Адажио

Карсон-Сити Таймс, № 69, 1972 год, 22 января. Колонка редактора.

 «Итак, у меня почти ничего не осталось. Иду ва-банк? Опрометчиво, однако. Может, оставить глупую затею, забрать эту пару долларов и убежать? Смешно. Убегают ли вообще от приятной, расслабляющей музыки, весёлой компании, зелёного сукна, приютившего разноцветную гору фишек? Никогда. По крайней мере, это уж точно не про меня», — находясь в жутком цейтноте, перескакивал с одной мысли на другую Томми Гэмблер, восемнадцатилетний юноша, известный во всех игорных клубах Карсон-Сити как один из самых неутомимых и азартных завсегдатаев, способных сутки напролёт проводить за игрой в покер.
— Томми, время! — недовольный дилер в белой рубашке в очередной раз сделал Томми замечание.
— Да? — рассеянно спросил Томми и нехотя двинул в центр стола последние несколько долларов.
— All-in! (Ва-банк — англ.) — восторженно заорал дилер и уставился на игрока, чей ход был последним.
 Хосе, смуглый мексиканец, носивший чёрную, как сажа, эспаньолку, мгновенно коллировал (уравнял — спец.), и дуэлянты обнажили шпаги, продемонстрировав силу своего оружия: карманная пара шестёрок у богатого Хосе, для которого уравнять жалкую ставку Гэмблера ничего не стоило, и пиковые восьмёрка и туз, призванные спасти потеющего Томми от банкротства.
 «Неплохо, шансы есть. Любой туз или восьмёрка, и я удваиваю свой банк», — размышлял Томми, впившись глазами в колоду карт в ожидании спасительного флопа (флоп — первые три из пяти общих карт, выкладываемых на стол; спец.).
 Дилер слегка замешкался, вызвав негодование у трясущегося Томми.
— Двойка червей, туз и восьмёрка пик, — с важным видом объявил дилер, будто судья, зачитавший оправдательный приговор для Томми Гэмблера, обвинённого по статье F 63.0 кодекса Международной  классификации болезней — лудомания.
 Игроки за столом стали переглядываться, подмигивать друг другу и подшучивать над Томми, награждённым «рукой мертвеца» — комбинацией, состоящей из тузов и восьмёрок чёрных мастей. Именно эти карты держал в руках профессиональный картёжник Билл Хикок, когда был застрелен в 1876 году.
— Что, Томми, скоро на покой, а? — метнул едкую фразу кто-то из толпы, опутавшей стол своими всепроникающими щупальцами. Все засмеялись. Кроме Томми, чьё лицо живо демонстрировало тщательно скрываемую радость: победа была почти в кармане, так как Хосе спасала только шестёрка.
 Однако что спасало мёртвую, разлагающуюся душу Томми, скрывающуюся под занавесом живого, весёлого тела, от гигантской «руки мертвеца» — зависимости?
 Дотрагиваясь, она оставляла на его белых одеждах чести чёрные, несмываемые пятна позора. Куда бы ни направлялся Томми, повсюду ему мерещились кредиторы, требующие возврата долгов. Что бы он ни делал, он постоянно жаждал игры и искал её; в конце концов, он окончательно превратился в придаток покера, уволился с должности разносчика газет и поссорился с друзьями и семьёй из-за денег. Его невеста, устав от ежедневной борьбы, оставила его, впрочем, он практически не заметил утраты, мошеннически ловко подменив любовь её эрзацем,  — образом червовой дамы, приносящей время от времени поистине животное наслаждение очередным выигрышем. Порой его посещала прошлая жизнь, наглухо запертая в чулане подсознания. Она была наполнена мечтами, а не постоянной одержимостью картами. Томми планировал накопить денег на обучение и подготовиться к университету, заняться музыкой и попробовать писать для местной газеты. Но болезненные уколы совести ежедневно облегчались всё более глубоким погружением на дно игры, где зависимость прятала ампулы с дофамином. Постепенно Томми приходилось нырять за ощущениями всё глубже, рискуя однажды не всплыть на поверхность, задохнувшись от недостатка кислорода, но дополнительный риск только подбадривал, раззадоривал бесшабашную юность, вязнущую в пучине пленительной страсти.

