Геза Лацко. Душистое письмецо

Геза Лацко (1884-1953)

Душистое письмецо

     Бабушка Оттилия принюхалась. Из кухни будто пахнуло пригоревшим молоком, но нет, показалось. Она поднялась с места и выглянула в окно. Грязное зимнее небо, в его серости испуганно растворяется плотный, белый дым. На улице не видно ни души. Напротив, у Белы, за окно выставили холодец. Адвокатские еще спят, конечно. Вчера обручение было у их дочери, а старик адвокат пользуется любым случаем, чтобы налакаться, и потом может давить храпака до полудня. По крайней мере, Малчи из бакалейной лавки утверждает, что адвокат храпит.
     Отвернулась мамаша Оттилия от окна и осмотрелась в гостиной. В этой комнате жил её сын Лаци, погибший еще в прошлую мировую войну. Какая неудачная эта фотография на стене. У Фрици гораздо лучше. Бедный Фрици. Так бахвалился своим здоровьем и протянул ноги в пятьдесят шесть лет. И с чего это она всегда звала мужа Фрици, если на самом деле он был Фридеш? Да какой там Фридеш, именно Фрици.
     Она перешла в другую комнату. Почему-то гнусная, тёмная эта столовая. И вот уже пятьдесят четыре года, как пропахла айвой, э, какое там, ей самой сейчас пятьдесят девять, до четырёх лет ей ума не хватало замечать запахи, вычтем четыре, получится пятьдесят пять, ну, конечно. Впрочем, запах, возможно, въелся в дерево гораздо раньше.
     Через следующую комнату, нетопленный холл, она прошла быстро. Здесь даже мебель мерзнет, молчит обиженно в наброшенных балахонах. Говорят, времен Людовика. Но, боже мой, сколько же Людовиков в истории и в жизни провинциальной женщины. Ничего удивительного, что она понятия не имеет, о каком из них идет речь.
     Самая милая эта спальня, угловая комната. Вот уже пять лет как в ней только одна кровать. Не достаёт кровати бедного Фрици. Так, правда, удобнее, но холоднее, о, гораздо холоднее.
     Ну вот, она опять прошла по всем четырем комнатам. В этих стенах прожито пятьдесят девять лет. Сначала девочка, потом невеста, потом мать, и, наконец, бабка, вдова. От двух дочерей у неё трое внуков. И в детстве, и в старости в доме тишина. А в промежутке бывало шумно, иногда очень шумно. Эх! Ну-ка, послушаем! Она не двигается. Из кухни доносится потрескивание жира на сковородке, а ведь это так далеко.
     Если вдруг она сейчас умрёт, Пендши найдёт её только через четыре долгих часа. Он обычно заглядывает в полдень. Когда он ходит, слышно, как металлические кончики шнурков тихонько щёлкают по коже.
     Как всё-таки странно, когда человек остаётся один.
     Матушка Оттилия села перед туалетным столиком, взяла с него газету, прочитала сообщение с фронта и задумалась, сможет ли она когда-нибудь разобраться во всех этих реках и где могут быть эти чужие города с удивительными названиями. На туалетном столике лежит также новый роман. Его написал Эндре Хиреш. Называется: «Я и Судьба». Девятнадцатое издание. Что бы это значило? Наверняка, что-то очень важное, иначе бы так не напечатали. Девятнадцать! Хорошее число. Особенно для возраста. Когда ей было столько, она была кровь с молоком. Красивая была девушка, и вот, что толку, теперь вдова и бабка. Одна дочь уехала с мужем в Америку, вторая живет в далеком Брашове. У неё три внука, а она годами не видит ни одного. Эндре Хиреш. Он совершенно точно соответствует своему имени, знаменитый писатель.(1) Из этих мест. Отсюда уехал в Пешт. Странно, но она не знает, кто он такой, Хиреш, Хиреш, даже фамилии такой не припомнит. Она помнит братьев Доноган, младшего Капдебо, маленького Ишекуца, Аладара Кунца, но что за птица этот Хиреш?
     И мамаша Оттилия погрузилась в прошлое.
