Часть третья. Дорога на закат

        Невысокие  пушистые сосенки остались позади. Сразу за ними начинался мертвый лес. Искривленные, выбеленные солнцем и песком стволы змеями ползли по земле, цеплялись друг за друга, вздымали  в небо серые руки. Пейзаж не был печальным или пугающим, но вызывал чувство благоговения, впрочем, как  и вся природа этого заповедного кусочка Земли, такого крошечного и от этого еще более драгоценного.
         Дальше  ехать было нельзя. Человек, уже давно чувствующий себя везде хозяином, здесь был гостем, непривычно робким, подчиненным Закону. Подчиняясь eму, а вовсе не своду правил, записанных на ярких стендах, ноги ступали осторожно и легко, голоса звучали приглушенно. Автобус, даже оставленный на специальной площадке, выглядел здесь кощунственно и казался двухэтажным железным монстром с вонючим бензиновым нутром.
        Деревянный настил вел все время вверх. Она почувствовала, как сбилось дыхание. Не от крутизны – от волнения. Еще несколько шагов, и наступит момент истины.  Она почувствовала холодок под сердцем: а  вдруг  что-то уже не так…  И тут же успокоилась:   гигантские песчаные горы  открылись, милостиво позволяя видеть себя, мгновенно стерев из памяти  Человека все, что было вне их пределов, все, что было до них.
«Господи, -  пронеслась в ее голове короткая молитва, - спасибо Тебе за  счастье видеть все это».
    Пески играли разными оттенками  белого и розового. Гениальная простота – песчаные холмы с королевским именем.
          Она глубоко вздохнула, улыбнулась и, зная, что чудо еще не кончилось, стала взбираться на дюну. Песчаная гряда была так величественна, что не допускала мысли о существовании чего-либо еще на Земле. Казалось, мир обрывался здесь, у ее подножия. Поэтому  море, которое внезапно открывалось взору взобравшегося на вершину дюны, выбивало из реальности. Как всегда у нее захватило дух. Сухой зной песков остался внизу,  с моря веяло живой, свежей влагой, запахами морской травы, ветра, далеких и близких дождей. Здесь, теряя голову от необъяснимого ощущения счастья, Человек балансировал на границе двух миров, двух стихий, а третья  спокойно  и мирно лилась с высоты чистым голубым светом.
           - Phantastisch! – услышала она рядом с собой, с трудом возвращаясь в реальный мир и с еще большим трудом пытаясь осознать, на каком языке заговорил стоящий рядом  с ней человек. Впрочем,  он оказался не один. Чудо ушло. Она стряхнула оцепенение и оглянулась. Вслед за ее группой сюда поднялись еще человек десять туристов и уже оправившись от первого ошеломляющего впечатления, теперь фотографировали, переговаривались, восклицали. 
- Das ist wunder!, - негромко произнес все тот же человек.
    «Немецкий», сделав  усилие, будто преодолевая что-то, поняла она. С ней это  бывало довольно часто.  Уже двенадцать лет  она каждый день активно использует три языка как на работе, так и в быту. Она преподавала  в национальной литовской  школе  два иностранных , русский и английский. Вначале это требовало огромного напряжения, и часто, прежде чем начать говорить, она концентрировалась, чтобы осознать,  какой язык сейчас должен  будет  прозвучать, и настроиться на него. Со временем грань между родным  и неродным языком почти стерлась, зато языки стали  играть с ней  в свои хитрые игры, запутывали ее в сетях  разных конструкций, подсказывали не то и прятали  нужные слова. Дома, расслабляясь, она  иногда позволяла себе говорить на чудовищной смеси литовского, английского и русского, отлично понимая, что ни она, ни  тем более дочери не выигрывают от изобретения этого домашнего эсперанто. Начав в летние месяцы подрабатывать гидом, она тем не менее подумывала о том, чтобы выучить еще и  немецкий, но  времени на это не находилось.
          Стоящий рядом немец  разразился еще одной, более длинной, фразой, которой она уже совершенно не поняла. Теперь он обращался непосредственно к ней, поэтому пришлось ответить дежурной улыбкой.  Наблюдая иностранцев и общаясь с ними,  она научилась у них  нехитрому  искусству слепой, ничего не значащей приветливой гримасы. Она также научилась различать: если человек улыбается одним  ртом, он не расположен к общению, и всегда теперь смотрела собеседнику в глаза, которые очень часто говорили совсем не то, что изображали растянутые губы.
       -  Excuse me, J don’t speak German, - добавила она к улыбке и, отвернувшись, стала смотреть туда, где большая часть Куршской косы принадлежала уже другому государству.
            До боли в глазах всматриваясь в извилистую береговую линию, она думала о том, что слово «родина»   почти потеряло для нее смысл. Степень родства с Россией  с годами  все умалялась, да и  страна, которую она оставила  двадцать пять лет назад  и разлуку с которой переживала тогда очень болезненно, была сейчас совсем другой. Да, там  земля, которая, ни много, ни мало, дала ей жизнь, и тем не менее ближе и роднее ей был этот край, где родились ее дети, которому она, не жалея, отдавала свои силы и способности, где в лицо и по имени ее знали многие сотни людей, потому что не одно поколение с ее помощью научилось не только элементарно владеть иностранным языком, но и понимать, и чувствовать красоту слова чужого наречия. Она гордилась этим, а еще тем, что все эти годы достойно представляла здесь свой народ, его честь, совесть и культуру. Она любила этот край, искренне восхищаясь его красотой, но чем теснее становилась связь с Литвой, тем реже ей думалось о России как о крае родном и зовущем. А теперь она еще и точно знала: его там нет.
              Пора было уходить.  Она почти физически ощутила, как  тяжело Дюне выдерживать это скопление людей, как устало она дышит, осыпая  вниз миллиарды песчинок и приближая свой конец. Привычным жестом попросив внимания, она  сообщила  группе, что время осмотра, к сожалению, закончилось.
           Терпеливо ожидая у автобуса рассеявшихся по сувенирным палаткам туристов, она заметила того самого немца, который  безуспешно пытался заговорить с ней несколько минут назад.  Он тоже праздно стоял у своего автобуса и пристально смотрел на нее.    Вытащив из нагрудного кармана тонкой рубашки пачку сигарет, он достал было одну, но, сунув в рот, тут же вынул: курить здесь категорически запрещалось. Она успела заметить, как рука нервно смяла сигарету, и отвернулась. Она очень устала.  Завтра она  отвезет эту группу в Тракайский замок, и всё – две недели полноценного отдыха перед началом нового учебного года.
       Захлопывая дверь автобуса, она поймала себя на том, что ищет  глазами знакомую фигуру. Дался ей этот немец.  Что же теперь, кидаться к каждому приехавшему оттуда с криком «Помогите!»…
      


  - Спасибо за внимание. Вы располагаете часом свободного времени, - изо всех сил стараясь , чтобы в интонациях не прозвучало облегчение, закончила она экскурсию. Объяснив самым назойливым, чем они могут занять свой досуг, она решила перекусить. Сидя за столиком в  небольшом караимском ресторанчике, она наблюдала скользящие по поверхности  огромного озера белые яхты, изящные каноэ и неуклюжие катамараны. Ей было жаль, что ее туристы не смогут увидеть, как  потрясающе выглядит старинный замок в вечернее время с подсветкой. Да и вообще пятидневный тур не дает представления о редкой красоте этого края  в сапфировом ожерелье озер, о том, как просторны и полны воздуха его равнины, о тайне холодного моря, рождающего теплый медово-прозрачный янтарь.
   - Простите, вы не будете против, если я займу это место? – услышала она заданный по-английски вопрос, нехотя оторвала взгляд от озера и замерла. Перед ней , держась за спинку плетеного кресла, стоял , как навязчивое видение, вчерашний немец.      
   - It’s OK, please,  - машинально ответила она, в очередной раз плохо соображая, на каком языке говорит.
   - Вы сразу узнали меня, не так ли? – он улыбался, но взгляд его был слегка напряженным.
   - Узнала, - не стала отрицать она, - хотя вообще память на лица у меня слабая.
   - Тогда вы не профессиональный гид.            
             - Нет, - опять легко согласилась она, - я работаю в школе.
     Подошедшая официантка прервала их разговор, и собеседник принялся  разбираться с незамысловатыми, но явно незнакомыми ему блюдами.  Миниатюрная кареглазая девчушка довольно лихо справлялась с разговорным английским, и она, перестав вслушиваться в их несколько комичный диалог, стала рассматривать незнакомца. Там, на дюнах, он показался ей моложе. На самом деле ему было, вероятно, около шестидесяти.  Лицо круглое, с аккуратными усами, которые не делали его , как это обычно бывает, особо приметным. Крупная фигура, почти неизбежный в его возрасте живот.Чем-то он располагал к себе, может оттого, что показался ей похожим на толстого, добродушного сибирского кота. И глаза, которые теперь смотрели на нее, оказались серо-зелеными, кошачьими.
- Эрих, -  назвался он, протягивая через стол руку, - Эрих Бауэр.
Отодвинув в сторону тарелку, она протянула ему свою.
- Клавдия.
       Ей не показалось: его рука сильно вздрогнула, и ладонь сильнее, чем следовало,  сжала ей руку.  И взгляд странно застыл. Но только на мгновение.
Он откинулся на спинку кресла.
- У вас редкое имя.
Она удивленно приподняла брови.
- Вы хорошо знаете Литву и ее этнографию?
- Нет, - он помолчал. – Вы позволите мне курить? – Я неплохо знаю Россию, - продолжал он, доставая сигарету из пачки. – А вы ведь русская?
   - Да, это так, -  коротко  ответила она. Ей не хотелось проявлять заинтересованность в его осведомленности. Ну, какая, в самом деле, разница, что и откуда знает о России этот догадливый немец.
  - А в Литве вы впервые, - полуутвердительно заметила она. Он кивнул, глубоко затягиваясь сигаретой и не спуская с нее слегка прищуренных глаз.
 - Бизнес или тур?
 - Тур, да, но  и дело тоже. У меня здесь одно поручение…
Она взглянула на часы. Ей что-то перестал нравиться этот разговор и этот Эрих Бауэр с его каким-то ставшим уж слишком серьезным взглядом. Слава Богу, ей и в самом деле пора. Она попросила счет.
   - Вы торопитесь?
   - Да, меня ждет группа, - она кивнула ему, собираясь встать. – Приятно провести время. Всего хорошего.
  - Клавдия, подождите. У меня к вам просьба, - заговорил он, неуверенно, с трудом подбирая слова. – Я уже говорил, у меня здесь дело… Я боюсь, что не справлюсь один, без помощи… А у меня нет здесь знакомых… кроме вас. Может быть, вы не откажетесь встретиться со мной завтра… Я живу.. вот, - он протянул  белый прямоугольник с зелеными буквами «EUROPА CITY».
Она взглянула на карточку, но не взяла ее.
  - Сожалею, но я ничего не могу вам обещать, потому что.., - ей не хотелось ничего выдумывать, - просто не могу ничего обещать.
Она повернулась и торопливо пошла, почти побежала,  не к выходу, а к  крутой деревянной лестнице, ведущей прямо на  улицу, где стоял автобус.




     Она узнала его сразу, едва войдя в вестибюль гостиницы. Узнала, не видя  лица, вот что было странно. Он повернулся, и их бросило друг к другу так, как будто разом нарушились  все земные законы физики. И ничего не стало вокруг, и были только глаза. Они молчали, потому что уже давно мысленно сказали все друг другу, пока были в разлуке. А потом были губы…
     Дия проснулась оттого, что ничего не почувствовала, и еще несколько минут лежала, пытаясь понять почему. Все утро она была сама не своя, ей казалось, что она сходит с ума, потому что думала только о том, что сон непременно должен сбыться и о том, что точно помнит, вестибюль какой гостиницы ей привиделся. Мысль была совершенно безумной, но в конце концов вынудившей ее выйти из дома.
      Усталый Вильнюс, завершавший рабочую неделю, был забит пробками, и к стеклянной башне «EUROPA CITY» она подошла, когда было уже почти пять часов. Изо всех сил стараясь «держать лицо», она прошла зеркальные двери и, окинув взглядом огромный холл, тут же с досадой подумала, что еще несколько секунд, и она будет выглядеть не просто странно, но и подозрительно.
     Она расстегнула сумочку и, покопавшись, вытащила первую попавшуюся под руку бумажку. Она оказалась квитанцией из химчистки. Затем, самым внимательнейшим образом вчитавшись в нее, она направилась к стойке reception.
  -  Будьте любезны сообщить господину Бауэру Эриху, что его ожидают в холле, - обратилась она к девушке в бело-зеленой униформе, от души желая услышать «отсутствует» или «выбыл». Но девушка уже снимала трубку телефона. – Herr Bauer, - услышала она начало немецкой фразы и поняла, что путь к отступлению отрезан.
-   Вас просили подождать несколько минут. Присядьте, пожалуйста, - девушка заученно улыбнулась, не меняя безразличного выражения идеально подведенных глаз.
              Дия присела в ближайшее кресло. Внезапно навалилась усталость. «Погоня  за      призраком», - подумала она. Столько лет прошло, а она все никак не может успокоиться,  забыть, устроить нормальную личную жизнь. Хотя кто сказал, что у нее ее нет, кто сказал, что ненормально любить человека, которого просто нет рядом.
      Она так глубоко задумалась, что даже не заметила  подошедшего Бауэра, который вынужден был наклониться к ней, чтобы обратить на себя внимание.
Она растерянно поднялась, не зная, что бы такое ему сказать, чтоб объяснить свое появление здесь.  К счастью, он заговорил сам. – Спасибо, что вы пришли. Я очень благодарен и очень рад, - он внимательно смотрел на нее и, казалось, опять с трудом подбирал слова, хотя английским владел великолепно.
     Она взяла себя в руки.
     -  Да, я случайно оказалась неподалеку и вспомнила, как вы упоминали о консультации или проблеме, если не ошибаюсь.
Все это прозвучало довольно фальшиво, и Дия почувствовала, что краснеет. Этого только не хватало. Впрочем, он, кажется, не особенно вслушивался в ее слова.
   - Да, -  он как-то рассеянно улыбнулся. – Я бы хотел… Вы бы не отказались со мной поужинать? - выпалил он и выжидательно уставился на нее своими круглыми кошачьими глазами. И так же, как и там, в Тракае, она снова почувствовала  к нему симпатию. Ей не захотелось обижать его отказом. И потом он же не виноват, что поневоле оказался  роялем в кустах. А еще она подумала, что, может быть, в его лице судьба посылает ей шанс, не воспользовавшись которым, она пожалеет.



