Прасковья

ОЛЬГА АЛЕКСАНДРОВНА ВОЛОШИНА - http://www.proza.ru/avtor/rosalia2 - ВТОРОЕ МЕСТО В 105-М КОНКУРСЕ ДЛЯ НОВЫХ АВТОРОВ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ

    До войны дело началось. Жили в одной деревне муж и жена, Смирновы Сергей Гаврилович и Прасковья Григорьевна. И было у них две доченьки. Время стояло небогатое, работать нужно было и дома, и в огороде, и в колхозе. А девочки – малышки ещё, глаз да глаз за ними. Тут у них третий ребёнок родился – мальчик. Жена с ним водится, вся работа временем встала. Муж невзлюбил младенца, ходит да бурчит: «Накрой мальца подушкой, говорю. И так ртов много, не прокормить нам его». А жена не накрывает, жалко. Да и как родное дитя задушить! Мужу-то чего? Не он брюхатым ходил, не он в родах мучился, не себе и грех на душу взять хочет.
    Напился как-то мужик, выхватил младенца из люльки и выбросил в окно. Много ли маленькому надо? Околел мгновенно. «Бог дал – Бог взял», – сказал муж и похоронил ребёнка. Ничего ему не сделали власти. Кто будет в деревне причины устанавливать? Тогда много ребятишек в младенчестве умирали – мало ли, от какой хвори и этот помер.
    И зажили они дальше, будто ничего не было. Да только затаила злобу жена, не простила мужу того, что родное дитя погубил. Тайно проклинала его на чём свет стоит, да никому не сказывала. Прошло несколько лет, а тут и война нагрянула. Забрали всех мужиков из деревни. Остались только бабы да девки, старики да детки.
    Забрали и мужа этого. И долго не было ни весточки, ни письмеца, ни похороночки. Только ночами жене снился. И снился, и снился, всю душу измотал, окаянный. «Хоть бы черти его там прибрали, душегуба треклятого», – думала жена. И всё время босой снился. И молчит, не говорит ничего.
    Сидят как-то мать с дочерьми за столом, кашу едят, в окно любуются. Осень на дворе долгая стояла, хмурая. А тут снег выпал, всё забелилось, посвежело, и на душе повеселело как-то. Вдруг открывается дверь и входит старичок незнакомый – видно, не из этой деревни. Весь в лохмотьях, босой, дрожит и ничего не говорит. Хозяйка тут же встрепенулась, вскочила и бросилась на печку валенки доставать. Подала их старичку и говорит: «Вот, дедушка, возьми валенки мужа моего. Новые, ненадёванные ещё. Только прикупил, а тут и на фронт забрали». Старичок заулыбался, поклонился и надел валенки. «Дедушка, садись с нами за стол», – Прасковья тут же начала собирать угощение для старца. Обернулась, а его и нет нигде. Спрашивает у девочек, где, мол, дедушка-то. А они только плечами пожимают: «Сами не заметили, как ушёл». Выскочила она в сени за старцем, на дверь глянула, а та изнутри заперта. Вышла на крыльцо, а снег по всему двору ровный лежит, не примятый – ни следочка, ни топоточка. Не выходили они ещё из дому сегодня – ни мать, ни дочки. Как старец в дом попал? Куда делся? Будто из воздуха явился и в воздухе растворился. Чудеса!
    В ту же ночь приснилось ей, будто муж стоит перед ней в тех валенках, а на руках их ребёночка убитого держит. Постоял, помолчал, да и ушёл. И с тех пор больше никогда не снился.
    Проходит сколько-то времени, возвращается с фронта товарищ её мужа Савельич. Из одной деревни их призвали, в одном отряде и служили. Вернулся с одной ногой, вторая под Тулой осталась. Деревяшку пристёгивал вместо неё, так и ходил, прихрамывая. Зашёл как-то в гости к Прасковье, та за стол его усадила, угощенье собрала, стакан настоя налила. Савельич и рассказывает: «Под Тулой служили. И довелось мне подорваться. Лежу без ноги, грудь пробита, от боли корчусь. Кровью истекаю. Кругом всё черно, пули свистят, дым, гарь, земля дрожит от взрывов – не вздохнуть. И двинуться не могу. Ну, думаю, конец пришёл. А умирать мне никак нельзя – дома жена ждёт, с шестью ребятами одна мается. И до того обидно! Наш окоп – вот он, рядом, в нескольких метрах всего. А я тут лежу, с места сдвинуться не могу. Тут муж твой подполз ко мне. Меня на себе дотащил, в окопе меня товарищи подхватили. Тут бы и ему спрыгнуть скорее, да пуля-дура в шею как шибанёт! Так и пробила насмерть. Никогда его взгляд не забуду, так и застыл перед глазами, будто и сейчас передо мной. Хороший мужик был, Царствие ему Небесное… На войне мне как брат был. И жизнь спас. Герой! Да, а когда хоронили, один солдатик с него сапоги снял. Пацан совсем, щупленький, усы ещё только режутся. И сапожонки до того хлюпенькие у него были, износились совсем. А у мужа твоего, моего спасителя, хорошие, добротные были. Вот и снял их солдатик. Сам видел. Кому сказал бы – расстреляли б парнишку за мародёрство, а я смолчал. Мертвецу-то на кой чёрт на том свете сапоги, а живому – подмога. Давай, Прасковья, выпьем за мужа твоего. Никогда его подвиг не забуду. Если что надо, всегда, всегда обращайся. Век я перед ним в долгу теперь». Выпила Прасковья с мужним товарищем, всплакнула малость. Чай, муж всё же, двоих деток нажили. С шестнадцати годочков с ним, а было ей, когда он погиб, тридцать девять.
