Утро Бонапарта

                Утро Бонапарта
               
               
   Вошел Талейран.
   — Сир, — произнес старый пройдоха,— Я пришел...
  Талейран окинул пространство зала — зал был пуст.
   — А вот и я, — вынырнул из-за его спины император, он был в просторном расшитом золотом персидском халате, и в восточных туфлях с загнутыми носами — Как вам этот маневр, мой друг?
   — Сир, — повторил Талейран, грузно опираясь на трость. — Я принес неплохие вести.
   — Говорите кратко и ясно. Без ваших дипломатических уверток.
   Талейран подошел к карте, отставил к стене украшенную рубинами трость и взял в руки императорскую указку. Это была небольшая бамбуковая палочка с золоченым наконечником, та самая, которая верно служила Наполеону еще в его первом итальянском походе.
   — Только не изображайте из себя стратега, мой друг. Вам это не к лицу. Ваше дело вносить раздоры.
    Талейран, развел руки и, сделав реверанс, слегка согнулся в здоровой ноге.  Затем он отложил указку и, достав заранее заготовленную бумажку, стал слово в слово читать переведенный шифровальщиком текст донесения Коленкура. Талейран читал текст, соблюдая все детали, соблюдая и правильность предлогов,  запятых, и делая нужные паузы в местах многоточий. Он хорошо знал, какое значение придает император точности фраз, каждому слову и даже интонации с которой они сообщались. Бонапарт всегда пытался уловить в докладе или донесение мнение и самого излагающего. И еще Талейран точно знал, что копия расшифровки возможно уже прочитана Наполеоном ранее, иначе, зачем бы он тогда держал несколько тайных служб следящих друг за другом. В этом император нисколько не уступал  своему подручному проныре Фуше,  у которого под подозрением была даже собственная мать.

