Барсик

В кабинете Ивана Петровича царил полумрак. Когда тебе восемьдесят с лишним лет, он комфортнее жгучих солнечных лучей, режущих предметы и растворяя их в уже слабых глазах. Древние часы, шоркающие маятником, наполняли скрипучим «тик-так» комнату. В углу сверкали миски для кота Барсика. Миски эти, Иван Петрович принес из кухни в тот же день, когда стал редко выходить из своего уютного кабинета. По состоянию здоровья и в силу возраста, старик мог позволить себе скудный ассортимент продуктов, хранившийся в серванте, рядом с диваном. Кухня годилась для приходящей уборщицы, раз в неделю занимавшейся бытовыми делами. Старый кот Барсик вслед за своим хозяином не спешил оказаться за пределами сумрачного мирка комнаты.

Больше всего времени Барсик проводил на подоконнике, спасаясь от полумрака, в котором ему не хватало солнца. Любил кот прятаться в тени большой пальмы, растущей в горшке, спрыгивал на пол в случаях голода и справить нужду. Реже Барсик уходил в обход по квартире, чувствуя ответственность за своего хозяина.

Иван Петрович не ожидал, когда Барсик ранним утром спрыгнул с насиженного места под пальмой, нагло одернув темные шторы и ласково отеревшись о штаны старика, запрыгнул тому на колени. Теплые чувства обуяли Ивана Петровича, забросившего чтение трудов молодых ученых в области ботаники. Стоило старику провести жесткой, уже не такой послушной ладонью по шерсти старого кота, как тот замурчал и, устроившись удобнее на коленях, закрыл глаза, явно намереваясь заснуть.

Грустная догадка больно кольнула в сердце Ивана Петровича, и впервые за много лет ему захотелось позвонить своему другу, из тех, кто остался в живых - напарнику по лаборатории Петру Тимофеевичу.

Гудки давно перевалили за три, когда, вроде бы, нужно бросить трубку. Но Иван Петрович знал, в их возрасте можно наплевать на этикеты и дождаться, когда сил у друга хватит доковылять до телефона.

Так и есть, Петр Тимофеевич взял трубку, когда уже и Иван Петрович засомневался в силах своего друга. Короткие "Привет", удивление напарника, которому старый профессор не звонил лет пятнадцать, как их институт закрыли, и собираться кафедрой перестали даже бывшие выпивохи-студенты. Справляться о делах напарника, Иван Петрович не стал, он жаждал немедленно рассказать тому о своих догадках, обо всем, что ещё бурлило в его старом теле, всколыхнулось вместе с мурчанием Барсика, давно не проявлявшего нежность...

- Я знаете, Петр Тимофеевич, звоню Вам рассказать что. О коте своём, Барсике. Да-да, это тот большой кот, которого вы в последний свой визит ко мне, испугались. Давно это было - мечтательно протянул Иван Петрович, закрывая журнал "Наука" и аккуратно, чтобы не спугнуть Барсика, усаживаясь удобнее, как можно так сделать в офисном кресле - а ведь он и тогда был уже немолодым. Сейчас это махина с длинными усами, большими желтыми глазами и рваным ухом. Вы знаете, я только сейчас понял, что даже не знаю, кто смог ему ухо порвать. Он же домашний у меня. Выходил на улицу два раза и все через форточку, когда сваливался. Был молодой кот - не понимал, что девять жизней это вымысел и лез на самые края окон, летел с моего шестого этажа. Вы помните, как я сорвался прямо с середины эксперимента и мне влепили выговор? Тогда позвонили соседи и сказали, чтобы я шел искать Барсика, они  видели, как он планировал вниз, в кусты перед домом. Барсику сейчас ближе к тридцати годам, представьте, мой напарник, а кот всё также сидит у меня на коленях. Я же помню - котенком притащил его домой. В те времена, если у вас осталась память - Иван Петрович задорно хихикнул, представляя, как выглядит его шутка в их седом возрасте - мы проводили опыты с пестицидами. И вот я Барсика принес, закрыл на кухне и убежал на работу в институт. Закрыл потому, что в моем кабинете был целый пакет этого злючего порошка, как сейчас помню - хранили там, потому что проиграли спор в лаборатории и единственные шкафы для хранения заняли эти Хромовы с экспериментами над генетикой крыс.
 
В комнате раздался тихий смешок, изо всех сил, на которые был способен Иван Петрович, из трубки доносился смех его коллеги, скучавшего по временам его лучших научных изысканий. Барсик повел ушами, наверное, удивляясь, откуда в его хозяине есть силы на смех и веселье.

