ЧИН

— Ну,как оно там? — бодрым заинтересованным тоном выспрашивал меня Борис, постоялец нашего дома престарелых, справляясь о моей поездке на дачу, то есть, в Павлин, протягивая крепкую, со вздыбленными синими венами, руку в знак приветствия.

Дом Бориса Александровича находится в соседних Мосеевцах. Теперь,когда я купила в тех местах недвижимость, Борис тянулся ко мне с расспросами о моем приобретении, в глубине души, возможно, сожалея, что не продал мне свой родовой дом... А о доме его я часто заводила разговор, хотела купить, но Борис как отрезал:
— Пока ноги ходят, да в могуте — не продам, сам там летом жить буду! А ты ко мне в гости приходи! Как- никак, соседи теперь!
— Ну и дай Бог ему здоровья еще, — думала я про себя, тем более, что подвернулся мне домик в Павлине, но приглашение Бориса Александровича приняла, пообещав найти время для визита.

... И вот наладилась я по гостям! Предварительно позвонила: мол, иду, встречай, Борис Александрович! На что он мне ответил:
— Я на дорогу выйду, там еще по угору подниматься, тропку покажу!

— Заходи, заходи! — с радостным гостеприимством хозяин распахнул передо мной просевшие от времени двери, указывая на покосившиеся ступеньки, ведущие в зимовку, а оттуда и в передние комнаты.
Маленький, подвижный, протащил меня по всему дому, показал каждый угол, закуток, похвалился недюжинными широкими половицами, на которых попрыгал, приплясывая: вот, мол, сколько времени лежат, а не покачнулись, не провалились. Гордо провел скрюченными пальцами по оштукатуренным стенам: они не потрескались, не обвалилась штукатурка за время его отсутствия — а жил Борис в Мосеевцах с поздней весны до заморозков, не по нему была казённая житуха в доме престарелых.
С какой искренней любовью рассказал он мне о глинобитных печах, коих в доме было две, как бил он их после работы по вечерам с отцом ... Печи эти до сих пор в идеальном состоянии: не покосились, не просели, на совесть деланы.

— Борис Александрович, — а что это у тебя все шкафы нараспах? — подивилась я обилию вещей в трех огромных деревянных гардеробах с резными дверцами. Вещи аккуратно развешены, рассортированы: верхняя одежда отдельно, рубашки да костюмы в сторонке, белье да мелочёвка на полочках.
— А! Дак это я обратно на зиму в "пансионат" ( пансионатом Борис называл дом престарелых) собираюсь, - распахнул, чтоб не задохлись да не заплесневели.
— Да у тебя тут целое приданое, на дюжину человек нарядов хватит, — изумилась я, когда мой взгляд зацепил еще два огромных комода с вытащенными до середины ящиками, полными все той же одежды, вероятно, тоже в целях проветривания на зимний период.
— Так это материно еще лопотьё да сестёр, — заоправдывался Борис, — а мне и выбросить жалко! Летом приеду, дак пересушу опять всё на солнышке...

Какая-то невероятная грусть завладела мной, когда я глядела на всё это Борисово хозяйство, унылое и серое, заброшенное да не обихоженное женской рукой и заботой... И пробежала мысль в голове, кольнув острой молниеносной болью сердце: ведь не вечен Борис Александрович, уж восемьдесят лет скоро, да и здоровье неважное... Вот так сляжет в доме престарелых, и останется все его хозяйство без догляда, порушат да растащат его лихие люди, жадные до чужого добра...
А добра - то в доме хватает: три телевизора, два холодильника, мебель старинная ручной работы, посуда латунная да икона старая, черная в посеребрённой раме...

Ну а кому это оставишь, коли сам смотреть за домом не сможешь? Детей у Бориса нет, бабу он под старость лет привёз с Урала, дети у нее возрослые были, а своего дитёнка не прижили. Брата в армии убили, тоже детей нет. Вторая сестра, Неля, давно покоится с миром, а старшая, Сима, живёт в Новосибирске, и ни ей, ни племянникам Борисовым дома его в глухомани этой не надо и подавно...
А дом -то хороший, крепкий. И зимовка добротная. Сам хозяин и не припомнит, сколько лет этой домине. Рассказал только, что семью зажиточную раскулачили да выслали в тайгу куда - то, а дом отец за гроши купил. Поведал Борис, что самолично с отцом дом они трижды подрубали и поднимали, и что из двора зимовку срубили, когда скот перестали держать.

