Стеклянная стена

Самая красивая девочка в нашем первом «А» Лена Волчёнкова сидела за первой партой в среднем ряду, а я прямо за ней, за второй партой. Моя соседка Таня, строгая и более рослая, тоже была красива: нежное овальное личико озарялось спокойными голубовато-серыми глазами, тонкий прямой нос и аккуратные, сочные губы, словно вырезанные лепестками, делали её похожей на картинку из книги моих любимых сказок Пушкина, где «царевна молодая... поднялась и расцвела», но это будет позже, а сейчас...
У каждого, кто смотрел на Леночку, начинала блуждать во взгляде тёплая, ласкающая улыбка. Девочка небольшого роста, с прямыми плечами и коротковатой шеей, не вписалась бы сегодня в рамки стандартов красоты, но её своеобразие и было самой привлекательной чертой во всём облике. Круглое личико с чуть намеченными ямочками на щеках, со вздёрнутым носом и большими ярко-зелёными глазами, было молочно белым, а потому особенно выразительно выглядели на нём длинные атласные ресницы и широкие, чуть сросшиеся на переносице, брови. Её, словно немного растянутые, губы – единственное, к чему можно было придраться, Мне всё казалось, что она непременно квакнет по-лягушачьи, тем более что длинные шёлковые косы неяркой блондинки отливали зеленью, словно протяжные, желтоватые озёрные водоросли.
Сентябрь заливал наш класс солнечным мёдом, на окошке цвёл, похожий на маленький костёр, цветок, называемый «огонёк», полнокровными сердцами свисали соцветья герани, с улицы доносились голоса птиц, особенно выщёлкивали свои чик-чирики воробьи. Я поглядывала в окно, ловила взглядом порой повёрнутый ко мне профиль Лены и думала: «Я воробей, а она... голубь? Синица?... А... сойка!» Папа показывал мне эту прекрасную птицу, когда мы гуляли в лесу.   
Я так хотела быть красивой! Но, увидев своих красавиц-одноклассниц, совершенно в себе разочаровалась, хотя до того все знакомые моих родителей меня всегда расхваливали, не жалея самых высокопарных выражений, мол, чудесная девочка, очень милая, умничка, хорошенькая и тому подобное. Теперь я воочию убедилась в том, что я самая обыкновенная, простая, средненькая, и это, кольнув лёгким остриём зависти, поставило меня в ряд старательных, упорных скромниц. Я стала отличницей, за свои труды получала точно уж заслуженные похвалы, и всё-таки ещё трижды позавидовала красавице Ленке.
Это было весной, перед окончанием учебного года во втором классе. Только что отплясался короткий ливень с грозой, терпко пахла молодая зелень, рождая тревожно-весёлое настроение. Я шла по городу (а жили мы напротив драматического театра), и вдруг увидела афишу-стенд, на которой были размещены  фотографии сцен из репертуарных спектаклей. Не вспомню названия пьесы, но живо стоит в памяти тогда ещё чёрно-белая картинка: на фото наша Лена в компании известных артистов. Мои родители часто ходили в театр, мама всегда рассказывала содержание спектаклей, показывала на афишах артистов. Я тоже посещала все детские спектакли и знала актёрский состав. Но теперь я видела Лену! На сцене! Как настоящую артистку! Я была потрясена. 
Как я упрашивала маму сводить меня на этот спектакль! Но на вечерние просмотры детей не пускали, и, вообще, это произведение было совершенно недоступным детскому восприятию: что-то о любви, страсти, измене... но всё-таки я попала на спектакль! Как?  Мама уговорила контролёршу пропустить меня на первую картину, в которой только и участвовала Лена, посмотреть на девочку-одноклассницу. Я впервые увидела, как даётся взятка: смущённо, покраснев до корней волос, мама сунула в руку блюстительнице порядка скрученную денежку. Сама она терпеливо ждала меня у входа.
