Детёныш

Маленький человеческий детеныш сидел в углу и тихонько плакал. Так тихонько, что слышно было только внутри. Голова его была опущена и на первый взгляд поза могла показаться спокойной и даже расслабленной. Он знал, что плакать нехорошо, но ему было так плохо, что по сравнению с этим «плохо» все остальные «нехорошо» не имели никакого смысла.
Он  не знал сколько сидит забившись в этот угол, потому что время еще не имело измерения, а потому и значения не имело тоже.
Мимо детеныша двигались какие-то существа примерно одного с ним размера, но «плохо» не позволяло ни осознать их, ни как-то обозначить и потому они воспринимались как неясные бесформенные тени не имеющие к нему отношения. Иногда к нему приближались те, которых каким-то уголком сознания он определил как «взрослые». Они что-то говорили, спрашивали, пытались что-то всунуть ему в руки, а иногда даже взять за руку и отвести в другое место. Детеныш покорно вставал, шел, иногда даже что-то ел, но при первой же возможности возвращался на насиженное место.
Он чувствовал, что взрослые подходившие к нему были разные, но не мог отличить и  запомнить ни их лиц, ни голосов.
В помещении находились какие-то смутно знакомые вещи, некоторые из которых он определил как игрушки. Но поскольку он знал, что чужое брать нельзя, то и вещи, и игрушки существовали в неком отдельном не касающемся его мире.
Так продолжалось несколько дней, слившихся для детеныша в одну без конца и начала тягостную минуту ожидания и неизвестности, в конце которой детеныш заметил, что уже не скулит, а сидит молча, глядя в пол. Он совсем отделился от окружающего мира и ощущал только свое тело, спрятавшее его как раковина прячет молюска.
Где-то в глубине сознания детеныш хранил воспоминание о доме, но не мог ясно представить ни его, ни мать, от которой осталось почему-то только слово.
Это слово доставляло боль, и он избегал касаться его в своих коротеньких мыслях. Да и сами мысли становились все короче и короче, и было их все меньше и меньше.
Как он оказался вытащенным из угла, детеныш не помнил. Он осознал себя уже сидящим на коленях у взрослого, который что-то показывал и о чем-то спрашивал. Вопрос детеныш уловил, но суть вопроса ускользала раз за разом, увеличивая напряжение исходящее от взрослого.
Детеныш опять испугался. На этот раз он испугался того, что его снова посадят в  уголок и оставят там одного. Он понимал, что от него чего-то ждут и готов был притвориться и  подыграть, но не знал как.
Но вот один из предметов чем-то привлек его внимание. Детеныш как-то различил его в  безликой череде мелькавших перед лицом теней. Наверное, взрослый уловил перемену, потому что предмет дрогнул, но задержался в его руках.
Это была  узенькая коробочка открытая с длинной стороны. Внутри коробочки находился деревянный чурбачок весьма отдаленно напоминавший человечка с сомкнутыми ногами и плотно прижатыми к туловищу руками. Когда конец коробочки, в котором находился человечек поднимали вверх, человечек начинал кувыркаться постепенно сдвигаясь к другому концу коробочки, а внутри его, вторя переворотом, что-то мягко и тихо пумкало.
Кто знает, что вывело ребенка из оцепенения. Может замедленная монотонная повторяемость движений, на которые постепенно наматывалась ниточка робкого внимания. Может мягкость пумкающего стука, что  капля  за каплей пробилась к спрятавшемуся сознанию. Может волна радостного облегчения  нахлынувшая на взрослого в ответ на искорку нечаянного интереса. А может положение деревянного человечка и состояние ребенка оказались созвучны друг другу и потому узнаваемы. Кто знает.
Ребенок обернулся. Это была девочка лет трех с наголо остриженной головой, на которой каким-то чудом держалась голубая атласная ленточка завязанная бантом. Глаза ее в белесых ресницах всего на миг задержались на лице воспитательницы и опять уставились на руки и маленького человечка в коробочке.
Этот человечек был для нее сейчас единственной проявившейся реальностью, и она боялась отпустить его взглядом, чтобы опять не потеряться в окружающем пространстве.
Вот уже несколько дней мать оставляла маленькую девочку в ясельной группе детского сада, чтобы приучить постепенно к обществу сверстников, и радовалась, когда нянечка на вопрос – не плакал ли ребенок, отвечала - не плакал.
Матери даже в голову не приходило, что это маленькое существо может так тосковать и при этом так бояться выдать себя плачем – чтобы не поругали, не посчитали плохим и не наказали еще большим одиночеством...
Через неделю мать, увидев в окошко отрешенный взгляд в никуда, забрала ее из группы.
Воспитательница предлагала подарить девочке незамысловатую игрушку – единственную вещь, которой та соглашалась играть. Но мать не решилась взять, а девочка не посмела попросить. Зато она помнила, что воспитательница разрешила ей приходить, когда захочет, чтобы поиграть этой игрушкой, но не помнила, воспользовалась ли хоть раз этим приглашением. Да и саму воспитательницу девочка тоже не запомнила.
В детском уголке сознания сохранились лишь руки освещенные мягким розовым светом, которые раз за разом переворачивают игрушку, и ощущение нежного тепла окутавшее сжавшееся в комочек тело. А еще пожалуй неузнаваемый уже голос, повторяющий слова , смысл которых не касается сознания, но от которых постепенно тает и тает выкапываясь солеными слезинками болючий холодный комок внутри.