому, что это удобно! Безапелляционно отрезала Лена. Он заберет нас прямо отсюда и выгрузит напротив нашего дома в Сочи.
Я начал закипать, не предполагая, что у бабы от духоты просто поехала крыша.
– Ты не представляешь, сколько стоит такой перелет! Даже, если я продам завтра все, что у меня есть, то и этого может не хватить на такую затею.
Лена, возможно надеялась, что я послушаюсь ее, влезу в долги, продам дом и машину и ей наконец-то удастся превзойти меня в уровне жизни, а заодно наказать эту выскочку Наташу. Но я просто сказал ей, что она – дура и, не объясняя почему именно дура, ушел.
Пару недель ушли на полет в Доху, где я закончил все дела, связывавшие меня с гостеприимным Катаром. За последние несколько дней я продал индусу-солдату свою 13-летнюю Тойоту, раздарил мебель и оставшиеся от дочерей игрушки. На работе начальники пожали мне руки, выплатили все положенные бонусы и уволили.
По прилету в Москву я дней десять не мог решиться пойти к матери, опасаясь увидеть там развеселую компанию несостоявшихся пассажиров персонального вертолета.
Наконец, я решился. Мы с Наташей приехали и не застали в квартире никого. Оказалось, что, не дождавшись голубого вертолета, Бурцевы во исполнение Лениной идеи умудрились упаковать мать и отвезти ее в Сочи на поезде. Я обратился в полицию с просьбой узнать адрес и условия проживания пожилого человека. Я объяснил инспектору, что здесь мать была прикреплена к больнице и ей уже два раза оказывали экстренную помощь. Как это будет в Сочи, предположить было трудно, так как Лена на тот момент все еще была прописана в Сургуте, а в Сочи жила на птичьих правах. Понятно, что и мать оказалась там в похожем качестве.
Инспектор провел свое расследование. Через несколько дней позвонил и сказал, что полиция ничем помочь не может, так как нет состава преступления. Мать живет у дочери, как она осуществляет медицинский надзор, узнавать – не дело полиции. По условиям содержания жалоб от матери не поступало. Я поблагодарил за беспокойство.
Надо сказать, что я был неправ в своих мрачных прогнозах. Мать прожила у Лены еще пять лет. Лене удавалось совмещать скакание на сцене и уход за больным человеком. Возможно, сочинский климат благотворно сказался. А может, мать все ждала, когда же ее дети наконец помирятся. В одну из последних встреч она мне сказала, что очень бы хотела, чтобы мы помирились при ее жизни или, на крайний случай, простили друг друга на ее похоронах. Я тогда пообещал, что постараюсь. Вот она и ждала исполнения обещания.
Мамы не стало 1 февраля 2024 года. Ее смерть и дату ее похорон Лена доверила лишь Вере и Олегу, взяв с них обещание ничего не сообщать ненавистному братцу. Вера проболталась, а Олег остался стоек, даже не выразив мне формального сочувствия по поводу смерти матери. Впрочем, и моя остальная семья не сподобилась отметиться. Я оказался в состоянии субъекта, в отношении которого включен модный последнее время «режим отмены».
Когда я в статусе одноглазого пенсионера поселился с семьей, то поначалу пытался развить бурную деятельность. Что-то ремонтировал, красил, восстанавливал. При этом, понимал, что ничего реально значимого я уже сделать не в состоянии. Мелкие работы мне не давались. Или я не видел деталей и последовательности их монтажа, либо я не мог что-то точное делать, так как обратил внимание, что у меня стала развиваться дрожь рук. Боясь связать это явление с паркинсоном, я успокаивал себя, что это последствия сахарного диабета. И стоит только купировать диабет, то и дрожь пройдет. Зимой я ударно до третьего пота чистил снег вокруг дома, летом не менее ударно стриг наши многочисленные газоны. Ходил быстрым шагом по десять километров, жал кистевые эспандеры. Ничего от дрожи в руках не помогало. Порой доходило до того, что я не мог завтракать ложкой, так как еда расплескивалась и разлеталась. Но это все были цветочки.