- Точно, ты ещё ругался, что мне удобно - десять минут на горбу с мешком и пестициды спрячутся в платяном шкафу, а тебе, Петь, нужно такси вызывать, потому что в автобусе можно устроить геноцид по маршрутному признаку. Только я не хранил в шкафу мешок, а прятал его под столом кабинета. Так вот, когда я пришел домой в первый день нашего совместного проживания с Барсиком, то увидел, что он, шалопай, - тут в порыве эмоций Иван Петрович несильно прихватил за загривок спящего кота и потаскал как бы в отместку - вырвался из кухни и устроил из пестицидов себе наполнитель для туалета.

 И снова комната вздрогнула от непривычного забытого смеха, раздавшегося в ней. Барсик продолжал невозмутимо лежать на коленях. Даже Иван Петрович перестал быть похожим на себя, морщины на щеках и лбу разгладились, насколько может омолодиться лицо старика, движения потеряли немощную плавность, даже телефон, прижатый к уху вдруг оказался в хватке взрослого, в годах но сильного, человека.

- Да-да, именно поэтому у нас были недочеты в весе пестицидов. Ну, извини, что тогда не сказал - мне было стыдно и совестно рассказывать куда я потратил часть порошка.  Да и кто бы поверил, не те времена были. Просто из зарплаты вычли с моей повинной. Мы, не забывай, домой институтское добро в количестве 100 килограмм растащили. А уж с какой целью - дело второе.

И этот смех, эти воспоминания колыхнули застоявшийся воздух, растворили нафталиновый запах, придав комнате свежесть. Оставалось только одернуть шторы и жизнь ворвется в комнату со стариком и его котом. Но нет, смех затих и Иван Петрович снова обратился в трубку...

- Я вот и звоню. Барсик давно уже живет со мной и в тоже время без меня. А сегодня не слазит с коленей. Он что-то чувствует, и я верю ему. Петь, мой кот скоро умрет, и он пытается до конца остаться верным мне и всей силой делится своей последней любовью.

Повисла тишина, когда и Петр Тимофеевич не знал, что сказать и Иван Петрович не хотел говорить больше. Он смог осознать и принять грустную мысль о своем друге. На том и условились, договорившись созвониться завтра, чтобы грусть прижилась и не оставила последнего отпечатка. Старикам в их возрасте совсем не хочется размениваться на грусть.

Второй за последние пятнадцать лет звонок раздался у Петра Тимофеевича на следующий день в то же самое время...

- Привет Петь, - голос Ивана Петровича оставался грустным, как будто и не было этих суток между звонками - я оказался прав. Барсик сидит у меня на коленях с самого утра. А представь, я и ночью спал с ним. Он примостился ко мне сзади, теплее любой грелки, согревающей не водой, а жизнью, ещё теплившейся внутрях. Припер меня и мурчит. А у меня, Петь, уже и нога затекла, я же в своих годах давно не могу долго лежать без движения, спину ломит, ноги и руки затекают. Даже сердце и то екать начинает. Видно кровь застаивается где-то. А ночью ведь не дерзнул поменять положение. Так и лежал, как в молодости...

Барсик открыл большие глаза, лениво моргнул и зевнул так, как умеют зевать только кошки. Было величие немого рыка царя зверей в этом широком зевке. Иван Петрович улыбнулся и из вредности, давно ставшей милым проявлением любви, сунул палец в рот. Старыми, давно потерявшими убийственную остроту, зубами Барсик прикусил палец и нарочито удивленно глянул на своего хозяина.

- Как вспомню, Петь, мы с Барсиком зимними вечерами лежали под одним одеялом. Он же молодой тогда совсем не желал этого кошачьего эгоизма и индивидуальности. Ему хорошо было с любимым хозяином. Я даже помню, как грустил по первости, когда Барсик стал уединяться в углах комнат или на подоконнике, он же на подоконнике...

Неожиданно, оборванный вопросом, Иван Петрович удивленно взглянул на телефон и как будто отстранился от него, словно и не телефон это вовсе, а оружие. Удивление сменилось некоторой досадой и Иван Петрович ответил на вопрос Петра Тимофеевича.

