12. Искатели истины

Поиск истины –путь размышлений, направленный обучением, так считали мудрецы прошлого.
Есть в этом некий идеализм, неведомая ныне вера в «абсолютность истины».
Они ужаснулись бы, до какой степени радикализма может дойти современное общество, последуй оно их совету, выстроив подобным образом оба эти процесса!
Что ещё, как не обязательное образование явилось тем противоядием, что избавило нас от опасной привычки размышлять? Лишь оно позволяет оставаться людьми, сохраняя исконно человеческое право не задумываться, не забивать себе голову всякой ерундой.
И только Богу известно, куда заведёт человека небрежение к этому исконному праву всего живого.
Никто в Ленинграде не мог точно сказать, откуда, когда и почему появился здесь Мишель Бакинский. Может, он никогда не стал бы местной достопримечательностью, растворившись среди прочих невесть откуда взявшихся бродяг, если бы не внешность и легенды о пышных «депортациях», устроенных ему когда-то не то местными, не то далеко не местными властями.
Пока все прочие задержанные в рейдах за бродяжничество ожидали стандартной процедуры, с сутками отсидки в «обезьяннике», за Мишелем прибывал целый кортеж, унося его под вой сирен в аэропорт, к ближайшим рейсам до Азербайджана. Но через какое-то время тот снова объявлялся в Питере.
Собственно, через это Мишель и обрёл свое второе имя –Бакинский.
Однако что-либо вытянуть из него об этом, как и вообще о его биографии, никому не удавалось. Его невнятные объяснения никого не убеждали, и мало о ком ещё в городе ходило столько слухов и домыслов.
Одни считали его отпрыском кого-то из представителей высшей тамошней элиты, другие уверяли, что на самом деле он «духовный гуру» дочери или даже жены первого лица Азербайджана…
Мишель подобные слухи никак не подтверждал, как, впрочем, и не опровергал.
А вина их упорного распространения лежала в первую очередь на нём самом – всякий, просто с ним заговорив, встречал такой ответный заряд искреннего, беспричинного радушия, в котором наш человек без ошибки определил бы иностранца. Его всё восхищало, удивляло, радовало.
С позиции здравого смысла лишь две вещи могли объяснить, как дожив до тридцати, человек умудрялся сохранить непосредственность ребенка.
И, если не рассматривать первую – серьёзную травму мозга, останется признать, что он действительно, этот мир впервые видит. Что Мишель каким-то чудом миновал все привычные нам стадии становления личности, начиная с детского сада, школы, и очень может быть провёл часть жизни в каком-то сказочном саду, при дворце своего папаши.
Сторонники «женско-миссионерской» версии феномена Мишеля Бакинского также опирались на вполне объективные факты.
Нечасто встретишь человека, настолько «образом и подобием» напоминающего известного библейского персонажа! Порой и случайный прохожий впадал в ступор, встретив пред собой его облик, обрамленный тонкими, чуть вьющимися волосами с жидкой бородкой. От «канонического» его отличала лишь заметная сутуловатость, да любовь ко всяким фенечкам, делавшая Мишеля больше похожим на какого-нибудь индийского божка.
Как и жаждущая его проповеди «паства» из бомонда питерской подворотни с легкой руки Мишеля Бакинского то углублялась в постижение буддизма, проникая в сущности ментального и астрала, то ударялась в ревностное христианство, жарко споря о строгости того или иного поста…
Прямые, вполне естественные человеку с внешностью Спасителя вопросы о вере вызывали в нем отторжение и столь же упорное нежелание отвечать, как и вопросы о происхождении.
Вот в чем ни у кого сомнений не было, так что Мишель мог бы сделать блестящую карьеру альфонса, если бы в своей детской наивности не был так далек от любой меркантильности! С женщинами у Мишеля всё складывалось на удивление гладко. Он искренне и бескорыстно жил за их счёт, являя даже некоторое благородство и верность всем своим жёнам, о количестве которых можно было только гадать.
И знавшие его не видели в этом ничего странного. Женщины в бродячей жизни Мишеля были не «предметом надежд и терзаний», а сопутствующей необходимостью, как очаг, кров. Без их заботливых рук невозможно было такое явление, как Мишель Бакинский.
