Александр Стрижев. Венечка-Венедикт

Александр Стрижев
ВЕНЕЧКА-ВЕНЕДИКТ

Вот и 80-летие минуло с рождения Венедикта Васильевича Ерофеева (1938 – 1990) – но не забыт литератор не только в среде почитателей его имени, в окружении мифов и разного рода толков, но и в словесности тех лет, когда публично жил. А годы 70-80-е совпали с порой мучительных исканий в обществе: как будем жить, что дальше? Может, лучше бунтовать в открытую и готовиться принять мученический венец, или смиренно замкнуться с клокочущим внутри вулканом негодований; - проще сказать, превратиться в снулую, затаившуюся клетку при живом организме. В любом состоянии Венедикт Ерофеев не скатывался в пропасть русофобии, не желал своим людям посрамления и вывиха в судьбе. Сделал он скромную часть из того, что отпущено ему талантом, но вышло знаково, упреждая психопатическим опытом тягу деградантов уйти в себя в поисках мечты и романтики. Да ведь он и сам – готовый романтик, движимый поэтическим искусом.
Штришками образа Венечки Ерофеева не запечатлеть, упомянуть бы только то, что бросалось в глаза, а разгадать его душу я и не стремился. Он это сделал сам в своих записках, пусть главные события его недолгой жизни и остались за скобками. Мне привелось до знакомства с ним сталкиваться с его друзьями и знакомыми, входить в их доверие, и сам писатель поначалу интересовал меня со стороны. Но личность раскрывается в общении, а на расстоянии десятков лет – в отметках памяти. Я слышал, что Венечка из простой семьи, он ценил всё без придумок, натуральное. Края страны познавал по принуждению властей - с детства помнит посадки родных, но к свету книжному тянулся, и кое-что постигал сам, как было сплошь в то время. Задатки таланта выводили на свою дорогу. В 80-е годы истекал срок властвования режима, краснофлажники отступали, очищая истоптанное поле для схваток, новых политических страстей. Уже выказывали они себя, прикрываясь крикливой фразой, лишённой русского смысла. А он ведь обладает весом когда един с народными помыслами. Отнюдь такового не наблюдалось. Сдёрнув с привычной колеи разбитую телегу, её просто кинули – езжай как получится. И она стала, разваливаясь. Люди разбежались прочь, побросав отцовское имущество. Запустели сельские дома, вроде бы за кем-то они ещё числятся, да вот никто из уроженцев за ними не присматривает, брошены, как есть брошены. Оскудение полное.
А люди-то есть, да пришлые. И хорошо, что подобрались по сговору. Сошлись по интересам – кто в словесности что-то значит, кто в художествах, а кто скучает по старине и ценит мастерство. Даже ульями обзавелись, на проулке такие роскошные липы стоят, а от них ярким июльским днём такой пчелиный гуд идёт, заслушаешься. Через дорогу, не выпячиваясь, виден скромный усадебный дом, уцелел чудом, и прямо держится, не подгнил, разве поизносился немного да ветрами потёрт. И тоже обставлен липами – и блаженным пчелиным гудом обвеян. Остановился я гостем у Николая Николаевича Филипповского, в Тверской его деревеньке. В избе своей всё прежнее бережёт и умеет этим любоваться. Показывает он мне свои деревенские хоромы, радуется извечному мастерству. Недаром говорили: хорошая вещь два века живёт. То сказано о вещи хорошо слаженной, а что скажешь о крестьянском доме, срубленном в былое время «в охряпку» своими силами из родного тверского леса. Дом, как бубен, звонкий, а в нём второе солнышко - русская печь, да не из кирпича сложена, а битая из глины. Глину сперва сушили, толкли, подсыпая слоями в дощатый короб в размер с печь; слои глины утолачивали возможно плотнее. Чело и горн намечали уложенной соломой, вывершивая до самого нёбушка. Потом выравнивалась лежанка, выводилась труба – и заготовка русской печи готова. Теперь печь осталось хорошенько прокалить жаром пылающей соломы и дров. И вот уж глина спеклась, и весь объём печи стал как бы единым кирпичом. Такая печь возводится от самой земли, так что стоять ей крепко и вечно, в починке нужды нет. Сподобился я и погреться на лежанке, и послушать треск дров в старинной печи, и насладиться запахом затеянных блинов.