- А кому же я ещё расскажу это, Петь? Ты ведь за всю мою карьеру, всю жизнь, начиная с знакомства в институте, оставался единственным другом. Только с тобой, если помнишь, мы гуляли вечерами, когда ты познакомился с Натальей. Вспомни, что и залезали в окно её комнаты в общежитии тоже мы вдвоем. Ну, да - улыбнулся Иван Петрович, - залезал ты, а я стоял и тянулся во весь рост. Потому что даже стоя на моих плечах, ты не дотягивался до окна, коротышка - и снова в комнате раздался смех, всё больше обживающийся в сумрачной комнате.

Иван Петрович вспомнил здание женского общежития, где кирпич покрылся плесенью - темно-зеленой, напоминающей обертку от фантика, изредка прорастали тонкие мягкие островки нитей этого мха. Они напоминали волосы на бородавке или на родимом пятне, как на лопатке у Петьки. Иван из-за этого настойчивого сравнения в голове брезговал прижиматься к стене и балансировал на ногах, придерживая коротенького Петра, тянущегося к подоконнику второго этажа. Рубашка выправилась из штанов и когда на первом этаже дернулись шторы, то студентки первого курса, которых только-только заселили на весь этаж, истерично закричали от вида пупка, на ещё молодом жиовте, но уже подернутого редкими волосиками.

Вспоминали и то, как Петька все же добрался до комнаты своей возлюбленной, но был тотчас выпровожен через парадный вход проснувшимся комендантом, толстым противном мужиком усами, которые по его мнению делали его похожим на лихого Барона Мюнгхаузена в исполнении Олега Янковского. И вспоминали это на свадьбе, где Иван был свидетелем Петра и Натальи, как самый верный друг этой парочки, стоически переносящий все невзгоды любви на своих плечах.

Вспоминали эту историю на похоронах Натальи, когда её, совсем молодую, забрал рак, за неделю высушивший до состояния ходячего скелета жизнерадостную, работящую красавицу.

Вспоминали эту историю и сейчас, сидя в своих рабочих кабинетах в квартирах, приложив к уху трубки и негромко смеясь. А потом воспоминания крепкой дружбы, не терпевшей вмешательства, по какому-то негласному закону, никого кроме любимой женщины Петра, разлились возгласами и грустным, со скупой старческой слезой, шепотом.

Барсик продолжал греть колени своего старика, замурчавший ещё громче от приятной неги и осознания того, что хозяин не перемывает старые воспоминания с ним и отвлекся на свою личную жизнь. Кот от удовольствия перебрал коготками серую выцветшую штанину Ивана Петровича и на всякий случай, прежде чем заснуть, оставил одно ухо повернутым в сторону телефона старика.

Барсик не слышал долгой и содержательной беседы о студенческих годах, когда в столовых занимали и дрались за место в очереди. Ему было не интересно узнать о тех временах, когда они звали с собой на разборки Витю из третьего блока, потому что Витя занимался боксом и в первую очередь, придя на встречу "поговорить" отправлял кого-нибудь в нокаут, после чего словом решались все недопонимания. Воспоминания Ивана Петровича и Петра Тимофеевича о дискотеках и поездках к родителям, когда они, ещё свежие и молодые за два дня вскапывали огород и пили до чертиков вкусное натуральное вино из погребов дедушки Петра, степного казака в отставке. Не застал Барсик и откровений скрытых мотивов поступков во времена стройотряда. В тот месяц дружба двух друзей была на грани краха и всё из-за того, что Иван отказался выдавать товарища, тайно поцеловавшего на планерке Наталью. В щеку, но как он смел! Иван не стал выдавать ни товарища Егорку, ни то, что через десять минут, в коридоре управления от Ивана Егорка получил нагоняй такой силы, что уехал в лазарет. Побои снимать и жаловаться Егорка не стал, но всем сказал, что у него проблемы с желудком. А ведь маленькая тайна между Натальей, Иваном и тайным наглецом разрывали Петра на части, он чувствовал предательство. Теперь вот, на закате жизни он точно знал, что наглец был наказан и его честь, как и честь Натальи, не были задеты.

А Барсик спал и спал, разгоняя жгучий мурчащий мотор внутри себя до такой силы, что Иван Петрович не забеспокоился - не последние ли капли любви отдаёт ему кот.

Темные шторы перестали золотиться в складках, верный признак, когда садилось солнце. Иван Петрович и Петр Тимофеевич попрощались, договорившись созвониться на следующий день. Грусть не отпускала, съедала старика, баюкающего Барсика и едва сдерживающего слёзы по грядущей утрате. И где-то рядом с грустью, легкой, шелковой лентой стелилось забытое чувство едва не потерянной дружбы. Звонки раз в день становились привычкой, нагрянувшей на заре жизни.

