Как орёл слона ловил. продолжение 4

5.

        Ещё и месяца на прошло после того разговора с Екатериной, а уже закипала новая буча, вновь начались игры в загадки-отгадки, засуетились дипломаты, летели гонцы с письмами и посланиями, издавались указы и фирманы, народ заволновался: да что ж это такое! Не успели шведов побить, а уже новая война виднеется поблизости, уже снова идти нужно, гнать другого супостата. Где-то из-за далёкого окоёма подглядывала за всем происходящим Англия. Не желая упускать своих интересов, она не вмешивалась в события своими армией и флотом, памятуя недавние русские победы, но зато параллельно с Францией (каждая – в своих интересах)_ в полную силу запустила тайную дипломатию, коей давно уже славилась и пользовалась: нужно было остановить Россию в её разбеге, не позволить ей окончательно добить Швецию, щёлкнуть по носу русского царя, остудить его в стремлении к открытым морским пространствам, к свободным путям для торговли! Ведь именно этого Англия боялась больше всего: на кон поставлены большие деньги, которые вполне можно было потерять!

По инициативе Англии и присоединившихся к ней Голландии и Австрии появился документ, который называли «актом о нейтралитете». Пётр, ознакомившись с ним, сказал сподвижникам:

– Хотят остановить нас. Боятся: а вдруг мы после разгрома шведов и овладения всей Скандинавией пойдём дальше – на юг, в Европу, или вообще – прямо на Англию! Придётся признать этот самый акт, чтобы показать, что у нас нет никаких намерений кроме выхода через Балтику в мировой океан. Да и невыгодно нам сейчас испортить отношения чуть ли не со всей Европой, нам тоже передышка нужна. Всё-таки, десять лет уже воюем беспрерывно!

…Не получилось передышки. Шведский «брат», этот упрямец, засевший в Бендерской крепости под турецким прикрытием, после панического бегства из-под Полтавы не желал никакого нейтралитета. Ему нужен был реванш и только реванш. Он не мог уйти с арены истории побитым, это было выше его сил. В самой Швеции, уже истощённой войной, уже пустившей в ход все свои немалые резервы, приняли акт о нейтралитете с восторгом: вот оно – Божие провидение, приходящее в самый трудный момент! Парламент был возбуждён и тороплив…

И напрасно. Король в своём бендерском уединении не подписал акт, рождённый многими усилиями, стараниями и расчётами, и повелел готовиться к продолжению войны, поставив парламентариев в тупик: как готовиться, откуда брать средства? Ведь артерии войны – это деньги, а как раз денег катастрофически нехватало…

В Померании ещё оставались королевские войска, ещё был в полном своём могуществе шведский флот, но то, что война находится в стадии проигрыша, уже ни у кого не вызывало сомнений. Надежды на активность Турции не оправдалась: султан в начале 1710 года подтвердил условия Константинопольского трактата о ненападении…

И вот тут-то за несколько месяцев положение изменилось резко. Смешалось всё: интриги Карла, заём денег у Англии и Голштинии, пущенная в ход казацкая казна, украденная Мазепой, вывезенная им из-под Полтавы и присвоенная шведским королём после смерти гетмана…

А смерть его была ужасной: Мазепа умер в мучениях даже не столько от болезней, даже не от старости. Он скончался, буквально высосанным полчищами вшей, взявшихся неизвестно откуда. Их, как говорили, можно было снимать с него горстями, их пытались истреблять, но они появлялись именно вокруг Мазепы снова и снова. К нему буквально старались не заходить из боязни, что эти твари нападут на всех окружающих. И все, что шведы, что турки, были убеждены, что эта напасть – кара небесная за предательство. После его смерти вши – эта адова сила, готовившая предателя и изменника к вечным страданиям, а может, посланные, чтобы он узнал цену предательства ещё при жизни, – таинственным образом исчезли…

В результате всего этого хаоса подводных течений, тайных разговоров-переговоров, интриг и просто грубых подкупов султан Ахмед III в конце концов решился: осенью того же года резко сменил направление мыслей и созвал своё правительство, которое решило объявить России войну. Это произошло 10 ноября 1710 года. Отныне России, Петру нужно было вести войну на два фронта.

Только несколько лет спустя царь понял свои тогдашние ошибки. Ведь после Полтавы он ещё не остыл от поздравлений, до него доходили дипломатические сведения о том, что в Европе русская армия стала считаться сильнейшей! Всё это не могло не ласкать слух, не могло не вселять ложную уверенность в своей непобедимости, на гребне успеха любые заверения в поддержке казались проявлениями искренней дружбы. Поэтому объявление войны, хотя и встревожило Петра и он предпринял необходимые меры, но, как показало дальнейшее, этого всё же было мало.
 
Военные действия должны были происходить на территории государств,
 находившихся под турецким владычеством. А они отнюдь не были осчастливлены этим обстоятельством. И одно за другим стали заключать с Петром соглашения, согласно которым Валахия и Молдавия переходили на сторону России, выделив войска и продовольствие в обмен на освобождение от турецкого гнёта. С такими же обещаниями выступили сербы, черногорцы и другие славянские народы на Балканах. Они предлагали поднять восстание против османов, тем самым значительно осложнив ситуацию для них.

А на деле всё пошло не совсем так или вовсе не так. Надежды на благоприятный для России исход рухнули одна за другой. Пётр слал предложения по мирному урегулированию… чего? Конфликта? Да не было прямого конфликта! Была появившаяся для Турции призрачная возможность отбросить Россию от черноморских берегов, возобновить набеги на южные окраины или, как тогда говорилось, украины России, получить, кстати, выход и на Польшу… Именно об этом твердили султану и его визирям европейские дипломаты, мастера таскать каштаны из огня чужими руками.

Тем временем господарь Валахии оказался изменником: согласовав действия с Петром, выдал все его планы Ахмеду III. Дмитрий Кантемир, молдавский господарь, остался верен свое слову, но за ним пошли далеко не все, на кого он рассчитывал вначале. А русское войско с новонабранными, наскоро обученными рекрутами при далеко не всех полках петровской гвардии продвигалось на юг сквозь редкую в этих краях невыносимую жару, по пространствам, где не было корма для лошадей: в такие жаркие лета неимоверно плодилась саранча и уничтожала всё на своём пути. Было достаточно провианта, но мало воды, пригодной для питья. Рекруты из северных краёв, не привыкшие к зною и безводью, падали на марше один за другим. И хорошо, если обходилось только обмороком, солнечным ударом, потому что то и дело на отдыхе, а то и прямо в строю раздавались выстрелы: самые слабые не желали быть обузой для своих товарищей и сводили счёты с жизнью…

Перейдя Днестр, Реут и подойдя к реке Прут, Пётр оказался в ловушке, в которую загнал себя сам: узнал, что ему противостоит турецкое войско, более чем вчетверо превосходящее его силы, слишком поздно, когда уже не оставалось выбора для манёвра. Да к тому же его 38-тысячная армия не выдержала бы ещё одного долгого перехода…. Нет, конечно, он всё же был уверен в себе и в своих командирах. Он принял меры. Ещё находясь в Яссах, вызвал генерала Ренна, показал на карту:

– Нужны отвлекающие и угрожающие действия. Иди в обход со своими полками через Фокшаны на Браилов и возьми его. Городишко небольшой, но укреплённый, и гарнизон там визирь оставил немалый. Но ты справишься. О взятии сообщишь немедленно. Дальше – ждёшь приказа. Если он поступит, то там будут и инструкции о твоих действиях. Скорей всего пойдёшь с юга прямо на север и ударишь в тыл визирю…

…Остальная армия и прибывшие на помощь Петру господарь Молдавии Думитру Кантемир с пятью тысячами воинов стали готовиться к обороне. Поздно, слишком поздно: турки и их союзники – крымчаки Девлет-Гирея – почти полностью окружили русскую армию. Приближался крах всего, над чем он работал столько лет, чём мечтал. Крах не царских и полководческих амбиций! Нет, всё было гораздо хуже – речь уже могла идти о будущем России!

Тот день, 9 июля, даже годы спустя казался ему сплошным кошмаром. Драка начиналась воистину не на жизнь, а на смерть. Запертая в окружении, армия напряжённо ждала нападения, ждала первого хода турок. В какой-то момент негромкие окрики проскочили искрами по всей оборонительной линии:

– Янычары пошли! Готовьсь, ребята!

А они, действительно, пошли. Необозримой стеной, подпирающей тучу пыли, поблёскивая острым металлом и наводящим ужас неразличимым, непонятным русскому уху гулом голосов: ала-ла- ла-ала-ла… Приготовились пушкари, ожидая, когда придвинется стена эта на подходящую дистанцию, чтобы залпами пробить в ней брешь, сбить наглую уверенность, заставить замедлить движение. Четверо, пятеро на одного русского!

И грянул залп, выкашивая в рядах наступавших прогалины, покрывая пространство упавшими телами, дополняя давешний гул криками и стонами раненых…

Несколько раз накатывался этот вал и столько же раз он разбивался о скалы обороны, рассыпался и откатывался назад. Три часа непрерывного боя, в который после первого янычарского наскока включились и другие турецкие части, и татарская кавалерия, и вся артиллерия, вдвое численно превосходившая русскую, не принесли туркам большого успеха. Турки потеряли, как потом стало известно, около семи тысяч человек…  И отступили!

Пётр прекрасно понимал, что в этот момент нужно было бы начать преследование, но сделать это было невозможно: солдаты, и без того измученные долгим, почти голодным и знойным переходом, сейчас, после такого боя, не могли бы догнать врага. А кроме того, увеличивался риск потерять весь обоз – все остатки продовольствия и боеприпасов, без которых армию ждала бы верная и полная гибель.

…А в это время один из турецких отрядов заметил пытавшегося скрыться всадника. Он издалека увидел на своём пути что-то неладное, чего не ожидал встретить, и счёл за благо спуститься в ложок, заросший густым кустарником. Несколько янычаров тут же отправились вдогон, и вскоре уже перекрыли выход из балочки, на который всадник рассчитывал. Русский всадник, это уже было видно, военный. Поняв, что путей для отхода у него нет, он разрядил свои пистолеты в налетевших на него турок, выхватил палаш и стал биться, но эта попытка вызвала только смех у противника: многие из янычаров были мастерами фехтования, прошедшими тяжёлую школу в десятках схваток, а этот юнец, это было видно, только недавно научился оружие держать, оружие, которое было ему явно не по руке, плохо удерживавшей палаш: он был значительно тяжелее турецких сабель и ятаганов. Янычары по очереди выходили против мальчишки, забавляясь его неуклюжестью, пугая ложными выпадами и резкими криками. Потом забава надоела, и после приказа старшего ловкий удар выбил палаш из руки русского. Тот остановился на мгновение, выхватил из-под мундира пакет, но разорвать его не успел: ещё одна команда бросила янычаров вперёд, его схватили, пакет выхватили из рук, стали разглядывать и говорить о том, что пленника нужно доставить начальству. И в этот момент русский вырвался и бросился к письму. Ятаган тут же обрушился на него, голова упала в пыль. Янычар вытер кровь с ятагана о мундир русского, ответил спокойно на негодующий окрик старшего:


– Это настоящий воин. Он сначала не хотел умирать. Он мог бы ещё долго жить в плену. Но он захотел умереть с честью. Я ему помог…

… Так сообщение генерала Ренна о взятии Браилова и о готовности его с тыла атаковать турок попало к визирю, коего сообщение это совсем не обрадовало. Выходило, что неизвестное количество русских войск может внезапно ударить и прорвать кольцо снаружи, а если при этом русский царь велит наступать изнутри, это может привести к великой неудаче. К тому же, янычары, встрети несокрушимый отпор, уже совсем не хотели повторить судьбу тысяч оставленных на поле товарищей. Когда на следующий день великий визирь Балтаджи Мехмед-паша приказал своей гвардии идти в атаку, янычары отказались это делать, утверждая, что против московского огня стоять не могут…

Великий визирь не был военным человеком, а потому с большими сомнениями отнёсся к чересчур активным подсказкам крымского хана и ставленника шведов Понятовского. А они подталкивали его к активным действиям, к добиванию русской армии. Поэтому письмо генерала Ренна стало своеобразной индульгенцией нерешительности визиря. Именно этим письмом потрясал Мехмед-паша, объясняя затянувшуюся паузу.