    Вскоре девочек работать забрали. Младшая поехала в город, на заводе ящики грузила, разгружала. Ящики тяжелые: из рук выскользнут на ноги, так мало не покажется. Все пальцы себе поотбивала – так потом до старости с синюшными пальцами на ногах и ходила.
    Старшую дочь забрали лес валить. И тоже, ох, как доставалось! Зимой по пояс в снегу. С весны до осени по пояс в воде – по реке тогда лес справляли: с верховьев отправляли, брёвна сами по воде плыли, а в низовьях их вылавливали. Шутка ли простудиться – раз плюнуть! Так те, кто слабенькими были, быстро поумирали. Лечить-то некому было, да и нечем. А кто посильнее, так, наоборот, закалились на всю жизнь. Вот и эта дочь до девяноста лет потом прожила, даже, где сердце находится, не знала – не болело никогда. Рассказывала, домой раз в месяц приедет, в бане намоется, мать в печи одёжу выжварит, блох всех выморит. И снова лес валить.
    Кто за своё дерётся, тому сила двойная даётся. Выстояли, отбили землю советскую, закончилась война. Девочки ещё в несовершенных летах были, когда война закончилась. Так что их женихи-сверстники не погибли, не успели их на фронт забрать – в тылу работали. Прошло ещё несколько лет, дочки замуж повыходили, в город уехали. Да не в районный, а в область!А потом и вовсе по разным сторонам Союза раскидала их жизнь.
    И посватался к Прасковье как-то сосед. Заводной мужик, гармонист – всей деревне на загляденье. Решила она с дочерьми при встрече посоветоваться, выходить ли ей за него. Младшая и отвечает: «У меня только один отец – Сергей Гаврилович. Герой! А пойдёшь за другого мужика, так я тебе больше не дочь. Больше ни в жизнь к тебе не приеду». Долго плакала Прасковья, больно люб ей был сосед. Да и редко какой мужик с войны вернулся, хоть бы и калечный. А тут живой, здоровый, волосы вьются из кудри в кудрю. Красавец! Но что делать – дочь роднее, пришлось отказать.
    Сосед тужить не стал, вскоре на другой женился – после войны много вдов было. Да и девок-перестарок сколько осталось – женихов их повыбило на войне, так и мужику в два раза старше рады были. И на пятерых детей шли, лишь бы только замуж взяли.
    А дочери что? Раз в год в отпуск к матери приедут, погостят и домой к мужьям да детям в благоустроенные квартирки. А Прасковья, горемычная, так всю жизнь одна в деревне и прожила. Работала в колхозе. Дома сама пахала, сажала, поливала, копала в поле, в огороде, ходила за скотиной, заготавливала ей сена на всю зиму. Стирала в корыте деревянном, полоскала на реке, зимой – в ледяной проруби. Сделает сметанки, творожка, пойдёт в город за семь километров, продаст, потом также пешком семь километров обратно. И так одна до старости. Что приготовить – надо печь топить. Печи дрова нужны – сама их колола, заготавливала. Печь всё время крошится, ремонтировать надо. Крыша то тут, то там течёт. То забор завалится, то дровяник покосится. Всё сама и латала. К Савельичу по каждому пустяку же не побежишь – только по большой нужде, когда уж сама не справлялась. А потом и он помер, слаб здоровьем был после ранений.
    И горько Прасковье было смотреть в окно, когда у соседей праздник какой, гости, сосед на гармони играет, песни, пляски, веселье. А она одна – ни героя-душегубца, ни дочерей, ни нового мужа. Корила и себя, и дочь, и мужа покойного, что не пошла тогда за соседа. Сейчас бы у неё в доме праздник был, да что уж теперь делать – близок локоток, да не укусишь. А больше никто и не сватался.
    Однажды попросила Прасковья одного молодого мужика дрова ей привести, наколоть и уложить – сама уж стара стала, не в силах была. Он дело выполнил, она ему заплатила, налила, накормила, бутылку с собой дала. На другой день тот мужик приходит пьяный, говорит: «Дай ещё выпить за работу». Она снова налила, накормила. Он и на третий день явился: «Дай выпить». Прасковья его гонит: «Иди проспись, окаянный! Не так много работал, сколько платы требуешь! Дай волю – так ты каждый день сюда бегать повадишься». Стали они ругаться, а он возьми спьяну и толкни её в поленницу. Все дрова, что там были, на неё и обрушились. Увидел, что сделал, да и убежал со страху. Еле вылезла старушка из-под поленьев, несколько дней лежала, не вставала. А кто работать будет? Скотина криком кричит – есть просит. Кое-как хозяйка встала, полезла в подвал. Достала мешок картошки, тут её и прихватило. Только вскрикнуть успела – и померла. Соседи нашли её, обмыли, одели во всё чистое и похоронили. А та дочь, что велела матери замуж больше не выходить, даже и на похороны не приехала – дела, мол, дела. Ну, да Бог ей судья.
    Упокой, Господь, души рабов твоих и прости им грехи их умышленные и случайные. Царство Небесное, светлое место рабам Божьим Прасковье и Сергею (Смирновым).