    — Коленкур докладывает, что царь готов к большему, чем обещанный нейтралитет... Это так? — спросил Наполеон, после того как Талейран закончил чтение.   
   — Да сир, это так... Я всегда верил в успех миссии Коленкура. Как дипломат он подавал надежды еще во времена директории. И он способен на большее, сир.
   —  Нет, нет, дорогой Талейран, я знаю, что вы хотите сказать. Я ни за что не стану отправлять его в Англию с аналогичной миссией. Я знаю, все эти ваши тайные устремления... А если вы вздумаете, настаивать на своем, я буду вынужден вывести вас на чистую воду. Да, да!.. И к тому же Коленкур больше мой, чем ваш, хотя и обязан вам своей обер-протекцией... Он нужен мне в России! Только там, и нигде более! Там сейчас решается судьба новой войны!
   — Но сир, я полагал, что именно в Англии лежит ключ ко всем европейским столицам.
   —  Я не хочу о ней ничего слышать! Пусть эта старая дура продолжает кичиться своим мнимым владычеством! В Европу я ее не пущу!..
   На время замолчав Бонапарт стал прохаживаться из угла в угол, бросая на Талейрана взгляды от которых у того заныло под левой лопаткой.
   —  И потом Шарль, я не наивный школяр,  чтобы не видеть за вашим каменным лицом игры в пользу подлого, английского двора... Я вижу вас насквозь. Если мне еще раз доложат о ваших тайных сношениях с британскими безбожниками, то клянусь всем святым, что здесь есть! —  Наполеон постучал себя по мягкой груди, —  Я сорву с вас ваш золоченый камзол, и покажу всем вашу грязную продажную душу, недостойную звания настоящего француза!   
   «Что поделать», — подумал Талейран, — «Ему не откажешь в божьем провидении. От него трудно скрыть даже те эмоции, разгадать которые не в силах ни один дипломат в мире. Порою, он видит больше, чем это положено» Талейран горько усмехнулся в душе, но лицо его, на время окаменевшее, продолжало выражать теперь легкий испуг. Он знал особенности императорской быстро воспламеняемой психики. Это был своеобразные качели —  распространенный психотип в среде многих властителей. Гнев его страшный по силе, способный вызвать у наблюдавшего его впервой, даже лихого рубаки, дрожание и даже шок, быстро сменялся на милость, затем милость снова сменялась гневом и так пока не кончится трудовой день. Надо было только дождаться, когда та или иная вспышка пройдет и вовремя либо уйти, либо решить нужный в свою пользу вопрос. Но возражать в момент вспышки гнева было безумием. Талейран всегда помнил, рассказ маршала Массены, о том, как Наполеон, будучи двадцатишестилетним, командующим сорокатысячной итальянской армией, ставил на место строптивого, тогда еще генерала Ожеро, сказав тому фразу, ставшую очередным его великим изречением: «Генерал, вы ростом выше меня как раз на одну голову, но если будете мне грубить, то я немедля устраню это отличие!»
    Талейран попятился к карте и, взглянув на нее, увидел несколько приколотых к западу от империи зеленых флажков. Война была уже наготове, и играть против нее было делом бессмысленным.
    — Мнимое участие императора Александра в австрийских делах, о котором пишет Коленкур, о желании успокоить Австрию, всего лишь маска ловкого византийца, —  немного успокоившись, сказал Наполеон. Он скинул с себя халат и стал выглядеть в белоснежной рубахе и кремовых рейтузах по-домашнему, располагающе.
    —  Вы, что же умышленно не видите этого между строк послания, — продолжил императора, тоже подойдя к карте. — Вы, как и все думаете, что увязнув сапогом в Испании, я буду не в силах снова съездить императору Францу по зубам?..
   — Сир, — спокойно сказал Талейран. Он понял, что молчание теперь не в его пользу. — Коленкур пишет об этом в таких тонах, что трудно предположить, что русский император сможет изменить союзу. Вы подарили ему Финляндию и вкус подарка еще у него на губах.
   — Не мне вас учить коварству русских, —  быстро ответил император, он взял указку и резкими движениями сковырнул флажки с карты. —  Я чувствую этот мистический дикий народ. Его каверзы всегда у него за пазухой, достаточно вспомнить то, что они сотворили в Италии и это после всех моих завоеваний!..
Наполеон швырнул указку на небольшой инкрустированный перламутром ломберный столик – рождественский подарок Жозефины, и, удерживая в себе растущую волну нового гнева, продолжил, — Все же я, как и вы, хотел бы надеяться на торжество разума моего друга Александра. Я писал генералу Коленкуру об этом,  просил его довести до сердца российского императора мои искреннее желания продолжить дружбу наших империй. Но то, что я услышал сейчас от вас, мой друг, меня вовсе не успокоило.    
     Лицо Талейрана было непроницаемо, как и всегда. Наполеон помнил, как шутили над хромоногим сластолюбцем министром его любимцы маршалы Ланн и Мюрат, говоря, что тому, когда он ведет переговоры, хоть дай сзади хорошенького пинка, то и тогда на лице «хромого интригана» не дрогнет ни один мускул.
    Еще некоторое время Наполеон, выдерживая миролюбивый тон, выспрашивал Талейрана и о других европейских делах. Талейран, ловко уходя от болезненных для Наполеона откликов неблагодарных подчиненных Франции монархов о фиаско армии в Испании, пытался сосредоточить внимание Наполеона на некоторых успехах континентальной блокады и донесениях своих тайных дипломатов о брожениях в Британском парламенте. Наполеон, время от времени поглядывавший на карту, слушал Талейрана, не перебивая.
«Эта хромоногая бестия, когда-нибудь продаст и меня и Францию этим самым британцам, стоит им только предложить ему для этого хорошую цену», — думал Наполеон, чувствуя, что снова теряет самообладание. — «Это такой же кладезь низменных страстей и разнообразных пороков, как и его прародитель Баррас – самый продажный из всех казнокрадов и взяточников, которые когда- либо жили на нашей благодатной земле»