Самое печальное – это осознавать, что знания и умения, которые я холил и лелеял в течение многих лет внезапно оказались никому не нужны и неинтересны. И вместо нормальной сложной работы я стал дворником средней квалификации. Наверно на меня напала депрессия. Я стал подозрительно часто простужаться. Я потерял интерес к общению с Наташей и детьми. У детей были свои пристрастия. У Наташи свои.
В сентябре 2021 ода это привело к закономерному итогу. Я осознал по массе различных признаков, что Наташа меня списала, вычеркнула из списка людей, допущенных к телу и мое место занял некий инкогнито.
Я сначала впал в тихую истерику. Пробовал разные способы вернуть себе благорасположение. Честно сказать, все способы были глупы и изначально обречены на провал. В поисках магического зелья прошли почти полтора года. И тогда я капитулировал.
Я уехал в Севастополь, купил там квартиру, отремонтировал. Стал жить. Чтобы было не скучно, устроился на работу корреспондентом во флотскую газету «Флаг Родины». Пришлось научиться писать бравурные ура-патриотические тексты. Ничего из реальной жизни в газете не принималось. До этого момента что-то подобное я делал, когда вывешивал в кубрике Боевые листки с текстами специфической стилистики и содержания. Общение осталось только с Дашей и изредка с Лизой. Остальные меня отменили, а с Наташей мы сделали вид, что забыли друг друга.
Наверно стоит детальнее остановиться на моей авантюре с Севастополем. Уточнить идеи и побудительные мотивы моего довольно необычного решения. Начну с того, что в феврале-марте 2023 года я выбрал место, где хотел бы прожить свою старость. Деньги, в свое время отложенные на индивидуальное пенсионное обеспечение таяли вследствие безответственной игры в акции на бирже. Причем, до начала войны на Украине, акции все-таки приносили какую-то прибыль и мне казалось этот способ защиты денег от инфляции – вполне себе надежен. Но, когда Родине потребовались деньги на танки и снаряды, акции обрушились и я «попал» на ощутимые суммы. Пока не поздно, надо было вкладывать оставшееся в традиционный способ сохранения – недвижимость. Попытки пристроить деньги таким образом были и раньше, например, я предлагал Наташе приобрести квартиру в Домодедово. Продавалась двушка в хорошем не хрущевском кирпичном доме за 5.700. Но Наташа уже жила в каком-то непонятном мире, а я пока еще не готов был совсем игнорировать ее интересы и делать все по-своему. Короче говоря, квартиру мы посмотрели, нам вроде бы даже предложили скидку в сто тысяч, но покупать отказались. Квартира вскоре подорожала и через год стоила уже 8.200.
Так вот, Севастополь. В интернете я нашел ту квартиру, в которой сейчас живу за 5.400. Цена была впритирку той, чтобы из моих накоплений что-то оставалось на ремонт и на скромное проживание. Мы к этому времени с Наташей уже почти не общались и поэтому уехать было легко. Олег в силу каких-то своих заморочек держал у меня на заднем дворе маленький Хюндай Солярис. Им я и решил воспользоваться. Для приготовлении старой машины к дальней поездке я поменял колеса, аккумулятор, ремни-свечи, жидкости и масла. За пару дней собрался с духом и презираемый семьей за безответственность ранним мартовским утром выехал за ворота.
Ехать по платной дороге М4 оказалось не сложно. Знай вовремя доставай банковскую карточку и удивляйся уровню жадности владельцев трассы. Не сильно торопясь и соблюдая скоростной режим, через часов восемнадцать приехал в Краснодар, где меня принял на отдых мой катарский коллега Саша Василенко. Саша после развода с женой отдал ей квартиру в Химках, а себе построил довольно просторный дом в пригороде Краснодара. В большом дворе предплагал раазбить виноградник и делать свое вино, в винном погребе складировать пыльные бутылки, на чердаке оборудовал тир для стрельбы из пневматики. Его дочка Соня любила стрелять и Саша хотел перетянуть ее от матери из тесных ветреных Химок в курортный Краснодар. Этот фокус его экс-жена ему сделать не позволила и Саша застрял в своем большом жилище один. Вот туда-то я и приехал после моего однодневного броска на юг. Мы поужинали Сашиной фирменной чечевичной похлебкой, которую он называл «горошница». На утро Саша свозил меня на ближайший рынок, где он уже познакомился с половиной продавцов, а к обеду мы поехали в центральный парк города, разбитый на деньги мецената Сергея Галицкого. Парк впечатлил простором, архитектурными формами, ландшафтным дизайном, но в основном тем, что упомянутый меценат не спрятал кубышку в европах, а отдал ее родному городу. Погуляв по парку часа два, мы поехали осмотреть центральные тесненькие улочки. Саша предложил мне развернутую экскурсию по городу с посещением знаковых мест и посильным осмотром достопримечательностей. Понятно, что в районы новостроек-человейников мы не поехали. Эти дома везде одинаковы.
