Заказ, или везение-88

Андрей ТАРАСОВ

                З А К А З,
                ИЛИ  В Е З Е Н И Е - 88

                Роман
Нервная динамичная проза о нервном, динамичном, непредсказуемом отрезке времени. Последние «полураспадные» годы Советского Союза; шокирующие, непредставимые до той поры события и процессы всех сторон недавно «унавоженной» жизни. В то же время утробное зарождение в недрах агонии носителей и будущей власти, хозяев неисчислимых материальных ценностей и природных богатств. Казалось бы стертое в памяти вдруг становится снова режуще актуальным и мельтешит вокруг нас сегодня, сейчас. Умноженными во сто крат «заказами» с дружески-партнерскими контрольными выстрелами. Так что вперед… в вернее, назад, по тряской «зебре Горбачева».

                *********

ДУРНОЙ СОН пролетел над Москвой.
Странный, неурочный, испорченный ангел. В столь предмайскую ночь, потеплевшую и умытую, с вычесанной травкой и клейкими листиками после недавнего общерадостного ленинского субботника. Перед еще более... нежным светом...
Незримой волной, неосязаемой, необоняемой, несознаваемой, прокатился повсюду. Шевельнулись посольские особняки, вороний взрыв каркнул тысячеклюво над окраинными микрорайонами... Испуганно всплеснулись набережные, дежурный лимузин с синей мигалкой вырвался из ворот Кремля... Ласково-неумолимым зуммером прожужжали что-то дежурные министерские телефоны...

Перед самым рассветом просквозил под одеялом сладко спящего молодого человека в его просторной квартире в высотном доме знатных столичных семей. Чем решительно спутал все грезы, мягко скажем, вожделенного плана. Молодой человек, откровенно скажем, зачем-то подкрадывался сзади к голой женщине. Или даже девушке, которая, чуть согнувшись, что-то делала, не то заправляла, не то расстилала кровать. Осталось ну только обхватить, ну только приступить... Что помешало ему в прошлый раз, он не помнил, но в этот уж ничто помешать не могло. И девушка была согласна, с приглашающей улыбкой оглянулась навстречу ему. Но оказалась слепой. Вместо глаз - ямы, и из них по щекам, как зеленые слезы, текут струйки гноя... Что совсем не мешает зовущей улыбке, обернутой к нему поверх чистого, стройного, соблазнительного тела. Уже спугнутый, отлетая, вернее, пытаясь оттолкнуться от воздуха, чтобы не касаться ее при отходе, он пытался понять, при чем тут глаза. Ведь главная опасность не в глазах, знал он твердо, а совсем ниже. Это скопище всякой заразы и гноя, к которому ни в коем случае... Как учила Маман...

- Черновицкая? – именно ее сонный приглушенный голос. - Это что, на Украине где-то? И радиация? Несильно? А чего же так срочно? На всякий? Ну, паникеры... Надо же, на выходные... Погуляй там по Киеву, там хоть весна настоящая... Ну передам, передам ...

Субботний завтрак, как-то смятый, невыспанный, хотя впереди столько праздников... «Адик большой, Адик маленький!» - это папа и сын. Все должны к выходу Дедушки сидеть на местах. Самый важный момент в жизни семьи. Хотя отец почти начальник главка, Маман чуть ли не замминистра - все это меркнет и бледнеет по сравнению с Дедушкой. Сколько молодой человек себя помнит, Дедушка ездит на работу и на дачу в персональной машине. И не в какой-нибудь "Волге", как большинство дома, а во внушительном ЗИМе. Еще не бронированная "Чайка" для высшего руководства, но кто понимает - знак особого Положения. Даже не зная толком дедушкиной должности, молодой человек знал это Положение, много раз в день звучавшее дома в семейных стенах, главным образом для его воспитания. Ибо с самых малых детсадовских дней его важнейшей жизненной задачей было только одно и одно, неустанно повторяемое, внушаемое и усвояемое. Не опозорить Дедушку.

Если другие дети просто и безмятежно писались в кровать и горя не знали, выпутавшись из мокренькой солененькой простынки, маленький молодой человек был готов от этого умереть: опозорил Дедушку. Всем было можно, а ему нельзя бросаться подушками на мертвом часе. Получать не только двойки, но и тройки. Сачковать в трудовом десанте. Самые опытные и поднаторевшие лодырята рабоче-крестьянского происхождения диву давались и в "Артеке", и в "Орленке", как усердствует на сахарной свекле этот маменькин сынок. Прямо падает от изнеможения. Хотя ему-то путевка обеспечена каждый год. Ни закурить, ни с урока сбежать, ни комсомольское бюро факультета пропустить, которое давно всем до лампочки. Ну, а в более созревающие годы - это самое. Чего панически боялась Маман. "Если бы ты знал, какая у этих так называемых девушек там помойная яма..." Уж она-то знала - вульвит, вагинит, вульвовагинит, трихо- извините -мониаз, эндоцервицит... Эти слизисто-гнойные или гнойно-кровянистые выделения, подкарауливали молодого человека в каждом туристическом походе, в каждом стройотряде и на каждой студенческой вечеринке. О, эта статистика венерических заболеваний, ежегодно и ежемесячно растущая в сводках Минздрава, таящая в своих гиблых строках место для молодого человека, если он потеряет контроль над собой... Поддастся... Не устоит... Падет морально и телесно... Чтобы - о боже! - забыть про гигиену, долг и честь и страшно опозорить Дедушку. Самым страшным позором.

Самым страшным. Который так зазывающе снится, но никак не может разразиться. Маман смотрит, будто насквозь, будто читает этот позорящий сон в его мыслях. И сейчас пригвоздит его выходом Дедушки. Вот оно, чего она боялась всю жизнь. Пусть во сне, но сны - это отражение помыслов. Самых потаенных, а значит самых разнузданных.

Молодой человек виновато напрягся. Сегодня на завтрак была красная икра, аккуратно наложенная на половинки вареных яиц, мягкопышный очень белый батон с маслом, финская смугло-остренькая колбаса, розовый венгерский карбонат, отдельно для Дедушки - нежирный кефир и овсяная каша на детской питательной молочной смеси. Какао в хрустальных стаканах и тяжких серебряных подстаканниках, украшенных Кремлем в обрамлении мощных пшеничных венков. Хрустящая, без пятнышка, скатерть - все, что Маман соорудила сама, без помощи выходной домработницы, оставившей на субботу и воскресенье в двухшкафном финском холодильнике кастрюлю с борщом и замороженные пельмени "на горячее".
Тот, кого нельзя сметь опозорить, вышел, как всегда, одетый к завтраку в костюм и галстук, несмотря на некоторую трудность для старческой шеи. Это был его принцип, заставляющий всех остальных даже по выходным соблюдать за столом точно такую же форму. Никаких пижам, халатов, шлепанцев, "адидасов" и тому подобной распущенности. Священный ритуал проводов на трудную и важную работу. Может быть, самую важную для страны. Особенно сейчас, когда снова пришло его время. Время снова восстанавливать в партии одних и исключать других. Вечная дедушкина бессменная вахта и доля. Молодой человек не всегда знал, какая у дедушки должность и как называется учреждение, от съезда к съезду и от генсека к генсеку менявшее вывеску. Что-то очень центральное и что-то очень контрольное. Но всегда знал, кем именно дедушка являлся по существу для семьи и для миллионов людей, писавших ему страстные письма. Это он заучил с детства: Дедушка - "Самый Честный Человек в Партии".

Вот открылась дверь его комнаты и он вышел - седой, массивный, строгий, с красными в жилочку щеками и слегка по-рачьи увеличенными глазами за толстым очковым стеклом. Ими-то он оглядел собравшихся, взвешивая, кто достоин исключения, кто - восстановления. Скажи Маман: "Ну-ка сознайся Дедушке!" - под этим взглядом молодой человек бы не устоял. Как давным-давно в порванных на дереве штанишках, как в обмене благородного фамильного столового ножа из серебряного набора на простой перочинный и последующей  игре на деньги в ножички, как в разбитом (упущение с балкона) импортном японском фотоаппарате (искали всей семьей и свалили на прошлую домработницу, которую выдворили со скандалом) - сознался бы и в порочном сновиденье. Встал бы и сознался. Но Маман отвлеклась.

- Бронникова Лида из третьего, - вспомнила она. - Ночью загремела в командировку. Спецрейсом, какая-то атомная станция, Черновицкая, что ли... Нет, у нас страна огромных возможностей. Двух или трех облучило, целый самолет, и кого? Главных специалистов! Где еще пойдут на такие расходы? А говорят, нет внимания трудящимся! Все им мало!

Маман огорчалась, что куда-то они с Лидой не пошли и надо передоговариваться, но Дедушка как всегда был далек от этих мелочей. Даже поглощая младенческую кашу, он мысленно продолжает перечитывать избранные письма с важными красными штампами, приводящими в трепет весь партийный мир. "В волнующий период, когда партия взяла курс на решительное ускорение и обновление всей нашей жизни, обращаюсь к Президиуму исторического XXVII съезда КПСС от имени коммунистов Кокчетавского кирпичного завода..." Неистовым авторам, наполнявшим почтовые мешки, так и казалось, что весь президиум склонился над ними, не дыша... На самом деле за него отдувался в наведении справедливости один Дедушка. Однако вот он вытер рот и счел возможным отвлечься от самых справедливых в партии мыслей:
- Так, значит... Значит, на новую работу? Это очень ответственно. Очень!
                ***

НОВАЯ РАБОТА находилась в очень хорошем месте. Старый барско-купеческий особняк в тенистом переулке под боком у Сокольников. Слегка облезлый снаружи, где висела более чем скромная вывеска "Импоэкспомаш", выполненная почему-то на медной дощечке, внутри поразил молодого человека, уже видавшего некоторые виды, дорогой импортной отделкой. Сразу стало понятно, что это один из "тихих домов", которые прячутся от назойливых глаз и массового интереса. Приятно попасть именно сюда, куда далеко не каждого, заглянувшего с улицы, пустит этот безлико-внимательный кряжистый вахтер в сером гражданском костюме, который своим лишь кивает, не заглядывая в пропуска. Деревянные панели мягкого коридора с подсветкой от больших цветных слайдов русской природы, лайнеров "Аэрофлота", черноморских теплоходов, блюмингов и крекингов, нефтяных вышек и Кавказских гор. Уютные холлы со сверхмягкими лайковыми креслами, сядешь - утонешь, еще загадочные компьютеры, стерильно белые стеллажи, крутящиеся рабочие кресла в офисных комнатах... Млело под ложечкой: где-то здесь посадят и меня.
Начальник, лысый, луноликий, округлый, мягкий, как окружающие его лайковые кресла, приветливо улыбался над зеркальным столом. Кабинет, куда впустила молодого человека секретарша, интимно улыбнувшись ему, отличался огромным подсвеченным аквариумом. Целая подводная оранжерея с зелеными, лиловыми, красными, бурыми водорослями, коралловыми гротами и стайками красно-золотых рыбок, шныряющих в своем царстве. Все так заманчиво.

- Вот он, свежий ветер перемен! - радушно воскликнул начальник. - К нам приходят вот такие молодые, ищущие, инициативные молодые люди!
И наговорил еще массу приятного. Молодой человек даже удивился. И очень обнадежился. Этот начальник не принимал его на работу и мог встретить сурово. Все решалось далеко отсюда, на Смоленской площади, в знаменитом высотном доме иностранных дел и внешней торговли, там был и отдел кадров, и еще какие-то отделы, и еще начальники, решающие поистине мировые вопросы. Там молодой человек трепетал, переходя из кабинета в кабинет в сопровождении кадровика, несущего папочку с личным делом, там, запинаясь, отвечал на вопросы о знании иностранных языков, успехах на прежней работе, положении родителей и родственников. Он знал, куда идет, и ничему не удивлялся. Но думал, что там и останется, в этой величественной сталинской пирамиде, где-нибудь в комнатке на восемнадцатом этаже... Однако у пирамиды оказались щупальца во многих уголках столицы, и притом такие уютные. Это даже лучше, как-то спокойнее, симпатичнее, тем более, такие приветливые люди. В особнячке был еще один, более главный начальник, но он отлучился за границу. Это и легче, луноликий Круглый (такой оказалась фамилия) вызвал старослужащего проводить новобранца по внутренним тропам на место.

С замиранием сердца, размягченный добрыми напутствиями, молодой чел прошагал мимо одной, другой, третьей двери, где мелькали персональные компьютеры, стильная мебель, симпатичные модные девушки, витрины с рекламными проспектами.  Полный предвкушений. Однако миновали один и другой коридор, лестницу, отделанную белым мрамором, другой коридор, пустующий конференц-зал, нырнули еще в боковой выход, возле которого дремал за столиком старик с повязкой дежурного… Лестница сразу за выходом озадачила новичка чердачной обшарпанностью: он попал в другой мир. Совсем другие стены и совсем другие полы, совсем другие двери и комнаты, столы и стулья, ящики и шкафы. Все б/у, все облезлое или потертое, колченогое и убогое. Еще шагов с десяток - и вот она, новая работа.
Даже лицо вытянулось от огорчения. Насколько могли вытянуться такие соком налитые здоровые юные щеки, пухлые яркие губы и даже недоуменно хлопающие, по-детски повлажневшие глаза под аккуратным школьно-шатеновым пробором. Все такое искреннее и непорочное, хоть и при рослой, хорошей комплекции, строго затянутой в новый костюм-тройку, специально выбранный в спецсекции ГУМа, что из угла раздалось:
- Это к нам такой бамбино?

Желтолицая суровая старуха с гладкой крашеной прической воззрилась из угла. Тесная, как келья, комнатенка, впритык заставлена столами, как будто бы сюда с той половины стащили самые хромую и самые истлевшую мебель. Компьютерами и не пахло, обивка стульев ободралась еще в прошлом веке. Шкафы, ящики, стеллажи давно подлежали списанию, как и нелюбезная старуха. Зато за одним столом с ней, только с другой стороны, расположилась девица, чей облик явно встревожил бы маму. "Особенно эти вертихвостки, допущенные к иностранцам! – У врача-венеролога с многолетней практикой свой наметанный взгляд на международное сотрудничество. – Проводницы аморальности и бактерий всех буржуазных народов". Единственное, что сглаживало удручающий антураж. Поэтому, несмотря на мамин инструктаж, Бамбино тайно, но сладко прицелился к девицыному вырезу.

- Нетелин Аркадий Адольфович! - широко представил сопровождающий. - Ваш новый эксперт.
- Метелин? – обидно переспросила старуха.
- Неделин? - слегка приподнялся прямой и тощий, как палка, старик, проявив некоторую взволнованность. - Не маршала ли Неделина...
- Не "д", а "т", - радостно уточнил представитель начальника. - Не Неделин, а Нетелин! Вот это его место? Это напротив Белкина? А где он?
- В Минсредмаше ваш Белкин, - недовольно ворчнула старуха. - И так в комнате дышать нечем, а все сажают и сажают!
От нелюбезного приема и канцелярской убогости бамбине до слез захотелось обратно, на ту половину. К витражам, компьютерам, лайковым креслам, подсвеченному аквариуму, белым вращающимся стеллажам. Ощущение тюрьмы охватило его. И эти ласково улыбчивые тюремщики... В каких-то романах он что-то такое читал и в каких-то фильмах видел. Сперва заманивают чем-нибудь красивым, а потом вталкивают в жуткую дыру и затыкают все выходы.

 - Поменьше на рабочем месте дыми, и воздуха всем хватит, - миролюбиво осадил ее старик и улыбнулся молодому человеку. - Не пугайтесь, у нас тут не всех новеньких едят. Некоторых оставляют, занимайте свой стол и шкаф, а вы, девушки, лучше чай приготовьте на новоселье, угостите почти что Неделина...
Стол покрупнее, либо два сдвинутых, сразу не поймешь, чуть возвышался в стороне от других, на каком-то помосте, вроде концертного рояля на небольшой эстраде. "Пианисты" сидели лицом к лицу, пользуясь общими на двоих славянским шкафом и телефоном. Провожающий открыл шкаф показать содержимое, и Адик-маленький прочитал на внутренней дверке как бы лозунг, обращенный к залу: "ПАРТИЯ И ПРАВИТЕЛЬСТВО УДЕЛЯЮТ ОГРОМНОЕ ВНИМАНИЕ СОЗДАНИЮ РОБОТОВ".
- Я этого не видел! - дверка так же быстро закрылась. - И Игорь Федорыч ничего не знает.

Доставленный на рабочее место бамбино сел и пригорюнился, не зная, с чего начать. Все смешалось в расстроенном воображении: чашечка кофе, телефонные звонки, спрашивающие Евгения Кимовича, несколько женских голосов, сказавших: "Жека?" Старуха оказалась хромой, и выходя курить, демонстративно стучала палкой. Старик приветливо допытывался, не родственник ли он все же маршалу Неделину, несмотря на подмененную букву. Никакими делами никто не обременял. Самостоятельно открывать шкаф новичок боялся, будто там его ждала мина.

- Ну как вы думаете, был там атомный взрыв? - спросила, вернувшись, старуха. Хотя, если вглядеться, не так уж она и стара, немного, наверное, за пятьдесят. Старили суровость, прокуренная желтизна лица и старомодный брючный костюм, застегнутый наглухо, как френч.
- Вот Белкин из Средмаша приедет, расскажет, - ответили ей. - Там все знают.
- Как всегда наврут, - отрубила она. - Все голоса кричат, что Европа облучена.
- А вы все слушаете? - поинтересовался старик, который действительно был стариком, тут уж ничего не попишешь, только очень худым и стройным, ну спичка спичкой.
- У меня приемник перегорел, - огрызнулась старуха. - Да в коридоре все болтают, слушать не надо.

Подумывая про обед, он представил соблазнительно манящий буфет на чистой половине и вознадеялся, что туда-то вернется. Воспоминания о запахе кофе из той двери вызывали все больше слюны. И когда старуха сказала: "Марина, ну проводите мальчика на обед", - он воспрянул духом.
Но и тут ждал удар. Ни бара с кофеваркой, ни соков в пенящихся кубах, ни набора пирожных в орешках и шоколаде. Буфет здесь тоже оказался свой, под стать меблировке. Но не скользкие котлеты, не размытый компот, не бесцветный помидорный салат оказались там главным сюрпризом. А другое. Совсем-совсем.

                ***

ОН-ТО ДУМАЛ, никто его не знает, и скромно примостился с костлявой поджаркой, жидким чаем и иссушенным пирожным за одиноким столиком к стенке. Погрустить о своей пропащей жизни. Маман воображает... И Дедушка тоже... Папа уверен... Что он тут восседает на переговорах... С иностранными фирмачами... Экскьюз ми, сэр... Позволю себе заметить... Говорят, надо мягче, сослагательней... Он бы смог. Послушать Би-би-си, подучиться этой воркующей интонации... Сейчас можно, уже не так запрещают... Тем более, с переводчиком... Но все растаяло, как дым. Никому он не нужен.

- К вам подсесть разрешите?
Еще один старик с полным подносом. Только другого типа. Высокий, широкогрудый, с властной, зачесанной назад сединой. Красноватое, будто навек прокаленное солнцем лицо, роднившее его с Дедушкой. И пронзительные голубые глаза, напомнившие какого-то киноартиста, виденного давно в детских фильмах. В ролях боевых командиров. Славный старик. Получше тех, из комнаты.

Пожелал приятного аппетита, сразу видно, культурный. Пожевал сосиску, выплевывая целлофановую оболочку в тарелку, несколько раз пронзил молодого соседа пристальным взглядом и наконец:
- Вы ведь новый эксперт? Товарищ Нетелин?
- Да, - слегка подавился бамбино. - Аркадий.
- Очень приятно, - одобрил старик. - Козин Сергей Илларионович. Заместитель секретаря партбюро. Значит, потрудимся вместе?
Захотелось так сразу и перейти в комнату к этому человеку. Чем-то он покорил и подчинил.
- Я бы рад, - приятно зарделся бамбино.
- В таком случае прошу после обеда заглянуть.
- Куда?
- В мой, так сказать, штаб. Кабинет номер сорок семь на первом этаже. Познакомимся, так сказать, поближе. Не возражаете?

Бамбино не только не возражал.  Он этого жаждал. И гораздо сильнее, чем возвращаться в свою бесприютную комнату к явно несимпатичным людям. Кроме прельстительной девушки. Поощряемый ласковым взглядом, проглотил свою корзиночку с высохшим мармеладом, дохлебнул, давясь, чай. "Не спешите, не спешите, - любезно приговаривал чудесный старик. - Время еще есть. Спешить некуда".

Сорок седьмой кабинет вообще прятался в каком-то закутке, после двух поворотов и получулана, забитого сломанными стульями. Молодой человек и не подозревал, какие в этом здании еще есть норы. Симпатичный старик открыл своим ключом дверь с одной лишь табличкой: "С.И. Козин". По настенным плакатам можно было попытаться определить специализацию хозяина. Но не так сразу, потому что предметы изображались слишком разные. Почему-то огнетушитель в разрезе, ярко красный снаружи и резко белый внутри. Почему-то ядерный гриб с кругами уменьшающейся радиации. Сложное подземное сооружение тоже в разрезе, с трубами вентиляции и людьми, послушно сидящими на скамейках. Что-то очень секретное и очень военное, что добавило доверия к старику.

- Садитесь, как дома, - показал тот на свободный стул. -  Надеюсь, будете здесь частым гостем.
 - Я тоже, - охотно кивнул молодой человек.
- Поговорим? - тень неожиданной важности.
- Конечно! - более, чем охотно. - 0 чем?
- О вашей ответственности. Вы ведь внук?
- Внук... – Ведь все мы чьи-то внуки.
- Антона Степаныча Влазя?
- Да... А откуда...
- Такого человека знают все! Самый правильный человек в партии, можно сказать, легендарная личность! Он ведь еще при Сталине начал работать в контрольных органах?
- При Сталине, - слегка возгордился и внук. Что-то в этом, конечно, было. При Сталине. Не при ком-нибудь. Это звучало.
- Вы должны оправдать... Это высокое, так сказать... Я как ответственный за идеологическое состояние… надеюсь, что найду в вашем лице, так сказать, надежную опору... Вы меня понимаете?
- Понимаю... - кивнул молодой человек. Сколько таких бесед всплыло в его памяти. В пионерской комнате, в комсомольских комитетах, в отделах кадров, в парткомах. Везде на него очень надеялись и просили не подвести. Но сейчас во всем чувствовался особо ответственный случай. В резиновых костюмах и противогазах, смотревших со стен (наверное, старик занят экспертизой вооружения), во властно-командном потвердевшем лице, в пронзительном, пронизывающем насквозь, небесно-голубом взгляде.
- А понимаете, какая у вас роль и должность у нас?
 - Как будто... - молодой человек таких особых важностей пока что не видел. Ну, посадили на какие-то задворки...
- Понимаете, что мы - чекисты внешней торговли?
- Ну да...
- Помните, что сказал Ленин про монополию внешней торговли? Бамбино почтительнейше кивнул.
- Он сказал, что ее надо хранить, как зеницу ока! Один из главнейших заветов! Особенно сейчас, когда все подрывные силы устремились ее подорвать! Империализм в лице своих торгово-промышленных щупалец отчаялся взять нас военной мощью. Слава русского оружия не прошла даром! Рейган готов пойти на сокращение вооружений! Он понимает, что ему не помогут никакие звездные войны! Какой остался путь? Ну, какой?

Молодой человек не сразу понял, что вопрос обращен именно к нему и он далеко не риторический. И даже замешкался. Какой же империализму остался, черт подери, путь? Даже прошедший горнила ленинских зачетов, крепивших идеологическую твердость, затруднился спасти империализм в этих огорчительных для него обстоятельствах.

- Ты с иностранцами будешь встречаться, - перешел новый наставник на новый отеческий лад, тут же и обязав. - Должен занимать твердую позицию, без колебаний! Их цель - экономические диверсии и промышленное ослабление нашей Родины! Какой отсюда вывод? Нам норовят продать дерьмо какое-нибудь устаревшее, у нас выхватить передовую идею или прогрессивную технологию... Так? Так! А здесь... - теперь голос приглушен до полушепота и лицо через стол максимально приближено, - есть очень корыстные и ненадежные люди. Думаю, есть и шпионы.
Тут пришла пора насладиться. Отражением всего сказанного на молодой чуткой физиономии. Дав как следует прочувствовать, Сергей Илларионович добавил, что ЦРУ зря не тратит такие громадные деньги в соблазнительной твердой валюте, напомнил про Пеньковского и Федосеева и заключил, что таких пеньковских в этой организации пруд пруди. И каждый чекист внешней торговли обязан приложить все силы, чтобы в зародыше пресекать их гнуснопакостные замыслы. Органы, конечно, не дремлют, делают свои выводы, но все честные работники, которых здесь наперечет, должны вовремя замечать все-все-все сомнительное и подозрительное, чтобы тут же сообщать...
- Куда? - спросил молодой человек, холодея, так как не думал - не гадал оказаться в волчьей стае матерых врагов.
- Можно мне, - обадежил старик. - Я подполковник запаса, но не только запаса. Я приму необходимое решение. Но у меня к вам отдельное поручение. Особо ответственное.

Снова официальный, разделительный тон. Значит, все то - еще не все? Что-то рискованное? Внутреннее напряжение выступило каплями над верхней губой. И почти беззвучно:
 - Какое?
 - Вы ведь сидите рядом с этим... с Белкиным?
- Кажется...
- Не кажется, а совершенно точно. Вы его знаете? - как на допросе. 
- Нет... Еще и не видел...    
- Предстоит познакомиться ближе.
- Зачем?
- Как сказать. Не догадываетесь? Сами не догадываетесь?
- Нет...
- Хорошо. Буду предельно откровенен. Когда надо кого-то вывести на чистую воду, надо знать его тайные мысли. Этот Белкин... - по ровному красноватому безморщинистому лицу прошла тень как бы судороги, глаза задымились. - Скользкий тип, очень похоже, продавшийся. Понимаете?
- Понимаю...
- Полностью скомпрометировал себя на заграничной работе. Улик для суда не хватило. Тесть - крупный генерал, замял дело и укрыл от возмездия. Ну ничего, ничего. И до него доберемся. До всей прогнившей мафии. Эта брежневская шайка свое получит. Заворовались, зажрались. Еще увидим их без партбилетов и погон, на скамье подсудимых. Честные коммунисты, как ваш дедушка, скажут свое неподкупное слово! Но вы должны помочь дедушке.
- Как?..
- Я и говорю. Мы должны на чистую воду... Этот Белкин, во-первых, наверняка скрытый еврей.   
- Как скрытый?
- Вы не подумайте, что я антисемит какой-нибудь. Мы партия интернационалистов, это в программе заложено и в уставе. На уважении к любым нациям. И народностям. Но мы стоим за честный разговор, так? Если ты немец - пиши в анкете, что немец. Если армянин - армянин. Напишешь "еврей" - честь тебе и хвала, мы рады и твоему уму, и твоей хитрости, так сказать... Если это на благо народа. А если не на благо?
- Почему не на благо? - защищаться от перегрева мысли вопросами.
- Потому что зачем прятать свою настоящую национальность? Вот по всему видно, что еврей, ну прямо... Все в нем еврейское. Наглое, изворотливое... Если при этом прикрываешься русской фамилией - зачем это тебе?
Вопрос в упор, и хотя молодой человек сам не прикрывал свою настоящую национальность своей русской фамилией, он почему-то залился густой жаркой краской.
- Значит, у тебя на уме явная секретная миссия. В чью пользу? Можно легко догадаться. Вот и надо эту миссию перехватить.
- Как? - во рту аж пересохло от доверия.
- Как я и говорю. Сообщать обо всем подозрительном.
- Кому?
- Лично мне. Вы не думайте, я могу и к правительственной награде представить. Приходите в любой момент. Это дело государственной важности, в котором и ваш дедушка... Кристально честный коммунист... заинтересован по долгу. Подает нам всем пример бдительности и высокой морали... Могу я на вас полагаться?
- Можете, конечно... - прошептал молодой человек, не зная, что ответить, когда тебя так круто озадачивают.
- Не думайте, что я вас принуждаю. Но сами скоро убедитесь, что наша деятельность... В нашей организации таким не место. Это не только аморальный тип. Это еще кое-что.
- Что?..
- Есть подозрение, что не только еврей, но и гомосексуалист.
- Кто? - Бамбино поперхнулся недавним обедом. Неужели ему поручен еще кто-то кроме страшного Белкина. Справится ли со всеми?
- Да Белкин же, кто, кто! Пидарас по-народному. А это уже уголовное дело. Тут требуется разоблачение. Надо помочь органам.
- Как? - меньше всего его мама предполагала, что он тут будет ловить гомосексуалистов.
- Не просто. Эти умеют скрываться. Но возможность есть.
- Какая? - в самом деле, как тут без подсказки.
- Скажу откровенно. Можно?               
- Можно...
- Ты парень ничего из себя. Молодой, симпатичный, румяный... - Старик снова стал свойским и даже как-то туманно хихикнул. - Познакомитесь, подружитесь... Полюбуется на тебя, полюбуется, а там и... Предложение какое сделает... Противоестественное... Вот тут главное не теряться и сразу сообщить.               
- Кому?
- Мне же... И вообще заходи, не стесняйся. Помни, что ты - чекист внешней торговли. Гордись! Только про наш разговор пока - лучше не надо. Никому. Проникаешься?
- Проникаюсь...

Несколько раз заблудившись, толкнулся, наконец, в свою комнату.
- Вы где были? - резко спросила старуха. - Вы опоздали на восемь минут! У нас так не принято!

                ***

ЭТО ЗВУЧАЛО БОЛЕЕ, чем странно, потому что ужасный сосед и не думал являться. Что-то выведывал про Чернобыль. Миру не хватало двадцати четырех часов в сутки обсасывать аварию. У нас заело на двух-трех абзацах "От Совета Министров СССР". "Приняты первоочередные меры по ликвидации последствий..." "Жители поселка АЭС и трех близлежащий населенных пунктов эвакуированы..." "Радиоактивность на территории АЭС и в поселке уменьшилась в полтора-два раза..." Чугунным непробиваемым спокойствием Совет Министров держался молодцом, чего и всем желал.

- Думаете, он правда в этом Средмаше или в Минэнерго? - сердилась курящая старуха. - Бегает по своим девкам, прогуливает, а тут никто не может сказать, был взрыв или не было взрыва!
- Тебе-то какая разница, Галина? – обуздывал ее старик,
оказавшийся экспертом по легкой промышленности и йогом. Он-то никогда не опаздывал с обеда, потому что принимал его прямо на месте, нарезав дольки яблока в стакан с кипятком. - Москву же не разрушило и даже радиацией не зацепило.
- При чем тут Москва? - она оказалась экспертом по пищевой промышленности и обедать не ходила из отвращения к буфетной кулинарии. - Москва опять выйдет сухой из воды! Ты представляешь, что такое атомный взрыв в центре Украины? Или тебе в твоей этой нирване все равно?