    — Я закончил, сир, — сказал Талейран и, тряхнув шевелюрой своих не по возрасту густых, длинных волос, сделал небольшой шаг назад, почтительно склоняясь в услужливом реверансе.
    Наполеон, молча, кивнул и взглядом указал Талейрану в сторону выхода. Голова его занятая как всегда обилием текущих и грядущих дел укладывала по памятным закоулкам то немногое важное, что он почерпнул из лукавого доклада своего главного советника. Как только дверь за Талейраном замкнулась, он подумал об обилии дьявольских персонажей окружавших его с момента падения директории. На смену павшим или ушедшим в тень Баррасу, Сийесу и Роже-Дюко, пришли новые не менее двуликие и продажные фигуры, которым была безразлична судьба Франции... Но Талейран, все же есть Талейран. Дипломат из дипломатов. Бестия и умница одновременно. И хотя он такой же слуга дьявола, как и все его мрачные предшественники, в нем нет ничего святого, он однако ж при всем его страстном желании извлечь из всего свою собственную выгоду, способен на самые большие свершения. Он один умеет выиграть небольшую войну без единого выстрела... Но теперь как бы он не старался убедить меня в невыгодности нынешней новой войны, я буду воевать с Австрией, и добуду победу, чего бы, ни стоило. Победа будет за мной. Наполеон снова взглянул на карту, на которой была изображена Европа и после некоторого раздумья, подошел к большому напольному медному глобусу, установленному в самом центре зала и напоминавшему плавающее в стакане красного дерева гигантское яблоко. Россия на глобусе показалась, несправедливо крупной территорией более чем втрое превосходившей покоренную им Европу.   
Территорией, доставшейся не умеющим ею управлять славяно-монголам,  пытающимся  изобразить из себя цивилизованную нацию. В голове императора неожиданно вспыхнул план возможной компании: союз с Пруссией, освобождение Польши, форсирование Немана и быстрый бросок к Москве. Для Петербурга, этого незаконного поселения на берегу Балтийской акватории достаточно будет после послать пару армий во главе с Неем и Даву. Размышления о неминуемой компании против России возникали в нем все чаще со времен Аустерлица. Война это состояние души, подумал Наполеон.  Дух войны?!..Это дух истории! Отправная точка всего сущего!.. От чего ты преследуешь меня неотступно?!..
 
    Еще раз, оглядев обширную территорию от Ла-Манша до Уральских предгорий, мысли эти, так внезапно в нем возникшие, улетучились под напором страстного желания наказать строптивых австрияков. Сколько раз он, его генералы и маршалы били этих воинственных забияк на европейских театрах войны, чего стоили только две проведенные им самим итальянские компании. И все им было не впрок. Но на этот раз придется преподать урок им построже!.. От нетерпения император даже потер руки. «Я последним вложу шпагу в ножны!»- сказал он себе, и тут же вспомнил о Фуше. Фуше должен был зайти в другие двери ведущие в зал. Он наверняка давно сидел уже там, обдумывая свои замысловатые, не всегда радостные, но важные донесения. Безопасности своего правления, а стало быть, и своей личной безопасности, император придавал первостепенное значение. Он мог погибнуть в бою, и это было бы его смертью, смертью вождя,  который не однажды, как это было на Аркольском мосту, подавал пример мужества боготворившим его солдатам. Ветеранам, готовым умереть за своего «маленького капрала» не раздумывая, умереть, как и он достойно с древком французского триколора в руках. Умереть можно было только так и не иначе.
   Не погибать же, в самом деле, от взрыва «адской машинки» или удара кинжала из-за угла?! Самое лучшее для всех французов и для всей Франции, это то, что бы он жил долго, бесконечно долго!
    Как только император дернул за голубой шнур, давший сигнал в его голубую приемную, вошел Фуше, этот мрачный тип с лицом покойника и записного подлеца одновременно. Это был еще один «птенец» дьявола Барраса, который, несмотря на свою внешнюю покорность и тонкий ангельский голос, был достойным его учеником по части цинизма, провокаций и интриг. Как и Талейран, он был способен на многое, а при необходимости, Наполеон это хорошо чувствовал, готов был бы продать за сходную цену и родного отца. Единственное успокаивало его – у этого прирожденного шпиона, у которого руки были по локти в крови, в крови и революционеров и роялистов, не было выбора, кроме как верой и правдой служить своему императору, крепя и без того его могущественную империю, беспредельным владыкой которой он Наполеон был уже не один год.
     В меру доверяя, Наполеон  все же недолюбливал Фуше, особенно с тех пор как тот не смог предотвратить страшный взрыв «адской машинки», раздавшийся вслед за его каретой, когда он следовал с Жозефиной в Оперу по улице Сен-Никез. Именно тогда сторонники ненавистных Бурбонов мерзавцы Лимоэлан и Сен-Режан взорвали, припрятанный в тележке бочонок с порохом с целью уничтожить Его первого консула Франции, которому суждено было в недалеком будущем править всем миром.
 