На утро мы распрощались и я двинулся в сторону Крымского моста по причудливо изогнутым и дорогам, обходящим горы песка, который строительная техника сгребала и укладывала в основание будущих платных магистралей. С проездом в Крым проблем не возникло. Я ждал на спецконтроле минут десять, машину осмотрели, меня пропустили через рамку, зафиксировали фамилию к компьютере и пропустили. Как там Маяковский про Бруклинский мост? «Это – вещь!» ? По-моему Крымский мост – вещь еще в большей степени. К сожалению, прекрасное сооружение оказалось средоточием зависти и ненависти хохлов, из-за чего те устраивали и взрывы и атаки с моря и с воздуха, лишь бы нагадить москалям.
По трассе «Таврида» я ехал довольно расслабленно, из-за чего один раз налетел на камеру. Под горку машина незаметно раскатилась на ровном асфальте чуть выше 110 кмч, за что пришлось отдать тогдашние щадящие 250 рублей половины штрафа. Поворот на обводную Симферополя я проморгал и вскоре оказался на запруженных улицах столицы Крыма. Там, где я ехал со скоростью пешехода шло какое-то апокалиптическое бесконечное дорожное строительство. Уже почти доехав до центра, я не выдержал и по наитию свернул направо на выезд из города в направлении объездной дороги. Вырвавшись на оперативный простор, я по той же «Тавриде» поехал в Севастополь.
В Севастополе неподалеку от площади Восставших я снял на неделю комнату в гостевом доме. Сразу после душа и короткого отдыха обошел территорию, нашел точки общепита и продуктовые магазины. Прогулялся до приморского бульвара и созвонился с риелторским агентством насчет квартиры. Договорились встретиться на другой день после обеда.
Утром следующего дня я позавтракал и на катере отправился на Северную сторону. Обошел по периметру трех-этажный дом, в котором предлагалась квартира, а потом пошел витиеватым маршрутом, осматривая ближайшие окрестности, включая магазины, школы и парк. К условленному времени вернулся к дому. Риелтор Самохина Анна уже ждала меня у подъезда. В отличие своей пышнотелой тезки эта Анна была высока, стройна, затянута в черный плащ, который делал ее еще стройнее. Сказала, что родители очень любили ту Анну и поэтому дочь назвали в честь артистки. Тем более, что фамилия так удачно подошла.
Хозяева ждали осмотра дома. Квартира требовала капитального ремонта, конечно, при определенном настрое можно было бы жить и так, но я собирался начинать новую жизнь и мне хотелось начинать ее в других интерьерах с другим цветовым решением. Хозяева попросили месяц на выезд. Они на деньги от продажи квартиры и дачного участка хотели приобрести домик на Корабельной стороне. Пришлось согласиться.
Несколько дней ушли на оформление документов, перевод в Севастополь денег, а потом все равно встал вопрос, а что мне делать в городе? Не лучше ли было смотаться в Москву, взять там уже побольше всего необходимого и к исходу месяца вернуться в Крым для организации начала ремонта? Собирался я не долго. И вот опять «Таврида», М4 «Дон». Через два дня к вечеру я вернулся в Домодедово.
Родня сделали вид, будто я ездил в ближайшую булошную. Я посуетился, что-то прикупил по мелочи, продумал новую поездку и к расчетной дате выехал по уже знакомому мне маршруту. На этот раз я решил посетить моего сослуживца с «Разительного» Сашу Чистякова. Он жил несколько в стороне от трассы М4, но не принципиально далеко в селе Волово. По навигатору я довольно легко нашел путь. В 10 километрах от Волово проехал мимо кладбища, на большой площади покрытого свежими могилами воинов, погибших на войне. Над могилами в угоду погребальной моде этой войны по ветру развевались триколоры, превращая тихое скорбное кладбище в яркий, пестрый мемориал с элементами пропаганды. Перед воротами кладбища стояла полицейская машина, наверно обеспечивали порядок на очередных похоронах.
