СВВ. 41. Неисправимый антиквар

Илья снова пришел в заброшенное крыло музея – тем же путем, сквозь лакейский ход. Рысцой пробежал через галерею, стараясь не смотреть на свою окаменевшую копию (мраморный гражданин, зараза, никуда не девался), и нашел в кабинете то же – стол и свою записку. Судя по всему, никто в него больше не заходил. Его планы на счет брошенного имущества окрепли.

По-хозяйски, не торопясь, Илья рассмотрел безделицы на столе, отметив про себя, что легче вынести и втихую сбыть. Где – он еще не знал, но непременно узнает. Всегда и при любой власти есть «черный рынок», в этом он был уверен.

Решив подстраховаться, он выяснил у стоокой директорской секретарши, державшей его среди фаворитов, кто из сослуживцев находился в отлучке, вычислив четверых, могущих претендовать на ключи от пещеры Али-Бабы. Скоро все они объявились, но не были в кабинете – щепочки, волоски и прочие шпионские штуки, оставленные Ильей, оставались на своем месте. Судя по всему, туда вообще никто не ходил.

Выждав еще с неделю, он вернулся домой с вместительным портфелем под мышкой и сразу закрылся в ванной.

– Горбатого, как говориться…

Илья смотрел на свое лицо в зеркале над щербатой мойкой, в которую вечно текло из крана. Ему вдруг показалось, что в нем многое изменилось за эти месяцы: скулы четче рисовались под тонкой кожей, подбородок будто бы заострился, глаза запали и потемнели, и нос стал какой-то… приплюснутые ноздри карманами смотрели по сторонам, а еще недавно не смотрели.

– Ну да, ну да… – закивал он своему отражению, двинув босой ногой по холодному шершавому полу.

Ощущение было таким, будто он стоит на асфальте после дождя. Вспомнилась ночь после клиники, когда он продирался через грозу. Под мойкой от пинка что-то глухо звякнуло.

– Старого пса новому фокусу не обучишь. Здравствуй, фарца родимая!

Он нагнулся и поднял ношу, оперев ее о край раковины. С портфелем вскинулось и чувство опасности. Илья не был особенно щепетилен, но какая-то часть рассудка обозвала его идиотом. Он всецело с ней согласился, тем не менее, твердо решив продолжить.

Разорив гнездо из бумаг, он вынул статуэтку африканской плясуньи, подсвечники старой бронзы с буколическими пейзажиками и хрустальное пресс-папье. Улов был, признаемся, так себе – мещанская ерунда, радость мелкого лавочника. Но в свете угольной сороковки, да на фоне-то коммунальной ванной, завешанной несвежим тряпьем, вещи смотрелись весьма прилично, по-графски прямо.

Илья повертел подсвечник, соскреб с него каплю воска, приблизил к свету. Эмалевая березка стояла над сонным лугом, на котором паслась кобыла. По всему видно, кобыле там было хорошо.

– Для раскачки пойдет, – заключил он, сложил вещицы обратно и вышел в коридор, принадлежавший ему безраздельно лишь в недосягаемом будущем.

В субботу ехать с добром на Сходню – «толкать» хабар. Жила там, как он узнал, древнейшая бабка Софья Астаховна, торговавшая в обычные часы пирогами, а поверх того бравшая по доброй цене кунштюки – без расспросов и всяких справок.

В квартире не было в эту ночь никого, кроме них с Варей. Быстровы всем кагалом съехали в «пансион», о чем говорили с гордостью чуть ни месяц (заводской санаторий под Домодедово). Морошка с сыном тоже куда-то смылись. Матиас сутками пропадал на службе, возвращаясь вымотанным как конь, спал и снова уходил на работу. Произошел у них в издательстве какой-то аврал – то ли прогрессивку тянули, то ли грохнулся большой заказ «сверху». Даже Калям куда-то запропастился, не путался под ногами. Наверное, где-то плодил котят.

Илья стоял в притихшей квартире, которая существовала в его жизни всегда, сколько он помнил, и чувствовал себя будто бы вернувшимся в детство. Темнота потакала наваждению. Нет и не было коммуналки, а есть он, привычные тени и повороты, и худой кран каплет как метроном… Кажется, даже слышен голос прабабки, говорящей с подругой по телефону. Он помнил ее – обширную как сундук бабу Элю, жившую через дом. Кухонное окно у нее выходило на козырек парикмахерской и Илью все подмывало на него выбраться, отчего, видимо, ему и запрещалось туда ходить. Баба Эля тряпкой отгоняла его, пугая конем без кожи, что живет у нее за холодильником. В детском сознании он путался с Коньком-горбунком, отчего мальчик боялся сказки и вообще с недоверием относился к лошадям, досадуя, что их столько расплодилось в различных книжках.