Всё же одна, довольно необычная для бродяги страсть у него была – книги.
Мишель регулярно прочесывал все букинистические магазины, его знали торговцы всех подвальчиков и лавок, где он готов был трудиться как рудокоп, перерывая тонны литературы. Не было для него большего счастья, как добыть какую-нибудь потрепанную брошюрку неизвестно-лохматого года издания.
Книги Мишеля, как правило, затрёпанные и старые, брались не для библиотеки. Он подолгу не расставался с ними, таская везде с собой.
Трудности, сопутствующие подобной страсти, свели бы с ума любого библиофила, но не бродягу. Как только добытая с таким трудом, и зачитанная, ещё задолго до него книга переставала быть ему интересна, её тут же тырили соседи по обиталищу.
Уже даже не удивляло, когда в разных местах, у совершенно незнакомых людей, представляя достопримечательности своего жилища, хозяин, указывая на отдельно стоящий фолиант, многозначительно произносил: «Эта книга от Мишеля Бакинского!»
Появления Мишеля носили сезонный характер. В Питере он жил зимой, и все заботы о пребывании своего «третьего мужа» из года в год брала на себя его «питерская жена» Аннушка.
И никого так не удивляло её безропотное смирение в такой жизни с Мишелем Бакинским, как её первого мужа, лучше иных знакомого с тем, насколько не ангельский у той характер. Он никогда не терял её из виду, считая своим долгом заботу и помощь.
Приехав в Ленинград совсем юной, наивной девочкой из далекого молдавского городка, Аннушка мечтала об одном – выучиться и стать известным художником.
Судьба действительно благосклонно предоставила ей возможность стать не только натурщицей, но музой, и даже ангелом-хранителем последнего, наиболее яркого и романтичного периода в творчестве человека, который для неё стал олицетворением этого города.
Этого не простили ни ему, ни ей.
Со своим первым гражданским мужем они встретились на кладбище, на похоронах известного скульптора и очень близкого ей человека. Тот увёл её оттуда, когда каждая кладбищенская собака готова была тыкать в неё пальцем и даже горе в Аннушке затмевала жажда мести.
И она это сделала.
Город с его «художественной интеллигенцией» дорого заплатил ей за всё погромами накануне открытия выставки Васнецова.
Привлечь её с мужем как организаторов, даже признать охватившие три городских района беспорядки «скоординированными» дряхлеющая власть была уже неспособна.
Но испортить им жизнь постаралась –первый муж потерял свой полиграфический бизнес, Аннушка –предоставленное им жильё.
Их отношения распались сами собой, будто жажда мести была единственным, что их объединяло.
А Аннушку за право оставаться в Ленинграде ждала трёхлетняя каторга у печей фарфорового завода, отрабатывать «лимит» за прописку.
И если эту ношу она приняла со смирением, надеясь, легализовавшись, получить свободу, то заставить ее жить как законопослушного обывателя вариантов не было.
Всё, что ей это гарантировало – давно не существующую койку в общежитии, по адресу временной прописки. А связи, имя и авторитет в «неформальных кругах» позволяли претендовать на персональные апартаменты лучших районов города.
Власть, не в силах противостоять самозахватам выселенных квартир, этажей, домов в исторической части Ленинграда, перешла к тактике договоров – захваченный дом временно, но вполне официально передавали бездомным в обмен на сохранение его целостности и поддержание порядка.
Именно в таком доме статуса «легальной бомжатни» в Свечном переулке, с уютной спаленкой, угловой башенкой кругового обзора, Аннушка попыталась заново наладить свою личную жизнь со своим «вторым мужем».
Впрочем, о том периоде она не любила вспоминать.
С «третьим мужем», Мишелем Бакинским, они встретились в доме «Аптека Пеля» на Васильевском. В нем нелегалы заняли третий этаж правого крыла, и Аннушка заселилась в уютную светлую комнату, выходящую окнами в солнечный дворик.
Время, прожитое здесь, пожалуй, было лучшим в ее жизни.