Для русского фельдмаршала Петра Михайлова эти дни были днями полной неизвестности. Он буквально в отчаянии метался от одного решения к другому и тут же менял их на третье. Он не боялся военного поражения, потому что в таком случае у него не оставалось выбора иного, чем стоять до самого конца и до собственной гибели. А смерти он давно привык не страшиться. Нет, в гораздо большей степени он опасался пленения, позора, боялся разом потерять всё, чему посвятил свою жизнь.

Неизвестным было всё. Где полки Ренна находятся и вообще – существуют ли они, можно ли на них рассчитывать? Неизвестно, куда исчез парламентёр, которого Пётр послал к туркам договариваться о переговорах. Неизвестны намерения противника. Послали второго гонца с тем же предложением. Тот долго не возвращался, затем, вернувшись, сообщил, что турки ответ обещали, но не сказали – когда.

А напряжение всё нарастало, разбухало, как огромный солнечный диск июльской жары, и раненые от этой жары гнили и умирали, начался падёж лошадей от полной бескормицы и отсутствия питья. Нет, ждать было невыносимо. Ещё день-другой – и российская армия полностью потеряет боеспособность.Турки не спешили. На военном совете визирь Балтаджи с негодованием говорил о разложении турецких войск, о том, что стойкие, метко стреляющие и организованные полки московитов выглядят гораздо лучше несметной вооружённой толпы с турецкой стороны. Опасливо предупреждал, что русские – хитры, и от них можно ждать всякой неожиданности, коварного хода….

Пётр тоже провёл военный совет. Все прекрасно понимали безвыходность положения, которое осложнялось ещё и тем, что из пяти тысяч молдаван многие пришли в русский стан с семьями, да и некоторые из русских генералов отправились в этот поход с жёнами. Запрещать им такую вольность он не то, что не мог, просто не желал, потому что самому ему смертельно не хотелось надолго расставаться с Катеринушкой, и жила она в его шатре весь долгий путь на юг.

Ещё зимой он окончательно решил для себя, что он женится на Екатерине. Верный себе, он немедленно сообщил о своём решении вдовствующей царице Прасковье Фёдоровне и своим сёстрам, родным и единокровным. Особой радости ни у кого это не вызвало, только Наталья сказала:

– Так ведь война начинается, Петруша. Поторопиться бы с венчанием и свадьбой надо.

Пётр хотел было отмахнуться, потом сообразил, на что намекает Наталья:

– Недосуг сейчас торжества устраивать. Всё сделаем, как положено, но после кампании. А вас всех прошу уже сейчас Екатерине Алексеевне надлежащий государыне почёт оказывать. Ну… А если случится несчастье какое со мной, присмотрите, чтобы почести, привилегии и доходы, приличные для вдовствующей государыни, отведены ей были, как если бы она была действительно моей женой. Потому что некогда нам было надлежащий обряд совершить. Но он будет, обязательно будет при первом же удобном случае…


На совете решался лишь один вопрос: как провести сражение, чтобы нанести противнику наибольший урон. Обсуждение было коротким, поскольку обсуждать-то было нечего: план атаки, фельдмаршалом составленный, был хорош, хотя и не мог гарантировать успеха. Дальше следовало полагаться на Бога… Екатерина последнее время почти всегда присутствовала на военных советах, и Пётр каждый раз спрашивал о её мнении. Вот и на этот раз обратился к ней:

– А как считает Екатерина Алексеевна?

– Считаю, Пётр Алексеевич, что наступать надобно, не медля долго. Ответа от османцев мы можем подождать ещё часок-другой, но если дольше, то получится, будто мы милостыньку просим!

Пётр посветлел лицом:

– Что ж, на сём и порешим. Выступаем через час. Я полагаю, все уже давно готовы!

…Когда все вышли поспешно, и Пётр тоже направился к выходу из шатра, Екатерина позвала тихо:

– Петруша!

Он остановился резко, почти на бегу.

– Докучать тебе не буду, не до меня тебе сейчас. Только прикажи кому-нибудь выдать мне и всем дамам пистолеты заряженные… Пётр задохнулся от нежности, бросился к ней:

– Всё будет хорошо, Катеринушка, солнышко моё! Всё будет хорошо!

… Через час пошли. Встали шеренги, штыки сверкают сплошной смертельной полосой, шаг ровный и твёрдый, вселяющий уверенность в собственной силе и в неотвратимости отмщения противнику. Пыль поднялась над семёновцами и преображенцами,вставшими на линии главного удара; тихо было пока на правом и левом флангах, где Пётр назначил выступать позже, когда уже завяжется схватка, и врубиться в бой с двух сторон, сея панику… Был в плане и ещё один момент: надлежало сжечь обоз. Это следовало сделать, впрочем, только тогда, когда станет очевидна неудача предпринятой попытки прорыва.

Но не прошли и четверть версты, как вдали перед шеренгами показалась плохо различимая фигура, размахивавшая какой-то бумагой. Остановились. Помчался туда конный разъезд, вернулся с той самой бумагой, где было написано, что предложение о переговорах принимается… Всё последующее Пётр воспринимал как-то сумбурно, бессвязно. Он не привык к поражениям. Одно дело, когда ты сражаешься с гроссмайстером, но у соперников силы примерно равные. И совсем по-другому всё выглядит, когда у противника фигур в несколько раз больше! Впрочем, время от времени осеняла его надежда на то, что умелому дипломату вице-канцлеру Шафирову всё-таки удастся выторговать мир, при котором Прутская конфузия будет выглядеть более благопристойно. В предощущении окончательного поражения он готов был пожертвовать всеми победами не только на юге, но и на севере, так и наставлял Шафирова. Давний друг круглил глаза в ужасе, но Пётр пояснял:

– Дохлый кот мышей не ловит. Нам бы только живым без позору-сраму выйти из этой переделки. А если удастся, то сил мы наберём весьма скоро. Отряхнёмся! Узнай слабости визиря, чем мы можем себе помочь.

Присутствовавшая при разговоре Екатерина сказала с усмешкой:

– Да золото он любит и камни драгоценные, бакшиш хороший!

Пётр застонал:

        – Да где же я здесь этому ироду окромя казны армейской нашей золота возьму!

Екатерина вышла, а Пётр с Шафировым продолжили спор о том, что и как в качестве отступного предложить османам… Чётко сходились только на одном: Азов и Таганрог придётся отдавать. Отдать опору черноморского флота, а вместе с ней – и сам флот! Отдать памятник славы русского оружия! Оба политика прекрасно понимали, что мера эта – вынужденная и временная, что рано или поздно Россия вернётся на эти берега, но не было сейчас возможности вести войну на два фронта, нужно было добивать «брата Карла», который после Полтавы продолжал отсиживаться то ли в почётном плену, то ли в добровольном заточении в Бендерах под охраной (или под защитой? – по-разному можно называть!) турецкого султана… Балтийский выход к морям и миру сейчас оставался единственным и самым важным. И вот здесь-то проигрывать было никак нельзя…

Через час Екатерина пришла снова, положила на стол кошель:

– Вот и это передайте лично Балтаджию. Всего вместе даже очень много. Этому Мехмед-паше за глаза хватит.

Пётр раскрыл кошель и замер. Шатёр будто заполнился переливами бриллиантов и других камней, блеском золотых изделий. Он, наконец, оторвал взгляд, посмотрел на Екатерину. На ней не было привычных, подаренных им же украшений…

– Да, всё это, до последнего колечка, собрали по моей просьбе дамы, присутствующие в походе. Думаю, что теперь этого хватит.

– Катеринушка, ты с ума сошла!

– Да, Петруша, да! Сошла с ума. Давно уже. Волей судьбы я нахожусь с тобой рядом, государь, а потому не хочу позора нашего.

Пётр Павлович Шафиров стоял в углу в полном изумлении. На его глазах вершился эпизод, благодаря которому Россия, не отвлекаясь более ни на какие внешние конфликты, полностью включилась в ход Великой Северной войны, той самой войны, о которой спустя много лет он, Шафиров, напишет большую книгу.

…Через несколько дней полки уходили на север. Живыми. Со знамёнами, штандартами, со всей своей артиллерией, со всем своим оружием и обозом. Шли под неумолчный бой барабанов, задававших ритм похода к новым сражениям.   



               
                6.
               
         В феврале – и года не прошло после конфузии  – Пётр и Екатерина обвенчались. К тому времени уже очень многие обращались к Екатерине Алексеевне как к царице: «ваше царское величество», но отныне такое обращение стало обязательным для всех. Было торжество, была радость, но всё это довольно быстро… не то, чтобы забылось, но как-то потускнело, отодвинулось делами государственными и неотложными. Впрочем, среди этих дел было и одно обстоятельство, которое заставило Петра вспомнить прошлое, вспомнить, правда, не только с болью и сожалением, но и с ощущением окончательно поставленной точки.

Опять напомнила о себе Анна Монс. После длительных просьб прусского посланника и неуступчивости Петра в странной и непонятной ему самому ревности к давно прошедшему, её долго откладывавшаяся поневоле свадьба всё же состоялась. Пять лет Пётр отказывал Кайзерлингу, отлично понимая, что его согласие ничего не меняет: двух детей посланника, прижитых с Анной, и старшую её дочь от Кёнигсека уже никуда не денешь, а сама Анна, прекрасно понимая, что ей сорок лет, что её бабий век прошёл, хочет как-то благоустроить свою судьбу и никакая любовь здесь ни при чём. Но он ничего не мог поделать с собой. Всюду ему мерещилось её тайное вмешательство, которое как чары колдовские преследовало его…

В конце концов он переломил себя и дал согласие. Но и после этого он всерьёз задумывался: а не было ли прутское поражение следствием некоего проклятия, исходившего от Анны. Но после того,  как судьба нанесла ей очередной удар, он окончательно успокоился: не она преследовала его, а её постоянно настигал злой рок.

Случилось так, что Кайзерлинга буквально через полгода после свадьбы вызвали в Берлин, назначив в Россию нового посланника. Анна с детьми осталась в Москве, пока супруг не устроится на новом месте и не вызовет её к себе, положив тем самым конец всему её русскому существованию и начав для неё новую, немецкую эру. Но вскоре пришло известие о том, что её муж неожиданно скончался по дороге в Берлин от какой-то непонятной болезни. По этому поводу в присутствии многих значительных особ недвусмысленно высказался Меншиков:
– Не иначе – Анькиных рук дело. Она ему в дорогу много чего надавала, вот в какую-никакую бутылочку и сыпанула снадобья нужного. Так что, не иначе, Господь оберегает Петра Алексеевича, что удалил он её от себя. Она – баба хваткая и хитрая. Сейчас, во вдовстве своём, займётся там, чтоб всё имение мужа к рукам прибрать…
…А ведь так и получилось! Вскоре Анна несколько раз побывала в Европе, долго судилась там с братом мужа, выиграла все суды, вернулась в Россию с тем, чтобы отбыть уже окончательно. Но… Беда другая обрушилась на неё: чахотка надолго уложила её в постель.

Все эти события, с точки зрения окружавших его людей, не наложили никакого отпечатка на жизнь Петра. А он дотошно откладывал их на какие-то задворки памяти, не отдавая себе отчёта в том, как же дороги ему уничтожаемые им всеми силами эти задворки.

