Маньчжурский вальс

Страшно вокруг,
И ветер на сопках рыдает
Порой из-за туч выплывает луна,
Могилы солдат освещает.
Белеют кресты
Далёких героев прекрасных.
И прошлого тени кружатся вокруг,
Твердят нам о жертвах напрасных.
«На сопках Маньчжурии»



Лилия Романовна, московская пышнотелая дама, сидела за круглым столом посреди гостиной и  в который раз пересматривала письма от мужа, военного врача, бывшего третий месяц в служебной командировке в Маньчжурии, где вовсю свирепствовала «черная смерть». В 1910 году о ней писали во всех газетах, и много говорили о предвестнице эпидемии – комете Галлея.
С улицы в комнату едва пробивались слабые сентябрьские солнечные лучи.
– Солнце – сонце… Это от «сна», стало быть, всё это ещё хлипкий, вязкий сон, – подумала вслух Лилия Романовна.
Рассыпанные кучей на скатерти почтовые дорожные открытки были исписаны вдоль, поперек, на полях, чернильные стрелки  тянулись  к незавершенным мыслям. Где-то здесь терялась короткая подпись: «Ваш муж и отец  Алексей Меркурьев».
В передней позвонили, вернулся из гимназии младший сын  Степан.
– Я электричество сейчас зажгу,  – сказал он торопливо, влетев в комнату.
Потянулся за штору, скрывающую дверной проем, и тотчас вспыхнул желтым светом  кривой рожок на стене. Лицо Лилии Романовны посветлело.
– Степа, слышишь, что папа пишет: «И во сне-то вас, мои дорогие, не видал. Только детей как-то сонных видел, и то лица их не видны. А тебя, Ляличка, до сей поры не вижу. Все было бы легче…»,  – и улыбнулась, догадливая.
– Я читал, мам. Что  у нас на обед?   
В столовой еще не накрывали. Как обычно, ждали старшего брата Дмитрия.
Через час в квартире запахло мясным соусом с чабрецом. Откуда ни возьмись, выкатился крупный спелый арбуз. Творожное печенье «конвертики»  на полупрозрачной фарфоровой тарелке…
Пришел Дмитрий  – высокий, широкоплечий, он вышел статью в немецких родственников. Семейное прозвище у него было «Княжич».
– Подросток, не к лицу тебе этот ленточный галстук!  ;  заявил он с порога.  ;  Носи мундир, говорю тебе, все военные носят мундир.
У Степы сделалось плаксивое лицо, как у ребенка, а Дмитрий, закинув  ногу на ногу, сидел уже в гостиной на диване и  гремел басом чуть не на весь дом.
– Почто же тебя моя невеста интересует? Ольга сказала, будто был ты у неё с визитом, да не застал. Погодь, откуда у тебя, сорванца, карточка? Украл, у меня украл?!
– Нашел в комоде, когда галстук одалживал.
– И галстук мой! О, Господи…
– Ольга добрая девушка…
Дмитрий замахал руками, словно отгонял слепня:
– Не хочу слушать! И ты ей не нравишься – все эти усики, ленточки…
– А ты, Княжич? Почему?
– Я всем…
В вопросе Степы была некая двусмысленная тайна, которую старший брат почувствовал, и потому осёкся на полуслове.
– Пойдем обедать, мальчик, мамаша позвала.