Но всё хорошее когда-нибудь кончается.
С развалом Союза рухнули и так далеко не идиллические отношения властей с бродячим бомондом. Город наводнили беженцы, переселенцы и прочий бомжеватый сброд всех мастей. Само понятие «неформалов» утекло в историю, вытесненное другими «понятиями» новой, криминальной России.
Жить на «нелегальных вписках» стало делом небезопасным.
И на помощь Аннушке снова пришёл «первый муж», предоставив ей с Мишелем свою прежнюю «штаб-квартиру» на Мойке, служившую ещё для распространения его печатной продукции в былые времена их близости.
Новое «безопасное жильё» представляло маленькую тесную комнатку с просторным коридором, ведущим к рядам других таких же комнат, словно затонувших на дне глухого питерского колодца. Свет здесь не выключали ни днём не ночью. Помещения, когда-то были офисами, со временем обретя все признаки классической бомжатни.
Одной из особенностей таких мест было отсутствие мебели. Ее функции выполняли стоящие вдоль стен рюкзаки и сумки, а интерьер составляли матрасы, одеяла, коврики и скатерти, расстеленные прямо на полу.
Привычка обходиться без громоздких предметов, таких как столы или стулья придавала местным обиталищам атмосферу традиционного туркменского жилища. Что очевидно вносило свой отпечаток в быт и образ жизни их обитателей.
Хозяйственная Аннушка каждое своё жильё украшала расшитыми подушечками и пуфиками. Кроме того, заведенная ей еще в бытность модели в мастерской известного скульптора чайная церемония, прокочевав за ней от Марата до Свечного и Мойки к восторгу и нескрываемой гордости Аннушки распространилась по всему городу.
Только такую роскошь, как дефицитный чай, здесь заваривали по-своему: заварка проходила три цикла – свежую разливали через ситечко, затем настаивали в заварном чайнике, а под конец уже кипятили с кипятком.
С появлением Мишеля Бакинского на Мойке начинался праздник. Эта новость сотни раз настигала на улице, обходя волнами все подворотни.
Представители окрестных «комунн» без зазрения совести стекались к дому Аннушки, успеть «урвать своё» из баулов Мишеля с отличной казахской анашой.
Пока его обитатели «гудели» несколько дней, включая саму обдолбанную Аннушку.
Если честно, от пухлых баулов, припертых Мишелем «в счёт его проживания» прибыли не было никакой. До местного населения пока еще не дошла новость, что за анашу надо платить.
Другое дело «мумие», собранное где-то в горах, за время его летних странствий.
После исчезновения из продажи лекарств «мумие» позиционировалось как панацея от всех болезней. За него охотно платили деньги, без проблем брали ларёчники и скупщики.
Это было заботой Аннушки, прекрасно знавшей, что какой бы серьезной ценностью ни обладал пакет «мумия», Мишель всё спустит на занедуживших да на книги.
Чтобы однажды, забив ими рюкзак, вновь отправиться по круговороту своей бродячей жизни.
Иные о подобной беспечности могли только мечтать.
Намотавшись с грузом своих нескончаемых, растущих как снежный ком проблем, Пана рад был возможности навестить Аннушку и Мишеля Бакинского. Найти их в Питере было не трудно, просто у него вечно не хватало времени.
Добираясь до набережной Мойки, он с улыбкой вспоминал, как разыскивал Аннушку в первый раз.
Как потом навещал в «Аптеке Пеля», подарив Мишелю целую упаковку курительных трубок, с собственного, налаженного им в городе производства.
Как в ответ Мишель потчевал его своей, специально для него приготовленной смесью трёх табаков, «замоченных в коньяке и высушенных в яблочных корочках».
Что тут скажешь – Мишель был эстетом.
Их жизнь казалась ему теперь куда более осмысленной, чем его собственная.
Он вкалывал круглые сутки, а что толку?
Он не понимал – почему?!
Почему для всех его усилий, сохраненных «технологий», производственной базы целого НИИ, в стране, где и так ни черта нет, остались лишь пункты приема металлолома?