Именно в это время он готовился нанести окончательный удар своему «брату» Карлу. А тот всё зализывал душевные раны под крылом султана, плёл замысловатые дипломатические интриги по заключению союзов против Петра и ни под каким видом не желал возвращаться в Швецию, хотя покинул он её уже более десятка лет назад! Вначале, когда он добывал своей стране славу, страна воспринимала такое самоизгнание, такой обет нормально: победы украшают не только того, кто их одерживает, но и страну победителя.

Позже, уже из России, стали приходить другие вести. Они, разумеется, поступали в Швецию уже в несколько смягчённом виде, но тысячи и тысячи сгинувших на просторах России здоровых шведских крестьян и сыновей из «приличных» семейств никак не скроешь… Да и что там скрывать – пустеют деревни и усадьбы, голоднее становится в стране, в умах смута начинает бродить и пузыриться. Правительство, конечно, помнило мудрость, гласящую, что непозволительные мысли в голове нейтрализуются полным желудком, но чем его, этот желудок, наполнять? Несколько лет постоянно от короля поступали требования людей, оружия, лошадей, всякой амуниции… И на всё это нужны были деньги, деньги и ещё раз деньги!


После Полтавы по Швеции прокатилась волна недовольства отсутствием короля и его полным неучастием в делах внутренних. Верные королю люди успокаивали сеющих смуту рассказами о том, что Карл готовит разящий удар возмездия для России, после которого Швеция станет мировой империей. Говорили и сами не верили своим словам. Нелепая ситуация, когда совершенно не было понятно: кем был в настоящее время Карл. Королём? Однако, вдали от родины он им, в полном смысле этого слова, быть не мог, полностью передав дела по управлению страной доверенным лицам. Пленником? Но, по утверждениям султана и его дипломатов, шведского короля охраняли только от попыток внешнего нападения или похищения, а во всех своих действиях он остаётся свободным. А люди разумные намекали интересующимся, что содержание короля в Бендерах очень дорого обходится турецкому правительству, что турки и рады бы избавиться от такого «гостя», но не позволяют правила восточного приличия.

…Все эти и подобные им разговоры и сведения Пётр тщательно собирал, анализировал и приходил к выводу, что если и продолжать войну против когда-то сильного соперника, то делать это нужно сейчас. Ценой унижения, территориальных и военных потерь на юге русская армия была сохранена в невредимости. Да, это были потери существенные: Азов, завоёванный в результате двух трудных походов, Азов, с которого Россия начала осваивать Чёрное море, пришлось отдать. Согласно подписанному трактату должны были быть разрушены ещё две крепости – Таганрогская, у азовского моря, и Каменный Затон на Днепре. Было условие о непрепятствовании возвращению Карла в Швецию (как будто кто-то ему мешал!), о ликвидации российского дипломатического представительства в Стамбуле, о выводе русских войск из Польши. Особо оговаривалось прекращение помощи донским и днепровским казакам, что, по замыслу турок, развязывало им руки и вносило обиды и раскол между казачеством и Россией…

Весь построенный в Воронеже и Таганроге русский черноморский флот прекратил своё существование. Пётр пытался ещё продать корабли, но это можно было сделать, только выйдя в Средиземное море, чего турки, разумеется, никогда не допустили бы. Продать пришлось случайным негоциантам по цене, едва превышавшей цену древесины, из которой эти корабли были сделаны, потому что османские чиновники, мастера дезинформации, распустили слухи о никуда не годном качестве русских кораблей: они, де, не ходки, они рассыхаются, поскольку сделаны из сырого дерева, одним словом – плавучие гробы…

И всё же! Всё же Пётр был настроен не самым худшим образом. Все южные проблемы он отодвигал как бы в сторону, оставляя дело на более поздние времена. Он весь устремился к одной цели: закончить войну со Швецией окончательной победой, прекрасно зная о том, что очень многие в Европе крайне не заинтересованы в усилении России. Особенно старались в этом направлении англичане, предлагавшие один за другим варианты мирных переговоров, в которых России отводилась роль чуть ли не проигравшей стороны и почти полностью сохранялись недавние владения Швеции. Именно поэтому Петра никак не устраивала в этой шахматной партии ничья, предложенная даже не соперником, а зрителями, сочувствовавшими его противнику и тем самым спасавшими того от полного разгрома.

         Как ни странно, но к этому умонастроению Петра очень подталкивал… сам шведский король! Он тайно, но очень активно – золотом, обещаниями, дипломатическими уловками – помогал османской Порте в её переговорах с Россией, стараясь добиться своими подсказками максимально возможного урона для русских. Но когда предложения о мире с Россией поступали к нему из Швеции, великий упрямец выходил из себя и чуть ли не выбрасывал проекты договора.

Ну, что ж, если соперник не сдаётся сам и даже не предлагает ничью, значит, нужно завершать партию, поставив упрямца в безвыходное положение и объявив ему мат… И вот на этом месте размышлений Петра вдруг посещало сомнение. Играя в шахматы уже много лет, он отлично знал, что мастера этой игры умеют смотреть на много ходов вперёд, и если назревает безвыходная ситуация, они не дают возможность сопернику произнести слово «Мат!», а сами кладут своего короля на доску, в знак уважения к победителю. Карл не желает этого делать. Значит… У него есть в запасе какой-то неожиданный ход, какая-то комбинация? А я их не вижу? Тогда я – плохой игрок. А если я хороший игрок, но всё равно не вижу подводных камней? Не потому, что я слеп или глуп, а потому, что их просто нет? Тогда упрямство Карла означает лишь одно: ему слишком далеко до Александра Македонского, которому он, говорят, подражает всю жизнь. Он всего лишь средний игрочишка, возомнивший себя гроссмайстером!

Царь успокаивался, и решал неуклонно гнуть свою линию до победного конца…

…Тогда он очень остро чувствовал отсутствие Алексашки, коего всё-таки удалил от себя за мздоимство. По этому навету следствие не проводилось, но Меншиков, видно, заранее чувствовал что гром вот-вот грянет: явился пред очи государевы, будто ждал за дверьми, когда его потребуют. Александр Данилович готов был ко всему, поскольку отлично знал грехи свои. Помнил и то, что под горячую руку может и жизни лишиться, однако стоял навытяжку, неотрывно и преданно смотрел на Петра, не моргая. Царь молчал тяжело, не взорвался, как бывало с иными, только спросил:

– Правду о тебе говорят?

Меншиков прекрасно знал, что врать Петру нельзя: если даже сразу не почувствует, то всё равно дознается, доберётся до истины, но ответ нашёл всё же уклончивый:

– Обо мне, ваше величество, всегда только правду говорят – что на поле брани соратники, что в мирные дни всяческие мизерабели!

– Значит, правда и то, что ты крепко руку запустил в казну! Брал? Можешь не отвечать! Брал! Алчность свою умерить не смог. Ты посмотри, как Демидыч для Отечества работает. Сколько мы платили за каждое ружьё, привезённое из Европы? Двенадцать рублей! А он продаёт по одному рублю и восемьдесят копеек! Вот это – человек, преданный царю и родине своей. Ты же всё под себя гребёшь, своим втридорога продаёшь. Ты, герой Полтавы! Ты, один из самых близких людей! Моё имя решил опозорить? Я ведь тебе не раз об этом говорил, предупреждал! Не внял ты словам моим! Сейчас иди с глаз долой, всё, что взял, положишь на место. Всех, кто взятки давал, вернёшь в прежнее состояние.

Ухватил Данилыча за волосы на макушке, откинул голову, в глаза посмотрел. Страшно посмотрел:

– Вознаграждает един Бог на небеси, да на земле – я. Но ещё и казню. До конца жизни своей запомни! А теперь – пошёл прочь!

…После этого в сомнениях решал: а не перегнул ли он палку, будет ли у него чиста совесть перед Богом, поскольку доносу поверил, даже не поручив его проверить. Но останавливался всё же на том, что поступил правильно, и нет никакой ошибки. Он твёрдо знал, что всё написанное – правда! Эх, Меншиков! Голова светлая, сердце отважное, а вот надо же! Голова, голова! Не быть бы тебе на плечах, если б не была так умна…

Тогда вспоминал он уже записанную когда-то для себя мысль, ставшую одним из правил его жизни: «Государь должен отличаться от подданных не щегольством и пышностью, а менее ещё роскошью, но неусыпным ношением на себе бремени государственного и попечением о их пользе и облегчении, к тому же таковые убранства только что вяжут меня и отнимают руки».

Пётр давно и по разным поводам делал такие записи. В них неосознанно его тянуло к поучениям, наставлениям, кои он хотел бы преподнести людям. Он всей душой верил в свою миссию отца народа, и мечтал когда-нибудь из многих таких записей составить книги, которые послужат человеческому воспитанию и просвещению, научат многих правильно жить в обществе. Делая записи, думал когда-нибудь в старости заняться этим делом, привести всё в порядок и оставить своим наследникам. Пока же оформлялись постепенно в отдельный Морской Устав только записи о кораблях и об их строении, о роли матросов и офицеров, о действиях на море… Главной заповедью создаваемого Устава была выстраданная с юности мысль: «Всякий потентат (правитель), который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».

Всё остальное пополнялось от случая к случаю. А случаи бывали разными. Не так давно подали царю челобитную с жалобой на судей, вымогавших мзду, и решали дело в пользу того, кто хорошо заплатил. Пётр прочитал, швырнул бумагу на стол, вскричал горько:

– Ну, когда же это кончится! Все знают, что взятки – суть зло наказуемое, так нет же – всё равно берут и берут!

       В тот момент рядом находился Бутурлин, человек заслуженный, обширного и знатного рода, столетиями служившего Отечеству. Сам Иван Иванович с юности сделал карьеру в любимом полку царя – Преображенском, поучаствовав в Азовских походах и многих стычках с неприятелем, был гвардии майором, за три года стал генерал-майором, но при поражении под Нарвой попал в плен к шведам, где и пробыл девять с лишним лет, пока не обменяли его, и он приступил к охране южных границ от набегов крымчаков, а когда взбунтовались запорожские казаки, усмирил их жёсткой рукой. Вернувшись, снова стал человеком, которому государь полностью доверял.

Находясь в доме и наблюдая огорчение царя, Бутурлин неожиданно, пожалуй, для самого себя сделал шаг вперёд и негромко, убедительным тоном начал говорить. Пётр слушал, и от удивления брови у него поднимались всё выше и выше: Бутурлин упрекал его в том, что он (царь!) берёт взятки!

– Не гневайся, государь, всё это напрасно. Беду эту истребить в России никак невозможно, пока ты сам не перестанешь это делать. Ты указы издаёшь об искоренении взяток, но сильней всего подействует на подданных твой пример.
Ошеломлённый Пётр, наконец, сумел выговорить:

– Да ты что, Иван! Когда это ты видел или слышал о том, что я беру взятки? Ты, видно, совсем с ума спятил в плену этом шведском! Надо же! Такую напраслину городить!

– Не напраслина это, а правда, государь. Вот давай я тебе объясню, а ты послушай, потом сам решишь – правда это или нет. Припомни, как мы только недавно ехали через Тверь, и ты решил там почивать. Вот и я отправился к знакомому купцу на ночлег. Прихожу, а там гости, угощение. Самого хозяина дома нет, он в отъезде, а жена его именины справляет…

– Повезло тебе!

         – Да нет, не шучу я. Может, и были бы мысли грешные, но только-только мы поздравили именинницу, появился человек. Оказалось – староста из магистрата. Запыхался от бега, говорит, что в магистрате решили тебе, государь, утром поднести подарок от всех горожан, а для этого он и бегает теперь по домам, собирая деньги. С каждого, мол, по доходам, всё справедливо. С купца этого сто рублей следует. Извольте заплатить.