Изба – деревенская вселенная. Тут вся жизнь человека и вся его судьба, отсюда взялось познание мира с пелен, до успения под образами. Мастерство, изящество, радование, куда ни погляди - научение. Натуральный быт, живые чувства, во всём свойский подход, рассудительность. Вот, скажем, взять как сделан потолок в этой избе: слажен не из тесин, а набран из ровных обделанных брёвен, да так они чисто протёсаны и пригнаны один брус к другому – сплотились, словно слились. Что прочно – то красиво, это держится у мужика в памяти от дедов. Рассчитывали вековать в своём углу, а не привелось, зато поселенцы любуются. Прохаживаются по мосту – мощёному полу, что соединяет зимнюю и летнюю избы, равнодушно трогают старинный скарб: лубяную укладку – сундук из скобленых пластин толстого луба, так же сряжена севалка, изготовлен ткацкий стан со всеми к нему причиндалами, налажена ручная мельница – жернова, всегда готовы молоть; к стене прислонены прялицы и донца на все возрасты. Чего только нет! Теперь все эти пожитки раздают, себе оставляют самую малость, для примера. Правда в селе этом укоренились интеллектуалы, люди с воображением, главное для них уберечь хотя бы остатки села от лиходеев, чтоб видели, что тут спуску не дадут. Потому-то и старосту из своих избрали и при нём крепких дружков сговорили.
Побывал я у крестьянствующих москвичей, тверитян новой волны, в том же году, как привелось познакомиться с писателем Венечкой Ерофеевым, наезжавшим сюда. Получилось так. Прослышал от тех же людей новость до той поры небывалую: на Воробьёвых Горах открылось частное кафе «Четыре времени года». Прямо-таки совсем частное, есть там хозяин, свои подавальщицы, готовка домашняя - казённого ничего. Чем не трактир в доброе время.
Встрапилось сходить туда, поглядеть. Пошёл вместе с тверскими новосёлами. И вот уже за неказистым столиком - тот же Ник. Ник., а с ним Слава Лён и ещё двое из «крестьянствующих» интеллектуалов; всех одолевает любопытство самим ощутить перемены. В зале людей порядочно, не сказать, что не протолкнуться, но где присесть, место нашлось. Посетители сидят чинно, немного пьют и вяло жуют. А разговоров, жестов, фантазии хоть отбавляй. Вспыльчивые укрощают себя молча, вальяжные скромненько вставляют в разговор своё словцо. А мнения у всех крутятся в одном направлении: как пойдёт дальше? Знакомые моих знакомых – их целый зал. «Диссидентатура» - почти «агентатура», - язвил как-то Олег Платонов, глашатай совершенно иного стана. Люди немного подкрепились, и беседа в компаниях оживилась. Когда наши знакомые подвели к столику Ерофеева и мы познакомились, разговор с ним вначале не получился. Венечка только что перенёс операцию на горле, и голос его почти пропал. Говорил он через микрофон-«фурыкалку», так он называл мобильный аппарат, висевший на шнурке, перекинутом через забинтованное горло. Операцию провели в Италии и сделали удачно. Продырявленное горло прикрывал бинт, так что голос Ерофеева слышался внятно. Говорил он мало, но слушать умел. Глаза его живо заблестят, как что-то в нашем разговоре его заденет. Вот, скажем, Василий Розанов. На эту тему повернули разговор неспроста. По Самиздату в ряду других его вещей недавно я читал ерофеевские размышления о Розанове, писателе всё ещё подпольном к тому времени. А тут целая статья с оригинальными посылками о творчестве писателя-циника, как тогда считалось. Кто понял его нетривиальные речи и хотя бы слегка измерил глубины брошенных незаёмных мыслей, тот поставит Розанова в круг своих интимных собеседников. Гляжу на Венечку-Венедикта, лицо