Старик доедал какую-то травку, сидя на своем стуле по-турецки, с переплетенными ногами, для чего носил удивительный не мнущийся костюм из эластичного трикотажа, который сохранял свою форму, как его ни выкручивай. Посмотреть на этот костюм частенько заходили сослуживцы, собирающиеся в загранкомандировки. Щупали, терли, терзали и чуть не целовали: в какой державе и в каком супермаркете это достать.
- Да все равно нахватаете джинсового отребья! - охлаждала их пыл старуха Сигизмундовна. - Ни один не привезет красивую вещь дорогую, тянут одну дешевку!
- Не с нашими суточными, - бодро откликались счастливчики, - И так на консервах сидим, язвы заводим!
- Уж прямо язвенники! - не смягчалась она. - Сытые рожи. Пили бы поменьше дешевой дряни, желудки бы не дырявились и на приличные вещи хватило…
Отсутствующий Белкин прямо ее изводил. При чем командировка на космическую фирму? Ну чего ради? Авария где-то на Украине, а человек прогуливает в Химках. Что ни случится на свете, хоть гибель "Челленджера", хоть лавина на Памире, его как ветром сдувает. Все спокойно работают, а этому лишь бы смыться. Без всякого следа и пользы. И еще аттестацию проходит, как сквозь масло, когда другие ишачат здесь сутками, а потом... "Сколько вам до пенсии?.."  Весь его ответ. И сердито схватив "Беломор", отстукивала палкой на перекур.

Ничего не оставалось, как представить себе этого пронырливого субъекта наглым, волосатым, скользким сатиром и содрогаться от опасности контактировать с ним. Тем более, изображать дружбу, к которой призывал тот бдительный старик. О ужас, явился во сне и куда-то тащил молодого человека, свирепо и со страшной силой. Лица не было видно, только со спины, что-то мохнатое, с красной шеей, вцепился в руку, как клещ. Маман зорко подметила: "Как новая работа? Что-то не так?" Не хватало только признаться. Трудно даже представить, что бы она сделала с этим поручением. На второй день он бы там уже не работал. Может, и к лучшему, но никак не решался. "Ты какой-то задумчивый, аппетит пропал... Совсем не ешь творог, уже третий день, твой любимый, ванильный... Тебя там не дискриминируют?"
По ее представлениям он уже должен был оформляться в командировку, куда-нибудь в Данию или Канаду. ГДР, Польша, Монголия в счет не шли как оскорбление фамильной чести. Поэтому бамбино не решался сказать даже о двух половинках конторского особняка. "Этот Никонов ездит с огромной свитой специалистов. И многие, наверно, из этого вашего... Импоэкспорта... Даже не выговорить... Сейчас столько поездок за всякими новшествами, Чазов хочет полностью перевооружить здравоохранение..." Он боялся признаться, что для него механизм попадания за границу глубокая тайна.

Да тут хотя бы в Челябинск разок попасть, как обратно же Белкин. Ну чего ради его отправляют в этот Челябинск, возмущается Галина Сигизмундовна. При чем тут Челябинск? Мало ли куда ему захочется съездить!
- Галя, ну чего ты клокочешь? - Сосед-йога смотрел на Челябинск более миролюбиво. – Кто же добровольно захочет в Челябинск? Тебе-то что за разница, кто куда ездит? Челябинск или Хабаровск? Мне-то лишь бы меня не послали ...
- Я не могу, когда любой прохиндей устраивает бурную видимость деятельности!

Туалеты в особняке тоже двух сортов. «Там» из блестящего кафеля и нежного дезодоранта, мягких диванов в курительной и безотказной сияющей блеском сантехники с шампунными дозаторами. Здесь по грязному фаянсу сочилась ржавчина, слив не работал, в кривых сетках копилась пятнистая использованная бумага, преимущественно газетная, в рукомойнике плесневели куски хозяйственного мыла.
Перекуривали (кроме женщин) здесь же, возле плохо закрытых кабин. Одну из них изнутри сотрясало такое могучее харканье, что она могла разлететься. Некурящий бамбино застыл, сунув руки в струю из-под крана. Сердце подсказало: это страшилище может оказаться Тем Самым. "Кх-х! Кх-х!" - раздавалось оттуда. Ноги приросли к скользкому кафелю. Нечеловеческая сила прочищала бронхи и носоглотку, мощные плевки расстреливали унитаз. Наконец, о ужас, дешевая пластмассовая дверь отворилась и оттуда вышел... Треснувшее зеркало отразило могучего старика, застегивающего ширинку. Несколько курящих сослуживцев приняли его в свои ряды и продолжили политический спор. Вскоре Илларионович покрыл их всех своим гулким, как из бочки, сипловатым командирским голосом. "Антагонизм неизбежен!  Это главное содержание человечества! Глобальная проблема борьбы! Курс Рейгана отступит только перед силой!" Несколько участников охотно подхватило насчет антагонизма, каждый на свой лад, но вдруг осеклись.

- Антагонизм между сексуальными центрами и центрами пищевого влечения приводит к тому, что сексуальные центры могут играть роль центра насыщения, тормозя потребность в приеме пищи...
Легкое обалдение сопроводило вошедшего с этими лекторскими словами в кабину, после чего сразу взорвался подполковник запаса.
- Тьфу, паскудник! Я тебя в последний раз предупреждаю! Влезешь в серьезный разговор с аморальной распущенностью - вытащу! На партком вытащу, партбилет отберу!

Шумный свист спускаемой воды заглушил его гнев. Некто тонкий, как из проволоки связанный, в изящном темносинем вельветовом костюме (французское лекало, бамбино толк знал), с пышной светлокудрявой шапкой волос непринужденно закончил на выходе:
- Сексуальное влечение контролируется среднежелудочковым полем среднего бугра... Его поражение вызывает понижение сексуального влечения, которое заменяется повышенным аппетитом…

И поставил точку странным звуком лопнувшего воздушного пузыря из надутых щек. Все на ходу, без остановки, между прочим, так что возмущенному отставнику оставалось только вслед, в запертую дверь, рявкнуть:
- Наглец! Стиляга!

Странно, что никакого предчувствия не было, и увидев этого стилягу в своей комнатенке, молодой человек как-то не связал его с ожидаемым чудовищем. К тому же было чему удивиться. Оказалось, волосы эти кучерявые - почти негритянские по густой плотности, только светло-пшеничные, под ними странные брови, как налепленные, темные, длинные и вьющиеся, под ними - тоже странные глаза цвета холодного льда, будто затуманенные не то тоской, не то наглостью. Странное лицо - рыхловатая пористая кожа, как бы с ободранным самым тонким верхним защитным слоем... Но самое странное - перчатки, как у парадного офицера, из светлой трикотажной нити, почти незаметные, но совершенно неуместные в теплый майский день в строгом советском учреждении. "Вот почему стиляга!" - мелькнуло в разбросанных мыслях. "А может, это форма дипломатов?"

- Белкин! - прояснила все в один миг негодующая старуха. - Наконец-то! Собственной персоной! Где изволите пропадать? Опять везде, кроме работы?
- Неужели соскучились? - Чуть шевельнулись налепленные брови, и после легкого артистичного движения в перчаточной руке появилась, откуда ни возьмись, бархатная темнобордовая роза на длинном сильном стебле. - Прошу благосклонно принять, тэсэзэть...

Следовало ждать, что после всех прозвучавших здесь обвинений старуха ответит плевком в нахальное неестественное лицо. Но совершенно внезапно она наоборот, расплылась и разгладилась, помолодев лет на десять.
- Боже, настоящая "Баккара"! С чего это? Несли бы лучше своим дамам!
- Да ну их! - наглец водрузил розу в карандашный стаканчик и споткнулся высокомерным взглядом о новичка. - А у нас что, возмещение убытков?
- А это наш бамбино! - поспешила девица, тоже чем-то очень довольная. - На место Волоконникова.
- Настоящий малыш, - осмотрел его Белкин. У малыша внутри что-то похолодело: вот оно, началось. - Значит, разделим и шкаф, и стол без яств... Приветствую в нашем старинном борделе...
- Дружище, не пугайте молодого человека! - вступилась Сигизмундовна с какой-то странной усмешкой.
- А что тут пугательного? Наоборот, приятно... В этом крыле до Великой Октябрьской Социалистической революции был районный публичный дом. А здесь был музыкальный кабинет. На Маринином месте - кровать. Ты довольна, Мариночка? Николай Михайлович и Галина Сигизмундовна занимают место шкафа и трюмо.
- Белкин в репертуаре! - рассердилась старуха, застучав палкой к выходу, на перекур. Роза действовала недолго. - Это не для меня.
- А мы с тобой на сцене для стриптиза, - подбодрил Белкин. - Вот здесь рояль наяривал вальсик или кадриль… Сразу после них купчики ее и кадрили…
- Кого? После чего? - спросила бамбинина невинность.
- С тобой все ясно. К стриптизу готов. Ну, рад представиться. Белкин, сосед по камере. - Сдернул перчатку, и бамбино отдернулся от протянутой руки. Это были скрюченные кости, обтянутые красной пленкой. - Извини, малыш. Саркома Капоши. СПИД, может, слышал? Не бойся, он так не заразный...
 
                ***

МАМИНА ТЕЛЕФОННАЯ буря охватила полгорода. "Нет, он больше туда не пойдет! Нет, ты слышала? СПИД во внешней торговле! Нет, что они к нам завозят, ты представляешь? Не представляешь, что такое СПИД? Милочка, ты что, с луны свалилась? О нем уже кричит весь мир! Новая венерическая болезнь, неизлечимая, специфичная для гомосексуалистов и наркоманов!"

Больше не пойдет? Ну и слава богу, было б, о чем жалеть. Знали бы, какая дыра, ради чего старались. Полгода одних перезвонов, через кого выйти, да где вакансия... Это такое место, это такое золотое, ну просто дефицит страшный, на него претенденты только из министерских семей... Обманули, это с каждым днем яснее. Кто-то обещал на ту половину, а кто-то в последний миг подставил ножку. "Нет, я не могу ошибиться, я венеролог с... ну, в общем, достаточным стажем! Адик, не уходи! Все симптомы сходятся. Очень худой, истощенный... Да, это проходит по всем историям болезни... Руки в язвах, это саркома Капоши, несомненный симптом... По статистике чаще на нижних конечностях, но есть различные... И сам признался, это главное, да, Адик, сам? Бедный ребенок, он просто в шоке!"

Если б она еще знала... Про бордельчик и сценку для стриптиза. Про задание старика Козина Сергея Илларионовича. Что-то удерживало от пикантных подробностей. Они совсем бы добили Маман. Парня со СПИДом вполне хватало, чтобы избавиться от этого мебельного чулана. "Адик сидит с ним за одним столом! Пользуется одним телефоном! Да, да, не передается, знаю, как он передается! Но это еще спорный вопрос, кроме крови слюна, слезы, моча, сперма, все под подозрением! Их может укусить один комар! Бывают в Москве комары, как не бывает! Они везде бывают, и днем летают! Дышать с ним одним воздухом! У него есть невеста, ты понимаешь, что это для нее значит?"

Да, гладкие льняные волосы, открывающие чистый белый чуть покатый лоб, строгие бирюзовые глаза с легким-легким презрением... Не к нему, жениху, а вообще... Очень прямая осанка, на удивленье и зависть. Еще бы: по вторникам и субботам - конный клуб в манеже, верховая езда. Воскресенье, среда, пятница - олимпийский бассейн на Проспекте Мира. Или теннисный корт в Лужниках, а бассейн - через день... Запутался. И чуть не каждый вечер замкнутые просмотры в Доме кино, в ЦДЛ, в ЦДЖ, ВТО, ВГИКе и еще где-то, куда жениха то берут, в зависимости от состава элиты, то не считают нужным. А узнают про такое соседство - не то, что не возьмут, а обдадут таким презрением, что разотрет его по стенке... Папа - директор издательства, мама - виднейший критик и переводчик толстых альбомов про художников, выходящих в этом же издательстве... Благородная, изысканная семья, близко не подпустит... "Вы понимаете, я не могу тревожить этим отца, Степана Антоновича, но если до него каким-то образом дойдет... До его комитета! Вы представляете, какие меры будут приняты! Степан Антонович не остановится ни перед чем! Да, за сифилис исключают из партии, а за этот распад всю парторганизацию! Целиком! Или он, или он! Оба в одном кабинете за одним столом работать не могут!"

Пусть лучше там Белкин останется, мелькнула надежда. Дедушка, способный движением мизинца распушить этот "Импо..." с его идеологическим сектором, мирно похрапывал у себя в кабинете. Кого-то поднимали с постели, кого-то вытаскивали из гостей, подкарауливали после банкетов... "Не уходи, Адик!" - он задремал в кресле просторного холла, обставленного стеллажами и зеркалами.
Мамин монотонящий голос переродился в видение. Оно хватало Адика в темном чулане, где он никак не мог включить свет, всюду натыкаясь на битую мебель: то обломок ножки, то угол шкафа... Ужас проникал все глубже в сердце, парализуя руки-ноги. Спирало дыхание. Свет, свет, выключатель! Нет, опять нет! Значит, конец, вот он, смесь этого прокаженного старика с серым океанским крабом, вернее, лицо старика, медный безморщинистый таз, а клешни цеплястого краба... Серый бугор? Вот это что такое. Почему серый бугор? "Шутка! Шутка! Шутка!" - кричал старик медным голосом.

- Адичек! Ты чего такой мокрый? У тебя не жар? Лоб холодный... Это шутка! Понимаешь, шутка! Он ничем не болеет, он даже герой! В Афганистане обгорел, инвалид третьей группы...

Выяснить всю подноготную в полтретьего ночи! Ничего себе шутка. Значит, обратно в чулан, в публичную комнату? Или бордельный кабинет, как его там?
- Ну видишь, все прекрасно...

Прекрасней не бывает. Разве что его нет и нет, этого шутника. Неделю в Челябинске, потом прямо в Чернобыль.
- Как вы думаете, он не привезет с собой радиацию? Ведь это может быть опасно для окружающих...
- Как тебе не стыдно, Галина! - Йога прямо на своем рабочем стуле скрестил по-турецки бескостные ноги перед стаканом с яблочной заваркой. - Он жертвует собой, выполняет свой долг как представитель нашей организации, а ты только о своей шкуре... Хорошо ли это? Порядочно ли? Ты же сама говорила: раз в Киеве провели демонстрацию, значит, опасности нет. У нас массами людей никогда не рискуют.
- Мало ли что я говорила! Ты что, не помнишь, как массы на пулеметы бросали? На доты разные и дзоты? Из Киева теперь детей эвакуируют, слышали? Может, тогда еще не было радиации, а сейчас дошла! К моей соседке трех племянников прислали из Киева, как вы думаете, они излучаются?
- Ты, Галина, лично от своего табака больше получаешь вредных осадков, чем все чернобыльцы...
Почему-то Йога говорил Галине Сигизмундовне "ты", а она ему - "вы". Никаких возражений это не вызывало, хотя старуха была капризна и взыскательна.
- ...А все-таки взрыв был, даже "Правда" теперь написала. Вот смотрите: "Взрывом вырвало крышку реактора, над ним рухнули строительные конструкции..." Почему же они обвиняют в клевете, когда голоса сообщают о взрыве?
- Галя, ты в самом деле такая наивная или только прикидываешься? Спроси Илларионовича, он тебе объяснит...
Возле буфета на доске объявлений повисло: "Доклад. "Провокационная антисоветская шумиха вокруг аварии на Чернобыльской АЭС. Нач. в 17.30. Идеологический сектор партбюро".
- Это в рамках партийной учебы, - объяснили Бамбине. Что значило: попробуй не явись.

На входе за маленьким столиком полная добродушная женщина переписывала входящих. Впервые он увидел весь коллектив, чистой и нечистой половины, стоящий в затылок друг другу, как в очереди за сосисками. Последние заметно нервничали. Но самым последним уверенно и невозмутимо явился круглый, как шар, Игорь Федорович Круглый. Два-три опоздавших суетливо заскочили перед ним, на что он, однако, кивнул благодушно и разрешительно. Сел в президиум рядом с прямым, как доска, Илларионовичем. Оба пронзили зал рентгеновским взглядом, под которым  собранные  дружно перестали жевать, шептать, зевать, шелестеть газетами и даже моргать глазами. Бамбино на всякий случай тоже. Кого здесь больше боялись, трудно было понять. Заместителя по производству или заместителя по идеологии. Похоже было, что и колобок Круглый внутренне вытянулся и внешне окаменел от такого соседства. Под ребром Бамбины засосало от мысли, что близится отчет о проделанной работе. Он, конечно, и не думал стучать на коллегу, упаси бог, он не такой идиот и считает себя вполне приличным человеком. Но старик вызовет и спросит, это настоящий удав, перед ним все цепенеют... Лучше бы этот смутный сосед со своей странной саркомой просто подольше не появлялся. Хорошо, что там, в Чернобыле, еще много дел. Особенно для роботов. Пусть побудет там. "Много чего наговорили датские буржуазные средства массовой информации о событиях на Чернобыльской АЭС, - ворвался в его глубокие мысли жестяной голос главного идеолога учреждения. - Массированная кампания лжи и запугивания принесла свои плоды, многие датчане поверили, что на их страну с минуты на минуту обрушится смертоносная радиация. Однако этого так и не случилось".

- Повезло датчанам, - прошептал кто-то слева   сзади, показывая, что биомасса в зале не так уж однородна. Илларионович резко оторвался от подчеркнутых красным и синим газетных строк, поднял голову. Зал снова омертвел. Почему-то он уперся негодующим взором в Бамбино, и под молодым ребром снова что-то заныло, а в щеки и уши ударил испуганный жар. Вдруг подумал на него? Колобок Федорович сделал какую-то запись в листке перед собой. Так можно и попасть в совсем не нужный кондуит, которые тут, конечно, заведены сплошь и рядом.

Отставной подполковник черпал вдохновение в толстой пачке газет, расцвеченных карандашами. Как будто перед ним сидел зал безграмотных или не способных за копейки обрести в ларьках ту же "Правду", "Комсомолку", "Труд" и "Совраску". "Антисоветская шумиха в ФРГ превзошла все допустимые границы и, как и следовало ожидать, словно бумеранг ударила по западногерманским властям!" Чтец поднялся до торжественных нот, будто сообщая о взятии Берлина и социалистической революции на Западе. "Стремясь вызвать антисоветскую истерию, власти ФРГ каждый день шумели о повышении уровня радиации в Западной Германии. Они призывали население отказываться от употребления в пищу свежего молока, фруктов, выращенных на открытом грунте..."

- Ну да, это нам можно жрать... - тот же полушепот, и лектор тут же, словно ждал, вперил сверлящий свой взгляд прямо, как показалось, в зрачки Бамбино. Колобок с важным видом снова что-то черкнул на листке. Захотелось крикнуть: "Это не я!" …"Всевозможные бульварные издания вместе  с солидными газетами распространяют неимоверные слухи, обвиняют советское руководство в отказе передавать Западу информацию о положении на месте катастрофы", - к счастью, там еще был неисчерпаемый кладезь. "Советские официальные сообщения об истинных размерах случившегося несчастья подвергались высокомерному сомнению. Выражалось недоверие извещению, что при взрыве погибли два человека..."
Ровно полтора часа на расправу с изощренными лжецами и жрецами французской, британской, шведской, итальянской и иной прессы, среди которой самой красной тряпкой была, естественно, американская. Затем настало время собственных умозаключений. "При этом есть серьезные подозрения, что авария произошла не без участия зарубежных спецслужб, которые умело пользуются нашим миролюбием и этим... стремлением к гласности и разрядке, к мирному, значит, сосуществавы... сосуществы…ва.. в общем, существованию. Капитализм и империализм не могут смириться со своим историческим поражением и идут на всякие "звездные войны", сооружают космические СОИ, грозят нам из космоса... Компетентные органы располагают данными, что некоторые факты аварии, относятся не к ошибкам персонала или недостаткам конструкции, как кричат некоторые, а к преднамеренным, как говорится, палкам в колеса, далеко не случайным. Это обязательно будет расследовано, и мы еще услышим кое-что».

Но и это оказалось не главное. Главное - проявлять повышенную бдительность к вражеским акциям во внешнеторговых операциях. В наших рядах многие сотрудники потеряли политическую бдительность, идут на безответственные сделки, не препятствуют транжирству бесценной государственной валюты. Ряд сотрудников не гнушается принимать так называемые презенты от инофирм, за которые и проталкивают сомнительные сделки в ущерб народным государственным интересам...
После перечисления всего ряда внешнеторговых смертных грехов несколько десятков неглупых образованных людей, не чуждых иностранных языков, выходили в подавленной покорной апатии. Бамбино осторожно крутил головой, пытаясь выявить неведомого шептуна. Но лица новых коллег, которых он впервые увидел почти в полном сборе, роднились абсолютной непроницаемостью. Кроме, пожалуй, старухи Сигизмундовны, с вызовом громыхающей своей палкой и уже вставившей в рот беломорину. Весь ее вид говорил, что лекция - бред сивой кобылы. Но только вид - на слух все молчало. Видимо, товарищи по работе всерьез призадумались, кого из них на ближайшем партийном собрании неукротимый идеолог назовет конкретно, как он наобещал напоследок.

- Как вы думаете, а мы едим зараженные овощи, если с рынка? Они ведь могут привозить прямо сюда, кто их проверит? От радиации овощи только сочнеют, самые крупные яблоки и помидоры - самые опасные! - И уже в родимом бордельерчике, когда Бамбино проводил завистливым взглядом коллег, уходящих на богатенькую половину, понизила голос. - А как вы думаете, почему молчит Горбачев? Почему он в последнее время исчез? Это ведь удар для него - сразу после такого съезда, правда? Весь триумф стерли...

Молодой Генеральный секретарь все же подумал, подумал и явился вечером на экране.
- Господи, он поседел! - Это Маман после ужина снова созывает разбредшую по уголкам семью. - Адики! Папа! Он совсем белый! Как он переживает!
"Добрый вечер, товарищи! - грустно сказал цветной напудренный Горбачев. - Все вы знаете, недавно нас постигла беда - авария на Чернобыльской атомной электростанции..."
- Как человечно, как просто! - Маман трепетно сложила на груди нежно увядающие руки. - Нет, он душка, честное слово, душка! Мне так его жаль! Он и в жизни такой же, да, папа?
- Вот и Сталин так же, - затуманились дедушкины глаза. - "Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои..."
"На сегодня 299 человек госпитализированы с диагнозом лучевой болезни разной степени тяжести. Семеро из них скончались. Остальным оказывается вся возможная помощь. Привлечены лучшие научные и медицинские силы страны..."
- Наконец-то перестали скрывать правду, - восхитилась Маман. - Это замечательный пример всем нам! И достойный ответ тем, кто обвиняет облыжно....
- Кого обвиняет? - спросил папа Адик.
- Нашу партию и правительство! И особенно нас, минздравовцев! Как будто нам интересно прятать какие-то трупы! Ах, если бы он так же выступил о СПИДе и венерических заболеваниях...

"Благодаря принятым эффективным мерам сегодня можно сказать - худшее позади..."
- Слава богу, если он говорит, значит, знает. Наверное, ждал решающих результатов... Наконец-то у нас лидер, за которого не стыдно перед всем миром, да, папа?
- За Сталина никогда не было стыдно, - буркнул Дедушка. - Весомости не хватает, основательности. Компетентное окружение требуется...
"...Мы столкнулись с настоящим нагромождением лжи - самой бессовестной и злопыхательской... Чем же на самом деле была продиктована эта в высшей степени аморальная кампания?"
- Нет, молодой, цветущий, наконец-то вздохнет чазовский персонал... Хоть бы протянул лет двадцать... Такой обаятельный, и заграница от него в восторге, Тэтчер прямо влюбилась... Совсем не то, что наш дорогой с падающей челюстью...
 - Кто? - звякнул Дедушка своей челюстью, упавшей на грудь.
 - Леонид Ильич, к сожалению...
Дед уклончиво промолчал.
"Я подтверждаю свое предложение президенту Рейгану встретиться безотлагательно в столице любого европейского государства, которое будет готово нас принять, или, скажем, в Хиросиме ..."
"Выходи, подлый трус!" - вспомнился Бамбине любимый мультик. Но он мужественно отогнал этот ненужный наплыв. В его семье так не шутили.
- Если бы он так же выступил по СПИДу! - повторила Маман, молитвенно сложив руки. - Мы бы победили его так же, как Чернобыль!
                ***

ДЕТЕКТОР ЛЖИ показался бы сейчас креслом отдыха. По сравнению с этим самым скромным рабочим местом напротив вернувшегося коллеги. Хотя коллега им ни капельки не интересовался. Звонил себе по их общему телефону, заполнял карточки, скучно листал рекламные буклеты инофирм, блестящие цветным глянцем... Какой-то не такой и не понятный... Все так же, и перчатки телесного цвета, и торчащие жесткие брови... Тускловатые льдинки отсутствующих глаз... Ах, да, голова облетела и до смешного уменьшилась. Вместо пушистой плотно вьющейся шапки - срезанные под самый корень остатки.

Галина Сигизмундовна даже вскрикнула:
- Женя! Что с вами, неужели там вши?!
- Это не я... Я - чернобыльский ежик, - провел Белкин перчаткой по остаткам волосяного покрова.
- Неужели от облучения? - заволновалась она.
- Конечно, - сказал Белкин. - От чего же еще?
- Какой ужас! Бедняжка... Это у всех там так?
- Еще хуже, - сказал Белкин. – У многих вместе с кожей слезают. До черепа. Черепа такие ходят по станции...
Марина слабо вскрикнула. Сигизмундовна проявила вместе с сочувствием завидное самообладание.
- А для окружающих не опасно? Вы уверены, что не подвергаете нас?..
- Галя, тебе-то с твоим дымом... - снова укорил старик-йога.
- Дым не спасет, - сказал Белкин. - Спасет только водка. Как не приму стакан - свечусь в темноте. Ну прямо фосфорный.
- Ой, а посмотреть можно? - попросила Марина.
- Только в голом виде, - предупредил Белкин.
- Фу, опять он не может без разнузданных пошлостей!
Тут снова из изящного твидового рукава, специально на этот случай, выпорхнула темновишневая роза и легла перед суровой старухой, преобразив ее лик.
- Ну, Женя... За розой в карман не полезет... Ну что мне с вами делать... Вы бы вот Марине хоть раз подарили...
-Это точно не светится, - заверил Белкин с оттенком разрешенного нахальства. - Марине я подбираю нечто светящееся...
Уменьшенная голова новобранца, скользящий тусклый взгляд сквозь соседа.

 Догадывается или нет? О плотоядно-панибратском стариковском подмигивании в коридоре: "Ну что? Вернулся? Приступаем к операции?" "Вернулся..." - лепечет Бамбино. - "Жду в любой момент! Но! - заговорщицкий палец. - Чтобы не очень!" -  "Что не очень?"- теряется исполнитель. "Не очень на людях... В смысле обнаружения штаба... Секретная миссия! Понял?" Бамбино лепечет, что понял. Главное, конечно, не попасть в стукачи. В порядочной семье все с детства знают, что это презренное дело. Но старик тут всесилен. Ни одна характеристика не проходит мимо него. Будет подмигивать и подмигивать, будто обтягивать липкой паутиной. Со штабной деловитостью уточнять въедливые детали. "Вот он прячется за этот Чернобыль, чувствуешь? Три недели груши прообивал. Надо, во-первых, выявить, что он там ни х…я не делал. Так? Во-вторых, слышал, что Горбачев в выступлении говорил? В точности, что и я. Подрывные элементы так и снуют. Еще выявим, на кого он там работал. Выявим?" Как трудно пробормотать что-то нечленораздельное, чтобы потом не поймали на послушном согласии, что, мол, выявим, как же, и в то же время не заподозрили тайного мучительного отказа.
Догадывается ли объект, что за ним следят? И почему будто забыл, что они познакомились, и он же объяснял тут новичку устройство второразрядного борделя? Теперь как будто не замечает... Или... Бамбино в жар бросает от мимолетных небрежных взглядов. Или как бы небрежных... Неужели догадывается? Нет, это задание не для него. И еще не начались приставания, от одной мысли о которых он опять холодеет. Что у этого афганца на уме? И как отличить посягательства от непосягательств?

В полдень Белкин посмотрел как-то пристально, словно вдруг обнаружил, сухо и четко сплюнул, будто в рот попала песчинка, предложил как бы мимо:
- Ну что? Жрать?
Не сразу и поймешь, что это приглашение на обед.
- Чего? - спросил сосед по столу.
Он думал, в конторский буфет, но Белкин прошел мимо, на улицу. Бамбино заробел, чуть не остался, но старший коллега обернулся и подбодрил кивком стриженой головы. Снаружи у него оказалась даже машина. Но какая-то подозрительная. Мятый "Жигуль" бывшего цвета "белой ночи", а ныне серо-пыльный, не то сильно не мытый, не то облезлый... Одно переднее крыло вообще ржавое, с загрунтованной дыркой... Треснутое лобовое стекло...
- Влезай, - позвал Белкин. - Не бойся.

Сам не зная почему, Бамбино подчинился, хотя это могло быть и началом опасных для него посягновений. Внутри поражала белая, хоть и не первой белизны, шкура, устилавшая сиденья, которую хозяин быстро свернул, обнажив довольно потертую и довольно засаленную обивку.
- Это не для тебя.
- А для кого? - опасливо спросил пассажир.
- Для баб-с...
- А почему не здесь?
- Что такое "не здесь"?
- Почему здесь не пообедать? У нас?
- Я этой параши, малыш, не хаваю.
- Зато дешевле, - вспомнил Бамбино о кошельке.
-  Не бзди, угощаю. Сегодня в честь знакомства.

"Жигуль" выскочил из тенистого закоулка и мимо Сокольников довольно нахально поскакал к Измайловским парковым линиям. Седок тревожно озирался, ускользнув от трамвая или вывернувшись из-под строительного МАЗа. Водитель беспечно посвистывал и поплевывал, будто у него был полон рот песка, и он избавлялся от него по одной песчинке. Кассета крутила что-то англосаксонское, бархатный и воркующий баритон.
       -  Кто это? - спросил машинально Бамбино.
       - Синатра... А ты что, только Ободзинского опознаешь? "Мы с тобой идем по Уругваю" сипел?
- В школе...
- Бессмертное творение... Ты, небось, и не знаешь, что это не "Уругвай", а Париж... "Прогулка по Парижу"...
- Не знаю...
- Вот оно, поколение ноль. Я тоже не знал. Думал, что Уругвай. И ночь хоть выколи глаза. Слышен пьяный хохот попугая и гориллы голоса, да?
- Да... - несмело согласился Бамбино, хотя Белкин говорил не столько ему, сколько себе под нос и как бы в ближайшее пространство, не нуждаясь в ответах.
- А оказалось, Париж, и поет Фрэнк Синатра. Вот так всю жизнь. Думаешь одно, а оно на самом деле совсем другое.