- Скажите, Клавдия, в каком году вы уехали из России?
- Давно. Большую часть жизни я прожила здесь.
- И с какого года?-  повторил он вопрос иначе.
- Какая разница, Эрих. Вы что, хотите высчитать мой возраст? Так я и так скажу, - отшутилась Дия. Она не любила вспоминать свой отъезд, связанный с неудачным замужеством. И потом она и так достаточно рассказала о себе. До этого момента ее не удивляли и не раздражали его вопросы. О чем еще говорить за ужином едва знакомым людям. 
       В свою очередь он показал ей фотографии сына и дочери, потом поведал, что работает в крупной фармацевтической кампании, много ездит, не раз бывал в России, что живет  в Магдебурге в огромном доме, который строили еще его родители , но сейчас он в нем один, так как жена умерла полтора года назад, а  родители еще раньше, что дети хотят самостоятельности и живут отдельно, а женщины в доме наличествуют только в образе приходящей экономки.
      Ей импонировало то, что он не рисовался, но говорил о себе в манере легкой  самоиронии, которую она любила и ценила в людях, и которая была свойственна ей самой.
- А что  же с вашим делом? -  Дия решила сама сменить тему.- Вам еще нужна помощь?
Он вдруг опять сделался очень серьезным. – Спасибо, что вы помните. Я выполнил поручение, да, но только частично.
- Почему частично?
Он закурил, и Дия про себя отметила, что сигарета в слегка дрожащих пальцах ей уже узнаваема, и каждый раз это бывало связано с некоторой переменой в его настроении и интонациях речи.
- Завтра я уезжаю и не успеваю сделать все, что должен был.
- Вы огорчены? Может быть, я могу быть вам полезной?- сочувственно спросила Дия.
Бауэр молчал и будто раздумывал, опустив глаза  и словно пряча лицо в дыму сигареты.
- Как вас зовут близкие, друзья? Полным именем?
Вопрос, заданный совсем невпопад, озадачил ее. К чему ему это знать. Она безразлично  кивнула и пожала плечами.
- А в детстве? Как вас звали в детстве, в школе?
Она перестала понимать смысл его вопросов, и ей вдруг стало скучно.
- Меня звали Дией, - не глядя на него, сказала она. Сейчас ей стало ясно, что отведенное ей время  кончается, а она ни словом не обмолвилась о том, что ее интересовало больше всего. А завтра  Эрих уедет.
- Красивое имя, - услышала она и взглянула на него: строгое побледневшее лицо с какими-то больными глазами.
- Вы, конечно, не позволите мне вас так называть.
Она молча покачала головой.
      Пламя свечи на их столе дернулось и заметалось, будто два человека одновременно подули на него с разных сторон.



   - Это не так просто, как казалось. Ты же сам понимаешь. Столько лет, столько событий. Человек мог оказаться где угодно.
Эрих поднялся из-за стола и продолжал говорить в трубку, нервно расхаживая по кабинету.
         По возвращении он закрутился с неотложными делами и не сразу собрался позвонить в  Ганновер. После нескольких часов напряженного рабочего дня, поездок и встреч, уже осев в офисе, поймал себя на том, что умышленно старается найти любое занятие, только чтобы оттянуть момент разговора. Он злился на себя, дергался и, так ничего и не решив, стал торопливо жать на кнопки мобильника, потому что еще меньше хотел, чтобы Володин  звонок опередил его собственный.
 - Я оставил запрос… Нет, я сказал, что приеду сам. Лучше разбираться на месте… Да, так, как мы договаривались…
Он почувствовал, что голос  собеседника зазвучал спокойнее, облегченно вздохнул и вытер мокрые виски.
- Да, я помню: завтра годовщина… Поедем вместе, конечно. При встрече и поговорим… Да, всего хорошего… Будь здоров, - закончил он по-русски, нажал отбой и  бессильно опустился в кресло.
         Он был почти уверен: это она. Пытался убедить себя, что так не бывает, и ждал официального подтверждения, которое не успел получить до отъезда из Литвы. «Так не бывает, - мысленно передразнивал он себя. - Тебе ли в твои пятьдесят семь не знать, что бывает всё, и что реальная жизнь часто закручивает такие сюжеты, какие бессильно придумать самое живое воображение.» Правда, самому ему до сих пор не доводилось стать участником такого сюжета. Да, до сих пор, до того момента, когда он увидел эти  серые, с непроходящей грустинкой глаза, сухую, прозрачную кожу тонких рук с выпуклыми  голубыми жилками и неправдоподобно изящную фигуру. Видно, судьба так  долго и старательно сочиняла этот сюжет для того, чтобы успех был стопроцентным. Браво, госпожа сочинительница.
          «Как осторожно подкрадывается осень, - думал Эрих, медленно шагая по дорожке кладбища и  разглядывая березовые листочки, мелкой монетой золотящиеся то там, то тут: в ветвях деревьев и под ногами. - Как осторожно и незаметно подкрадывается смерть».На могиле Инги, на черной гранитной плите, тоже лежало несколько крошечных с мелкими зазубринами листков. От них почему-то никак было не оторвать глаз, и они долго молчали, недвижно глядя на них.  – Мать очень любила осень, - наконец сказал Володя и наклонился, устраивая на плите букет из белых и темно-розовых астр. – Гулять могла часами. А летом редко из дома выходила.
        Эрих  знал это. Они были очень дружны с матерью Владимира. Он вспомнил, как  первый раз попал к ней , когда она наткнулась на него,  жестоко избитого компанией юнцов, почти на себе приволокла к себе домой, вызвала полицию и позвонила его жене, а пока не приехала Рина, обрабатывала разбитое лицо и поила какими-то травами. Потом уложила в постель, и он незаметно заснул, а проснувшись, выглядел и чувствовал себя вполне сносно.
          Они подружились. Была в ней, невысокой и сухенькой, какая-то сила, дававшая уверенность и спокойствие тем,  кто рядом с ней находился. Они подолгу разговаривали, сидя на веранде,  когда он навещал ее. Он будто увидел сейчас ее живую: неизменная сигарета, глаза вприщурку, всегда  насмешливый тон. Рина тоже любила ее. «Странно, что они ушли одна за другой, - подумал он, -  Инга годом раньше».
          Он вспомнил, как помогал Инге пережить страшное, внезапно свалившееся на нее горе. Как, не имея возможности выплакаться  дома, она приезжала к ним и рыдала, не скрываясь и причитая что-то по-русски, а Рина гладила ее по голове и тихо плакала рядом. А еще он вспомнил о том, что обещал ей, умирающей, и это воспоминание  больнее всего отдалось в сердце…
        Они сидели в небольшом открытом кафе на  Шиллерштрассе.
Немногочисленные посетители прятались от зноя и уличной толпы на крытой веранде, увитой разноцветными петуньями  и вьющейся  зеленью.
- Володя, - Эрих только что залпом опрокинул крошечную чашечку черно- бурого эспрессо и вытащил  сигарету, третью за то недолгое время, что они  сидели здесь.
- Опять много куришь, - заметил Владимир, - мы же договорились, старый ты  паровоз.               
  -  Я стараюсь, - коротко огрызнулся Бауэр. – Потом обо мне. Извини, Володя,-начал он снова и умолк, прерванный появлением официанта, который  стал разливать по-особому сервированный на деревянном подносе зеленый чай, заказанный   Владимиром.
- Когда Ян  возвращается? – спросил Эрих, наблюдая, как ловко крупные мужские руки манипулируют миниатюрным, похожим на молочник чайничком, серебряным ситечком и каким-то хитрым деревянным предметом.
- Уже на следующей неделе. Звонить стал по два раза в день. Скучает. – Эрих  успел поймать легкую улыбку, мгновенно потеплевший взгляд, и  слегка суженные глаза собеседника  приняли прежнее, немного суровое выражение. – Что ты хотел спросить?
          -  Трудно тебе без него?
      -  Справляюсь. Не в первый раз. Ты не об этом хотел спросить, - взгляд, устремленный на него, мог показаться враждебным, но Эрих точно знал, что это не так.
        -  Да, да. Мы давно не чужие люди, Володя. И если ты доверяешь мне в такой степени… Словом, я хотел спросить тебя… Мне кажется, сейчас самое время, пока еще не поздно. Ты уверен, что поступаешь правильно?
      -  В чем именно? – вот теперь в голосе мужчины явственно прорывались нотки враждебного вызова, но это, как ни странно, придало ему решимости, и Эрих поспешил продолжить. -  Хочу сказать, ты не боишься сделать больно женщине, которую ты любишь?
      Владимир откинулся на спинку кресла, глубоко посаженные глаза сузились, густые, широкие брови сдвинулись. Глядя мимо Эриха, он сквозь зубы пробормотал по-русски какую-то фразу.
- Что ты сказал? –расстроенно спросил Эрих, мгновенно пожалев о том, что задал- таки этот вопрос.
-   Если любишь человека, должен желать ему счастья, -громче повторил  Владимир по-немецки. – А я тебе так скажу, - он резко подался вперед, - если любишь человека, сделай его счастье, стань им. Я когда-то совершил самую большую глупость в своей жизни. Я отпустил ее, не удержал. Выпустил вот этими самыми своими руками. И я клянусь: если только найду ее, не повторю этой ошибки.               
       Он опустил голову, и Бауэр заметил, как побелели его пальцы, с силой сжавшие подлокотник кресла. Оба молчали. Потом Владимир поднял голову и невесело усмехнулся, глядя прямо  в лицо своего собеседника. – Впрочем, я  ведь ничего не собираюсь ей предлагать, я только хочу ее увидеть.  Мне надо ее увидеть, - с расстановкой повторил он, и внезапно в его голосе зазвучала усталость. Он резко отодвинул стоящую перед ним синюю пиалу, как будто  именно этот нетронутый зеленый чай забрал у него все силы…
      … Насколько она ему дорога, он  даже не понял, а воочию увидел, когда через неделю после ее отъезда пошел в парикмахерскую. Знакомый мастер несколько раз провел расческой по волосам и озадаченно уставился на него в зеркало. – Да  у тебя, парень, седых волос полно. Просто глазам не верю.
       Он не особенно удивился тогда. Встречая ее почти каждый день, он думал, что легко переживет ее отъезд. Зато теперь понял: легко не будет. Он  думал о ней с такой болью, которую невозможно было заглушить ничем, даже болью физической. Он сознательно лез на рожон на спаррингах, открывался в ближнем бою, получал сполна то, на что напрашивался, и не чувствовал ничего. Добился того, что был исключен из кандидатов на все ближайшие бои, и только после того, как тренер пригрозил отстранить его от тренировок, взял себя в руки.  Проклятая боль выиграла этот раунд и, не успокоившись, начала следующий.
      В приступе отчаяния он написал ей письмо. Не письмо – записку. Все, что он хотел ей сказать, уместилось в шесть строчек. Долго таскал в нагрудном кармане, потом порвал.
      Сверстники думали о будущей профессии – ему казалось, он потерялся в этой жизни. Мать, всю жизнь проработавшая фельдшерицей, уговаривала его поступать в медицинский, но он в это время довольно успешно бился за ЦСКА, и в голове его постепенно сложилось некое представление о том, чего он хочет и куда будет двигаться дальше…               




       Теперь Эрих точно знал: это она. Мало того, что ответ на запрос подтвердил его догадку, сам он знал больше, знал то, что его радовало и ужасало одновременно. А еще в его мобильном  был номер ее телефона, но что теперь со всем этим делать, Эрих Бауэр решительно не знал.


               
                ***

         «Я люблю тебя. Ты слышишь? Я люблю тебя», - Дия повторяла это про себя, но ей казалось, что она кричит. Такие приступы безысходной тоски и отчаяния накатывали на нее неожиданно и часто в самых неподходящих местах. Сейчас это случилось с ней по дороге на работу в маршрутном такси.
          Сидящий за рулем безбашенный камикадзе пребывал в полной уверенности, что все остальные, загрузившиеся в его «микрик», являются таковыми же, и гнал машину с бешеной скоростью. Несчастный «Ford» метался из ряда в ряд, втискиваясь в невозможные щели межу троллейбусами и автобусами, едва притормаживая, выбрасывал и подбирал пассажиров и наконец безнадежно застрял в пробке, обиженно подрагивая, порыгивая и похрюкивая, как остановленный на разлете ошалелый кабан.
         Все эти фигуры высшего пилотажа остались Дией незамеченными. Только сейчас, поймав в зеркале озадаченный взгляд водителя, который от нечего делать разглядывал пассажиров своего отмороженного транспортного средства, она почувствовала на щеках слезы и резко отвернулась к окну. В последнее время   подобные эмоциональные всплески стали  сменяться мыслью о том, что она разговаривает с человеком, которого нет. Потому что, как ей казалось, не мог, просто не мог рвущийся из души, посылаемый в космос призыв  не быть услышан.
        В 1984 она получила от него письмо. Он собирался  в Прибалтику и просил о встрече. Он ничего не сообщал о себе, просто предлагал ей самой решить, быть этой  их встрече или нет. Дия не ответила. Жизнь ее тогда представляла собой одну сплошную нерешаемую проблему, цепь бесконечных унижений и боли. И она не в состоянии  была думать о чем-либо, кроме того, как выжить и не сломаться.
        Когда длившийся немногим меньше двадцати лет  брачный кошмар закончился разводом, она представляла собой некое существо, практически забывшее о том, что оно женщина. Если бы не ее девчонки (старшей было тогда  шестнадцать, а младшей одиннадцать), которые прилагали невероятные усилия к тому, чтобы она вспомнила, что еще молода и привлекательна, Дия вряд ли смогла бы реанимировать  в себе то, что потеряла.
        Однако, когда  в один прекрасный день она решила повнимательнее взглянуть на окружающих  представителей сильного пола, попытка окончилась ничем. Впрочем, как и вторая, и все последующие. Глаза решительно отказывались смотреть, зато все чаще  и настойчивее перед внутренним взором вставал, как ей казалось, давно забытый образ.
        Она многое поняла тогда: поняла, что значит помнить забыв, поняла, как сильна, как непобедима память сердца, поняла, что всю жизнь, оказывается, любила одного человека. И продолжает любить.