Ленка выбегала на сцену и маловнятным голоском щебетала две коротких фразы, что-то вроде «да, господин Лэйстрэд» и « мама мне обещала». Затем взбиралась на колени этому господину, но тут же входила её «мама» и отправляла её спать. Потом взрослые обсуждали её: какая она прелестная и умная. Она, действительно, была прелестной в атласном кремовом платье с бантом на талии, но ничего умного я не услышала.
Я вышла из театра совершенно успокоенная. Нет, Лена не артистка, просто красивая девочка, папа и мама которой работали в театре: отец гримёром, а мать парикмахером. Мы шли с мамой по вечерней улице, и она спросила меня: «Ну, как тебе маленькая актриса?» Я чуть слукавила, чтобы не огорчать, так постаравшуюся для меня, маму: «Хорошо, мамуля! Чудесно! Она там такая красивая! Только тихо говорит».
В третьем классе нас поразило событие, переворачивавшее всё наше привычное обучение: нас «сливали» с мальчиками. Здание школы было перегорожено по всем этажам толстенными досками. За этой деревянной стеной нашей второй женской школы размещалась четвёртая мужская. На переменах мы всегда слышали невообразимый шум, вопли и визги, пытались что-то разглядеть в отверстия от выпавших сучков, но это было стыдно, так что ничего толком увидеть никогда не удавалось. И вот стену сломали. Это сделали летом на каникулах, и мы пришли в огромное, гулкое здание с множеством неизведанных поворотов и закоулков. Почти половина одноклассниц была переведена в другую школу по месту жительства, но Лена и Таня остались в моём классе. В вестибюле нас построили парами, а рядом выстроилась такая же колонна мальчиков. Они крутились, перекрикивались, и наша престарелая учительница Анна Ивановна, которой, как говорили моя и Танина мамы, не дали спокойно доработать два года до пенсии, сильно нервничала, дёргала то одного, то другого за рукава и блистала на них сердитыми взорами, которых мы, девочки, всегда очень боялись.
В классе, после прохладного вестибюля, было жарко и душно, а ещё и необычно шумно. Мы, девочки, войдя в класс, смирно садились за парты и чинно восседали, боясь пошевелиться под строгим учительским взглядом, а тут... шелест, сопение, вздохи, постукивание...
Мальчики мне не понравились: вертлявые, почти все низкорослые, с самым отвратительным, что у них всех было – это торчащими, голыми ушами. Анна Ивановна сразу решила посадить каждого мальчика с какой-то из девочек. Она пристально на меня посмотрела – я была любимой ученицей – и я невольно взглянула на мальчика в бархатном разлетаистом, как у художника, пиджачке, с бабочкой у воротника. Учительница поняла, кого я выбрала, и посадила меня с Борей. Боже мой, как же я нагоревалась с этим «артистом» (он оказался сыном актёра кукольного театра). Этот мальчик постоянно крутился и залезал на мою половину парты, толкал меня локтем, когда я писала в тетради, гудел в ухо... Всё-таки через полгода я от него избавилась, но как...
Однажды он пол-урока сопел мне в ухо и вдруг вцепился в него зубами. Мой болезненный крик пронзил сонную атмосферу класса (нам было дано задание читать текст про себя). Ухо моё посинело и распухло, и на перемене все смотрели на него, даже пришла учительница Надежда Петровна из соседнего класса «Б».  Хулигана завели в учительскую, и две учительницы провели допрос с пристрастием, а я потом узнала обо всём от мамы, которая приходила к Анне Ивановне разбираться с моей травмой.
— Ты зачем укусил девочку? Такую хорошую девочку обидел! Отличницу! – негодовала Анна Ивановна.
— Чего молчишь? Что она тебе сделала? – вступила Надежда Петровна.
— Н... ничего. – пробубнил Борька.
— Так почему же ты её укусил? От злости? Ведь только собаки кусаются, а ты человек! Человек ты?
— Человек.
— Ну, и что с тобой случилось? Откуда такая дикость? Почему ты так обидел девочку?
Борька молчал, угнув голову, покраснев так, что веснушки на лице стали выпуклыми.