Хотелось всё бросить, и вернуться туда, где можно быть просто «Паной».
И к кому еще было идти со своими сомненьями, как ни к Мишелю и Аннушке?
И вот, на полу незнакомой комнаты, за кружкой портвейна, Пана повествовал свою историю:
О том, как он собственными руками развалил свой «успешный бизнес», чтобы выкупить оборудование со своей прежней работы, как на новом месте воссоздал некогда секретный цех, и как теперь всё это к чёртовой матери спускают в унитаз, не то под автомойку, не то автосервис!
Мишеля рассказ Паны веселил, Аннушка злилась, ерзая цветастой юбкой по мятой подушке.
– Не пойму, медведь ты, или свинья! –ворчала обкуренная Аннушка. – Ну, что осёл, это точно! Тебе же предлагали гнать двери с окнами? Был бы и в доле, и с мастерской!
Пана поморщился. Ради чего он переворотил горы мусора, клал кирпич, штукатурил, ворочал станки, чтобы в итоге гнать рамный погонаж?
–Я вообще-то мебель делал, – промычал он недовольно, – а что?! Перспективы были неплохие, я же в художественном учился.
–Да кому нужна твоя мебель! – кипятилась Аннушка. – Разуй глаза! Фабрики стоят! Людям жрать нечего! – Инфантилизм Паны ее жутко раздражал.
–Где сейчас твои «художники»?!
–Сан Саныч контрабандист, цветной металл в Эстонию гонит, Паша с Брасом в охране у Шеры, под Пашей уже казино! Люди делом занимаются! А ты?!
Общих знакомых у них хватало.
–Деньги надо зарабатывать! Надо заниматься тем, что деньги приносит! – втолковывала мудрая Аннушка.
А разве Пана спорил? Только «деньги» он воспринимал как нечто побочное от чего-либо, смысл процесса «зарабатывания денег ради денег» был недоступен его пониманию.
– Так почему они с тобой договор аренды не заключили? – вальяжно отставляя портвейн, любопытствовал Мишель со своего ложа.
–Я частное лицо, – буркнул поднаторевший Пана, – и не имею права на аренду муниципальной собственности.
–Так давай тебе «юридическое лицо» нарисуем?
–А толку? Добротное здание, все коммуникации, рядом шоссе, к кому ни сунься, все только и толкуют, чтоб не связывался, «если жить хочу».
–А что предлагают?
–Да, разное, – махнул рукой Пана, – только сыт по горло! Нет желания по новой начинать. Завязываю я с этим.
Допив портвейн, Пана оглядел новое Аннушкино жилище. Книжный шкаф, остов древнего комода, знакомый лёгкий стеллаж, сделанный им Аннушке давным-давно еще до её бродячей жизни. То, что она его до сих пор таскает, было приятно.
–А с «Аптеки Пеля» что ушли? Там симпатичная квартирка была.
–Ты не знаешь? Васильевский чистят. Раньше менты сами зачищали, теперь за них уголовники отрабатывают. Наберут швали из КПЗ, и вместо пятнадцати суток вперёд по выселенным линиям Васильевского острова.
–Опасно стало бродяжить, – вздохнула Аннушка, – эти и убить могут…
–Аннушка! Сходи-ка на кухоньку, там еще хавчик был! – провозгласил Мишель, поблёскивая явно диссонирующим его расслабленной вальяжности хитрым огоньком в глазах. Только та скрылась в проеме, он тут же шмыгнул к составленным у стены сумкам, заговорщицки зашептав:
–Смотри, что нам «бомж-поиск» доставил!
«Бригадами бомж-поиска» называли исследователей выселенных квартир. Здесь их особым вниманием удостаивались уцелевшие печи и дымоходы, полы, которые нещадно громили до основания. Нередко в дымооборотах бывшей имперской столицы находили оружие: позолоченные гербовые клинки, револьверы, и тому подобное.
Поэтому, Пана был сильно разочарован, когда достав бумажный свёрток, Мишель Бакинский с гордым видом извлёк оттуда двуручную стеклянную кружку.
–Что это за хрень? –вырвалось у него с досады.
–Сам ты хрень, –обиделся Мишель.
