Ненавистное имя. Ч. 15. Качели

        – С лица воду не пить, – погрозило пальцем отражение. – Лиза согласно кивнула. Вооружилась ручкой и выудила лист из папки:
– Итак, уважаемая палочка-выручалочка, послужи-ка мне верой и правдой, – и, шмыгая носом, вывела: «Качели». Разделила поле надвое, слева написала Личины «–», справа Лики «+». Из-под руки на лист скользнул один, следом другой маятник. Они хаотично раскачивались, Лиза провела между ними линию, соединила шары и автоматически поставила точку. Та зашевелилась, вытянулась вверх-вниз, вправо-влево и превратилась в мультяшного человечка. Лиза подмигнула ему и усадила на перекладину:
– Два чужих шарика на подвесах встретились и стали маятником-папой и маятником-мамой, а ты – их чадо Ч. Сиди посерёдке. Да следи, чтобы планку не перекашивало. Это важно. – Человечек кивнул, умостился поудобней, ухватился руками-палочками за нити-пуповинки и выжидающе поднял голову, стараясь вникнуть в суть.
– Абдулла, носитель зла, нелицеприятен. Петруха, олицетворяющий доброту, лицеприятен. – Ч заёрзал на жёрдочке, не понимая, о чём речь.
– Я о добре и зле, и о сюжете фильма! – Пояснила Лиза:
– Обоих лицезреют. Обоих уличают и обличают. Одного, чтобы вывести на чистую воду. Другого – оболгать, обдурить, объегорить. У первого – личина, у второго – лучина. Антигерой – лицемерный, двуличный, с манией величия. У героя – лик и величие. Его возвеличивают, его величают. – Лиза глянула на Ч. Тот сидел смирно, свесив ножки-палочки. Затаились маятники. Качели не двигались.   
 –  Объединённые перекладиной, два маятника, мама и папа, стали едиными, стали качелями-колыбелями. Если недвижимы, ничего не происходит: ни хорошего, ни плохого. Ни рыба, ни мясо, ни соль, ни масло, ни хлеба, ни зрелищ. Состояние овоща в глубокой коме. Но! Стоит только тебе, Чадо, качнуться вперёд или назад, всё оживёт: и зло, и добро! – человечек кивнул.
– Любое слово, действие, любой поступок приводят качели в движение. Так и живём: рыдаем-хохочем, спим-бодрствуем, обнимаем-отталкиваем. И всё чего-то не хватает, и пустота в утробе аж звенит, как старый пятак в жестяной банке. Но Тот, Кто наделён полномочиями запускать механизм, Тому и останавливать его. Станция "Заходи" исключительно Его повелением сменяется станцией "Вылезай".

         Меня били. Сына Самого Бога тоже били по ланитам, заушали. А Он? Он нёс Крест. Женщиной, отирающей кровавый пот с Его святого безгрешного лица, была не я, а Вероника, которая бросилась к Нему, упавшему. Поила и шептала, шептала слова любви и утешения. И не устрашилась быть битой, або убитой. Любила. И узрели осторожные и трусливые, что сострадание сильнее ненависти, любовь превыше страхов и предрассудков. – Человечек отпустил нить, протянул руку, указывая на Лизу.
– А что я? Я ничегошеньки не знала о Нём и Его страданиях. В своём безбожно раненом недолюбленном детстве, благодарение Богу, Он всегда был рядом, оберегал и ценой Своей жизни спасал от тяжких увечий, смерти и расправы. Он плакал, когда Ему было больно и страшно, и взывал к Отцу: «Или, Или! Лама савахфани! Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» На Лобном Месте изувеченный, окровавленный был отдан на поругание. – Ч опустил острые плечики, с вопрошением глядя на женщину.
– Как призвать на помощь того, о ком ни сном, ни духом?
Святое Писание – об оставленности и Лике.
«Гадкий утёнок» – об оставленности и лике.
«Аленький цветочек» – об оставленности и лике.
Жизнь девочки Лизы – об оставленности и лике?
Малыш низко опустил голову и прикрыл нарисованное лицо.
– Ну-ну, не рюмсайся. Держись крепче обеими ручками. Вооот. Умничка.
Сказочные "страшилища" прятались и комплексовали из-за безобразной внешности, умирая без любви. И преобразились, благодаря ей. Один – в лебедя, другой – в друга пригожего и сердешного. И безоговорочно рады, что претерпели до конца унижения, и отныне могут оценить полноту счастья. А Сын Воскресшим воссел на Царском престоле одесную Бога Отца.
У каждого своя чаша страданий. И своя чаша славы. И она должна быть испита до дна, до капли.
Человечек спрыгнул с качелей и состроил рожицу.
– Озорник! – качели раскачивались вперёд-назад, вправо-влево, а тонкая перекладина крепко объединяла шарики, не отпуская их качаться вразнобой.
– Спасибо тебе, чадо. Теперь я знаю. Однажды мои мама и папа протянули друг к другу руки, объединили души и усадили меня на свои качели, чтобы не маяться порознь. Теперь понимаю, как важно сидеть в центре объединяющей перекладины, надёжно держась за нити с распахнутыми для объятий руками.   
        Не в силах больше оставаться запертой в четырёх стенах, Елизавета наскоро оделась, придала помадой губам контур и с восстановленными чертами лица вышла из дома, который с утра хороводился с лужами и лужицами, а те в свою очередь, с облаками большими и малыми.
Втянула носом воздух:
– М-м-м... Здравствуй, Боженька!
Задрала голову. Полнеба расчертила большая стая. Птицы летели, вскрикивая, приветствуя Родину. На душе стало торжественно и тревожно. Елизавета хлопнула себя по лбу:
– Так сегодня же Грачевник! –
и, повеселев, спросила:
– Так, что же о лице, Господи?
– Посмотри на небо. Где облака?
– Растворились!
– Так и проблемы! И одиночество! Растворились, как облака.
– Господи, я о старости.
– Я в курсе.
– Ты соделал моё прыщавое лицо прекрасным. Преобразил его, исполосованное стёклами, а теперь рисуешь на нём пигментные пятна и чертишь морщины?!
– Пишу. Я художник.
– От слова "худо"?
– Художник Я. Люблю почтенных стариков и забавных старушек. С каждой новой морщинкой ты становишься Мне дороже.
– Каждая новая морщинка приближает меня к Тебе?
– ...
Лизе показалось, что мягкая шелковистая кисть вывела на её сердце смайлик.