Купчиха растерялась:

– Нету сейчас в доме таких денег, нельзя ли утром, когда муж вернётся?

– Никак нет-с, – отвечает, – к ночи все деньги собрать надобно.

Дал я ей сто рублей, гости все тотчас же по домам бросились деньги собирать, а хозяйка мне очень была благодарна…

– Да-а, уж ты не промахнёшься!

– Не об этом я, государь. Просто хотел я показать, какие бывают «добровольные» тебе подарки. И как ты после такого требуешь, чтобы подданные твои не брали взяток?

Ушёл Бутурлин, оставив царя в раздумьи, после которого схватил он перо и записал торопливо, разбрызгивая чернила: « Я знаю, что и я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки». И ещё: «Когда государь повинуется закону, тогда не дерзнёт никто противиться оному».

Ну и что? Казалось бы, – даже такой неосознанный грех Пётр истребил из своей жизни, приказав вернуть все подарки, когда-то поднесённые ему, а на будущее решив не принимать никогда никаких подношений. А ведь всё продолжают и продолжают воровать, залезать в чужой карман, прихватывать всё, что только можно прихватить… Памятуя собственное, написанное уже давно, правило «Выше всех добродетелей рассуждение, ибо всякая добродетель без разума – пуста», всё думал и думал над этой язвой, разъедающей Россию. Вот и Алексашку втянуло… Конечно, он и прежде был на руку не чист, но эта природная склонность всё каких-то мелочей касалась, представлялась просто хитростью для своей выгоды. Но теперь-то речь пошла уже об огромных деньгах! Да что там Алексашка! С недавнего времени Пётр был решительно уверен, что потряси, как следует, в подвалах Тайной канцелярии почти каждого из приближённых, то обнаружится такое, что и сам не рад будешь узнать, окончательно веру в людей потеряешь…

А может быть, – не люди это, а черви смрадные, людьми прикинувшиеся? Лезут и лезут на запах денег, жрут и жрут, ненасытные, всё им мало! И ничего не боятся – ни законов строгих, ни пытошной, ни палача. Всё надеются: авось пронесёт, авось не заметят, а заметят, так простят… Надобно лишить их этого «авося» так, чтобы они твёрдо знали, что ничто не поможет, никто не спасёт, кара будет обязательно.

И всё же – отчего так поднялась эта волна воровства? Многие люди во всех странах, во все времена пытались нажиться и наживались за счёт государства, но всё это было в каких-то рамках. А сейчас – потоками неудержимыми! Может быть, безудержность эта вызвана переменами в жизни, переменами, затеянными им же самим? Жили себе люди спокойно, воровали понемногу, приспособившись к старым законам, найдя в них лазейки и способы обойти эти законы… И вдруг – всё рушится, уже нет прежней жизни, и что придумает новый царь завтра – неизвестно. Вот тут поспешать надо, торопиться, успеть ухватить кусок побольше, а там, глядишь, другие новые времена придут, старые грехи забудутся молодой властью, она ими и интересоваться не будет, дело прошлое…

К богатству, к сытой, роскошной жизни ползут, жирея и съедая всё на своём пути, как акриды библейские, саранчой у нас называемые. Что делать?! Ведь лезут те, у кого в душе уже поселился и живёт этот червь зависти и жадности, сиречь – гнилые люди. А те, в ком эта нечисть не завелась, чаще всего прозябают в бедности. И жизнь их убогая, жизнь честных, порядочных и преданных Отечествулюдей, подталкивает и подталкивает к желанию менять порядки, менять власть, способствующую несправедливости, отобрать незаконно нажитое. И при этом желании вступают опять же в противоречие с законом. Круг замкнулся.

И что же, всё-таки, делать-то? Сто лет назад смута на Руси едва её к гибели не привела, и вот снова – бунты, враги со всех сторон, зазеваешься, – сожрут, загрызут и снаружи, и изнутри! А этим – плевать на всё! Они как воровали, так и воруют, столетиями воруют…


               
Ч А С Т Ь  Т Р Е Т Ь Я.
                В  Э Н Д Ш П И Л Е
               
                1.
               
      Поход, последний поход в этой войне, как полагал Пётр, оказался изнурительным. День за днём сотня полугалер и скампавей вынужденно шла на вёслах, почти не используя парусное оснащение: ветра то не было вообще, то встречал он русскую армаду в лоб. Гребцы и десантники, которые иногда сменяли их, были измотаны до предела ещё до того, как подошли к Гельсингфорсу, недавнему русскому приобретению. После длительного отдыха в городе поход был продолжен. Теперь, когда царь с парусными кораблями ушёл в Ревель, Апраксин стал осторожен вдвойне в ожидании встречи со шведским флотом. Продвигались вплотную к берегам, выслав далеко вперёд боевое охранение из нескольких скампавей. Следующую остановку сделали возле небольшого городка в бухте Тверминне, той самой, где прошлой осенью отряд русских галер встретился с заслоном противника. И Фёдор Матвеевич ещё раз убедился в том, что осторожность порой приносит очень весомые плоды.

Уйдя от Тверминне далеко вперёд и лавируя меж прибрежных скал, дозор едва не наткнулся на шведские корабли, стоявшие большой группой в море примерно в том же месте, где стояли они год назад. Позиция выгодная. Обнаружив появление русского флота, шведы вполне могли бы уже через час-другой запереть его в бухте. Дозорный отряд капитана Бакеева состоял из малых судов, которые вполне могли бы незамеченными повернуть назад, к главным силам. Обнаруживать себя было нельзя, нельзя было лишать себя преимущества неожиданности. Бакеев поступил так, да не совсем так. Он отправил посыльный бот к Апраксину с тревожной вестью, а сам сформировал небольшую группу, которой было поручено найти в окрестностях какого-нибудь шведского моряка из тех, кого шведы всегда посылали на берег то в качестве сигнальщиков, то для добывания продовольствия. Группа вернулась довольно быстро: в соседнем хуторе был обнаружен шведский офицер, которого скрутили казаки. Бакееву доложили, что этот пленный договаривался с местными жителями о покупке хлеба, как пояснил финский крестьянин на ломаном русском. Сами разведчики, конечно, по-фински и по-шведски ничего не понимали, но когда вели пленного, то по его поведению поняли, что он по-русски понимает кое-что, во всяком случае, сильно струхнул, когда один из уставших казаков сказал полушутя:

– А не расстрелять ли его прямо сейчас, чем таскаться с ним по лесу?

О-о, вот это сообщение заинтересовало Бакеева весьма! Когда попытки допросить пленного через толмача разбились полностью о надменное молчание шведа, тут же была разыграна одноразовая пиеса, сочинённая на скорую руку самим капитаном. Все роли исполнялись в этом представлении самим Бакеевым, младшими офицерами – командирами скампавей разведотряда, часовыми… При этом зритель был один – пленный шведский офицер. Шутовское и очень серьёзное действо могло бы называться «Продолжение допроса».

…Бакеев с удовольствием разыгрывал свою роль в этой пиесе, интрига которой сводилась к замысловатой фразе: мы знаем, что он понимает, а он не понимает, что мы об этом знаем. Именно потому мы и воспользуемся этим обстоятельством.

После перерыва Бакеев продолжил допрос теми же вопросами, которые задавались уже не один раз. Он был предельно корректен и вежлив:

– И всё же скажи-ка, любезный, сколько кораблей стоит за мысом? Сколько пушек, хотя бы примерно, на каждом? Кто командует? Сколько десанту?

Высоченный швед презрительно кривил губы и молчал, время от времени встряхивая головой, чтобы откинуть со лба длинные волосы. Толмачом был давно служивший в России финн. Он ловко и быстро переводил вопросы, но ответов допрашивавшие так и не получали. Офицеры задавали вопросы, сменяя друг друга, пока Бакеев, наконец, не сказал устало:

– Да и чёрт с тобой! Не говоришь – и не надо! Утречком тебя и определим на тот свет… Скажите ему: пусть ночь подумает, даём ему такую возможность. Приходько! А где Приходько?

Сержант Кутейкин виновато ответил, что послал казака-разведчика осмотреть окрестности на всякий случай и что он вскоре уже должен быть.

– Ладно… Пока он вернётся, обсудим положение.

– А этот? – прапорщик Окунев кивнул на пленного.

Бакеев рассмеялся беспечно:

– А он всё равно ничего не понимает! А если даже и знает несколько слов по-русски, то завтра утром он уже никому ничего сказать не сможет!

… И начался серьёзный разговор у карты, главным мотивом которого было прибытие к Гангуту всего парусного флота России. Назывались все построенные за последние годы крупные линейны корабли, фрегаты (в том числе и те, которые ещё стояли на стапелях), подсчитывалось количество орудий (примерно втрое больше, чем было на самом деле), морской пехоты (несметное количество!)… Время от времени кто-нибудь тревожно оглядывался на пленника и понижал голос, что вызывало дружный смех и реплики о том, что этот чурбан с глазами всё равно ничего не понимает, что все разведанные тайны, если что-то всё же поймёт, он всё равно унесёт с собой в могилу…

Пленник сидел, прислонившись спиной к стене заброшенной бревенчатой избушки, где шёл допрос, сидел с невозмутимым лицом, никак не реагируя на окружающее. Явился Приходько, старший из группы, захватившей пленного. Доложил о том, что всё вокруг спокойно, что он выполнил все приказания, которые получил.

Капитан Бакеев, выслушав доклад, велел отвести пленного в дровяной сарай и поставить часового, меняя его каждые два часа.

– И смотрите там, как следует, чтоб побег не предпринял!

Офицера отвели, заперли на старый засов. Часовой был несколько удивлён, когда ему велели стоять у входа и не двигаться с места. Он попытался было обратиться к старшому с вопросом о том, почему его заставляют нарушать регламент караульной службы, почему он не должен обходить вокруг это небольшое строение, но не успел сказать ничего, потому что увидел перед лицом кулак известного на расправу Приходько и услышал яростное:

– Молчать! Сказано – стоять здесь, вот и стой, даже если земля разверзнется дорогой в ад! То же касается сменщиков, понятно?

А чего уж тут не понять?

…Оказавшись в старом щелястом сарае, швед быстро осмотрелся. Увиденное его порадовало. Эти беспечные русские совершенно не обратили внимания на то, что у стены валялся старый ржавый серп! Впервые после пленения офицер воспрял духом и немедленно принялся за дело своего освобождения. Ещё совсем засветло ему удалось затолкнуть связанными ногами серп меж двух сосновых обрубков и распилить верёвку. Дальше пошло легче: освободив ноги, он уже смог приспособиться, стоя на коленях, к тому же серпу, и через бесконечно долгое время, заполненное осторожными движениями, уже разминал запястья, возвращая ток крови по жилам. Когда стемнело, он крадучись двинулся вдоль задней стены, пробуя каждую доску на прочность. Одна вдруг подалась. Он успел её подхватить, чтобы она, упав, не зашумела. Потом стало совсем просто: после второй доски образовалась довольно широкая щель, в которую ему удалось просунуться. Он замер, прислушался. Ни звука. Стал пробираться к берегу, где надеялся найти хоть какое-нибудь судёнышко…

…Лежавшие в кустах казаки слушали недовольное бормотание Приходько:

– Чегой-то не поспешил, шведюка… Чересчур уж осторожный. Я бы давно ушёл. А этот… Чего ему ещё нехватало? Уж я ему и серп положил, доску оторвал и приставил, связал, как попало. Часовой – и тот возле дверей топтался! Эх, попался бы ты мне по другому случаю, ушёл бы ты, как же… А сейчас – только удачи тебе и желаю…

Да, это была удача! Потирал руки шведский командующий: теперь, получив столь важные сведения, он может отвести флотилию к окончанию Гангутского полуострова, фактически перегородить море! И встретить, и разгромить слишком уж возомнившего о себе противника!