    — Я слушаю вас Жозеф, — не выдержал Наполеон, прервав паузу, которую по своему обыкновению выдерживал Фуше, прежде чем начать свой обширный доклад.
   — Сир, я хотел бы начать с Вандеи...
   — Не может быть! — воскликнул император. —  Что там еще?!  Опять дурные вести. Я не хочу о них слышать!.. И это после того как мы прошлись по Вандее и Бретани катком!
    — Сир, я имел в виду нечто другое...

    И тут Фуше, этот самый прилежный и успешный из министров внутренних дел сообщил Наполеону о новом заговоре. Ниточка заговора была лишь обнаружена в покоренной и запуганной Вандее. Затем через провокаторов эта ниточка привела по эстафете в Париж к крупным фигурам, среди которых были два императорских маршала. У Фуше уже были готовы проскрипционные списки.
    — Какой позор! — воскликнул Наполеон, и несколько раз пройдясь по залу, снова остановился перед картой.
    «И с такими негодяями идти походом на восток?!» —  подумал он, снова глядя на нависший над Европой внушительный кусок российской территорией.
    Нет, он никогда не будет воевать в России, не будучи уверенным во всех своих тылах. Это было бы ошибкой, воевать с русским Царем. Нет, нет... он вовсе не будет воевать с Россией. Война с ней была бы нарушением объявленной им с императором Александром дружбы навек.
   Доклад Фуше по заговору длился с четверть часа. Наполеон слушал и не перебивал.
    — Вы славно поработали Жозеф, что видно из вашего доклада, но эти обвинения против моих маршалов грозят им виселицей и я хотел бы иметь более веские доказательства... В итоге ведь речь идет о чести Франции.
   — Но для этого сир, я и должен их немедля арестовать, и уличить окончательно при очных свидетельствах. Это будет непросто, но я готов это сделать, так как речь идет о вашей  личной безопасности, сир, — сказал Фуше, и не отводя взгляда от императорских глаз, добавил,
— О безопасности самой Франции.
    Последнее время Наполеон не имел оснований не доверять Фуше. Фуше ловко маневрировал в среде министров, военных и дипломатов, распуская слухи, через своих наиболее способных агентов из среды высших сановных лиц, о своем собственном мнении, якобы расходящемся порой с мнениями самого императора, давая тем самым некую почву,  для пускай призрачных, но надежд. Надежд на то, что из этих малостей, наконец-то вырастет то необходимое большое, которое так нужно всей Европе для сопротивления произволу корсиканского тирана. Наполеон, через свою личную императорскую тайную полицию, о которой Фуше не должен был знать в полном объеме, в функции которой входило следить за ведомством Фуше и за самим им лично, знал многое. В особенности о тех великолепных провокациях, которые организовывал Фуше, подставляя себя, с одной лишь целью – обеспечить его – императорскую личную безопасность. Знал Наполеон и то, что Фуше сам падкий до денег и удовольствий, не мог не попытаться подкупить на такой же крючок следящих за ним агентов, с тем, что бы избавить себя от назойливой опеки и быть полностью свободным в выборе средств на случай любых чрезвычайных обстоятельств. Но для этого, он император, ввел еще и третью сеть агентов, следящих за тем только, что бы шпионы, следящие за самим Фуше, не были им перекуплены.