* * *
Короткий скоростной состав, отправлявшийся ранним утром 13 октября 2062 года со станции Кушва до Верхотурья, был переполнен молодыми паломниками в офисной униформе и с бейджиками, прицепленными к жилеткам. Со всех окраин и столиц они тянулись к монастырю, каждый со своим страхом и надеждой. Алексей Меркурьев, вирусолог, как вошел в тесный боковой отсек, лег на верхнюю полку, так  и уснул – легко и крепко.
Около восьми утра его разбудил знакомый голос:
– Господин офицер!
И без паузы:
– Меркурьев!
Алексей резко свесил в проход свою громадную, бородатую, лохматую спросонья башку.
– Платон!
Эпидемиолог Платон Арцыбашев недавно выехал из Санкт-Петербурга. Теперь он ехал тем же поездом далее в Екатеринбург, чтобы присоединиться ко  второй зауральской противоэпидемической экспедиции. Что-то встревожено-одухотворенное и в то же время трагичное перемешивалось во взглядах, когда они вдвоем уединились в купейном отсеке Меркурьева.
– В электронных сетях пишут, что в небе опять появилась комета Галлея. Её уже хорошо видно над Уральским хребтом,  – сообщил Платон. И  добавил шепотом:  – Сто пятьдесят лет назад всё так же начиналось…
– Ты уже тогда был старым,  – Меркурьев твердо старался смотреть в окно купе, а за стеклом был такой отчаянный ветер, что в нем терялись огни редких полуживых поселков, да  сплошной черной тучей проплывал в серой метели разрушенный завод, похожий на остов динозавра.
– Сейчас по скромным подсчетам заражен каждый сотый в возрасте до сорока лет. Я не понимаю, почему… Среди врачей умерли двое, одна медсестра тоже,  –  виновато отчитался Арцыбашев и почему-то покраснел.
О вспышке новой вирусной эпидемии на границе с Китаем писали всюду.
–  Есть предположения? Этиология заболевания? Период от первичного контакта до exitus letalis? – спросил Меркурьев.
– Первая зауральская экспедиция зафиксировала вспышку эпидемии среди молодых, социально активных людей, занятых преимущественно в информационных технологиях. Болезнь развивается скоротечно, в рамках шести или десяти дней. Этиология не ясна, я ведь не инфекционист… К сожалению, почти вся первая экспедиция погибла.
–  Но ты жив, – Меркурьев усмехнулся.
–  Да, твоя вакцина работает.
Алексей широко провел ладонью по лицу, заросшему щетиной, как бы смывая с себя всё тревожное, что накопилось за многие годы.
– Воздушно-информационный вирус. Восхитительно! – внезапно расхохотался он.
–  Алёша, ты мог бы…
–  Нет! – Меркурьев содрогнулся. – Помнишь, как мы сидели в степном гарнизоне на той паршивой станции Даурия в 1910 году? Да, ты уже тогда был старым, доктор Арцыбашев. Но человек умирает не от старости, он погибает в схватке с многочисленными инфекциями, сопротивляться которым слабеющий организм не в силах. Я видел, что человечество проигрывает в войне с эпидемиями, и создал вакцину, которая противостоит всем вирусам. Потом, в 1912 году, я подарил триста лет жизни себе, тебе, своей и твоей семье. Я мечтал… Я думал, что облагодетельствую человечество, но не смог уберечь даже самых близких людей. Дмитрия закололи штыками краснофлотцы в Новороссийске в 1918 году, а ведь он был обычным военным врачом. Ляличку расстреляли в 1938-м на Бутовском полигоне… Степка погиб в самом конце второй мировой войны, под Будапештом. А твои, Платон, как поживают твои родные?
– Куда там… Всю семью накрыло снарядом в 1942 году. Остались в Ленинграде во время блокады. Жена и дочка с внуком. Они почему-то не спустились в убежище… – Арцыбашев опустил голову, и в рассветных отблесках стал заметен его седой ёжик волос.
– Так за каким чертом, скажи на милость, создавать чудесные вакцины, когда человечество идет путем физического самоуничтожения, и куда скорее, чем развивается вирусология?
В вагонном тамбуре, слышно, кто-то грустно заиграл на флейте мелодию «На сопках Маньчжурии».
– Знаешь, дорогой Платон, человек мало изменился за последние пять тысяч лет, – устало произнес Меркурьев.

* * *
В станице Даурия, что в шести верстах от китайской границы, в конце октября 1910 года ударили морозы и подул сильнейший ветер, пробиравший до костей.  В открытом  поле, на равнине, в безотрадной степи стояла рота солдат, при них пять офицеров, среди которых приезжие военные врачи Алексей Меркурьев и Платон Арцыбашев. Строились казармы для целого полка. А пока лишь несколько домиков для служащих и солдат, и больше ничего. В одном из домиков поселили лекарей, в соседней комнате жил денщик. 
Нынче обедали у хозяина бакалейной лавки в компании местной знати. Были еще начальник станции, контролер и полицейский пристав из Читы. Велено было подавать бульон с паштетом, жареную телятину с маринадами, красный балык. Потом пошел десерт, сливочный крем с сушками и миндальным печеньем, пили чай. За столом старались не вспоминать о том, что вокруг, как снежный шторм, бушует «черная смерть», но беседы было не избежать.
Комендант гарнизона полковник Нехай, отдышавшись после балыка, заговорил вкрадчиво:
– Семеро заболевших в китайской артели, всех китайцев вчера выселили на родину. Кто теперь будет строить казарму, все плотницкие работы в гарнизоне на них. 
– Это необходимые меры предосторожности, что вы хотели? – скучным голосом ответил Меркурьев.
– Может, всех чумных в лазарет? Да за забор!
– Разбегаются же, черти, – встрепенулся Платон Арцыбашев. – Вечор сообщили, что в землянке у табарганщиков китаец кровью харкает. Подъехали на санях с солдатами, окружили, а внутри увидели картину. Землянка брошена охотниками, на нарах валяются в беспорядке тряпье и посуда, а в углу лежит прикрытый лохмотьями китаец в лихорадке. Бог ведает, куда они подались теперь, вот вам и пандемия.
–   И что дальше? – вмешался кондуктор.
–  Бедолага умер, у меня на руках. Землянку сожгли. Сомнительное удовольствие, – Арцыбашев поёжился.
Меркурьев вспомнил, что прошедшей ночью они сожгли десяток разбросанных на несколько верст землянок, степь полыхала кострами, похожими на красные гребни драконов. Несмотря на леденящий ветер, в офицерской папахе становилось жарко. А впереди ждала Маньчжурия, китайцев там мрёт много, по двадцать с лишком человек в день.
В обеденный зал вошел солдат, отрапортовал, что в степи в четырех верстах найден еще один труп. Доктора Меркурьев и Арцыбашев подхватились из-за стола и поехали хоронить и проводить дезинфекцию.
Степная лошадка еле-еле тянула санитарную повозку, ехали медленно, очень медленно.
– А что, господин офицер, думали ли вы, сидя на лекции о внутренних болезнях в светлой аудитории петербургской военно-медицинской академии, что однажды вам придется выступить в роли второго могильщика? – спросил осевшим на морозе голосом Платон. Они тулились от ветра со снежной крошкой в санях спиной к спине, закутавшись в шинели. Меркурьев вез с собой походную лабораторию.
– Я тогда больше о Ляличке думал. Я и сейчас не перестаю о ней думать. Но два года-то нужно здесь отсидеть, тоскливо, Платон.