Апраксин тоже был доволен. Шведский флот неожиданно снялся и ушёл к Гангуту. А это, самое малое, означало, что напугать шведов удалось и теперь появилось много вариантов предстоящего сражения. Нет, здесь нужен царь!



…Две недели в Ревеле шли нудные дожди. Небо прохудилось, и вся влага небесная проистекала на город, порт, на рейд и русские корабли, стоявшие с убранными парусами. Дальние очертания берегов размывались сеткой дождя, волнения на море – никакого, сторожевой корабль, выставленный в далёком аванпорте для предупреждения о возможном приближении шведской эскадры, виднелся у горизонта малым пятнышком. Пётр отодвинул от себя еду. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Замучило ожидание хоть какой-то определённости, хоть каких-то событий. Где-то к норду вдоль финского побережья идёт гребная флотилия Апраксина, в центре Балтики болтается адмирал Ваттранг, твёрдо решивший не выпускать русские корабли в открытое плавание и мечтающий полностью уничтожить всё сделанное в России за последние годы.

А сделано-то немало! Один за другим сходили со стапелей новенькие корабли, каждый год на воду спускались десятки галер, полугалер, скампавей – всё то, что составило мощный парусно-гребной флот, на который в этой шахматной партии с Карлом XII Пётр делал ставку. Он не обольщался созданием корабельного флота, прекрасно понимая, что корабли российские по качествам своим уступают пока произведениям старых и опытных кораблестроителей – англичан и голландцев, у которых учился, постигал великую эту науку он сам. Да и в кораблевождении русские мореходы уступают до сих пор опытом и знаниями европейцам. Вот в северных морях – совсем другое дело, там русские так знают особенности своих родных мест, так давно отваживались на дальние плавания, что и воители-викинги позавидовали бы. А здесь берега не изучены, лоцманов-знатоков и вовсе нет, всё делается наощупь, тычком, учимся на собственных синяках да шишках…

И вот сейчас – этот Ваттранг. Что он будет делать? Разделит свою эскадру, оставив часть в центре Балтийского моря, а другую направив сюда, в Ревель? Тогда нам нужно будет выходить в открытое море и встречать шведов, потому что запертые в бухте русские корабли им легче будет расстреливать, как на показательных стрельбах. А если – нет? Если он всё же решит разгромить вначале галерный флот и лишь после этого направится сюда?

Пётр уже в который раз склонился над картой.

…В этом случае Ваттранг не сможет одержать победу над Апраксиным до той поры, пока наши скампавеи и прочие галеры идут под самым финским берегом… А, собственно говоря, почему – не сможет? Что-то вы, Пётр Алексеевич, слишком уверенно об этом говорите… Нет, всё-таки не сможет! Глубины здесь другие, множество подводных камней, узкие шхеры, в которых русское войско может быстро укрыться… Нет, не пойдёт Ваттранг, он будет выжидать, подкарауливать в удобном месте. А где тут самое удобное для засады место? Правильно, ваше величество, вот здесь, где от финского берега глубоко в море вдаётся полуостров, а Балтика от этого становится намного уже, за ней легче присматривать. Н-ну, что ж… Это, пожалуй, самое разумное решение. А этот Ваттранг – не дурак, поэтому ожидать его в Ревеле вряд ли возможно. Он останется там, у окончания полуострова, куда русский парусно-гребной флот неизбежно должен придти, продвигаясь вдоль берега. Там и глубины для морских кораблей подходящие, и нет риска нарваться на рифы, и удобнее по всем правилам боевое построение держать… Да, не пойдёт он сюда. Но, хотя в этой партии следующий ход противника мы, кажется, разгадали, спать безмятежно не следует…

Пётр немедленно направил посыльный бот на сторожевые корабли с повелением усилить наблюдение, вахту в корзинах под клотиками менять каждые два часа.
 
…А на палубу всё лил и лил дождь. Он усиливал тягостное ощущение бессилия перед обстоятельствами, которые были сильнее самой большой необходимости. Пётр Алексеевич прекрасно понимал, что было бы совсем неплохо вопреки здравому смыслу вывести корабли в море и хотя бы попытаться отвлечь Ваттранга от финских берегов, помочь Апраксину с его галерным флотом прорваться на помощь Голицыну. Тогда и вся компания пошла бы куда успешнее.

Но шаутбенахт просто не мог этого сделать. Неожиданная беда помешала такому замыслу. С самого начала похода корабельный флот под командованием Петра Михайлова преследовали неурядицы. В изначальном плане похода морской совет решил, что корабли будут сопровождать галерный флот, идя мористее вдоль берегов, но оказалось, что в назначенный срок Финский залив открылся ото льда только в прибрежной части, а идти ближе к берегу не позволяли здесь глубины. Вот тогда-то и было решено разделить корабельную и галерную эскадры, и кораблям выждать подходящее время в Ревеле. И тогда обнаружилось то, чего опасался Пётр: смешанные команды кораблей, где было много иностранцев, особенно в командном составе, никак не могли научиться работать слаженно и чётко. Часто матросы не понимали команд и делали что-то совсем другое или, плохо ещё обученные, просто не знали, как их выполнять. Учиться приходилось буквально на ходу, потому что, как любил говорить шаутбенахт, промедление было подобно смерти. Пётр срывал голос от крика, колотил провинившихся тростью, объяснял, показывал… Наконец, настал час после этого сумасшедшего труда всех команд, когда очередной заданный манёвр был выполнен вполне прилично. И тут оказалось, что всё это – и не беда вовсе, а так, – попутные неурядицы. Гораздо хуже оказалось другое.

Долгое время была гонка в строительстве кораблей, в наборе команд, в первоначальном хотя бы обучении матросов. Постепенно отошла в сторону и стала как бы вторым планом важнейшая часть флотского быта: условия, в которых жили команды, и заботы о провианте. Условия были ужасными. Замученные почти круглосуточными учениями матросы ослабли, валились с ног, не высыпались толком. А тут совсем некстати пришло время Петровского поста. Пост достаточно строгий, мясопустный, что ещё более ослабляло людей, занятых тяжёлой физической работой. Главный провиантмейстер флота Александр Васильевич Кикин предвидел такую ситуацию, а потому загодя закупил на каждый корабль рыбную замену мясу: снетков – и солёных, и сушёных. Купил задёшево, купил гнилой товар. И вот эта-то испорченная рыбёшка победила почти весь русский флот. От дурного запаха и от ржавчины засольной отмахнулись, посчитали, что и так сойдёт, и снетки стали чуть ли не единственной едой. Хорошо хоть, что на галерный флот не попали снетки эти! А на кораблях сотни матросов маялись животом. Как потом записал Пётр, «без невелико 1000 человек заболело и службы лишилось…».

Воровство этого человека, закупившего тухлую дрянь вместо свежей рыбы и присвоившего себе разницу в цене (а сумма-то огромная – на весь флот закупка была!) больно ударило царя. Да и дело-то было не столько в воровстве. У Петра борьба с ним была беспощадной: уличённые тут же лишались своих постов, удалялись от двора, лишались земель и поместий, а кто-то, как, например, сибирский правитель князь Гагарин, лишался даже головы. Но Кикин-то, Кикин, – это же совсем другое дело! Царь знал его с детства, Александр Васильевич был самым любимым его денщиком. И отношения с ним постепенно сложились не просто доверительные, но и чуть ли не родственные. По мере мужания Петра бывший денщик тоже менял занятия, выполнял разные поручения, но всегда оставался где-то поблизости.

Ах, Кикин! Не тебе ли, как послушный сын родителю, писал царь письма о своих делах, если находился где-то вдалеке? Не тебя ли в этих письмах ласково называл дедушкой? И в ответ получить вот такое предательство?! Назначенный главным провиантмейстером флота, Кикин постепенно стал заправским, главным мздоимцем, а сейчас, в особо важный момент, это обнаружилось в таком неприглядном виде! Конечно, Пётр немедленно лишил Александра Васильевича должности, но, памятуя прошлое и учитывая его возраст, окончательно уничтожать его не стал, надеясь на то, что тот исправит свои ошибки. Увы, при всей своей решительности, порой жестокости, при железной воле царь был наивным и порой даже сентиментальным человеком. Его расчёт на покаяние не оправдался. Озлобившийся Кикин стал в результате одним из главных лиц, всячески усиливавших раскол между Петром и Алексеем, между отцом и сыном, и позже тайно пытавшихся возвести Алексея на престол…

       Но всё это будет несколько лет спустя. А сейчас, при первых же признаках болезни Пётр заменил его на должности провиантмейстера другим человеком, и велел выдавать матросам мясо. Ему напомнили про пост. Он и вообще-то не очень строго постам следовал, а в этот раз сказал, сурово насупившись:

– Господь служивых простит. Куда больший грех, если они свою службу справлять не смогут, отечество не смогут защищать!

Но было уже поздно, даже мясо не помогло. В полной беспомощности Пётр пожаловался в письме: «Когда бы шведов так кормить – зело изрядно б было, а нашим я не вотчим». И к моменту, когда шаутбенахт в который раз измерял палубу огромными шагами (взад-вперёд, взад-вперёд – как маятник, за часом час), русский новоиспечённый флот практически был полностью небоеспособен, не мог выйти в море по злой воле бывшего денщика… Один человек! Впрочем, человек ли?

А дождь всё лил и лил бесконечно. Хотелось есть, но на всякий случай царь и добровольно изнурял себя голодом. А от этого на память приходили случаи, с хорошей, богатой едой связанные. И не только с богатой. Вспомнился такой же дождливый день несколько лет назад, когда ехал он на верфь один, с кучером. Белая в серых яблоках пара не шибко и не весело тащила за собой возок с царём. А с чего веселиться-то? Глинистая дорога раскисла, кони вязли, возок скользил на взгорках, а ехать было ещё далеко. Он тогда пожалел коней, решил дать им передышку, тем более, что в серой пелене дождя сформировались несколько серых изб небольшой деревни. Остановились у крайней. Кучер, зная, как Пётр любит скрывать своё имя, постучал кнутовищем в дверь:

– Хозяин! Позволь проезжим отдохнуть!

Дверь открыла усталая, уже стареющая женщина, на лице которой будто колеи на размокшей дороге отпечатались следы перенесённых в жизни бед. Не удивилась и не проявила какого-то естественного в таких пустынных местах любопытства. Но и страха при виде незваных гостей не было в её глазах: она спокойно посторонилась, пропуская путников в дом. Пётр быстро глянул, оценил бедность обстановки, скинул накидку, шляпу, остался в потёртом дорожном сюртуке. Спросил:

– Муж-то твой где?

– Нету мужа-то…

– Помер, что ли?

– Да нет, спаси, Господь. Царь его забрал.

– И куда забрал?

– Корабли строить. Всех плотников забрали.

– А деревня ваша как называется?

– Негодяево.

Пётр фыркнул:

– Это что за негодяи здесь жили, что деревню даже так назвали?

Женщина покачала головой:

– Негодяев у нас спокон веку не было. Другое было. Это давно уже, сто лет прошло почти, когда великая смута была. Тогда ополчение собирали против поляков и русских изменников, чтобы, значит, нашего русского царя выбрать, а не польского. Тогда народ собрался, деревня о те времена большая была, стали судить-рядить: идти или не идти. Были люди – говорили, что годить надо, посмотреть, на чьей стороне сила. А вот Федька, его ещё Ухарем звали, вышел вперёд и сказал:

– Не годить надо, а в ополчение иттить!

С той поры прозвали его Ухарь-Негодяй, а деревню, что раньше Постылихой была, стали называть Негодяево. Я и сама Ухарева…

      …Насмешила тогда его эта история. Подумал о том, как иногда самые благие вещи оборачиваются плохой стороной. А ещё о том, что не мешало бы не забыть дать деревне другое имя, более подходящее, не двусмысленное. Скажем, – Нежданное… А что? В самом деле – неожиданно ведь в деревеньку заехали, и жители тут долго не ждали, когда отечеству на помощь идти нужно было…

Попросил хозяйку что-нибудь перекусить. Та смутилась:

– Да неужто я стол не накрыла бы гостям, если б было что поставить!