— Вот что, если не объяснишь свой поступок, вызовем в школу родителей, им ответишь. И после уроков будешь в учительской под замком сидеть, пока мать за тобой не придёт. Расстроишь маму, а ведь у неё больное сердце! Так что отвечай, за что ты укусил ученицу?
— За ухо.
— Это мы и без тебя знаем, слишком даже видим. А чего ты от неё хотел?
— Я... хотел... поцелова-а-ать!... – слёзы градом посыпались из его глаз.
Так я узнала цену страсти. Ухо моё ещё несколько дней привлекало внимание детей, но теперь я сидела за партой со своей любимой подругой Таней. Мне в классе сочувствовали, только Ленка посмеивалась и презрительно фыркала, даже сказала Тане: «Вот смехота! В неё дурак влюбился!» Таня мне, конечно, передала её слова, и я, правда ненадолго, обиделась.   
На уроке пения учительница Серафима Сергеевна ставила сочинённую ею оперу «Золотая рыбка». Я попала в массовку, изображавшую морские волны: мы, то сидя на полу, то встав на колени, а в конце и поднявшись во весь рост, раскачивались, размахивали руками, изображая волнение моря, шторм и бурю... На репетиции приходили солисты из других, даже старших, классов, играли роли Старика и Старухи. Девочка из четвёртого класса исполняла партию Золотой рыбки. Мне очень не нравилось, как она пела. Иногда фальшиво и, главное, бесчувственно.  Серафима Сергеевна тоже морщилась и нервничала. Вдруг она не выдержала:
— Девочки! А кто из вас может напеть арию рыбки?
И я подняла руку. Так я стала артисткой оперы. На городском смотре мы заняли первое место, а мои фоторгафии в марлевом костюме, сшитом родителями, до сих пор гордость моей мамы и удивление внучки.
Теперь в классе я ловила напряжённые взгляды двух пар глаз: Борины – серо-голубые, печальные, и Ленкины – злобно-презрительные, отторгающие. Она, вообще, словно построила непроницаемую стеклянную стену между нами, хотя мы и общались по делу, вежливо разговаривали, но я чувствовала, что мы как бы не соприкасаемся, отгорожены друг от друга.
 А на следующий учебный год Борис не пришёл в класс. Оказалось, у него летом умерла мама, и они с отцом уехали в другой город, где жила Борина бабушка.
Вот и окончена начальная школа, и мы пришли в пятый класс, к разным учителям по разным предметам. Нашей классной руководительницей стала молодая учительница литературы Валерия Павловна. Она, как и все, сразу же подпала под очарование Лены Волчёнковой, троечницы по её предмету, но всегда «вытягивающейся» до четвёрки. Учительница решила поставить к Новому году отрывок из сказки Андерсена «Снежная королева», где роль Герды, конечно же, досталась Ленке, а Снежную королеву получила Таня. Я, признанная школьная артистка, таким образом осталась в стороне. Было немного обидно, очень хотелось участвовать и выступать. Но я смирилась, а на репетиции оставалась, ожидая Таню. Смотрела я, молчала, а внутри закипало недовольство. Репетиции были скучными, занудными, сцены статичными. Я осторожно «влезла» в процесс.
— Валерия Павловна! А не лучше ли...
Каждое моё замечание улучшало постановку, учительница назвала меня «вторым режиссёром», очень хвалила и радовалась, что отрывок, как она выразилась, «заблистал». Ленка на все мои замечания возражала, злилась, но ей приходилось подчиняться, под воздействием учительницы.
Зима в тот год была сказочно прекрасной: в меру морозной, многоснежной, и в городе впервые нарядили не одну, а несколько больших ёлок. Мы с Таней пришли вечером в парк и залюбовались стройной, нарядной елью у эстрады. На её верхушке не красовалась обычная красная звезда, а мягкой долькой лимона светился месяц. Я тогда подумала, что всё будет прекрасно под этим месяцем, и загадала, что сыграю в нашей постановке!