Раздумывая, к чему бы это, Бамбино очнулся в уютном Измайловском садике, в летнем павильоне, на берегу пруда с лодками, лебедями и утками. Карусели крутили детей, бабушки по кругу катали коляски. Удивительно милая жизнь, о которой так быстро забываешь, попав в конторский конвейер. У стойки с грилями, правда, толпился народ, отпускники или гуляющие. Но Белкин не сунулся в очередь, которой хватило бы на два обеда, а приземлил коллегу за крайний столик, откуда можно было бросать корки хлеба в пруд уткам.
- Нравится?
- Конечно... А разве успеем? Встать в очередь?
- Не дергайся. Наслаждайся природой. Что будешь: табака, кебаб? Есть еще первоклассный лагман. Пиво, сухое? Коньячок для знакомства?
- А можно в рабочее время?
- Мы же не в рабочее. Мы в обеденное. Не бзди, малыш, мама не накажет. Наслаждайся.

Из задней двери быстро и бесшумно вынырнула официантка и, несмотря на самообслуживание, подошла прямо к ним. Белкин на мгновенье стал не похож на себя, излучив бесстрастной физиономией импульс теплоты. Она ответила тем же и с нежным удивлением провела ладонью по беззащитному затылку. "Ты че это обсыпался?" Между ними явно что-то было, давнее знакомство. Девушка оказалась не первой молодости, но со следами недавней прельстительности. Сетка чуть заметных морщин еще не портила черных ласковых глаз, полнота не перешла в толстоту, нежная пуховая шея, большая мягкая грудь под шелковой блузкой. Да, это женщина, от которых тают. Позавидовал Белкину, хотя еще не знал, в чем. И почувствовал сердцебиение, словив улыбку и себе. "Это Клара, - представил их Белкин. - Стройна, как гитара". Ей понравилось, и она с симпатией глянула на нового гостя. "Клара, угостим малыша? По первому разряду? С кистями?" Клара кивнула.

Все еще мнительно косясь на соседние столы, где посетителями уничтожалось с довольным урчанием что-то малоаппетитное, он увидел перед собой совсем другое. Совсем другого цыпленка, свежего, сочного и румяного, у которого под хрустящей коричневой корочкой еще и белое мягкое мясо, а не синяя кожа на косточках. Едавший с родителями в лучших санаторных столовых Совмина, Бамбино не ожидал такого от занюханной общепитовской точки. Не ожидал роскошного помидорного салата, не ожидал ароматного бульончика с сухариками, не ожидал холодной бутылки прозрачного "Ркацители". Не ожидал жареной картошки, изящно выложенной на блюде кружочками в обрамлении молочного зеленого горошка.

- Не хватает только яхт и пароходов, - окинул Белкин тускло-льдистым взглядом прилегающий пруд.
- А им не положено? - кивнул Бамбино на соседние убогие столы.
- Выплюнь из головы, - посоветовал Белкин. - Или ты за справедливость и равенство?
- Нет... - испугался Бамбино, что можно его заподозрить.
- А то. Сколько вам в дом прут спецзаказов?
- Три, - смутился Бамбино.
- Неплохо, - оценил Белкин. – Папан, маман...
 - И дедушка...
 - Ага. Кто самая мохнатая рука?
 - Не знаю... - его еще никогда не допрашивали с такой прямотой. – Дедушка, кажется... По должности... Но он не пользуется...
- Конечно! - похвалил Белкин его лепет. - Самый честный дедушка в партии. Им зато пользуются.
- Как пользуются? - с одной стороны было приятно, что Дедушка известен так широко. С другой удивительно, что даже такому молодому коммунисту.
- Как старым презером, маленький. Растянешь – и на всех хватит. Так или не так?
Дедушка – презерватив… Быть таким наивным, чтобы вступиться за честь семьи, не захотелось. Он все же не маменькин сынок. Но в то же время пахло оскорблением, и как тут защищаться, еще не сообразил. Тем более, приканчивая дарового и столь удачного цыпленка.
- Ладно, не надувайся. За сотрудничество. Будь здоров, расти большой. Бедные у тебя предки и честные.
- Почему? - опять удивился Бамбино.
- Что, и такие не в масть? Потому что не хватило шерсти сынка пристроить получше.
- Какой шерсти?
- На мохнатой лапе. Мохнатости не хватило. Место, прямо скажем, не первого сорта.
- А какого? - обиделся Бамбино, хотя и сам успел прекрасно увидеть.
- Хорошо, если седьмого. Наша контора, старичок, это отстойник.
- Чего отстойник?
- А ты, малыш, понятливый. Внешнеторговых чекистов отстойник. Заметил наши категории?

Бамбино напряг наблюдательность. Ну, одна категория на чистой половине, куда приводят иностранцев. Другая на замухрыжной, где только свои. И не всякий сотрудник без специального вызова переступит внутренний порог через внутреннего вахтера, с важным видом непрерывно, изо дня в день и из века в век, заполняющего какой-то толстенный журнал. Может быть, как раз именно попытками простых смертных беспричинно и безвызовно проскочить погранлинию, в основном ради буфета с ароматами истинного десерта. Попытался - прописался. А там кто надо проверит, зачем на иностранную половину намылился.

Но и это не все.
- Отстойник, малыш, это когда тебя выперли с загранработы и не знают, куда девать до пенсии. Либо еще туда не вперли и тоже не знают, куда девать, пока торчишь в очереди.
- В какой очереди?
- Ну, ты даешь, дитя природы. Ведь надеешься попасть в загранку?
- Надеюсь...
- И думаешь, тебя там прямо с биноклем высматривают, где ты?
- Мне обещали… - вырвалось как-то по-детски.
- Ах ты, масенький, поманили сосочкой… Там на каждую такую сосочку по сто сорок мордоворотов, кэгэбешники, штатные шпионы, министерские сукины сынки, цекашные племяннички, маршальские зятья. Вот тебя туда и не добросили, мохнатой руки не хватило. Дедушка слишком честный. Будешь здесь кантоваться, пока сам дырку не расковыряешь. Дедушке-то сколько?
- Семьдесят семь...
- Ого. Как ископаемое держат? Спешить надо. Гикнется дедуля - затопчут.
Бамбино сам не знал, почему он должен терпеть эту бесцеремонность. Но не выплевывать же съеденного и очень вкусного цыпленка обратно. Коллега, допивая вино, продолжал перекрестный допрос.
- Что кончил?
- Плехановский... - малыш слегка зарделся.
- Дамский, значит... В настоящий способностей не хватило? Бывает... Где работал?
- В НИИ экономики Медбиопрома...
- Ё... твою мать! И такой есть?
- Сейчас уже нет... Ельцин приказал ликвидировать.
- Ага. Из беглых крыс с корабля науки. На чем шпрехаешь?
- Перевожу с английского со словарем... - У такого типа не понять, по-дружески он или с оскорблением.
- Значит, ни на чем.
- А ты?
- Так же, как и ты. Только наблатыкался в торгпредстве.
- В каком?
- В стамбульском, малыш. В константинопольском. В византийском. В царьградском.
- По-турецки? - это было бы достойно уважения.
- Зачем? Вся Европа гундит по-инглиш. Плиз, райт даун май намбэ...
- Чего?
- Надеюсь, не импотент?
- Я? - Бамбину слегка обожгло. Неужто вот оно?
- Ну не я же. Наш бордельчик целиком импотентный.
- Как это?
- "Импоэкспомаш" - импотентный экспорт машин. Усек?
- Усек... - цыпленок с гарниром, два фужера вина, цветущая по берегам сирень, голова пошла кругом.
- Ни хрена не усек. Какой у нас может быть ё… импорт. Ну так как?
- У меня невеста... - выдавил малыш из себя, не зная, ответ это или нет.
- Ну, тогда все в порядке, - сплюнул Белкин вечную песчинку. - Тогда ударим по бабцам. Как?
- У меня невеста, - повторил Бамбино заклинание от всех посягательств и подозрений.

Обед, в сущности, короток, а он уже весь распластан и вывернут наизнанку. И Маман, главный венеролог страны, и папа Адольф, финансист в валютном управлении, и невеста Ника с походкой гордой всадницы... И Дедушка - все просверлено насквозь с равнодушием скуки, с тоскливой льдинкой в глазах. Нитяные перчатки на краю стола, стянутые со скрюченных пальцев. Клара их ничуть не боится и даже, подойдя на прощанье, незаметно поглаживает, отказываясь от белкинских двух десяток. «Это внутренние резервы…». Двадцать рублей за обед! - ужаснулся Бамбино. В родном буфете отдавал максимум рубль семьдесят пять. Еще ужасней мысль, что Белкин сейчас после выпивки сядет за руль. "Ты не боишься?" - показал он на пустую бутылку. Белкин только отплюнулся, но пристегнуться ремнем теперь хотелось покрепче. Клара сказала: "Приходите", и улыбнулась так, что Бамбино был готов остаться здесь навсегда.

- Ну как там в Чернобыле? - спросил он наконец, чтобы тоже что-то спросить.
- В Чернобыле? - Белкин надолго задумался, выворачивая снова на Щелковку, и глаза его как бы остекленели. - Про сорок первый год слышал? - очнулся он наконец.
- Слышал, - сказал Бамбино.
- А я видел. Что мы, б-дь, за страна такая, что ни случись - обратно сорок первый. И никуда от него. Календарь у нас зЕровый.
- Как это? - такого он не слышал даже от честного Горбачева.
- Он же хЕровый. Значит, стоит на нуле. Что ни случись – опять все то же. Пыль... Дым... Обломки… Толпы... Неразбериха... Беженцы голые и босые, в чем мать родила... И никто не знает, что делать. Мешки с песком бросают с вертолетов... Вершина, б-дь, радиационной защиты конца двадцатого века... Эта пыль уже до Алтая дошла. Толпы бегут... Всех гонят... Одних туда, других оттуда... Вот и все. Скучно.
- А ты там что делал? - наконец-то вопрос по программе.
- Ни х… я не делал, - сразу облегчил задачу сам Белкин. - С попом водку пил.
- С каким попом?
- С местным, с Савелием. Отцом. Батя такой волосатый. В квартале от правкомиссии в церкви сидит. В подвале. Сало там у него, бочка соленых огурцов, бутыли самогона. Не захотел эвакуироваться, приму, говорит, радиацию грудью. Как немца в войну. Врезали с ним за отца, сына и святого духа... За роботов...
- Твоих роботов? Роботы там работали? Много?
- Ну да. Навалом. Со свинцовыми мешками на яйцах.
- Как это?
- Ну как? Фээргешная тачка с граблями на крыше залипла. Комки с радиацией, сука, собрать не может. Наши лавочкины луноход приперли. Управляют сигналами. Б-дь, по Луне ползал, грунт собирал, а тут тоже к смоле прилип. По крыше не может. Куски графита лежат, жарят... Ну, тогда шлют самого послушного робота. Солдата с лопатой. Свинцовый фартук, намордник, и вперед... Или бульдозер-автомат у пролома застрял. Солярка, б-дь, кончилась, забыли заправить. Кому с канистрой бежать? Прапору-гэсээмщику? Рядовому Егорову. Морду портянкой прикрыл - и туда. Трактора нет - на тебе десять роботов с лопатами. Пушечным мясом ее, радиацию эту. Так и пойди доложи.
- Кому? - слегка вздрогнул Бамбино.
- Ну да, кому. Он не знает. Серый бугор тебя щупал?
- Кто?
Ничего не оставалось, как лихорадочно задавать вопросы и соображать.
- Ой-ей-ей, а я молоденька девчоночка. Мальчик своих перестал узнавать. Ну, ну, колись дяде. Хотел меня в евреи записать?
- Хотел... Он хотел.
- А в пидары?
- Тоже... - Что-то внутри подсказало, что лучше будет добровольное признание.
- Ну и как?
- Что как?
- Похоже?
- Нет...
- Что же будем докладывать?
Самое лучшее было бы сейчас этой машине врезаться в одиннадцатый трамвай или в светофорный столб.
- Нет, надо так надо. Можно сказать, «а если что не так, не наше дело, как говорится, Родина велела». Агент, еврей и педераст любой секрет врагу продаст.
- Я и не собирался... - аж пересохло во рту.
- Ну конечно, конечно. Мальчик честный пионер, кажет дяде тайный хер..
- Я думал, он вообще шутит... Просто глупая шутка...
- У калитки внук лежит, весь от крови розовый, это дедушка играет в Павлика Морозова...
- А ты откуда узнал?
- Думаешь, под столом сидел? Или микрофон ему в жопу вставил? Ну ладно. Не ты первый, не ты последний.
- Как это?
- Бзик у него такой. Одна, но пламенная страсть.
- Только насчет тебя или насчет других тоже?
- Насчет тебя тоже появится. Если не справишься с заданием. Он его каждому вновь поступающему дает. Особо секретно.
- Он что, из КГБ? Он же эксперт, я понял, по военной технике...
- По военной? Эксперт? Откуда?
- Противогазы... - припомнил Бамбино. - Атомная бомба...
- А ты бы спросил у него.
- Я думал, секретность...
- Правильно думал, маленький. Самый большой секрет, что он говно и фамилия его говно. Он тут начальником гражданской обороны...
- Гражданской обороны?
- Ну да. Кабинет гражданской обороны. Самое секретное оружие партии. Чекист-любитель в идеологическом бреде.
- То есть как?
- Ну так. Для таких цыплят, как ты. Желтоклювеньких. Настоящий чекист молчит и все знает. Он штатный чекист. Начальник первого отдела. Ты что, до сих пор не можешь отличить сумасшедшего идиота от нормального?
- Но он же характеристики подписывает...
- Не только подписывает, но и пишет. Сам лично пишет по поручению парткома.
- Почему же у вас сумасшедший...
- Это не у нас. Это у вас. Это везде. Страна непуганных идиотов, слыхал?
- Слыхал.
- Ты-то слыхал и видал. Такие же пеньки постановления пишут ЦК КПСС и Совета Синистров... Пленумов резолюции... Не читал?
- Читал... - сказал Бамбино машинально.
- Молодец. И даже изучал, наверное. Вот Серый бугор тебя проверит. Любит экзамены принимать. Наизусть требует. Каждый пункт. Если не понравишься - разоблачать будет. Это у него высший кайф.
- А в чем меня разоблачать?
- Как в чем? Что ты еврей и гомик.
- Как ты?
- Ну, куда мне... Ты будешь супереврей и суперпедик. Хочешь? Такую характеристику тебе сбацает, не дальше Калуги...
- Не хочу, конечно...
- Тогда придется поработать.
- Как?
- Ну, постучишь на меня мало-мало... Это не трудно. Да не бойся, в никакое досье не попадешь. Он же придурок-любитель.
- А зачем тогда?
- Биографию твою спасать надо. Жертвую собой, малыш, ради молодого товарища.
- Нет, ты серьезно?
- Ты даже не петришь, на какой сопле тут висишь. Очень серьезно.
- А за что он тебя... Ты вроде афганец...
- Это для него и есть серпом по яйцам. Они же нас бандитами считают.
- Кто?
- Хрычи, фронтовики. Они герои, а мы распиз-яи.
- А он участник тоже?
- Вертухай он. Охранник лагерный. В Манчжурии охранял пленных япошек, получил запись участника. Я его Серым бугром здесь прозвал, он балдеет... Ну что? Мистер Питкин в тылу врага? Приступай к исполнению. И характеристика в кармане.
Бамбино взмок, и цыпленок пищал у него в желудке. Но за весь обратный путь ни один гаишник даже не посмотрел в их сторону.

                *******

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ стряслось так быстро,  что и моргнуть не успел. Лето только разгоралось тонкой парфюмерией цветущей липы. Работа была пыльной и скучной. Кто-то там переговаривался с иностранцами, венчая подписание протокола если не коньячком, то шампанским... Там, в конференц-зале, для посвященных царила европейская аура, дымились дорогие сигареты и кофе, снимались пиджаки и вешались на спинки кресел, приспускались галстуки и закатывались рукава белых рубашек... Какие-то малознакомые представительные люди входили в состав делегаций и не выходили оттуда. А он даже не мыслил, как туда попасть. Ему, как негру в трюм, спускали смутные технические заявки, требуя срочную патентную справку.

- Ничего не поделаешь, маленький. Даже и сахар белый-белый должен делать черный негр. Служишь Ванькой Жуковым - хавай селедкой по морде.

Коллега Белкин может смыться в любую минуту. Только бросить небрежно: в Минприбор. Или: на "Молнию". Десятки институтов и заводов были к его услугам. Эксперт по промышленным роботам порхал, как мотылек. А он – только составлять запросы в патентные архивы, не отрываясь от стола. Разве что на чистую половину к факсу, еще тоже диковиному, только при руководящих телефонах. На бегавших «к факсу» пограничный дед также смотрел подозрительно, так и норовят свернуть в «чистый» буфет сквозь его бдительный фильтр. Особым письмом руководству дед затребовал особого курьера «оттуда» для относки и приноски факсовой переписки. Нечего шнырять кому вздумается. Так останешься здесь и без шоколадного батончика, и без пачки «Мальборо», дразнящейся там на витрине.  Ветераны альковного номера, наоборот, давно поостыли и любили подремать за столом вдали от начальства. Йога, скрестив ноги на стуле, в бодрые минуты отдохновения высчитывал на микрокалькуляторах свои биоритмы. "Чертовщина какая-то, - бормотал он. - По советскому "Электрону" завтра пик умственный и физический. По японскому - наоборот, умственная и физическая яма. Кому верить?"

- Конечно, японскому, - не задумывалась Сигизмундовна, тоже покидающая стол только на перекуры. - Какие сомнения!
- А фээргэвский почему равноденствие? - берет Йога третью машинку. - Западные немцы тоже считают точно. По всем статьям нейтральный день, как 22 марта. На границе плюса и минуса...
- Да какая, собственно, разница? - сердито закуривает она в широко распахнутое окно. А за окном, черт побери, сирень, кусок старинного, черт побери, недорезанного парка.
- Я тебя тысячу раз просил не курить в кабинете! - сердится Йога. - А наша большая ЭВМ выдает пик умственной и провал физической формы. И все запущены по одной программе со дня рождения.
- Надо со дня зачатия, - вставляет подвернувшийся Белкин .
- Разве? - тревожится Йога. - Я никогда не читал... Все методики начинают с рождения... Это стандартная методика. Так как мне завтра ехать на участок? Электричкой или на машине? Сейчас на кольцевой каждый день по пять аварий, а мне объезжать полкольца... А с электрички двадцать минут трястись в автобусе, это полная дисфункция на весь уикэнд...
- «В возникновении сексуальных дисфункций следует учитывать генетические, эволюционные и экологические механизмы, хотя точная оценка их влияния в настоящее время еще практически невозможна, а механизмы и пути их воздействия еще недостаточно выяснены», - вворачивает наизусть Белкин перед тем, как снова исчезнуть и не слышать в спину возмущенных выстрелов бабы Гали: "Да он просто сексуальный маньяк!" Что ей не помешает через час-полтора принять из его рукава свежую розу или ветку сирени.

Почему-то ей, а не роскошной Марине. Которая тоже сидела пристегнутой и более того, в любой момент ждала вызова по селектору. Единственная в нумере могла заниматься любой ерундой. Демонстративно лакировать ногти, подмазывать губы, смотреться в зеркальце или в окно, листать "Бурду" или болтать по телефону, лишь бы в момент, когда споет селектор, лениво отозваться: "Ну, иду..." С потягом, томно и медлительно, оказывая снисхождение, дразня открытыми ногами в тугих колготках. И быстро потеряв малейший интерес к новичку. "Это симптом, малыш. Ты для нее бесперспективен, хотя и неженат". Нет, значит, скорого выхода за границу. "Это серьезная охотница, малыш. Но ее погубят возможности." Марина служит девушкой для переговоров. Чуть трудный случай – тут же за стол против японцев или бельгийцев, блестеть сочным вырезом, обещающе улыбаться, подливать кофе и взглядом подталкивать к подписанию выгодного контракта. При большом напряге свозить их в "рафике" в Оружейку или просидеть вечер в кабинете "Советской"... Поменьше говорить, кивать и укоризненно или поощряюще качать головой. Это на них производит. Глазки так и блестят. Еще чуть-чуть, ну еще чуть-чуть, совсем уступят. Грандиозные проекты воспримут, купят лицензии... Раскошелятся... Марина возвращается в бывший любовный альков, небрежно бросая на стол браслетик или коробочку с косметикой. "Ну представляете, наглость. Мне какой-то мусор, а себе «дипломат» с кодом..." "Марина, ну зачем тебе дипломат? Косметика в комиссионке рублей на семьдесят потянет... А браслетик вообще на двести..."

- Ничего вы не понимаете, «дипломат» – это кастовый знак, он дороже всех денег…
Эксперт Бамбино, прикованный к патентной галере, уже думал, что это до конца жизни. Единственное место, куда ему разрешалась отлучка, кроме обеда, был главный патентный институт. И то при поломке секретарского факса. На входе в сектор висела на стене электронная машинка, которой в щель он совал пластиковую карточку с кодом. Новейшее изобретение учета и контроля кадров, свежий плод перестройки. Все твои минутные отлучки в компьютере начальства. Его единственная, пожалуй, содержательная начинка. "Если когда-нибудь дорастешь до профкома, будешь по этим ценным сведениям подводить итоги соцсоревнования. Получите длинную-длинную распечатку отлучек и случек, засядете сверять минуты... Кто больше рабочего времени провел над унитазом в сортире".
В офисе шелестели внешнеторговые чеки, порхая из кармана в карман, из портмоне в портмоне. Счастливчики исхитрялись за день по четыре раза добежать до "Березки" и вернуться либо с шарповским кассетником, либо с адидасами, либо с какой-нибудь вестью, из-за которой туда срывались и все остальные. Каждый был к чему-то причастен и посвящен, один Бамбино сидел на отшибе. Никто ему не предлагал чеки один за два, никто не обольщал джинсами или лайковой кожаной курткой.

- Вообще не понимаю, кому нужна эта работа, - сказал он грустно и уныло.
- Родине, - серьезно сказал Белкин. – Родине монополии внешней торговли. Мы с тобой крошки монолитного железобетонного занавеса. Весь мир, малыш, торгует, как хочет. Платит пошлину - и как хочет. Ты сделал, мне понравилось, мы договорились, утром деньги - вечером стулья. И только наши импотенты торгуют через стену. Толстую-толстую. Тупую-тупую. А ты щелочка в этой щели. Ты хоть представляешь, зачем варганишь свою справку?
- Смутно.
- Ну как же. Экономишь Родине огромные валютные средства. Вот это что? Ага, деаэратор, фирма "Юнген". Очаровательно. Так и хочется морду подставить. Значит, наши гаврилы из Минэнерго решили сшибить из бюджета миллионов пяток твердой валюты. Иначе, орут, всей нашей паровой энергетике полный п-дец. Так? Находят фирму с подходящей технологией... Замакаривают заявку. Ну, миллионов пять если схавают, то половину истратят на эту херню, а половину поделят. Но тут у государства сидишь ты. Сдаешь вот это симпатичное заключение. Что «что»? Правильно, что это уродство у нас весьма успешно производится в Братске и в Казани. Это называется как? От ворот поворот. Видишь, такая малость, крохотная справочка, и пять миллионов накрылись. Ну, они в жопу полезут, что это химические, а нам надо термические, в свете экологической безопасности, иначе перетравим всех на свете... Или подступятся к тебе с другой стороны. Могут пригрозить из ЦК. А могут приобщить к сосуду. То есть, дать пососать.
Скорей бы, подумал Бамбино, чуть ощутив свою пользу. И стал на свои справки смотреть с уважением. Дома тоже почувствовали его весомость: он, как Дедушка, несколько раз взял с собой папку с фирменными формулярами, патентными обзорами и статистическими справками. Устроиться за своим школьным, а затем студенческим столом, включить маленький цветной "Шауляй" с полуфиналом Бельгия - Аргентина, эх, эта Бельгия, красные дьяволы, так испортили нам настроение после такой хорошей Венгрии. Такой осадок, до сих пор першит, хуже Чернобыля, который, если по совести, как-то сгладился и существует себе незаметно, только на газетных страницах и в непонятных репортажах "Времени"... Кроме напоминаний Белкина. "Умерли еще трое. Хоронят, б-дь, в запаянных гробах... И сколько еще кандидатов в покойники... И все вокруг них врут". "И Велихов?" - с тревогой спрашивал Бамбино. "И Велихов, жирный атом". "И Легасов?" "И Легасов, полудурок курчатовский. Полстраны в могильник превратили… Еду и питье заразили".
Маман же уверяла, что все до грамма продукты, привозимые из распределителя на Грановского, проходят радиационный контроль. Все до крошки. В магазинах они, к счастью, ничего не покупали, а базары могли обходить: огурцы, помидоры, клубника, черешня в цековских и министерских буфетах внушали больше доверия. Йога вообще приволок на работу старый армейский дозиметр и обнюхивал каждого, кто входил в будуар, к огромному удовлетворению бабы Гали, которую только этим можно было успокоить.

Дом казался незыблемой крепостью, в которую Чернобыль никогда не проникнет. Маман на цыпочках вносит чашечку кофе со сливками и бесшумно удаляется - совсем как к Дедушке, который тоже сидит с папками и, временами просыпаясь над ними, пишет резолюции на жалобах в последнюю Контрольную инстанцию. Жалобах исключенных из великой партии или жалобах на не исключенных за свои неслыханные злодеяния и воровство. "Рассмотреть", - пишет дедушка и ставит закорючку-подпись в знак своего особого внимания этому недопрочитанному письму... Сейчас все требует особого внимания, сейчас время Большой Принципиальной Честности, как учит нас новый вождь партии Михаил Сергеевич Горбачев.

- Вот же б…, -  сплевывает эксперт Белкин свою песчинку. - Ну ничего их не берет, ничего.
- Кого? - искренне удивляется эксперт Бамбино. Белкин снова сплевывает и ничего не отвечает. Зато у него для коллеги сюрприз.
- Пора выходить в свет, малыш. Едем на Пресню.
- Зачем? - это как праздничный звонок в рабский трюм.
- Тебе низачем. Но командировочку выколотил на двоих. Проветриться на переговорах – ты у меня ассистент. По инструкции положено.
Командировочку полагалось отметить в том учреждении, куда их направили. Час и минуты. Прибытие и убытие.
Учреждением был выставочный центр, осажденный татаро-монгольскими полчищами. Густая и едкая пыль покрывала толпу. Громадные щитовые буквы зазывали на международную выставку электронно-бытовой техники. Но зазывать не требовалось - весь советский народ стекся сюда к узкой щели-калитке в рекламном щите.
- Б.., - сплюнул Белкин свое любимое словечко. - До чего я этих толп не люблю... У нас застой - толпы, перестрой - толпы... Ну где найти такую клизму?               
- Какую? - поинтересовался Бамбино.
- Чтоб весь этот запор прочистить. Ох и клизма нужна... Размером в дирижабль... Кстати, что такое запор?
- Как что такое?
- Популярно объясняю. Запор – ускорение в желудке, госприемка в жопе. А понос?
- А понос? – Бамбино понял, что ему не угнаться.
- Понос – перестройка в желудке, ускорение в жопе.
 
Пройти внутрь не с безумной толпой, а с посвященными, в час специалистов, было очень и очень лестно. В павильоне прохаживались только компетентные люди, подбирая буклеты, обмениваясь словом-другим с консультантами. Сказочный мир магнитофонов и видиков, пылесосов, холодильников, часов, светильников, телевизоров, печей, игральных и кухонных автоматов, швейных машин, миксеров, кофебаров, полотеров и прочих, порой загадочного назначения, предметов запросто мог свихнуть нормального несведущего советского человека. Поэтому его и пускали сюда узкой струйкой, крохотными дозами, чтобы не снес своей лавиной стенды и стойки престижных фирм. Площадка недоступного Запада из "Шарпа", "Филипса", "Сименса", «Панасоника», "Сони" в центре Москвы знаменовала эпоху открытости. В основном наших широко открытых ртов, сказал Белкин, протащив Бамбино между сияющими окнами витрин куда-то в нужную ему кабину. Там в закулисье, за ширмой, пили кофе и пепси его знакомые фирмачи в рубашках с приспущенными галстуками. "О, - узнали они, - Евгений!" Бамбине стало лестно и приятно, как будто узнали его самого. "Коллега Аркадий, - прозвучало, как музыка. - Насосы, экология, фильтрующие системы". Европейцы разулыбались и оказались шведами. Бамбино думал, что ему тут же предложат сувениры, но пока ограничились лишь парой чашек кофе. Дальнейший разговор шел на обрывках инглиша, и ухо выхватывало лишь "дизайн энжиниа", "овертайм", "юнит", "информейшн бьюроу", "мэниджмент", "бэч". Шведы, посерьезнев, покивали головами, но потом улыбнулись и пожали плечами. "Продакшн" и "сэплай", - уловило ухо Бамбино. После чего оказалось, что они не так уж плохо шпрехают по-русски. "Скажитье, Аркатий, почьему ваш пуплик, домохозяйк... это... школьник... синема... киносритель... перет пачки это... много-много... пуклет, реклам... Там перет, тут перет, еще перет, еще... Полна сумка. Сначки ладно, вот, вот, вот, перите. Этот макулатур... на выбрасывайт..."

По павильону уже катилась первая ошалевшая волна счастливцев, сметавшая со стоек буклеты, проспекты, рекламки, афишки. У каждого в руках росла толстая пачка. Где-то давали фирменные пакеты, где-то значки, и туда с глухим угрожающим гулом устремлялись людские лавины. "Советский человек, - опередил бамбинин ответ Белкин, - очень любит технику. Вери лав, ес? У него дома очень много всего. Вери мач эпэрэтс. Полный дом, понимаешь? Андэстэнд? Ес? Он должен много читать, понимать. Большая конкуренция, выбрать лучший. Ес?" Англо-русскоязычные шведы переглянулись голубыми своими глазами и, улыбаясь, закивали. Да, да!

