Детские страхи

 
Дом по Урицкого 40 был большой, деревянный и двухэтажный. Ну, или почти двухэтажный. Поскольку   «первый» этаж  по большей части пребывал в земле и окна его  в треть всей высоты находились как бы в специальном углублении, так что если туда невзначай попадал какой либо предмет или скажем, ветер заносил немного больше листвы, или снега  - приходилось   поработать, иначе ползающие по земле ставни не закрывались.  Так что мир в моих ранних  воспоминаниях пребывал как бы в урезанном состоянии, на уровне ног,  или скажем по щиколотку. И  если кому то из гостей вдруг приходило в голову заглянуть к нам в оконце,  им нужно  было садится на корточки, и еще склонять  на бок голову.  Гостей   бывало в доме много. Это, прежде всего родственники  , приехавшие по какому-то случаю из деревни Троицк Абанского района . Ощущение было такое, что они рассматривают, нашу канскую, незавидную квартирку, расположенную неподалеку от городского рынка, вроде как постоялый двор или   заезжее, подчас в выходные дни собиралось столько народу, что  квартирка и впрямь переставала быть чем-то частным,  неприкосновенным,   уютным  и миролюбивым.  Деревенские родственники были громогласны, болтливы, не сдержаны в проявлении  чувств. И я   находился,  в постоянном беспокойстве предполагая, - что они могут позволить в отношении моей персоны. Побуждения их были загадочны, непредсказуемы, вздорны. Они, например, могли схватить и трясти  меня, притом  из самых дружеских побуждений, трясти что есть мочи. При этом я еще должен был делать вид, что мне это ужасно нравиться и громогласно хохотать иначе мама заявляла, что я веду себя невежливо так как дядя Вася или тетя Маша хотят со мной поиграть. На это всегда хотелось ответить, - А кто ни будь, спрашивал, хочу ли я с ними играть и вообще общаться. И я терпел и изображал невероятную радость, хотя единственно, что я   хотел в эту минуту чтобы они просто отстали от меня, но мать бросала и очень не доброжелательные взгляды и было понятно, что она будет недовольна если поведу себя не так, угодить   ей было моим единственным желанием. Впрочем вести себя «так»  у меня все же не получалось, я мог например крикнуть , - Да пошли вы ...! – да, да это то как раз о чем вы подумали, и тогда меня ждало   наказание. Тут главное было, чтобы гости как можно дольше не уходили, перед ними матушка изображала само радушие, иногда она увлекалась этой ролью и вконец забывала мою провинность. И тут лучшее было, если гости оставались с ночевкой, тут точно мне ничего не светило, хотя может быть, они и были мне неприятны, но личная безопасность была дороже, и  приходилось   «работать на публику» чтобы загладить провинность, но это в   итоге редко проходило.
Была среди материных родственников одна сварливая и несдержанная особа, она приходила и бурчала и бурчала, бесконечно бурчала по ее понятиям всюду были лишь     негодные люди.  Однажды она заявила матушке  – И что ты стараешься для этого пацаненка, все равно будет алкашом вровень своему папаше. Бить нужно когда поперек лавки лежит, а когда вдоль ляжет поздно будет… - Тут к чести матери она все же взяла мою сторону.  И в следующий  приход зловредной старухи она не придумала  больше нечего более занятного как скомандовать нам с двоюродной сестрой – «Ложись!». – И лишь потом нам объяснила, что заметила   приближение старухи еще издалека и решила не пускать в квартиру и не выслушивать нравоучений. И после этого нам нечего не оставалось как в течении десяти минут лежать на полу и вслушиваться в трель дверного звонка.
 Что касается отца, да он конечно изрядно попивал, и все же не больше чем мужья материнных сестер. Пьянство как ни странно было в норме и на непьющего  смотрели с недоумением, как на диковинку. Кстати естественным было и воровство с предприятий.  Если человек работал на мясокомбинате по соображениям ближних, он был непременно снабжать семью и родственников, мясом и колбасой, если на Текстильном то в семье должны были быть нитки и ткани, ну и так далее. Отец мой на нормальных предприятиях не работал или очень уж кратко работал  по   и приносил домой  вещи не существенные, такие как обрыв бумаги с табачной фабрики или пилотки и офицерские фуражки с городского утиля и все это  на мои игры.  Что до игр то он постоянно покупал краски, постоянно покупал карандаши и всякие диковинные вещи, как фильмоскоп например.  И до чего волшебными казались эти подарки. Я их воспринимал именно как проявление чего-то небывалого, восторженно и влюблено. Просто было   приятно вдыхать запах новеньких карандашиков, прикасаться к тоненькой картонке в виде округлой палитры с нарисованной в центре картинкой рыбака и рыбки, где по краям сверкали приклеенные сухие кругляши красок.
Когда отец работал на мясокомбинате он, конечно, был в чести у всех материных родственников, но вот выходила другая работа и на него смотрели уже с пренебрежением. Воровать он «по-правильному» не мог и мне кажется, что и мать воспринимала его через эту призму, и наверное еще и  поэтому они скоро расстались.