* * *
Доктор Платон Арцыбашев взлетел по лестнице на седьмой этаж  ветхого здания екатеринбургского эпид-центра и остановился на верхней площадке чуть перевести дух, все-таки двести лет давали знать о себе.
В лаборатории генного редактирования он застал заведующего, совсем юного мальчишку с безумием рыжих вихров на голове, Кира Ленника. Тот в задумчивости следил за вращением лабораторной центрифуги и вяло откусывал от бутерброда с брынзой.
– Не спим, молодежь, не спим! – прокричал Арцыбашев.
Кир вздрогнул:
– Сам не понимаю, что со мной сегодня. I’m sorry, doc.
Арцыбашев вплотную подошел к коллеге, вдруг крепко нажал большими пальцами рук на глазные яблоки и резко отпустил. Кир покачнулся и мягко сполз на пол.
– Неделя, от силы, – обреченно пробормотал старый врач.
Во время первой эпидемической экспедиции Платон заметил, что вновь заболевшие выпадают из реальности, словно зависают, где нет ни времени, ни пространства. Потом, спустя пять дней, впадают в состояние, похожее на ведьмин сон. Если резко надавить в такой момент на глаза, человек теряет сознание на несколько секунд, это означает, что вирус уже захватил нейронные цепи головного мозга. Передача вируса происходит при обмене информацией в любом виде – электронном, устном, при помощи видеосигнала или аудиозаписи, телефонного звонка. Геном расшифровке не поддавался до настоящего времени.
Арцыбашев связался через коммутатор с амбулаторией и вызвал дежурную бригаду врачей. Хмурые дядьки молча переложили Кира на автоматическую каталку, сами расположились на облучке и урулили вдаль по больничному коридору.
Нужно было еще внести в электронную базу данные для командировочного листа, и  до следующего утра можно быть свободным.
Город Платону не нравился. Главный проспект освещался редкими электрическими фонарями, вывесок мало, фасады домов посыпались лет десять назад и до сих пор не ремонтируются. Над Историческим сквером, не сказать, чтобы возвышалась, двухэтажная водонапорная башня, увенчанная гигантским спутниковым радаром. У подножия Башни на Плотинке  собралась многочисленная толпа молодых людей, выбравших информационные технологии как единственную форму взаимодействия. В этом отрешенном от остального мира сборище Платон безошибочно разглядел несколько призраков в сонном параличе. Их тела лежали на мостовой, будто серые тени. Никто уже не обращал на них внимания. Подростки заходили внутрь здания, где на первом этаже размещалась кофейня, и тотчас выскакивали наружу с пластиковыми стаканчиками в руках.
За сто пятьдесят лет здесь мало что переменилось: люди и тогда жили бестолково, увеличивали население, или пили, играли в карты, сплетничали. Всюду бродили стаи собак.
Пройдя по Каменному мосту над обмелевшей Исетью, он еще долго плелся в сумерках по проспекту, пока не вышел к руинам заброшенного особняка статского советника Миллера. Штукатурка со стен обвалилась, обнажив старую кирпичную кладку. Окна с лепниной были закрыты деревянными щитами. Только на верхней веранде сквозь зияющие, как пустые глазницы, черные провалы арочных окон пробивался тусклый свет со второго этажа.
Арцыбашев обошел здание вокруг и  с трудом приметил в сумерках калитку. Дом все еще казался неживым, но когда Платон прошел по тропинке и поднял глаза, то увидел блестящую, позолоченную вывеску на дверях: «Редакционная коллегия». В ту же минуту дверь распахнулась.