     Вновь была она Оттикой, единственной дочуркой богатого булочника. Их квартира – видный дом на четыре окна. Стены комнат, покрашенные в приятный зеленый цвет, украшали репродукции картин на патриотические и религиозные темы. На комоде стояли часы с боем. Канарейки и цветы в окнах возвещали о благосостоянии, пахнущем свежими булочками. Вышитые занавески в пол окна скрывали воображаемые секреты тихой квартиры. Маленькая Оттика рисовала акварелью благопристойно бурливые Балатоны и пекла плотные жирные торты, вредные для желудка. Визгливым от избытка чувств голосом она пела «После бала», а «Текут величаво воды Муреша» струились под её пальцами по клавишам расстроенного пианино, будто некий густой приторный сироп. Впрочем, девочка была удивительно хороша. Однако, её соблазнительно стройные члены зашивали в бесформенные бумазейные мешки, а умопомрачительно белокурые, блестящие волосы заплетали в чопорные косы, жесткие канаты…
     Матушка Оттилия легонько вздохнула, ровно настолько, чтобы выразить поблекшую, бессильную грусть по ушедшим временам, но не напрягать при этом ни сердце, ни легкие.
     Да кто же такой, этот Хиреш? Даже из того, что он пишет, ничего не выяснить. Графы говорят благообразности, графине -  игривости, а маркграф – всегда что-нибудь умное. Эх! Она отбросила книгу в сторону. Её деятельная душа и руки искали, чем бы заняться. Половина одиннадцатого? До обеда разборка шкафов и тумбочек. На очереди самый нижний ящик комода, в гостиной.
     Теперь она твердым шагом прошла обратно через четыре комнаты. По дороге бросила взгляд на фотографии Лаци и Фрици. Так она совсем забудет настоящее лицо Лаци, уж очень плоха эта фотография. У Фрици гораздо лучше, а ведь Фрици она и без того помнит. Что поделаешь, такова жизнь.
     Она поставила перед комодом стул и вытащила нижний ящик. Улыбнувшись, покачала головой: какой беспорядок, что за пестрота. Ленты лилового, красного, чёрного и национальных цветов, программки балов, высохшие цветы, альбомы, миртовые веточки, первые детские пинетки, траурные телеграммы, пачки писем, перевязанные тонкими синими и розовыми ленточками, кулинарные рецепты, мускусные кулёчки, благовонные подушечки, вуалетки, увядшие страусиные перья, разрисованные деревянные веера, короткие кружевные перчатки, белые лайковые длинные перчатки, разноцветные ракушки, засушенная морская звезда, сломанные безделушки из слоновой кости, крошечное китайское блюдце, боснийская ручная кофемолка, белый шёлковый носовой платок с вышитым золотом полумесяцем из Константинополя, бернский деревянный медведь, которого Фрици привёз из своей единственной заграничной поездки, театральная афиша 1900 года, автограф Фадруса на бледно-лиловой картонке…
     Сдержанная лаванда, загробный мускус, древняя затхлость и заплесневелая, потусторонняя ваниль, дряхлая резеда, ветхий орех, приглушенная ель – множество изгоняющих головную боль и недомогание запахов, ароматов, зловоний воровато, но упрямо пробиралось в нос матушки Оттилии из груды сентиментального хлама.
     Крупная капля упала на выцветший листок лиловой бумаги. Уж не слеза ли матушки Оттилии? Запахи допекли её нос, или воспоминания – сердце?
     С трубным звуком она высморкалась в огромный, хрустящий носовой платок, и этот решительный звук прогнал назойливых призраков прошлого. Ан нет, под слезой начал оживать прежний цвет старой бумаги, она вновь заблестела, волнующе и тревожно, как и, как и… интересно, сколько лет тому назад?
     Оттилия нагнулась за листком, но вытащить его не сумела. Что это? Она разгребла вокруг хлам, и вот, лиловый листочек оказался сверху маленькой, с два спичечных коробка, связки писем. Блеклая золотая нить опоясывала её крест-накрест. Такие крошечные письма! Поди ж ты! В углу конверта рельефный букетик незабудок. Адрес: «Барышне Оттике Талап. Loco». Да, да, локо, то есть местное.
     Что это может быть? Она начисто забыла. Просунула палец под золотую нить. Раздался еле слышный щелчок, и множество синих, желтых, зеленых, розовых, красных, серых конвертиков высыпалось ей в подол. И почему почти на каждом письме следы грязи? Она развернула одно из них, чтобы посмотреть на подпись. Казалось, от резкого удара сердца по тихой комнате прошлось эхо: «Эндре Хиреш, уч. IV кл. гимн».