–Ну, что за кружка? –вежливо поправился Пана.
–Сам ты кружка. Это хрустальная чаша Адонирама! Это из тех вещей, о которых все знают, но никто никогда не видел, потому что они бывают лишь в таких коллекциях, о которых никто ничего не слышал! –бубнил Мишель, любуясь своим обретением.
–Точно, про Адонирама с хрустальной кружкой ничего не слышал, – ухмыльнулся Пана, уж больно трепетно лелеял Мишель свою новую игрушку.
–Ты-то вроде не тупой, понимать должен –не всё для средних мозгов!
–Да я и сам не сразу врубился, хоть давно этим занимаюсь. Орнамент знакомый, а чего, откуда… –Мишель, вручил свою драгоценность Пане и вновь полез в сумки.
–Гоша зараза у меня описание чаши взял, и не отдаёт! Но у меня тут в другом трактате кое-что есть.
Пана с интересом принял чашу. То, что Мишель назвал «орнаментом», на самом деле было избитым изображением черепа со скрещенными костями, всю остальную поверхность покрывали рельефные каплеобразные наросты, только вдоль дна шла вытесненная надпись из череды каких-то букв.
Он и не заметил, как в дверях с блюдом «американских бутербродов» появилась возмущённая Аннушка.
–Опять ты достал эту гадость! Вот хрен вы у меня теперь есть будете, пока руки не отмоете! – Игрушка Мишеля Аннушке явно не нравилась. Пана же не видел в ней ничего интересного – стекло как стекло.
–Череп, капли, и что это значит? – вяло спросил он.
–Значит, что мёртвые не потеют! – огрызнулась Аннушка. – Кто обещал, что я эту дрянь больше не увижу?!
–Ну, Аннушка, Пане-то можно. – Мишель виновато заныл, прижимая к груди потрепанную книжицу «Обрядность вольныхъ каменщиковъ 1909 года».
–Что «можно»?! Тебе всё хиханьки-хаханьки! Что, всё мало?! Гоша тоже, дятел! Ты ещё и Пану приплети!
–Гоше нельзя, мне нельзя, Пане можно! Пана мастер! – убеждал в чём-то Мишель Аннушку.
–Ты что?! Совсем идиот?! –крикнула Аннушка и выскочила, хлопнув дверью. Мишель бросился за ней. Пане стало неловко, он чувствовал себя виноватым, только не мог понять в чём.
Вскоре вернулся расстроенный Мишель.
–Чего это она? – спросил Пана.
–Да ну! –махнул он рукой. – Гоша её накрутил…
–Так что это за череп? –уже извёлся от любопытства Пана.
–Это череп Адонирама, зодчего первого храма Соломона. Он всегда изображается на поле слёз.
Мишель раскрыл книгу на заложенной странице.
На чёрном фоне гравюры Пана действительно увидел похожие капли и череп со скрещёнными костями.
–И что всё это значит? –недоумевал он.
Мишель взял чашу, с любовью поднес ее к глазам.
–Разные значения, символ жизненного пути от слёз рождения до смерти, печаль об утрате Истины, скорбь по Первому Мастеру… убили его, – печально констатировал Мишель
–А кружка тут при чём?
–Ритуальная чаша окроплялась кровью, которую разбавляли вином.
–Фигня какая-то, и зачем всё это?
–Как «зачем»?! –возмутился Мишель Бакинский. – Познать Истину! Вся философия масонов построена на поиске истины, первопричины и сущности.
–Так если замесить здесь крови, познаешь истину?!
–Познание –это путь, который никто за тебя не пройдёт! –назидательно констатировал Мишель. –Смысл обряда лишь указать этот путь ищущему! Вот, если бы ты мог задать вопрос Самому Богу?! У тебя есть такой вопрос, на который ты хотел бы получить ответ?!
Получить такое предложение от человека с внешностью Иисуса…
По спине даже пробежал холодок.
«Хоть бы тебе кто рожу расцарапал, что ли», –непроизвольно пронеслось в голове.
