Дорога домой

Ирина Степановская

ДОРОГА ДОМОЙ
Рассказ

     Накануне лил дождь. Мы не выходили весь день. Я правил статью, а жена возилась по дому и между делами читала. Из окна за палисадником была видна размокшая дорога. На ней не было ни души, не проезжали машины, и дом наполнялся собственными звуками, если отнести к ним и стук по крыше дождевых капель. Казалось, всё согнулось под тяжестью дождя, и только оранжевые лилии с червоточинами тычинок, что год за годом сами росли вдоль штакетника, гордо держали под струями воды головки с загнутыми лепестками. И только цветочный горшок, забытый женой на деревянной скамейке под крышей веранды и переполненный водой, навязчиво заявлял о себе: «Блюм! Блюм!»
    А сегодня с утра небосвод осветился солнцем. Всё сразу повеселело - и на улице и в доме,  мы подождали, пока  хоть чуть-чуть подсохнет дорога, и стали собираться на деревенское кладбище. Жена сказала, что сегодня день поминовения, я же в этих днях ничего не понимал и вполне доверился ей.
Мы взяли с собой корзину, а в ней пироги, несколько варёных яиц, привезённую из города исландскую сельдь в плоской прямоугольной банке, зелень, кофе в термосе, полотенце, чтобы накрыть им стол, и неспешно двинулись помянуть близких, радуясь хорошему дню.
     В душах наших не было траура - далеки уже были утраты, и жена шла рядом со мной в светлом платье, с лиловым в разводах шёлковым платком на плечах, чтобы потом накрыть им голову. Платок этот шёл к её лицу, глазам и нравился мне ещё и потому, что я сам выбирал его в далёком аэропорту в последней своей заграничной поездке.
     Вдоль дороги почти у обочины, постепенно поднимавшейся косогором, мы увидели пару вылезших после дождя маслят, их липкие светло-коричневые шляпки были припорошены еловыми иголками. Я уж собрался было их взять, но тут чья-то корова, опоздавшая с утра в стадо, вышла из кустов и, тоже увидев грибы, протяжно замычала: « Отойди-и-и! Моё-ё-ё-ё!» Мы с женой засмеялись, а корова вытянула голову и в секунду слизнула грибы светлым, в продолговатых пятнах, языком.
    Дорога на кладбище завернула ещё выше на взгорок. Между колеями с рыжей, липкой землёй росла трава и всякая мелкая цветочная сошка. Вдоль елей, будто посаженных кем-то в ряд, высились розовые  пики цветущего иван-чая, синели между ними хрупкие колокольчики, бесновались бабочки, сопели шмели… И нам с женой было радостно оттого, что в разгаре лето, оттого, что впереди ещё неделя отпуска, и мы можем провести её здесь, в родных местах, что мы сами ещё не стары, ещё здоровы и можем идти легко по дороге вверх, что ещё не теряем памяти и не просим ни у кого помощи, и что доброта сегодня переполняет наши сердца…
    На кладбище не было никого, кроме нас. От подъёма нам стало жарко, но высокие лиственницы, ели и берёзы давали тень, накрывали покоем. И идти по непросохшим тропкам, обсыпанным влажными, ржавыми прошлогодними иголками, между рядами оградок было даже приятно. Покрашенные и ржавые, металлические и деревянные памятники со звёздами и крестами будто двигались вместе с нами, встречая и провожая нас лицами фотографий.
    Мы отыскали родные могилы, посидели в ограде, поели, обошли других - знакомых и мало знакомых, с несмелыми улыбками вспомнили свои детские прегрешения и улыбками этими покаялись. Потом мы стерли пыль с памятников, оставили птицам остатки еды, замотали проволокой калитку в ограде, и медленно пошли к выходу с кладбища. Постояли ещё, обернувшись, и начали спускаться домой.