Первый раз отрывок был показан на утреннике пятых классов, а потом классные руководители четвёртых и третьих классов попросили показать его своим ученикам. Тут заболела Таня, и я её заменила. Болезнь подруги всерьёз огорчила, но выходило, что я выручаю и её, и всех. Отрывок шёл на «ура», меня снова хвалили, и на сцене мы с Леной противостояли друг другу, хотя, мне казалось, не на тех сторонах: я на стороне зла, она – добра...
В седьмом классе весь наш коллектив поделился на группы. В одну входили дети самых главных людей города, богатые и отгороженные от класса особым к ним отношением. У нас училась дочь первого секретаря обкома партии, сын начальника облторга, двойняшки – дочки директора завода дорожных машин, сын директрисы нашей школы. Они всегда держались особняком, общались между собой, но как-то вяло, нехотя. Ещё одна группа – самые простые ребята: дочка уборщицы матери-одиночки, сыновья простых рабочих с завода, девочки из семей обслуживающего персонала столовой и гостиницы...
Наша группа – ядро класса – лучшие ученики, все из интеллигентных семей. Мой папа преподавал в лесохозяйственном институте, Танин отец работал в горкоме, Ленкины родители, известно, в театре, Серёжка прибился к нам, оторвавшись от своей «стаи», потому что влюблён был в Лену, хотя его отец был первым секретарём горкома партии. Ещё с нами дружили два мальчика Коля и Гена, оба дети учителей.
Мы вместе ходили в кино, на всех мероприятиях держались стайкой, гуляли в парке, даже сбежали однажды с уроков... Бродили по кладбищу, смотрели с кручи вдаль, рассуждали о жизни... Потом пристыженно объяснялись с завучем в учительской, где горкой были сложены наши школьные сумки.
У нас был новый классный руководитель учитель физики Анатолий Игнатьевич. Он был молод и красив, его жена Галина Константиновна, яркая красавица, вела у нас химию, и мы были счастливы, проводя многие выходные в лыжных и туристических походах. О, конечно, мы много сплетничали, обсуждая всех и вся, злословили, иногда ссорились и постоянно соперничали друг с другом. Но, при всём моём остроязычии, начитанности и музыкальности, я всегда ощущала себя на вторых ролях после величественно вялой Елены. Таню все наши на пьедестал красоты не возводили, она была несколько занудной, всем читала морали, яростно спорила по всяким мелочам, негодовала на наши иногда глуповатые шалости, но не отставала от нашей группы. А Лена царила, несла себя гордо и смотрела на нас, девчонок, снисходительно.
Я, помню, спросила у мамы: «Кто красивее Лена или Таня?
— Конечно, Таня, – даже удивилась мама.
— Почему это? – совершенно искренне не поняла я.
— Потому что у Тани классическая красота, тонкая, изящная, а Лена просто миловидная, хорошенькая, но с возрастом это пройдёт, в её внешности много грубого.
— Что, например?
— Курносый нос, широкий рот, сросшиеся брови... Фигура: склонность к полноте, некоторая коренастость...»
Я не поверила маме. Все мальчики нашей группы, да и в классе, были влюблены в Ленку.
И вдруг что-то сломалось, качнулось резко и перевесило в другую сторону. Я, постоянно сочинявшая в стенгазету всякие дразнилки на хулиганов и отстающих, ярче других проявлявшая себя на уроках литературы, никому ничего не сказав, записалась в литературнотворческий кружок во Дворец пионеров и, прозанимавшись год, весной оказалась опубликованной в местной газете «Комсомолец» вместе с тремя ребятами из кружка. Страничка называлась «Юные голоса», и каждый выступил с одним стихотворением. Мои одногруппники были потрясены. Меня поздравляли, хвалили все, кроме Лены. Она презрительно сжала губы и со сквозящим в глазах смешком обронила: «Случайность». Стеклянная стена между нами словно стала в два раза толще. А в воскресенье по Всесоюзному радио прозвучало это моё стихотворение в передаче «Пионерская зорька». Оказалось, в нашем городе гостил московский журналист, и он увёз газету с собой. Это совершенно поразило даже меня. Потом мне пришло письмо из Калинина от мальчика Володи Сергеева – отклик на публикацию с предложением дружить по переписке. Кстати, мы до сих пор дружим.