          На втором курсе он понял: надо выбирать. Даже при его чудовищном упрямстве ринг и учеба в военно-медицинской академии отказывались сосуществовать, а попытка выбить из себя  проклятую тоску так и не увенчалась успехом. Порой она так зажимала его в свои железные    тиски, что ему казалось: еще немного, и он перестанет дышать. Тогда он старался сделать так, чтобы не чувствовать ничего, кроме дикой физической усталости: изнурял себя на тренировках, загонял вечерами в читалку, заставлял просиживать ночи над книгами и конспектами, чтобы утром снова взять бешеный темп и выживать.   
          В спорте самое трудное – поставить точку. Даже если уже решил это сделать, напишешь до нее, родимой, еще добрых несколько страниц.  И почему-то всегда кажется, что очень важно их дописать, и спешишь, будто боишься, что не успеешь. Он тоже писал, но рукопись казалась бесконечной и  только отдаляла точку. И тогда за него ее поставил другой.
         Он был Геморрой и никак иначе. Еще мальчишкой Володька всегда мысленно награждал  своих противников на ринге прозвищами, что в дальнейшем вошло в привычку. Это была своеобразная прикидка, оценка сидящего в противоположном углу. Прозвища были разными, как разными сами противники, но  бой, настоящий, мужской, красивый, получался только с тем, кто сразу вызывал симпатию и уважение. Такого бокса всегда было мало, хотелось продолжения еще и еще. С такими, как Геморрой, бой  приобретал вкус надоевшей жевательной  резинки: и выплюнуть нельзя, неприлично, и  жевать омерзительно. Хотелось поскорей все закончить и уйти в душ.
        Геморрой не был ни силен, ни вынослив, но скользок и изворотлив. Бил редко, но расчетливо, долго готовился  и примеривался. Володька достаточно хорошо изучил его тактику, умел спрогнозировать удар и уйти. Поэтому, внезапно обнаружив себя дискоординированным, не  сразу осознал, что это дело рук его  противника. Ноги подкашивались, руки не слушались и казались нереально вытянутыми. Этими длинными, как оглобли, на которые зачем-то насадили перчатки, руками он бы мог теперь  в два счета сделать соперника , но почему-то не сумел дотянуться. Он чувствовал себя так отвратительно, будто зараз выпил бутылку водки и даже ощутил мерзкий сивушный запах, исходящий непонятно откуда. Ухмыляющаяся рожа пьяного в дым отца выплыла и зависла перед глазами. Впрочем, это оказался не отец, а Геморрой , который маячил  впереди с выжидательно  напряженной ухмылкой. Это мгновенно подействовало отрезвляюще, и он принял стойку.       
        Чуть позже, сидя в своем углу, он пытался понять, что  произошло. Само собой, это был не первый нокдаун в его жизни, но  раньше он никогда  не галлюцинировал.
Это был первый звонок. Второй прозвенел, когда на  сто пятой секунде второго раунда его спокойно и красиво послали прямехонько в нокаут. А может не его? Сознание отключилось, и он перестал жить.
       Ну а третьим и последним звонком стал вызов «Скорой», когда на следующий день  во время практикума, он грохнулся прямо на кафельный пол  анатомички.
        Без малого месяц он провалялся в госпитале. И когда старенький профессор, давно признавший в нем своего студента, постучал по разложенным на столе результатам последней томографии: «Придется выбирать, дружок: или лечиться, или лечить», - он отнесся к его словам совершенно спокойно. Ответ он знал.



      Дия очень долго не могла заставить себя что-либо предпринять. Просто жила, смирившись с  тем, что никто, кроме него, ей не был нужен. Она была даже благодарна этому чувству, оберегавшему ее от случайных, чужих и ненужных ей людей. Будучи по характеру человеком активным, деятельным и находчивым, здесь она раз и навсегда решила все предоставить судьбе. И свято верила, а точнее, убедила себя в том, что, если она заслужила, если Богу угодно будет сделать ее  счастливой, так оно и будет. А нет - так нет. Но однажды, взглянув  в зеркало, вдруг поняла очевидную вещь: годы уходят. Нет, не грядущее увядание ее испугало, не осторожные, но уже настойчивые попытки времени навязать ей свой эксклюзивный макияж, а простая мысль о том, что ведь даже если судьба выведет ее наконец на счастливую дорогу, не будет ли эта дорога такой короткой, что лучше б ее не было совсем.
         Ее замучили сомнения. То она считала себя не в праве снова появиться в его жизни, нарушить его спокойствие, причинить боль любящим его и любимым. То она боялась столкнуться с холодным равнодушием или даже насмешкой. То вспоминала, как обидела его, оскорбила его самолюбие, то корила себя за то, что не ответила на его письмо. Но главное – она  НИЧЕГО о нем не знала.
       В конце концов она не выдержала и в один из своих приездов в Москву обо всем рассказала брату. Димка ничуть не удивился, пообещал помочь, поднял свои знакомства и связи. И буквально год назад она наконец узнала, что его нет в России, что  еще в 1991 он уехал  в Германию, однако почему, к кому или с кем, было неизвестно. Как ни старались, больше никакой информации добыть не удалось.
        Это известие, как ни странно, не привело ее в отчаяние. Такая уж была особенность ее характера – долго собираться и настраиваться, но, решившись и начав, доводить дело до конца. Только теперь ее дорога резко повернула с востока на запад, туда, откуда    судьба принесла и высадила на песчаной дюне странноватого Эриха Бауэра.
         Как она ругала себя за то, что так и не поговорила с ним о своем деле, не расспросила, не  спросила совета. Хотя  жизнь в Германии и представлялась ей непонятной и совершенно чужой, она все же отчетливо понимала, как невелика эта страна, и успешные поиски человека казались вполне реальными. Успокаивало лишь то, что немец записал  номер ее телефона и обещал непременно звонить.


        Одно дело было пообещать, а  другое -  реально набрать номер и произнести ее имя. При одной мысли об этом у него пересыхало в горле.  Ему надо было сказать ей так много, но это «много» четко делилось на две части, одна из которых принадлежала не ему, и посягать на нее он не имел права.Эта часть не имела к нему никакого отношения, ее существование перечеркивало его собственное, вышвыривало его из ее жизни. A он не желал с этим соглашаться.
         Никого и никогда в жизни он не хотел так, как эту женщину; видеть, слышать, а если прикоснуться, то сразу умереть. Если бы еще три месяца назад кто- нибудь только допустил, что спокойный, уравновешенный, благополучный Эрих будет ночь напролет метаться на постели без сна, таскать из пачки  сигарету за сигаретой, наплевав на тахи-, стено- и прочие кардии, он не стал бы и слушать. Он не любил глупостей.
         И вот теперь резко поглупевший, ослепленный и измученный видениями и желаниями он торчит у окна, престарелый Ромео. «Любовь», - думает он и, теряя вес, улетает к яркой, мерцающей и манящей Венере. «Но почему так?» - спрашивает он в отчаянии и валится в бездну, а сверху обрушивается град камней.
          Он бодрствует всю ночь, а на рассвете, проваливаясь в сон, успевает краем сознания ухватить услужливо нашептанную кем-то, древнюю, как мир, подсказку для слабых духом и засыпает  почти счастливым.
           «Не говорить правды – не значит лгать», - он будет повторять это в течение всего дня, а к вечеру возьмет наконец в руки телефон…



      - Пап, ты заметил, что третий день разговариваешь только со своими учениками?
Ян поставил перед отцом чашку неизменного зеленого чая и уселся напротив со стаканом так называемого энергетического коктейля.
     - Что намешал?- не отвечая на его вопрос, поинтересовался Владимир.
     -  Только то, что разрешается, доктор, - он глотнул из стакана и продолжал, прямо и открыто глядя отцу в лицо (манера общения бабушки: какой бы неприятной или щекотливой ни была тема разговора, не юлить, не крутить, не мямлить, глаз не прятать). – Ты же учил, что главное в любом деле – терпение и выдержка. А сам?  Нельзя опускать руки после первой же неудачи. Подумай сам, сколько бы раз человек ни менял местожительства, все равно в конце концов он где-то живет. Эрих  вот уверен, что найдет, поедет  опять и найдет. Ну, хочешь, я поеду с ним?
      Глаза мальчишки  загорелись. Владимир понимающе усмехнулся:
    - Вижу, вижу, как после гор тебя на подвиги и приключения тянет. Видно, мало показалось. 
    -  Сам знаешь, что мало, сам обещал, что еще отпустишь, - заныл Ян, все так же не опуская отцовских узковатых глаз.
     - Отпущу. За отличную учебу и примерное поведение, - отчеканил , хитро прищурившись Владимир. – Иди занимайся. И отопри, пожалуйста, парадную дверь, скоро группа начнет собираться.
    - Пап, - сын остановился в дверях кабинета, откинул со лба светлые, вьющиеся, как у матери, волосы, - брось ты это репетиторство. Нам же хватает.
    - Да? – повернулся от стола Владимир. – Ну, в таком случае я стану с утроенным  рвением учить и поучать тебя. Отольется тебе, Ванька. Иди отпирай.
   - Ладно, батя, - в тон ему ответил Ян и махнул рукой, - тебя не переспорить.
        В окно Владимир успел увидеть, как сын открыл входную дверь, постоял на крыльце и решительно двинулся по садовой дорожке в сторону улицы, миновал газон и пошел по тротуару, быстро удаляясь от дома.  Владимир улыбнулся. Он догадывался о причине, по которой сын, никогда ничего не имевший против школьников и студентов, которых он уже несколько лет консультировал по нескольким курсам точных и естественных  наук, сегодня взбрыкнул. Просто одна из его учениц, пышноволосая, большеглазая и весьма неглупая девица, усиленно строила Яну глазки и нередко задерживалась, чтобы поболтать с ним в садике у дома. А с прошлой недели после занятий за ней стал приезжать весь устрашающе черный, включая стекла, « ВМW». Ян, наверное, сразу понял, что вести неравный бой с владельцем этой бронемашины, имея на вооружении только легкий спортивный «Lexus», не сможет. Но обиду затаил, поэтому и из дому ушел.
       Задержавшись у эркера, Владимир задумчиво смотрел вслед сыну.  Янис, Ян, Ванька. Самый близкий и единственный родной человечек…
      … Она так и не ответила на его письмо, первое и последнее. Он старался не обнадеживать себя, ведь он ничего не знал о ней, да и не мог узнать, так как ее родители с братом давно переехали в другой подмосковный городок. Но хоть и уговаривал себя трезво оценивать ситуацию, все же надеялся и ждал.
       К тому времени он  жил совсем один. Полтора года назад мать получила письмо из Западной Германии. Там в Ганновере жил ее двоюродный дядька, одинокий и тяжело больной старик. Письмо содержало заключение о необходимости постоянного присмотра и специального ухода, подтвержденное пятью врачами, просьба о выдаче краткосрочной визы и вызов.
     Мать уехала и не вернулась. Это еще добавило ему седины. С одной стороны он был рад за нее. Невелика потеря: крошечная «двушка», малюсенькая зарплата да спивающийся муж. А с другой… Да и с другой все было в порядке. Он ведь был уже взрослым. А вот с академией, был уверен, придется распрощаться, но, к его удивлению, обошлось. Правда, вызывали, пугали, предупреждали и запрещали. Но и только.
      Отец умер через полгода. Хоронил он его, конечно, один, мать только прислала деньги на похороны. Она вообще регулярно переводила  ему приличные суммы, потом на последнем курсе он и сам стал подрабатывать, и летом 1984 решил позволить себе полноценный отдых.
        В то время было модно отдыхать в Прибалтике, все равно что за границей. Ему на руку была эта мода. Он купил путевку в дом отдыха на одном из курортов Литвы, но, прождав четыре месяца ответа на свое письмо и решив никогда больше не пытаться напомнить ей о себе, дабы не тревожить ее счастье и покой, отказался от путевки и уехал дикарем в Юрмалу. Там он и познакомился с Аидой
         Вначале его поразило ее имя, потом – глаза. Все в ней было легкое, воздушное и немного легкомысленное: тонкие светлые волосы, худенькая фигурка и всегда какая-то летящая полупрозрачная ткань одежды. Но глаза, темные и всегда сумрачные, затушеванные густыми ресницами, существовали отдельно от всего ее облика.
        Ей едва исполнилось девятнадцать, год назад она окончила школу, но не училась, работала в одном из многочисленных кемпингов на регистрации, по-русски говорила неплохо, хотя и с сильным акцентом. Они встречались вечерами и допоздна гуляли  у моря. В первый раз провожая ее домой, он  осторожно, чтоб не задеть ее самолюбия, поинтересовался, не станут ли родители ругать ее за позднее возвращение.
   - Родители не беспокоятся, -  Аида  взглянула на него исподлобья и добавила. – Мне можно много: я опоздавшая. Я правильно сказала?  - Поздний ребенок, - поправил он, но так и не понял, почему родители не беспокоятся о единственной дочери, да еще поздней. Все разъяснилось спустя неделю, за день до его отъезда.
       Они вышли к морю заполночь. Береговая охрана уже прошлась по песку своим плугом, спуститься к воде было нельзя, и они стояли, обнявшись, на границе пляжа и лесополосы, состоящей из сосен и редких кустов.
-  Я бы тоже хотела уехать, далеко, далеко, - проговорила Аида и сделала несколько шагов вперед, будто уже начинала свой путь в черноту ночи, в плеск волны, за горизонт, к далеким берегам , - туда, где обо мне никто ничего не знает.   Она резко обернулась и, подойдя к нему близко-близко, пробежалась быстрыми пальцами по его щеке и губам. – Подари мне эту ночь, - почти требовательно сказала она, - сделай это, а я всегда буду думать о тебе только хорошо и молиться за тебя…
      Он ответил. Не столько ей, сколько мрачным темным глазам, таинственным и зовущим, как морская глубина.
      А потом Аида заговорила. Девушка, оказывается, была безнадежно и страшно больна, с диагнозом лейкемия. Выяснилось это  за год до окончания школы. Он слушал ее, сильный, здоровый мужик, и содрогался при мысли о том, какой ад творится  у девчонки в душе. И когда она написала ему, что ждет ребенка, он, не колеблясь, приехал, и они зарегистрировались. Мальчика назвали Янисом. Аида умерла, когда ему  еще не было двух лет.
        Taк у него появился  еще один родной человек.  Только все они, родные и любимые, оказались на западе,  его же самого отбросило далеко на юг, в Среднюю Азию, где он служил тогда в одном из приграничных гарнизонов.
        Малыш остался на руках родителей Аиды. Видеться с сыном получалось очень редко, и его постоянно мучила тревога. Мальчик родился  совершенно здоровым, прогнозы гематологов были благоприятными, да и сам он, давно проштудировавший массу специальной литературы, понимал, что нет причин для страха. Понимал как врач, но не как отец.
       Он написал рапорт с просьбой перевести его в Прибалтийский военный округ. Просьбу удовлетворили, но только частично, послали на Псковщину в одну из дивизий ВДВ.  Время шло. Власть имущие, сменяя друг друга, самозабвенно  играли в шахматы, манипулируя фигурами: сдавая их, награждая, низвергая и продвигая, даже иногда меняя их цвет. Пешки приспосабливались, чтобы выжить, изредка получая некие милости, но, в общем, положение их не менялось, было стабильным и  средней тяжести. Пока один из властителей не надумал сыграть рискованную партию с никому не известным названием  «перестройка».
        Вот тогда и смогла бабушка Инга впервые увидеть внука, белоголового, плохо говорившего  по-русски, но с глазами, не оставляющими сомнения в степени родства. Инга сразу же приняла мальчика и полюбила всем своим измученным вынужденным одиночеством сердцем. Дядька умер через три месяца после ее приезда, и она, унаследовав все его немалое состояние, осталась одна в огромном доме, в чужой стране и при отсутствии какой бы то ни было возможности быть хоть кому-нибудь нужной и полезной. Вот  почему она тяжело переживала решение сына вернуться  в Союз, но не согласиться с ним не могла.
        В следующий их приезд все было еще хуже.  Несколько дней,  остававшихся до их отъезда, мать ходила почерневшая и наконец высказалась прямо и откровенно: мальчик должен жить у нее. И не потому, что ей плохо одной, но ради его будущего.  Владимир был согласен с ней, но оказался в трудном положении. Родители Аиды тяжело пережили смерть дочери, и  он  не мог забрать у них  Яниса, даже мысли такой не допускал.  Было, правда, одно «но».  Супруги были очень пожилые, если не сказать старенькие, обоим за шестьдесят. Кроме того, их постоянно терзал страх. Он видел это по тому, как радовались они каждому его приезду, как  вздыхали свободнее в его присутствии, как слушали его   успокаивающие объяснения и наставления. Они верили ему, но все равно боялись.
        Он осторожно попробовал поговорить с ними, раз, другой, и все утряслось как-то само собой. Речь шла о будущем единственного внука, а жизнь за границей  представлялась старым латышам неземной. Да и к немцам они относились почему-то с большим уважением.
       Инга сразу стала называть внука Яном. Именно она сумела сделать так, что он стал говорить на русском и немецком , как на своих родных, стараясь не забывать  и язык своей матери. А поскольку способен к языкам  оказался, то   профессию себе решил выбрать, связанную с международной торговлей.  А еще у него была давняя мечта – поехать в Россию.