Больше ничего, кажется, не было, но когда Белкин в администраторском закутке поставил подпись и печать на их бумажке, глаз мельком выхватил: "Для проведения переговоров".
- А как же переговоры? - спросил он наивно.
- Какие еще? - слегка удивился коллега.
- Ну эти... Зачем нас послали. Будут?
- А... Ты же только что провел. Забыл?
- Как провел? Вот эти?
- Эти, эти. Ты что думал, мы тут в настольный пеннис играли?
- Я думал... К переговорам готовились… А о чем переговоры?
- О чем? О нашем мудозвонстве, о чем же еще.
- Каком это?
- Испанском, каком же еще.
- Как испанском? Я что-то не пойму…
- Тот, кто это поймет, маленький, сразу станет большим. Там наши импотенты такого наворотили... - Даже к служебному выходу пробивались, как через подводную толщу, сквозь толпу, в которой каждый нес цветной глянцевый кусочек отныне доступного западноевропейского мира. - Купили лицензию и образец. Х-истика такая, настильно-раскроечный комплекс для Легпрома. Автоматизированный. Выполнили, б-дь, спецзадание Родины. Отрапортовали. За четыре с половиной миллиона. Привезли. Распечатали ящики. Ну, б-дь, накроим малышу костюмов. Хватит ему бельгийскую серятину носить. Распечатали, а там шкафа управления нет. Твою мать! Ну все есть, раскроечный стол есть, режущая головка есть, сапровский комплект с графопостроителем даже есть. А шкафчика нет, который это все в программу сводит. Все в шоке. Срочно запрашивают. А фирма отвечает: прочитайте, ребята, что в договоре написано. Прочитали, а там - черным по белому. Программный блок АСУ является комплектующей частью и приобретается фирмой по отдельному договору. Ну, обычно они заказывают шведам. Вот этим, лавочка АSЕА. Ну, мы бегом к ним...
- А почему ты?
- Автоматика, маленький. Ближайшая родня роботам. А может потому, что я на шведке погорел.
- Как на шведке?
- Ну как... Как у Чехова. Как можно прогореть на шведской спичке?
- В Швеции? - глупо спросил Бамбино.
- Шведки водятся не обязательно в Швеции. Шведки водятся везде. И в Стамбуле тоже.
- В Стамбуле на шведке?
- Длинная история, малыш. Но прекрасная. История длинная, любовь короткая и прекрасная, - поправился он. - Как и все хорошее в нашей солнечной системе.
- Ну и что шведы? – уклонился от подробностей Бамбино. - Что сказали?
- А что могли сказать шведы? То же самое, что Буратино папе Карле. Слышал когда-нибудь?
- Что это? Нет...
- Пососи деревянненького, сказал папе Карле Буратино, показав свой длинненький... нос.
- Как это?
- Шкаф попадает под запреты КОКОМ. Стратегические электронные технологии. Шведы говорят, если нам продадут, их удавят. Они сами процессуру покупают в Канаде и клепают управляющие системы. Застукают на продаже нам - кишки выпустят. То же самое и из испанцев. Тепсрь на этих раскроечных столах только закройщиц трахать.
- А дальше что? - спросил Бамбино наивно.
- Я же говорю - закройщиц трахать, - заклинило Белкина, пока он возился с открыванием "Жигуля". – Серому бугру доложи результаты. Получишь первый балл.               
- А какие же результаты? Значит, переговоры не удались? И какая будет реакция?
- Результаты... - "Шестерка" прорвалась на набережную и пошла по дуге, но не в сторону офиса. - Реакция... Научная литература утверждает... Некоторые авторы сообщали об усилении слюноотделения... выделения слизистой оболочки носа... то есть, соплей... а также об усилении функции слезных желез во время цикла сексуальных реакций. Понял цитату?
- Понял... - Бамбино сам не понял, почему он почувствовал слюновыделение.
- Если понял, то двинем по чехам.
- По каким чехам? - тут уж трудно было уловить.
- Короче, сегодня мне женщина изменила. Заменишь?
- В чем? – тут уж во рту пересохло. Неужели началось? И как себя вести?
- Не бзди, не в радость Серому бугру. Вернее, не в полную. Неполное удовлетворение. Чехи пригласили на дринк, две персоны. Поехали?
- А это надолго? - совсем другое облегчение. - Я вообще позвонить должен...
- Без спроса ни на шаг? Рано впрягся, маленький.
- Просто должен сказать, где ночую... Дома или на даче. Чтобы не волновались.
- Где, малыш, нам ночевать, может только х… сказать. А потом куда хочешь тебя отвезу. Согласен?
- Все равно предупредить надо…
- А у невесты ты еще не ночуешь? 
- Нет, она тоже с родителями... Мы вообще встречаемся... На просмотры ходим...
- Просмотры? Есть такой вид секса?
- Нет, настоящие просмотры, - зарделся Бамбино.
- Я про настоящие и говорю, - подтвердил Белкин. - А кстати, после чехов можем и устроить. Хочешь? И будет с кем. Не пожалеешь.
Бамбино начал усердно объяснять, что все-таки их просмотры настоящие просмотры, во ВГИКе, на "Мосфильме", в Доме кино или спецзале "Союзэкспортфильма", куда Веронику приглашают как начинающего кинокритика... И ничего предосудительного в этом не может быть, и намекать тут совершенно не на что.
- М-м, - рассеянно отозвался коллега. - Уж не хочешь ли ты сказать, что еще не переспал с невестой?
- А что, обязательно? -   хоть выбрасывайся на ходу из машины, но хочется держать такой же небрежно-непринужденный тон бывалого френдбоя.
- Ты что, малыш, с луны свалился? - пожалел его Белкин. - Сейчас иначе не бывает. Вот я перед тобой, жертва пуританских предрассудков.
- Какая жертва? - послеобеденный час пик позволял обстоятельно обсуждать тему в густейших пробках.
- Сперва женился, а потом переспал. Испортил, б-дь, жизнь неповинной девушке. А заодно и себе.
- Как же ты так? Ты-то не с луны, наверно...
- О, молодец, маленький. Показываешь зубки. Так и надо. Конечно, не с луны. Глянул бы на меня где-нибудь летом восьмидесятого, в ташкентском госпитале. Морда как сковородка, одно обгорелое мясо, когти как у Кащея бессмертного, лысый, слепой...
- Лысый? - не поверил Бамбино.
- Лысый и незрячий, - подтвердил Белкин. - Потом, правда, странные вещи стали твориться. У меня до этого волосня ведь совсем не вилась. Нормальные были, нордические... А когда думал, теперь совсем никакие не полезут, - завились, как у барана. Серый бугор в евреи записал за кучерявость. А может в самом деле ген от теплоты прорезался? Прабабушкин какой-нибудь? Пойди, доложи: сознался. Вот е… твою мать, был прямой, стал кучерявый. Брови тоже вьются, но по другой причине. С мудей пересаженные. И вот, б-дь, лежу, думаю, всё, кому я на х… нужен такой, кусок голого мяса, первый идиот афганской войны... И вдруг, как в тумане, - нежное лицо, такие глаза с персидским разрезом... Под глазами марлевая маска, чтобы не заразить, в глазах слезы... И нежный голос, "хочешь, я тебя никогда не брошу?" Конечно, хочу. Такие передачи. Шоколад обалденный, конфеты, фрукты, Вся палата стонала: только не отказывайся, пусть не бросает! Я вообще думал, простая медсестра... Вот б-дь, куда же ты лезешь, образина... Баба за рулем - это бедствие. Как в постели раскинулась, не обойти... Раскинулись ляжки у Машки... И буфер бушует вдали... Говорю: выходим за ворота - и сразу в ЗАГС. Гад буду. Ну и поволок...

                ****************

ЯВКА К МЕСТУ дринка прервала рассказ, и Бамбино пока не узнал, в чем же белкинское несчастье при таком везении. До сих пор все наоборот, складывалось довольно удачно... Не считая, конечно, ожогов... Фуршетный кабинет почему-то в "Пицунде", у черта на рогах, но почти не уступал лучшим домам Филадельфии. Наконец-то сбылось настоящее международное сотрудничество, о котором мечталось. Бамбино обожал шоколадные вафли и начал их грызть под шампанское и поощрительный белкинский взгляд.  Какой договор обмывали, толком не понял, но все были очень довольны друг другом. Поднимали бокалы за чудесное чешское стекло и за не менее чудесные чешские пиво и обувь. Какое отношение имеет к ним Белкин "с супругой", он так и не понял, но земляки Швейка все время подходили к ним, с чем-то поздравляли и чокались. Закуски во рту таяли, говорить ничего не требовалось, только кивать, и это облегчало дело. Только один высокий худой чех с седым коротким бобриком задержался возле них и нуждался в ответе.

- Это правда, что у вас будут теперь совместные фирмы? И с западными партнерами тоже?
- Обещают, - Белкин уважал их хозяйское пиво в маленьких темных бутылочках. - Если будем вести себя хорошо.
- А что значит такое хорошо и что значит такое плохо? - спросил чех, кажется, единственный из присутствующих, который в чем-то сомневался. - У вас будут совместные фирмы, у вас разрешили критику... Начали писать много правды... Вы не боитесь, что к вам тоже придут танки? Как ваши к нам в шестьдесят восьмо? Когда у нас все поняли про то, что Горбачев у вас понял сегодня…
- Что же он такого интересного понял? - невинно удивился Белкин под молчанье Бамбино.
- Что нужно прогнать бюрократов... Открыть это... Вскрыть коррупцию... Злоупотребления... Не взирая на лица любых министров... Рассказать правду про историю... Обновить лицо социализма... Разрешить дискуссии и отпустить производство в это... самопокупаемость. Больше сделать выборов… Мы один раз не мечтали такого, что вы сделали десять раз, когда вы прислали свои танки. Я очень рад, что мы теперь снова вместе. Как это? С человеческим лицом, да?
- И с танками? Кто их тогда введет? - Ваши танки или американские? Или лучше китайские?
- Неважно какие, - загадочно предсказал чех. – Скорей всего ваши же. Вы же их и введете.
- Танки с человеческим лицом?
- Думаю, и у вас этого не потерпят…
- У нас разве что сухой закон не потерпят. В Москву в танках за водкой – прекрасная идея. А то мы уже такого понаделали, что кроме как у вас и выпить негде.
- Выпить к нам будете приезжать, - сухо улыбнулся чех одним тонким ртом. - У нас всегда сливовицу найдете, хотя несмотря на то, что своих танков немного не хватает, да? Я вас не обидел?
- Мы обижаться не имеем права, - сказал Белкин. – А только утираться. Ну-ка, ё-ни, бамбинчик... Видишь, импортный ликер. Изысканный напиток, на втором месте после политуры. Сладенький, как раз для тебя. Сколько же нам еще будут в рожу плевать, как ты думаешь?
- Как плевать? - Бамбине показалось, что если чех прошлым и мог быть недоволен, то теперь он действительно вполне счастлив за оба наших прозревших народа.
- Вот так плевать, понял? - Белкин вдруг взял руку Бамбино с ликерной рюмкой, поднес к себе ближе и плюнул в недопитый остаток. - Подойдут и плюнут. Где мы только ни наследили... Возьми, малыш, другую, не бойся. Что же мы, б-дь, за чудище такое.

Бамбино слегка испугался, что выпитое подействовало на коллегу. Но тут Белкин снова повеселел: к концу вечера возникли две красотки. Почему-то они сразу заметили Белкина и повисли на нем, целуя в одну и в другую щеку. Тускло льдистые глаза от этого заметно подернулись масляной пленкой.
- Я думал, мои козы забрели на чужой огород... Где же вы заблудились? Извиняюсь за слово "блуд"...
Официальная часть давно кончилась, вся публика смешалась и слушала скрипачей.
- Эта цапля на таможне застряла, - показала одна коза на другую. Она была маленькая, смуглая, с челкой и оливковыми теплыми глазами, бархатная, улыбчивая и подвижная. На кого-то знакомо похожая, но на кого так сразу не решить. - Я ее жду час, пошел второй...
- А я застряла. На таможне в Шереметьево. Идиот-канадец прямо там начал Евангелие раздавать. Для вашей перестройки. Целый чемодан приволок. Вы обратились к истине и это вам очень нужно. Два часа улаживали. Никак не мог понять. Почему для себя одну можно, для презентов три можно, а если чемодан бескорыстно - это уже контрабанда подрывной литературы!
- Это еще что, - сплюнул Белкин песчинку. - У нас у одного чувака таможня забрала "недельку".
- "Недельку"! - захохотали девушки, вторая из которых была крупная и белокуристая, со множеством кудряшек, падающих со всех сторон на лицо. Похожая на большую овцу, она была шумнее и решительнее маленькой, которая на кого-то поразительно была похожа. - За что "недельку"?
- За пропаганду порнухи, за что же еще? На семи трусиках - семь позиций. Таможня очень заинтересовалась. Изучали полдня, протокол написали. По идеологическим причинам провоз запрещен. Насмерть. Письмо наваляли. Партком будет обсуждать. Вот Бамбино может продвинуться, если за оргвыводы проголосует.
- Бамбино? - заинтересовались и восхитились подружки. - Ой, правда, такой румяный, молоденький! Где ты такого взял?
- Наш гитлерюгенд! - с непонятной гордостью ввернул Белкин. - Адольфович наш. А я Коминтерн, Кимович. Вот и встретились на узкой дорожке. Сейчас двинем обмывать классовую дружбу. Возьмем Бамбино?
- Ой, конечно возьмем! - у них-то не было малейшего сомнения. Но ему с дачи должна была звонить Маман. Не позже двадцати двух.
- А ты сам позвони, - Белкин блистал находчивостью. - Ты что, никогда не ночевал у друга на даче?
- Не ночевал... - застеснялся Бамбино.
- Это уникальный экспонат, - пробормотал Белкин. - Вы представляете, он не ночевал на даче у товарища. А у подруги?

И сам вызвался позвонить Маман. Взял телефон, исчез, а потом появился сказать, что все в полном порядке... Зная мнительность Маман, это было удивительно. Дальнейшее Бамбино мог вспоминать только урывками, кроме самого страшного. Почему-то тому, что "все в порядке" он, точно помнит, сразу поверил. Без капельки сомнения. Куда ехали - убей бог, не помнил. А что долго - помнил. Чуть не полночи. И долгое летнее солнце все закатывалось, закатывалось над Москвой, окрасив кромку неба непрерывным багрянцем. Белкин заезжал куда-то не туда, разворачивался, переспрашивал у девиц и, ныряя под светофорный "стоп", успокаивал: "Красный - это последняя фаза зеленого..." На самой последней фазе, когда казалось, что закат перешел в рассвет, они нашли в пятиэтажной хрущобе что-то искомое. Где-то в районе Вернадского, если еще крутиться и крутиться...

 Крохотная двухкомнатная квартира, машина брошена во дворе. Из большой белой сумки девушки выгружают бутылки вина, ликера, пива, бутерброды и куски телятины, унесенные с презентации. Как эта провизия в сумку попала - Бамбино даже не усмотрел. Как ни странно, в пустой и как бы ничейной квартире, с отсутствующими хозяевами, на телевизоре равнодушно стоял плоский ящик видеомагнитофона "Сони". На стене в маленькой комнате, кроме того, висели портреты эстрадных звезд, и Бамбино понял, на кого похожа маленькая переводчица. Конечно, на Мирей Матьё. И этот ласковый, мягкий, слегка вопрошающий взгляд... Как вкусная и нежная маслинка. "Начнем?" - Белкин без долгих вступлений нажал кнопку, и на экране засветилась сочная белая грудь, которую массировали чьи-то жадные руки. Бамбино ждал, что девушки застесняются и запротестуют. Но они очень удобно свернулись на паласе между апельсинами, бутылками и бутербродами, а Белкин выгодно разлегся, возложив стриженую голову на крупные мягкие бедра кудряшкиной.

Такое неудобство, как полное отсутствие воды, прошло сначала незамеченным. Если не считать, что все подходы к дому перерыты траншеями полного профиля. Ни горячей, ни холодной. Вместо чая и кофе шли соки и пиво. Унитаз с приветливым журчаньем поглощал жидкие отходы организмов, исправно   шнырявших в кабину. Девушки по очереди сбрасывали с себя голову Белкина и без особого стесненья удалялись туда журчать, даже не слишком плотно прикрываясь. Бамбино в это время мучительно боролся с плотью, как и подобает от вида голых потных негритянок в разных фантастических позах и от близкого шороха индийско-марлевых юбок, приправленного пряной женской парфюмерией.

- Слишком много дерутся, - недовольствует Белкин, хотя дрались между собой девушки-лесбиянки. - Это вгоняет в сон.
- А что не вгоняет? - словно бы с намеком и с прищуром пустила овцедевушка дым "Честерфильда".
- Хороший стриптиз, - сказал Белкин. - Но этого у нас не дождешься.
- Может, показать? - лениво потянулась она. - Ты как, Лялька? Музыка в самый раз...
Музыка стала представлять собой страстные хриплые ритмичные вскрики распаленной экзотической дивы.
- Два высших образования не позволяют, - отвильнула симпатичная маслинка, достаточно, впрочем, размягченно. - Если бы кончить только среднюю школу или ПТУ. ..
- Кончить среднюю школу... - повторил Белкин. - Это звучит гордо. Целую среднюю школу... кончить. Малыш, ты когда-нибудь кончал целую среднюю школу?
- А какие у вас два высших образования? - попытался увильнуть и Бамбино.
- Лялька у нас говорящая летчица, - объяснила кудряшка, хотя хотелось говорить совсем не с ней. - МАИ и иняз. Правда, здорово?
- А вот скажи, если летчица, - Белкин слегка оживился. - Что такое реактивный самолет, если летчица?
- Реактивный самолет? - удивилась маслинка. - Ты что, серьезно?
- Очень, - Белкин все в своих уланских перчатках. - Если правильно не скажешь - защекочу.
- Ой! - поверила она. - Ну, реактивный самолет... Это самолет без пропеллера... Без винта, то есть... На реактивной тяге...
- Брысь! - Белкин наконец стащил перчатку, пока одну, и сделал ей скрюченным пальцем "козу" в пах. - Придется тебе сделать пропеллер... На реактивной тяге...
Девицы почему-то прыснули, особенно овечка, а более милая для Бамбино маслинка стала царапаться с Белкиным, дрыгая при этом смуглыми стройными ножками. Бамбино осторожно избегал участия, как подобает имеющему невесту, но Белкин так легко не дал ему отделаться и отделиться.
- Атас! - крикнул он, спасаясь. - Не меня! Среди нас девственник!
- Девственник? - застыли девушки. - Ну и что?
Бамбино ощутил, как запылала левая щека. Такого свинства от товарища не ожидал. Тем более, это была истинная правда, переданная другу под большим-большим секретом. Тогда как правая, наоборот, похолодела, как лед.
- Как что? - Белкин продавал его ни за грош, как предмет. - Где вы теперь увидите живого девственника? Это музейный экспонат. Вопрос в том, сохранить его для потомства или...
Бамбино не знал, дернуться ему на выход немедленно или сделать вид, что понимает шутки и тоже может поблистать непринужденностью.
- Или что? - Белобрысая овечка заинтересовалась всерьез. - У меня, еще никогда не было девственников...
- Может, ты сама ей никогда не была? - спросил Белкин.
- Может, и не была! - радостно тряхнула она водопадом кудряшек. - Надо личное дело поднять в детсаду. Это только мои сексоты знают, которые его заполняли.
- Думаешь, с тебя уже тогда глаз не сводили, такое кэгэбешное сокровище? - усмехнулась маслинка в низкий микрорайонный потолок.
- Как и с тебя, и с тебя, и с тебя, - весело заявила кудряшка всем сразу. - Им все нужны, без разбора!
- А ты разве сама не подсексотничала? - мило спросил Белкин.
- Конечно! А как иначе! Так же, как и ты, и ты, и ты, - снова показала на всех. - Любимое занятие советских людей! Разве не писание отчетов? Или с вами не собеседовали?
- Собеседовали, собеседовали, - сплюнул Белкин вечную песчинку. - Может, вот малышу вышло послабление. Он же девственник, даже невесту не трахнул...
- Я вообще-то прошу! - взыграла честь в Бамбино.
- Малыш, да мы тебе просто сочувствуем! Правда, девушки? Тебе надо помочь.
- В этом деле никому не бывает послабления! - упрямилась крупняшка. - Особенно сейчас, когда на нас полезли, как мухи на... навоз. Такие возможности открываются. Гласность!
- Не бойся, ЦРУ тоже не брезгует, - успокоил ее Белкин. - Всюду секс и насилие, как в нашем микроскопе. А давайте разделимся, одни пойдут стучать в КГБ, другие в ЦРУ.
- На что стучать? - спросили все хором.
- Это придумаем, - пообещал Белкин. - Надо только посовещаться. А то в сон тянет.

Он уже обнажил свои клешни и нагло лез маслинке под блузку. Бамбине страсть как хотелось туда же. Маслинка ему нравилась больше овцы. И руки у него поприличней белкинских. Ей должны быть приятнее. Но Белкин, как отвратительный тощий рак, уже тащил ее в соседнюю смежную комнату. И она совсем не ужасалась от этих розовых костных клешней, а совсем доверилась им... Прощай, Мирей Матьё. Мечта.

- Ну что, будем пассивничать? - овцедева приблизила к нему мокрые губы, обдала винно-табачным выдохом. От такой доступности дух захватило, и он бы не устоял. Рано или поздно это должно свершиться, и почему не здесь и сейчас? В такое время рвутся и стираются из памяти плакаты и альбомы с множеством прыщей, нарывов, шанкров, нагноений, прочитанные раньше букваря, самое первое чтение, когда молодая Маман лишь только начинала в НИИ кожвензаболеваний... И мальчик Адик подолгу разглядывал их, учась и читать по слогам... И все остальное, повторяемое много лет перед школой, институтом, стройотрядом, международным турлагерем... Все обязано рухнуть перед этими коленями, необъятными и ослепительно белыми сквозь индийскую марлю, которыми она все плотней придвигается к его ослабевшим коленям... Перед свободно прыгающей грудью, двумя мячами под паутиновой блузой. Перед голыми руками с такой нежной кожей, перед влажным взглядом в щелках между кудряшками.

- Ты что, и правда мальчик? Такой большой, интересный...
Нет, не плакаты и атласы кожно-венерического детства. Не ежевечерние мамины сообщения о новых жертвах сифилиса, гонореи, СПИДа, о тухнущей крови и заживо гниющих тканях.

Нет. Совсем другое спасло его многострадальный моральный облик. Что-то начало происходить в животе. Все фуршетное пришло в конфликт с послефуршетным. Эти маринованные маслята, скользящие в пищевод... Эти сочные сардельки с кисловатым соусом... Этот виноград вперемешку с пивком и шампанским, а также ликером и сливовицей... Ананасовое желе и мороженое со взбитыми сливками... Что-то в отдельности и все вместе… Вступившее сейчас, после бутербродной и алкогольной добавки, в непримиримую реакцию... Может, рыбное ассорти с лимонными кружочками? Или фаршированные помидоры под майонезом?.. Пучить начало давненько, но сперва терпимо, а потом постепенно расперло. Самое время было сходить в кабинет, но без воды там только наследишь, а оставлять после себя такое негалантное мнение... Теперь уже распирало всерьез, по-настоящему распирало, что-то там сильно просилось наружу, похоже, жидкообразное. Перестройка в желудке, ускорение в ж… Но попробуй вот так встань и без всяких объяснений рвани туда... Не знаю, куда… Мимо парочки, притихшей в смежной комнате. Под удивленным слегка овечьим зовущим взором... Все сразу догадаются!
Он сидел неподвижно, с застывшим лицом. Шевельнешься - и что-то лопнет внутри. Еще хорошо, что внутри, легкая смерть. Лучше, чем несмываемый позор в штанах. О, господи, за что?

- Ты что, боишься дотронуться? Я не кусаюсь...
Да лучше бы укусила. До крови. Перебить эту гнусь. Или подняться уйти? Совсем, по-аглицки? Почти три ночи, неизвестный район, зато сколько кустов и траншей... Только бы выбраться. Но как это: чувак вдруг вскакивает и от девушки бросается в дверь. Кто он после этого? Проклятые шпекачки из посольской, говорят, кухни…
- Слушай, с тобой неинтересно! Застыл, как истукан! Я тебе разрешаю, ну? У тебя руки есть? А все остальное? Может, хочешь потанцевать?
Встала и потянула кавалера за собой, от чего он чуть не лопнул. Еще немного, и она отчаялась. "Ну тебя". Устало переваливаясь, отчалила к своим. "Он не девственник, а импотент у тебя... Выпучил глаза и не шевелится. Скучно..." - услышал оттуда Бамбино.

Опозорить девуш... То есть, Дедушку нравственно и морально не удалось. Но опозорить физически оставались все предпосылки. И даже более того. Остаток ночи до открытия метро представлялся кромешным адом. Убежать - нехорошо. Просраться - невозможно. Терпеть - смертельная пытка. И все смертельнее с каждой минутой. Большой белый бездонный унитаз с журчащей водой из бачка - вот, оказывается, счастье жизни. Или хотя бы строительная яма в пустом дворе… Счастье, с которым ничто не сравнится. А они что, резиновые? Ведь все то же самое... Почему? Одним можно все, а другим нельзя даже попробовать. Все у него не так, как у других, посвященных. Ни Бомбея, ни Мюнхена, а затхлая контора с режимным присутствием. Ни банкета, ни бл-док, а позорный понос.

Слезы навернулись на глаза. Ну почему, почему? Правильно говорила Маман: сиди дома. Дома так хорошо. Вода журчит в туалете. Ну скорей бы рассвет. Хоть на крошечку. Нет, не успеет. Штаны... Все стало так все равно, что поднялся и пошел. Как переполненный шар. В соседней комнате увидел трех человек в одной широкой кровати. И услышал: "Малыш, прыгай к нам!" Но сумел только без всякого ответа всем корпусом выломиться в квартирную дверь. В неизвестность рассвета.

                ***

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БАМБИНО всегда нужное торжество. Притом наредкость удачный обряд новопосвящения и прощания с летом. Перед детсадиком, школой и институтом. Маман так и называла: "Наше прощание с солнышком". Когда-то лимонадно и пироженно. Теперь шашлычно и романтично. Пикник на траве у ручья возле дачи. Самые-самые друзья семьи и дома. Давние, а к ним для усиления один-два новых важных. Выбранных мамой.

- С Вероникой будет ее научный руководитель. Известный критик и сценарист. Не Каплер, но не меньше. И новый товарищ Адика. Афганский герой! Они так подружились! Очень помогает ему на новой работе. Ведущий специалист по роботам. Вы представляете? Роботы! Это так современно. Он про них столько расскажет! И про Афганистан!
Хорошо, что малыш не родился месяцем раньше, когда еще переживал стресс. А может, было б лучше? И не затребовали бы.
- Ты что, маленький, надулся? Дома ругают?

Дома как раз все прекрасно. Маман участливо спросила, удалось ли помочь инвалиду-афганцу. Раненому воину-интернационалисту. Это так благородно. Поехать ради этого в Чехов! "Я надеюсь, у него опыт есть, он ночью ездит аккуратно? Нет ничего святее помощи раненому товарищу. Ты, наверное, так переволновался!" Он достоин почетного места.

Еще бы. Вот он, коротенький успешный звонок героя маме. Мстительно захотелось выложить все. Чтобы попасть на пробу Вассермана? Давний мамин ультиматум на все случаи жизни. "Я тебя упеку на пробу!" Не страшно, подумаешь, всего пробирка-то из вены, но как-то оскорбительно. Вместо детского «в угол». Нет, конечно. Только не это. Вот Афганистан. Да ничего он про него не расcкажет, он там и не был. Как не был? А так. Первый раненый афганской войны. В первый же день, прямо возле границы. Ничего не успел. И вообще. Видела бы в постели сразу с двумя переводчицами. Штатный развратник твой почетный гость.
Но это только сразу. А не сразу – теперь терпи.

- Для тебя старался, малыш. Пора доклад делать, тему подбрасывал. Самую натуру. А то бугор заждался. Порадуй старенького. Скоро характеристику получать. А он тебя еще не прожевал.
- Зачем характеристику? - вздрогнула в Бамбине надежда.
- Зачем-нибудь. Колесо истории крутится. Посидел в карантине - пора наружу вылезать. Может, тебя уже ищут...
- Кто ищет? Зачем?
- Узнаешь. Дед Мороз с подарками.
- С какими подарками?
- Ну, все тебе сразу скажи... Пуля героя найдет.
- Так что же, прямо так и доложить? Как ты сразу с двумя?
- Маленький, а что здесь такого? Бывает и с тремя, и с четырьмя... Как повезет. Изредка с одной.
- А ты же говорил, тебе женщина изменила... Я думал, вот она вернулась...
- Это другие, малыш.
- Сколько же их у тебя?
- У... Кто же считает. Сегодня ни одной, завтра десять.
- А официантка?
- И официантка. Только какая? Официанток тоже, малыш, хватает.
- Вот та, в Измайлове... И ты что, сразу со всеми?
- Маленький, есть же научный закон сохранения сексуальной энергии. Если кто-то один не трахается ни с одной, кто-то другой должен со многими.
- А они тебя...
- Нет, малыш.
- На части не разорвут?
- Любящая женщина, малыш, не разорвет.
- Так тебя все они любят?
- Обязательно.
- А ты?
- Что я?
- Их всех тоже? Любишь?
- Это дело нельзя не любить. Очень, малыш. Не могу утаить. Видел крошку? Ведь мимо не пройдешь. Жемчужина.

Моя маслинка, подумал Бамбино. Под тезис, что неприлично в наше время нормальному бою и мену терять девственность в брачную ночь. Что нормальные невесты таких сейчас за людей не берут, и кроме презрения ничего не испытывают. И еще заподозрят, что болен. В общем, тьфу на тебя. "Этого хочешь? Смотри, малыш, дело твое. Но я как товарищ искренне мог бы..." И тускловато-тоскливые льдинки: не то издевается, не то в самом деле.

С другой стороны старый удав. "Нетелин! - как в армии из строя. - Чего не заходишь?" И генеральской походкой, как в штаб, - в туалет. Сотрясать кабину громовым харканьем. Бамбино слушает и гадает, в чем приказ: зайти немедленно, после опорожнения, или вообще, так сказать. В обеденном буфете тоже риск встретиться. Если за столом не окажется третьего.
- Что, Нетелин, молчишь? Сообщить нечего?
- Да пока нет...
- Дружка уже не хочешь закладывать? Вы же дружите, знаю! В машине ездите. Куда он тебя возит? Смотри, даже знаменитый певец пел: «Если друг оказался вдруг! Пойдешь как соучастник!»
- Да нет, по делам… Во ВНИИПИ... В торгово-промышленную... Обедать иногда по пути...
- Обедать? Молодец. Рестораны ему подавай?
- Да нет... Просто хороший цыпленок... Или мясо-гриль... Кафе в основном.
- Знаем, кто в этих кафе обитает. Двусмысленные предложения были?
- Как... Какие?
- В баню приглашал? В номер или в сауну?
- Да нет... Он в баню вообще ходить не может, обгорелая кожа не переносит.
- Дак что же... Грязным ходит? Немытым?
- Нет, ну в душе же можно...
- А... да.
- Ему бриться тоже трудно. Кожа легко ранится. Обдирается.
- Пусть бороду носит, у нас не запрещается. С бородой пидараса виднее.
- А когда зарастает - волдыри идут. Но он вообще больше насчет женщин...
- Это для маскировки. Для сокрытия истинной сущности. Продолжай наблюдение. Обязательно попадется. Как здоровье дедушки?
- Спасибо, не жалуется...
- Можешь привет передать. Скажи, рядовые коммунисты на него надеются... Чтобы как в старое время... Таких вот барышников... Сукиных сынов... Каленой метлой! Говоришь, женщины? Развратничает? Факты есть? В стенгазету написать можешь?
- Зачем? - оробел Бамбино.
- Да, не надо раньше времени. Продолжай. Раскрыть себя - провалить операцию. Можешь сделать мне краткое письменное сообщение. Секретность гарантирую. Жду.
Серьезно относясь к заданию, Бамбино теперь осторожно выглядывал в коридор прежде, чем туда выйти из будуара или туалета. Не попадется ли удаву, который сходу заглотит. И смутно начал постигать некую закономерность. Удав требовал отчета у кролика только когда обнаруживал его в поле зрения. А в остальное время, видно, забывал о его существовании, углубленный в таинства гражданской защиты. Эта догадка несколько скрасила жизнь, но и несколько осложнила, требуя лишней осмотрительности.