И тут наша группа распалась. Она рассыпалась сразу, в одночасье. Даже не было ссоры или недовольств, просто, Ленка перестала со мной общаться, а заодно и с моей задушевной подругой Таней. У Сергея умер отец, и семья переехала в Москву, Гена и Коля продолжали составлять Ленкину свиту, но без нас это уже была не группа, а нелепая троица, потому что «царица» отличала только Серёжу, а эти два поклонника были так, «пришей-пристебай», едва приметные фавориты.
А потом... Вышло постановление о том, что до поступления в ВУЗ надо отработать два года, а в школе ввели заводскую практику, как-то сложно нас втиснули во взрослый коллектив, начались прогулы, какие-то странные отношения... В общем, некоторая группа учеников ушла в вечернюю школу, зарабатывать стаж. И я ушла. И сколько потом ни встречалась с Леной, никогда она не здоровалась со мной, не давала возможности мне первой поприветствовать её, подняв свой курносый нос, горделиво отворачивалась. А я, пользуясь этим, явственно ощущая стеклянную стену между нами, похожую на ту, что устанавливают для опознания в милиции, когда с другой стороны ничего не видно, я всегда прямо и откровенно рассматривала её.
Вот так и кольнуло меня в очередной раз, стыдно вспомнить. Она стояла в середине троллейбуса, я вошла и почти натолкнулась на неё. Холодно и зло блеснув, словно плеснув водой на разогретую сковородку (а жара на улице лютовала), её глаза тут же уставились в окно. Я стала разглядывать её всю: от и до. Вдруг подумалось, что мы уже не так юны, двадцать семь – близко к зрелости. Знала, что трижды Елена поступала в медицинский институт, но не проходила по конкурсу, а закончила медучилище, работает медсестрой в областной больнице в хирургическом отделении, её там ценят. Это всё от Татьяны сведения поступают, она с ней не теряет связь. Странно, но все мы замужем, а Ленка нет. Видимо, очень уж себя высоко ценит. Стоит такая сочная, пополневшая, как и предполагала моя мама, грубоватая лицом и фигурой. А нос – кверху, глаза красивые, ресницы – тот же атлас, сросшиеся брови – рама красоте. Причёска по моде – кичкой собраны волосы, что называется «бабеттой», а выглядит б`абисто. Лицо у неё гладкое, белое, наверное, прячет от солнца. И вот – укол. В ушах у Лены жемчужные, на золотом с чеканным узором ободке, серьги, на которые я долго любовалась в ювелирном магазине, но купить не могла.
Потом мы встречались как-то на всяких городских перепутьях. То я видела, как она гуляла с новым артистом  драмтеатра, оказалось, женатым и вскоре уехавшим из нашего города, то шла она со старшей сестрой Инной, и та поздоровалась со мной, а Ленка – нет, то вдруг идёт она явно беременная. Звоню Татьяне, а та вся в расстройстве: её красавец аспирант муж загулял, кается, но она не хочет его прощать, вся натянутая, как струна, звенящая нервами, ответила, словно отплевалась, что нет у Ленки никакого мужа, так будет рожать, ведь тридцать уже... Потом и Таня так себе дочку родила, от чужого мужа, своего отдала другой. Вот наши красавицы писанные, одинокие мамки...
Своего красивого мальчика Ленка водила, как и я дочку, на лечебную физкультуру. Входит, видит меня, поднимает лицо и садится, не глядя, не говоря уж о «здрасьте» или там кивке головой. Гордыня так и вылезает из-под ресниц, из ноздрей, из поджатых растянутых губ. А я всё смотрю ей в лицо, прямо и откровенно. Нет, уже не красавица, так, обычная тётка. Я разглядываю её и стыдливо думаю, что вот ведь были уколы зависти у меня к ней, а что же тогда чувствует она, если возвела такое громоздкое стеклянное сооружение между нами?
