Сусик

Стоял на границе верхнего и нижнего дворов, за всеми сараями и засохшим виноградником, маленький, заброшенный, покосившийся от старости и отсутствия хозяев, дом. Все его окна были заколочены старыми, толстыми досками, растрескавшимися от времени и ненастий, а стены даже летом были сырыми, тёмно рыжея непросыхающими кирпичами. Этот дом будоражил наше детское любопытство, притягивал своей таинственностью и в то же  время отпугивал. Мы никогда не пробовали проникнуть внутрь, довольствуясь попытками заглянуть в окна сквозь редкие щели между прибитыми досками. Даже в яркую, солнечную погоду казался он мрачным и угрюмым, тоскливым и печальным. И очень одиноким. Вокруг разрослись многочисленные кусты, защищая дом от любопытных глаз и непрошенных гостей, создавая обильную тень и добавляя мрачности загадочному месту. От этого дома начинались развалины.
Развалинами мы называли неровный, глубокий овраг, широко раскинувшийся между домами и спускающийся своим зеленеющим папоротником и подорожником руслом к улице Красных Зорь. Образовались развалины в войну, после взрыва упавшей туда авиационной бомбы, в один миг смешавшей с землёй дворовые постройки и людские судьбы. Мальчишками мы находили отголоски той, довоенной жизни, случайно долетевшие до нас чьи-то воспоминания, раненные послания из прошлого. Это были пожелтевшие, выцветшие от времени фотографии, с которых улыбались счастливые лица моих бывших соседей; поржавевшие от старости и долгого лежания в земле, ключи; осколки толстого бутылочного стекла, острые края которого беспощадное время сделало гладкими; старая обувь без шнурков, обгорелые иконы и жестяные уголки от фанерных чемоданов. И у самого края развалин стоял тот дом, историю жильцов которого я узнал много позже, десятилетия спустя.
В начале века жила в этом доме обычная еврейская семья - муж, жена и их маленький Йосеф. Сын пока был один, но они мечтали, что детей у них будет много и всех они назовут именами Царей и Пророков. Янкель был набожен и трудолюбив, работал балагулой, но своей лошади не нажил, поэтому состоял на службе у приказчика на старом базаре. Его жена Лея пекла ароматные субботние халы, стирала бельё для всей округи и с замиранием сердца ждала возвращения своего Янкеля после тяжёлого дня, чтобы накормить его горячим борщом и напеть нежный нигун. Йосеф был ещё совсем мал и поэтому никаких особых дел у него не было. По пятницам Янкель всегда ходил в Солдатскую синагогу встречать Шаббат и возвращался домой в полном молчании, чтобы не нарушить святости наступившей Субботы.
В одну из таких Суббот, Янкеля, возвращавшегося из синагоги домой, забили насмерть ногайками и затоптали конскими копытами пьяные, озверевшие казаки. Всё это произошло у самого дома, на глазах соседей, жены и пятилетнего Йоси, который после пережитого ужаса онемел и сошёл с ума. Похоронили Янкеля по еврейскому обычаю на следующий за Субботой день, на новом еврейском кладбище, над которым сегодня расположился Дворец спорта. А Лея осталась одна, проживая дни свои в глубокой грусти и в заботах о сыне.
Йосеф подрастал, да только в себя так и не приходил. Целыми днями он бродил по двору, кормил крошками голубей, залазил высоко на деревья, откуда громко мычал какие-то песенки. Был он добрым и безобидным, а его благородное библейское лицо напоминало соседям знакомый образ с икон, так что очень скоро к нему привязалось, данное кем-то из соседей, прозвище Исусик, которое со временем укоротилось на одну букву, превратившись в Сусика. Сусика любили и жалели, защищая от посторонних обидчиков и ранящих насмешек.
Война пришла на мою улицу уже осенью сорок первого. Город обстреливали из всех калибров несколько недель, а с середины ноября обстрелы стали особенно сильными и продолжительными. Немцы приближались к Ростову с разных направлений, стремясь занять город до наступления настоящих, зимних морозов. В один из таких обстрелов, за день до взятия Ростова немцами, погибла Лея. Снаряд разорвался прямо на трамвайных путях, недалеко от улицы Чехова, оставив большую воронку от взрыва и лежащую на мостовой, неуклюже раскинув руки, маму Йоси, оставившую его полным сиротой. Похоронили Лею вместе с другими погибшими в общей могиле, а на следующий день в город вошли немцы.
Первая оккупация Ростова продлилась всего восемь дней, но была настолько жестокой, что её назвали кровавой неделей. Сусика тогда надёжно спрятали и спасли, но следующую оккупацию города, продлившуюся полгода, он уже не пережил.
Жарким июльским днём во двор въехало несколько немцев на мотоциклах. Они остановились в самом центре двора, разделись по пояс и стали обливаться из колонки, шумно смеясь. Сусика не успели спрятать и один из немцев заметил его. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, растерянный и испуганный. Был он в широких, мятых штанах с большими накладными, неровно пришитыми, карманами и в старом, истёртом временем, пиджаке, надетом на голое тело. Губы его что-то безмолвно шептали, а руки нервно крошили маленький кусочек хлебного мякиша, крошки которого подбирали воркующие и привыкшие к Сусику голуби. Какая-то соседка, предчувствуя трагедию, попыталась увести Сусика, сказав, что он немой и блаженный, но немцы не позволили этого сделать. Один из них подошёл ближе и спросил по-немецки, указывая автоматом на Сусика:
- Юде?
- Тю! Да какой он еврей? Наш, просто больной и немой. Вот тебе крест!
Немец оттолкнул её дулом автомата, отошёл на шаг назад и дважды нажал на курок. Пронзительно и сухо прозвучали выстрелы, и наступила тишина. Сусик лежал на спине, запрокинув голову, с застрявшими в бороде хлебными крошками и застывшим удивлением в его широко открытых глазах.
Где похоронили Сусика не известно. Скорее всего, на тех же развалинах, которые зеленеют папоротником и подорожником и возле которых стоит маленький, заброшенный, покосившийся от старости и отсутствия хозяев, дом.
27.06.2018