Выдавить из себя: "Приглашаю на свой день рождения" оказалось не просто. Но Маман категорически настаивала. "Адик, у нас с тобой с детства твердое правило, помнишь?" Он уныло кивал. "Это установлено со школы и не отменится, пока я жива!" Маман должна лично знакомиться. Ни один новый друг не миновал ее глаза. С избранными - на дне рождения. Там она отбраковывала всех сомнительных по курению ли, по лишней рюмке или по прыщу над губой. Помнится, начиная уже с третьего класса. Развратный третьеклассник - это было ее достижение в классификации однолеток. И что еще опаснее - третьеклассница. Все стадии сифилиса вспоминались в тот же вечер, еще не успела домработница Ксюша вымыть тарелочки из-под пирожных.

- День рождения? - жесткая кустистая бровь «из мудей» дернулась вверх, и Белкин отплюнул песчинку. - Ну, тогда тебе нужен оху-нный подарок. Где же такой взять? Обалденный...
- Да ну, подарок, - Бамбино зарделся. - У нас подарки не приняты. Приходи так.
Он еще надеялся, что Белкин все-таки увильнет. Нужен ему этот день рождения без голых видеокассет и игривистых женщин. Но идея овладела массами. Он только спросил:
- И дедушка будет в наличии?
- Будет, - пообещал Бамбино. - Он всегда бывает. А что, он тебе нужен?
- Мне? - Белкин слегка удивился. - Да на хрен он мне, одному старому хрену другой старый хрен. Меня даже из партии не исключили, чтоб жаловаться. Так, строгач с занесением.
- А как же... Твоя мохнатая лапа? Если ты еще здесь?
- Тесть-генерал, малыш. Тесть-генерал. Когда пришли в ЗАГС, у нее оказалось два крошечных недостатка.
- Какие? - спросил Бамбино.
- Папаша-генерал, я тебе говорю, и кривые волосатые ноги. Ужасно кривые и ужасно волосатые.
- У папаши? - недопонял Бамбино.
- У нее, малыш, у нее. Если бы у генерала, я пережил бы спокойно. Понимаешь, кривые волосатые ноги под длинным шелковым туркменским платьем. И еще подбородочек. Прости, малыш, лучше тебе не видеть. И мне тоже. Лучше бы она всегда носила эту марлевую маску, в которой ко мне приходила. Но не это самое для меня страшное.
- А что? - спросил Бамбино.
- Самое страшное - это глаза над этой марлей. Красивые, малыш, печальные глаза. Самые красивые и самые печальные, какие я видел. Если бы она состояла из одних глаз. Но тогда и мне надо из одних фраз. Но у меня еще и обгорелая крайняя плоть. А она, к сожалению, состояла еще и из генерала.
- Почему к сожалению?
- Песенку старинную знаешь? "Он был титулярный советник, она генеральская дочь"? Вот и то-то. Вылезай, маленький. Это долгая история.
Белкин закуривает, выпускает Бамбино возле Старой площади, где внук должен подсесть в дедушкин ЗИМ для отправки на дачу.
- А может, ударим... по инвалидам? Сегодня нас ждут в одном месте. В парочке даже...

Честное слово, Бамбино почувствовал приступ одновременно тошноты и поноса. И пробормотал что-то про дедушку, который уже ждет. Страх его был непреодолим.
- Жалеть будешь. Знаешь, какие инвалидочки? Загорелые, гладенькие, пахучие. Из Крыма только что вернулись. Сказка.
- Снова переводчицы? - как можно презрительней.
- Не обязательно. Есть стюардесса, есть медсестра. Хочешь интеллектом повыше? Есть журналистка. Ну?

Бамбино устоял. Вернее, поспешно сбежал. Но день приближался. День и час неумолимого сближения Белкина с Маман, невестой Викой, папой Адольфом и самым честным Дедушкой в партии.
- Генерал-лейтенант? - несколько раз переспросила Маман. – Такой тесть - это немало! Даже очень немало!

Еще как немало. Начальник управления внешних сношений Министерства обороны. Белкин еще выше поднялся в ее глазах. "Надеюсь, ты пригласил его вместе с супругой?"
- Конечно, - промямлил Бамбино. - Как же иначе...

Перед самым днем ему запомнилось. Высокий размашистый парень в очках и клетчатом пиджаке хлопает Белкина в коридоре по тонкому вельветовому плечу. "Ну как, еще стоит?" Это шутка от хорошего настроения. У клетчатого дела идут прекрасно. Он на полгода уже оформился в Грецию. А потом заберет туда и семью. Веселый парень, и с каждым днем все веселее. Особенно по поводу белкинского Чернобыля. "Ну как, еще стоит?" - каждый раз орет он даже из другого конца коридора. А вблизи так просто не отвязывается, пока не дожидается ответа.
- Надо проверить, - тоскливо отвечает Белкин, такой маленький и как бы беспомощный перед этим напором и гамом.
- Проверяй! - клетчатый хлопает снова, играя о Белкиным как бы в одну игру и разделяя с ним одно удовольствие. - Пока не отвалился, ха-ха-ха!
- Постараюсь, - отвечает Белкин гораздо суше, чем требуется для общей игры.
- У меня от Греции - как штык! - хвастается клетчатый. - Днем и ночью! В четыре часа, как будильник!
И скатывается шумной хлопающей размашистой длинноногой волной до следующего наплыва.
- Надоел, дурак...  - шепчет вслед Белкин со скукой.
- А кто он вообще? - спрашивает Бамбино.
- Вообще он племянник одного х-я из МИДа и сын совминовского члена. А в частности был до сих пор импотентом по промышленным лазерам. Вооружил Родину лазерами с головы до ног и съе-ет в любимую Грецию.
- Ты-то тоже вооружил роботами...
- Ого, малыш. Молодец, прорезаются зубки. Моими роботами забиты все склады машиностроительных монстров. На них, б-дь, ссут сторожа и сторожевые собаки. Под них нахватали сотни миллионов. Долларов, малыш. Партия приказала роботизироватьоя.
- Ну, а ты?
- Я? Я честно пишу заключение. Робот РТ600 фирмы "Дайнити-сикесу" не имеет аналогов в рашн производстве. Скромная функция, малыш.
- Тоже за долю пососать?
- Еще раз молодец, маленький, на глазах твердеешь. Нет, абсолютно честно. Но не мое же дело объяснять... Сгниют эти роботы у нас без применения. Попробуй вякни - навесят подрыв политики партии на прогресс и автоматизацию.
- Значит, и ты не такой уж прямой, - радуется Бамбино.
- Я? Я что – спаситель отечества? До такого придурства еще не созрел. Горбачев пусть спасает, жираф большой… А меня больше волнует, чтоб мой х… был прямой…

С такими прямыми мыслями, Маман на радость,  Герой Афганистана втерся на своей задрыге между несколькими сытыми "Волгами", поблескивающими черным лаком. Немытый, мятый, покорябанный, как из канавы. В парочке "Волг" дремали шоферы, привычные к воскресным дежурствам. Окинули "шестерку" с ее седоком сонными взглядами и презрительно отвернулись. Интереса эта фигура не представляла. Перед калиткой она задержалась: как бы входить - не входить. Оттуда, с веранды, хрипел Высоцкий, сдавленно, как из-под могильного камня. Погода мрачнела, начал накрапывать дождь. Забор был новый, кирпичный, хотя сама дача из старых, деревянных, послевоенных. Но с центральным отоплением, уже, кстати, как оказалось, нагретым. Топить здесь начинали, видно, с лета, для всех вечнохолодных дедушек. Виднелись влажные дорожки из гладких цементных плит, ветки, усеянные яблоками, рябиновые гроздья, клумбы с астрами.

С белым пленочным пакетом все же решился и шагнул, выплюнув в кусты окурок. На просторной закрытой веранде три женщины уставляли закусками стол. Остальная публика в усадебной глубинке, где между сосен журчала речушка и струился шашлычный дымок. Белкин медленно понес туда свой пакет. Сзади Высоцкого сменила Алла Пугачева. "Все могут короли, все могут короли!" На пеньках и скамьях садового дизайна вокруг жестяного мангала сидели ошампуренные разные званые люди, прожевывая мясо. Несколько лысин, брюх, дипломатических проборов и тому подобных примет престижа кучковались по интересам. Но Белкина сразу привлекла кавалерист-девица. В белом кавалерийском галифе и красной изысканной приковбоенной шляпке рядом с Бамбино, который тоже оказался чем-то необычен. А именно - одет в цветастую разнузданную куртку вольного кроя. Каким никогда не бывал на работе. Друга он увидел и как бы скис.

- Малыш, ты просто расцвел, - сказал Белкин.
- Малыш? - надменно развернулась наездница в шляпе. Белкина обдало ледяным холодом светлобирюзовых глаз с матового белого лица.
- Женя... - вякнул Бамбино. - Евгений... Мой товарищ по работе...
- Евгений? – поднялась бровка под шляпкой. – Ну просто «Отцы и дети»… Там ведь тоже Аркадий навел на дом Евгения…
 
Как и предполагалось, невеста, та самая. Нигилист тут же с неведомой грацией вручил ей коробку конфет ассорти, перепоясанную свадебной лентой. Невеста делано равнодушно пожала плечами. "А это тебе, - для Бамбины еще один сверток, упрятанный в газету "Правда" с такой же ленточкой. - Отнесу туда сам".
- После шашлыка, - предложил Бамбино. - Вот вино, коньячок... Закусочка перед обедом...
В зубах с шампуром приближался серокостюмный джентльмен в круглых толстых очках, знакомый где-то по телевизору.
- Это что, сегодняшняя "Правда"? - увидел он пакет. - Покажите, там должна быть дурацкая статья о Каннском фестивале. Что это рассадник буржуазной заразы и порнографии, а пример нужно брать с нашего Московского... Дайте-ка посмотреть...
- Нет, это вчерашняя, - уклонился Белкин. - Это подарок.
- Все равно дайте, - весело требовал серокостюмный, - Разверните подарок, бог с ним, я гляну газету. Может, вышла моя статья о Шукшине...
- Если вы там пишете, что же ругаете? - с легким высокомерием спросила всадница.
- Меня позвали, чтобы обновить флагман советской печати, - критик со вкусом оторвал от железки ком мяса, и Белкин вспомнил, что это ведущий "Кинопанорамы", кажется, до Эльдара Рязанова... Или до Даля Орлова... Но после Каплера… Хрен их упомнит.

И втихаря снес в сторону газетный пакет, пряча в белую сумку и придвигаясь к шампурам. Сзади послышалось:
- Тошнотный тип... Не афганец, а фантомас. - Невеста Вика - жениху и научному руководителю. Евгений-фантомас не обернулся. Зато Маман как привычный к травмам доктор обласкала всеми душевными фибрами.
- Адик столько о вас рассказывал! Без вас он на новом месте совсем бы пропал! Что же вы один? Мы вас ждали с супругой!
- Супруга приболела, - шаркнул ножкой Белкин и извлек из белой же сумки неизменную розу. Маман признательно ахнула. Гости нагуляли аппетит и перешли от полевого шашлыка к яственному столу в дачные апартаменты. Во главе вот-вот должен был занять место Дедушка. Он отдыхал и набирался сил где-то наверху.
Наконец заскрипели ступени. Явились домашние тапки под широкими хрущевскими брюками. Весь нижний зал почтительно привстал. Белкин оказался через одного от невесты именинника, то есть, рядом с доктором кинокритики. Дедушка водрузился против именинника Бамбино в другом конце стола, перед стаканом боржоми и стопочкой коньяка. У остальных уже была налита посольская водка, у дам - мускат... На всех вилках в полной боевой готовности маринованные огурчики, помидорки, кружочки дорогой колбасы, ломтики сельди и семги, зубья патиссонов, квадратики сала.

- Хгм, хгм... - Дедушка осмотрел всех. Двух парторгов двух министерств, одного ректора и одного декана, секретаря райкома, главврачей двух медицинских НИИ, директора спецшколы вундеркиндов, главного редактора чего-то энциклопедического и, увы, не обошлось, начальницу торгового главка, лучшую подругу многих здешних семей. В друзьях детства лично именинника сегодня оставались только Белкин и Вероника, но Дедушка различий не знал.

- В эти знаменательные для партии дни, - отдышался наконец он, - когда партия призывает... Я рад видеть... Лучших молодых представителей... Это очень ответственно... Друзья моего дорогого внука... Самое дорогое у человека...
Примерно в середине спича Белкин через профессора осторожно и бережно протянул всаднице почему-то розетку с маслинами. Хотя она ни о чем не просила. А только расширила зрачки, боясь протянуть руку.
- ...Когда Михаил Сергеевич так надеется... В деле обновления страны... С революционным, как говорится, задором...
Слушатели затаили дыхание. Не потому, что молодой Генеральный секретарь через Дедушку призывал их отдать ускорению все молодые таланты и силы. А потому, что с клешни Белкина была снята перчатка. Два неработающих пальца прочно скрючены, остальные выполняют цирковой трюк.
- ...От всей души желаю всем и поздравляю! - кончил Дедушка.
Заскучавшие рюмки с фужерами вмиг опрокинулись. Клешня медленно вернула на место нетронутые маслины. У некоторых закуска застряла в горле. Кто-то слегка подавился глотком.
- Я так понимаю, след Афганистана? - с максимальным уважением спросил кинокритик.
- След половых извращений, - с максимальным равнодушием сказал Белкин.
Кинокритик хихикнул с максимальным пониманием и косовато глянул на ученицу сквозь толстые очки.
- Вы намекаете... Что мы туда неправильно вошли?
- Как вы все правильно ловите… Но войти можно по-разному, и все будет правильно. Есть такие способы...
- Я имею в виду Афганистан.
- А я совсем другое. У вас появились сомнения?
- Мне всегда казалось, что это... Бесполезная авантюра. Этот брежневский маразм...
- А у меня так никаких сомнений! Всегда мечтал землю в Кабуле крестьянам отдать. Прямо аж зуд чесался. Воин-интернационалист, чем и горжусь до самых селезенок.
Прогрессивный пыл кинокритика приостыл.

В разных концах стола уже толковали типичное. Что так жить нельзя. Что все погрязло.  Торговая дама подробно описывала подвиги своего начальника Трегубова, попавшего под расстрел. Как будто она лично участвовала в дележе каждой списанной тонны икры. "Понимаете, это была целая сеть. Левая продукция приходила со всех морей прямо в эти руки..." Кто-то рядом обещал, что следом начнут судить и ушедшего Гришина. "Слышали, что сказал Ельцин? Что этой гришинской мафии следа не останется! И Горбачев его поддержит, Москва теперь вздохнет по-человечески!" Всем, оказывается, жить было невыносимо. Время от времени поднимался очередной тост за здоровье Бамбино. Маман подняла Белкина. "А теперь Евгений вспомнит что-нибудь про Афганистан!"

- Какая же это порнография, - Белкин объяснялся с профессором при полном отчуждении невесты-аспирантки. - Это легкая эротика. Порнография это когда...
- Просим вас, Женя! - повторила Маман и похлопала в ладоши.
- А? - оторвался Белкин.
- Про Афганистан, - повторила Маман. - Женя с Адиком помогают раненым интернационалистом, они видят в этом свой долг! Ну поделитесь, что вы помните?
Стол развернулся всеми набрякшими лицами, недовольными застоем, чтобы услышать про афганские подвиги. Белкин, оттопырив обрубок мизинца, поднял новую полную рюмку.
- Афганистан? - привстал он, разглядывая налитую жидкость. - Да что там помнить...
- Героизм товарищей, - подсказала Маман. - Достижения апрельской революции. Дикость душманов. Какую-нибудь местную экзотику. Мы все очень просим.
- Да я только одно помню, - он тускло смотрел в свою рюмку.
- Что? - спросила Маман и еще несколько голосов.
- Песок. Песку очень много. Больше ничего не помню.
- Барханы? - участливо спросили его.
- Да нет, просто шкура забита песком. И мясо под шкурой горелое, где шкура облезла. Водой нельзя, песком тушили. И этот песок везде въелся... Ни отмыть, ни выковырять. В шкуре и под шкурой. Везде песок, тут, и тут, и здесь... - Он похлопал себя по груди, по плечам, по бокам. – И рот полный. Наелся, пока горел. Полный рот и полный желудок. Больше ничего и не помню.
- Что он говорит? - спросил Дедушка в наступившей соображающей тишине.
- Рассказывает про Афганистан, - громко объяснила Маман.
- Он что, там был? - спросил Дедушка.
- Был! - подтвердила Маман. - Орденом награжден!
- Родина высоко ценит подвиг, - сказал Дедушка веско. - Воины-интернационалисты - лучшие сыны нашей Родины, партии и комсомола.
- Таких только и посыпать, - поддержал Белкин бодро.
- Да, именно на защиту священных революционных завоеваний, - недорасслышал Дедушка. - Наша священная задача защитить своих братьев от посягательств... Дать решительый отпор пожару контрреволюции!
- И песочком, и песочком, - поддакнул Белкин.
- Правильно, а отдельные недостатки пропесочивать! – Дедушка шел в унисон. Даже с обрывками других бесед.
"Она вваливалась в Алмазный фонд, как в свою кухню! Знаете, такая ящерица из малахита, обсыпанная бриллиантами... Подарить своему циркачу… А он своей наезднице..."
- Что она говорит?
- Что Галя Брежнева обобрала Алмазный фонд! - прокричала Маман.
- Партия всегда боролась за восстановление ленинских норм! - важно сказал Дедушка. - Невзирая на лица... Воспитывать нового человека, как учил Владимир Ильич...
В этом месте патриарх впал в некую прострацию и несколько минут промолчал с сомкнутыми веками. Компания уважительно потерпела, выпивая втихую.
- Да, о чем, значит, мы?
- Галя Брежнева, папа! Про бриллианты!
- А! Бриллианты мы у нэпманов изымали, да. Комсомольцами, как вы, с обысками... Даешь бриллианты для индустриализации! диктатура пролетариата! - Дедушка вдохновился и потряс кулаком. - Сознательному человеку бриллианты ни к чему! Сознательный человек, он...
- Всегда готов! - вставил Белкин.
- Вот именно! – поднял перст Дедушка.
- Ограбить несознательного...

Маман бдительно вмешалась, дав слово ректору. Ректор пригласил именинника защитить у него в институте кандидатскую, а потом докторскую. Все зааплодировали, будто защита уже состоялась. Талант Бамбино ни у кого сомнения не вызывал. "Порнография, - тихо продолжил Белкин для профессора и ближайшей аудитории, - это когда камеру ставят прямо между пупками..." Всадница надменно вздернула тверденький подбородок, а профессор завелся. "А если скульптор снимает гипсовый слепок с эрегированного члена, и это олицетворяет диктатуру Сталина? Это порно или политика?" Белкин был вынужден признать продвинутость перестроечной кинокритики. «Вариант порнополитики вас устроит? Лично Сталина вполне устраивал».

- Что он про Сталина? - спросил Дедушке.
- Что у Сталина была диктатура, - настучал кто-то.
- Рано диктатуру пролетариата отменили! - взревел Дедушка. - Все Хрущев с его невежеством! Диктатура нужна! Народу отстаивать свои интересы! Прямо от станка!
- Вопрос можно? - к ужасу Бамбино влез опять Белкин.
- А? - спросил Дедушка.
- Какая фамилия была того пролетария?
- Какого? - спросил Дедушка.
- Который диктатором был, - невинней невинного Белкин.
- Как это? - медленно доходило до Дедушки. - Зачем?
- Не надо устраивать политический клуб! - осенило Маман. - Давайте лучше погуляем и потанцуем!
- Нет, почему же, - проворчал Дедушка. - Дискуссия - это сейчас модно... Партия приветствует дискуссии... Гласность мнений и открытость прений…
- Сказал и в темный лес ягненка поволок, - не унялся Белкин.
- Что он сказал? - спросил Дедушка.
- Я сказал, что вот Бухарина, любимца этой партии после дискуссии ни могилки не найти, даже в энциклопедии нет. И после восстановления партийной справедливости. Хоть в роли врага народа и агента мировой буржуазии. Гитлер есть, Геббельс есть! Калигула есть, мерзавец первостатейный! А Бухарина нет, друга Ленина. И друга Сталина, кстати. И друга других друзей по дискуссиям.
- Что он сказал про мерзавца? - спросил Дедушка. - Кто мерзавец?
- Калигула! - отчаянно подсказала Маман. – Это Калигула мерзавец. Я предлагаю...
- Почему один Калигула? - не согласился Белкин. - И Гитлер, и Геббельс... И Троцкий, и Сталин... И Бухарин…
- Бухарин? - Дедушка побагровел и стал грузно подниматься. – В моем доме это имя звучать не должно! Я не могу присутствовать...
- Что-то я… Гитлера и Геббельса можно… Других мерзавцев, даже иуду Троцкого… А ленинца Бухарина нельзя… Не совсем пойму…

"Вы пьяны, молодой человек!" - вскрикнуло на Белкина несколько голосов. "Как вы смеете!" Будто мерзавец у него сам Дедушка. Не безупречно держась на ногах, нигилист уже двинулся к выходу. В лицо ударил ветер с дождем, в спину - праведный гнев. На полпути к калитке у мокрых гладиолусов его стошнило.

                ***

СОВСЕМ ДРУГОЙ БАМБИНО вышел из вагона скорого поезда ранним и морозным январским утром. Бамбино, которому прямо из купе ловкие встречающие вынесли дорожную сумку. Бамбино, которого чуть не на перроне ждала блестящая черная "Волга" с почетным передним сиденьем. Впору было себя ущипнуть, с ним ли это. Хотя Белкин обещал нечто подобное, и предупреждал, что "пуля героя найдет", действительность с каждым шагом превосходила все скромные надежды.
Сам он тоже себя превзошел. В ладно подогнанной, настоящей, шведской, не какой-нибудь афганско-азиатской, дурно пахнущей, дубленке, в новой ондатровой шапке, с гладкими розовыми московскими щеками, вполне смотрелся фигурой. "Ну просто можно принять за иностранного бизнесмена!" - умилилась Маман на пороге.
Игрушечный картинный городок с церквушками, теремками, балкончиками из «Золотого кольца» проскочил за стеклом. Очень захотелось здесь остаться и сразу погулять, зайти во все заманчивые магазинчики. Проплыла гостиница "Стрелец", обставленная интуристовскими "Икарусами".  Здесь бы и разместиться в скромном одноместном номере, ну рублей за шесть, а лучше за четыре. Он бы согласился без телевизора, если можно посмотреть на этаже. Но гостиница осталась сзади, а впереди на холме выросли монастырские стены, башни и колокольни. Неужели здесь, где-нибудь в старинно отделанной келье с толстостенными окнами-бойницами?

Нет, и от холма отвернули, уже крутятся где-то на выселках. Неужели в какой-нибудь занюханной заводской? Хотя у богатых заводов бывают ничего, укромные местечки... Может, и за их счет? Мысли любого командировочного, даже в первой командировке, текут в одном русле.

В конце концов, да и не дольше, чем минут через пять, так был мал городок и уютен, подрулили к неказистому с виду кирпичному особнячку в два скромных этажа. С кисловатым выражением Бамбино вошел внутрь и весьма изумился.
Ковры, белый мрамор ступеней, лестничные золотые кольца, бархатные портьеры, мореный дуб перил и кряжистый дубок в милицейских погонах с почтительной честью у козырька. От этого можно проникнуться и к самому себе. И особо - от номера. Сердце уже заранее предвкушало, но не настолько. Что совсем доконало - кабинет заседаний в трехкомнатном люксе. Настоящий, с длинным полированным столом, с бюстиком Ленина и портретом Горбачева.

Бамбино совсем онемел, подведенный к широкой трехспальной кровати, сущей мечте друга Белкина, покрытой простроченным атласным покрывалом. Огромный цветной телевизор, диван и кресла в приемной с круглым обеденным столом, бар-буфет, несколько телефонов, еще и еще что-то, что просто не охватить. И все одному?
- Сейчас принесут завтрак, - сладко улыбнулся один из встречавших, довольный, откормленный, гладкий.
- А потом к руководству, - мрачно продолжил другой, маленький, желчный, хромой.
Завтрак бы не стоил пересказа: ну что там огромная шипящая свиная котлета в яичнице, ну что там невесть откуда взявшийся в зиму салат из красных помидор, политых сметаной, ну что там огромная кружка какао (будто прочитав его домашнюю привязанность) с половиной сливочного торта и какие-то ломтики рыбки, колбаски, арбуза...
 
Не стоил - если бы не был внесен на огромном подносе царь-девицей, взбитой, как сливки, накрахмаленными кружевами блузки, кокошника, фартучка. Бамбино снова онемел - от близости этих телес, которые почтительно застыли у него за спиной, наблюдая за трапезой. Те двое тоже сели с двух сторон смотреть ему в рот. Хоть бы взяли по яблоку и пожевали - насколько бы стало свободней. Неужто каждый большой человек чувствует себя так же стесненно под присмотром помощников? Или потом привыкает?
- Вечером культурная программа, - продолжил который довольный собой. - Большая ледовая феерия в честь старого Нового года, а для интуристов - в честь рождества. С тройками, бубенцами, заплывами моржей.
- После рабочего заседания, - мрачно вправил желчный и маленький.

Бамбино нравилось все. И то, и это. Подхваченный заботливой волной, которая не дает опуститься на свои конечности, он мог не раздумывать и не сопротивляться. Вот она, значит, комиссия! Если это начало, то что же тогда там, в конце, о котором говорил Белкин? "Что, малыш, главное? Посмотри на них, у каждого в глазах заветная мечта. Воткнуться в любую х-ню. В любую делегацию, где раздадут хоть по паркерскому карандашу. Но вышка, запомни, это правительственная делегация. Х… с ним, на любом уровне. Хоть с пятым замминистром бань и сортиров. Но это же гляди, подвозят, гляди, сажают... В любом, малыш, Таиланде - неделя полного коммунизма. Подарки... Слоновая кость, моржовый х... Шкатулки из черепаховой кости... Приемы, обеды, коктейли. Эх, маленький, сколько всего у тебя впереди".

Но это когда снова заговорили после дня рождения. Хотелось ограничиться сухим молчанием – в знак солидарности с Дедушкой. Но вопрос снова захватил врасплох.
- Ну вот, малыш, слышал?
Чисто машинально:
- Про Бухарина?
- Да хер с ним, с Бухариным, просто приколол воскресителя мертвых… Тридцать лет болтают о справедливости, а самого любимого ленинца никак не реабилитируют… Так их страх Сталина вогнал в паралич… Скелет отца Гамлета, тоже… Про подарочек на твои именины…
- Мама сказала, это просто хулиганство…

В голосе дрожь справедливой обиды. И хватит прикидываться. Будто не знал, что разразится, когда профессор кинокритики схватит сумку с пакетом и возжелает все-таки посмотреть, что там в его вчерашней "Правде". А во вчерашней "Правде" - новехонький, заклеенный в целлофан еще на штатовской родине, "Плэйбой" и пачка американских же презервативов.

Ценой каких усилий удалось удержать Маман от немедленного после возвращения в себя звонка в милицию лучше не вспоминать. "Это статья! Это распространение порнографической литературы! Это контрабанда!" Кто-то добавил и антисоветскую пропаганду. Слава богу, всем не слишком хотелось ждать приезда наряда и потом оказаться в свидетелях. Слишком волокитно для солидных людей. Да и выносить такой отвратительный сор из такой безупречной избы… Кое-как перенесли на завтра. Завтра, то есть сегодня, Бамбино со слезами умолял не звонить сразу в партком или лично министру. "Я не могу допустить!" - повторяла Маман. Вика только брезгливо передергивала спортивным плечиком. "Как ты можешь такого терпеть? Глиста какого-то... Что в нем от афганца?" Убийственный приговор тонкого женского вкуса. "И почему разрешаешь звать себя этой гомосексуальной кличкой?"
- Я тебя честно предупредил: спрячь, малыш, сперва сам посмотри... Презент сугубо мужской…
- И, пожалуйста, не зови меня больше "малыш".
- Вот те на... - наконец-то ощутил, что его осадили. – Чем же так плохо?
- Не знаешь, чем? Какая-то гомо… ну, педерастичная кличка... У меня имя в конце концов есть...
- "Аркадий, не говори красиво"? Ладно, Адик...
- Только не Адик!
- Ну вот, тебе не угодишь...
- Это только для дома...
- Ладно, Аркадий Адольфович...
Почему все звучит так сомнительно в этих песочных губах?
- Мама твой подарок в мусор вышвырнула…
- Да не про этот подарочек. Настоящий в мусор не закинешь. Грандиозный подарочек…
- Не понял, о чем ты. – По возможности сухо и вежливо.
- Вчера вечером пароход под Новороссийском утоп. Круизный, с пассажирами вместе. Не каждому, малыш, в день рождения такой торт подносят.
- Я слышал по "Маяку". При чем тут мой день рождения. Это случайность.
- В каждой маленькой случайности сидит своя дубовая закономерность.

Снова издевательские нотки. Нет, хватит. Никакой дружбы, никаких откровений. Пока не встал в тупик. Перед тоненькой папкой с заданием. Ну, бывают такие. Читаешь слева направо - одно, справа налево - другое. Видно, недоумение на молодом лице было такое явное, что Белкин, хоть и обдаваемый холодом, дружески сплюнул свою вечную песчинку: "Проблемы, малыш? Виноват, Адольфович? Помощь нужна?»" -  "Никаких проблем", - как можно суше, хотя проблемы налицо.  Не повредит бывалый совет. Только чей? Не серого же бугра, подполковника Козина. Он, кстати, несколько обедов посвятил совместному с объектом разглядыванию заграничных порнографических журналов. Этот тип падок! Не привлекал к листанию гадости? Только честно, по-мужски и ответственно! Вглядываясь, будто сверлит насквозь. Нехорошие подозрения: вдруг прозвонилась Маман? И идеологический сектор парткома уже в курсе, готовит аморалку… А потом в характеристику: «Проявил склонность к неискренности перед партией»… А ведь так умолял. "Может, он психически сдвинут? Ведь правда горел на войне!» - «Тогда тем более!" -  "Если ты это сделаешь, я не ручаюсь..." Знал бы этот наглец, какие дискуссии... "Неужели не понимаешь, что я окажусь ябедником! Доносчиком, когда все газеты только об этом трещат!"
 
Это был бунт. Самый настоящий сыновий бунт в незыблемом доме! Ах, рано или поздно... К этой мысли готовились, с самого школьного детства. Читали Макаренко, Успенского, Сухомлинского. Гадали, по какому поводу единственный сынок проявит взрослый характер и собирались, сохраняя твердость, проявить уважение к созревающей личности... Или, проявляя достойное уважение, сохранить твердость... Но не из-за такого же мерзкого типа, отвратительного субъекта, который, оказывается, и в Афганистане-то не воевал толком, еще неизвестно, за что орден Красной Звезды получил. Который чуть не свел в могилу Дедушку, которому в понедельник первого сентября вызвали неотложку и на месяц запретили работать.