Пётр улыбнулся:

– А мы люди простые, мы и кусочку хлеба бы обрадовались.

Женщина встрепенулась:

– Ой, хлеб-то есть, квасу немножко, маслица деревянного пара ложек осталась… Я ж не думала, что вы это есть будете. Так я вам мурцовку сделаю.

– Мурцовку? Не слыхал.

– А её ещё мурзовкой называют, тоже не слышали? Я сейчас, это быстро.

Уже через пару минут на столе стояла деревянная миска, в которую хозяйка накрошила хлеб, бросила туда же крупно порезанные лук и огурец, растолкла в ступе корешок хрена, распространивший по избе острый запах, посолила, добавила ложку масла лампадного, перемешала и залила туда же кружку кваса. Ложки подала новые, только недавно вырезанные из липовой баклуши:

– Кушайте на здоровьице, богу помолясь!

Что произошло тогда, Пётр не смог бы ответить и много лет спустя. То ли приветливость хозяйки, то ли тепло избы подействовали, то ли, действительно, голод подступил, но мурцовка была съедена в одно мгновение. В тот момент он твёрдо знал, что ничего вкуснее есть ему не приходилось. Пётр отодвинулся, вытирая усы большим платком:

– Ну, порадовала душу, хозяюшка!

Положил на стол монету. Женщина не взяла:

– Не по-людски получится. Вы – гости.

– Тогда спасибо, бог тебе в помощь.

…История эта имела продолжение. Уже вернувшись, Пётр как-то вспомнил свою поездку и велел приготовить мурцовку. Повар послушно склонился, но через некоторое время вернулся с виноватым видом:

– Все записи перерыл, не нашёл такого блюда!

Пётр усмехнулся:

– Поди на конюшню, где пара в яблоках стоит. При ней кучер. Так вот пусть отвезёт в ту деревню, где мурцовкой угощали. Вот тебе кошель с деньгами, отдашь его хозяйке, мол, покупаешь способ приготовления.

Повар отправился тотчас же, добрался благополучно, узнал всё про мурцовку. Не удержался, правда, сказал-таки:

– Ты хоть знаешь, кто у тебя в гостях был? Сам царь!

Женщина не поверила:

– Грех неправду говорить. Какой же он царь, когда ни золотинки на нём нет, да и одёжа старенькая, сукно на кафтане потёртое…

– Зато платит тебе по-царски! Избу новую можешь поставить!


         Вернувшись, повар тут же приготовил мурцовку да со своими придумками. Так и стала появляться мурцовка-мурзовка на царском столе время от времени.

А сейчас… Что за жизнь пошла! Даже о такой простой штуке царь размечтался!
 

       …Дни шли за днями. Ничего не происходило. Всё так же накатывались невысокие волны, всё так же пронзительно кричали чайки, сообщая, видно, товаркам о том, что можно поживиться салакой из небольшого косячка. Покричав и исполнив свой долг, они переставали кружить над водой и бросались вниз, в волны, выхватывая с небольшой глубины рыбёшку. Пётр подолгу вынужденно смотрел на это действо стремительной охоты и сам не замечал, как постепенно охватывает его азарт: заметить, налететь, схватить… Ах, как же томительно было ждать вестей от Апраксина, с финских берегов! Он, конечно, находил непрерывно себе занятия: писал письма и оставлял записи в своём дневнике-журнале, становился к токарному станку, который всегда брал с собой, и точил всякие безделушки… Любое ремесло привлекало его, скорее, не тем, что в результате работы рождалась какая-то нужная вещь, а самим процессом рождения этой вещи. Из корявой чурки постепенно проявлялась изящная точёная чаша. Какая бы она ни была, она всегда прекрасна, потому что твои руки держали её, твоё дыхание её касалось, ещё в заготовке ты увидел в ней красоту, как в незаметной красивой женщине, и шаг за шагом приручал её к себе, передавал ей свою душу…

А чайки бесконечно охотились. От этой бесконечности и однообразия нахлынувший было азарт проходил. Нет, такой бессмысленный, безмозглый соперник ему не нравился. Рыбка ничем чайке ответить не может, она сдаётся обстоятельствам, служит кормом чайкам и выживает лишь своим множеством. Человек не может и не должен быть таким покорным. Если ему не терпится померяться силами, то и соперника он должен выбирать себе по плечу.

Вспомнилась медвежья забава из далёкого детства. Смутно всплыл в памяти ужас при виде вздыбившегося огромного зверя. Особенно поразило Петра, совсем ещё малыша, то, что человек, вышедший на поединок, был вооружён не копьём, не рожном, не протазаном, не ножом даже, а обыкновенными крестьянскими вилами, которыми мечут стога. Ведь они не железные, а деревянные, с сухими, упругими, острыми корнями-остриями, и всем своим видом напоминают о том, что в каждое мгновение могут сломаться от удара мощной лапы…

      Эх, пожил бы отец подольше, тогда, может быть, и страсть к охоте передалась бы по наследству. Алексей Михайлович охотником был знаменитым. Вот ему-то умение во всех видах охоты передал дед, Михаил Фёдорович. Когда его сын подрос и увлёкся соколиной охотой, Михаил Фёдорович, пристрастившийся к ней ещё в Костроме и уже большой её знаток, стал непременно участвовать в попытках сына, чтобы пример ему показать, обучить наглядно. Надо сказать, что это ему удалось, и сын постепенно превзошёл отца в мастерстве. И не только, кстати. Он всю дворцовую охоту перестроил, составил целый свод законов, касающихся всякой охоты, поскольку к тому времени он не только в соколиной, но и в псовой охотах стал мастером. Может быть, и он своим сыновьям передал бы это умение, но один сын неспособен был к этому делу, а Пётр не подрос ещё настолько, чтобы можно было его учить. Ко времени смерти отца он только к лошадям начал привыкать. Так что вначале рядом не оказалось достойного учителя, а потом захватили Петра военные игры. И напрасно люди из ближайшего окружения нашёптывали, что охота – есть, по сути дела, та же военная подготовка, те же умения, недаром из хороших охотников всегда получались отличные воины. Не помогало. Пётр тогда оставался от этой забавы в стороне. Его смешило, когда множество охотников и ещё больше челяди выезжали в поле с красивыми, гордыми птицами или сворами быстрых собак, чтобы всей этой армией гоняться за очумевшим от страха зайцем.

Именно тогда он быстро стал взрослеть умом, именно к тем годам относится первое самостоятельное участие Петра в государственной жизни. Это случилось во время запомнившего всем иностранным послам вручения верительных грамот. Тогда послов принимали оба царя, делившие трон, – Иван и Пётр. Первый в силу болезненности своей был практически безучастен к действу, Пётр же, мальчишески подвижный и весёлый, живо воспринимал всё происходящее, и в момент, когда по ритуалу надлежало обоим царям одновременно обратиться к шведскому посланнику, вскочил с трона со словами:

– Его королевское величество, брат наш Каролус свейский, здоров ли?

Простой этот вопрос стал для послов особым знаком: перед ними – будущий единственный царь всея Руси. А Каролус-Карл, – король шведский, – был здоров, и именно тогда продолжилась его династия: родился у него наследник, будущий Карл XII. Именно с этого времени судьбы двух молодых правителей двух сильных государств пересеклись. Они не стали ещё соперниками, но имена их уже произносились рядом…

…Несколько лет спустя, когда Пётр единолично утвердился на троне, он всё же однажды согласился по приглашению бояр участвовать в псовой охоте. В пути его вновь одолевали мысли о бездельниках, которые, сами ничего не умеючи, перекладывают всю охоту на слуг, а сами только и думают, чтобы показать новые наряды да выставиться на глаза юному государю. Когда добрались до места, созрел у него в голове план жестокого испытания. Обратившись к свите, сказал:

– Вы уверяли меня, что охота – занятие прекрасное, многие умения вырабатывает. А я вижу, что рвение проявляют слуги ваши, ане вы. Так возьмите же своры собачьи каждый свою, отпустите слуг. Будем сами охотиться!

Меж расфуфыренных всадников прошёл лёгкий ропот недоумения, но Пётр его пресёк:

– Я так велю! Ведь вам же нравится охота?! Извольте выполнять!

Уже через несколько мгновений началось такое, за чем молодой государь наблюдал, получая немалое удовольствие: собаки тянули куда попало, многих бояр стащив с сёдел, своры сцепились друг с другом, кавалькада рассыпалась, кого-то понесли испуганные лошади…

На следующий день, когда участники «охоты» растирали синяки и ушибы от падений, Пётр предложил:

– А что, если мы сегодня тоже устроим охоту? Только теперь уже соколиную!

Почти у всех нашлось множество причин, по которым сделать это было ну никак нельзя! Пётр выслушивал отказы, тихо наливаясь гневом. Потом сказал:

– Поскольку светлая слава есть в оружии, то почему же вы меня ко псовой охоте от дел царских отвлекаете и от славы к бесславию приводите? Я – царь, и подобает мне быть воином! А эта охота прилежит псарям и холопам!

С тех пор и на десятки лет вперёд охота, как часть государственной жизни, как принадлежность придворного этикета, как непременная составляющая ритуала приёма иностранных гостей, прекратила своё существование. Остались без работы сотни кречетников, сокольников, псарей-выжельников, вся иерархия смотрителей охотничьих хозяйств и собственно охот, бездельничала вся конюшенная обслуга. И не только сверстники Петра сражались уже на потешных полях. Теперь становились солдатами, пусть и не взаправдашними, их отцы, и обращались в опытных бойцов первых и самых лучших регулярных полков – Преображенского и Семёновского. В то же время их старшие сыновья постигали науку войны посложнее, и сначала в игре, а потом в боях настоящих, становились молодыми, дерзкими, отважными офицерами новой русской армии. Голицын, Бутурлин, тот же Меншиков – все они и многие другие проходили постепенно через экзерциции, через многократные штурмы построенной неподалёку от Преображенского потешной крепости Прессбург, а позже – уже изрядного сооружения возле деревни Кожухово, где навыки правильного ведения боя приобретали одновременно до тридцати тысяч человек. Зато потом, спустя годы, одолевали не учебную фортецию, а мощные крепости.

Говорят, что детство вспоминается людям в радужной оболочке, в радостях, сладостях, родительских нежностях, в открывании маленького мира вокруг себя… У Петра детство и отрочество были совсем иными. Жёсткими и жестокими. С внешними смертельными опасностями и бегством от них, с отсутствием настоящей заботы и воспитания, но с сюсюкающими и буквально пританцовывавшими женщинами, от которых хотелось бежать к настоящей мужской компании, с её грубыми, но открытыми правилами. Уже с мальчишеского возраста, с военных игр он заставил себя не бояться смерти, которая приходила и на потешные поля. За несколько лет более двух десятков солдат были убиты пыжами или «огневым духом» из пушек, пятьдесят раненых. Самого его обожгло при разрыве гранаты, когда Пётр учился гренадёрскому мастерству!

Да и вообще – тогда отчего-то очень рано пришло к нему понимание, которое обычно приходит к людям уже почти во взрослом возрасте: понимание необходимости постоянно чему-то учиться. Но и в этом он отличался от многих себе подобных. Не учёба вообще привлекала его. Обычно голова человека заполняется всяческими знаниями без конкретной, определённой цели. А когда в жизни приходит подходящий случай, он эти знания тут же применяет. Бывает, правда, что случай может так и не придти. И знания, наработанные когда-то, пропадают втуне, без применения просто устаревают.
 
