С. Шевырёв. Рецензия на книгу Сказка за сказкой

СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ШЕВЫРЁВ

Сказка за сказкой.
I. Сержант Иван Иванович Иванов, или все за одно. Исторический рассказ Н.В. Кукольника.
II. Шах и Мат. Историческая повесть XIV столетия. Александра Грамотова.
С.Петербург. В типографии Карла Крайя. 1841 г. в 8-ку, 98 стр.


Некоторые литераторы наши от нечего делать вздумали подчивать нас сказками. Заглавие обещает Русскую Шехеразаду. Куда деваться нам от сказок? Есть писатели, у которых сказыванье сделалось каким-то родом недуга. Из них так и выходят сказки, сказки бессмысленные, без связи, без содержания, исчадия воображения напряженного, которое хочет рассказывать во что бы то ни стало. В лучших повествователях наших явление совершенно противоположное: они положили печать безмолвия на уста и дали полную волю говорить тем, которых слушать бы не хотелось.
Русскою Шехеразадой предводит г. Кукольник. Мы уже знаем, что г-ну Кукольнику сказка и драма ни по чем… Он один как будто завоевал все время у наших повествователей… Он рассказывает за всех, на всех и про все… Все века, все народы, все истории у него под руками... Из любого столетия, как из ящика, вынимает он вам повесть и может продлить ее на число страниц, какое вам угодно или нужно; начнет откуда хотите и кончит где вам полюбится. Повесть в руках у него получает какую-то тягучесть: она тянется как проволока в руках у Профессора Физики, который намерен показать вам, что такое делимость.
Все повести, какие рассказываются теперь в современной нашей литературе, можно разделить на темные и ясные. Первые пишутся расскащиками в такие минуты, когда их воображение как будто сквозь какой-то туман глядит на события: вы читаете эти повести точно в просонках, в первом часу ночи, когда свеча нагорела, книга валится из руки, сон смыкает глаза и каждую минуту разрывает нить, которую напрасно силится связать ваше утомленное внимание. Повести ясные - другое дело: их вы от начала до конца поймете; но признаемся чистосердечно, бывают иногда и такие, что вы не рады, когда их понимаете. Уж лучше бы из ясных превратились оне в темные, из повестей писанных на яву в повести писанные в полусне.
Так было с нами, когда мы прочли и поняли Сержанта г-на Кукольника. Да, лучше бы было не понять его: смысл этой повести так противен всякому чувству благородного и изящного.
Автор изобразил нам сначала провинциальный быт дворянства времен до-Петровых самыми безнравственными и отвратительными чертами: любопытно бы знать, на каком основании и по каким данным? Картина тем менее возбуждает доверия, что напоминает черты скорее прошлого столетия. Володя, дворянской недоросль, преувеличенный Фон-Визинский Митрофанушка, тиранит свою дворню и отдает своих дворовых людей в рекруты. Потом, ленивого дворянина взяли насильно в службу, и дело все кончается тем, что холоп его, попавший в сержанты, бьет своего барина- солдата, перед лицом улыбающегося Петра, при визгах раздраженной матери.
Мы никому не уступим в благоговении к Великому Преобразователю России, но потому-то и не понимаем, как могло перо повествователя посягнуть на такую картину, где лицо Петра является не в том свете, в каком мы привыкли понимать его. Если дубинка и играла ролю в великих подвигах Петровых, то в ней мы видим одну только случайную необходимость, которая объясняется веком. Петр велик не этим орудием, за которое он сам брался не без отвращения, а тою мыслию, которая сияла на челе его, когда он, обращаясь к своим соотечественникам, говорил:

«Товарищи! есть ли кто из нас такой, кому бы за двадцать лет пред сим пришло в мысль, что он будет со мною на Балтийском море побеждать неприятелей на кораблях, состроенных нашими руками, и что мы преселимся жить в сии места, приобретенные нашими трудами и храбростию? Думали ль вы в такое время увидеть таких победоносных солдат и матросов, рожденных от Российской крови, и град сей, населенный Россиянами и многим числом чужестранных, мастеровых, торговых и ученых людей, приехавших добровольно для сожития с нами? Чаяли ль вы, что мы увидим себя в толиком от всех Владетелей почитании?
Писатели поставляют древнее обиталище наук в Греции, но кои, судьбиною времен бывши из оныя изгнаны, скрылись в Италии, и потом рассеялись по Европе до самыя Польши; но в отечество наше проникнуть воспрепятствованы нерадением Наших предков, и мы остались в прежней тьме, в каковой были до них и все Немецкие и Польские народы. Но великим прилежанием искусных правителей их отверзлись им очи, и со временем соделались они сами учителями тех самых наук и художеств, какими в древности хвалилась одна только Греция. Теперь пришла и наша череда, ежели только вы захотите искренно и беспрекословно вспомоществовать намерениям моим, соединя с послушанием труд, памятуя присно Латинское оное присловие: молитесь и трудитесь.
Науки коловращаются в свете на подобие крови в человеческом теле, и я надеюсь, что оне скоро преселятся и к нам, и утвердя у нас владычество свое, возвратятся наконец и на прежнее свое жилище, в Грецию. Я предчувствую, что Россияне когда-нибудь, а может быть и при жизни еще нашей, пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках, неутомимостию в трудах и величеством твердой и громкой славы».

Когда читаешь такие слова, сказанные устами Петра, - тогда с чувством какого-то довольства сознаешь в себе, что сказка г-на Кукольника была бы жалким анахронизмом, случайною притчею даже и в первой четверти восьмнадцатого столетия: как же назвать ее во второй девятнадцатого?
О нет! Пускай г. Кукольник пишет более повести во сне, чем на яву! Смысл в повестях его хуже всякого кошмара: ничто несноснее присниться не может. Неужели должно объявлять ему за новость, что палка в наше время везде анахронизм, кроме модных салонов и рук наших денди, которые ею подпирают свою двадцатипятилетнюю старость?
Повесть г-на Грамотова: Шах и Мат, рассказанная довольно хорошим слогом, по содержанию своему принадлежит к числу тех, которые писаны не столько на яву, сколько во сне.

С. Ш.
(Москвитянин. 1841. Ч. 6. № 12. С. 424 – 428).