Знал бы Белкин, какое сражение... Но разве оценит, песком плюющий на все и на вся? Притом еще не все.
- Да тут вокруг этих журналов рекламных, - вильнул Бамбино. – На всех столах валяются, и везде календари с китаянками и негритянками...
- На всех? - блеснули подполковничьи глаза. - А ну-ка, назови!
На каждом шагу выворачивайся. Ну, разве запомнишь, по каким рукам ходят эти рекламные голые бабы? Они теперь и аморалкой не считаются, вперемешку с бытовой техникой...
- На партбюро вынесем! – стукнул идеологический кулак. - Будешь назначен докладчиком, о разврате разложения коммунистической морали, о потере политической бдительности под влиянием так называемой открытости.
- Но ведь факты нужны! - затрепетал Бамбино, как заяц в волчьей пасти.
- Факты предоставим! - обнадежил волк. - Запишем как партийное поручение и фактами снабдим. Будешь разоблачать двурушников!

На подгибающихся ногах шел к рабочему столу, в уютный номер неизвестной проститутки, представляя, как с трибуны назовет имена... Из их кондуита, у кого что замечено... Опорачивание советской внешней торговли... И сразу враг всех. Выразитель Ненависти подполковника Козина к загранработникам.
Как в полусне поднял трубку, отозвался на свою фамилию. "Здравствуйте, Аркадий Адольфович. Вас беспокоит помощник замминистра химического машиностроения..." Первый раз в первый класс, как сказал потом Белкин. Таким медовым голосом еще не звонили. "Наш замминистра просит вас встретиться с ним для небольшой консультации..." Как будто из другой жизни. Согласны ли вы, когда бы вам было удобно, куда подать машину... Да конечно согласен, да конечно удобно, да конечно подать! Он не помнил, что мямлил, не помнил, сам назвал день или ему подсказали, не помнил, какими улицами везла министерская "Волга" и какими коридорами вели по особняку в Безбожном, похожем на импоэкспортный, но раза в три больше и дворцовей... Колонны перед входом, остатки купола… Сами открывают массивную черно-кожаную дверь, так интересно и странно…

Замминистра обходительно встал навстречу. Стоило только представить, что это сделал его родной замминистра при входе рядового эксперта. Если вообще допустил до приема, что не предполагалось даже теоретически. Встал, вышел, мягко взял под локоток, подвел к интимному боковому столику с двумя уютными креслами. Вышеназванный помощник тут же изобразил подносик с кофе и крендельками, Бамбино облизнулся.
- Рад вас видеть, Анатолий Аркадьевич, - радушно сказал замминистра.
- Аркадий Адольфович, - мягко подсказал помощник.
- Извините, - еще шире улыбнулся замминистра, крупный, обтекаемый мужчина, совсем другого разряда, нежели другой зам другого министерства - собственная Маман. Черт возьми, вот она, разница в уровнях. Союзное - это не хило. – Рад приветствовать в нашей богадельне… Сейчас никто и не знает, что это здание знаменитой Набилковской богадельни для бедных, а мы вот подняли его на индустриальный уровень, ха-ха…

Зам лично плеснул из кофейника гостю, позволил пожевать вкусненького и взглядом отослал помощника.
- Но к делу. Вы, конечно, знаете о программе "Вода"... - Бамбино, глотая, кивнул, хотя слышал впервые. - Постановлением ЦК и Совмина... Сто миллионов инвалютных... Целевым назначением... - В ушах от напряжения      гудело, речь слилась в водопадный поток, с отдельными всплесками ключевых символов. - В условиях Чернобыля, когда расходы на экологию невероятно возросли... Лично Михаил Сергеевич придает экологии...

Закрыть рот наглеющим зеленым… От Байкала до городских стоков... Межведомственные рабочие группы... Изучение мирового опыта... Переговоры с фирмами... Закупка образцов и лицензий... Пьют воду из Рейна... Тем ценнее мнение таких экспертов, как вы…
И без того опьяненный, эксперт Бамбино был за локоток подведен к шкафчику темной ореховой стенки, откуда явились пара серебряных стопочек, фляжица коньяка, несколько соблазнительных трюфелей. "За наше знакомство и дальнейшее... Постановление девятнадцатого августа открывает самые широкие возможности... Мы тоже создаем внешнеторговое объединение... Нам на ведущие должности... Такие, как вы, молодые, компетентные, знающие... Прямые зарубежные связи..."

Вступление кончилось липким вкусом крендельков, коньяка, шоколада на губах, как будто по ним долго водили маминой помадой. А в голове большой знак вопроса. Что-то ему обещали. Но что и за что? Нужна была товарищеская помощь, чтобы понять. Товарищей кроме Белкина у экперта в его компетеншене не было.

Белкин должен был вернуться с "Адмирала Нахимова". Нетерпение росло с двух сторон. Со стороны Бамбино и со стороны Сигизмундовны, которая как всегда хотела знать правду.
- Но газеты и сейчас правду не пишут! - яростно закурила она, несмотря на мину коллеги йоги. - Что вы там видели, Женя? Что скрывают от нас?
- Все то же самое, - сплюнул Белкин песчинку. - Не скажет ни камень, ни крест, где легли. И где, извиняюсь за половое выражение, ляжем. Вам лучше не спрашивать.
- Вы своими глазами видели трупы?
- Чужими для такого зрелища не запасся. Пришлось своими.
- Нет, это правда ужасно? Что там самое ужасное?
- Самого ужасного я не видел. Самое ужасное видел водолаз, который сошел с ума.
- Как сошел с ума? Вы шутите? От утопленников?
- От живых.
- Которых спасли?
- Которых он видел в каютах.
- Как видел?
- В иллюминаторы видел. На дне.
- А как там могли быть живые?
- Пока воздух водой не выдавится. Пузыри в отсеках. Дышат себе потихоньку. Кто в каютах застрял. Или проснулся на дне. Смотрят изнутри, машут водолазу. Давай, помоги.
- А он что, не может?
- Он не может. Один полез внутрь по лестницам и коридорам - передавило шланг, вытащили мертвого. Дверь открыть или борт вырезать - их тут же раздавит. Они же не подводники, дыхательный аппарат не наденут. Даже если дадут под водой. Делает ручкой и всплывает докладывать. Видел, мол, поздоровались, велели привет передать. А потом всплыл и скафандр не снимает. Шлем не дает отвернуть, за башку держится, Ему кричат: чего ты? А он по телефону из скафандра: хотите утопить, не дамся! Три часа уговаривали, потом в скафандре же в психушку и повезли.
- Женя, зачем! - Сигизмундовна нервно погасила папиросу и тут же закурила другую. - Зачем вы все это рассказываете? И так равнодушно! Я бы не смогла! Как я теперь усну!
- Вы же так просили, - зевнул Белкин в самом деле с замечательным равнодушием. – Чего в газетах не пишут… Уснете, как убитая. Все-таки мы не там, а здесь. Пока еще.
- Что значит пока еще? - испугалась она.
- Вы полностью уверены, что каждый раз, садясь в метро, выйдете из него целой?
- Бог с вами, я не езжу в метро! Там повышенная радиация!
- Ну, что трамвай не врежется в троллейбус? И что озоновая дыра нас не сожжет? И СПИД не выест? Мы все давно как эти, в иллюминаторах. Знаете, что высечено на камне памирской тропы? "Путник, помни, твоя жизнь здесь - как слеза на реснице"... Это не про них, а про нас.
- Я не могу его слушать! - вскричала она.
Бамбино тоже осторожно спросил, зачем Белкин попал на пароходную аварию. Белкин мрачно ответил, что у нас как что-нибудь взорвется или утонет, сразу вспоминают об аварийных роботах. И хоть назвал его малышом, разговор завязался.
- А что они, смогут помочь?
- Да хоть с ума не посходят, когда нас увидят... В этих иллюминаторах… живых утопленников... Больше ни на что не способны.
Не очень-то ценит свое направление. А бамбиново? Ого, малыш! Все схватил сразу. "На кону крупный куш. Сто миллионов в валюте. Головная организация, так? По закупкам технологий, так? И под ногами путается какой-то советский аналог. Да?"
- Да, - ответил Бамбино. - И что мне с ним делать?
- И это спрашивает внук самого честного дедушки в партии? Конечно, раздавить.
- Но это не честно!
- Тогда нажалуйся дедушке. На это министерство. Чтобы дедушка снял с них партийную шкуру ... Поддержать честь семьи.
- Между прочим, он вполне серьезно обиделся. Мы, говорит, может и ошибались, но оплевывать нашу историю не позволим... И не позволил себе, между прочим...
- Сдуть меня, как пылинку с ботинка? Ну, прямо они за этого маленького кацо готовы пасть порвать. Твой еще что, мне папашка родной за него по морде отвесил. Что он им дался?
- За Сталина?
- За Родину, за Сталина. Папашка мой летчик, штурмовичок. На горбатых "ИЛах" немцев успел подолбать. Как ни странно, два раза горел, но уцелел и даже морду сохранил. Это ты, говорит, за меня по полной схавал… В тридцать пять, в самом цвете, при Хруще подполковником по жопе из ВВС получил. Ракеты стали клепать, как сосиски, самолеты под пресс. Папашка на гражданскую авиабазу, при аэропорте, учеником техника пошел. Ох, рычал на Никиту. Аж дым из ноздрей. Что ты, Сталин! Мудрейший! Скромнейший! Заботливейший! Храбрейший, какой там еще… Ну, я ему: так и Гитлер в солдатской шинели любил походить. Он глаза выпучил, точно как твой честнейший в партии... Я думал, ну паралич ё-нет, а он мне по уху. За родину, за Сталина. Точно как у него на борту было написано, выполнил. Голова чуть не треснула. Ведь убил и гордился бы...
- Ну, Гитлер и Сталин - это все-таки чересчур, - усомнился Бамбино.
Разговоры попрыгали то про папашкин удар по уху, то про дедушкин криз, но все же вернулись к центру спирали. Там прятался какой-то свой аппаратишко аналогичного назначения, как рыбная косточка в горле, мешавший министерствус глотнуть эти сто миллионов.
- Серийный? - спросил Белкин.
- Нет... Опытный образец... Несколько... Серию собираются запустить.
- Где?
- В этом же министерстве, как ни странно... Завод в Дреминске-Лебедянске...
- Ух, малыш! "Я тебя породил, я тебя и убью!" Трудно им вывернуться. Чего же он от тебя хочет?
- Сам не пойму. Только намекал...
- Неужели взятка самому честному внуку? Бери!
- Ты что! Ты опять... Я с тобой по-серьезному...
- Не сердись, серьезненький. Надо прокумекать.
- Намекал, что кустарными методами экологию не спасти, если не запустим импортную технологию, нашей пресной воде конец.
- Святые цели! Ося Бендер под детей-сирот старался.
- Может, это правда? Там отработанная технология, Рейн очистили... Почему мы должны экономить на этом?
- Какой прогресс, малыш! Прорезается государственное мышление!
Много малышей предстояло вытерпеть, чтобы выбрать линию поведения. И даже похуже. Вот когда он сказал: "Неужели ты думаешь, что кинопрофессор не трахает твою невесту"... Встал выбор: вызвать на дуэль, отвесить пощечину, что-нибудь немыслимое надерзить. В защиту чести невесты. Но Белкин снова опередил. "Ты что заколыхался? Всюду и везде научные руководители наших аспиранток ведут в отдельный кабинет. Я просто бужу в тебе... Ну, черт возьми, мужской потенциал. Не можешь переспать, то женись, наконец, если жених стоит. Смотри, она с высокой претензией".

Не мог же посвятить во все семейные... Что Маман наметила свадьбу в их новой кооперативной квартире... Что квартиру строят пополам, но пробили они, а машину за это покупают родители Ники... Все, черт возьми, продумано, и, кажется, не плохо, Ника к тому времени защитится, чтоб не путаться в пеленках... Что это устойчивая, продуманная, по лучшим европейским образцам, дружба семей, и что Ника, позволяющая ему целовать себя в щеку и провожать после просмотра загранфильмов, уже никакой другой жизни не представляет и очень хорошо к нему относится. Хотя слегка снисходительно, он это замечал, тоже как к маленькому, но, наверное, такая у него судьба, быть большим и милым. Встречались же такие люди и в литературе, например, Пьер Безухов...

К счастью, ничего этого не сказал вслух, потому что, без сомнения, Белкин сразу бы напомнил и запойные похождения милого Пьера, и пламенные похождения его милой жены. Какие-то смутные тени витали в сознании, но он их гнал, вспоминая надменную строгость невесты, отвлеченный взгляд критика и чистый, белый, чуть уходящий назад, к гладкому пшеничному зачесу, как с картин Возрождения, открытый лоб, такой вне подозрений. Дал бы, конечно, Белкину кулаком по... Но жаль, мало спортом занимался. Или гордо сказал: "Сам ты глиста!" Вот так, не меньше. Но тот сплевывает свою вечную песчинку и тускло-равнодушно заключает:
- Ну и х… с ними со всеми, пиши волшебную формулу...
- Какую?
- Рекомендую создать межведомственную экспертную комиссию по оценке... ну, там технологической целесообразности... и экономической эффективности... В результате чего принять надлежащее решение.

Кто бы знал, что маленькая канцелярская бумажка с экспертным заключением... Такой рычаг внешней торговли. Все так просто. Любимое советское решение: комиссия. И он скромный координатор. Всего-навсего. Съездить, изучить на месте, договориться об испытаниях, вернуться, доложить председателю. Доктору химнаук, академику. Какая-то машина помимо его воли выстроила весь ряд процедур, закрутилась и втянула в свой конвейер. Немножко непонятный, но приятный.

- Первая ступень, - похлопал по плечу Белкин. - Восхождение на Эверест. Наверху - правительственная делегация с министром, Генсеком или Предсовмина. Сказка Венского леса. За это можно все отдать, сто человек из автомата...
Слушать, как живут, что едят, что видят и что получают в подарки члены высших государственных делегаций Бамбине приходилось. Иногда туда попадали друзья Маман или отца. Раз в год партийную, как бы третьего уровня, если Брежнева считать первой, возглавлял даже Дедушка. Что появлялось в доме после его возвращения из Венгрии или Чехословакии, ГДР или Вьетнама... Тут Бамбино и сам мог бы порассказать Белкину. Но он говорить не спешил, предпочитал впитывать. Чем кормят в самолете, где глава союзный министр и чем с членом ПБ. В каком отеле с замом Предсовмина и в каком с первым замом... Каков прием с ихним министром иностранных дел и каков с ихним премьером...
- Здесь тебе тоже крошки перепадут, - пообещал он.
- За что? - удивился Бамбино.

                ***

КРОХИ СЫПАЛИСЬ ТАК ГУСТО, что даже чересчур. Он и предполагать не мог, куда попадет на обед, и что обед затмит гостиничный завтрак. Уплатив, к своему удивлению, всего только рубль двадцать и вытерев рот, он в той же "Волге" бал препровожден в НПО отрабатывать угощение. НПО высилось мрачными корпусами и трубами на той стороне озера, как вражеская крепость. Город золотился куполами, звонил колокольнями, скрипел санками, плясал ряжеными перед кучками интуристов. Крепость дымила трубами и гремела кранами, проворачивая прорву листовой стали в химреакторы и стравливая в озеро реки смертельной отравы.

- Вот он, наш красавец! -  гордо возгласил довольный встречающий.
- Суперурод, - пробурчал недовольный.
- Ну-ну! - похлопал тот его по плечу. - Все в наших руках!
- В ваших, в ваших, - пробурчал маленький и хромой. Нет, что-то в этом есть. Упругой генштабистской походкой, по мягкому ковру административного этажа, в сопровождении двух адъютантов... Он сам себе казался... Шикарная дверь под названием "Зам. генерального директора по развитию производства" зазывающе распахнулась. Первое, что бросилось в глаза - дымчатая ласковость очков и пила безупречных зубов.
- Рады московскому гостю! - кисть тряхнуло, руку чуть не вывернуло из плеча. - Как устроились?
- Хорошо! - отчитался Бамбино.
- Гостиница только для обкомовского аппарата, - дружески подчеркнул заместитель. - Но по нашей просьбе и важности миссии... Приступим?
- Приступим...

Рабочее заседание оказалось блистательно коротким. Все заняли места с краю длинного совещательного стола и уткнулись в заранее подготовленные и пустые пока ватманские блокноты. Бамбино тоже. Заместитель генерального директора один прохаживался то с одной стороны, то с другой, чаще всего задерживаясь возле маленького хромого и желчного сотрудника, чтобы положить руку ему на плечо.
- Заявляю вам как представителю центра, что мы не дадим в обиду наш могучий интеллектуальный фонд!

Маленький вжимал голову в плечи и боялся шевельнуться, прижатый отеческой ладонью.
- Изобретение уважаемого Петра Михайловича является истинным спасением нашей природы! Благодаря ему очищены стоки нашего производства в историческое Лебедянское озеро! Это выдающаяся победа экологии! У нас многие десятки заявок на суперсмеситель "Вихрь" со страны и из-за рубежа, после успешной демонстрации на ВДНХ. Золотая медаль и первая премия! Цех по серийному производству вводится в этом году. Расширена лаборатория по модификации аппарата для разных отраслей народного хозяйства. Для нефтехимии, для микробиологии, для пищевиков, для деревопереработки... И родное министерство встает у нас на пути! Неужели ради устаревшей западной технологии, оно наступит нам на так сказать горло? Закрыть нашу тему и покупать установки у западногерманских и итальянских фирм? Что же тогда называется подрывом государственных интересов и экономическим саботажем? Разбазаривание ценнейшей валюты вместо ее приобретения! Я не боюсь этих слов! Ваш дедушка уважаемый в партии Антон Степанович именно за это отбирает партбилеты у врагов перестройки! А органы вскрывают крупнейшие хищения, за которые... За которые можно приговорить и расстрел! Мы будем бороться! Сейчас не то время! Вредительство и коррупция объявлены вне закона! Михаил Сергеевич всех призвал очиститься от ржи и ржавчины! То есть, от лжи.  И мы очистимся! Так что подумайте, чью сторону принять как внуку честнейшего старейшего коммуниста... Как патриоту и комсомольцу!

Две заявки столкнулись лбами в папках родного борделя и плющили эксперта, как жернова. Неясные посулы замминистра померкли перед патриотическим пылом замдиректора. Потрясающая смелость критики своего же начальства! И Бамбино ощутил себя борцом и гражданином. Министерская валютная жадность потеряли соблазн и открылась во всей вредительской сущности. НПО готово в любой момент поставить свой "Вихрь" рядом с импортным образцом на честное сравнительное испытание... Жаль, что не раньше лета, когда поступит фирменный конкурент. Зато комиссии будет интересно увидеть город и озеро во всей летней красе. Только результаты честно донести именно до ЦК КПСС, до самого товарища Горбачева и обязательно до честного Дедушки. Обязательно. Пусть мерзавцы вынимают партбилеты заранее!

Круто переломившись во мнении, столичный посланник решительно следовал за маленьким изобретателем в цеха и лаборатории. Готовился увидеть нечто грандиозное, но "Вихрь" удивил наоборот, невзрачностью. Небольшой барабанчик вроде перевозного строительного смесителя. А вот отдельно - внутренности. Прозрачный сердечник для демонстрации процесса. Автор не стал долго думать, залил в этот небьющийся цилиндр, набитый обрезками как бы гвоздей, какую-то сугубо ядовитую жидкость.

- Шестивалентный хром, - пояснил мрачно и лаконично, не иначе намереваясь отравить Бамбино. - Убийца человечества и всего живого. Самый опасный продукт гальванического слива... - Следом в коктейль пошли сернокислое железо и сода. Бамбино моргнуть не успел и не понял, что произошло. Что-то вжикнуло, гвозди в цилиндре взорвались и ударили по стеклу, лопни оно - и он, и автор, и две лаборантки остались бы без глаз. Выковыривали бы сейчас из глазных ям эти гвозди. Но это осозналось намного позднее. Тут же все кончилось, и оргстекло уцелело. - Односекундное включение, - столь же кратко пояснил конструктор и слил содержимое в большой химический графин.

Два таких графина теперь стояли на лабораторном столе, и один из них реагировал с очистителем уже целые сутки. На дно его лениво выпадал осадок бурых отвратительных хлопьев. Тут же новый графин стал обгонять первого по этому грязному снегопаду. Автор с помощницами занялся фильтровкой, и скоро перед Бамбино предстали две колбы с одинаково прозрачной жидкостью, по виду просто водопроводной водой.

- Вот это фактически то, что по существующей схеме очистки идет с каждого производства в канализацию или водоемы, - с прежней суровостью изрек хромой Фауст. - Отпить не желаете? Не советую. Ну-ка, капнем спиртиком...
Первая вода мгновенно превратилась в марганцовку.
- Вот именно... - некое мрачное удовольствие звучало в изобретательском голосе, будто это пойло предназначалось кому-то знакомому. - Точно так же - железо, свинец, никель, медь, марганец... Цианосодержащие соединения... Чемпионы по ядовитости. От производства кинофотоматериалов текут серебро, фтор, нитросоединения... Вы представляете, какой букет потребляет ваш желудок, печень и почки? Или думаете, что вас ваш московский водопровод защищает? Зря думаете. Защиты нет. Вы это получаете в полном комплекте в овощах, фруктах, ягодах... Так что ешьте на здоровье. И пейте.

Тупо глядя в марганцовочный раствор, инспектор Бамбино почувствовал острое жжение в желудке. Вскоре к нему присоединилось тягучее нытье печени. В почки вонзилась пульсирующая игла. Весь организм разваливался, переполненный тяжелыми металлами, пестицидами и нитратами. Не было сил пошевелиться или сделать шаг.

 Он думал, что именно так умирают.

Тут инженер-изобретатель перешел к другой колбе, нацеженной после вихрения. Налил себе в стакан. "Хотите попробовать?" Бамбино содрогнулся. "Ну, тогда я". И тремя толчками тощего кадыка поглотил содержимое. К мучениям инспектора прибавилась невыносимая резь в глазах. Но суровый инженер-конструктор по фамилии Дьяченко не рухнул в судорогах и не изменился в лице. Ту же каплю спирта плеснул в экспериментальную жидкость. Добавил для надежности и серной кислоты. Вода дразнила белизной и прозрачностью. "Убедились?" Бамбино кивнул. Однако мелькнуло, что если перед каждым проверяющим Дьяченко так же выпивает стакан гальванических стоков, то понятно, почему у него такое желчно позеленевшее лицо...

По пути к действующему промышленному образцу на инспектора обрушивался лязг таскаемых кранами стальных листов, выплескивался жар эмалировочных печей, сыпались искры автоматической сварки и подкарауливали прочие ужасы.
- Я прошел четыре министерства! - автор постепенно втягивался в разговор, - Госплан, ГКНТ, Госкомизобретений! Я предлагаю им валюту! Загранфирмы прямо на выставке "Химия-85" готовы были подписать договоры! Кто развернет производство? Наше министерство отвечает: вы свои стоки обезвредили - мы вас премируем. А всеобщими стоками пусть коммунхоз занимается, это его проблема! А сами сидят, в резиновое домино играют! Рационализаторы - чтобы не слышно было! Это как называется? Я у вас в Москве, товарищ координатор, такого насмотрелся, что в глазах черти прыгают...
- Что у тебя такое запрыгало, хромало старое? – Сбоку вывернулся еще один хромой, и тоже маленький, но более веселый.
- Чертики нахальные в глазах, - повторил Дьяченко не без приятности от нечаянной встречи. - У тебя небось и этого уже не бывает.
- Зеленые или какие? - спросил тот.
- Оранжевые в полосочку, - позволил себе этот. Оба хромых пошли рядом в ногу, то есть, в лад хромая и в лад припадая. Дьяченко сказал, что это главный технолог завода Луков, а это "товарищ координатор из Москвы".
- Такой молодой, и уже координатор! - восхитился старина Луков.

Бамбино смолчал, что координатор - это всего лишь курьер между комбинатом и комиссией. На них повсеместно оглядывались, и было приятно чувствовать себя чем-то вроде важного проверяющего.

Очистительная станция с аппаратом оказалась небольшой насосной, где гудела эта железная бочка с подведенными трубами, а возле щитка с разными стрелками и рубильниками дремала бабушка в телогрейке, халате и валенках.
- Вот что мы имеем на сегодня, - наконец-то сквозь желчную мрачность на лице изобретателя проступило легкое самодовольство. - И это вместо станции очистки с двенадцатью реакторами емкостью по двадцать пять кубометров каждый. Процесс окисления шел сутки при многократно большем расходе химреагентов, и скажу вам по секрету, сточный поток иногда вдвое превышал мощность очистителей, даже при низком качестве той технологии... И сами понимаете, чтобы не останавливать комбинат приходилось... Делать залповые сбросы… То есть, совершать преступление.
Теперь, убедился Бамбино, вихревой аппарат за полсмены чистит то, в чем неделями захлебывалась старая система. Лишь бы бабушка у пульта не проспала какую-нибудь пробку или прорыв в магистрали. Слишком все это убаюкивает ровным монотонным гудением. Чистая, почти питьевая вода хлестала в старинное озеро из выпускной трубы. Только это спасло НПО от закрытия, когда в городе взбунтовались зеленые. Они с пробирками дежурили здесь круглосуточно. Старине Дьяченко пришлось выпить немало не только стаканов, но и графинов. "Этого им было мало, понимаете? Моя дочь тоже пила эту воду. И нужно было доказывать, что это именно сток, а не водопроводная вода!" И после всего этого покупать системы на Западе, за кровную советскую инвалюту? "Нет такого завода в стране, который не хотел бы иметь агрегат. Только делай и делай. То же самое за рубеж. Ко мне прямо на ВДНХ подходили их фирмачи. Сколько возьмете за штуку? Называйте, мы платим. Я отвечаю: обращайтесь в ваш этот... "Импотентмаш", что ли? Он говорит: о, только не туда, я эту вашу контору знаю, там наши заявки по три года лежат без ответа. Первый раз, говорят, такую страну видим, даем живые доллары или там фунты, франки, а на них и не смотрят. Как же вы тут живете, бедные? А вот так и живем, говорю. Ну черт с ним, пусть бы государство меня как автора грабило, клепало этот аппарат из электромоторов, ничего ведь в нем сложного нет, и продавало налево и направо. Я бы как патриот радовался, несмотря на нищету. У нас из всего авторского вознаграждения по стране девяносто два процента всей суммы кто получает? Писатели, поэты, композиторы, художники. Кто, извините, издает звуки и пуки. А кто машины, главное богатство страны, изобретатели, - восемь оставшихся. Такая справедливость. Но ведь мы и на это согласны, черт с ним, продавайте, наживайтесь, как хотите. Но лишь бы что-то делали! Так ведь и этого не хотят! Палец о палец не хотят ударить, подпись на бумажке поставить! Как это все называется, вы можете сказать?

Товарищ координатор тоже закипал возмущением и все тверже склонялся в пользу образца отечественного. Замминистра все больше казался монстром, пробравшимся к вершинам власти. И ему обязательно надо показать... Мерзкий тип, пытавшийся подкупить его в своем московском кабинете, представал в своем истинном, все более отвратительном виде. Бамбино питал почти нежность к изобретателю, утолявшему жажду промсливами, и к его удивительному аппарату с крутящейся гвоздевой сердцевиной. Кто, как не он, теперь встанет за них стеной. Все более решительным шагом обратно, через цеха, пролеты, лестничные марши. Все более высокие и все более чистые мысли о горькой судьбе замечательных самородков подгоняли его. Входя в знакомый кабинет, уже гордился собой и своей принципиальной позицией.
- Ну, познакомились? - начальник снова выступил навстречу и торжественно обнял обоих за плечи, объединив их, как братьев. - Убедились? Я уверен, это произведет впечатление на вашу комиссию! Я уверен в нашей победе! Вперед, друзья, как поется в замечательной песне. Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед!

Обнятый начальником изобретатель на секунду почему-то сморщился, как от зубной боли, но быстро справился с собой и придал лицу обычное неудовольствие.
- А сейчас небольшая экскурсия! - Рабочее совещание, видимо, завершилось, и начальник отпустил подчиненного, даже чуть подтолкнув его, как показалось второму обнимаемому брату. - Надеюсь, комиссия найдет в нашем городе немало интересных достопримечательностей...

                *************
ВСЕ ТАК ЖЕ увлекаемый под локоть властной рукой, столичный эксперт уже снова в машине. В эту компанию изобретатель уже не вошел, его заменил довольный встречающий. "Волга" снова объехала озеро, где на белом льду мушиными россыпями сидели неподвижные рыбаки. "Вот видите? У вас в Москве-реке уже не выловишь нормального сазанчика. А здесь плещется в свое удовольствие, чувствует природную чистоту..."

Не куда-нибудь - к монастырю на холме забиралась машина. Туда, где у толстых осевших ворот робко теснились "Икарусы", и интуристы, робея перед стариной, почтительно втягивались под своды. Здесь стоял первый монах, которого в жизни увидел Бамбино. Могучий бородатый дядя в черной длинной шинели почему-то флотского образца и торчащей из-под нее черной юбкой до пят проверял у экскурсантов билеты. Голову его покрывал черный суконный колпак, совсем как на картинке в учебнике истории.

- Стоп! - приказал начальник с переднего сиденья, и Бамбино думал, что пора выходить. Но оказалось, нет. - Вот на этом месте, где мы встали, знаете, что произошло? Царь Иван Грозный лично хотел въехать в эти ворота в коляске, а настоятель, отец Дионисий, стал не пускать... Вышел останавливать лошадей. Чтобы царь спешился и смиренно вошел по всем правилам. Ну, царь-батюшка вылез из лимузина... Настоятель поклонился, как положено... Иван Васильевич вытащил саблю и эту склоненную голову чик - отрубил! Представляете? Здесь лошади стояли, здесь Иван Васильевич, здесь голова покатилась. Картина! Потом суткм стоял в церкви на коленях, каялся! Грех замаливал. Голову в губы целовал. Еще потом приехал - блюдо драгоценностей монастырю лично сам поднес! Золотое блюдо, полное золота, жемчуга, алмазов и тому подобного. Картина!
С этими словами лимузин двинул дальше, и сторожевой монах в воротах лишь отвесил поклон, отнюдь не потребовав у пассажиров смиренного пешевходия. Тесня испуганных туристов, "Волга" юзила по скользкой булыжной мощенке в узком изогнутом дугой туннеле меж двумя каменными стенами, пока не въехала во вторые ворота.

- Обратите внимание, это "захап", - объяснил столь уютное место хозяин завода и машины, чувствовавший себя полным хозяином почему-то и здесь.
- Что? - переспросил Бамбино.
- Нападающие проламывали первые ворота... Или их впускали специально, чтобы заманить сюда... А здесь, в узком кривом коридоре, били со стен в хвост и в гриву... Картина!
- Картина... - пробормотал Бамбино, ввозимый в монастырский двор.
Повеяло загадочным и таинственным, в груди что-то пугливо заныло. Но как-то приятно. Оказаться среди не простых, а избранно ввозимых... Машина покрутилась среди дорожек и строений, чтобы причалить к настоятельскому крыльцу. Тотчас туда вышел полный розовощекий товарищ в такой же военно-морской шинели, которые там и сям мелькали вокруг, где монахи скоблили дорожки от снега или скалывали лед, бросая в сторону прибывших настороженные взгляды. Только здешний встречающий, чем-то похожий на своего довольного заводского собрата, расплылся в гостеприимной улыбке. "Как же, очень ждем! Благослови господь, желаем здравствовать. Сразу к трапезе или сначала осмотримся?"