    — Оставьте мне эти списки Фуше, — сказал Наполеон, после того как Фуше закончил свой первый доклад.
    Последующие доклады были коротки, но не менее существенны. Фуше доложил:  о борьбе с сетью контрабандистов, часть функций по осуществлению континентальной блокады Англии лежала именно на его ведомстве; о поимке группы испанских террористов, деятельность, их была профинансирована тайными статьями английского бюджета; о брожениях в Бретани и Нормандии; и, наконец, о парижских проститутках, в среде которых разыгралась нешуточная эпидемия сифилиса, возможно привнесенного прибывающими из Испании на излечение гренадерами и уланами, а возможно, предположил Фуше, и умышленно распространяемая патриотками-испанками.
    — Этот народ способен на все самое мерзкое, — добавил в конце докладов Фуше. Он вспомнил рассказ самого императора прибывшего из Испании о том, как испанки травят французских солдат вместе с собой и своими семьями, на которых французские офицеры, прежде чем сесть за стол проверяют поданную пищу.
    —  Вся грязь сходит на нашу благодатную европейскую землю с бортов их, рыщущих по Новому Свету, каравелл, — заключил Фуше, и на лице его мертвенно-бледном и усталом впервые вспыхнул легкий волнительный румянец.
    — Это совершенно недопустимо Фуше! — взревел император. — Даю вам три дня вместе с медицинским ведомством навести порядок и выслать всех больных женщин в Кайенну! Пусть палимые нещадными лучами солнца они прочувствуют всю силу божьего возмездия!
    Чувствуя, что Наполеон на пороге страшного приступа гнева, Фуше быстро собрал разложенные бумаги и спешно ретировался через те самые двери, в которые вошел менее часа назад из голубой гостиной. Ступая вниз по лестнице, он почему-то вспомнил недавнее совещание во дворце Фонтенбло, то, как Наполеон, впав в очередное бешенство, кричал на Талейрана: «Вы — вор и мерзавец, бесчестный человек, вы бы предали вашего родного отца!.. Почему я вас до сих пор не повесил на решетке Карусельской площади? Но есть, есть еще время это сделать! Вы — грязь в шелковых чулках!»
    И хоть во всех этих выкриках, Фуше, как и многие подобные ему по проницательности и опыту придворные, чувствовал, некую театральность, с которой император, будучи не чуждый талантам великого лицедея Тальма, распекал своего министра иностранных дел, лишний раз попадаться под горячую руку вконец расстроенного испанскими событиями Наполеона было делом неразумным и даже опасным, думал Фуше .

     Пытаясь как-то успокоиться, Наполеон, раздосадованный к тому же тем, что отпустил Фуше раньше чем следовало, не сбросив на того так мощно набежавшее на него негодование, вызвал слугу и через него велел камеристке, отвечавшей за чистоту и сохранность его мундира подать ему платье. Лишь появление молоденькой корсиканки, именно этой нации он подчас отдавал предпочтение в выборе придворных, близких к его телу слуг, несколько успокоило императора.
    Вид цветущей смуглянки живо напомнил ему родные сердцу пейзажи цветущей Корсики. Перед глазами его проплыли пологие заросшие овечьей травой и мелким кустарником склоны гор, небольшой и уютный семейный дом отца, управляющую всем хозяйством мать, старшего на год брата Жозефа, которому всегда доставалось от него Наполеона, при их частых драках. Следом он смог представить и своего несмышленыша брата Люсьена и совсем когда-то еще маленьких Элизу и Луи.

    — Ваш мундир, ваше величество, — сказала корсиканка на своем родном языке. Она помнила эту просьбу императора, когда впервые предстала перед ним во дворце, присланная его братом Люсьеном, как кукла-подарок к католическому рождеству.    
   Император облачился в свой темно-зеленый мундир, расшитый золотыми нитями,  сдобренный золотыми пуговицами и золотым шитьем дубовых листьев и, оглядывая статную крутобедрую фигуру молодой девушки, которую звали Летицией, так же как его обожаемую мать,  спросил у той, нет ли у нее жениха. На что «смуглянка», потупив взор своих миндалевидный черных глаз, и став от того еще милее и краше, ответила по-корсикански, что была обручена с сыном мельника Шарлем, но тот бедняга, обманув ее ожидания тем, что не вернулся живым из своего первого боевого генуэзского похода. Это сразу напомнило Наполеону и самому о его генуэзских корнях.
    Вид девушки все более успокаивающее действовал на императора. Он отметил соблазнительность ее форм, прелестное личико с бархатистой, смуглой кожей и темные завитки жгучих черных волос на шее, которые так всегда волновали его мужское воображение. Нет, он, конечно, мог воспользоваться своим правом сюзерена и полюбить молодую красавицу прямо сейчас здесь в своем просторном, похожем на зал для танцев, кабинете. Полюбить по-походному быстро и без лишних слов, как он это делал гонимый зовом неутомимой плоти в своих первых военных походах, как говаривали тогда: «не снимая шпаги»
   «На женщину не более пяти минут!» - любили повторять его афоризм одинаково горячие и на кавалерийскую атаку, и на любовь к простушкам маршалы и генералы. Нет, он видел сейчас в девушке нечто большее, чем плод, созревший для плотских утех, она напоминала ему о его истоках, о чистоте юных замыслов, о горячей любви к матери, непорочной чистоте корсиканских горных склонов, голубом небе и солнце его детства, светившим ему теперь совсем не так, как когда-то.
   Всё, что можно было извлечь из женского тела, из женской души, которая всегда отходила на второй план, он извлекал. В его распоряжении были все фаворитки его двора, все эти переименованные из королевских фрейлин в статс-дам бесчисленные баронессы и герцогини. Жены побежденных курфюрстов, графов и военачальников. Итальянки, немки, австриячки, падкие на любовь иноземцев красавицы польки. На ум ему сразу пришла Жозефина, с ее пульсирующей любовью, которая стала его тяготить свой придирчивостью и бессмысленной ревностью. Да, когда-то он любил ее с всепожирающей страстью молодого глупого организма, страстью жеребца. Она околдовала его своей ветреной натурой и умением делать то, чего, ему казалось, не могла извлечь из соединения двух обычных человеческих тел, ни одна женщина на свете. Мысль о скорой встрече с ней,  заставляла его, совершать на поле брани чудеса быстрых маневров, молниеносных жалящих атак, невиданных доселе бросков и побед над втрое, вчетверо превосходящими силами противника. Теперь все было позади. Жозефина жила слухами о его дворцовых изменах, внебрачной любви к одной из фрейлин, кончившейся рождением его Наполеона незаконнорожденного потомка.
 