 Что же могло спасти мёртвую, разлагающуюся душу Томми?

— Тишина! — авторитетно промолвил дилер, сжигая карту, дабы избежать мошенничества.
 На тёрне (тёрн — четвёртая общая для всех игроков карта; спец.) выпала тройка, не усиливающая ни одного из дуэлянтов, но приближающая Томми на шаг к выигрышу.
 И вот ривер — последняя карта из пяти общих, выкладываемых на столе, символ определённости, надежды. Не раз крутые повороты этой стремительной горной реки (river — река; англ.) переворачивали каноэ лидера, даруя победу хрупкому бумажному кораблику.
 Томми поднялся с места, готовясь броситься в море фишек, насладиться чувством обладания, почти канувшим в Лету, и вновь поставить на кон всё,  дабы выиграть ещё больше и вернуться домой не с пирровой победой, а с истинным триумфом. Но как только дилер белоснежными перчатками взял колоду карт, Томми поразило странное чувство приближающейся грусти, смешанной с ужасом. Гэмблер боялся не поражения, а конца игры, который в некотором смысле обозначал и конец жизни, если вообще позволительно употреблять слово «жизнь», говоря о существовании совершенно опустившегося человека.
 «Зачем мне деньги, если я не могу обменять их на фишки? Каждый день иду сюда, зная, что проиграю. Проигрываю и прихожу вновь, ибо покер — это всё, что у меня есть; я не знаю, что делать в злополучные часы, свободные от игры», — не раз с глупой, виноватой улыбкой на лице признавался Томми во время непринуждённого разговора за столом.
 Закрыв лицо потными ладонями, он ожидал своей участи. Бил Хикок погиб, будучи сражённый пулей, а Гэмблер — последней картой, появившейся на столе. Примечательно, что ни Хосе, ни дилер, ни толпа — в общем, никто из присутствующих не проронил ни звука, когда открылся ривер. Томми Гэмблер стоял в гробовой тишине, закрыв глаза руками. Он пытался заставить себя взглянуть на доску, но животный страх пронизывал всё его тело. Наконец Хосе, победивший в дуэли, желая положить конец затянувшемуся представлению, нажал на курок: резкий удар по рукам Томми привел проигравшего в чувство и раскрыл ему глаза — 666.
— Three of a kind (сет — комбинация из трёх одинаковых карт; англ.), —  дежурно и монотонно произнёс дилер, выполняя свои обязанности, которые в этот момент стали ему ненавистны, как гильотине времён Великой Французской революции — головы, скатывающиеся, подобно безрассудным смельчакам с Купер-хилл. За всё время — а это, между прочим, тридцать с лишним лет — он не видел более выразительного лица, потрясённого горем поражения.
 Две пары тузов и восьмёрок по правилам игры уступают сету; людские страсти, возглавляемые зависимостью, ведут человека к Сету — древнеегипетскому богу разрушения, хаоса, войны и смерти.
— Брось, Томми, это не последняя сдача в твоей жизни, — начал подтрунивать над побеждённым Хосе, осенённый радостью удивительной победы. — С меня аяуаска. Пробовал, дружок? Только она тебя и приведёт в чувство!
 Хосе, собрав фишки и аккуратно разделив их на стопочки, смеялся, наблюдая за онемевшим Томми Гэмблером, превратившимся в живой памятник игровой зависимости.
— Как же, — наконец выдавил из семя Томми, — а игра? Я ставлю блайнд, да? (блайнд — первоначальная ставка в покере; спец.)
 Дилер, с сожалением посмотрев на растерянного Томми, объявил:
— Господин Гэмблер, для вас игра закончена.
— Как закончена? Это всё? Конец?
— Отнюдь, мистер Гэмблер. Докупите фишки и возвращайтесь, мы всегда вам рады, — произнёс Хосе, лицемерно улыбнувшись.
— Но это было последнее, слышите, последнее! — наливаясь кровью, заорал Томми. — У меня вообще ничего не осталось.
— Jo! (чёрт — исп.) Проваливай тогда!