Саша встретил меня у дома. Мы обнялись. Печально было видеть наши сильно постаревшие, а когда-то молодые и веселые лица. Сашина соседка, с которой у него был неофициальный роман, нажарила картошки, мяса. Саша отказался от привезенного мной коньяка и предложил пить его самогон. Мы сидели и обсуждали накопившиеся за сорок лет новости. Я старался увиливать от ответов насчет моих полетов по миру и об уровне моей оплаты труда. Во всяком случае, по моему скромному виду и по старенькому Солярису предположить, что я еще совсем недавно считал себя о-го-го каким Крёзом, было затруднительно. Саша работал частным таксистом, ему звонили на сотку жители села, заказывая к определенному времени поездку в магазины, ж.д. станции или поликлиники. Регулярно покупал очередную рабочую Ладу и потом продавал ее, не дожидаясь, когда она сама издохнет на дороге от непосильной работы. На недостаток денег не жаловался. Утром, не ощущая ни малейших признаков похмелья, я поехал далее в сторону Крыма.
После Ростова, уже в темноте остановился в придорожной гостинице, дававшей шанс вымыться, выспаться и не разить потом на служивых при прохождении спецконтроля перед мостом. Утром, еще затемно, позавтракал и поехал. По навигатору было ехать около двух часов, но из-за периодически проводимых дорожных работ добавился еще час. Но мост и на этот раз я проехал, практически не потеряв времени. По «Тавриде» ехал уже внимательнее отслеживая камеры и скорость. Приехал без штрафов прямо к дому. У подъезда встретились с Анной Самохиной. Она принесла кое-какие дополнительные бумаги и ключи от квартиры. Бывшие владельцы освободили жилплощадь. Мы поговорили минут пять, я предложил отвезти ее в офис на машине, но она отказалась, сославшись на то. Что на катере и троллейбусе ей и проще и быстрее.
Чтобы начать ремонт я в интернете нашел бригаду. Прораб управлял коллективом из закодированных. Работали они не быстро, но вполне качественно. Сам прораб был спец по плитке и выложил красивый санузел. Предлагал сломать перегородку, коридор на кухню сделать частью ванной комнаты. Все это было разумно, но я тогда уже думал, что если семья-таки переедет в Крым, квартиру надо будет продавать и брать хоромы побольше или переезжать в дом. А продавать квартиру с перестроенными стенами – тот еще гемор. Поэтому планировка осталась как на плане.
Пока шел ремонт, я снял комнату на гостевой вилле в ста метрах от моря и на таком же расстоянии от парка. Гулял по пляжу, наблюдая как день ото дня туристов, валяющихся на песке, становится все больше и больше. Удивительно, совсем неподалеку шла война, солдат тысячами хоронили под украинскими и российскими флагами, а здесь народ прыгал с мячиками и катался на надувных матрасах. Правда, однажды наше ПВО сбило над морем в непосредственной близости от пляжа Учкуевка украинскую ракету с кассетной боевой частью, летевшую с южного направления на Качу. Взрывные шарообразные элементы высыпались в море, попали на пляж, а некоторые даже довольно далеко залетели в парк. На пляже погибло несколько человек отдыхающих и среди них дети, в парке, слава Богу, никого не задело, но на центральной аллее остался след от взрыва, выбившего в камнях характерную маленькую воронку с царапинами от осколков. На очередную годовщину трагедии в парке открыли небольшой монумент.
Ремонт закончили в начале июля. Загодя, примерно за месяц, я начал ездить по мебельным магазинам и заказывать к окончанию ремонта, кухню, кровати, диван, шифоньер. Почти успел.
В середине июля в Севастополь собралась приехать Даша. Она сначала на автобусе заехала в Таганрог в гости к своей подружке по колледжу, потом продолжила путь. Я должен был встретить её в Анапе и привезти в Севастополь. Утречком 17 июля, с рассветом я выехал в сторону Моста. По дороге меня несколько раз останавливали полицейские, советуя вернуться домой, так как Мост закрыт. Я отшучивался, что, как закрыли, так и откроют. Не впервой. Полицейские качали в сомнении головой но ехать не препятствовали. На посту уже совсем недалеко от Керчи, полиция оказалась категорична, заявили, что мост вряд ли откроют сегодня, а если мне как уж надо встречать ребенка в Анапе, то они советуют ехать кружным путем в порт и оттуда на пароме добираться на восточную сторону пролива.