Про семью рассказывал тепло и с грустью в глазах:
...Был он в семье четвёртым ребёнком, как говорили, заскрёбышем , то есть, последним. Старшие были девочки — Сима и Неля, а средний — брат Анатолий. Родители Бориса были оба 1904 года рождения, мама, Евлалия Егоровна, всю жизнь отработала скотницей, отец, Александр Филиппович, мастером в лесу работал после войны, в Лахоме. Родился Борис в 1940 году, войны он не помнил, так как был еще совсем несмышлёнышем. Но один момент из тех тяжелых послевоенных лет врезался в память маленького Бори: когда отец пришёл с фронта, он обнял каждого своего ребёнка и дал по увесистой глыбе кускового сахара, заботливо обмотанного чистой тряпицей. Как же были рады дети, за тяжёлые военные годы истосковавшиеся по сладкому! И пусть эти куски были похожи на серые камни, с каким блеском в глазах дети их грызли! Слаще и вкуснее этого гостинца с фронта не было ничего на свете!
Жили они плохо и бедно, отец хоть и в лесу работал, но дров дома не было. Как в этой местности говорят, "живём в лесу - дрова с весу". Топить печи было нечем, и мать со старшей, Симой, ходили на плотбище с лучковкой - пилили тайком кряжи. Однажды их застал за этим занятием участковый, а тогда строго с воровством было, но пожалел он бедную женщину, скинул свою шинель и сам отпилил им кряж...
В старшие классы Борис ходил в Тойму вместе с ребятишками из Усть -Ёрги. Они останавливались на ночь в избе-читальне в одной из сважских деревень на пути в Верхнюю Тойму и бежали под утро бегом на занятия, проспав после ночной игры в бильярд, — раскорячившийся посреди избы зелёный стол был невиданным развлечением для деревенской детворы. Борис закончил восемь классов и уехал в Сыктывкар, к родне, не желая оставаться в колхозе. Выучился на шофера. Из Сыктывкара его и в армию забрали. Вернувшись, Борис нашел работу дома, сутками не вылезал из-за баранки, но как мог обеспечивал семью .
Помотало его и по стране: от Сыктывкара до Новосибирска, от Сургута до Белоруссии проехал он на своём " зилке ".
Уехала на Урал от него жена, поддавшись на уговоры брата о лучшей жизни. Переманили они туда и Бориса, который только -только вышел на пенсию. Деверь оказался нехорошим человеком, забирал нажитые трудом деньги, которые получал от государства Борис и паспорт прибарахлил, чтобы не смог Борис на родину вернуться. Да еще и слух пустил, мол, попал Боря в автокатастрофу и не выжил, хотел дом родовой продать...

Но волею судьбы или счастливого случая вернулся Борис Александрович домой ...

— А почему тебя "Борька - чин" кличут? — поинтересовалась я, давно уже прослышав об этом прозвище от соседей в Павлине.
Смущенно заулыбавшись, Борис отшутился :
— А я курю с пяти годов, оттого и " чин" или " чинарик " — окурок, значит. Видишь, маленький какой, из-за курева и не вырос, страсть как табанить люблю. А кликуха с детства привязалась, куда уж теперь без нее, редко кто по имени - отчеству и зовет. Борька - чин - и всё тут!

— Ну что, понравился тебе мой дом? — спросил Борис, пристально направив на меня свои голубые, от времени помутневшие глаза, которые постоянно слезились.
— Хороший, Борис Александрович, у тебя дом! Обиходить да освежить - можно еще лет сто в нем жить! — подбодрила я старика, про себя понимая, что переживёт дом своего престарелого хозяина лет на десять, не больше...
Распрощались мы с Борисом крепким рукопожатием и обещанием, что встретимся в "пансионате", вот только закончится мой отпуск, выйду на работу — там и свидимся.
— А я уж и пробки выкрутил, да воду в бане вылил, — не отпускал меня Борис, — да занавески открыл, чтоб худой люд в окошки позаглядывал да мимо прошёл, в дом не лез...
Я немного его успокоила, сказав, что буду иногда прогуливаться до Мосеевцев да присматривать за домом.
Через полчаса он ждал такси, сумка уже стояла у порога...

Как же это?..
Одинокий старик, брошенный на произвол судьбы родственниками, доживающий свои годы в социальном приюте, не унывающий на людях, не жалующийся на многочисленные болячки с глазами, такими уставшими от безысходности, безнадёги... И у него есть лишь одно местечко на этом свете — родовой его дом, такой же старый да неухоженный, с немытыми стёклами в маленьких оконцах, сквозь которые не вызнать, не высмотреть глубину и тайну одинокой пустоты...
И живет человек теплой надеждой, что это не последнее его лето... А дом ждёт своего пожилого хозяина, потому как покуда есть кому затопить отсыревшую печь, да поставить чайник, да задымить папиросу, наполняя жилым духом нутро настывшего за зиму дома — и жив дом...

— Ну, как оно там? — снова заслышав знакомый голос постояльца приюта, оборачиваюсь, протягиваю руку и, улыбаясь, отвечаю :
— Всё ладом, Борис Александрович! Ждет тебя твой дом!