Следующим днём Иван Петрович позвонил позже, по просьбе своего товарища. Выходило так, что звонок Петру Тимофеевичу выпадал на момент, когда заходила уборщица из соцзащиты. Ему приходилось всё время отвлекаться, отвечая на вопросы о своих последних приключениях в квартире и давать распоряжения, где нужно убраться, а где потерпит до следующего прихода. Позвонив позже, Иван Петрович застал бывшего коллегу уже отдавшим распоряжения и полностью готовым погрузиться в мир воспоминаний.

Однако у Ивана Петровича совсем не было желания предаваться смакованию былых побед и приключений. Утром Барсик неудачно прыгнул, грузно приземлившись на пол. Иван Петрович за почти полных три десятка лет хорошо выучил повадки и возможности кота - это было очень пунктуальное, аккуратное и сильное существо. После прыжка старой кошки, когда можно было представить, как Барсик кряхтит, выпрямляясь на старых лапах, тот по привычке запрыгнул на колени к хозяину и замурчав, разгоняя мотор внутри себя, вытянулся, упершись передними лапами под самый подбородок. Иван Петрович испугался было, что сейчас массаж лапками, которым славится любая уважающая себя кошка, разорвет тонкую дряблую кожу шеи и Иван Петрович не сможет оправится. Но когти старого Барсика едва цепляли большую складку, вытянувшуюся по гортани. Не было остроты, которой боялся Иван Петрович, больше походило на грифель карандаша, которым написали картину, но так и не наточили. Старый кот не способен более содержать себя и Ивану Петровичу казалось, что это невыносимо мучительно быть немощным перед смертью, когда уже и старуха с косой становится не предметом страха, но избавления.

- Бедный мой Барсик - закончил рассказ о своих мыслях Иван Петрович.

Петр Тимофеевич молчал, ему не было жалко кота, как не может быть жалко всех страдающих кошек и собак. Была скорбь, которую хотелось разделить со старым другом.

- Когда-то Барсик легко забирался по шторам - Иван Петрович взглянул на темные занавески, кажется провисевшие здесь тысячу лет, доставшиеся с покупкой квартиры ещё родителями Ивана. Его глаза уже не могли подтвердить, но память помогала находить маленькие проколы и затяжки после хулиганств Барсика - вот времена были. Он прыгал со шкафа на шкаф. Знаешь что, Петь, я признаюсь тебе...

Иван Петрович медленно провел ладонью по костлявой спине кота, шерсть была жёсткая, словно щетина и давно потеряла свой блеск.

- …У меня ты был другом, и Барсик. Знаешь, я ведь так и не женился, а ты со своей семьей был поглощен бытовыми проблемами. В те времена я остался один с Барсиком и мы прожили долгие годы поддерживая друг друга. Я читал и чертил, изучал и спорил и всегда рядом, готовый прийти ободряюще упереться лбом был  только Барсик. Да и не гульбанили мы после работы, а дома был только он. Я, наверное, поэтому все отпуска проводил дома, так и не узнав моря в своей жизни. Он же семья мне был. Был... есть, Петь, есть. Ещё есть, старый лохматый черт.

Иван Петрович улыбнулся, сильнее проводя ладонью по спине кота. Барсик открыл глаза, полные любви и не отводил их от глаз Ивана Петровича. Старик положил трубку. Потом встал, аккуратно перенес Барсика на диван, а сам подошел и одернул шторы. Солнечный свет наполнил кабинет, отвыкший от яркого освещения, и словно путники в темной пещере, добравшийся до выхода, щурились предметы. Щурился сервант, ощутивший лучи на старой краске, сколупнувшейся от времени, щурился диван своим выцветшим покрывалом, щурились стопки журналов и стол, щурился Барсик от неги на солнечных лучах и, не зная чего хочет душа, щурился Иван Петрович.

На следующий день Иван Петрович не звонил. Не желая терять приятную старческую привычку и единственного друга, позвонил Петр Тимофеевич.

Как большой жук, настойчиво вибрировал на столе мобильный телефон. Иван Петрович лежал на диване. На груди старика лежал Барсик, услышав елозанье телефона, Барсик не переставая мурчать негромко мяукнул. Грудь Ивана Петровича не двигалась, ни один мускул на лице не ответил на звонящий телефон и мяуканье кота. Иван Петрович был прав - Барсик почувствовал смерть.