его вдохновилось, преобразилось и стало симпатичным даже, особенно когда подходили к нему из дружеской компании. Вот предстала хвалёная поэтесса – как не улыбнуться, а за нею решительным шагом подступила не менее хвалёная критикесса будто бы вместе на одном крыльце сидели. Ерофеева как изюминку обсасывают, он им зачем-то нужен. Говорят, что уж целый поезд поклонников отправился по маршруту Москва-Петушки и по дороге вольничают, как хотят. Что ж, пора подошла. Мне, почвеннику, этого не полюбить. Только с Петушковых далей припоминалась мне владимирская глубинка, обездоленная вконец. В центре пустующего села Кукарекино на телеграфном столбе с утра до ночи орёт казённое радио, заткнуть некому. Места те я обошёл пешком и вдосталь наглотался слёз. И всё же повеселел, раз такой возник повод. Сам Ерофеев смущался пересказам паломников, ездивших на поклонение в Петушки. Пообщались мы ещё час-другой и расстались друзьями. Напоследок я пригласил всех, кто был рядом, приехать ко мне в гости, на дачу. Венечке такое предложение пришлось по душе. Видно было, любит поглядеть укромное житьё-бытьё, незагаженную природу. С тем и расстались, увидимся в Тарасовке, где обитал я, там не один раз бывал Ник. Ник., а если серьёзно, то Николай Николаевич Филипповский, мой давний издатель книжек о русской природе, библиофил, собиратель старины, антиквар.
Встретились мы на вокзале втроём, третий – Венечка-Венедикт. В электричке уселись рядом, говорили о чём придётся, больше о том маленьком застолье, что было недавно в частном кафе на Воробьёвых, с невкусным названием «Четыре времени года», совсем вроде бы не подходящим для такого рода заведений. Писатель наш выглядел моложаво, будто и отдельные слова через «фурыкалку» произносились в такт дорожным обрывкам наших разговоров. В Тарасовке мы пошли прямо к дому, не заходя в лавки: всё было предусмотрено, и еда и утешение. Дачное жильё неказистое, зато тёплое, легко одетому Ерофееву надо было наскоро отогреться после холодной ноябрьской погоды. Запалил камин, запахло смолистыми дровами. Потрескивают поленья, ублажая острым дымком довольных гостей. Каждый из нас в таком разе радуется очагу втихомолку, освечаясь памятью ребяческих лет.
Пока занимался готовкой – шашлык жарил на плите, снедь на стол ставил, мои литераторы вспоминали ту тверскую глушинку с её избой и печью, первобытной, неохватной. Между тем, Венечка-Венедикт приник к моим книжным шкафам. Он словно замер, рассматривая накопленное. То и дело снимал с полки то одно, то другое издание, и, полистав книжку, ставил её на место. На полках были томики отечественных и западных модернистов, исследования по искусству и труды чтимых мыслителей, а также редкие поэтические сборники. Всё это привлекало, останавливало внимание Ерофеева. Некоторые книги он держал в руках подольше и любовался, что-то вспоминая. Выражение лица подсказывало: со всем этим людом он знаком и даже знает каждого хорошенько. А если что открывал для себя заново, тогда вчитывался. Благожелательно попробовал заметить ему: «Венечка, возьми насовсем любую мою книгу, что по душе, буду только рад». Он благодарно кивнул головой и продолжал разглядывать коллекцию. Вдруг остановился и, показывая на толстый в матерчатом переплёте томик, внятно произнёс: «Вот это». В руках он держал «Русские народные песни», что меня немало поразило. Только и всего? Песни… Пел ли он сам, или просто любил слушать, мне неизвестно. Думаю, что было то и другое, как у всех людей с горячим воображением. Одним словом, русские песни поднимали его душу.