                ***

       Избежать общества навязчивого кавалера не удалось. Всю дорогу до дома он цеплял рукава, норовя ухватить под руку, дышал в лицо, обвивал шею, залезая  под теплый шарф. Отставал на несколько минут, сворачивал во дворы, обегая дома и посвистывая из-за угла, и возвращался снова. В придачу ко всем этим дурацким ужимкам он был еще и холоден, как только может быть холоден декабрьский ветер. Проводив до самого дома, он мягко втолкнул ее в подъезд, звякнул жестью водостока и, закрутившись штопором, улетел прочь.
     Яна была дома. Сидя на полу в гостиной, сосредоточенно зажигала множество маленьких и больших свечей, составленных в нише, имитирующей камин.
     -   Мерзнешь? – заглянула к ней Дия.
     - Нет, сочинять буду. При свечах лучше думается.               
      Дия понимающе кивнула. Дочь собиралась поступать в архитектурный, занималась в художественной школе, и выполнение творческих заданий требовало вдохновения. Вообще говоря, хотелось сразу лечь в постель и обдумать неожиданный звонок Эриха и его предложение. Но в программе сегодняшнего вечера  была проверка пятнадцати тестов, прослушивание кассеты для завтрашнего аудирования, а думать пришлось, нарезая овощи и отбивая мясо. Закончив с приготовлением ужина, она позвала будущего архитектора к столу.
          Яна была разговорчивой только под настроение; Дия, все еще находясь в раздумье, тоже помалкивала, поэтому они сосредоточенно поглощали ужин под аккомпанемент  трагически- истеричных завываний какого-то мексиканского сериала.
     -   А у меня есть новость, -  отставив пустую тарелку, наконец заговорила Дия. Дочь, по- прежнему молча, вопросительно взглянула на нее.   
    -  Нас приглашают на Рождество в Магдебург. Надеюсь, ты знаешь, где это?       
    -  Ну да, в Германии, - недоверчиво ответила Яна. – Кто это приглашает?
    - Один немецкий господин. Мы познакомились летом, потом перезванивались, - чтобы избежать расспросов, выдала она  максимально краткую, но, как ей казалось, исчерпывающую информацию.               
      Янка с минуту смотрела на нее широко открытыми глазами, потом сорвалась с места и кинулась к телефону. – Лелька! У нашей мамули появился поклонник! - услышала она начало с полным восторгом выданной фразы и, вздохнув, увеличила громкость телевизора.
       Сестрички Алена и Яна, совершенно разные по характеру, темпераменту и  внешне, в одном были  абсолютно единодушны: они были одержимы желанием выдать ее замуж.
    - Лелька сказала, что завтра идем по магазинам,  - заявила вернувшаяся в кухню Яна. – Надо, чтоб ты выглядела, а тебе же совершенно нечего надеть.
     Было очевидно, что дочери решили вопрос  «ехать или не ехать» вдвоем, ее мнение их интересовало меньше всего…
      Автобус прибывал в Берлин во второй половине дня. Эрих, встречавший их на своей  уже слегка припорошенной снежком «Аudi», был радостно оживлен, по-молодому стремителен в движениях и чрезвычайно галантен с Яной,  с которой разговаривал по-немецки . Дочь изучала в школе немецкий по курсу  второго иностранного языка, и Дия  была рада тому, что ей представилась возможность попрактиковаться.  Поначалу девушке было сложновато, но, будучи очень общительной по своей природе, она быстро справилась и с лингвистическими трудностями, и со смущением.  Это было замечательно, потому что, пока они болтали, Дия могла отключаться и думать о своем. К тому же она очень устала.
     -What about a short tour around Berlin? – услышала она обращенный к себе вопрос и пришла в ужас при мысли о необходимости выходить из машины и осматривать достопримечательности после ночи в автобусе, проведенной почти без сна.
     - I’m not sure. May be just some particular places. - Дия вопросительно посмотрела на Яну, которой, она точно знала, больше всего сейчас хотелось в душ. Но кто их знает, до чего они сейчас с Эрихом  договорились.
    - Well, we’re so sorry, Mr. Bauer, but it was such a tiring journey, - извиняющимся тоном подтвердила дочь.
   - Да, конечно, вы очень устали, - согласился Эрих. – Тогда мы сделаем так. Я быстро провезу вас по городу, а потом мы отправимся домой. Но ведь вы, наверное, голодны.
  - No! - в один голос откликнулись пассажирки, и Эрих, засмеявшись, завел мотор.   
       Дия прилежно поворачивала голову направо-налево, заставляя себя внимательно слушать Эриха, который специально для Яны повторял кое-что по-немецки, получал в ответ короткие реплики и был, кажется, чрезвычайно доволен ролью гида. Дие, которая довольно слабо представляла себе, как выглядит Берлин, город не показался каким-то особенным. Вот Бранденбургские ворота и  знаменитая стена – это было интересно.    Здесь они задержались.
           «Наверное, немного на Земле мест, которые бы так долго разъединяли людей, а потом  разом соединили», - думала Дия, медленно шагая вдоль разрисованной граффитами стены. Сердце больно толкнулось, будто напоминая ей, где она находится и зачем. Она остановилась и огляделась. Вокруг было очень много людей, но от внезапного волнения она не могла рассмотреть ни одного лица.
        Эрих понял ее по-своему. – Да, это впечатляет, - произнес он торжественно. – Здесь мы своими руками делали Историю.  «Ну, не совсем своими», - подумала Дия, и тут ее качнуло.   – Домой, - он решительно взял ее под руку, - вы совсем без сил.
           В Магдебург приехали затемно. В машине Дия уснула, а, открыв глаза, увидела прямо перед собой новогоднюю открытку: струйка дыма из трубы на крыше и два тепло и приветливо светящихся окна. В дверях их встретила очень высокая, седая  дама в необыкновенно нарядном вышитом переднике поверх коричневых брюк и свитера.
   - Guten Aben, -  поспешила поздороваться Дия, которая старательно выучила дома основные вежливые обороты, в остальном полагаясь на Яну.  Эрих представил их, назвав женщину Амалией. Улыбнувшись одним ртом,  она приняла их одежду и исчезла за раздвижной  зеркальной дверью. Затем вернулась, но уже одетая в куртку и шапку, сказала несколько фраз Эриху и, попрощавшись со всеми, удалилась.         «Экономка», - догадалась Дия, еще раз огляделась вокруг и  ахнула. В арочном проеме, отделявшем прихожую от холла, загораживая весь проход, стоял  булгаковский Бегемот в рыже-белой шубе, с огромной башкой и круглыми человечьими глазами.                -   Разрешите представить , - церемонно сказал Эрих, - Пантагрюэль.
 Едва опомнившиеся от изумления Дия и Яна покатились со смеху.  Кот зажмурился, будто поморщился, но не двинулся с места.  – Pantie! Was bedeutet das? – строго обратился к нему хозяин.  Милостиво  пропустив их в гостиную, Пантагрюэль-Панти развалился на пушистом коврике  напротив горящего камина и  все время, пока они весело ужинали, внимательно следил за всем происходящим, но ни разу не подошел. Наверное, продолжал с достоинством играть роль хранителя очага.
     -  Но почему? Почему так мало? Mожет  быть, поменяем билеты? -  расстроенно   говорил Эрих.   Они сидели в кафе, где Эрих угощал их «большим завтраком», который, несмотря на то, что не содержал ни кусочка мяса (Сочельник), оказался даже слишком сытным.
    - Я так объелась, что сама себе противна, - тихонько шепнула Дие Яна и тут же издала сдавленный писк при виде корзиночки, наполненной благоухающими, еще теплыми тирольскими пирожными, которую официант водрузил на стол, сервируя кофе.
   - В нашей семье не принято встречать Новый Год вне дома и близких. Алена и ее муж ждут и не поймут нас, если мы не приедем. Мы очень дорожим нашими  отношениями, так уж у нас сложилось, – как можно мягче  старалась объяснить Дия.  - У нас есть пять дней. Это куча времени. Праздники. Давайте не будем расстраиваться.
     Она выразительно посмотрела на Яну: «Ну же, подсласти пилюлю красивым немецким». Янка сконцентрировалась и подсластила. Эрих вздохнул и улыбнулся:
    - Что ж, тогда надо составить программу наших каникул. Какие у вас пожелания?
 Дия,  слегка поколебавшись, решила быть откровенной.  – Эрих, честно говоря, очень хочется отдохнуть, расслабиться. Я знаю, в Германии много интересного, но дворцы и соборы не выигрывают от зимнего пейзажа. А вот горы… Я предпочитаю природу музеям. Только вот Яна, у нее особое пожелание. Ей хочется походить по модным бутикам, по магазинам молодежной одежды. Но, боюсь, ни вы, ни я ей не помощники.
  - Ну, - Эрих лихо подмигнул девчонке, - не проблема. Значит, едем кататься на горных лыжах, два- три дня. А когда вернемся, я позвоню Сабине, дочери Амалии. Она уж точно покажет Яне все, что ее интересует и даже больше.
     Дома хозяин принес откуда-то  несколько больших коробок и нерешительно  обратился к своим гостьям: - Я не украсил елку, думал, женские руки сделают это лучше. Здесь все, что у меня есть, но если вы считаете, что чего-то не хватает, скажите- мы все организуем.  – А где елка-то? – Яна взялась за коробки.  – Елка здесь, - он открыл самую большую. В глазах девочки мелькнуло сожаление, но она сдержалась. Смолистая живая красавица ждала дома, а здесь можно и пластмаску нарядить.                Впрочем, в одно мгновение собранная елка выглядела роскошно и даже издавала какой-то синтетический аромат. Посовещавшись, дамы решили пройтись по  рождественским ярмаркам, которых было полно на улицах города, заодно и подарки домашним купить. Эрих остался дома  у компьютера и занялся выбором отеля, виллы,  или сельского домика в предгорьях – как уж повезет в рождественские каникулы.
       В это время и раздался звонок из  Ганновера. Володя просил приютить на одну ночь  Яна, который приезжал  завтра вечером. Парень собрался к друзьям в Лейпциг, но неудачно купил билет и вынужден был ехать с пересадкой в  Магдебурге, да еще и заночевать  здесь.
       - Я уезжаю, Володя. Завтра утром, в Баварию… Да, корпоративное веселье, не поехать нельзя… Мне тоже очень жаль.  – Бауэр  вдохновенно  сочинял , безотрывно глядя через окно на улицу. – Я бы попросил  Амалию его устроить, но она собралась к родственникам в Хоф , а с Сабиной  они, сам знаешь, не ладят.
     Все последнее было правдой. Яну было пятнадцать, когда он впервые приехал  к ним с Риной в гости один.  Сабина, тогда бойкая семнадцатилетняя непоседа, по-соседски забежавшая к ним в тот вечер, затеяла утащить паренька на какую-то тусовку, но тот явно чувствовал себя рядом с ней неуютно и отказался. Она обозвала его тогда                Muttersohnchen, маменькин сынок, а он возненавидел ее так, что зеленел при одном упоминании ее имени.
    - Ты не волнуйся, Володя, - торопливо продолжал Эрих, - Я сам найду ему комнату. Сейчас же займусь… Да, да, с ужином и завтраком. Найду и перезвоню, не волнуйся.
Он бросил трубку. Руки дрожали. Он  плеснул  коньяка  и медленно выцедил, чтобы успокоиться, потом взглянул на себя в зеркало. «Ах, ты, мерзкая рожа Эрих Бауэр. Врать начал, старый козел.  Сам себе противен». Он еле сдерживался, чтоб не плюнуть в свое отражение.
      Через  час вернулись Дия с Яной. Эрих вышел  к ним и захлопотал, захлопотал вокруг своих – ему так хотелось думать «своих» - женщин.
     А в  небе, еще пока  далекая от земных страстей, радостей и страданий, готовилась родиться Звезда… 



