1963

Когда после окончания Университета я поступил на работу в Ящик и впрягся в лямку повседневной рутины, мне стала особенно досаждать моя язва двенадцатиперстной кишки: лечение викалином помогало плохо; выпив за месяц литровую банку крупных смуглых таблеток, я избавлялся от гложущих болей под ложечкой, изжоги и раздражительности, но лишь ненадолго – до ближайшей смены сезона - апреля  или октября.
Больше всех о моем здоровье беспокоилась мама; так она где-то прознала, что язву, умеют лечить в МОНИКИ   (Московский областной научно-исследовательский клинический институт.); беда была в том, что эта больница, хотя она и находилась в Москве, в районе Мещанских улиц, была предназначена исключительно для пациентов Московской области. Но это мою маму не остановило: она обратилась к своей подруге Лидии Александровне – высокой красивой брюнетке с прокуренным низким голосом (она никогда не выпускала папиросы изо рта), работавшей косметичкой в парикмахерской на улице Горького (рядом с домом, в котором тогда располагалось Министерство Госконтроля), которая могла устроить решительно все. Я не знаю, в чем был секрет ее могущества, - то ли в ее необъятной клиентуре, то ли в профессии ее мужа – он был большой шишкой в Органах, но настало время, когда я принес в секретариат МОНИКИ письмо, подписанное директором ВИЛАРа   (Всесоюзный институт лекарственных и ароматических растений.), с просьбой о моей госпитализации для излечения язвы.
Через полчаса мне выдали направление, и уже через несколько дней меня, одетого в больничную пижаму, препроводили в просторную палату, в которой находилось на излечении одиннадцать мужчин. Все они отнеслись ко мне с огромным интересом, так как уже откуда-то знали, что я, в отличие от них – москвич, и, следовательно, - «блатной» (то есть, поступивший по блату). Окружив меня, они стали выяснять, кто я такой, на что я лаконично ответил, что я – физик, и работаю в секретном институте, и после этого красноречиво замкнулся, давая понять, что все остальное – государственная тайна. Мои сопалатники (я не знаю, как по-другому назвать пациентов, с которыми я делил палату) нехотя отстали, но вернулись к беспокоившему их вопросу на следующий день во время утреннего обхода заведующего отделением доктора Ковбаса, - мол, почему им в честную областную компанию подсунули мальчишку – москвича? (На вид здесь не было пациентов моложе сорока). Начальник отделения, грузный брюнет с одутловатым, в синь выбритым лицом солидно, неспешно отпуская слова, ответил, что молодой человек принят на лечение по просьбе директора ВИЛАРа, и теперь у нас не будет проблем с лекарствами, которые выпускает этот замечательный институт. После этого мои соседи как будто примирились с фактом моего здесь пребывания, но я чувствовал, что нахожусь в зоне всеобщего отчуждения, что за мной скрытно наблюдают, и я тогда инстинктивно начал играть роль молодого перспективного ученого, подражая типу  знакомому по художественным фильмам. Главным и самым трудным было – молчать, а делать глубокомысленный вид я  уже научился раньше.
Публика в палате была самая разношерстная: от начальника цеха Подольской фабрики швейных машин Сан Саныча до старика–колхозника Ануфрия; был здесь отставной офицер, работавший учителем, был железнодорожный кондуктор, был пенсионер - бывший инженер-электрик, но остальные являлись рабочими разных специальностей и возрастов. Читать в многонаселенной больничной палате невозможно, и все коротали время за общим трепом. Темами разговоров были работа, о которой каждый стремился поведать, смакуя подробности, как будто он уже успел по ней стосковаться, история собственной болезни, которой хотелось поделиться, а также больничные сплетни – обсуждение здешних врачей, медсестер, процедур, порядков; о внутренней и внешней политике, а также о своей личной жизни предпочитали не распространяться, лишь иногда упоминая вскользь. Завелся тут и свой балагур – Василий - мужичок лет сорока пяти, любивший поерничать по любому поводу. Он, например, подтрунивал над Пашей, шофером, лечившимся от астмы с помощью ингалятора, что он крякает, как утка, и его смешно передразнивал, - «Кря – кря – кря!», впрочем, вполне добродушно; он просил СанСаныча изобразить, как он с начальственным видом входит в цех, (и тот изображал, подыгрывая), но больше всего Василий шутил по поводу корпуса № 4, в котором располагался морг.