В полном недоумении я помчался в порт. Методом опроса местного населения нашел площадку, на которой уже скопилось несколько сотен машин, нуждающихся в перевозе. Встал в указанную мне очередь. Посидел. Потом попробовал у соседей по несчастью узнать наши общие перспективы с переездом. Оказалось, что в ночь под утро хохлы с помощью надводного дрона устроили взрыв под пролетом моста, из-за чего часть дорожного полотна упала в воду. Было много типичных к случаю разговоров о том, что такой шикарный мост отгрохали, а на защитные боны денег пожалели. Правда водители в основном ругали хохлов, а на наши власти, прощелкавшие терракт особо не ворчали.
Я созвонился с Дашей. Она уже сидела в Анапе на автовокзале и спрашивала когда и с какого направления я приеду и ее заберу. По моим прикидкам мне было стоять в очереди еще часа три минимум. Я созвонился с соседкой Сашей Новиченко, которая в это время была с детьми на отдыхе у родственников в Анапе. Попросил ее забрать Дашу к себе, а я, как только перееду пролив заберу Дашу и дальше будем решать, что делать и как возвращаться в Севастополь. Саша вошла в положение и забрала Дашу с автовокзала себе. Через три или четыре часа началось шевеление и передние машины гуськом потянулись на погрузку в паром. И в этот момент по радио передали, что железнодорожная часть моста обследована, выяснено, что она не пострадала и что в ближайшее время по ней пойдут поезда и электрички. Я снова начал звонить Саше. Попросил отвезти Дашу на вокзал, снабдить ее билетом на электричку до Керчи, а я ее здесь встречу. Саша снова подхватилась и посадила Дашу на ближайший электропоезд.
Я выехал из очереди и, лавируя среди стоящих в ожидании машин, поехал искать Керченский вокзал. Это оказалось тем еще приключением. Для защиты Моста наши заглушили GPS и навигатор показывал куда угодно, но только не в правильном направлении. Пришлось опрашивать местных жителей, но те, что ходили пешком не могли внятно объяснить как проехать, а те, кто ехал... как их спросишь? В итоге измотанный петлянием по незнакомому городу, я остановился у какого-то магазинчика в надежде купить попить-поесть. Купил булку, кофе и продавщица, пользуясь отсутствием покупателей, кое как объяснила мне направление движения. Правда, после ее совета я еще с час плутал, спрашивал какого-то неосторожно остановившегося на обочине водителя, но в итоге приехал-таки на весьма современный удобный вокзал с прекрасной парковкой. Сама же Керчь меня совсем не вдохновила. Дома стояли облупленные, дороги без разметки, щелястые и в некоторых местах с ощутимо глубокими дырами. Часа через два наконец пришла переполненная электричка и оттуда выпала измученная приключениями Даша. Теперь уже спокойно на большой заправке мы подкрепились, залились бензином и уже ночью отправились домой.
Дашина программа посещения Севастополя оказалась весьма насыщенной. Мы успели побывать, наверное, в двух третях знаковых мест, музеев и пляжей. В некоторые из них и я приехал первый раз. Остались вне нашего внимания лишь Ялта и парк львов «Тайган», но чтобы туда поехать, надо было вставать часов в пять, чтобы уже в шесть-семь выезжать. Даша не могла проснуться и вставала обычно часов в одиннадцать. Ехать в самое пекло и толкаться в пробках и в очередях поздно-встающих туристов смысла не было и мы Ялту и Тайган по возможности заменяли местными достопримечательностями.