         Все было прекрасно. Вокруг. Волшебные краски пейзажей, где в прозрачном воздухе каждая снежинка, каждая иголочка хвои были видны с нереальной четкостью, как через хрустальную лупу. Не сравнимый ни с чем аромат свежести, которым невозможно надышаться. Зима, которая всегда вызывала  у нее стойкое отвращение, граничащее с ненавистью, здесь влюбляла в себя, чтобы вечно мучить ожиданием новой встречи. Но насколько чист и совершенен был мир вокруг нее, настолько все смутно и разбросано было в ее душе.
      К вечеру второго дня ей стало совсем худо. Она изо всех сил старалась, чтобы ничего не заметила дочь, и даже обрадовалась тому, что Яна, похоже на всю ночь, улетела на какую-то развеселую дискотеку, хотя очень боялась отпускать ее здесь одну. Объяснив Эриху, что ей нездоровится, Дия ушла в номер.Она и вправду чувствовала себя больной. Отвратительную нервную дрожь не помог унять даже горячий душ, и она сидела, укрывшись теплым пледом, обхватив себя руками и сцепив зубы. Потом не выдержала, оделась и спустилась в бар. В небольшом полутемном зале никого не было. Дия попросила чаюи замялась. Она плохо разбиралась в напитках и  растерянно повела глазами в поисках карты вин. Но стоящий за стойкой юноша в ослепительно белой сорочке и тонкой  черной жилетке только молча, внимательно посмотрел ей в лицо, и перед ней оказалась маленькая  толстого зеленого стекла рюмка.  Жидкость пахла хвоей, и Дия  догадалась, что напиток был можжевеловой водкой.
         Водку она не пила вообще, но, доверившись молчаливому, чуткому бармену, как врачу, чуть-чуть пригубила. Дрожь прошла, но легче не стало. Конечно, она отдавала себе отчет в том, что происходит, и раньше. Но одно дело – ни к чему не обязывающие телефонные разговоры,  и совсем другое – видеть глаза человека и чувствовать, как его тянет к тебе. Ей было очень плохо, потому что, копнув поглубже, она поняла, что хочет ответить Эриху. И не может.
           Вообще, когда она ехала в Германию, все представлялось просто и легко. Так сказать, совмещение приятного с полезным. Что с ней такое? Неужели не хватило ей элементарной чуткости, чтобы понять, что нельзя так использовать живого человека.
Ей вспомнилось его бережное внимание, готовность выполнить любое ее желание, трогательные подарки под елкой, их с Яной комнаты, приготовленные и убранные с до мелочей продуманным комфортом. А эти три дня в Альпах. Сказка, которую она всегда считала несбыточной мечтой. И что теперь? Вот так взять и сказать: «Спасибо, дорогой, но тебе следует знать, что ехала-то я сюда, в общем, не ради твоих прекрасных глаз и всего прочего».
          В полутьме бара нарисовалась знакомая фигура, и Дия неожиданно для себя обрадовалась. Смущала только недопитая рюмка. Она почувствовала себя алкоголиком, пьющим в одиночку. Впрочем,  Эрих, спокойно обозрев стоящее перед ней, попросил бармена принести ему то же самое.
           «Ну вот, собутыльник есть -  не сопьюсь», - мысленно усмехнулась она, и в этот момент до нее дошло, что это первый вечер, когда они остались вот так, только вдвоем. Она попыталась по выражению его лица понять, что он думает и чувствует по этому поводу, но Эрих был спокоен и, как всегда, ласково внимателен. Неторопливо курил, рассказывал  историю возникновения здесь, в деревушке  Фрасдорф, постоялого двора.    Дию, кстати, с самого начала очень веселил тот факт, что именно так, постоялый двор, называлось место, где они жили,  с изысканным сервисом, рестораном с двумя мишленовскими звездами и вышколенным, все понимающим барменом.
       Он убеждал ее не беспокоиться о Яне, утверждая, что здесь ничего плохого случиться с девушкой не может, предлагал завтра выехать пораньше, чтобы на обратном пути посмотреть Мюнхен… Обычная беседа, которая почему-то ее совсем не успокаивала, наоборот – заводила. Или это зеленая можжевеловая рюмочка под закуску в виде чая сделала свое дело?
       Она почувствовала, как загорелось лицо, и ей вдруг стало весело. «Похоже, мне сегодня будет море по колено», - подумала она и, слегка подавшись вперед, влепила Эриху прямо в лицо лихой, вызывающий взгляд маленькой разбойницы. Или атаманши. В общем - бяки-буки.
       Он засмеялся: - Вы чудесно выглядите, - и осторожно прикоснулся к ее руке. – И вообще, вы необыкновенная женщина.
       Прикосновение ударило током, но мгновенно отрезвило ее. Она откинулась на спинку кресла и почувствовала, как глаза наполняются слезами.  – Я необыкновенная? – переспросила она, внезапно перейдя на русский. – Да я… Я инертное чудовище, которое ради собственного счастья не желает пальцем пошевелить, не говоря уже о том, чтобы напрячься посильнее…
Спазм сдавил горло, и, не договорив, она расплакалась.
       Эрих перепугался, принес ей воды, стал успокаивать, и она незаметно рассказала ему  о себе все, включая сегодняшний вечер…
       Он изо всех сил старался держаться, пока, нисколько не противясь его руке, обнимающей ее плечи, она рассказывала ему о своей  любви к другому. Но оставшись один, он почувствовал себя препарированным и зашитым трупом с пустотой внутри. Что осталось от него, homo Эриха Бауэра, кроме  двух обещаний помочь. И кто, интересно, поможет ему?
         Он осознавал, что сегодня она поставила между ними стену. Но чем лучше он понимал, как крепка эта стена, тем сильнее ему хотелось ее разрушить. Любой ценой. И в то же время ему было страшно, потому что он чувствовал: для этого нужна  дьявольская сила.
         Вечер накануне отъезда они провели дома. Налюбовавшись покупками, измученная впечатлениями и предыдущей бессонной ночью Яна отправилась спать.  А в гостиной потрескивали дрова в камине, и  толстый Пантагрюэль сладко дремал на своем коврике, изредка поблескивая глазами, будто чутко контролировал присутствие хозяина и женщины.
     - Вы так мало погостили и почти ничего не увидели, - с искренним сожалением сказал Эрих. – Я думаю, вам следует приехать летом. Я возьму отпуск, покажу вам много интересного, съездим к морю.
Дия собралась было произнести вежливую формулу типа «неудобно злоупотреблять гостеприимством», но, взглянув на его лицо, вовремя сдержалась. Прямо сказать – никакое было лицо.
  - Спасибо, мы  приедем, - просто сказала она. – У Яны будет последнее беззаботное лето. На следующий год уже абитуриентка.
«Боже мой, - подумал вдруг Эрих, - да ведь девочка - почти ровесница  Яна, и имена одинаковые… Чудны дела твои, Господи».
    - Мы обязательно приедем, - продолжала Дия, - если, - она запнулась, - если все будет хорошо. «Завтра уедет, - почти не слыша того, что она говорила, думал он. – И мне ничего не останется, кроме данного ей обещания. Но ведь должно же что-то остаться». И подчиняясь какому-то внутреннему голосу, он, не спрашивая разрешения, взял ее руку и поцеловал, вложив в этот поцелуй и всю свою нежность, и всю свою боль. И испугался. Себя. И обрадовался этой  случившейся близости.
   - Прости, я не хотел тебя обидеть, - он  умышленно попользовался отсутствием в английском разницы между «ты» и «вы», но она чутко уловила эту разницу.
  - Мне нечего прощать тебе, - тихо сказала она, и он, услышав это выделенное «you», замер.
    Она поднялась с кресла и встала, отвернувшись к окну. Тогда он подошел к ней  и, не чувствуя своих рук, сжал ее плечи. Она сильно вздрогнула, а он повернул ее к себе и стал  жадно целовать, почти теряя сознание…
       Он опомнился, когда сквозь рубашку почувствовал ее ладони. И понял, что они по-прежнему упираются ему в грудь и холодны, как лед.
  - Прости, - не глядя на него, сказала она, - ты не так меня понял.
   И ушла.
…- Я, конечно, понимаю, что вам с Аленой будет о чем поговорить, - уже на въезде в Вильнюс обратилась Дия к дочери, - только я прошу ни в общем разговоре, ни со мной не упоминать ни о каких романтических отношениях.
  - Ну что ты, - искоса поглядела на нее Яна, - я же все понимаю. Он не Михаил Лермонтов, и не Андрей Болконский, и даже, какой ужас, не декабрист. Он тебе не подходит.
-   А кстати, - ехидно добавила она, немного помолчав, - он мне сказал, что это его отец основал кампанию, на которую, как ты говорила, он работает.
               


          А  действительный владелец сети предприятий и весьма состоятельный человек  Герр Бауэр решил круто поменять свою жизнь. «Уедем, устрою дела, и уедем, - занимался он ежедневным аутотренингом. – Сделаю предложение и увезу. В Австрию, в Швейцарию, к черту, к дьяволу. Увезу. И о нас здесь забудут: и обо мне , и о ней».  Черт был тут как тут.  – И вперед, - поддерживал он Эриха. – Окрутишь и увезешь. Нет проблем.
      Дьявол посещал его каждую ночь.  Он бывал то грязно похотлив, то  вкрадчиво коварен, то терпелив, доброжелателен и убедителен, как школьный учитель.
     - Она будет несчастна с ним, твоя любимая женщина. Что может он дать ей, кроме  страданий и боли разочарования. И отречения от всего. Ты  же обязан спасти ее от  кошмара, который ожидает ее. Кто ты будешь, если этого не сделаешь? Разве сможешь ты уважать себя? 
       Эрих терялся. Раньше критерии самоуважения у него были другие. Например, сдерживать данное слово. «Прости, Инга», - с отчаянием думал он, вспоминая, как она из последних сил цеплялась за его руку и, умоляюще глядя  в глаза, шептала: «Не оставляй его, у него никого нет». Это воспоминание раскаленной иглой впивалось в сердце, но дьявол  быстренько выдергивал иглу и заливал рану потоком топленого красноречия, снова запутывая его в липкой паутине поставленных с ног на голову понятий и перекроенных до неузнаваемости ценностей.   - Живи  сегодняшним днем, - говорил  он, - и радуйся ему. В нем нет места  ни чести и совести, ни бескорыстию, ни самопожертвованию – всем этим кандалам, щедро политым горечью. Люди  хотят сладкого и красивого. Много и сразу. А страдать и жертвовать собой  - это так неэстетично и несовременно. А черепашьим шагом ползти к какому-то  эфемерному духовному совершенству глупо. Пользуйся же сим удобным днем и лги во благо.
     Уроки рогатого  компаньона дали плоды. И в один прекрасный день прилежный ученик на отлично выдержал испытание, позвонив в Ганновер и наговорив в трубку легенду о том, что последняя информация, которую он смог получить, содержала неутешительные сведения о выбывшей в Россию  Клавдии Викторовне Морозовой.
      - Молодец! – ликовал дьявол. – Жги мосты! Руби канаты! Полный вперед!
      - Это точно, - думал Эрих, - теперь только вперед, в виде полуфабриката на сковородку. Ну и пусть.
      Он готов был  сгореть в адском пламени, только чтобы еще хоть раз почувствовать вкус ее губ. И еще, и еще…   



      - Я поеду в Россию, -  говорил Ян, взволнованно меряя шагами комнату. – У меня такое же право помогать тебе, как и у твоего друга. Ведь я твой сын. И потом я всегда мечтал съездить туда, ты же знаешь.
     - Теперешняя Россия не та, что прежде. Увеселительной прогулки не получится, - жестко сказал Владимир и тут же пожалел об этом.
    - Зачем ты так? – с тихим упреком произнес сын. - Я должен сделать это. Я же мужчина.
«Вырос, - подумал Владимир. – И совсем скоро действительно придется отпустить его туда, где уже не подставишь руки. И ждать.  И это испытание будет посерьезнее, чем напряженное ожидание результатов ежегодных анализов крови».
        Ян присел рядом и взял из рук отца фотоснимок, бережно вложенный в пластиковый футляр. Тоненькая девушка в белой блузке с пионерским галстуком. Темные волосы с прямым пробором, слегка сдвинутые брови, строгий и будто устремленный куда-то в себя взгляд. А рядом знаменосец и горнист.
    - У меня от этой фотографии всегда мороз по коже, - признался Ян. – Не знаешь почему?
    - Не знаю, Ванька, - покачал головой  Владимир.
    - Да все ты знаешь, батя,- он помолчал. – Я, и правда, хотел бы встретить такую девушку.
    - Ты встретишь свою. А, кстати, почему ее до сих пор нет?
    - Да они все ненормальные, пап. Первый вопрос, который они задают, знакомясь, «какая  у тебя машина?».
    - А второй? – заинтересованно спросил Владимир.
    - Второй задать не успевают. 
    - Это почему?
    - Я сразу спрашиваю, в каком салоне делает маникюр ее собака. Ну что ты смеешься! Плакать надо. А  на самом деле я еще ни разу не встретил такого лица. В смысле не в точности… Я не знаю, как объяснить, но ты понял, да? – он вдруг  резко сменил тему. – Так как насчет поездки?               
   - |Это нереально, сын, и не под силу одному, - Владимир заговорил серьезно. – Правда, я сейчас подумал, что есть человек, который, может быть, мог бы помочь. Если еще жив.
   - Это кто? - потухшие было глаза паренька снова загорелись.
   - Это директор нашей школы, той самой, где мы познакомились. 
   -Ты напишешь ему, да? А Эрих говорил, что у него, кажется, намечается  поездка в Россию.
    - Эрих ведь  нам не нянька, Ян. У него у самого дел по горло, он говорил, какие-то проблемы. Даже к нам  некогда вырваться.  У меня, кажется, в самом деле появился план. Справимся сами. Мы ведь мужчины.    Пристальный, устремленный на снимок взгляд  будто просил  у старого фото подтверждения этим словам.
        А в это  время в другом кабинете в другом доме дьявол внимательно рассматривал другую фотографию, стоящую в рамке на столе. На склоне снежной горы одетая в яркую куртку лыжница старательно делала веселые глаза.  – Ах, сколько отдал бы мне кто-то за этот снимок! Но это так утомительно успевать всюду, - с сожалением подумал дьявол и, зажав фотографию в лапах, по-хозяйски разлегся прямо на письменном столе.


    
      …Как сделать так, чтобы два конца  одной нити невозможно было связать в узел? Все известные законы физики были  бессильны, единственный, который действовал, оказался законом подлости.
       Как сотворить зло, не желая зла?
       «Любовь, - думал брошенный дьяволом на произвол судьбы Эрих. – Любовью все очистится, смоется и оправдается». Его последнее электронное письмо к ней кончалось фразой: «Я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя». Она ответила так, будто этой фразы в письме не было.




          Адрес Владимир еще помнил наизусть, и, если верить информации, которую удалось добыть в Сети, Кольцов был еще жив и здоров и даже занимался ветеранскими делами.
         «Дорогой Николай Федорович!», - написал он, и  его взгляд застыл на белом листке бумаги. Будто кадры из фильма на нем замелькали картины, сцены и лица. Чаще всего одно лицо, задумчивое, печальное, счастливое, со слезами на глазах, запорошенное снегом, с капельками воды, стекающими с мокрых волос, с губами, вымазанными черникой…  Первое сентября. Переполненный школьный двор. Худенькая девчонка в легкой блузке с волосами до пояса. Рука вскинута над головой, сама, как струна. «Товарищ директор! Школа имени 30-летия Победы…»
        Тихий сквер у Большого, душная летняя ночь. Коротенькое  белое платье в горошек. Запах жасмина.
         Новогодний бал в актовом зале школы. Попытка станцевать вальс. Он здорово оттоптал ей тогда ноги в темно-синих туфельках с бантами. Впрочем, она ему тоже.
         Он улыбнулся и снова взялся за ручку. Закончив письмо, поставил дату, 1 марта 2004. «Недели через две будет получено, - подумал он, - а там как судьба распорядится».





