Из книги Кит. 42

42

Хелена должна была изготовить для Ашера Имрановича два американских паспорта на разные имена: это было несложно – имелись настоящие паспортные книжки. Один паспорт он возьмет с собой, второй останется в Управлении, и будет потом доставлен в какой-то абонентский ящик, или другое подобное место.
Но Хелена приготовила, никому не доложив, еще два паспорта для Атара: американский и швейцарский – в них осталось только вписать имена.
В своем кабинете на Лубянке она сказала ему об этом – он удивленно поднял брови:
- Спасибо, теперь вам стоит таким же образом позаботиться о себе.
- Я подумала: если что-то... если мне... Я буду всегда знать, что вы – это вы. И вам могут пригодиться дополнительные паспорта.
- Если это возможно, в нашем тайном американском паспорте назовите меня вот таким именем, – он взял лист бумаги и написал: Augustin Dallet.
- Огюстен Далл;? Ассоциации не очень-то американские...
- У меня уже был американский паспорт на имя Даллe – у этой личности есть история.

Хелена так и написала, подобрав правильные чернила.
Ночи стали короткими, пришел июнь. Она почти не спала: Лали и Соломон, забыв обо всем, сливаясь в одно существо, все ночи до утра, любили друг друга, – нежно, как никогда в жизни: и он, и она.
Но был вечер, когда Соломон уснул мертвым сном – отработал в мастерской две смены подряд.
Лали долго лежала рядом с ним и вспоминала тех, кто недавно ушел из ее жизни навсегда: отца, Эриха, Дину... Она поймала себя на том, что произносит и свое имя – Лали:
«Лали! Ты ведь тоже там, с ними, почему же ты еще здесь»?
Она встала – ей показалось, что ребенок ее сегодня не спасет. И любовь к Соломону ее не спасет. Она приняла снадобье Атара, но легче ей не становилось. Лали пошла в ванную комнату, как и в ту ночь, села на край ванны и опустила голову. Голова гудела, шею охватил жар, но руки оставались ледяными. Внезапно она вскочила, схватила бритву… и бессильно выронила ее. Сверкающий, синеватый «золинген» громко звякнул о плитки пола. Она больше ничего не могла – этой ночью ее связали, надели смирительную рубашку: ребенок или таблетка – неизвестно.  А днем ее свяжет Грачев. У нее не осталось никакой свободы, она превратилась в парализованного человека: голова думает, живет, но бессильна. «Моя будущее – смирительная рубашка», – шептала она.

Хелена разделась, сняла бинт с руки, залезла в маленькую сидячую ванну и открыла горячую воду. Комната быстро наполнилась паром, – Лали лежала под дымящейся струей, свернувшись в углу этой ванны, – маленькая, как ребенок. Она беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом, – так плохо и страшно ей еще не было: она чувствовала, что стремительно и необратимо сходит с ума, полностью теряет рассудок. Вот сейчас, в эту минуту. Мысли путались, голова совсем не хотела думать.
Ее рыдания постепенно утихли, – не осталось сил. Хелена встала, опираясь о кафельную стену, и, пошатываясь, мокрая и голая вышла в комнату. С трудом раскрыв свою сумочку, вытащила стеклянный пузырек, и приняла еще одну таблетку. Потом она сделала несколько шагов, и, невесомо, как шелковый платок, упала на пол, тихо замерла в случайной позе, лицом вниз.

*

Лали очнулась на заднем сидении служебного автомобиля, – увидела перед собой знакомый затылок шофера. Одета тепло. Она приоткрыла форточку, повернув маленький стальной лепесток, вдохнула свежий воздух: апрель. За окном был весенний лес, снег еще не растаял. Мимо проплывали бледно-лиловые стволы деревьев, мелькали черные пятна земли. Серое, быстро бегущее небо, – не понять, то ли утро, то ли смеркается. «Зис» кораблем качался на ухабах, – должно быть, грунтовая дорога. Шофер резко повернул – Хелена повалилась на дверцу.
- Это здесь, товарищ Ледерман. – сказал он и остановил автомобиль.
Хелена вышла из машины и пошла вперед по мокрым черным листьям. Через минуту она увидела еврейское кладбище, никак не огороженное. Она точно знала, что еврейское, – видела иврит на камнях, несмотря на близорукость. Вокруг призрачно белели голые стволы берез; у входа на кладбище Хелена различила черный силуэт на темном фоне, – сутулая мужская фигура в кепке. Она подошла ближе – старик с белой бородой в суконном пальто.

- Пойдем к дому, девочка, чего зря стоять, – сказал старик по-немецки.
Он прошел немного по кладбищенской дорожке и свернул в сторону – Хелена увидела маленький дом, похожий на сторожку. На открытой веранде она села в мокрое плетеное кресло, старик сел напротив, – между ними был овальный стол. Старик посмотрел на Хелену из-под седых нахмуренных бровей молодыми темно-синими глазами.
- Вы раввин? – спросила Хелена.
- Раввин, – ответил старик, – а ты жена моего внучатого племянника, и мать его сына, который пока еще не родился.
- Сына? Вы точно знаете, что сына? – Хелена всем телом устремилась к нему, но уперлась в стол.
- Совершенно точно. Расскажи мне о себе, мейдале, мы ведь никуда не спешим.