Я в этих разговорах участвовать не мог – даже не из-за заявленной секретности моей работы, а потому, что я проработал всего два месяца, и рассказать было бы нечего. В лечении язвы я тоже был новичок.
Мое стесненное положение не осталось незамеченным со стороны ординатора Варшавского – худого молодого человека интеллигентского вида, в очках и с залысинами, работавшего над диссертацией; он выбрал меня в качестве подопытного кролика для своих экспериментов, которые были довольно болезненны, так как я должен был заглатывать не один зонд, а два: один - для анализа желудочного сока, второй – для подачи в желудок «питания» - пятипроцентного спиртового раствора.
- Поглядите – показывал Варшавский на линию самописца, которая ползла, чуть-чуть подрагивая.
- Теперь я ввожу в Ваш желудок питание – он надавил на резиновую грушу, и перо самописца бешено заскакало.
- Видите, видите? – воскликнул Варшавский, возбужденно тыкая пальцем в ленту самописца.
Мне приходилось проводить в его лаборатории по полтора часа каждый день, что было утомительно, но я терпел, искупая свой  нелегальный статус. Однажды, совсем обнаглев, Варшавский дал мне зажженную сигарету:
- Сделайте пару затяжек.
- Мне запретили куренье на время нахождения в больнице – произнес я с возмущением.
- Ничего, я разрешаю – сказал Варшавский начальственным тоном, и я подчинился, после чего самописец буквально взбесился, вычерчивая рваный размашистый след возмущенной реакции моего бедного желудка на вторжение табачного дыма.
Между тем обследования закончились, и мне назначили лечение инъекциями препарата метил-диозил, после которых я постепенно отключался, так как им лечили нервы (тогда еще не было известно, что язвенная болезнь вызывается вирусом), и пребывание в больнице стало совсем терпимым, тем более, что появление в палате Бурова отвлекло от меня внимание публики. Буров, старший мастер из поселка Электроугли, был худ, как скелет и имел лицо темно-серого цвета, на котором матовым блеском выделялись одни лишь глаза.
Пришел доктор Ковбас, осмотрел его, заглянул мельком в документы и решительно произнес:
- Канцер! (сanсer – рак (лат.))
После этого взгляды всей палаты были прикованы к Бурову; все хотели с ним пообщаться – ведь не каждый день можно поговорить с умирающим, благо он охотно поддерживал беседу, разве что взгляд у него был невеселый. Когда Бурову сказали, что я – физик, он посмотрел на меня испытующе, и задал мне каверзный вопрос:
- Чему равна длина окружности?
И пока я приходил в себя от неожиданности, быстро выпалил:
- Пи дэ, - посмотрев на меня с торжеством.
Бурова часто уводили на какие-то процедуры, и вся палата только о нем и говорила. Итог беседы подводил Василий:
- Человек-то он хороший, только вот болезнь у него плохая!
Казалось, что от этой констатации Василий получает немалое удовлетворение.
Однажды утром, проснувшись, мы увидели, что Буров отсутствует, а койка его застелена новым бельем. Мы посмотрели вопросительно на Василия, и он серьезно сказал:
- Перевели в четвертый корпус.
Мой курс лечения тоже заканчивался; - меня подлечили, и я готовился к выписке. (Забегая вперед, сообщу, что осенью того же года опять произошло обострение язвы, которое я опять лечил викалином производства все того же завода ВИЛАР, но пребывание в МОНИКИ не прошло даром; мне запала глубоко в душу картинка на самописце, появившаяся после сигаретной затяжки; через несколько лет я бросил курить, и с язвой мне полегчало).
При моем последнем посещении лаборатории Варшавского он мне сказал: полежите еще минутку: сейчас я сделаю с Вас снимок для статьи в научном журнале.
На это я резко, с металлом в голосе сказал: меня на работе предупредили, что мой снимок не может публиковаться в открытой печати! Вот бы обхохотались с таких слов работники отдела режима нашего Ящика, но Варшавский выслушал меня совершенно спокойно.
- Но с затылка-то Вас сфотографировать можно?
-С затылка можно – милостиво разрешил я.
Шел 1963 год.
                Ноябрь 2018 г.