        В середине марта  Дие позвонили  из турагентства. Ей предлагали во время весенних каникул сопровождать группу учителей, ехавших в Москву на семинар по обмену опытом. Поездка была очень кстати, и она с радостью согласилась.      Ознакомившись с программой пребывания группы в столице, она сразу поняла, что, как и рассчитывала, сможет  выкроить немного свободного времени для себя лично, и очень обрадовалась этому обстоятельству.
       Москва встретила их ранним утром мрачноватой, неприбранной хозяйкой, равнодушно и сонно глядя желтыми  глазами фонарей и нехотя пропуская в бесконечные коридоры проспектов и тоннелей. На въезде город еще только просыпался, когда же они добрались наконец  до гостиницы, люди, транспорт, даже здания с их внутренней пульсирующей жизнедеятельностью были уже на пике утренней активности.
       Последующие пять дней  были загружены до предела. Дия уставала, но с удовольствием водила группу, стараясь планировать день так, чтобы  успеть показать то, что не было предусмотрено программой, но что, по ее мнению, нельзя было не посмотреть. Ну как, например, можно не увидеть уникальную  панораму Бородинской битвы, где дух захватывает от восторга перед грандиозным творением человеческих рук, и где даже воздух, кажется, перенесен  из далекого позапрошлого века. Или не съездить на Поклонную, не постоять хоть пять минут у памятника жертвам  фашистских концлагерей. Чтобы, прочитав надпись, выбитую на гранитной плите на их родном языке, эти люди сердцем почувствовали причастность к общей трагедии. А Воробьевы горы, а Новодевичий монастырь…
       Была у нее и  еще одна своя хитрость.  Разрабатывая маршрут, она акцентировала внимание туристов на определенных местах и в определенном ракурсе так, чтобы Москва предстала в образе древней столицы известного широтой и буйным размахом государства, неповторимой, отрицающей любые стандарты, единственной в своем роде и стиле. Тенденция  последнего десятилетия к насильственной то ли европеизации, то ли американизации города ей не нравилась. Настойчивые попытки синтезировать на московских просторах некий коктейль с элементами Сити, Елисейских полей и Бродвея казались натужными и фальшивыми, а результат часто оказывался лишенным вкуса и менял облик города не в лучшую сторону. Как часто она искала и не находила и Москвы своей юности. Город постепенно и необратимо терял  извечную открытость и простоту. Может быть, кому-то он теперь нравился больше, был понятен и любим – ей же становился чужим.
       К ее огромному сожалению от мысли посетить Новодевичье кладбище  все-таки пришлось отказаться. В противном случае она лишалась свободного времени, которое ей было необходимо. Дия уже предупредила родителей, что заглянет к ним  накануне отъезда. Но, кроме этого, ей очень нужно было  съездить в подмосковный  Электрогорск навестить директора своей первой школы, своего крестного отца, как она его называла. Она была у Кольцова очень давно, лет двенадцать назад. Он тогда уже был на пенсии, работал почасовиком в нескольких школах и писал книгу, которая потом вышла под заголовком «Война за колючей проволокой».  Сейчас ей очень захотелось увидеться с ним снова, поговорить, может быть, спросить совета. А главное, она решила оставить ему свой новый адрес. Просто так, на всякий случай.
         Большой удачей было то, что и к родителям, и в Электрогорск поезда следовали с одного и того же  Курского вокзала, только в разных направлениях. Дия надеялась все успеть, в самом крайнем случае заночевав у родителей, чтобы утром  уже быть в гостинице.
        Кассы нужных ей пригородных поездов находились в огромном здании вокзала довольно далеко друг от друга. Постояв  возле расписания серпуховской ветки, она отправилась в противоположный конец вокзала и, внимательно изучая другое расписание, стала рассчитывать время.  Надо было постараться потерять минимум времени на пересадке, и, вытащив блокнот, она попыталась согласовать прибытие и отправление  разных электричек.
          Очень сильно мешала отмена нескольких поездов, и она никак не могла сосредоточиться. В конце концов пришлось снова отправиться  в зал  серпуховского направления и более внимательно вчитаться в дополнительную информацию к расписанию. Уже порядком взвинченная этими метаниями, она наконец почти бегом  вернулась к кассам  горьковской ветки и  купила билет  в Электрогорск. Электричка отправлялась через десять минут. Дия направилась было к газетному киоску, и в этот момент ее  остановил милицейский патруль.
          -Ваши документы, гражданка, - сухо обратился к ней довольно высокий, но очень худой милиционер в лейтенантских погонах. Второй остановился слева от нее и немного сзади. Ей все время казалось, что он как бы готовится взять ее за руку, и это ощущение было очень неприятным.
          Первый раз в жизни у нее требовали документы представители органов  правопорядка. И хотя она прекрасно знала, что после многочисленных терактов проверка документов в Москве дело обычное, внутренне к  такой ситуации оказалась не готова. Еще она подумала, что, скорее всего, это ее лихорадочные перемещения привлекли внимание, и, хотя документы были в полном порядке, ее рука, протянувшая бумаги, задрожала. Тем не менее, она была уверена, что ее сейчас  же отпустят, так как главное, отметка о регистрации, присутствовала и была реальным местом проживания.
        - Вы находитесь на территории Российской Федерации в качестве интуриста, - не отдавая ей документов, хмуро заговорил высокий. -  Регистрация в московской гостинице, место пребывания – город Москва. Что вы делаете у вокзальных касс?
      - Мои родители живут в Подмосковье, - стараясь быть спокойной, ответила Дия. -  Я собиралась их навестить.
      - В каком городе живут ваши родители?
      - Люблино.
     - Этот город не указан в вашей визе. Покажите билет, который вы только что купили, - потребовал  лейтенант.
      Дия почувствовала, что запутывается. Билет был не на то направление.
     - Электрогорск, - патрульный вопросительно взглянул на нее. – А там вы что забыли?
    - Я когда-то жила в этом городе, - начала она.
    - Так, - прервал ее лейтенант, - пройдите с нами. Вам придется долго объясняться.
          И в этот момент  второй, стоящий сзади, крепко взял ее за руку повыше локтя. Реакция на такие жесты у девочки из Подмосковья  была мгновенная.  – Руки! – быстро обернувшись, тихо, но резко проговорила она.  - Что!? – руку он отпустил, но встал перед ней почти вплотную. Круглая, нагловатая рожа молодого волчонка, прикормленного и отравившегося  воняющим кровью и слезами тухлым кусочком власти. Она отвернулась от него и обратилась к лейтенанту, в голосе которого хотя бы не было блатных интонаций. – Я готова пройти в отделение и предоставить свои  объяснения. Разумеется  сама, без применения силы.
          Ситуация была критическая, но не пугающая. Наоборот  она чувствовала себя все более уверенно. Может быть, потому, что изнутри постепенно поднималось чувство протеста и возмущения. Она не была здесь чужой, именно здесь, на этом до мелочей знакомом  пространстве вокзала. Это была ее земля, и кто как не она имел право здесь находиться. «Ты у себя дома, - мысленно твердила она себе, - и не смей бояться».
       Шагая между двумя внушительно экипированными сопровождающими, стараясь не замечать любопытных взглядов, она, тем не менее, с ужасом представляла себе вокзальное отделение милиции. Однако помещение, куда ее привели, оказалось, как ни странно, безлюдным, спокойным и даже вполне чистым. Это была небольшая комната с длинным и узким офисным столом, отделенная внушительной зарешеченной дверью от другого помещения, где, по всей видимости, было многолюднее, оживленнее и менее чисто. И вот туда-то было очень желательно не попасть.
       Сдав ее вместе с кратким разъяснением ситуации немолодому капитану, ставший уже близким знакомым патруль удалился. Надо было знакомиться заново.
      - Морозова Клавдия Викторовна, гражданка Литовской Республики.
      - Да, - подтвердила Дия. – Я хочу дать объяснения.
        Дежурный внимательно посмотрел на нее. – Капитан Аксенов. Слушаю ваши объяснения.
        То, что сидящий напротив нее капитан представился, ее очень обрадовало. Он походил на офицера, каким, в ее понимании, таковой должен был быть, и с которым, кажется, можно было общаться цивилизованно. Она начала говорить, стараясь, чтобы ее изложение было четким, ясным и лаконичным.
        - …Я родилась в этом городе, там  окончила школу, начала работать, там до сих пор живут те, кого я учила добру, правде и чести, - она вдруг резко оборвала фразу и замолчала. Капитан внимательно и явно заинтересованно смотрел на нее.
      - Но теперь у вас другое гражданство, - заметил он.
      - Я - гражданка невоюющей с вами страны, - тихо ответила  Дия, глядя ему прямо в глаза.  Капитан вздохнул.
     - Да? Но я бы не сказал, что мирно настроенной… Книги, говорите, пишет ваш директор. А вы сами, случайно, не писательница? Рассказываете очень складно. А вообще все это не снимает с вас ответственности. Порядок есть порядок. Вы хоть знаете, что в Подмосковье есть несколько городов, куда иностранцам въезд запрещен. Слава Богу, что ваш билет куплен не в один из них. Запомните, вы – иностранка. Как бы ни хотелось вам, чтобы было по-другому… Ну, ладно. Надо, чтобы кто-нибудь подтвердил вашу личность и то, что вы рассказали.
    - Господин капитан! – вырвалось у нее, на что брови дежурного взлетели вверх, и в глазах заплескалось веселье. – Я на ваших глазах  порву сейчас этот злосчастный билет. Я сию же минуту отправлюсь в гостиницу, накроюсь с головой одеялом и не выйду из номера до завтрашнего утра. Я готова заплатить штраф, но я умоляю вас не тревожить, не заставлять нервничать близких и дорогих мне людей. Вы же можете проверить каждое мое слово. Ваша служба оснащена техникой…
       Железная дверь за ее спиной грохнула. Дия вздрогнула и оглянулась.  – Слушай, - обратилось к капитану новое действующее лицо в форме, - сколько можно любезничать? Давай ее или туда, или сюда, - он указал на выход, затем на дверь в обезьянник. – Ты знаешь, что там делается? Я не обязан их всех усмирять.
     - Сейчас закончу, - отозвался капитан. Он снова взглянул на нее, и в его глазах Дия ясно прочла, что общаться с ней ему нравится значительно больше, чем с теми, за железной дверью. Он, видимо, догадался, что она поняла это, потому что усмехнулся и протянул ей документы.  – Здесь все, кроме железнодорожного билета.   – Я поняла. Спасибо, - благодарно кивнула Дия. Уже взявшись за ручку двери, она обернулась. Капитан смотрел ей вслед.  – И все-таки  мы – русские, господин капитан, -проговорила она. – И вы, и я.
         На следующий день около полудня  увозящий интуристов автобус уже ехал по Новорижскому шоссе. На дно дорожной сумки улеглись подарки и сувениры, которые так и не удалось вручить. Но печалило ее не только это обстоятельство. Позади оставался огромный и прекрасный город, который она почему-то все меньше любила, и которому совсем не нужна была ее любовь.


               
                ***

         Сегодня ей на глаза попалось стихотворение Венди Коп  «Bloody Men», «Чертовы мужчины». Просто случайно вылетел из кучи бумаг листок и приземлился перед ней на столе. Мол, прочти-ка. Стихотворение оказалось, как говорила  Яна, «в тему», и ей тут же захотелось его перевести. Получилось смешно и грустно.

               
                Чертов мужчина ужасно похож
                На этот чертов автобус,
                Что  еле ползет, а ты его ждешь,
                И целая вечность проходит.

                Прибудут два-три или более,
                Пока доползти он изволит.

                Фары включив, они ослепят
                Тебя своих ламп свечением,
                И, как ни старайся, не прочитать
                Конечный пункт назначения.

                Каждый предложит лучший маршрут
                И на решение – пару минут.

                Если ты ошибешься, пути нет назад,
                Не выскочить на ходу,
                А потом будешь, в пробке застряв, газовать,
                Оставаясь все в том же ряду.

                А мимо будут лететь такси,
                Недели, дни и часы.
               
         Дия давно так не торопила время. И оно бежало, будто спешило ей помочь, а с  наступлением весны полетело птицей. Вот и конец учебного года, выпускные экзамены и долгожданный отпуск.
      - Мам, я не очень поняла, зачем мы туда едем, - надумала поинтересоваться Яна, услыхав, как Дия разговаривает по телефону, уточняя дату приезда.
     - Мы обещали, -  не глядя на  нее,  сухо и коротко ответила Дия.  – А потом, - она подняла на дочь глаза и неожиданно улыбнулась, - у меня там дела.
       Она, действительно, на этот раз собиралась в Германию с другим настроением. В голове у нее сложился некий план, который ей хотелось осуществить, хотя, по правде сказать, в нем было много неясностей,  слабых мест  и мало надежды на успех. И, тем не менее,  она хотела попытаться.  Сама. Не то, чтобы она не доверяла Эриху, просто хорошо знала, что в сегодняшней жизни люди  все чаще стали руководствоваться принципом «а мне оно надо». И Эрих не обязан был быть исключением. И ангелом без крыльев он быть не обязан.
     - Вообще-то у меня были свои планы,  -  решила сделать заявление дочь, - но и отпускать тебя   одну не хочется. Интересно, чем я там буду заниматься, пока ты  устраиваешь свои дела?
    - Но у тебя же теперь там подруга, - ответила Дия, хорощо зная, что   Яна постоянно общается с соседкой Эриха по электронной почте. – Ты сама говорила, что она все время зовет тебя приехать.
   - Точно!- Яна хлопнула в ладоши. – Сабинка – классная девчонка, мы с ней здорово похожи. Но учти, тогда ты будешь меня всюду с ней отпускать.
   - Хорошо, но и ты учти, что твоя свобода предполагает наличие головы на плечах.
   - А твое незнание языка предполагает наличие трудностей без переводчика, - не осталась в долгу вредная Янка.
          Июль выдался жарким. По вечерам  Дия выносила в сад ароматическую свечу в виде прозрачной стеклянной сферы с толстым фитилем и  голубоватой жидкостью внутри. Сервировала на массивной , декорированной стеклянной мозаикой столешнице чай, и они допоздна сидели, разговаривая. Чаще всего вдвоем: Яна, как и обещала, проводила вечера  в компании Сабины и ее друзей.
            Эрих поселил их в загородном доме с бассейном, потрясающим растительным дизайном  и   необыкновенным фонтаном, совершенно непонятно как сделанном в виде природного водопада, только  сильно уменьшенного в размерах.
            Всю неделю Эрих был очень занят, уезжал  ранним утром и  возвращался чаще всего только к вечеру. Поездка к морю откладывалась, но он говорил, что все скоро утрясется, и делал все возможное, чтобы они не скучали: присылал шофера, который возил их   в Дрезден и Потсдам, уговорил Сабину погостить у них, привозил горы кассет и журналов и каждую свободную минуту отдавал им.
         Дию сложившаяся ситуация больше чем устраивала, она была рада его занятости. Потому что, также как неудержимо лилась вода чудесного водопада, неумолимое течение несло их отношения вперед. И остановить их или вернуть   в них что-то было невозможно. Несмотря на то, что Эрих старательно играл роль просто любезного, гостеприимного хозяина, она видела, с каким трудом  ему дается этот спектакль. Шестым  чувством она улавливала в нем какую-то внутреннюю решимость, тяжелую и опасную, как стальной клинок, и  пыталась обезоружить его простым и ласковым вниманием. Она старалась избегать долгих пауз в разговорах, постоянно вовлекая  его все в новую и новую беседу. О чем угодно, только б  не молчать. Все это похоже было на игру с огнем, который она гасила, не давая ему стать пожаром. Гасила, осторожно задувая, потому что пока не могла еще заставить себя просто взять и вылить в него ведро воды.
     Однажды они разговорились о молодежи, потом о скинхедах и гитлерюгендах.  Эрих рассказал, как в начале восьмидесятых  здорово потерпел, схлестнувшись в Ганновере с  группой молодых наци.
      Все началось в пивном баре. Компания местных  подростков,  то и дело  срываясь на  петушиный  фальцет, упражнялась в славословии в адрес незабвенного фюрера. Проходя мимо них, он посоветовал им заткнуть их вонючие глотки и  починить мозги.  Нетрудно было понять, что они пойдут за ним, и он пожалел, что далеко оставил машину. Он даже знал, где произойдет то, что потом произошло, и внутренне был готов к этому.  Правда, толку от этого было мало: драться он не умел, кроме того, их была целая кодла, и они чувствовали себя здесь хозяевами.  Они, действительно, напали на него на тихой, безлюдной улице и били до тех пор, пока он не отключился.
      Закончив рассказывать, он почувствовал, как  невовремя  явились эти воспоминания.  Уже полгода он не был в  Ганновере, звонил, правда, извинялся, говорил, то занят, то болен. Хотя последнее было чистой правдой, потому что  все время мучительно болела изодранная в клочья душа, и эта боль уже становилась тупой и привычной.
     - А потом что? - осторожно спросила Дия.
     - Потом – ничего, попал в больницу, - неохотно ответил он и замолчал.
     Молчала и она. Рассказ Эриха взволновал ее, и  ей захотелось задать ему один вопрос, который очень давно мучил ее, и с которым ей не к кому было обратиться.  В то же время она боялась, что то,  о чем она  спросит, слишком болезненно отзовется в нем, и не хотела быть жестокой.  Пауза затягивалась. Эрих поднял брови и вопросительно посмотрел на нее. Видимо, он уже успел привыкнуть к ее инициативе в разговорах, и она решилась.
      - Почему-то мы все очень живо помним все, что связано с той войной, - начала она, стараясь проследить  за выражением его лица. – Ведь  в Прибалтике нас, русских, до сих пор обвиняют в вероломстве и оккупации.  Не без оснований, конечно. Но знаешь, такое впечатление, что они свою обиду и злобу постоянно в себе лелеют, берегут, как драгоценное достояние, будто потерять боятся. И враждебность, а то и ненависть уже становятся какими-то нескончаемыми, безразмерными. Они их растягивают, как резинку, и  через время волокут за собой. И, похоже, еще долго собираются тянуть. Я иногда думаю, зачем? Ты мне скажи, Эрих.  Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что между русскими и немцами, несмотря на весь кошмар, который мы пережили, отношения иные. Я очень многих , обожженных той войной, знаю. Мои родители были в оккупации, дед погиб. Но я  не встречала ни одного человека, который  испытывал бы ненависть к немцам. Ненависть в сорок пятом кончилась. Я права или нет? Ты скажи мне честно.
       Бауэр помолчал, закурил сигарету, глубоко затянулся.  – Говоришь, ненависть в сорок пятом кончилась… Я тебе расскажу одну историю,  эпизод военного времени. Я ее слышал от Генриха, двоюродного брата моего отца. Он был офицером вермахта. Осенью сорок первого их часть стояла в каком-то городке  недалеко от Москвы, кажется под Смоленском.  Офицерам подыскивали жилье получше, и  его и еще двоих  поселили в добротном доме, где жила семья из четырех человек. Хозяйка была очень чистоплотной, и они были довольны своей квартирой. У нее было трое детей: двое мальчишек и девочка лет пяти. Они сильно голодали, жалко было смотреть, и тогда квартиранты решили подкармливать их и все время, пока жили там, делились с этой семьей своим офицерским пайком.
      Близилось Рождество. В такое время особенно хочется домой, и воюющим немцам хотелось тоже. К семьям, к детям, к домашнему теплу. Но все это было далеко, а рядом была девчушка с огромными, цвета переспелой сливы глазами на худом личике. Она, в отличии от братьев, не боялась заходить на половину  постояльцев-офицеров, хотя мать очень ругала ее за это и немедленно уводила. Им было жаль, им хотелось подержать ее на коленях. И когда случалось, она доверчиво вкладывала в чью-то ладонь свою маленькую ручку, двое других молча завидовали.
      И вот когда к Рождеству из Германии стали приходить посылки, в одной из них оказалась роскошная  кукла-щеголиха с круглыми глазами цвета переспелой сливы. Это один из офицеров в письме попросил домашних прислать игрушку для малышки.
     Они готовились к торжественному вручению  куклы, как к празднику: брились, приводили себя в порядок. Смешно, но, - Эрих  умолк, потом кашлянул, глотнул остывшего чаю, - они даже бросили жребий, кому отдавать девочке куклу. Генриху повезло.  Знаешь, он говорил, что больше никогда в жизни он  не испытал такого наслаждения, даря подарок…
      - А дальше? - почувствовав, как защемило сердце, тихо спросила Дия.
      - Дальше все, как написано в ваших учебниках истории, наверное.  Русские войска перешли в наступление. Регулярные части отходили, за ними шли войска СС. У тех был приказ не оставлять камня на камне. Генрих и его товарищи предупредили хозяйку, что дом все равно сожгут, посоветовали собрать все ценное и  по возможности спрятаться самим. Успели еще помочь снести собранные вещи в землянку, вырытую в саду.
        Эрих замолчал. В темноте снова вспыхнул огонек зажигалки.  – Я не ответил на твой вопрос и вряд ли  смогу это сделать. Людей на земле много разных, и я не в праве отвечать за всех. Но я думаю, что еще не одному поколению немцев жизнь будет отравлять чувство стыда.  Поэтому нам всем следует думать, и очень серьезно,  чем отзовутся наши деяния в будущем, и не придется ли нашим внукам платить по нашим счетам.
      Он наклонился вперед, чтобы лучше видеть ее лицо.  - Почему ты задала этот вопрос? Тебе плохо там, у вас, тяжело? Неужели и ты платишь по чьим-то счетам?
Дия отрицательно покачала головой. Он понял ее слишком буквально.  Ей не было ни тяжело, ни плохо среди литовцев. Никто никогда не бросал ей в лицо оскорблений, ни разу ей не пришлось услышать за своей спиной «эта русская». Может оттого, что она сама не давала повода. Она уважала этот народ за извечное трудолюбие и мастеровитость, безупречный вкус, спокойное достоинство и тщательно оберегаемую систему культурных ценностей. Единственное, чему она так и не научилась, это сочувствовать им, но всегда старалась понять и принимала их со всеми  недостатками, ибо недостатков своего собственного народа  знала превеликое множество.  И тем не менее, Эрих  угадал. И в ее жизни были тяжелые дни, когда ей пришлось испытать  чувство горького стыда, хотя она и по сей день не до конца поняла, за что. Это было в  девяносто первом…