На День Флота Даша надела специально привезенное красивое платье, но самого праздника с традиционным парадом кораблей не было по случаю войны. Сначала мы доехали на троллейбусе до площади Ушакова. Там традиционно собирались ветераны СКР «Разительного», скромно угощались и фотографировались. Я почти никого из них не помнил, а многих и изначально не знал. Собрались какие-то неизвестные мне старички. Еще на корабле, может быть, я и был с кем-то шапочно знаком, но знаком до уровня знания имен-фамилий знал немногих – только БЧ-2 да некоторых из «своего года». А сейчас эти люди спустя сорок лет изменились внешне и я просто вежливо здоровался. Удивительно, что многие меня помнили. Было приятно встретить бывшего командира «Разительного» капраза Балашова Виктора Всеволодовича. Он остался тем же энергичным офицером с присущим ему громким и звонким «командным голосом». Двое нестареющих мичманов Григорьев и Миняйло пришли, словно из консервации, где пять лет шли за один. Григорьев привычно называл меня «Димочкой». Было смешно смотреть на ситуацию со стороны: двое довольно пожилых человека, когда тот, кто 70++ считает того, кто 60+ молодым и обращается к нему как к мальчику. После встречи на Ушакова мы с Дашей просто походили по бульварам, поели хинкали и хачапури.
Встреча с Балашовым не прошла даром. Там, на площади я в разговорах упомянул о своем интересе устроиться куда-нибудь на работу. В идеале думалось пристроиться рядовым моряком с обязанностями драить палубы, да подкрашивать ржавчину. Григорьев предложил попробовать работу у них в цеху на судоремонтном заводе, но там надо было сидеть за компьютером, а у меня зрение позволяло читать с экрана только буквы крупного кегля, да и то, на оставшемся глазу в центре поля зрения начала появляться катаракта, затрудняющая чтение с экрана и даже вносящая определенные неудобства в вождение машины. Я отказался. Другой мичман предложил к ним в военизированную охрану, но когда я уточнил насчет требуемого качества зрения, он усомнился в моих шансах. Наконец, Виктор Всеволодович предложил устроить меня корреспондентом в газету «Флаг Родины», главредом в которой служил бывший комбат с «Разительного» (до моего прихода на корабль). Мы договорились о дате и времени посещения. Взять к себе на водолазный катер Балашов меня не мог. Ему нужен был моторист-дизелист, а в желающих мыть и красить недостатка не было.
Во «Флаге Родины» я уже как-то публиковался. Наверно, году в 2014 посылал туда свои миниатюры и эссе. Собственно говоря, тогда тоже в продвижении этих материалов помог Балашов. Я в год воссоединения Крыма на патриотическом подъеме помогал севастопольской школе с пополнением библиотечного фонда и каким-то образом «вышел» на газету. В газете корреспондент Наталья Робертовна Микиртумова поинтересовалась у знакомого ей Балашова, кто этот прыткий юноша из Катара. Балашов отрекомендовал меня, насколько помнил. Мы поговорили с Натальей и я прислал свой первый материал.
Оформление не заняло много времени. Но поначалу довольно долго я не мог писать в газетной стилистике типа «попал под лошадь». Все время тянуло написать что-то литературное, с обилием деепричастных оборотов. Потом вроде бы втянулся, но все равно среди газетной братии чувствовал себя не в своей тарелке. Газета существовала в основном за счет почти бесплатной инициативы весьма пожилых работников, помнивших еще свои золотые годы в периодической печати. Люди получали редакционные задания, что-то писали, редакторы исправляли ошибки зам.главоеда упражнялся в язвительных комментариях, главред пытался изображать власть. Газета еженедельно отправляла электронные гранки в Москву, там в Политуправлении все это вычитывалось, что-то из соображений секретности изменялось. Потом в Москве же тираж печатался на бумаге и транспортным самолетом (или какой другой экспресс-доставкой) кипы свежего номера привозились в Севастополь. А здесь они где-то подолгу хранились, так как в киоски газету не брали, с кораблей и из войсковых частей штатные почтальоны за ней не приходили. Корреспонденты из пачки, которая оставалась в редакции брали по номеру и относили тем, у кого брали интервью. То есть, круг читателей был ограничен количеством статей с интервью.
Через полгода такой бестолковщины, я уволился из газетчиков и уехал в Москву в очередной попытке восстановить отношения и сохранить семью. Встретили меня цитатой из «Любовь и голуби» – Смотрите, кто к нам пожаловал! В отличие от героев Меньшовской комедии «костер у дороги» так и не разгорелся. Вот и весь разговор.
Свидетельство о публикации №218112400408