- Сначала осмотримся, - тоном покладистого завсегдатая выбрал замдиректора. - Вот нашему гостю покажите заклады... А я подожду у владыки...
- Слушаемся! - послушно поклонился румяный. И с довольным заводским двойником повел гостя в монастырскую церковь.

Церковь была как церковь. Мерцали свечи, глядели иконы, пели тихим хором старушки, на которых почтительно глазели вводимые и выводимые группы туристов. На старинной стене какой-то бедолага, голый и ободранный, как бы по чешуе гигантского змея-горыныча путешествовал из смрадного болота в кипящий котел, из палящего костра на острые шампуры шустрых чертей, рассчитываясь по инстанциям за семь тут же обозначенных древнеславянской вязью смертных грехов. Хоть это, ясно, для верующих дурачков, эксперт Бамбино на всякий случай проверил, за какой грозит ему кара в потустороннем изгнании. И, к сожалению, черти могли его поймать на любом. Если здоровый аппетит назвать чревоугодием, мечту о повышении зарплаты сребролюбием, ночное сексуальное напряжение похотью, обиду на Белкина гневом, тоску по чистой половине офиса завистью, покорность маминым прихотям унынием, принимание местных почестей гордыней, то что-то внутри все же ёкнуло. А где же ложь, жестокость, воровство, убийства? То, за что на самом деле надо поджаривать в шашлычном мангале? И вообще, «а судьи кто»? Но оптимист-провожатый не дал открыть дискуссию.

- Сей храм, - обвел он стены и своды, - был свидетелем многократного чуда.
- Какого? - спросил Бамбино, а заводской оптимист умудренно хихикнул.
- К сожалению, неоднократно монастырь в наказание за грехи наши бывал взят и разграблен...
- Кем? - спросил Бамбино, и заводской снова хмыкнул. Врагов оказалось так много, что он даже не предполагал. Грабили все, кому не лень.  Уж больно на удобном месте стоял монастырь. Крымчаки и татары с юга, немцы, ливонцы и ляхи с севера и запада, даже знаменитый Богдан Хмельницкий, предводитель запорожских казаков.
- Как? - изумился Бамбино. - Он же был за Россию!
- Был иногда за Россию, - загадочно улыбнулся старший монах. – Был и за Речь Посполитую. Был и за крымчаков. Смотря кому присягал. Или смотря кому изменял. Идет, бывало, с войском на Крым... А на полпути устанет, дай, думает, на Москву сверну, до Москвы ближе... Сворачивает на Москву, а на пути наш бедный монастырь. Как такую добычу обойти стороной? Набрасываются, аки злобное воронье на голубиную стаю... Грабят, жгут до последнего камня...
- И захап не помогал? - осведомленно спросил молодой гость.
- Захап? - монастырский оптимист перекинулся быстрым взглядом с заводским оптимистом. - Нет, захапа... Не хватало захапа на все воронье, любезный брат. Братия и горожане, которые могли, сражались до смертного часа... Но одиноки были в своем подвиге, не дал господь смиренным рабам своим меч поражающий... Но дал другое спасение. Когда враг свирепый одолевал крепость, ни святого отца, ни кого из братии и прихожан, ни старика и ребенка - никого живого или мертвого не находил он среди камней сих. Равно как ни одной утвари злато-ценной или среброкованной, ни образка, ни иконы, ни крестика. Сколь ни рыскали волки алчущие, сколь ни вынюхивали и зубами ни щелкали, пустота им давалась, одна пустота. И шла об этой обители слава, что рука господня в последнюю минуту спасала рабов его, вознося прямо на небеса...
- Навсегда? - спросил Бамбино завороженно.
- Оказывалось, нет. Потом опускала обратно, - рука рассказчика сделала плавный спуск, как у летчика на разборе полета. - И жизнь благословенная возвращалась в святые стены, как не раз внесено в летописи и скрижали. И длилось это...
Тут он снова обменялся понимающим взглядом с заводским собратом и приумолк, давая молодому гостю самому подумать, сколько же это спасение от волчего захапа могло длиться и продолжаться благополучно для братии.
- А где же блюдо Ивана Грозного? - спросил Бамбино, очевидно, не подумав как следует. - Его можно увидеть?
- Блюдо, любезный брат, до вашего посещения не сохранилось, - огорчил монах-экскурсовод. - Блюдо с другими сокровищами послужило для нужд обороны всей нашей Родины и с божьего благословения было сдано для воплощения в танки и пушки. Ну, а в чем секрет божественного спасения, вам не интересно?
Бамбино даже не подумал, что это эвфемизм очередного ограбления, уже на дедушкином большевистском этапе. А спасение? Ну, церковная сказочка… Мало ли их в разных библиях насочиняли… про тот свет и эти самые котлы с грешниками… Ну, а вдруг все же? Комсомольская выучка дрогнула перед таинством чуда.
- Интересно, конечно… - одновременно и не веря, и затаивая дыхание.
- Если интересно, то... Хотя сегодня не приемный день... но если мы найдем брата Амвросия... И попросим его...
-Давайте найдем и попросим! - охотно поддержал заводской.
- Брат Амвросий суров к нерегламентным просьбам... Но может, проникнется...
- Проникнется, проникнется! - заводскому очень хотелось.

          Монастырский двор оказался с двойным дном. Один аккуратненький, игрушечный, в расчищенных дорожках и смотровых пятачках. Другой, если нырнуть в арку длинного двухэтажного корпуса, открывал внутрихозяйственную жизнь, не обязательную для жадных взглядов и туристических кинокамер. Братья и отцы в стеганых ватниках, как простые колхозники, кто чистил рыбу, свежевыловленную в том же озере, кто с кряканьем колол чурки, кто вез со склада на санках корзину капусты. Бамбино даже удивился, так как считал, что монахи все свое время только молятся. О том, что им надо есть и пить, обогреваться, ремонтировать общагу и тому подобное даже в голову не приходило. Один из них, длинный, тощий, костистый, со впалыми щеками и крупным острым носом, придающим лицу какое-то неистовство, штукатурил кусок задней стены. Провожатый направился прямо к нему и льстиво что-то заговорил. Носатый долго не обращал внимания, продолжая мазать. Потом несколько раз отрицательно мотнул колпаком. Потом бросил лопаточку в корыто с раствором и посмотрел на Бамбино. Чем-то Бамбино ему не понравился, он снова подобрал лопатку и стал набрасывать смесь на старинную дранку, как на ребра этого доисторического монастырского существа.

- Сейчас докидает раствор, - вернулся слегка утомленный старший монах. - Чтоб не застыл. И пойдем милостью божьей.

Милость божью пришлось подождать, пока носатый Амвросий доделал свою работу тщательно и неторопливо. В отличие от розовощекого златоуста он оказался не разговорчив. Сняв фартук и отделавшись от инструмента, буркнул что-то вроде "прости, господи", и пошел вдоль двора, никого за собой не зовя. Вид у него был очень недовольный. В одном месте у монастырской стены из короткого желоба, обставленного беседкой-часовенкой, сочился источник. Несколько стариков и старушек с бидонами томились здесь в очереди. Завидев истощенного брата, который извлек из кармана ключи и начал возиться с замком у какой-то железной калитки, они забыли про святую воду и кинулись к нему.

- Назад! Назад! - хрипло и мрачно, как из могилы, прокаркал на толпу штукатур. - Не показной день! Это обкомовские!
Старухи оказались не настолько смиренны, чтоб отступить. "Как обкомовским, так завсегда, а как честным прихожанам, так ни шиша!" Особенно отличалась старушенция в потертом плюше, перепоясанном крест-накрест толстым деревенским платком. "Скоро их тут покоить начнете, вместо партейного кладбища!"
- Не богохульствуй, Савеловна! - осадил брат Амвросий. - Уж ты из святой пещеры не вылезаешь, живой бы в гроб легла.
- И легла бы, и молилась! - с праведным вызовом отвечала она. - Святость скита бы блюла, за тридцать сребреников бы не продавала святое место!

На крик и на скрежет засова быстро стекся народ с остального двора.
Шепот "открыли!" "открыли!" обещал чудо, но брат Амвросий, пропустив избранных, тут же отжал напирающих дверью и задвинулся засовом изнутри.
Бамбино очутился в полной тьме, но где-то впереди мерцала свечка. Тут же включился фонарик, выхватив неровную мятую бороду и большой нос Амвросия. "У нас тут хозрасчет, - сказал он, как в загробье. - Билеты брать будете?" В его руках и в самом деле оказался рулон трамвайных билетов.

- Не будем мелочиться, брат Амвросий, - добродушно встрял старший. - Гость личный, господь нас поймет.
- Бог-господь поймет, - каркнул Амвросий. - А отец-эконом вряд ли. Сколько таких личных за год наберется - стену переложить можно. Ну хоть свечи по гривеннику. Обретайте и зажигайте от свешницы. Желательно не отставать от группы и не ответвляться в боковые ходы во избежание… заблуждания милостью божьей...

Через несколько шагов в самом деле вокруг горящей свечи перед иконой в серебряной раме обнаружилась небольшая каруселька из свечей новых. Тут же и серебряное блюдце для мелочи, в которое Бамбино аккуратно выложил из кошелька два пятака. Небольшая процессия углубилась в песчаный тоннель, по стенам которого метались тени, испуганные, как бамбинин дух...
- Ну что, поняли? - торжествуя, спросил его старший.
- Что понял? - страшась собственного голоса...
- Куда господь милостью своей прятал отцов и братию в дни нашествий немыслимых и жестокосердных?
- Куда?..
- Вот куда же, в пещеру! - рассыпчато засмеялся златоуст бамбиновой недогадливости. - Сюда и уходили незаметно жители и защитники с запасом воды и пищи...

Жажда чуда заманивала так высоко, что Бамбино постигла досада. В пещере... Так примитивно. Еще подтверждение атеизма. Куда же еще, если пещера рядом.
- Вот вы думаете, эка невидаль, пещера, - точно в цель попал веселый монах. - А эта господом дарованная обитель разве не разновидность чуда, ниспосланного истинно верующим? С вечным и постоянным климатом, одинаковым зимой и летом, сохраняющим от тления останки праведников, здесь захороненных...
Приблизившись со свечой к небольшой дырке в стене, брат Амвросий предложил заглянуть в амбразуру. Бамбино содрогнулся: зыбкий отсвет выхватил края многих гробов, уложенных мрачным штабелем до самого известнякового свода. Некоторые кривовато высовывались из своего этажа, у иных отщепились доски, вся гробобаррикада заметно утрамбовалась и просела.
- Понюхайте, - гостеприимно предложил старший. Бамбино, не понимая, потянул в себя воздух.
- Чем пахнет? Тлением?

Пахло вроде свежей штукатуркой и хвойным настоем.
- Здесь погребение еще героев войны двенадцатого года! - гордо объявил старший. - И это не самое древнее, древнее начинается с домонгольского времени! Куда ни дойдем, нигде не увидим бренного тлена, ни в старых, ни в новых гробах. Такая вентиляция почва - разве не перст божий на место для святой обители?
Еще поворот, еще тупичок, еще угол гроба торчит из песчаной стены, лампадка, иконка, древнерусская вязь в молитвенной нише... Из каждого ответвления, в каждой песчаной полости гробы, гробы, гробы, негниющее старое дерево.
- А сейчас здесь хоронят? - спросил по-простому.
- Хоронят, - обнадежили его. - Братию монастырскую упокоивают, лиц святого сословия, а также наиболее ревностных в святой вере прихожан. Женщин, например, бескорыстно помогающих по хозяйству. Неделю назад одну смиренную старушку положили в склеп времен иоанновых. Вот Савеловна рвется, боится место упустить, приглядела себе уголочек...

Из старых потемневших штабелей и впрямь время от времени торчали белые свежеструганные домовины новопреставленных рабов божьих.
- И так же сохраняться будут? - вырвалось у Бамбины.
- Сохраняться это не здесь, - объяснили ему. - У нас не Лавра, мощи не образуются, и грешное тело рассыпается в тлен. Но, как известно, всяка плоть истлевает с гниением и зловонием, мягкие ткани вздуваются и обращаются в жижу, чтобы утечь в землю, ибо сказано: из земли пришел, в землю и удеше... Черви терзают ее, пока не останутся чистые кости, но и они рассыпаются в пыль... Всюду так - но не здесь. Праведникам в награду господь даровал истление тихое, чистое, без гнилости и трупного зловония, поистине под ангельское пение. Ученые сюда приезжали, анализы делали, температуру замеряли, почву брали... Признали, что никакой земной разум и никакие инструкторы не в силах такое создать своей властью...
- Инструкторы - это у большевиков, - впервые вмешался суровый Амвросий. – В ихних райкомах. А это сочиняют конструкторы.
- Нам с тобой, брат Амвросий, все едино, конструкторы ли, инструкторы ли, наша молитва господу за всех одинакова...

Это прозвучало как мягкий намек. Но твердый брат мягкого брата не понял. И когда тот вернулся к чудесному спасению от ляхов, татар, запорожцев, ливонцев, собственных православных царей, коих отвела от своих рабов смирных рука господня путем святой пещеры, веками никакими врагами так и не найденной, снова проскрежетал:
- Кроме большевиков. Эти как пришли, нашли сразу. Все ходы вынюхали, все заклады выкопали...
- Не в наших слабых мыслях, брат, власть предержащую осуждать, - теперь и в его тоне промелькнула начальственная жестинка с одновременным извинением перед гостем, этой властью посланным.
- Я, грешный, и не осуждаю может быть, - качнулись пугливые язычки свечек. – Господь меня, слабого, на осуждение не полномочил. Я, может, восхваляю... Сами большевики из подпольных пещер выползли, власть захапом схватили. Знают, у кого что в норах попрятано, вот по щелям и шныряют… Но ничего. Из преисподней пришли, в преисподнюю же и уйдут их райкомы с обкомами, уже скоро… Чернобыль ваш уже разгорается…
- Брат Амвросий слишком много среди гробов пребывает, - извиняясь перед райкомами, пробормотал старший брат. – Это омрачает дух. Больше надо молиться о милости божией ко всем, брат любезный…

Откуда, как не отсюда, предсказывать какие-нибудь концы света. И все же шевельнулось: вдруг здесь и правда что-нибудь больше известно про «свежий ветер перемен»… Какие-нибудь знаки, невидимые нам наверху… Мистика, конечно. Брат Амвросий только хмыкнул, возможно, мечтая, чтобы его заперли одного в этой тьме и заставили непрерывно молиться в древнем закоснелом упорстве. Похожий на партизана, через двадцать лет после войны, все еще шлющего шифровки по своей рации из землянки. Обкомы там расцветают, хотя… как смотреть. Стриптизный сектор каждое утро шелестит газетами, захваченными с утра в киосочных очередях.
 
- Трудно Горбачеву страну перестраивать. Казахи-то жгут машины, бьют стекла за своего Кунаева… Брежневского истукана … Ну разве такой народ может быть готов к демократии?
- Народ к разврату готов, - шукшински сплюнул Белкин свою песчинку. – Как всегда и везде. А этот родимым пятном своим думает. Так плюнуть в рожу казахам тоже надо уметь. Знаток Востока хренов. Древней кочевой нации чужого хрена из Ульяновской области… Это теперь все равно, что впереться в Афганистан… Ничему история их не учит… Казахи народ темный, им о демократии наплели, о расширении национальных прав, они сдуру и поверили… А тут ульяновский чужак на трон влезает, которого в глаза не видели, как тут пару стекол не высадить…
- Что же с ними делать теперь? – тревожатся соседи по алькову.
- Или расстреливать толпу, как Николай Второй, или страна развалится, - беспощаден Белкин так же, как и здешний Амвросий.
- Так страна так и так развалилась, - припомнил кто-то догадливый про бывшую Российскую империю. –
- Когда дебильство с дебильством бодается, это неизлечимо, - в редком случае соглашается Белкин. – Вот он наберет себе таких ноорогов в придворные, что они ему плешь обосрут, как те, что Хрущева…
- Что-то и вы, Женя, не очень поддерживаете нашего самого гуманного Генерального, - спасается от густословия пускать клубы дыма за дверь много чего видевшая на веку Синизмундовна.
- Я отсталенький, поддерживать умею только женщину... – Оставшись в мужском составе, добавляет к галантному реверансу: - Когда снимаю ей трусики…

Знал бы брат Амвросий, как не одинок в своих пророчествах и каково его настоящее братство вдали от заточения.

А вблизи, выпустив гостей из своей преисподней, он оказался между молотом и наковальней. И у Бамбины за спиной еще долго не стихали неистовые крики женщин, подстерегавших подземного Вергилия возле калитки. Во главе их по-прежнему была плюшевая Савеловна, непримиримая к льготам и привилегиям атеистической власти и чуть не плевавшая в отца Амвросия за богомерзкие уступки. "Курсовод ты, а не хранитель!" Презрительное молчание было ответом на это одной ей понятное оскорбление. Бамбино же, вдохнув после братской могилы морозный воздух, что называется, среди гробов вкусил яств.

В долгих каменно-лестничных переходах повеяло ароматом свежей ухи. «Трапезная», - шепнул провожатый, распахивая мощную дубоморёную дверь, притом изрезанную крестами от руки искусного мастера-краснодеревщика. Призванных встречал изможденный распятый, единственный вечно голодный после обильных вкушений. Ухой парила огромная круглая фарфоровая супница в центре длинного объемистого стола, где тоже уместилось бы немало гробов. Но сейчас супницу окружала стена из черных монашьих мундиров со стоячими воротниками, подпиравшими ну наредкость здоровые и румяные лица. Это делало монастырь еще более похожим на корабль с офицерской кают-компанией. Рядом с замдиректора восседал сам адмирал-настоятель. Скромно черное, но внушительное, хоть и будничное, одеяние, темный блеск массивного серебряного креста на груди, розовая умудренная лысина, седая окладистая борода - ну чистый Саваоф-создатель из образцовского кукольного "Сотворения мира". Монах-провожатый кинулся ловить мягкую белую руку, чтобы прижать к губам, будто сдобную булку, на благословение занять свои места. Бамбино на секунду растерялся: может, и ему так положено? Комсомолец и атеист - но чужой монастырь... Заводской замдиректора выручил, проводя за локоть прямо к гостевому, но почти царскому, как у всех, твердому креслу. Бамбино с облегчением и трепетом присел, не удержавшись, правда, от более, чем уважительного поклона.

- Ну как? - ласково облучили мирского эксперта всепроникающие дымчатые фары мирского администратора. - Будет, что показать просвещенной комиссии? У вас ведь академик председатель?
- Академик, - сознался Бамбино. - Будет, конечно...
- Бывали у нас милостью господа и академики, изучали святые пещеры, потчевались, - бархатно вступил Саваоф. - Рады видеть и вас, и последующую комиссию в сей скромной обители. А пока приглашаю к столу, чем бог послал... У нас нынче после поста все рыбное, своего улова. Ушица вот свежайшая, пирог сазаний... Вам как гостям можно и по рюмочке предложить белой, пшеничной... Художник наш, инок Андриян, может присоединиться ради рождества Христова, для творческого вдохновения... Бог простит и отпустит малый сей грех... Глаза всех, господи, смотрят на тя с надеждою, каждому ты в свое время даешь его пищу...
Эта краткая молитва с общим молчаливым крещением была и командой вкусить. Оказавшийся художником присутствующий взялся за хрустальный графинчик. Совсем молодой парень, переодень в джинсу - никакой не монах, а рокпевец-металлист, которые начали всех донимать своим ором с эстрад и экранов. Смышленые цепкие глазки быстро смерили делегацию, подмигнули Бамбине. Стопка, другая, соленый огурчик, острое скольжение внутрь маринованного грибка - и трупно-гробовой осадок как бы смыт дезинфекцией... Волна покоя обволокла ватным теплом.
- Все свое, - польстил своему Саваофу его старший ангел. - И соленья-маринады, и картошечка, и хлебушек своей выпечки, самый вкусный в городе... Живем никому не в тягость, как извечно на Руси святые обители... Братия вкушает то же самое, из единого котла... - У нас, допустим, спецбуфетов нет, господь миловал. Только в общей трапезной...

Озвученное им меню стеснительно  обошло горки промасленных блинов с нежнейшим розовым лососем, розетки с красной и черной икрой для добавки, навряд ли из добычи местного пресного озера, к тому же приправленного химреактивами.
- Мы мирян не чураемся, - поддержал адмирал, откушав начальную дозу. - Охотно принимаем путников, беседуем на философские темы. Особенно сейчас, хвала Горбачеву и господу, когда и власти повернулись лицом к вере истинной, православной... Вместе будем отмечать, как всенародное празднество, великое тысячелетие крещения Руси... Это нас вдохновляет и единит. К торжественному крестному ходу готовим свой вклад, инок Андриян участвует в общецерковном конкурсе на головную икону, выбрал тему Пресвятой Троицы... Выделили ему мастерскую, кисти и материалы, возлагаем надежды отметить и наш монастырь в скрижалях торжества... Может, нового Андрея Рублева Руси крещеной откроем… Нам приятно, что все теперь поняли, что и церковь, и власти все одно - Русь святая...
- Мы и до Горбачева друг на друга не обижались, - заверили всехваткие очки. - Жили с большим уважением...
- Да, не раз в этих стенах вот так задушевно потчевались, - подтвердил адмирал-Саваоф. - Не раз... Многим нашим просьбам навстречу шли... Только одну недоразрешили милостью божьей. Сколько ни просим из полмонастыря этот диспансер отселить, все пребывает здесь гостем незванным... Делит святые стены и крышу, теснит нас нещадно...
- Какой диспансер? – наивный вопрос. И прежде, чем замдиректора поперхнулся, старший ангел Саваофа ввернул:
- Кожно-заразный, венерический…
Сифилитики рядом? Монаший квас дернулся из Бамбино наружу... 
               
                ***


ИЗ МОНАСТЫРЯ - В БАНЮ. Но почему-то не сразу, а через ванну и гостиничный люксовый душ. Никогда так не терся, намыливаясь и смываясь раз пять подряд. Хотелось также выдохнуть весь воздух, которым надышался в монастыре и в пещерах. Казалось, все умершие в тех гробах за все века истории - от сифилиса, и их сифилисная пыль пронизала тут все. Не смог насладиться ни пирогом, ни рыбным заливным, ни даже сладкой квашеной капустой с клюковками. Рыбный стол не шел ни в какое сравнение с ежечетверговым рыбным днем в советских учреждениях, даже самых элитных. Будто там была не рыба, а древесина. Но сочный аппетитный нежнейший кусок не лез в рот. Попам же хоть что. "Мы и к партии правящей обращались, и к власти советской, и в комитет по религии. Корней Корнеевич лично брался хлопотать в партийную бытность. Но видно господу угодно продлить нам сие испытание..." Корней Корнеевич? В партийную бытность? Вот откуда столь дымчатая завеса массивных импортных очков и все масскультные повадки заводского правленца. Понизили? Или повысили? Предприятие союзного масштаба… И связь с партийным сервисом. Такого кафеля и таких полотенец не видел и в семейных совминовских пансионатах.

Вымытый, выдраенный, с прополощенным носом и ртом, в конце командировочного дня отправился не куда-нибудь… - в баню. "Погулять вышли?" - классическая административная дама с золотыми зубами, перстнями и серьгами за дубовой внушительной стойкой. "Немножко..." "Ну, у нас не заблудитесь, все в двух шагах... За вами скоро приедут, вы помните?" Помнит, помнит, какие-то санки...
Вымытый и вытертый шел по аккуратной расчищенной улочке, обставленной двухэтажными особнячками и хрустящей неезженным снегом. Все такие улочки лучами вели к центру, где на уютной площади старинное приземистое здание, ровесник, может быть, монастыря, с колоннами и арками, оборонялось батареей чугунных пушек с запасом ядер при ней от здания выпирающе нового, стеклянно-бетонного аквариума с памятником Ленину перед ним. Оборонялось долго, нудно и безуспешно, судя по тоскливому облику первого и самодовольному второго. Тонированный отблеск затемненных начальственных стекол сразу так напомнил поблескивание корнеевских линз. Первое здание оказалось музеем, второе - городским руководством, горкомом и исполкомом.

Проскользнув меж ними, Бамбино застал праздничные приготовления. Где-то расставляли самовары, где-то украшали елками помост, куда-то проскрипела вереница саней. Еще через квартальчик, на спуске к озеру, мостовая уперлась в старинную вывеску: "Баня".

Вот она. Добродушный пузатенький домик, из которого на мороз вместе с паром выкатывались распаренные розовые жители с мокрыми вениками в сумках. Чисто вымытый Бамбино постоял, вспоминая, как зовут того парня. Леха...
- Зайди, - сказал Белкин. - Кажется, в этом Засранске...
- Дреминске, - подсказал уезжающий.
- Ну, Заспанске, какая разница... Какая-то монастырская показуха для интуристов... Там у меня один малыш в бане служит.
- Почему в бане? – как всегда недопонял Бамбино.
- Потому что боится от воды оторваться. Вместе горели.
- Ты-то баню не любишь, - глупо напомнил Бамбино.
- Избавь бог, - сплюнул Белкин вечную песчинку. - Вид голых мужчин отвратителен. Особенно многих. Я голыми терплю только женщин.
- В женской бане? – почти развязно спросил Бамбино, чья уверенность крепла из-за миссии в комиссии. Вопреки общему пессимизму, царившему в «импоэкспо».
 
Бурная имитация перестройки с техсоветами и партсобраниями напряглась всеобщим ожиданием: сократят или нет. Проклятое слово «аттестация» нависло над каждой головой. Сокращенным придется идти в другие министерства, где открываются свои главки внешней торговли. Невиданная в советской идеологии диверсия. Рушились постулаты ленинский государственной монополии. Никто не мог понять, что лучше, что хуже. Кому пинок под зад, кому новые шансы. Кто был ничем, в один момент мог стать всем. По этому поводу повсестольно и судорожно царапались справки. На заграничном языке – «резюме». Много справок о ценности своей фигуры, о замечательных идеях и предложениях для оживления внешторга. С тайной надеждой на их кадровое чудодействие. Что где-то наверху вскрикнут: «Кто этот умник! А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Хватит ему тлеть жалким экспертом в ничтожестве! Это же прирожденный старший инструктор отдела внешнеэкономических связей! А может и завсектором… Аж сердце замирало: вдруг! Но и старая гвардия не сдавалась. Подполковник идеологической службы вывесил огромное объявление о партсобрании с мощной повесткой. "Задачи партийной организации по выполнению решений об укреплении и совершенствовании государственной монополии внешней торговли".

- Но ведь это наоборот, нарушение монополии, - пробормотал -Бамбино, пугаясь собственной догадливости, когда они с Белкиным друг против друга писали свои канцелярские автодоносы.
- Что, малыш? - сонный взгляд Белкина вернулся от застуженного окна.
- Если каждое министерство... Теперь у них и план по валютной...
- Тьфу ты... Кто о чем, а голый о... - Белкин покосился в женский угол. - Не дрейфь. Этот краб никого не упустит. Ни махонького пескарика.
- Какой краб?
- Твой дедуля с нашим Серым Бугром и вашим Михаилом Сергеевичем. И кое-кем покруче у них за спиной. Из ихней паутины ни один цент не выпрыгнет. Все ляжет в партийную кассу. И людишки, и золотишко. А эти самостоятельные внешторговцы все равно приползут к тебе же за лицензией и квотой. Ты эту маленькую строчку не заметил? Удавочку такую универсальную...

Кто поверит, что одна маленькая строчка может затмить тысячу больших строк? Никто. Однако это и есть самая хитроумная хитрость, давно на Руси практикуемая. На своем примере тоже можно сказать. Прочное место в комиссии, поднявшее собственную значимость в столь шаткое время. Вот тебе и небрежно процеженный совет соседа по алькову, Скромная докладная, вдруг обросшая высокими подписями и присвоенная начальством, и на тебе, хоть самый младший, но незаменимый исполнитель. Маман устроила небольшой фуршет с семьей невесты по поводу столь ощутимого продвижения. «Адик растет на глазах, начинаются ответственные командировки, которые наверняка приведут и в заграничные задания!»
Белкину не жалко швырять ценные советы. И все для того, чтобы послать курьера с фляжкой виски от бывшего лейтенанта боевому товарищу.

Незнакомый боевой товарищ и обосновался в этой городской, по-коммунальноиу облезлой фасадом, бане. Он шагнул к двери, которая его чуть не убила, когда навстречу выскочил разбойный тип без шапки, с канистрочкой в руке. "Тебя предупреждали?! - проорал он. - Говорили тебе?!"
 
Бамбино сперва испугался, что это предупреждали его. Но тип метнулся к старичку, который возле входа тихо-мирно разложил на брезентике кучку веников. Дед заохал-закряхтел, спешно сворачивая добро, но было поздно. На веники выплеснулось содержимое канистры. Но снегу разползлась рыжая клякса, пахнула керосиновая вонь. Под конец деда еще толканули, так что он влепился головой в грязноватый сугроб. "Еще сунешься - в говне утоплю!" Вся расправа заняла пару секунд. Бамбино, на которого не обратили внимания, будто он фонарный столб, оторопел, решив тут же повернуть назад, подальше от разбойного гнезда. Но в последний миг его все же заметили. "Ты чего встал? - гавкнул ему жуткий парень. - Веник нужен? Есть веники, входи давай!" Не в силах ослушаться, дабы не быть так же сурово наказанным, Бамбино покорился. Ноги сами внесли его в баню, и через минуту под надзором разбойника он получал у гардеробщика семидесятикопеечный веник, а касса отстукивала тридцатипятикопеечный билет.

 Сказать: "Я не в баню пришел" или "Я пришел не купаться" было в высшей степени нелепо, если ты приперся сюда именно к банной двери. Больше же всего ужасало, что тем самым гавриком, которого он ищет, и окажется этот керосиновый вышибала. Бр-р. Как с ним говорить и как к нему подступиться - невозможно было представить.