Единственная полоска света падала на изъеденный пол из комнаты, где Варенька хлопала дверцей шкафа.

– Холодно, одеяло ватное постелю. Что это ты на ночь глядя с портфелем?

– С работы… так, чтобы не забыть… – буркнул он, ставя багаж под стол.

Одеяло было бардовым, толстым, тяжелым как асфальт. Варенька тряхнула им, расправляя, и принялась заправлять сквозь отверстие в центре пододеяльника. Впечатление было таким, будто белый осьминог всасывает загустевшую кровь.

– Что-то ты с лица спал. Заболел опять?

Юбка вокруг ее ног заманчиво колыхалась. Но Илья, лишь мазнув взглядом, отвернулся, и даже прикрыл глаза, чтобы не соблазниться – настроение было муторным, голова гудела, хотелось забраться в нору и спать до конца времен.

– Скоро уже? – раздраженно спросил он, щурясь на лампу. – Все возишься, возишься… Может, перекус устроим по-быстрому? Что-то выпить хочется.

Варя театрально вздохнула, бросила одеяло и пошла на кухню, объявив впавшему в задумчивость кавалеру:

– Картошку чистишь ты. И – по маленькой.

***

Часам к десяти в субботу Илья приехал на Сходню и пошел с портфелем и пустой банкой в сетке через пути, как было ему подсказано – и кем?! – прытким проходимцем Нехитровым, в рот ему ноги! Оказалось, тот уже давно промышляет, сбывая кое-какой товарец, привозимый из командировок или взятый незаметно в музее, хозяйство которого было объемно и велось из рук вон плохо. Главное, объяснял он товарищу, которого наивно считал неопытным и лишенным торговой хватки, не трогать драных командирских сапог и прочей «краснознаменной бутафории» – это малонужное добро находилось на особом учете, ибо идеология зиждиться на кумирах, а кумиры, как известно, редко ходят босые. Достойный же товар зачастую просто гниет, так что пускать его в оборот по-тихому можно считать благородным делом.

Если бы Илья не посмотрел на распалившегося товарища особенным насмешливо-печальным взглядом, свойственным пчелам и спаниелям, слушать бы ему битый час лекцию про Робина Гуда и прочих борцов за правду.

– А чем ты, кстати, разжился? И где? – поинтересовался Борис Аркадьевич, желая сам купить у Ильи, а еще лучше – помочить клюв в той же луже. В глазах его влажно мерцали звезды, какие возникают в предвкушении легких денег. – Извини, не замечал как-то за тобой сметки в таких делах.

Но Илья не сдался: зачем знать то, что не нужно знать?

– Повяжут, только хуже обоим будет.

Нехитров махнул рукой и сдал козырной контакт, заставив Илью поклясться, что он его, Нехитрова, знать не знает и видит впервые в жизни, да и то мельком со спины… Илья пообещал стереть его из памяти навсегда.

Ушлая бабка сидела на чурбане у спуска с платформы, где валом валил народ – с поезда, на поезд и просто так. Николаевская железная дорога рассекала местность, ускоряя, как водится, сообщение вдоль – и чудовищно затрудняя поперек. То и дело проходил паровоз с составом, волоча клубы плотного как шерсть дыма. Виадук, дочерна закопченный снизу, стягивал воронкой людскую массу, направляя ее прямо к предприимчивой старушенции. Место было неприятным, грязным, но бойким, выбранным со знанием дела.

На лотке перед старухой, покрытые льняным полотенцем, лежали пироги – тонкие, жареные в жиру, со сплющенным защипом с торца, делавшим их похожими на селедок. В стоявшем рядом ведре болтались изумрудные огурцы в рассоле, густо пахшем укропом. То и дело очередной покупатель выручал «селедку» в газетном ушке и овощ, наколотый на лучину. Бабка улыбалась беззубым ртом, благословляя пешехода на трапезу. Карман фартука, набрякший от выручки, тяжело покоился на ее коленях, спрятанных под толстыми юбками.

Лотка хватало на четверть часа, и он тут же сменялся новым, подносимым «внучком» в кепи на глаза и в чистой рубахе, являвшемся словно из-под земли. Судя по запаху, перебивавшему паровозный дым, жарили пироги где-то рядом, за одной из притулившихся к путям стаек.

Угрюмый потный мужик, тащивший вязанку дров, уронил полено у ведра с огурцами. Торговка ойкнула. Мужика тут же подхватили двое, тершиеся в толпе, оттеснили прочь, не дав подобрать потерю. Он было возмутился, но притих, прочитав в их глазах недоброе. Бабку навязчиво опекали.

Звезда бизнеса, подумал Илья, усмехнувшись, и уселся на облезлой скамейке под козырьком, с удовольствием наблюдая за коммерсанткой. Подходить к ней нужно было минута в минуту в специально отведенное время, которое, как понял Илья, особым образом вычислялось: Нехитров что-то черкал в бумажке, которую прикрывал ладонью, и назвал, во сколько нужно соваться к даме.