     -Матерь божья! – воскликнула тётушка Оттилия и растерянно посмотрела по сторонам.
     Словно по мановению волшебной палочки лопнул серый покров настоящего, и из-за него выступило прошлое…
     Оттика сидит на подоконнике, а напротив, на углу дома Белы появляется маленький мальчик. Непропорционально длинные, журавлиные ноги, тонкая талия, узкие, покатые плечи, на тонкой шее маленькая круглая голова, густые тёмные волосы, а на них широкополая, круглая, плосковерхая шляпа. Бледное лицо, синяки под горящими карими глазами. Вот мальчик оглядывается, затем быстро переходит дорогу, наклоняется у дверей дома Оттики и мгновенно исчезает. А Оттика бежит в парадное, подхватывает просунутое под дверью крошечное письмо и уединяется с ним, стыдно признаться, в каком маленьком помещении.
     -Так это ж Банди, артист Банди, конечно! – сказала матушка Оттилия громко вслух. – Хилый сын театрального портного. Святая Мария, не покинь меня! Из этого дурацкого пугала вышел знаменитый писатель? Ну и ну, ну и ну! Теперь я даже знаю, кто этот толстенький, рыжий маркграф. А игривая графиня, неужели? Ну, конечно! Кристинка, которая потом чуть не отравилась из-за улана. Ну, конечно же! Октябрь и ноябрь 1899 года. Двадцать четыре письмеца…
     Внезапно матушка Оттилия нахмурилась. Вдова булочника. А ведь прими она тогда ухаживания бедного Банди, сейчас, как знать, могла бы быть женой Эндре Хиреша, знаменитого писателя…
     Руки её заметно дрожали. Когда она раскрыла первое письмо и вполголоса начала читать:
     «Дорогая  Сударыня!
     Не сердитесь за беспокойство, но я Вас обожаю. Пользуясь случаем, умоляю дать возможность познакомиться. Целую ручки, Ваш восторженный поклонник Эндре Хиреш, уч. IV кл. гимн. 28 октября 1899 года».
     Второе письмо гласило:
     «Дорогая Оттика!
     Значит, Вы молчите. Ну, что ж, не беда. Всё равно из-за Вас в моём сердце пылает вечный огонь. Я Вас обожаю, и Вы будете моей перед лицом Бога и человека. Целую раковину Вашей маленькой ручки, Банди Хиреш».
     Третье письмо:
     «Моя единственная Оттилия!
     Люблю, люблю и буду бороться за Тебя. Сколько ни топчи мою страсть. Твой до могилы, Банди».
     И так далее. Маленькие письма становились всё более назойливыми, всё более пылкими, от них исходил всё более явственный, пронзительный аромат фабричной ванили. На вершине неистовства в их тоне послышалась грусть, а в последнем – глухо рыдало отчаяние. На этой ноте односторонняя переписка резко обрывалась.
     В тот же вечер матушка Оттилия написала господину Эндре Хирешу письмо. В нём она рассказала о своей находке, о трогательных воспоминаниях и в качестве одной из постоянных читательниц выразила великому писателю своё почтение.
     Через три дня пришёл ответ:
     «Уважаемая Сударыня!
     Вы даже не представляете, какую великую радость и горе принесли Ваши милые строки. Радость они доставили мне, а горе – моему секретарю, который обшарил все закоулки в моей вилле, перевернул вверх дном ящик с письмами, библиотеку, все шкафы в курительной комнате, более того, на автомобиле я отослал его в свой летний замок у озера Веленце посмотреть среди отосланных туда бумаг, но, в конце концов, в сейфе для ценностей он нашёл то, что я заставлял столь лихорадочно искать: Ваш тогдашний ответ на мои восторженные письма. Я тщательно берёг его и теперь посылаю в качестве приложения.

     Всегда Ваш покорный слуга
                Эндре Хиреш,
     действ. член Венгерской Академии Наук».

     Вот что писала Оттика 4 ноября 1899 года:
     «У.Г. Если не прекратите писанину, пожалуюсь родителю, а он обычно даёт по шее. О».
     И тогда престарелая Оттилия смертельно влюбилась в старого Банди, но это уже никому не интересно, потому что на остальные свои письма она не получила ответа от Эндре Хиреша.

(1944)

(1) По-венгерски «хиреш» означает знаменитый (прим.пер.)