   Отпустив с богом молодую корсиканку, Бонапарт в который уже раз подошел к карте. Он давно ощущал в себе эту потребность смотреть на покоряемый им мир с высот, которые достойны лишь глаз Бога, в существование  которого он боялся не верить, ибо неверие это неминуемо наталкивалось на нехватку разума понять: откуда все это возникло, кто мы и куда мы идем? Во что он вовсе не верил, так это в религию, точно про себя зная, что все сущее вокруг материально и, что смерть означает конец всему. Но общество без религии, без священнослужителей, распространяющих из поколения в поколение эти красивые ложь и обман, все равно, что корабль без компаса, подумал Наполеон и, собрав в кучку бумажные флажки, стал накалывать их по будущему пути следования его великой армии. Мысль о Боге неустанно следовала за ним. Он еще раз подумал о своем окружении...
     Если они все вокруг воры, мерзавцы, лихоимцы, лжецы и кровавые убийцы, то я, держащий их в страхе и повиновении, уже много лет, кто тогда я!.. Если есть Бог, то есть и Дьявол. Ему вдруг пришло на ум странное название демона, которое он впервые слышал от одного молодого драгуна в своем Египетском походе: Авадон. Позднее он вычитал из своих толстых слегка запыленных книг, а что Авадон, не что иное, как глава фурий, сеющих беды, войны и раздоры, а стало быть, эти слова относились именно к нему. Он даже захотел разыскать того самого драгуна с одной лишь целью – приблизить его к себе, поверив ему исконную тоску, которая поселилась у него с незапамятных времен, сделать его флигель-адъютантом, но мысль о том, что его кости вероятнее всего уже истлели в египетских пустынях стала конечным пунктом его размышлений...
    Надолго застыв у карты, император вновь подумал о России... Он вспомнил о той ночи после спектакля «Эдип», на котором он присутствовал вместе с русским императором Александром, он провел ее беспокойно и кричал во сне. Он проснулся в холодном поту. Ему приснился жуткий сон: медведь, разодрав ему грудь, рвал на куски его сердце. Медведь, как известно, в обилии водится  в российских лесах.
Что-то тягостно-смутное селилось в его душе. Она раздваивалась под натиском его могучих желаний и струящегося сквозь них и пронизывающего их такого же мощного по силе и стройного как сама природа борющегося с ними разума сверхчеловека. Что можно было ожидать от борьбы двух этих могучих начал. Не находя ответа, император подумал о Провидении. Именно оно - Божье Провидение и решит дальнейшую судьбу... Пусть будет так!..
   
    Не дожидаясь полудня, император велел заложить экипаж и сопровождаемый эскортом драгун покинул дворец Тюильри. Он пожелал теперь немного расслабиться, направляясь на военный совет в дорогой его сердцу дворец Фонтенбло.
    Было еще раннее утро и на календаре значилось 28 февраля 1809 года от Рождества Христова.

                28 февраля 2014 г., Москва