И вот уже на столе шашлык, холодная закуска и утешение, что они с собою принесли, а мои припасы на кухонном столе. После разминки вижу – Венечка почти не ест, улыбается мило, через «фурыкалку» вставит слово-другое и слушает. Мы его втягиваем в разговор  вроде бы интересный: о новых веяниях в живописи – у Ник. Ник. в друзьях художники-нонконформисты, словесников род оскудел, да он за столом и не воспринимается. Ругать бы кого-нибудь надо, да покрепче, так вот Ерофеев ругань не любит, особенно крепкую.
Спать решили вповалку, на полу: камин пока не потух, обдаёт жаром, да и батареи заправски теплят. Венечка-Венедикт сказал, что он скоро приляжет, а пока посидит. Предзимний простецкий быт.  Неприхотлив человек – повалился и заснул. Часа в три ночи я очнулся, гляжу – Венедикта с нами нет, и за столом не чутко. Поднялся искать, заглянул на кухню, вот он где наш дорогой гость! Венечка сидит, пригорюнившись, перед ним две бутылки «ерофеича» - так сто лет назад называли крепкий напиток. Водку эту припасли на потом, когда проснёмся. А он сидит один и молча потягивает. Одну уж осушил, а к сковородке с жареным мясом, к закуси из солений не притронулся даже. Предлагаю ему поесть хоть чуть, но он и слушать не стал. Может быть на боковую, поспать самый раз? И от этого отказался. Выглядел сосредоточенным, хмурым, но хмельным здорово назвать нельзя.
Чуть спустя пошёл я прилечь и даже вздремнул. Вдруг слышу сильный бряк, что-то случилось. Мы оба вскочили и через сени на веранду. Возле крыльца лежит навзничь Венедикт, и никакого движения. Подняли мы его с Филипповским, втащили в дом. Вид Ерофеева просто ужасный: из пробитой головы хлещет кровь, лицо тоже залито кровью. Испугались мы, и Ник. Ник. стал настаивать вызвать скорую. Но когда она приедет, помочь срочно надо человеку. Уложили мы Венечку  на  кровать, обтёрли лицо, отыскали в доме бинты, стали голову бинтовать. Успокаиваем сердешного, как можем, а он и не стонет вовсе, звука не издаёт. Только глядит и молчит. Злосчастное это крыльцо с острыми углами ступенек и скользкое в предзимье. И потянуло же гостя выйти наружу, ведь на морозце ступеньки заледенели, да он и шёл не твёрдо, вот и рухнул по-страшному. Постепенно кровь уняли, лицо страдальца ещё вытерли, и Венечка слегка ожил. В пятом часу утра потребовал стаканчик, голонул и стал приходить в себя. Были и повторы, вся посуда опустошилась, ждать нечего. Венедикт успокоился, видим, ко сну преклонился. Потом заснул. А мы с Ник. Ник. пошли на станцию, что-то взять хотя бы в ресторане. И упросили, чтоб вынесли одну «ерофеича» - без неё не обойтись. Филипповский позвонил домой, сказал жене, чтоб на машине срочно ехала  к нам.  Татьяна, жена, не раз выручала, приезжала по разным адресам, включая свою тверскую деревеньку. Венедикт стал приходить в себя. Перевязали ещё раз, чтоб бинт освежить, наш страдалец какие-то слова пробует говорить, «фурыкалка» хоть и хрипло передаёт Венечкин голос, но понять можно. Посадили писателя за стол, есть он отказался, но рюмочка вошла. Оживились глаза, прорезалась скорбная улыбка. Пока я сдёргивал окровавленные наволочки и приводил в порядок жилище, приехала Татьяна, надо собираться в Москву. Положили в его сумочку всё, что было при Ерофееве, вложили и песенник. Подъехали к многоэтажному дому, позвонили. Галя, жена Венедикта, повела его по квартире под руку. Слава Богу, довезли и сдали с рук на руки нашего такого обыкновенного человека, скромного в душе и богатого талантами. То была ноябрьская осень 1988 года, за полтора года до кончины Венечки, славного поэта тряских дорог и перепутий.