Впрочем по Урицкого 40 мы все таки жили вместе. Что нужно сказать при трезвом отце, мне жилось   вольготно, мать была несдержанна и на слово и на руку, но при отце как следует «разойтись» у нее возможностей не было. Как я сейчас понимаю, отец просто во мне души не чаял и если от матери я мог ожидать чего угодно, то тут даже в пьяном состоянии он меня даже пальцем не тронул, не сказал грубого слова.
И все же пьяные разборки были невыносимы – с криками, бранью, нелепым кривляньем. Я метался в слезах и соплях от одного к другому, - Ну прекратите! Прекратите! Сколько же можно! – Но они не слушали, кричали каждый свое. Меня по-настоящему трясло, по-настоящему пугало это жуткое противостояние. Однажды отец повесился на дверной ручке.
Мы приходим домой с матерью, а он обвязал себя веревкой, тянет и кричит – Жить не хочу! Ломал ставни и бил стекла окон, а мы с матерью лежали в углу постели и дрожали. Я  причитал – Зачем ты нам бьешь окна, зачем нам бьешь, иди бей бабке Полине! – и мать рассмеялась, а потом долго рассказывала всю эту историю знакомым.
Наступало перемирие, и какой-то период мы жили почти счастливо. Однажды отец отправился в тайгу и привез шишек и пол мешка, обшелушенных уже орех. Все былые прегрешения были забыты. Шишки были большие смолистые, пахнущие лесом и еще чем-то необыкновенным. Странны были рассказы о том, что орехи нужно бить. И как это бить, - колотить по стволу дубинкой – рассуждал я – и как это колотить, если дерево толстенное, ведь все равно ничего не стронется. Наверное, они все-таки залазят на кедр  и бьют шишки большой палкой.
Шишки приходилось отваривать в каком-то странном почернелом сосуде похожем на путевой котелок, для того  чтобы «ушла» смола, ушли смоляные вкусы, а осталась лишь одна молочная сладость размягченного кедрового ядра.
И все же больший интерес внушали мне не орешки и их приятный сладковатый вкус, экзотические плоды, много плодов, они внушали мне чувство какого-то диковатого восторга и будили самые «ароматные» фантазии. Я смотрел на них. Долго смотрел. Потом начинал перелаживать то в одном то в другом, все более замысловатом порядке. Потом говорить за них. Сочинять самые сногсшибательные истории, воображать например что это город шишек и шишка допустим с темным боком это наиболее одаренная шишка и царь, а шишка со смещенной верхушкой злой министр который плетет строит козни против царя. Ему прислуживает зеленоватая шишка. И постепенно я уходил в такие дебри, что ровным счетом ничего не помнил о том, что происходит рядом, происходит за пределами придуманной игры. Час уходил за часом, потухал день, но мне не наскучивало общаться с героями начертанными воображением, с рассказами подсказанными фильмами и прочитанными книгами. Наверное это был странный ребенок. Ребенок которого можно было спокойно оставить, на час на два, а то и вовсе на день, прийти и застать его за той же игрой устроившимся спокойно возле печки на вывернутой мехом наружу овчиной шубке.
Потом меня начали одолевать страхи. Страхов было множество, перво-наперво это пьяный отец,  следующее это постоянные въедливые рассказы матери о бесконечных преступлениях происходящих в городе. Еще страшнее был наш поход в здание городского суда, рядом с городской аптекой (сейчас его не существует), там был установлен гроб с женщиной и маленькой девочкой, пьяный отец-милиционер застрелил их в   пьяном угаре. Мать хорошо знала эту семью, женщина была судебным исполнителем, а этот самый милиционер бывало хвастался перед моей матерью какие у него красивые дети, у них был еще сын, единственный уцелевший из всей семьи, глава семьи покончил с собой и его хоронили из милиции.  И вот свод моих детских впечатлений пополнился этим неиссякаемым  ужасом.  Бесконечно – вот напьется и… Как напьется и… Как напьется и…
Был еще рассказ как умер прежний жилец нашей квартиры, красивый молодой человек по имени Женя. Он был разговорчив и обаятелен, любим всеми обитателями дома. Готовил он замечательно и иногда угощал своей стряпней своих соседей  . Но случилось так, что идя по улице он защитился за какую то девицу. Отморозков в городе было много и один из них немало не задумываясь всадил Жене нож и Жени не стало. 
В детском саду тоже немало было посвящено этим рассказам. Помню нас уже разобрали по домам, но так как мы практически все жили в одном околотке, то тут же встретились на соседей лавочке и пока наши матери обсуждали какие то свои дела, мы сидели на скамейке и рассказывали примерно то же самое, что слышали недавно от взрослых: Дядька был ужасно злой и он убил свою жену, а потом и маленького ребенка… Девушка стояла в очереди и к ней все подходил мужчина и спрашивал «Кто крайний?». За ней никто не занимал. И когда мужчина подошел к ней в третий раз он ее зарезал. Оказалось, - он проиграл в карты, и ему нужно было убить последнего стоящего в очереди. Но девушка ему понравилась…
Уснуть после таких рассказов не получалось мне все мерещились убийцы и монстры и каждый резкий звук заключал угрозу. Я дрожал и плакал и постепенно обессилив наконец засыпал, чтобы сон наполнил мое сознание новыми кошмарами.