Хелена начала рассказывать ему о своей жизни, сначала сбивчиво и монотонно; в голове до сих пор звучали слова старика: «сын», «...совершенно точно». Она испытала настоящее потрясение, восторг, когда услышала это. Впервые, вдруг, в одну секунду, Лали почувствовала себя матерью, и поняла, что это теперь с ней навсегда – никогда не уйдет.
Она говорила без остановки, – ей казалось, прошло несколько часов, – раввин внимательно слушал, не перебивая, и кивал. Она не только рассказывала ему о себе, но и делилась своими мыслями, догадками и страхами, – почему-то это было очень легко: она доверяла ему, и совсем его не стеснялась. Когда Лали устала рассказывать, раввин принес из дома большую кружку холодной воды и сказал: «Попей, мейдале, ты устала. Давай посидим молча несколько минут». Она послушно пила, – от ледяной воды сводило зубы, – и молчала.

Лали услышала невнятный шум голых веток, трущихся друг о друга высоко в небе, дальний свист и чириканье каких-то птиц, тихие короткие щелчки совсем рядом. Она повернула голову – это была серая белка с рыжим хвостом. Белка молнией сорвалась с места, рыжий хвост мелькнул в метре от лица Лали.
Затем ветром принесло слабый запах костра, запах тлеющих прошлогодних листьев, запах дома – сладкий и горький одновременно.
Она поняла, что плачет, – просто слезы текут, – но ей былo хорошо. Наконец-то хорошо и спокойно после месяцев пытки! Наконец-то!

- Ты хочешь что-то сказать, Лали. – утвердительно сказал старик.
- Я.. не хочу уходить из этого... – она смотрела на мокрый апрельский лес, – Я не хочу умирать!
- Конечно.
- И еще, я должна все показать ему... – она положила ладонь на то место, где был ее ребенок.
Раввин молча кивнул головой.
Хелена вдруг подумала, что раввин не может знать имени «Лали» – так ее звали только отец, Эрих, и Лем. И.… странно: у него прекрасный немецкий, – хоть он сказал совсем немного, но слышно, что говорит образованный человек.

- Пожалуйста, скажите, кто вы на самом деле? - спросила она.
- Что значит на самом деле? Я – это я: рабби Иссахар Дов-Бер Хальперн. Но ты, вероятно, видишь кого-то другого.
«Что ты видишь, мейдале»? – спросил он как-то совершенно безмолвно, не раскрывая рта.
Глаза Хелены стали большими как черные вишни – она впервые чувствовала своего ребенка.
- Я вижу себя. – ответила она.

*

- Я – твое зеркало, – сказал старик, – просто смотри.
Лали посмотрела в его колючие, и очень знакомые глаза.
- Знаешь, что вижу я? – спросил раввин, : Маленькую Лали ...ты взяла из шкафа книжку стихов Гёльдерлина: тебе пришлось для этого даже встать на стул. Ты начала читать и ахнула, тебе открылись гармония и красота мира: стало понятно, что есть вещи, которые приходят с небес, и это определило твою дальнейшую судьбу… И ты все еще ею распоряжаешься, Лали: у тебя есть свобода воли. Твою настоящую свободу у тебя никто никогда не отнимет. Никогда.
Раввин, помолчав, встал из-за стола и сказал:

- Тебе пора домой, дочь. Возвращайся к мужу, – ему сейчас очень тяжело: он на пути Иова. Может быть, он тебя не услышит, ты уж его прости...
Уходя, Хелена неожиданно спросила:
- Рабби, почему кладбище не огорожено?
- Огорожено. Тонкой проволочкой: ты ее не заметила, – она висит в воздухе.
Ей показалось, что старик чуть улыбнулся, – трудно было разглядеть.

*
Хелена вновь очнулась – голая, на полу, в середине комнаты. И уже светло! Она вскочила и посмотрела на будильник: начало седьмого, сейчас проснется Лем! Стремительно и бесшумно перемещаясь по квартире, Лали убрала следы последней ночи: брошенные вещи, рассыпанные пилюли. Навела идеальный порядок в ванной комнате и только тогда заметила, что по-прежнему не одета. Она оделась и умылась, и даже успела приготовить завтрак, – довольно неумело: обычно это делал Соломон.
Он встал ровно в полседьмого – резко вскочил, так же, как и она, и еще не проснувшись, хрипло спросил:

- Где дети?
Лали непонимающе посмотрела на него.
- Дети!
- Юленька еще спит, если ты ее сейчас не разбудил...
- Где Ева?
- Какая Ева? О ком ты говоришь?

Соломон рванулся к детской и открыл дверь. Постоял минуту и вернулся: медленно и тщательно начал одеваться. Хелена беззвучно закричала – кричало ее сердце: муж поседел у нее на глазах, – проснулся чуть-чуть седой, а сейчас оделся и стоит перед ней, с белой, совершенно седой головой! Она бросилась к нему и крепко прижала к себе. Лицо Соломона было похоже на гипсовый слепок.

- Что? Что, любимый? – она искала глазами его глаза, встала на цыпочки.
- Не смогу тебе объяснить, ты не знаешь, что со мной происходит... – он покачал головой.
«И ты не знаешь, что со мной, любимый», – думала Лали, и не разжимала своих рук.
- Я сейчас быстро схожу на работу, на пять минут, и вернусь: скажу, что заболел. Не отводи сегодня Юленьку в детский сад, она останется со мной. И ты... пожалуйста, не исчезай... – Лали уткнулась лицом в его грудь и обняла еще крепче, – возвращайся сегодня пораньше.