Пётр сначала сталкивался с проблемой, и лишь потом искал пути её решения. Заинтересовавшись артиллерийской стрельбой, он быстро понял, что без знания математики, геометрии, фортификации он не достигнет в этом деле успеха. И вот уже по его поручению князь Яков Долгорукий привозит из Франции астролябию, с которой никто не умел в Москве обращаться, ему находят-таки человека сведущего – голландца Франца Тиммермана, – и Пётр вгрызается в науки, отбрасывая за ненадобностью многие их разделы. Оттого и познания у него всю жизнь были отрывочными и бессистемными, но уж если он знал что-то, то знал лучше других! Потом началось увлечение флотом и кораблестроением. И вновь тот же принцип: до всего дойти, до каждой мелочи, достичь мастерства…

…Может быть, именно поэтому не ушёл он от охоты! Она захватила его позже, когда почувствовал её красоту и понял, что и у отца главным в отношении к охоте было не убийство птицы или животного, а сам процесс, при котором уже и не так важно: есть добыча или нет. Попался ему как-то на глаза «Урядник Сокольничья пути»: правила охоты с ловчими птицами, предисловие к которому было написано его отцом. И поразился словам и тем, как они были написаны,– с любовью и нежностью:

«Зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча… Красноосмотрителен же и радостен высокого сокола лёт. Премудра же соколья добыча… Будьте охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякия. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и безскучно, да не забудут птицы красную свою добычу».

С тех пор относился Пётр к охоте по-разному. В дни наибольшего напряжения сил, когда должно было решиться что-то большое, его так и тянуло в поле. Он должен был ещё раз увидеть свободный и стремительный полёт сокола, бросок, сравнимый лишь с полётом стрелы, удар и – гордую посадку головы над поверженной добычей. Когда назревала Полтавская баталия, он велел прислать ему из Москвы охотников-сокольников, и несколько раз уходил с ними в бескрайние приполтавские поля…
Он к этому времени давно уже не летал во сне, он уже позабыл дивное ощущение своей невесомости, полёта лёгкого и плавного, глаза – острого и дальновидящего. Когда такие сны ещё снились, он пытался расспрашивать окружавших его людей: а было ли у них такое, когда дух захватывает свободой и отрешённостью от земных оков? Но из ответов не мог понять природу летания своего. То ли это напоминание о Боге, о силах небесных, об ангельском полёте; то ли говорилось ему в этот момент, что точно так же душа человеческая воспарит над миром когда-нибудь и вознесётся; то ли была это подсказка из немыслимой глубины времён о том, что человек когда-то мог летать птицей…

Он следил за сокольим полётом, и непроизнесённые слова толклись в голове, как языческое моление: о, краса земли гордая и совершенная, посмотри окрест, не добычу ищи, а ворога, который за окоёмом собирается, дай мне силу, и ярость, и скорость, и умение твоё разбить те полчища… Но не отвечал сокол…

И наверно поэтому царь русский говорил в ответ на приглашение высоких особ за границей на охоту: «Гоняйтесь за дикими зверями сколько угодно; эта забава не для меня. Я должен вне государства гоняться за отважным неприятелем, а в государстве моём укрощать диких зверей и упорных подданных»…

Да, неприятель был отважен до безрассудства, упрям до самоотречения, а умом… Если бы властителям давали по уму какие-нибудь специальные титулы, то в прежние времена Пётр назначил бы Карлу звание великого шахматного мастера, гроссмайстера, которому иногда и проиграть не зазорно. С тех пор многое изменилось, но и после Полтавы и бегства Карла царь не ставил крест на Швеции и на венценосном «брате». Партию Россия выиграла, бесспорно. Но впереди была схватка, в которой помимо солдат, офицеров, коней в бой должны вступить, как главная ударная сила, ладьи! Предстояла война на море, война, к которой Пётр начал подготовку уже много лет назад…

…Из глубокой задумчивости вывел шаутбенахта вахтенный. Он доложил, что к сторожевой группе от финского берега приблизилась скампавея и после проверки идёт к гавани. Не иначе – весть какая-то.

Неужели Ваттранг всё же решился сделать ход, которого его соперник не ожидал? Оказалось – с письмом прибыл любимец Петра Змаевич, капитан-командор, тот самый, который с адмиралом Боцисом занимался организацией галерного флота. Ещё не открыв письма, Пётр уже примерно знал его содержание: Апраксин попросит подкрепления, которого он ему дать не может из-за повальных матросских болезней, а также попросит личного присутствия на месте предстоящего сражения. Для того и лучшую скампавею послал, и лучшего капитана, потому как царя поперёк Балтийского моря переправлять не всякий может… Что ж, посмотрим, посмотрим, что там за зверь поперёк дороги стал!

               
                2.
               
     Ещё в Кроншлоте, перед самым выходом всего флота в море Пётр лично проверял состояние кораблей, галер и скампавей. Корабли были к походу готовы полностью, галерный флот тоже мог в любую минуту сняться с якорей, но войска, которые он должен был перевозить, оставались пока на берегу: в тесном пространстве галер гребцы размещались на банках, всё их скудное имущество находилось возле бортов. Вдоль них были устроены широкие доски, дававшие возможность плотно усадить десант. Одна полугалера вмещала до трёхсот человек, скампавея – сто пятьдесят. Десантники хорошо вооружены, их снабдили всем, что могло потребоваться в бою: фузеи со штыками, пистолеты, шпаги, палаши, копья, алебарды, полупики… Да и команда каждой галеры тоже вооружена – мушкетонами, пистолетами, палашами и абордажными топориками. А ещё на носу, на так называемом шпироне, довольно мощная куршейная пушка, да ещё несколько – по бортам. Всё это составляло главную ударную силу этих неказистых на вид небольших судов.
 
Хотя… Почему «неказистых»… Это на огромном морском пространстве, рядом с каравеллами, фрегатами, барками и другими красавцами могут они кому-то показаться маленькими и утлыми. Но они ведь не для этого созданы! Их стихия – прибрежный бой, их преимущество – поворотливость и ловкость, возможность резко, быстро менять направление, заходить в мелкие воды, где не пройдёт никакой морской корабль. А что касается мореходности, то и скампавея, и галера ничуть не уступят своим большим собратьям, спокойно преодолевая большие пространства в тихую погоду на вёслах и под двумя своими косыми парусами. В тихую… Да, в этом-то, в неустойчивости, в слабости перед большой волной, их недостаток. Но как хороши они, готовые к выходу в море, в большой поход!

Пётр заинтересовался этим средиземноморским чудом после рассказов Боциса. Там, откуда тот был родом, эти древние суда совершенствовались и применялись повсюду. Лучшего для восточного средиземноморья с его тысячами островов и островков, с изрезанными берегами и подводными скалами нельзя было и придумать. Впрочем, всех подробностей Пётр не знал, когда брал Боциса на работу в России. Он твёрдо знал одно: на юге уже очень давно, столетиями создавался мощный военный и торговый флот. Даже англичане, добившиеся мировой известности в этой области, признавали до поры до времени за венецианцами первенство. Так что там есть, чему поучиться.
 
Однажды он сам собирался с близкими соратниками отправиться в Венецию, чтобы увидеть, как это делал в Голландии, в Англии, типы кораблей, понабрать новых знаний, поработав на верфях. Не получилась тогда поездка. Пришлось срочно мчаться из Вены в Москву – усмирять вспыхнувший бунт и вести розыск против смутьянов. Конечно, позже сведения, которые он хотел получить в Венеции, собирались и накапливались, но когда в поле зрения оказался этот далматинец, который много лет делал карьеру на генуэзском и венецианском флотах и имел огромный опыт, царь немедленно призвал его для знакомства и разговора.

Его тогда поразило даже не то, как подробно, дотошно знал этот иностранец своё дело. Это чувствовалось сразу, после нескольких минут беседы. Поразило другое. Боцис, проживший в России к тому моменту всего пару месяцев, уже довольно свободно говорил по-русски! Многие приезжие за долгие годы так и не сумели (или не захотели?) освоить такой необходимый им в предстоящей жизни язык. Конечно, выходцам с Балкан русский давался легче, но всё же так быстро это пока никому не удавалось! Отсюда неизбежно следовал вывод: человек он – способный, но главное – настроенный на долгие годы работы. А это Пётр ценил очень высоко.

– Чем России полезен можешь быть?

Боцис улыбкой подтвердил, что он готов к такому вопросу. Он открыл дорожный ларец, принесённый с собой:

– Вот, государь, на этих бумагах – плоды трудов моих по описанию устройства венецианского флота, заметки по строению венецианских лёгких кораблей, скампавеями и галерами именуемыми, с подробными чертежами и руководствами по управлению подобными судами. Я человек морской, на флоте – всю жизнь. Воевал и строил, торговал и строил, снова воевал и снова строил. Мне показалось, что такой человек нужен сегодня в России, где царь затеял великое дело: создаёт сильный флот и бьётся за выход к морю. И поскольку этот выход намечается на Балтике, а она устройством своим очень напоминает хорошо знакомую мне часть Средиземного моря – те же архипелаги, множество отдельных островков, изрезанные берега – я подумал, что русский царь сделал правильную ставку на сочетание больших парусных военных кораблей с хорошо вооружёнными малыми судами, зело приспособленными к таким условиям. И ещё мне показалось (а прав я или нет – решать не мне), что я многими делами смогу помочь в этом великом строительстве.

…Пётр слушал Боциса и радовался тому, как совпадают у них мысли и устремления. Нет, поистине, этот человек был ему нужен! В течение всего разговора царь чувствовал, что далматинец близок ему не только в умениях и познаниях. Было что-то ещё, что вызывало симпатию, но уловить это «что-то» он никак не мог. И только приготовившись отпустить собеседника, он вдруг чуть ли не хлопнул себя по лбу: как же можно было упустить такую необычность! Боцис, в отличие от десятков иностранцев, принимавшихся Петром на службу, ни слова не сказал о желаемом вознаграждении, о каких-то чинах или привилегиях! Тут же спросил его:
 
– На каком месте работать желал бы?

– Знаю я, ваше величество, что новые верфи вы намерены заложить. Вот там и хотелось бы быть, чтобы с самого начала дело на ноги ставить.

– Что ж, быть по сему. Назначу-ка я тебя главным устроителем галерного флота. А чтобы слушали тебя, и чтобы власть у тебя была в руках, даётся тебе чин повыше, чем мой сейчас. Первый адмиральский чин. Будешь шаутбенахтом!

Засмеялся, посмотрев на ошарашенного Боциса, заглянул в бумаги:

– Полностью тебя как величать?.. А-а, вот… Ну, что ж, буду звать тебя Иваном Федосеевичем. Ступай, влезай в это дело, не мешкая. У нас сейчас промедление смерти подобно. Со всеми планами, со списком всего необходимого жду тебя, Иван Федосеевич, через… десять дней!