       Каждый год этот день наступал. Его невозможно было уничтожить, вымарать из всех  календарей, и он приходил, каждый раз безжалостно заставляя вспоминать то, что с ним случилось, и каждый раз задаваться  бессмысленным и мучительным вопросом: за что?
       … Еще  утром узнав, что полк готовится к участию в учебной операции на территории Прибалтийского военного округа, и что переброска будет проходить ночью, он пошел в санчасть и уже там получил приказ следовать с колонной. Торопиться было некуда, и он разобрал бумаги, дал кое-какие указания сестре и попросил ее вызвать из города фельдшера на время своего отсутствия. Только потом занялся сборами, привычно разложив все необходимое в два чемоданчика, один, поменьше, с медикаментами, другой – с перевязочными пакетами и  приспособлениями для оказания специальной экстренной помощи, гипс, фиксаторы. У десантников на учениях что обычно: переломы, вывихи да ушибы, хотя случается,конечно, и посерьезнее. Еще не забыть подручное средство, фляжку с лекарством против страха, которое безотказно действовало, если при виде рваной раны пацан от ужаса становился невменяемым с выкатившимися глазами  или, еще хуже, орал и бился в руках.
        После восьми лет службы он понимал про пацанов все и относился к ним с сочувствием. Санчасть – место такое, с одной стороны общедоступное и открытое, с другой – колодец, наполненный полковыми тайнами, смешными и печальными, гаденькими и жуткими, по крышку. Владимир знал, что бойцы про него говорят «свой парень». Ну, парень так парень, он, и   вправду, молодой еще, тридцать один год, хоть и голова седая. А свой – это кому как. Кроме хворей и травм лечить приходилось и хитрость, и наглость, и трусость. Приблатненных, с замашками дедов, выставлял за дверь без разговоров, неуставной командой. Бывало, приходилось накладывать швы на разбитую физиономию. Таким тоже попадало: служба – не Марьина Роща, здесь, дурень, Родину учат защищать: мать значит, девчонку свою, жену будущую, ребенка, - тех, кто сам себя защитить не может. А вот если мальчишка приходил и со слезами просился в изолятор, значит либо затуркали, либо отторжение происходит. Десант, он ведь не для каждого. Вот на таких времени тратил больше всего, разговаривал, рассказывал, как сам учился преодолевать себя, чтобы не накладывать в штаны каждый раз, выходя на ринг. И обязательно звал в зал и учил пацана хотя бы минимуму: как закрываться, уходить и в то же время не бояться принять удар, чтобы суметь ударить самому. Он не натаскивал мальчишек, просто учил защитить себя,  а следовательно и того, кто слабее. Многие, узнав, что он бывший боксер, сами  просили позаниматься с ними. Он не отказывал, приходил в зал и, не жалея, отдавал этим тренировкам свое свободное время.
      Он любил свой полк, и ему нравилось то, что он делал. В свое время, еще в академии, его очень привлекала  нейрохирургия, но сейчас он ни о чем не жалел и считал себя на своем месте.
       Он уже собирался  пойти проверить укомплектовку машины, когда в кабинет вошел полковой особист майор Филимонов, которого за глаза называли Феликсом, чтобы передать  распоряжение командования медицинской  службе следовать в гражданской одежде.  – В смокинге что ли? И с клизмой в нагрудном кармане, - усмехнулся Владимир. Особиста он терпеть не мог. – И на черта командованию, чтоб я рядился в штатское?  -   Бросьте свои шуточки, капитан, - хмуро оборвал его Феликс. Это особое распоряжение. Выполняйте.  И быстро вышел.
    - Чушь какая-то, - он чертыхнулся и посмотрел на часы. Теперь придется тащиться домой переодеваться. Дома после некоторых раздумий он достал теплую куртку, темно-синие брюки и свитер. Ну не  костюм же в самом деле. На письменном столе лежало неоконченное письмо. Он  скучал по сыну и часто писал ему длинные письма, которые в основном представляли собой развернутый план того, что они вместе будут делать, когда он приедет: куда поедут рыбачить, какого запустят змея, как полетят на самолете. Он сунул письмо в ящик стола и огляделся. Все – пора.
       На рассвете колонна остановилась. Он открыл глаза, и ему показалось, что со сна ему мерещится. Слева от дороги возвышался громадный, мрачный костел, острым верхом уходящий прямо в небо. Деревня, где они встали, была небольшой, и непомерно огромный костел  диссонировал с маленькими домиками, жавшимися вокруг него. И в то же время он был невероятно, величественно красив.
       Водитель заглушил мотор. Владимиру вдруг почудились звуки органа, и он ощутил непреодолимое желание выбраться из машины и войти внутрь собора. Колонна медленно двинулась. Костел, стоящий на небольшом пригорке вплотную к дороге, нависал над  зеленым железным стадом, будто грозя обрушиться на него и раздавить.
      Через некоторое время он понял, что оставшаяся позади деревенька была  литовской. Ночью они миновали Латвию, и теперь техника, судя по указателям, двигалась в направлении Вильнюса. Дорога уводила все дальше на  запад, на закат.
       Он снова задремал, а когда открыл глаза, колонна двигалась уже по улицам города. И это ему очень не понравилось. Он понял, что техника рассредоточивается, когда дорога впереди оказалась вдруг свободной, но тут машина остановилась. Дверца кабины открылась, и какой-то человек в  штатском попросил его выйти и проводил в стоящую неподалеку белую «Ниву».  Он спохватился, что оставил чемодан с медикаментами, но ему сказали, что все необходимое он найдет на месте.
      « Место» оказалось двухкомнатной квартирой на первом этаже обыкновенной панельной пятиэтажки. Пройдя в комнату, он увидел  стоящего у окна человека в накинутой поверх белого халата теплой куртке.  – Капитан медицинской службы военврач Пологин, - представился он, привычно бросив руку к виску, но тут же вспомнил, что не в форме.  – Военфельдшер Зимин - небрежно отозвался незнакомец. И, кивнув, предложил чаю. Что-то в этом фельдшере с самого начала показалось ему странным и неприятным: то ли его тяжелое молчание, то ли то, что он без конца торчал у окна, то ли манера, разговаривая, быстро и цепко окидывать собеседника  взглядом, будто прощупывая.
       Осмотрев  помещение, Владимир сделал вывод, что ни медпунктом, ни  чем-то на него похожим оно быть не могло. Кроме какого –то беспорядочного набора лекарств и нескольких стерильных бинтов здесь ничего не было. Зимин  сказал, чтоб он не дергался, что все необходимое привезут позже, а сейчас надо сидеть и ждать. – Чего ждать? - переспросил он.  -  Да уж чего дождемся, все будет наше. И учти, капитан, - добавил он, -  выходить отсюда нельзя.  И опять отвернулся к окну.
          Все происходящее казалось ему какой-то детской игрой, но служба давно приучила его к тому, что многие вещи не обсуждаются, но принимаются так, как есть. Он тоже подошел к окну. Обычный район современной застройки, только совсем близко виднелась телебашня, почти точная копия Останкинской. И какое-то беспокойство вокруг. Сначала он не понял, в чем это выражается, но, понаблюдав, заметил, что небольшие группы людей вокруг башни стали множиться и постепенно превратились в толпу. А потом появились  БТРы.
       - Что происходит?- уже зло спросил он неподвижно сидящего Зимина. – Может, объяснишь?
    - Не знаю, - бросил тот, - не задавай дурацких вопросов. Я же здесь с тобой сижу.
     Ближе к ночи зазвучали выстрелы, одиночные, потом очередью. А через полчаса в двери квартиры позвонили. Зимин кинулся открывать, и Владимир увидел, как два бойца в камуфляже внесли в комнату и положили  прямо на пол человека. Он присел к нему и с первого взгляда понял, что помощи ему уже не нужно. Два пулевых ранения, одно в голову, другое в грудь. Он на всякий случай прижал пальцы к его горлу – пульса не было. И тут он  с леденящим ужасом  осознал, что мужчина, лежащий перед ним, одет в обычную цивильную одежду.  Он медленно выпрямился, и тут снова брякнул звонок.  – Стонет, живой, - глухо бросил один из десантников, укладывая рядом с телом второго принесенного в залитом кровью пальто.
        Ему показалось, что он на минуту ослеп, но, стиснув зубы, он взял себя в руки и кинулся за бинтами. Перед глазами стояло страшное располосованное плечо. «Саперной лопаткой, что ли», -  промелькнуло в голове. Он лихорадочно искал среди лекарств хоть что-нибудь похожее на анальгетик, но не находил, а, вернувшись в комнату, обнаружил на полу второй труп. Парень, видимо, умер в результате болевого шока.  Сил осмотреть его не было. Он просто стоял, оцепенело уставясь в серое лицо с выражением глубокого безразличия к его, Владимира, панике и потерянности. Он был совсем мальчишка, как его пацаны. И тут его словно током ударило: ведь это их  пригнали сюда на эту бойню, это они там орудуют, те, кого он учил защищать, убивают.
       В комнату вошел Зимин
    - Я не могу помогать раненым голыми руками, - глухо произнес Владимир. – Я    вообще не понимаю, что я должен делать в такой обстановке.
    - А тебе и понимать не надо, - спокойно ответил фельдшер. – Твое дело - констатировать смерть.
   - А если  еще не смерть?- тихо спросил он.
   - Тогда, - Зимин подошел к нему вплотную, - будешь действовать по моему приказу.
    Так вот оно что. Вот, оказывается, кто тебя использует, капитан медицинской службы Пологин.   Ему смертельно захотелось врезать по этой гнусной роже, раздавить эту гадину, посмевшую назваться врачом, но он только отшвырнул Зимина от себя и пошел к двери.
    - Капитан, назад! – услышал он за спиной, обернулся и сразу понял, что Зимин пытается  вытащить оружие, но ему мешает пола непривычного халата. И вот тогда он от души послал точный и мощный удар, испытав настоящее наслаждение, как в лучшем бою на ринге. Глядя сверху вниз на безуспешно пытавшегося подняться лжефельдшера, Владимир раздельно сказал:
   - Я- врач, а не убийца. И в служители вашего подпольного морга не нанимался. И не тебе, мразь, мне приказывать.  Он круто развернулся и вышел.