 Томми Гэмблер одиноко тащился по заполненным вечерним улицам Карсон-Сити.  Ему казалось, что каждый прохожий бросает на него уничтожающий взгляд, полный глубочайшего презрения к его слабости. Люди веселились, спешили, радовались, ждали, надеялись — одним словом, жили, и только для мёртвой души Томми жизнь, казалось, трагически оборвалась уже в восемнадцать лет.
 Ходячим мертвецом, призраком юности, которая должна была нести (но не несла!) на своих плечах расцвет способностей, бродил Томми по холодным улицам без цента в кармане.
 Потеряв возможность играть, он лишился единственного смысла в жизни для крайне зависимого человека — собственно говоря, самого предмета зависимости.
 Порой этот порочный круг аддикции, пройдя сквозь петлю времени, выходит петлёй мёртвой, но случается и такое, что он разрывается из-за, казалось бы, сущего пустяка. Какая-нибудь совершенная нелепица выигрывает борьбу за душу человека не только у отчаявшихся родных, но и у сильнейшей зависимости, гордиев узел которой разрубает, к примеру, весь в лохмотьях, обвешанный странными картинками… уличный нищий.
 Да-да, нищий, зарабатывающий себе на чёрствый кусок хлеба игрой на скрипке, разрушенной временем. Но может ли время разрушить её протяжный, надрывный, тоскливый крик, отдалённо напоминающий вопль чаек? Способно ли оно покуситься на стаю ноток, летящую навстречу каждому, кто готов распахнуть свою душу?
 Даже могучее время трепещет перед музыкой, а зачастую — и перед её создателем и исполнителем. Но человек, предавший душу в грязные руки зависимости, способен посягнуть пусть не на искусство, но на его медиума — бедного музыканта, чересчур доверчиво оставившего свой потрёпанный цилиндр.
  Томми Гэмблер, помышлявший о самоубийстве, но не нашедший в себе достаточной силы духа для этого серьёзного предприятия, опустился до кражи. Вытащив несколько долларов из шляпы, он с горящими, вновь полными жизнью глазами, устремился к прельщающему своим блеском, роскошью и азартом игорному столу.
 Нищий, скрюченный старикашка лет восьмидесяти, своим орлиным носом уткнувшийся в скрипку, сделал вид, что будто не заметил сумасшедшего юношу. Позволив Томми отдалиться на небольшое расстояние, он, взяв инструмент, послал в погоню за вором первые ноты «Адажио» Альбинони.
 Старик всё играл и играл, а Томми, остановленный самыми первыми божественными звуками, проникшими даже в темницу его души, истлевшей и съеденной червями зависимости, залился слезами. Всё порочное естество Гэмблера ощутило трагизм мелодии, напряжённые чувства поочерёдно разрывались, как гитарные струны. Музыка позволила ему со стороны взглянуть на свою жизнь. Он, стоя перед нищим на коленях, представлял трагедию талантливого юноши в расцвете сил, бросившегося со скалы в пучину порока.
— Зависимость, мой друг, — произнёс старик, поднимая Томми Гэмблера с колен, — это же добровольное, методичное самоубийство. Искусство — самое верное средство её побороть. Изнутри тебя заполняла смертельная пустота, и ты хотел поквитаться с ней, сведя счёты с жизнью, но к чему это теперь, когда твоя душа ожила, мой друг? Адажио, слышишь? Adagio — это медленно по-итальянски; медленно искусство будет возвращать тебя к жизни, избавляя от зависимости, возвеличивая твою душу. Адажио, мой друг, адажио…

Томми Гэмблер, главный редактор Карсон-Сити Таймс. 
Посвящается Ремо Джадзотто и Томазо Джованни Альбинони.
Они спасли мою душу.