   Но путь наш уже не был пустынным. Навстречу поднимались несколько мужиков с лопатами, а за ними шёл ещё один, показавшийся смутно знакомым, ещё не старый и крепкий, дочерна загорелый, с яркими, какие бывают на Севере, синими глазами. Не заметить их на лице этого человека было невозможно, хоть они и прятались среди глубоких резких морщин. Он шёл за всеми, но в то же время, как бы был в этой группе главным, и, видно было, что думы его не только о выборе места и глубине ямы. Что переполняют его не просто горе и скорбь, а ещё что-то - несогласное, негодующее, и в тоже время не открытое, а затаённое и похороненное в себе прежде времени.
-Здравствуйте! - поздоровались мы по деревенскому обычаю, подходя.
-Здравствуйте, - ответили нам мужики, а этот, главный, завидев мою жену, остановился.
-Иван Николаич! - узнала жена и стихла в смущении, не зная, как выразить удивление и тревогу.
-Кольку везут! - значительно и громко ответил он нам, и по взмаху его руки, по его возбуждённому голосу я понял, что Иван порядочно пьян.
-Господи! - Жена невольно, по-деревенски прикрыла ладонью рот.   -Откуда ж везут?
-Вот, позвонили. - С какой-то даже важностью ответил Иван. - Из Санкт-Петербурга везут. Током его убило!
-Третий мальчик из этого класса, - тихо сказала жена на меня оглянувшись. -Как злой рок какой-то…
   Мы стояли, не решаясь, то ли идти вниз, то ли ещё остаться. Мужики поставили лопаты к ограде кладбища и тоже остановились, выжидая. Иван стянул с головы выцветшую серую кепку и вытер её наружной стороной взмокшее лицо. Русые редкие волосы его влажно блестели на солнце, рубаха на шее под старым пиджачишком была раскрыта, и кожа в вырезе была тоже влажной и красной.
-Он ведь непутёвый был, Колька, - уже тише сказал он, видя, что мы сочувствуем искренне, не отходим. Шестнадцать лет прошло, как уехал, а и уехал в шестнадцать лет. Тридцать два ему теперь сталось бы…
-Я его помню прекрасно, - сказала жена. -Такой хороший был мальчик…
-Хороший-то хороший…- Иван поднял голову и смотрел теперь не на нас с женой, а куда-то вверх, на ели. - Уехал вот… Никогда от него ни рубля, ни конфетки младшим, матери никогда… Нечего говорить! Отрезанный, значит, ломоть. Уж матери-то хоть мог бы… Даже не звонил! А телефон-то имеется, и теперь мобильный, и постоянный… - Иван рубанул в воздухе рукой, выронил кепку, поднял, пошатнувшись. Сделал шаг к жене, наклонился  неловко к её уху, и я, стоящий рядом, ясно почувствовал ядрёный водочный запах.
-Соседи мне сказали, что видели мол, когда он, Колька, уезжал… Дождался утром автобус, закинул сумку на сиденье, посмотрел по улице вдаль, сплюнул, кулаком кому-то ещё погрозил. Ну, и уехал…  Он ведь никому - ни мне, ни матери ни слова не сказал. Как будто не собирался! Только потом уж выяснилось, Пашка, дружок его - х… тоже порядочный, провожал. Пашка вон, до сих пор  тут ошивается… Водилой устроился… Женился, смотри-ка ты… И с чего уехал? Ну, поддавал я ему, как старшему, чтоб мальцам неповадно было, ну и что? Я сам в семье старшим был… -Он помолчал. Потом вздохнул, шмыгнул носом. И вроде Колька сказал тогда: «Где угодно, мол, жить буду, только сюда не вернусь…» Ну, вот…
    Мужик снова вытер кепкой голову и глаза, и пошёл вверх. За ним потянулись другие, с лопатами. Жена тихо перекрестилась, мы снова стали спускаться к деревне. Солнце всё так же светило на землю, но вдруг набежало лёгкое облачко, и день теперь будто притих.
     Мы стали говорить о чём-то, стараясь делать вид, что ничего не случилось. Вернулись в дом, вяло занялись делами. Я пошёл в огород, где дикарём росла на грядке, посаженная давным-давно клубника, собрал поспевшие ягоды, отнёс жене, посмотрел, не созрела ли малина, смородина. Сходил в сарай за дровами для бани. Когда опять вошёл в дом, жена сидела за большим столом, рядом с русской печью. Перед ней лежал старый альбом. В кухне на электрической плите варились яйца.