      … Дия  хорошо помнила  ту бессонную январскую ночь. Когда вдруг  протяжно завыли сирены, и город  холодным туманом окутала тревога. И люди сидели у ослепших телевизоров и ждали.  А потом заработала маленькая местная радиостанция, и стало ясно, что в ста колометрах от них, в столице,  происходит  что-то страшное,  что подходило под понятие «война», но по сути войной не было.
       Улицы оживали. Сотни людей выходили, чтобы защитить единственный голос, который еще звучал, беспрерывно посылая в эфир отчаянный сигнал бедствия, звучал, не умолкая, чтобы весь мир знал, что в эти минуты маленький, но упрямый народ  собственной кровью платит за утраченную свободу и отчаянно пытается ее вернуть.





…Он быстро шел в сторону  телебашни, хотя плохо представлял, что он там будет делать. Неясный гул толпы оформился в плач, вскрики, мат и характерный звук передвигающихся  тяжелых БТРов. Подойдя еще ближе, он стал различать отдельные слова, из которых четко и ясно понял только одно. « Звери!»  Казалось, вся эта на чужом языке говорящая толпа выучила одно- единственное русское слово и повторяла его на разные лады: с ненавистью, с болью, со слезами отчаяния и бессилия.
       Он шагнул в гущу толпы и попытался  пробиться к ближайшей бронемашине. Оглядываясь вокруг себя, он видел, что люди растеряны настолько, что уже не способны контролировать свои действия. Он уже почти достиг цели, но в этот момент  БТР начал разворачиваться. Толпа шарахнулась в одну сторону, в другую, и Владимир увидел, как нечаянно выброшенная людским водоворотом прямо под колеса и тяжелую броню машины вылетела светловолосая, чем-то похожая на Аиду девчонка в ярко-зеленой куртке.  Он изо всех сил рванулся вперед, отшвырнул девчонку в сторону и уже не смог удержать равновесия. Ярко вспыхнул луч прожектора, и последнее, что он  увидел, было искаженное ужасом лицо пацана в голубом  берете…
 

… Из той ночи она еще помнила, что, несмотря на весь ужас происходящего,  она нисколько не боялась ни за себя, ни за своих детей. Может быть потому, что совершенно точно знала, на чьей она стороне.  Но она не могла даже предположить, какое испытание ждет ее через несколько дней.
     Когда после  траура  школы  продолжили занятия, первый урок, названный уроком мужества, было решено посвятить жертвам  вильнюсской трагедии. В ее расписании первым уроком в тот день был русский язык в выпускном классе. Первый раз в жизни ей было страшно идти к детям. Она почему-то думала, что они не придут на урок. Ей было бы легче, если бы они не пришли. Но, войдя в класс, она увидела их всех до одного. Они молча смотрели на нее, уже совсем взрослые дети, и ждали. А она не знала, что им сказать.  Тогда, в мертвой тишине класса, она вдруг с отчаянием подумала: «Ну почему? Почему я должна отвечать за чью-то  глупость, амбициозность и моральное уродство». И в следующий момент поняла, почему. Просто за ней, учительницей Клавдией Морозовой, сейчас стоял ее народ. И она должна была сделать все, чтобы этот народ не отождествлялся с отдельными людьми, по большому счету ничего общего с ним не имеющими. И еще она поняла, что спасет ее сейчас, как спасало не раз в сложных ситуациях.
    -   Я не знаю, что вам сказать, - наконец обратилась она к детям. – Я думаю, тому, что случилось, нет оправдания.  Но у нас с вами урок русского языка, и я хочу, чтобы вы поняли и запомнили: это язык не политиков и генералов, но Пушкина, Лермонтова, Есенина и многих других чистых и высоких людей. Это и мой язык, и если вы мне верите, тогда послушайте.
       И она стала читать им наизусть «Непрядву» Евтушенко.
                … Сам себя попирает ослепший народ,
   Если право судьи всех народов берет…
        Время гнало минуты, превращая в прошлое прожитый день и прожитый час, а за дверью класса стоял директор школы, умный и чуткий  человек. Ему очень надо было  сказать несколько слов ребятам, но он так и не решился открыть дверь и прервать этот трудный урок настоящего мужества.




         Дия молчала, глубоко уйдя в свои мысли, растревожившие память. Молчал и Эрих, глядя на ее ставшее строгим и печальным лицо. «И все-таки я сделаю ее счастливой, - подумал он, - я сделаю это и буду прав».

     - Эрих, я хочу съездить в Берлин, в наше посольство, - немного торопливо и нервно проговорила Дия. Было утро. Эрих собирался уезжать, и она проводила его до машины.                – Я была бы тебе благодарна, если бы ты помог с машиной и водителем. Я ведь не знаю города. И потом, возможно, мне придется съездить в Бонн.
   - Дия, - мягко прервал ее Эрих, - я ведь говорил тебе, я уже наводил справки. Но сейчас в Германии очень много эмигрантов из России. Я попросил своих знакомых, они обещали помочь. И я не понимаю, почему ты…
    - Эрих, я поеду, - твердо сказала она. – С твоей помощью или без нее - я поеду все равно.
      Такой он ее еще не видел. И он решил пойти вабанк.
    - Послушай, я не хочу тебя пугать, но время сейчас такое, что  человек может оказаться где угодно, начиная с кресла премьер министра и кончая, извини, парашей. Ты можешь получить убийственную информацию. Его может не быть в живых, наконец. Тебе не приходило в голову, что твои поиски могут закончиться тяжелейшим разочарованием. Ты разобьешь себе сердце, и больше ничего.
        Она долго, молча, в упор смотрела на него. Он знал, что должен выдержать этот взгляд, потому что сказал все это сознательно  и, похоже, попал в цель.
    - Ты думаешь, я не размышляла об этом? – наконец заговорила она. – Ты знаешь, это я раньше думала, да какой он стал, да вдруг опустился-спился, да вдруг семья, да любит-не любит – в общем, все те глупости, о которых ты говоришь. А теперь я поняла: это все не имеет никакого значения. Мне все равно, какой он, с кем и как. Безразлично, понимаешь? Но в одном ты прав.  Главное, чтобы он где-то был. Счастливый или несчастный, богатый или нищий, здоровый или больной. Мне бы только его увидеть. Ну пусть даже один единственный раз.
 Две слезинки выкатились из ее глаз, но она сжала  зубы и не заплакала.
      - Хорошо, - сдержанно сказал он. - Я сам отвезу тебя, в ближайшие дни. Только для этого придется вернуться в город.
     - Конечно, мы сегодня же соберемся. Спасибо, - отозвалась она и пошла по дорожке к дому, но вдруг обернулась и с горечью добавила. - Но ты не волнуйся, он-то  меня не ищет.
          Выехав на шоссе, он заглушил мотор, вышел из машины и сел прямо на обочине, прислонившись к переднему крылу, не замечая, что пачкает белоснежную сорочку чернотой покрышки. «Ну что? Получай все сполна, ты, продажная тварь, Эрих Бауэр», - он пытался казнить себя, но у него плохо получалось. Чем больше страшных слов он себе говорил, тем сильнее ему становилось жаль себя.  «Как же  это случилось с тобой, Эрих, - думал он. – Как получилось, что ты попал в эту западню, как угораздило тебя оказаться между двумя русскими сердцами».  Он еще долго сидел бы здесь, спрятавшись от всех за теплым боком «Ауди», но разом начали трезвонить телефоны, в кармане и в салоне, и он рванул вперед по дороге, зная, что решит сейчас кучу проблем, не решив главной.


         Выйдя из машины, Ян сделал несколько шагов и замер.   Ему показалось, что он спит, и ему снится девушка в белой кофточке с красным галстуком, нет – шарфиком,  вокруг шеи, идущая  по тротуару ему навстречу. Подойдя к воротам, она остановилась. Он молча смотрел на нее. Вблизи девушка оказалась совсем не похожей на пионервожатую с фотографии. У нее были светлые волосы  и яркие темно-карие глаза.   Ян продолжал смотреть на нее, не двигаясь с места. Она сдвинула брови и строго взглянула на него. И тогда рядом с ней встали знаменосец и горнист.
        Подъезжая к дому, Эрих издали заметил припаркованный у тротуара ярко-красный автомобиль. Возле машины стояла Яна с каким-то парнем, и в следующую секунду Эрих уже понял, кто это. «Ну вот и все», - как-то безразлично подумал он. Парень наклонился к Яне и что-то сказал, и она весело рассмеялась. – Он не скоро оторвется от этой девочки, - подумал Эрих, - и у меня еще есть время.
       Он  отъехал к другим воротам и вытащил телефон.  – Дия, - торопливо заговорил он, услышав в трубке знакомый голос, - выйди, пожалуйста. Я жду тебя в машине у въезда в гаражи.  – Что-нибудь случилось? –  испуганно спросила она. - С Яной?
   -   Яна  у ворот. Я вижу ее. С ней все в порядке. Я жду тебя. Скорее.
    Когда она села в машину, он сразу же тронулся с места и быстро поехал вперед по улице.
      - Что это за парень с Яной? – встревоженно спросила Дия.
      - С ним все в порядке. Я  знаю его, - коротко ответил он.
        Он гнал машину, сосредоточенно следя за дорогой, и старался не думать о том, куда они едут. Просто вперед.
     - Куда мы едем, Эрих? – опять обеспокоенно спросила она. – Что за спешка? И почему ты молчишь?
    - Все в порядке, - так же коротко ответил он, - не  волнуйся.
«Заладил одно и то же, - с досадой подумала Дия. – За колометр видно, что никаким порядком  и не пахнет. Летим куда-то. Янку одну оставили».
      - Ты точно знаешь этого парня? – повернулась она к Эриху. – Кто он?
      - Я очень хорошо его знаю, - успокаивающе улыбнулся  тот. – Он  сын моего друга.
        Дия откинулась на спинку сиденья. Промелькнувшее за окном лицо мальчишки показалось ей странно знакомым, и, как это часто бывает, она  мучилась теперь, пытаясь вспомнить, где его видела, и, как это обычно бывает, вспомнить не смогла.

        Все так же стоя у ворот, Ян продолжал смотреть на девушку, загораживая ей дорогу.
- Lassen Sie mich bitter vorbei, - строго обратилась она к нему.
- Entschuldigen Sie, - извинился он, но не двинулся с места. – Wie ist dein Name?
- Mein Name ist  Jana, - назвалась девушка, и это совпадение имен показалось ему не более странным, чем ее чудесное появление.
- Merkwurdig, ich heibe auch so.
- Du bist Jana? -  с  веселым изумлением спросила она и, не сдержавшись, рассмеялась.
- Nein,  Jan, ich bin Jan. Du bist doch keine Deutsche.
- Du horst doch, ich spreche deutsch schlecht, - немного смущенно улыбнулась девушка.
- Welche Fremdsprache sprichst du noch?
- Englisch, russisch, litauisch.*
                *- Разрешите пройти.
- Извините. Как ваше имя?
- Мое имя Яна.
- Странно. Мое- тоже.
- Ты Яна?
- Нет, Ян. Я -Ян. А   ты ведь не немка.
- Ты же слышишь: я плохо говорю по-немецки.
- А на каком еще иностранном языке ты говоришь?
- На английском, русском, литовском.
 
 -  Я тоже говорю по-русски, - обрадовался  Ян, - и я сам почти русский.
               -  Что значит почти? – с облегчением перешла на родной язык Яна.
               -  У меня отец русский, а мама латышка.
               -  Так ты тоже приезжий? Турист? А где ты живешь? Я тебя никогда раньше                здесь не видела.
                -  Нет, я не турист, - улыбнулся Ян, - но и не местный. Я  из Ганновера. А сюда я приехал навестить одного знакомого. Он живет в этом доме.
                -  Я тоже живу в этом доме, - сообщила  девушка. – Я хочу сказать, мы гостим здесь. С мамой.
                -  С мамой?- будто пытаясь что-то понять, переспросил Ян. – Постой… Ты из России?
         Он подошел совсем близко и пристально  и напряженно смотрел ей в лицо.                -  Нет, я из Литвы, - качнула она головой. – Что ты так смотришь?
              -  Ты говоришь по-литовски. И по-русски… Ты русская? - повторял он как в бреду. – Так где ты живешь?
               -  Говорю же – в Литве.  Мы здесь в гостях, - раздельно повторила  Яна, сбитая с толку его непонятным волнением. – С моей мамой.
              -   А… как зовут твою маму?
              -  Зачем тебе?
              -  Надо. Ее зовут…
              - Клавдия ее зовут. Клавдия Викторовна. Ой! – Яна вздрогнула и отшатнулась.                Громко прошуршав, к ее ногам шлепнулся большой и яркий бумажный пакет, который держал в руках этот странный парень. В нем что-то звякнуло, и на дорогу выкатилось несколько желтых и розовых персиков. Она хотела было собрать их, но, взглянув на  Яна, замерла. С его внезапно покрывшегося испариной бледного лица на нее смотрели какие-то безумные глаза. Выхватив из кармана рубашки телефон, он принялся лихорадочно жать на кнопки, затем вскинул трубку к уху и стал вслушиваться в сигнал.    Не спуская  глаз с ее лица, он тянул к ней руку с раскрытой ладонью, будто прося о чем-то, и бормотал: «Подожди. Только не уходи. Пожалуйста, не исчезай.»



        За окном замелькали улицы незнакомого города. Эрих остановился у какого-то дома с застекленной верандой и широким каменным крыльцом с пандусом. Он вышел из машины, обошел ее и открыл дверцу с ее стороны.
      - Зачем ты меня сюда привез? – выходя и оглядываясь, спросила она. – Что это значит?
       Он взял ее за плечи и повернул лицом к дорожке, ведущей к  крыльцу.
      -  Иди туда, - сказал он. – Там не заперто. Просто открой дверь. Тебя там ждут.
      -  Иди же,  - видя ее нерешительность, повторил он, быстро вернулся в машину и нажал на газ…
            Прошло уже три часа с того момента, как он  оставил ее у  дома Володи.  Он колесил по городу, заходил в кафе, листал газеты и неотступно думал о ней. Он боялся за нее, представляя всякие ужасы. Что она пережила, увидев его? Что он сказал ей? A вдруг они поссорились? Вдруг она ушла и теперь бродит одна по незнакомому городу. Наконец он не выдержал и решил вернуться туда.
        Он остановился напротив дома и сидел, решительно не зная, что делать дальше. И тут он увидел ее. Выйдя из машины, он смотрел, как она бежит к нему, и приготовился ко всему: слезам, ярости, упрекам и даже пощечине.  А  она бросилась ему на шею и, целуя куда попало, плакала и смеялась одновременно. Она что-то быстро говорила, мешая английские, русские и немецкие слова, а потом схватила его за руку и потянула к дому.
        На крыльцо выкатилось кресло. Володя сидел, наклонившись вперед,  и молча смотрел на гостя.   Эрих  без слов понял то, что сказали ему серые, лукаво прищуренные глаза. Хотя и несколько иной смысл заключала в себе прозвучавшая в следующий момент фраза.
   - А ты настоящий мужик, Эрих Бауэр, - произнес Володя по-русски. – Я когда-нибудь говорил тебе об этом?