* * *

Приехав с вокзала в двухвековой особняк Миллера, который он арендовал у городских властей, Меркурьев поднялся по истоптанным ступеням на второй этаж, зажег свечи, поскольку электропитания от генератора хватало лишь для процессора, и упал на диван лицом в подушку.  Встреча в вагоне поезда и весь дальнейший разговор с Платоном тревожили его, и за весь день, проведенный в монастырях Верхотурья, тревога не унялась. В мансарде особняка Алексей обустроил свой, невидимый для посторонних глаз, уютный мирок. Вся обстановка, мебель, обитый вишневым велюром диван были из позапрошлого века.  С кабинетных фотокарточек на него смотрели спокойные, прекрасные лица живших прежде людей.
Меркурьев услышал шаги на улице и поднялся с дивана. Он не сомневался в том, кем был его поздний гость.
– Входи, Платон, – позвал он, распахнув двери в вечереющий большой город.
Они вернулись наверх, туда, где обосновался Меркурьев. Сам он сел в плюшевое кресло, Арцыбашеву кивнул на диван.
– Я не понимаю, Алексей… – Платон с удивлением и страхом оглядывал комнату.
– Здесь я храню добрую память. Всё, что я мог взять с собой из нашей прошлой жизни, это моя личная история.
– Ты консерватор, Алексей, – вздохнул Арцыбашев. – Молодой и упрямый.
– Зачем ты пришел? – глухо отозвался Меркурьев.
– Я кое-что понял сегодня. Помнишь, в 1910 году мы выехали с тобой в Маньчжурию, и там, в русском полевом госпитале, ты обнаружил у меня первый признак заболевания, черную метку на предплечье. Твоя гипотеза о том, что центральное звено живой материи, рибонуклеиновая кислота, способна к самовоспроизведению в небиологических системах послужила основанием для создания универсальной вакцины. А поскольку ДНК у высших организмов выполняет ту же роль, что и РНК у некоторых вирусов, то её можно легко вписать в геном любого вируса.
–  Нуклеин открыл молодой швейцарский гистолог Фридрих Мишер в 1869 году. Он исследовал строение желтка в курином яйце, молоки лосося... Я лишь высказал вероятность того, что молекула нуклеиновой кислоты несет генетическую информацию. Впрочем, чепуха... Сейчас я убежден, что это таинственное и божественное соединение нельзя получить случайным перебором простых молекул, в результате эволюции. Рибонуклеиновые кислоты должны быть созданы системой, способной к творению, изобретению. Но никакая система не совершенна, потому нуждается в коррекции, или редактировании.
– А ты, значит, главный редактор?
Меркурьев издал горлом звук, похожий на сухой кашель.
–  Когда ты догадался?
– Неважно, может быть, сегодня. Может быть, год назад, во время первой экспедиции. Окончательно всё понял, когда прочел надпись на табличке на дверях особняка.
– Ты должен понимать, эта эпидемия лишь побочный эффект редактирования ДНК. У меня не было сомнений морального характера, и была бесконечная тоска. Сколько потерь я пережил. Умер отец, мать, все братья и сёстры. Погибла жена, её родители и сестры. Убиты оба сына. Всё пришлось перенести. И вот остался совершенно одинок…
– Ты что, хотел воспроизвести генетический код?! – шепотом переспросил Арцыбашев.
– Бог с тобой, Платон, материал крайне скудный, да и тот не чистый. Я занимался корректурой.
– Какой возраст генома?
Меркурьев перевел взгляд в затемненный угол мансарды, там тускло горел синим светом монитор допотопного компьютера. Электронные цифры на экране сложились в комбинацию – три года, семь месяцев и одиннадцать дней.
– Я назвал его «Маньчжурский вальс», – произнес он.

* * *
Осень 1910 года в Москве выдалась сухой и солнечной. Лилия Романовна с сыновьями ехали из дома статского советника Меркурьева с Большой Ордынки в синематограф. Всем было смешно, пролетка катилась по каменной мостовой, часто подпрыгивая на булыжниках. Изредка внутрь неё заносило вихревым потоком красно-коричневые листья, и старший, Дмитрий, отбрасывал их ладонью от лица.
В кинозале было многолюдно, шумно. Потом свет померк, черный тяжелый занавес с рисунком модной кометы Галлея, похожей на щербатую звезду с лисьим хвостом, разъехался, обнажив белое полотно на стене. На экране отразились тени гуляющих горожан, зданий, конных экипажей, автомобилей,  чья-то чужая и захватывающая жизнь. Тапёр заиграл вальс на пианино.