  -Что на ужин?
  -Окрошка.
Ходики на стене мирно, уютно начали бить шестой час. Качался маятник.
-Посмотри! - Жена подвинула мне стул. -Это тот самый класс. Вон, Коля. А рядом с ним Саша, он в прошлом году утонул. Он в лесопункте работал, на сплаве. А в углу, вон, верхний справа, Виталик. Он после армии года через два застрелился. Говорят, долгов наделал, лесопилку хотел свою открыть.
    Жена помолчала. -Вообще-то они были все неплохие ребята… Жалко их… Такие были в школе веселые, открытые… - Она вдруг махнула по щеке. -Иван сказал, что непутёвый был Колька. Нет. Он был какой-то… подвижный. Умом подвижный. Схватывал всё на лету.
-Расслабься, - посмотрел я на жену. -Мало ли что в жизни случается…
-Когда мы приезжали сюда в позапрошлом году, а может уже и раньше…- она задумалась, подперев рукой щёку, вспоминая года, - я ведь встретила на улице Колькину мать. Как она убивалась! Всё говорила, что не может Колька просто так исчезнуть, что если жив, то обязательно должен вернуться. Говорила, что и отец Колькин переживает, но не так. Отец-то на работе, а она дома. У неё кроме Кольки ещё трое детей. Плакала, что не верит, что сын просто так вот - взял и уехал. Может, говорила, сманил его кто, может приворотом…
Я промолчал. Что я мог сказать?
-Может, сходить в магазин за хлебом?
-Да всё вроде есть...
Жена ещё посидела, потом вздохнула, встала из-за стола, прошла в кухню.
-Соседка была. Молоко принесла от коровы. Вся деревня о Кольке только и говорит. Он, оказывается, в Питере на кого-то учился, не доучился, бросил. Подрабатывал, как мог. Обои клеил в квартирах, замки вставлял. Выпивал, конечно.  А этим летом подрядился где-то в садовом товариществе электриком. Там и жил на дачах, чтобы за квартиру в Питере не платить. Своего жилья ясно не было. Откуда взять? С женщиной жил какое-то время. Но не заладилось, съехал от неё…
-Откуда все эти сведения?
-Эта женщина и позвонила. Её нашли, а она уж сюда… Сказала, что денег у неё на похороны нет, так, если надо кому, что бы приезжали сами и из морга его забирали. И что б сами дорогу оплачивали. Из Питера путь неблизкий.
-Могли бы там, на месте похоронить.
-Иван, вроде, не захотел. Сказал, пусть сюда везут. Какой-никакой, а сын. - Она ещё помолчала. -И зачем он уехал? Может, если бы не уехал, всё бы по-другому было?
Жена потыкала ножом картошку, сварилась ли, стала нарезать огурцы, колбасу… Крошила яйца, достала из холодильника сметану, квас… Я выпил водки. Мы больше не разговаривали, но, казалось, чего-то ждали.
И вдруг на улице раздался истошный собачий лай, зашумел двигатель большой машины. Жена подбежала к окну. Открытый грузовик полз по улице.
-Привезли, наверное, - сказала жена.
Меня ситуация стала раздражать.
-Ну, а чтобы, если б Колка сказал, что хочет уехать, что его отец отпустил бы?
-Да, ну… У них же тогда малыши по лавкам сидели. Сказал бы: «Окстись! Робить надо! Дома помогать».
-Ну, вот он и уехал.
-Да. Но не повезло ему.
-Всем повезти не может.
Жена помолчала.
-Всё равно жалко.