–Есть! – встрепенулся Пана, которого последнее время заботил лишь один вопрос. –Хочу понять, кто чокнутый, я или все вокруг?!
–Хороший вопрос, –подумав, согласился Мишель, –так тебе что, на поиск ответа своей крови жалко?
–Да мне и твоей не жалко.
–Мне нельзя, –вздохнул Мишель, –чаши не должна касаться кровь комедиантов, музыкантов…
–Ты что, комедиант? –перебил Пана.
–Я служил в театре, –серьёзно ответил Мишель.
Пана посмотрел на него удивлённо, такого факта в биографии Мишеля Бакинского он не знал.
–Вообще-то гибель угрожает каждому, в чьей крови менее шестнадцати колен дворянства.
–Так и отлично, «все хиппи дворяне», –вспомнил Пана известную формулу.
–Вот ты с волосатыми подонками истину и ищи! Это же не алкотестер! А чаша Адонирама!
–А я-то тут при чём?! –возмутился Пана.
–Прописано, что ритуал может быть не опасен для достигшего совершенства, в каком либо мастерстве! Здесь кроме тебя, никто не подходит!
–Мне до совершенства, как до Африки, – пробурчал польщённый Пана.
–Ты христианин?! Ты профессионал?! Ты хочешь получить ответ?! Тогда вперед! –Мишель протянул ему чашу.
Пана с сомнением покрутил ее в руках.
–И что будет?
–А я знаю? – честно признался тот. –Увидим! Я Аннушке кое-что почитал, так она теперь её в руки брать боится. А тебе что?! Меньше знаешь –крепче спишь!
–Загоним душу, вдруг кому сгодится, –вздохнул Пана и полоснул ножом левое запястье.
Мишель щедро, до верха залил добытую с Паны кровь розовым портвейном. Чаша действительно заиграла. Меж выделившихся ручек на розовом фоне серебром проступили рельефные капли, очерченный преломлённым светом череп обрёл объём, оба с восторгом любовались эффектом.
–Я знаю! Истина в вине! – как ребёнок радовался Мишель.
–Вино кровь мира, мир наш кровный враг… –подтвердил Пана.
–Наш человек!
–Классно! –согласился Пана, – за Истину!
–Да прибудет с востока! –поддержал Мишель, принимая идущую по кругу искателей Истины чашу.
–Ну вот, встанем мы на путь истины, –рассуждал Пана над опустевшей чашей, –и познаем что я идиот, тебе-то какая в том польза?
–Буду знать, что ты идиот, –кивнул Мишель.
–Ну а познаем, что идиот не я, а все вокруг, какой от этого прок?
–Будем знать, что все идиоты, –опять кивнул Мишель.
–Так жить-то один чёрт среди идиотов! Так какая разница, кто из нас идиот?!
–Вот именно! Главное понять сущность! Только познав истину можно не быть идиотом! Ты-то это понимаешь?
Пана кивнул.
– Наливай! –и двинул Мишелю чашу Адонирама.
Тот критически оценил ее объём.
–Наливаем только по «планке шлатера»! «Планка шлатера» –лучшее изобретение бакинских алкоголиков! – деловито забубнил он, разыскивая разградуированный карандаш, свой прибор измерения ёмкости.
На бомжатнях обычно не было не только стульев, но и одинаковой посуды. Пану отчего-то не удивило, что на «планке шлатера» нашлась насечка и для чаши Адонирама.
Вернувшаяся Аннушка застала разгар проникновенной полемики о значении гиероглифического языка символов в понимании философско-этического мировоззрения раннего христианства.
С третьей бутылки портвейна Пана обнаружил в себе удивительную ясность понимания столь сложной и малоизученной темы.
–Столб мудрости, тосканского ордена, обозначает Соломона, столб силы, дорического, он же царь Гирам, а коринфского, Адонирам! –с трудом вещал Мишель тыкая в книгу.
–Понял! Гирам-Абиф – дорическая колонна! –старательно мотал головой Пана.
– Нет! –не соглашался Мишель. – Дорическая –это Гирам, царь Тирский!
–Понял! Наливай! – В конце концов, Пана мог и напиться, он считал себя в отпуске.