Перевод отрывка из прозы Гейне в стихах

Из начала "Флорентийских ночей" Генриха Гейне в замечательном переводе Петра Вейнберга.
Имя героя Максимилиан с трудом вписывается в стихи, поэтому написала от первого лица.

Надевая перчатки в прихожей
Цвета ночи, пришедшей из мглы,
Торопясь заявил - Не тревожьте,
Чутко спящей, волшебные сны.

Поспешил врач уйти незаметно,
Развлекать мне больную велел.
И не взяв за визит ни монеты,
За собою закрыл тихо дверь.

И Дебора по знаку кивнула,
Оставляя в надежде меня
С непрестанно-волнующей мукой –
Быть с Марией до судного дня.

Так прекрасна синьора Мария,
Лампы луч освещает лицо.
Но глаза вдруг она приоткрыла,
Обозначив волненье своё.

Я же вспомнил туманные дали
И заброшенный замок, когда
Мы однажды его посещали,
Где заснуть не давала луна.

Там, в заросшем саду я заметил
Стать из мрамора дивы одной.
Волновался со мной буйный ветер
И куда-то девался покой.

На зелёной траве белый мрамор,
И такого же цвета диван.
И фарфоровый отблеск дурманит
Миловидной синьоры овал.

Если б очи она не открыла,
Я к устам прикоснулся её.
Страстью душу мою полонила,
Но рассудок, как в детстве, смущён.

***

Публикую часть произведения в прозе с некоторыми особенностями орфографии того времени:

"Максимилиан встретил в передней доктора, надевавшего чёрные перчатки.
- Мне очень некогда, - поспешно сказал доктор,
- Синьора Мария не спала целый день и только-что теперь немного вздремнула.
Я считаю лишним просить вас не будить ее никаким шумом, и если она проснется, стараться всеми силами, чтобы она не говорила. Пусть она лежит спокойно, не шевелится, не делает никаких движений, не говорит, и только деятельность разсудка может быть для нея полезна. Пожалуйста, начните опять разсказывать ей разные причудливыя сказки, которыя она могла бы слушать без всякого волнения.
- Будьте покойны, доктор, отвечал Максимилиан, грустно улыбаясь, - я уже теперь настоящий мастер в болтовне и не позволю Марии говорить. Историй в фантастическом роде у меня большой запас. Но сколько времени осталось ей жить?
- Мне решительно некогда, - сказал доктор и быстро ушел.
Чернолицая чуткая Дебора уже по походке узнала Максимилиана и тихо отперла ему дверь. По знаку его она так же тихо вышла из комнаты, и Максимилиан остался наедине со своею подругою. В комнате теплился только сумрачный огонек единственной лампы, бросавшей по временам полубоязливый, полулюбопытный свет на лицо больной женщины. Одетая в белое кисейное платье, она лежала на диване, обитом зеленою шелковою материею, и спокойно спала.
Молча, скрестив руки, Максимилиан несколько минут стоял перед спавшею и смотрел на прекрасныя формы ея, более открытыя под легким платьем;
и каждый раз, как только светлый луч лампы падал на это бледное лицо, сердце Максимилиана вздрагивало,
- Боже мой! - тихо говорил он, - что это такое? Какое воспоминание пробуждается во мне? Да, теперь я вспоминаю... Этот белый образ на зеленом фоне... о, да, теперь...
В эту минуту больная проснулась; кроткие, глубоко синие глаза ея, как бы выглянув из глубины сновидения, обратились на друга, спрашивая, умоляя...
- О чем вы думали, Максимилиан? - спросила она тем зловеще мягким голосом, который свойственен чахоточным и в котором нам слышится одновременно лепет ребёнка, щебетание птицы и хрипение умирающего.
- О чем вы думали в эту минуту, Максимилиан? - снова спросила она и встала с дивана так быстро, что длинныя косы ея обвили голову, как вытянувшиеся золотыя змеи.
- Ради Бога! - вскричал Максимилиан, деликатно укладывая ее на диван, - ради Бога, будьте покойны, не говорите; я все скажу вам: все, что я думаю, все, что чувствую, даже то, чего я и сам не знаю.
- И в самом деле, продолжал он: - я не могу сказать наверно, о чем я думал и что я чувствовал в эту минуту. Картины из времени детства в полусвете проходили в моей голове, я думал о замке моей матери, о запущенном саде, о прекрасной мраморной статуе, лежавшей в зеленой траве...
Я сказал:"замок моей матери"; о, пожалуйста, не воображайте себе при этих словах чего-нибудь великолепного и пышного. К этому названию я привык сыздавна, отец мой с особенным выражением произносил слово замок и при этом как-то особенно улыбался. Смысл этой улыбки я понял уже после, когда мне было двенадцать лет, и мать моя повезла меня с собою в замок. Это было мое первое путешествие. Целый день мы ехали густы лесом, и до сих пор сохранилось во мне воспоминание об ужасающей мрачности его; только вечером мы остановились перед длинною перекладиною, отделявшею нас от большого луга; с полчаса пришлось нам ждать до тех пор, пока из небольшой землянки вышел малый, снявший перекладину и впустивший нас. Я его называю малым, потому что так продолжала называть старуха Марта своего сорокалетняго племянника. Чтобы достойно принять господ, малый надел старую ливрею своего покойного дяди,и приведение се в порядок и чистоту было причиною нашей задержки. Будь у малого больше времени, он надел бы и чулки; впрочем, его длинныя и красныя ноги довольно близко подходили к яркому цвету ливреи. Были ли надеты под нею панталоны - этого я уже не помню. Наш слуга, Иван, тоже часто слышавший слово замок, сильно удивился, когда малый повел нас в маленький, разрушенный дом - бывшее жилище покойнаго владельца. Но он совершенно растерялся, когда матушка приказала ему принести в дом постели. Как мог он предполагать, что в замке не будет постелей! И именно поэтому он или оставил без внимания, или счел совершенно лишним приказание матери моей - взять постели с собою из города.
 Маленький одноэтажный домик, состоявший в свое былое лучшее время из пяти сносных комнат, представлял теперь грустную картину  преходимости всего земного. Изломанная мебель, изорванные ковры, ни одного окна в совершенно цело виде, вырванные местами плиты - всюду отвратительные следы буйного солдатского хозяйничанья. "Войска в постое всегда вдоволь веселились у нас", сказал малый с безсмысленным смехом. Мать моя знаком велела нам оставить ее одну, и между тем, как алый толковал с Иваном, я пошел осмотреть сад. Он тоже представлял самую грустную картину разрушения. Высокия деревья были частью исковерканы, частью повалены, и дикия травы насмешливо росли на опрокинутых стволах. Местами по выросшим кустарникам можно было узнать прежде проложенныя тропинки и аллеи. Местами попадались статуи, у которых большей частью не было головы, по крайней мере носа. Помню я статую Дианы, нижняя часть которой самым страшным образом поросла темным плющом; помню и богиню изобилия, в роге которой густо разрослась вонючая трава. Только одна статуя Бог весть как уцелела от злобы времени и людей. Правда, и ее сбросили с пьедестала, но не поврежденною лежала на траве мраморная богиня, с чистыми и прекрасными чертами лица, с благородной, красиво разделенною пополам грудью, которая, как эллинское откровение, блестела в высокой траве.  Я почти испугался, когда увидел ее; этот образ наполнил душу мою странным смятением; тайное чувство стыдливости не позволило мне предаваться долее этому созерцанию".

(продолжение в источнике)

Полное собрание сочинений Генриха Гейне. Издание второе. Под редакцией и с биографическим очерком Петра Вейнберга.С приложением двух портретов Гейне. Том третий. Приложение к журналу "Нива" на 1904 г. С-Петербург. Издание А.Ф.Маркса. 1904. Стр. 206 0 208.