-Ладно, давай ужинать. - Я нарезал хлеб. Мы сели, но ели мало. Жена о чём-то думала. Я встал и пошёл носить в баню воду. Уже смеркалось, когда на улице снова началось движение. Видно из-за жары дожидаться утра не стали, поехали хоронить в вечер. Жена накинула платок, вышла к калитке. Я не хотел, но потом всё-таки вышел за ней. По единственной главной нашей улице, катил всё тот же грузовик. Он ехал медленно. Борта его были теперь откинуты, и было видно, когда грузовик проезжал мимо нас, что в кузове стоит дешёвый, обитый красной простой материей, закрытый гроб. За грузовиком шли люди, больше женщин, несколько мужиков. Двое-трое ребятишек жались по бокам. Ещё несколько катили сзади на велосипедах. В первом ряду выделялась небольшая женщина в чёрном. Наверное, это была Колькина мать. Её поддерживали под руки ещё две женщины, и было видно, что она с трудом понимает и до конца не верит в то, куда она идёт, и что сейчас произойдёт. Рядом с этой троицей, но опять как бы отдельно, гордо выпрямившись, с поднятой головой шёл Иван. Он ступал чётко, ровно, смотрел перед собой, но именно по его преувеличенно правильной походке было заметно, что он всё ещё пьян и с трудом держится на ногах. Дальше в рядах шли несколько мужчин, женщины приговаривали и причитали, на палки опирались две-три старухи. Какой-то парень, по виду приезжий, в спортивной куртке и жёлтой кепке с надписью «Lypton» дошёл с процессией до нашего угла, постоял немного, и свернул потом в магазин. 
Мы вернулись в дом.
-Ну, правда, может действительно, лучше сегодня, - сказала жена. Потом вышла с ножницами и стала срезать в палисаднике лилии. Поставила их на подоконник в вазу. Стал опять накрапывать дождь.
-Шесть, - сказал я. - Чётное число. И не пахнут.
-Под дождём никогда не пахнут. Насекомых нет. Я этому детей в пятом классе учила.
На столе всё ещё лежал раскрытый альбом. Я перевернул страницу и увидел свою жену. Молодая, недавно закончившая педагогический институт, она стояла, повернувшись к камере боком, на берегу широкой северной реки, окружённая группой ребят. Была видна гранитная лестница вверх  и памятник. Я его помнил. Надпись была не видна. Жена - в косынке, в джинсах, в кроссовках, с рюкзаком за плечами что-то показывала вдаль вытянутой рукой. Ребятам было лет по четырнадцать- пятнадцать. Они окружили её. Кто слушал внимательно, кто по обязанности. Кто-то смеялся. Две девчонки отошли в сторонку и поставили там сумку, вероятно, с едой. Одна наклонилась и что-то оттуда доставала. Из-под короткой куртки были хорошо видны её крепкие ноги в обтягивающих спортивных штанах. Рядом с женой стоял пацан в белой морской фуражке. В момент фотографирования он оглянулся и, улыбаясь, смотрел прямо в объектив.
-Ты тогда приехал за мной. Я доработала учебный год и уволилась, - подошла и через моё плечо взглянула жена. -Помнишь, ты ездил с нами и нас фотографировал?
Я вспомнил. День тогда выдался прекрасный. Это был май, не жаркий, зелёный, очень ветреный и блестящий. Облака яростно плыли в синеве, мощно текла река, легко неся всю тяжесть воды на холодный ещё Север. Облака отражались в ней. Кругом были камни, вода и ветер, казалось, что молодость будет безбрежной и не хотелось возвращаться назад в деревню. У жены там тогда ещё были родители, а у меня - уже никого. Я тоже тогда был молод, но уже работал в городе, и даже писал диссертацию. Жене тогда хотелось похвастаться передо мной, и она была необыкновенно красноречива. Рассказывала о Дежнёве и о Хабарове. О Ломоносове, о том, что надо верить в себя…
-А где он взял фуражку? - спросил я.
-В гостинице кто-то оставил. Я сказала, что надо выяснить у дежурной - можно ли взять. Но, думаю, что он не стал спрашивать. Уж больно она ему приглянулась. Я только потом уже увидела, как гордо он в ней расхаживает.
Я снова посмотрел на фотографию и догадался, на кого похож этот мальчик в капитанской фуражке. Даже на старой теперь, поблёкшей черно-белой фотографии было видно, как озорно сияет его лицо. Оно было похоже на лицо Ивана. Это был Колька, который сегодня, наконец, вернулся домой.