Он пришёл уже через пять дней. В сбережённые оставшиеся дни Пётр внимательнейшим образом изучал представленные проекты, нашёл их отличными, но в настоящий момент преждевременными. Шаутбенахт Боцис, ещё два года выполнял разные поручения царя и только потом, когда в городе Святого Петра началось строительство верфей, окрылённый, отправился претворять задуманное в жизнь. Здесь, на Галерную верфь уже прибыл знаменитый мастер грек Юрья Русинов. Совместная работа быстро дала результат: одна за другой спускались на воду скампавеи и полугалеры, множилось число русских мастеров, привезённых сюда с Беломорья и быстро научившихся делать непривычные им корабли. Пётр, часто бывавший на верфях, не ограничивался своими познаниями и своей точкой зрения. Офицер, унтер-лейтенант флота Филисов, обучавшийся несколько лет в Испании, докладывал: «Галеры… во время всякого случая как в ходу на гребле и под парусами, и в повороте, и в подымании райн и в обороте – во всём к морскому случаю годны и лехки, но токмо маниром не так красивы, как виницыанские, также и покоями каютными не так доволно». Последнее, впрочем, при неприхотливости Петра, не имело для него никакого значения…

И вот сейчас он проходил с последним предпоходным осмотром галерного флота. Он был спокоен и сосредоточен: дело превыше всего. Но, по совести сказать, то, что было перед ним, нельзя было назвать иначе, чем чудом. На воде, слегка колыхаемый волною, расположился мощный и манёвренный флот, взявший на себя главную тяжесть бесконечно продолжавшейся войны. Почти сотня стройных красавиц – полугалер и скампавей со свёрнутыми косыми парусами на склонённых реях двух мачт в любую минуту могла обернуться грозной силой, способной выступить вблизи берегов и в тесном пространстве против любого противника. Эх, посмотрел бы на них граф Боцис, нечаянный русский патриот, все силы положивший на это дело и так и не дождавшийся его результата…

Хоронили его накануне. Одного дня не дожил Иван Федосеевич до того момента, когда эта галерная армада с таким размахом должна выйти в поход, навстречу схватке с весьма серьёзным противником. Одного дня…

Он будто чувствовал близкий конец, регулярно испытывал свои детища в бою, рвался в опасные места. Он словно не хотел даром есть хлеб страны, ставшей его второй родиной, старался доказать верившему в него человеку, что не зря поручено ему такое великое дело и в залог будущих побед присвоен высокий чин. И за последние несколько лет он неоднократно выходил победителем из морских сражений, становясь и взаправду шаутбенахтом, достойным этого звания.

Когда ещё только назревала решительная схватка со шведами, когда Карл предпринял замысловатое по маршруту наступление на Москву, Пётр направил Боциса в подчинение Апраксину: нельзя было оставлять без присмотра северное направление, тем более, что там тоже пошли в наступление значительные шведские силы, а в особенности – там действовал шведский флот, один из лучших в мире. К тому времени Россия уже могла что-то ему противопоставить, особенно по части галерного флота, более удобного и боеспособного вблизи финских берегов. Боцис блестяще справился с поставленной задачей: под командованием Петра и Апраксина он со своими скампавеями и галерами, пусть ещё и небольшим числом, нападал на шведские корабли, доставлял вооружение и продовольствие русским войскам. Весь тот год прошёл в непрерывных походах и боях. Был взят Выборг, за ним пал Кексгольм. Одновременно Шереметев взял Ригу и Ревель.

Узнав о том, что возле Ревеля шведский адмирал Анкерштрем (поляки его называли и другим именем – Анкашерны) устроил постоянную стоянку своих судов и уже начинает превращать её в крепкую морскую базу, Апраксин послал туда Боциса с отрядом в пять сотен человек и коротким приказом: «уничтожить или крепко повредить все места шведские», что и было тщательно выполнено. А потом Пётр решил использовать преимущества галерного флота, которого у шведов почти и не было. Армии предстояло двигаться по финскому берегу по бездорожью, в густых лесных зарослях. В таких условиях и при бедности, если не сказать – нищете, финских сёл, раздобыть продовольствие для войск было невозможно, тащить за собой большие обозы тяжело и опасно – их могут просто отбить. Именно такие условия, правила этой сумасшедшей, кровавой игры заставили действовать и с суши, и с моря, хотя галерному флоту Пётр тогда ещё не очень доверял боевые действия, но роль обозов он вполне мог выполнить.

  Боевую операцию удалось осуществить только через год. Было много внешних помех, одна из которых – очень серьёзная: угроза Турции начать новую войну. И только в начале мая 1713 года началось совместное наступление армии и флота.

Первой целью тогдашнего броска был Гельсингфорс. Трое суток шли практически всё время на вёслах, без остановки. Здесь от самого Кроншлота (через десять лет он станет Кронштадтом) берега были ровными. Это дальше начинались шхеры, и в случае нападения можно было укрыться, а здесь нужно было поспешить. Благоприятного ветра вдоль берега не было, и паруса почти не использовались. Корабельному флоту адмирала Крюйса, сопровождавшему галерную флотилию значительно мористее, было легче: здесь ветер хотя и менял часто направления, но он был, и при умелом его использовании паруса нормально выполняли своё назначение. Но галерный флот тем не менее упрямо продвигался вперёд. За сутки проходили до шестидесяти вёрст. И это – при тяжелейшей работе огромными вёслами, работе, которую во многих странах называли каторжной и выполняли каторжники. И это – при необходимой осторожности и осмотрительности: лоцманы знали этот прибрежный путь весьма приблизительно. Именно поэтому на передовой скампавее почти непрерывно можно было видеть высокую фигуру царя, лично возглавившего авангард похода. В центре была группа, возглавляемая Апраксиным, замыкала выход галерного флота группа кораблей прикрытия. Командовал арьергардом Боцис.

Когда подошли к Гельсингфорсу, Пётр отправил группу скампавей бригадира Чернышева в разведку боем, а это значило, что Чернышеву нужно было удержаться на острие ножа: нахально, в открытую подойти к укреплениям города и порта, открыть огонь, демонстрируя явное желание на Гельсингфорс напасть. При этом не позволить себе увлечься и всё время маневрировать на грани дальности орудийных выстрелов противника так, чтобы создать иллюзию доступности цели. Чернышев блестяще справился со своей задачей. По его шести скампавеям открыли огонь все береговые батареи. Оставалось только отметить на картах дальность досягаемости и точное расположение всех орудий…

На ночном военном совете после целого дня артиллерийской перестрелки Пётр изложил свой план взятия города. Главный удар должны были нанести десантники Апраксина и Боциса. Они высадятся значительно левее города. На правом фланге пойдут войска Волконского и Толбухина, но там Пётр не ожидал успеха и не настаивал на нём. Этот фланг так же, как центр, руководство которым Пётр взял на себя сам, должен был атаковать город с явно ожидаемых противником направлений, открыто, в лоб, отвлекая начальника гарнизона генерала Армфельда от действий Боциса и Апраксина. О том, что Пётр выбрал для десантирования отрядов, которыми намерен был командовать сам, гельсингфорсскую косу, – самое опасное направление прямо напротив батарей противника, – он предпочёл не говорить.

Боцис и Апраксин сумели настолько скрытно сделать высадку и так быстро сделать глубокий рейд в тыл, что Армфельд, узнав, наконец, что он практически взят в кольцо, с остатками гарнизона сделал то единственное, что ещё мог сделать: собрал жителей, поджёг оставшиеся ещё целыми склады и по оставшейся пока свободной дороге ушёл в сторону Борго, чтобы влиться в корпус Любекера…

Боциса могли высоко оценить участники взятия Борго, других операций, где были необходимы действия с моря. Когда Апраксин осадил Выборг, и наступление замедлилось из-за нехватки оружия, боеприпасов, подкреплений и продовольствия, Боцис пробился через мощное кольцо кораблей противника с отрядом из двухсот семидесяти кораблей, доставивших всё необходимое.
 
Ивану Федосеевичу всего этого было мало, и он непрерывно стремился в самые «горячие места». Именно он впервые на российском флоте в боевой операции применил сочетание лёгких парусных кораблей и гребного флота. По дюжине бригантин и скампавей он выделил на этот поиск противника. Около недели у Боциса ушло на то, чтобы добраться до мест, где можно было встретить шведские корабли, несколько дней его отряд прятался за мелкими островами, укрывался в шхерах. Зато следующие четыре дня оказались для Боциса победными: были захвачены шесть судов с тридцатью шестью орудиями…

…Пётр шёл вдоль выстроившихся команд матросов и десантников, расспрашивал офицеров: хорошо ли знают они тактику посадки войск на суда, правила следования морем, десантирования, построения в боевой порядок… Ах, Боцис, Боцис! Опять Боцис! Ведь всё это разработал он, всё это записал он, всему этому учил он… Судя по всему, хорошо учил: ответы были правильными и чёткими.

Вспомнилось венчание с Катеринушкой. Тогда Пётр попросил Ивана Федосеевича быть его почётным отцом. Боцис отнёсся к этой просьбе с такой готовностью, если не сказать – трепетностью, что совершенно невозможно было в нём различить человека, всего десять лет, прожившего в России, настолько сросся он с русскими в обычаях, поведении, жестах, даже лицом, кажется, стал похож на всех окружающих. Он, наверно, был одним из тех немногих, кто искренне радовался за Петра с Екатериной, кто после венчальных обрядов и торжества не перешёптывался злорадно у себя дома по поводу запоздалого освящения брака…

Прошлым летом, когда русская армия, взяв Гельсингфорс, направилась к другому крупному городу, – к Або, Боцис должен был со своим шхерным флотом пройти из моря Балтийского в Ботнический залив, на восточном берегу которого находился город, обогнуть Гангутский полуостров и атаковать Або с моря. Он благополучно преодолел всё расстояние, но когда оставалось только один-два перехода, возле полуострова, в бухте Тверминне ему… трудно сказать – повезло или нет. Передовая, разведочная скампавея вовремя заметила, что впереди расположился чуть ли не весь парусный флот шведов. А это – сотни бортовых орудий, куда более мощных, чем вооружение вёсельных кораблей. И если попытаться пойти напролом, то гибель всех трудов по созданию шхерного флота будет неизбежной, и тогда становились зыбкими и неопределёнными мечты о победе России в этой затянувшейся на многие годы войне.

Боцис выбрал. Выбрал будущие победы вместо сегодняшних своих амбиций и репутации. Иван Федосеевич, пока их не заметили шведы, потихоньку отвёл свою галерную флотилию. Нет, его никто потом не упрекал в излишней осторожности, тем паче – в трусости, в конце концов обуха плетью не перешибёшь, но русский гарнизон Або, который поселился в городе, взятом всё же только сухопутными силами, оказался без поддержки. Неистовый Голицын был вынужден через некоторое время вывести из Або свои войска.

Увидев Боциса после всего произошедшего, Пётр поразился тому, как разом постарел этот любимый и уважаемый им человек. Из него, казалось, выпустили всю его решительность и твёрдость, лишили сил. Иван Федосеевич обмяк и стал напоминать бурдюк, из которого выпили всё вино. Говорил тихо, словно боялся обратить на себя внимание, в речи появились совсем не свойственные ему прежде интонации извиняющиеся, просительные. Пётр пытался утешить его, говоря, что у любого полководца бывают неудачи:

– Посмотри на меня, граф. У меня вон какая конфузия на Пруте была! Страшно вспомнить, как встали мы все в последний бой. Янычар этих мы там семь тыщ положили, но осталось-то вдесятеро больше! Да что там – вдесятеро… С крымскими и того поболе будет. Есть тут моя вина? Есть. Можно было получше всё продумать, а я не сделал, как надо бы. Вот меня и наказали. Территориями, крепостями, другими уступками… А тебя уж совсем никто не упрекает ни в чём. Правильно сделал, что отошёл. Так что же нам – горевать и на всех уныние наводить? Нет, от нас с тобой, Иван Федосеевич, требуется совсем другое. Мы должны уверенность излучать! Все должны понимать, что победа всё равно в конечном итоге нашей будет.

…Он говорил и видел, что речи его напрасны, что всё сказанное сейчас человек уже не воспринимает, для него это уже суесловие, он уткнулся лицом в свою вину, она его гнетёт и сгибает, сгибает… Как бы не сломала окончательно…

Так и произошло. Он умер через несколько месяцев после того разговора, так и не поняв, что стоял он на пороге больших побед… Иван Федосеевич Боцис, шаутбенахт русского флота умер 18 мая 1714 года. На следующий день флот должен был выйти в море, навстречу… Победе? Поражению? Нет, всё-таки правильнее будет сказать – навстречу неизвестности…

Отплытие задержали на один день.

                (продолжение следует)