А... да-да, случилось это в девяносто ... году, когда всё было трудно, плохо, беззарплатно, безнадёжно и уже отравлено разрушительными вывертами перестройки. А нам уже по пятьдесят, даже с хвостиком. И вот собирает нас к себе Ленка Волчёнкова, наша одноклассница, первая красавица, гордячка. Собирает на свои похороны. Как жила, так и умерла – не как все, особенно, артистично. Известно: сошлась с каким-то молодым, красивым, только что отсидевшим своё парнем, в ЗАГС собирались в среду, уже на роспись (где же ему проживать, если не у неё? Где прописываться?), а в понедельник стали маринады закрывать – огурчики-помидорчики... Он и скажи ей что-то, а она ему и ответь, а он банку об пол, а она... Ничего она не успела, он ножом махнул. Чётко так махнул, прямо по её сонной артерии. И всё. Такая вот свадьба.
«Скорая» констатировала смерть, зэка пошёл на новый срок, а мы пришли в её квартиру и смотрели ей в лицо. Она была прекрасна, словно уснула. Атласные ресницы опустили тень на пол-лица, губы чуть собрались, словно для поцелуя, нежность витала в облике, не было и тени гордыни в выражении совершенного покоя в застывших чертах. Сын Артём стоял у гроба и смотрел неотрывно на неё, и не хотел отойти или присесть. «А... и ты, Лена, могла любить горячо и беззаветно, потому что только на любовь может так отвечать ребёнок своей матери...»
Похоронили её рядом с мамой, ушедшей пару лет назад, я огляделась, запоминая место в самой сердцевине, так называемого, нового кладбища. Совсем недалеко от дороги, вон куща сиреневых кустов...
Весной, на Радуницу, ходила я по кладбищу. День был рабочий, народу немного. Обошла своих, прохожу мимо того места, где, точно-точно – вон голые кусты сирени, там могила Елены. Иду туда, а нет памятника её матери, нет как нет. Кружу, ищу, уже зову про себя: «Эй, Ленка! Отзовись, где ты? Ну, что уж теперь гордиться, знаешь ведь, что я простила... Знаешь, что не так у меня всё хорошо, своих горестей горсти.. Эй, гордая Герда!..» Тишина, безлюдье, скрип голых кустов под пронзительным сквозным ветерком, ворон царапнул когтями по железу соседнего с кустами памятника, застучал клювом, долбя добычу...
Стоит, стоит непоколебимо стеклянная стена, только другой стороной повернулась: меня, наверное, видно, а Лену – нет. Шагнула я, и вдруг нога провалилась в ямку, небольшую, как раз по ноге. Ногу я выдернула, сустав заболел, и захромала я к дороге. Обернулась и тихо сказала: «Не хочешь, чтоб я приходила. Что ж, не надо. Больше не приду, прощай», и похромала домой.
Дома намазала ногу ядовитой мазью, остро пахнущей больницей, и, видно от запаха, совсем не хотя этого, снова увидела памятью Ленкино лицо, то, гордое, надменное, выражающее сознание своего величия и превосходства над всеми. Как быстро пролетела целая жизнь! На что она потрачена? Ах, да! Дело её благородное, сын... Вечная тебе память, Елена красавица, вечный покой.
Ещё раз всё-таки укололо меня... чем? Обидой? Завистью? Даже не определю, как и всегда. Просто, быстро и чуть болезненно входит в сердце игла, и мельчайшая капля яда выбивает слезу. Ненадолго, но памятно. Иду я по жаркой, летней, пахнущей разогретым асфальтом улице мимо бывшего Ленкиного дома и встречаю её сестру Инну. Больше десяти лет не видела, со дня похорон. Узнали мы друг друга, поздоровались. Но я увидела уже дряхлеющую старушку, всего-то на девять лет старше себя. Боже мой, какие мы уже старые! Ужаснулась, загрустила... Тут и укололо: «А тебя, Елена красавица, никто старой не увидит». Никто и никогда.