В десять двадцать три Илья встал, подошел к торговке в общем потоке, потряс банкой в сетке и истребовал малосола в свою тару, наотрез отказавшись от пирогов, которые та ему совала, делая дурные глаза. Рассердившись для вида на надоеду, бабка велела ждать, махнув рукой в сторону забора, на котором сидел огромный кот цвета упавшей в грязь карамели. Илья, мотая банкой, пошел к нему. Животное посмотрело на него как на дурака и смежило янтарные очи.

Вскоре в графике «вип-персоны» наступил перерыв. Старуху сменила баба лет сорока с трясущимися щеками, подвывавшая «пироги-и… огурчики-и…» С таким же успехом она могла выводить «чума-а… мо-ор…», сидя на стене средневекового города. Если бы ее не зашибли камнем, то сделали бы пророчицей.

«Бизнес-вуман» Софья Астаховна, кутаясь в суконную телогрейку, прошла, не оглядываясь, к сараю. Илья с портфелем и клятой банкой, бившейся о колено, пошел за ней, нервно озираясь вокруг. Было в божьем одуванчике что-то холодно-неприятное. Чудилось, оставшимися зубами она сдирает кожу живьем с котят, или гложет скальпы должникам в безлунную ночь, пока не отдадут долг с процентом. То ли от страха преступить невидимую черту, то ли от стыда за себя, с каждым шагом Илья все больше ненавидел ее, впервые в жизни понимая сердцем Раскольникова.

За сараем стоял навес, под которым в двух казанах жарились те самые пироги, что расхватывал «на ура» народ. Между казанами и крепко сбитым столом орудовали две женщины с голыми по локоть руками, смутно похожие на старуху. Бадья с начинкой стояла тут же на табурете – серый зернистый фарш с жареным луком. Женщины ловко, не глядя и не останавливаясь, черпали его, лепили и жарили тестяные «селедки», складывая готовые на лотки.

Когда Илья подошел, шустрая старуха уже нацедила чай в граненый стакан из маленького медного чайничка, стоявшего тут же на очаге, кипятившем жир. Гляделки в мутных старческих ободках испытующе на него посматривали из-под шерстяного платка, намотанного до самых бровей:

– Пойдем, чито ли?

Сцапав стакан, она поковыляла к сараю, дверь которого будто сама собой отворилась. За ней стоял рослый мордоворот с глазами, напоминающими щебенку. Илья готов был спорить, что он, как и две бабы на пирогах, родственники старухи.

Мордоворот захлопнул за Ильей дверь и встал, дыша чесноком в затылок. В сарае было темно и тесно, пахло огуречным рассолом. В углу под электрической лампой, не видный от окна стоял стол с бортами, какие ставят на кораблях, чтобы вещи не летели от качки на пол. Старуха уселась возле него, шумно прихлебывая и морщась:

– Так шо скажь, мил человек?

Илья, во рту у которого стало капустно-кисло, начал издалека:

– Тетка у меня недавно скончалась…

Старуха кивнула, как бы подтверждая: бывает.

– Оставила кой-чего по мелочи… то да се…

Старуха и на это кивнула, полностью согласная с ходом дел, в результате которых мрут бездетные тетки, оставляя племянникам то да се.

– Мне не надо, а людям может сгодиться…

– Торговать не воровать, – молвила старуха, ставя пустой стакан. – Ну, покажь, чего перепало с тетки. Не боись, не у докхура, в ноздри глядеть не буду.

Илья подошел к столу и начал вынимать из портфеля.

Старуха, не прикасаясь, долго рассматривала вещицы, и даже, показалось Илье, заснула за этим делом. Но тут вдруг, причмокнув ртом, повернулась к нему и посмотрела гаденько-гаденько:

– Шо просишь?

– Слышал, что у вас без обмана. Скажите сами, а я соглашусь.

– Дурковать решил? Ну, ну… – и назвала цену в три раза ниже, чем рассчитывал получить Илья.

Он даже не повел бровью, глядя в лицо старухе, похожее на печеное яблоко:

– Воля ваша, как скажете. Где расписаться?

Астаховна улыбнулась, не разжимая засохших губ.

– На столбе за баней распишешься. Ладно, к цене докину, не мое это – людей обдирать. Старая я уже. А ты, погляжу, шкода, мил человек? Андрей, дай ему…

За спиной Ильи зашелестели бумажки.

– Банку-то не забудь, нам чужого не надо. Положи огурцов из кадки… Да не руками ж! – и уже из-за порога, с усмешкой: – Приходи еще как-нибудь. Чаю, тетка у тебя не одна?