С веником и билетом, но без мыла и полотенца, оказался к вечеру на пороге повторного мытья. В мыле, правда, не особенно нуждался, считая себя чистым. Но сушиться-то надо. Он почти свыкся с мыслью, что придется использовать майку, как на счастье заметил прокатный прейскурант с прокатными простынями и прочим.
В саунах бывать приходилось. И в очень недурных, с массажистками из комсомольского актива. Хоть Маман этого не поощряла, перечисляя бациллы и микрофлору, которые прекрасно выживают и размножаются в горячих условиях. Но иногда не пойти значило уронить себя, и Бамбино плелся, потея шампанским и пивом. Комсомольский актив жарился в плавках, к чему вынуждало присутствие девушек-активисток. С тех пор Бамбино считал полное оголение делом постыдным. Пользуясь с младенчества квартирной ванной, в общей бане никогда не нуждался и по существу попал туда впервые. Множество голых мужчин, костлявых и толстых, гладких и волосатых, синеватых и красно-распаренных, в самом деле шокировали. Он вполне понял Белкина. И поскольку решил несмотря ни на что оставаться на высоте культуры, остался в трусах. Натуральнейших египетских "коттон сто процентов". Кабины в Дреминске почему-то не закрывались, белье висело на гвоздях, возле него голый народ на лавках выпивал кто баночное пивко, кто термосный чай. Мелькнула мысль просто постоять, посторожить, да и одеться. Но по предбаннику гуляли сквознячки, кожа покрылась пупырышками, захотелось нырнуть во что-нибудь горячее. А тут открылась дверь, и с новой партией немытых вошли два хромых. Изобретатель Дьяченко и его товарищ, не то главный механик, не то главный технолог. Синхронно и в ногу хромая, один припадая на левую, другой на правую, они пустились в обход кабин, здороваясь с друзьями и знакомыми. Не дожидаясь, пока до него доберутся, Бамбино нырнул в мойку. Как-то не захотелось быть увиденным в этом странном месте в этом странном виде... В мойке его поразила огромная мыльная и почему-то холодная лужа почти на весь зал, ни пройти, ни проехать. Все местечки посуше, конечно же, заняты, к тому же свободные тазы, мятые и слизкие, вызывают законное отвращение, два обломанных душа, потресканные и расколотые скамьи - ничто не располагало задерживаться здесь ни минуты. Зато на лицах у тех, кто выходил из другой двери, напротив, были такие удовольствие и истома, что - Бамбино решился. С естественной брезгливостью форсировав эмульсионную жижу (бациллы всех грибков и лишаев так и впились в чистоплотные пальцы), потряхивая ногами, как кошка лапами в луже, добрался до парилки.

Блаженный дух разогретого дерева и сочного березово-дубового листа объял его сразу. Он думал, что в парной будет пар, но там стоял прозрачный и душистый обжигащий жар, в котором кряхтели и крякали, избивая себя вениками, потно-блестящие граждане. Основная масса сбилась наверху, на площадке, куда вела деревянная лестница, но Бамбине хватило и низа. И только собрался прибиться, как сверху прозвучал зычный голос:
- Эй, ты! В трусах! Ты, ты! В белых, да! Ты что, больной? Или х.. отрезанный? Тебя, тебя спрашивают?

С помоста, как король к подданному, к нему обращался могучий мужик, красно-раковый, в серой войлочной шапке, с двумя мощными вениками и потрясающим шрамом от горла до живота, по середке груди.
- Я? - задохнулся он жаром. - Меня? Почему, я здоровый ...
- Если здоровый, то не хрен хрен в трусы прятать! Здесь ни у кого секретов нет! В трусах сюда вход запрещен!

Вспотев от смущения, Бамбино покинул парильню. Тут бы ему образумиться, одеться и смыться, но двое хромых заканчивали неторопливое раздевание совсем рядом. Пришлось снова бежать, теперь уже не забыв прихватить сухой веник. Опять мерзкая лужа, опять блаженный вдох через стеснение своего публично-голого тела... "Ты чего здесь торчишь, гнилью дышишь? Лезь наверх, там поддали!" Один, другой шажок по горячей ступени, как кот по раскаленной крыше... Другие-то голые, оказывается, в резиновых вьетнамках... "Кореш, отвали-ка с прохода! Загородил тут, давай туда или сюда!" Наверху, оказывается, зияло жерло раскаленной печи, в которую один энтузиаст плескал ковшиком. Печь отвечала довольным пыхтением, но жар жарил невыносимо. Все уже пригнулись, как бойцы под пулями, или сели на корточки. Пора было бежать, да снизу надвигались два хромых, один другому говоря: "Если на пенсию выпрут - возьмешь меня лаборантом"... На карачках полез от них в дальний угол, хотя в глазах уже темнело, а пятки горели, как, впрочем, и уши. Ничего не оставалось, как под прикрытием веника искать выход назад и для вида стукать себя по плечам. "Эй, хрен от редьки! Кто же сухим веником тут сорит! Из Турции, что ли, прибыл? Замачивать не научили?" Уж чем он был, дородный, белотелый, похож на турка - неизвестно, но пока хромые не приметили, лучше было бежать.

Бежать, бежать, бежать. И торопливо одеваясь поверх едва смытого тела, импульсно вспоминать, зачем же явился сюда.
Ну да, передать этому... Однополчанину, или как их зовут... Найти боевого товарища.
-Тебе чего? - уставился смурной разбойник, задремавший в служебной каморке. - Пива нет...
- Я не пива... - проблеял Бамбино. - Я спросить...
- Чего спросить?
- Одного товарища... У вас работает. Лешей зовут. Алексеем.
- Леша? А фамилий как?
- Фамилия... Записал фамилию, но не взял...
- Записал? - банщик словно проснулся, как муха проползла по бугристой физиономии. - Зачем записал? Жалобу, что ли?
- Да нет... Мне привет передать... От товарища... В Афганистане служили. Лешей зовут, тоже в Афганистане был... - Банщик надолго задумался.
- Хрен его знает... - Потом свистнул сквозь зубы. В глуби служебки шевельнулась еще одна занавеска, мелькнул включенный телевизор. Слава богу, этот хоть не он. Может, кто поприличней. Оттуда выглянул еще один, не менее зверского вида, вспухший и всклоченный. Неужели этот? Господи, спаси и помилуй, как говорят товарищи монахи... Но первый сказал второму: - Клиент вот... Интересуется Лехой каким-то. Привет передать. Фамилию записал... Но не помнит.
- Фамилию записал? - встрепенулся второй. – А зачем? – Здесь, видно записей опасались.
- Да хрен его знает... Вот надо допетрить...
- Ладно, я пойду, - дрогнул Бамбино.
- Стой на х... - вяло, но убедительно тормознул первый банщик. И добавил второму: - Ну-ка...

Тот исчез и отсутствовал несколько минут, за которые банный пленник чего только не передумал. Первый с ним не разговаривал, сонно сопел, но на каждое шевеление приоткрывал мутно-зоркий глаз. Левый или правый. Наконец грязная занавеска вновь шевельнулась.
- Зайди на х.., - лениво прожевал второй. Кролик, весь дрожа, полез в удавью пасть. Там перед старым черно-белым мигающим ящиком сидел старикашка - не старикашка, но явно старше первых, лысый, с вислыми усами и таким же сонным выражением дядька в синем грязноватом халате.
- Ну? - сказал он после некоторой паузы. Бамбино понял это как сигнал повторить вышесказанное. Этот-то, конечно, и не мог быть Лешей из Афганистана.
- А записал зачем? - дядька не отрывал глаз от экрана, где мельтешил вечерний детский мультик.
Пришлось и это повторить в самых осторожных и доходчивых выражениях. Мол, записная книжка, ничего больше.
- Так... Зачем он тебе, значит? - Господи, сколько же можно. Но внутренний голос подсказывал, что лучше повторить.
- Так кто он, значит? Привет от которого?
Ну эксперт, эксперт по роботам, бывший старший лейте...
- А ты-то по чем эксперт будешь? Не майор ли?
- Да что вы... - Аж язык заплелся. - Тоже эксперт по систе...
- В командировке, значит? А поместили где?
Партийная гостиница, кажется, произвела. Помолчали.
- Шишка, значит. И без охраны. Нет, не знаю. Не слыхал. Валюха, слыхал? Леха какой-то... Афганец. Видишь, не знаем. Так что иди себе, иди. Помылся? Ну и иди, с легким паром.
                ***

НИКТО НЕ ПОВЕРИТ, но в ту же ночь, через каких-то три-четыре часа, Бамбино был снова намыленный. Сам он тоже не верил, но это был факт, а не сон.
Время между двумя банями сбилось в крутящийся снежный ком из саней, лошадиных троек, кафтанов, гармошки, гиканья, самоваров, усатых моржей в полынье, облученной прожекторами, хоров девушек, водки в трактире и громадных жирных блинов, намазанных икрой. "Это им масленицу показать! - кричал ему на ухо сквозь крики и песни веселый встречающий. - Наша масленица позже будет, но интуристам интересно! Поэтому у нас всю зиму масленица!" Хромого изобретателя в компанию тоже не взяли, почему-то от этого веселилось легче. Он под вечную масленицу как-то не подходил.

Валясь с ног и слипаясь глазами, Бамбино, высаженный из машины, мечтал только о мягкой постели. День вобрал в себя столько, что вся предыдущая жизнь померкла и стерлась. Как он только выдержал. Вот он, подвиг комиссий. Так же представлял себе шахтера, поднявшегося после смены домой из забоя. Постель была заманчиво близка, пояс расстегнут, штаны приспущены, чтобы свалиться намертво, без сил почистить зубы и сполоснуть ноги прохладной водой, как приучила Маман, строго наблюдавшая за исполнением гигиены с пяти бамбининых лет.

И тут в дверь постучали. Может, еще что-нибудь принесли. Не дожидаясь ответа, вошли. То есть, вошел. Невысокий щупловатый парень со светлыми шустрыми глазками, острым носиком и белобрысыми, с рыжинкой, усиками. Он сидел в холле в кресле, когда Бамбино проходил в номер. Наверно, шофер чей-нибудь.
- Здрасьте, - всунулся он без сомнения. - Это вы от товарища старшего лейтенанта?
- От кого? - Бамбино будто гирю языком проворочал.
- От зампотеха, Евгения Кимовича?
- А-а, - туго сообразил Бамбино. - Да, я...
- Я тогда ефрейтор Шаргин!
Он думал, что Бамбино подпрыгнет, что ли?
- Леха-афганец, будем знакомы! Как там товарищ старший лейтенант?

Бамбино с облегчением дотянулся до тумбочки и вытащил стеклянную фляжку. Плоский фигурный сосуд с красивой этикеткой и пробкой, западное алкогольное искусство. Так сразу и отделаться от поручения, о чем еще мечтать. Только не тут-т было.

- Мне? От товарища старшего лейтенанта? Еп-понский бог! Чё это он? Ну, я тащусь! Это я ему должен каждый день ставить по вот такой бутылке! Вот это человек! Вы с ним корешите? Работаете? Ну, я тащусь! Помнит меня, не забыл! Вы когда уезжаете? Завтра? Чё так скоро? Завтра... Тогда идемте счас!
- Куда?! - ужас и страдание накатили на Бамбино, как на школьника, оставленного на второй год. Он сидел на столь мягкой и столь желанной кровати, не застегнув брюк, мечтая только стянуть вторую штанину и завалиться набок. Но и на это не хватило бы сил.

Тем не менее через несколько минут, одетый в дубленку и шапку, правда, слегка набекрень, брел под снегопадом, спотыкаясь, заботливо поддерживаемый под локоток новым знакомым.
- Устали? - пробивалось сквозь вату к нему. - Ништяк? Как рукой снимет! У нас верное средство! Массаж, процедуры, бальзамы, приходят покойники, а уходят младенцы! Я вас лично! Как товарища старшего лейтенанта! Лично за него! Как в раю побываете! Без этого уезжать не имеете права! Я товарищу старшему лейтенанту все должен! Он вам рассказывал?

Сквозь сонливость промычал что-то, даже не пытаясь сосредоточиться, куда ведут. Слов то не слышал, то слышал, их был пулеметный обстрел, то усыпляющих, то пробуждающих.

"...Перед Гератом, да? Чуть проползем - встали. Еще ни охранения, ни хрена... Не научились. Пока там полк не пережгли в Долине смерти... Только от Кушки границу перешли. Что ни ложбина - "командиры рот и взводов ко мне!" Офицеры побежали, а нам обстановка неясна - ложись спать. Ни одного живого духа еще не видели... Холод, сволочь, ветер... Поднял стекла, сплю... Жгут, бля, резину... Бензином поливают для жара… Годок земеля сосет, бля, из бака бензин... Варежку разинул, ведро стоит... Пакля из костра... Бензовоз почти полный..."
Картина слишком далека от заснеженного морозного Дреминска, чтобы представить. Белкин в лейтенантском бушлате, прыжок на подножку ЗИЛа. И чем там по стеклу? Автоматом, ручкой пистолета? "Я-то кемарю, хоть бы х... Так бы ничего и не узнал, взорвался, как полный муд... Счас бы с того света на вас бы смотрел... Сперва бушлатом стал сбивать с колес, потом за руль влез... Как в кино, помните? "Жил такой парень", что ли. Про Шукшина..."
- Про Куравлева, - вспомнил, как в дурмане, Бамбино. – Колокольникова Пашку.
- Ага, про чудика этого... Меня вытолкнул, сам крутит. Мы кричим: прыгай, зампотех! А куда прыгать? Ё-нет - всю колонну разнесет... Воды-то нет, нырять негде... Одни сухие русла разбегаются... Ну, атас!  Он в сторону только вывернул, за бугор, и ка-ак даст! Мы аж присели, ну, все! Пока добежали - ни подойти, ни подлезть, он как факел валяется, хорошо, хоть отбросило далеко, достать можно... А я-то целенький, даже без вывиха…

Пришли на знакомое место, как заколдованные, и гость города тупо спросил, куда они все-таки.
- Как куда! - обрадовался Леха. - В баню, куда!
- Я же был в бане! - заплакал Бамбино. - Только что был!
- В этой? - ткнул Леха в темную вывеску. - Да разве это баня? Вы что! Как вы туда-то попали! Это яма помойная, кто туда только ходит! Отребье городское! Мне товарищ старший лейтенант век не простит, что вы туда завалились!
То толкаемый в спину, то тащимый за руку, Бамбино вынужден был обогнуть банный корпус и оказаться перед другим его входом, как он полагал, задним. Однако, в отличие от переднего, к которому и подступиться было тошно, здесь даже в темноте различались веселые резные петушки, любовно облицованный фасад, разрисовка павлинами, шатровый верх крыльца, эффектные, под старину, медные кольца в дверях.

Наружу ни щелочки света, окна - глухо под ставнями. И ни звука. Вроде вступаешь в склеп. Но Леха что-то дернул, чем-то стукнул, и все-таки проник.
Внутри оказалась отнюдь не могила. А даже очень наоборот. Зеркально-ковровый холл с баром, гардеробом, креслами, сувенирным прилавком... Всюду навалены пальто, куртки, шапки, джинсы, сапоги, кроссовки, майки, горки нижнего и верхнего белья. Леха моментально сбросил и с себя все, начиная с коричневой кожаной куртки, кончая зелеными плавками. Открылось ладное жилистое подобранное телосложение с быстрыми ловкими движениями, помогающими раздеть и гонца. Бамбино ойкнуть не успел, как тоже оголился, и в следующей зальце с чистенькими, но пустыми кабинами, опять же изобилующими зеркалами, получил из шкафчика чистую (хорошо бы надеяться) махровую простыню.

Вот теперь из следующей дверушки вместе со светом пробился и хрип Высоцкого, и гомон голосов. Повесив по-римски простыню на плечо, памятуя, что здесь доверяют только полностью голым, Бамбино и вступил вслед за проводником в самую оживленную комнату. За столом, где бросались в глаза бутылки коньяка и шампанского, горки апельсинов и бананов, в самых вольных позах расположились хозяева той скинутой в гардеробе одежды. Как, впрочем, и хозяйки, которым очень-очень пришелся голый эксперт и координатор с полотенцем через плечо. Они восторженно застонали, даже те, что сидели на коленях у распаренных кавалеров. "Ой, красавчик!" - взвизгнуло застольное общество. Дернувшись назад, красавчик только сейчас заметил, что его новый дружок хоть кое-как, но прикрыл фартучком свою наличность. Как, в общем, и остальные, пусть хоть клочком полотенчика или простынкой, при суммарном обилии голых рук, ног, титек, плеч, животов, спин и прочего, плывущего в глазах.

Ну как предугадать, куда соваться голым, куда одетым? Пока научишься угадывать, жизнь измордует.
- Ништяк, ништяк! - ласково тянул внутрь, покрасневшего и даже стряхнувшего сон, неукротимый Леха. - Со многими бывает! Это как боевое крещение! Первый выход на боевые! Кто влез в бронежилет и голову оторвало, кто только в плавках и хоть бы царапнуло... Да это свои девочки, не бойтесь!
Бесполезность сопротивления он уже осознал. К счастью, Леха протащил мученика сквозь все приветственные визги прямо в моечную почти мгновенно. Господи, и здесь все по-другому. Маленькая, но сплошь плиточная, мозаичная, как московское метро, с яркобелыми тазиками, также разрисованными жар-птичками, с ласково подогретым половым кафелем, фантастически упругим и послушным душем, водопадно бьющими золотистыми кранами, массой мелких приятных удобств. Откуда ни возьмись, в каждой лехиной руке возникло по венику, да не такому, что продавались народу - по свежему, влажному, ароматно пахучему произведению веничного искусства... Повесив простыни, они шагнули в парилку. Бамбино был покорен, как бычок. Но даже в этом сомнамбуличном состоянии он сумел оценить и прелесть уютной парной с небольшим амфитеатром чистых белых душистых скамей, и внизу, перед зрителями, красный камин воспаленной печи.
Но парная оказалась занята. Вроде небольшое совещание. Леха с двумя своими вениками сдал было назад, но оттуда его подбодрили: входи, не пяться, у нас секретов нет. Наоборот, полезно для общего воспитания.
- Козявка ты, понял? - услышал Бамбино и опять не сразу понял, что касается не его. - Козявка и мелкая гнида!

Сверху на полочке восседал знакомый голый банщик, самый последний, пожилой, отправивший его недавно в гостиницу. Он блаженно истекал потом, усатая физиономия источала благостное добродушие. Навытяжку же перед ним чуть ниже стоял полностью одетый парень. Настолько полностью, что аж в тяжелых зимних сапогах, подбитых мощным мехом. Не говоря о кожаной мотоциклетной куртке сплошь в застежках- заклепках, с меховым воротником, из-под которого на груди выглядывал толстый полярный свитер. Рожа горела, обхваченная меховым шлемом.
- Подкинь-ка, - сказал ему дядя.

Рокер, качаясь, спустился к печке взяться за ковш. Печка отвечала на плески пылко-благодарным пыхтением, добавляя порции жара.
- Ух, хорошо! - вторил ей дядя. - Ух, лафа... Хорош, лезь сюда... – Одетый поддавальщик безропотно взлез к самой жарящей полке. - Ну, сварил своей тыквой? Или недоварил?
- Сварил... - У бедняги потом сочилась уже сама куртка, рожа исходила инсультной багровостью. У Бамбино от одного этого зрелища помутилось в глазах, а что текло из глаз у парня, пот, кровь или слезы, разобрать было невозможно. Он еле шевелил губами.
- Если не сварил, помогу, - посулил дядя с тем же ласковым добродушием. – Подержу здесь до утречка, как крутое яичко. А в другой раз только замечу - тыквой твоей в эту печь суну, понял? Как японцы Сергея Лазо. Только он за революцию изжарился, а ты за жлобство, кобель геморойный. У нас честность главное, понял ты? Честность, х… моржовый! Зарубил на сопле?

Дядя внушал неторопливо, отечески, совсем неплохо перенося парной жар. Даже ругательные слова у него звучали скорей жалеюще-укоризненно, чем угрожающе. Он еще говорил про честность, честность и еще раз честность, про честь коллектива, которую ни в коем случае нельзя ронять и пачкать, которая превыше всего, потому что от нее зависит честь Родины в глазах зарубежного клиента и мирового мнения. Вернее, "в глазах всего мира", ни мало, ни много, "понял, ныряло ты мыльное?"
Леха под это увещание уже взялся охаживать спину и бока московского клиента двумя жгучими вениками, отчего у того сперло дух, и он на четвереньках, с пылающей кожей, пополз к выходу, одновременно слыша и не веря в дяденькино: "Ну-ка подкинь еще, печка к вечеру холодновата..." Рокер-полярник снова подлез к жерлу, одного вида чего Бамбино перенести не мог. "Сюда-сюда-сюда!" - заботливо потащил его Леха еще в одну дверь, и там оказался бассейн из голубой плитки, с голубоватой прозрачной прохладной водой, и это был рай. Отсюда - никогда и ни за что. Здесь и уснуть, и умереть, под плеск и журчанье волны... Но настырный афганец не дал впасть в забытье. "Ознобчик, гусиная шкурка? Погреться, погреться, пропарить все косточки!" Бамбино и сам не заметил, что уже дрожит от озноба, и теперь рай переместился в парилку.

Она опустела. Ни дяденьки, ни племянничка. "Ляжте, ляжте", - приговаривал Леха. И лежачего, по спине, пояснице, ногам - в два березовых веника. "Видали? Фраернулся зеленый, у интуриста притырил бумажник. Не, не вытащил, подобрал просто. Выроненный. Интурист хватился, переводчица назад прибежала, язык высунула. Где? Мы тут все перерыли, а сучонок подобрал и молчит..."
Слова тонули, как со дна морского, перейдя в бульканье. Следом утонул и Бамбино, растворившись в небытии. Вынырнул уже в другом месте, лежа на гладко-блаженной и мраморно-прохладной скамье. Леха, облаченный в тот же опрятный цветастый фартучек, мял его мышцы, ломал его кости, щипал его кожу. С такой энергией, что чуть не выдавливал внутренности и не выворачивал суставы. "Отдыхайте, отдыхайте, не напрягайтесь... Я вам по полной программе, как интуристу... Они ужас любят. Просто тащатся от рашен баньи... Теперь у нас кооператив завелся, больше прав дадут. Днем с интуристами работаем, идут группами. Вроде экскурсия по нашим русским обычаям. Парнушка, массажик, бассейн, блин с икрой, квас... И на озеро, катание на лодках... Ночью немножко со своими желающеми клиентами…" Вяло поразившись, что после целого дня такого же тисканья интуристов Леха все еще полон сил и настырности, Бамбино опять провалился в мучительную сладость беспамятства.

Чтобы очнуться опять в другом месте, наконец-то в сухом. А именно в кресле банкетного зальца, слава богу, прикрывшись сухой простынью, под которой покоилась короткая и пухлая голая женская нога, закинутая на его колени соседкой. Причем хозяйка ноги не обращала на него никакого внимания, а любезничала совсем с другим, у которого вообще лежала на животе, обнимая его голую шею. Виновником пробуждения снова был Леха, совавший сомлевшему в губы фужер шампанского с газом. "Выпейте, выпейте, это полезно, заешьте конфеткой... Мы тут бывает сами отдыхаем, не все ж буржуям скармливать... Наши девочки, массажистки, маникюрши, парикмахерши... И гости есть, вон Власов из горкома комсомола, шефы наши, дружбой народов интересуются... Свои ребята из милиции, нет, ничего такого, просто коллектив разгружается, Палыч говорит, это сплачивает, помогает в работе..."

После шампанского, половина которого расплескалась на голую грудь, в рот Бамбине влез свернутый в трубочку блин с черной икрой. "Съешьте, съешьте, за себя и за товарища старшего лейтенанта... Это от души, не то, что интуристский сухпай... А то все им, толстожопым, и нефть наша, и икра, своему народу х… на рыло... Ешьте, ешьте от пуза ..."

Слипающимися глазами Бамбино разглядел за столом упомянутого, видимо, Палыча, тоже в простыне, с торчащим венчиком вокруг лысины и покрасневшим носом. Парня-зимовщика не было видно, очевидно, метнулся на полюс. Дядька не обращал на Бамбино никакого внимания, так же, как и в парной. Будто и не знал его вовсе, а может и правда не узнавал. Все занимались кто чем, парочки взвизгивали, удалялись и появлялись, ели-пили, на столе росли кучи апельсиновой кожуры, конфетных фантиков, колбасных шкурок, окурков... Бамбино то проваливался в сон, то вздрагивал, спугнутый чьим-то горячим прижатием - это оказывалась новая девица, интригованная одиноким гостем. Но верный Леха отгонял их, то одну, то другую, непрерывно продолжая говорить и говорить о тонкостях культурной работы с иностранцами... Слушатель, переполненный едой и питьем, снова убаюкивался и мечтал лишь об одном - чтоб его не трогали. Казалось, эта ночь затянулась навечно, она давно должна кончиться, но тянулась и тянулась на одной точке...

В последний раз    проснулся уже в пустой зальце. Рядом уронил голову на руки наконец-то молчал Леха. Напротив, через стол, в упор смотрел дядька Палыч. Заметив пробуждение Бамбино, он спросил: "Ну так что ты там у нас записал-то? А?"

                ***

НЕПЛОХО ЖИВУТ скромные советские афганцы, развернул Белкин увесистый пакет из плотной оберточной бумаги. Совсем неплохо. Ибо из пакета высвободилась бутылка марочного армянского коньяка, две банки красной, две банки черной икры и две банки крабов. "Нормальный горный сухпай... Половина твоя!".
Товарищ старший лейтенант никак не ожидал такого за свою скромную фляжку второсортного виски. Бамбино сыграл в благородство, отказавшись от своей половины и скромно умолчав, что получил точно такой же перед посадкой в купе. Дома, развернув дреминские гостинцы, Маман игриво вскрикнула: "Надеюсь, не взятка?" На что Дедушка, вздрогнув усами, отозвался немедленно: "Взяткам партия объявила беспощадную войну!"

- Тогда поставим на могилу, - странно сказал Белкин. - Поехали, малыш, хоронить лейтенанта Бойцова.
- Какого Бойцова?
- Разорванного, - объяснил Белкин.
- Как разорванного? - в горле у Бамбино запершило.
- Да как разрывает на мине? Не знаешь, что ли? Обычно: потянул лейтенант Бойцов за хвостик и нет лейтенанта Бойцова, на куски разлетелся.
- Какой хвостик? - почему-то представился хвост афганской лошади или ослика. Мысль упрямо отталкивала настоящую догадку.
Уже привык оказываться с Белкиным там, где совсем не ожидал. Но похороны правда были похоронами. Выправив обоим командировку на Красную Пресню, Белкин повернул к Домодедовскому кладбищу. Где-то у Варшавки подсели еще трое. Из них два военных, один из них, в капитанских погонах, со скрипучей искусственной ногой.
- Скрипишь, Серега? - поздоровался с ним Белкин.
- Скриплю, - сказал капитан.
- Значит, живой, - решил Белкин.
- Жив пока, - не отрицал капитан.
- Далеко вас замудохали, - посочувствовал Белкин.
- Далеко, - сказал капитан. - Чтобы народ не нервировать.
- Часто привозят? - спросил Белкин.
- В неделю вот так раза три... Бывает и четыре.
- Б-дь, когда это кончится, ё.. твою мать...
- Навряд ли скоро, - вставил штатский. - Мы теперь не имеем морального права бросать без защиты афганских друзей... Как ни трудно, надо теперь выполнять свой долг... Иначе вырежут всех, правых и виноватых...
- Нам ли привыкать своих баранов подставлять… под нож вместо чужих, - утешил Белкин. Я не про это. Не про это бл-ство.
- А про какое?
- Про дорожное. Яма на яме, при Гришине еще кое-как залепляли, а при Ельцине обнаглели совсем...
- А-а ...

Особенно затрясло на боковой дороге, никому, видно, не нужной, кроме покойников. Еще долго трясло, юзило, заносило, те трое перебрасывались с Белкиным какими-то словами вперемешку с фамилиями и званиями, названиями афганских перевалов и городов, будто он там бывал и только что с ними оттуда. Бамбино учуял у Белкина другую, более главную жизнь.

Кладбище оказалось огромной заснеженной равниной с занесенными еще пустыми ямами и редко торчащими тумбами или крестами с отмороженными венками. Хромой капитан должен был до приезда процессии найти участок и могилу, а также дорожку туда. "Военком в тепле, в ритуалке речугу толкает, а я на Чкаловской мерзну, груз 200 встречаю, по кладбищам ковыляю... Он говорит: служить хотел? Рапорт министру писал? Вот и маршируй, раз-два!"
- А ты думал, тебя на боевые операции пустят? -  без особого сочувствия спросил Белкин. - Джонов Сильверов там не хватает?
- Я только в себя пришел, увидел, что живой, слово дал в строй вернуться...
- Здравствуй, страна героев, - поприветствовал Белкин. – Страна Маресьевых, страна безногих... Но главное – безголовых.
- Тебе легко, - скрипучий капитан не очень обиделся. - Ты с гражданки пришел, на гражданку ушел, тебе все равно. А я с суворовского под ремнем, у меня другой жизни нет.
- Мне легко, - согласился Белкин с неожиданной легкостью.
- Мне вообще зае-ись. Лучший молодой рационализатор "Туркмен-сельхозтехники" – первый кандидат на самосожжение!

Его прошлое и настоящее открывалось по щелочкам.
Бамбино много слышал о цинковых гробах, но увидеть должен был впервые, поэтому его слегка подергивало. Но гроб оказался похож на обычный - обитый красной материей. Его выгрузили из желтого похоронного автобуса, обычного, гражданского, несколько парней примерно бамбининых лет. Девушки вели под руки мать, полную, растрепанную, незрячую от слез, с подгибающимися ногами в расстегнутых ботах. Отец, невысокий и лысоватый, с непокрытой головой, будто окаменел и двигался, как во сне. Мелькали фуражки, плыли венки и гирлянды, зеленые еловые хвосты... "От школы № 316". "От Пролетарского райвоенкомата". "Дорогому Юрику от родителей - мамы и папы". "От совета ветеранов 310-го ОКИСБ"... Гроб трясся на тележке по ямкам и заледенелым буграм между рядками могил, рядом несли красную пирамидку со звездочкой и уже прикрепленным портретом. Юный выпускник-лейтенант, без единой награды, в парадном кителе. Портрет то опускался, то всплывал над головами и плечами несущих, поэтому казалось, именно он предназначен для торжественного предания земле - в расцвете молодости и парада.

- Это не он! - услышал Бамбино, как всхлипывает мать. - Это не он, я не верю, что это он! Там кто-то другой, я должна его увидеть! Не поверю, пока не увижу сама, не поверю!
Длинный прапорщик в пятнистом бушлате понуро и безучастно утешал: "Он, мамаша, он, я с лириком служил, сам все видел. Только посмотреть нельзя, гроб запаян..."
Отставшему протезному капитану Сереге, а с ним Белкину и Бамбине, он сказал с особым доверием: "Шестой гроб припер. Шесть похорон за неделю, мужики, с одного рейса. И ни одна не верит..."
- Почему нет оркестра? - закричал кто-то из молодых. - Оркестр куда делся? Кто тут из военкомата?!
-Тише, тише, ребята, - хромой капитан. - Оркестр предусмотрен на траурном митинге...
- А у могилы! - закричало несколько одноклассников. - Они там воюют, а вы здесь оркестр жалеете? Вы с салютом обязаны хоронить!
- Тише, тише! - между ними вклинился Белкин. - Капитану тоже ногу там оторвало! У оркестра обед... Другие похороны у оркестра! Ветерана хоронит оркестр, он один, понимаете?

Отец разорванного лейтенанта сморщился, как от зубной боли.
Все замолчали.
У разверзнутой могильной пасти капитан Серега еще раз сказал от имени военкомата и Минобороны. Патриотизм и интернационализм. Горячая любовь к Родине. Беззаветная храбрость в бою, чувство воинской дружбы и взаимовыручки. Пламенная вера... Глубокая убежденность... Родина не забудет... Искреннее соболезнование... Навечно в нашей памяти... Горе друзей и родителей...
Длинный прапор - от лица командования и боевых друзей. Храбрый, дисциплинированный, инициативный, исполнительный офицер... Представлен к высокой правительственной награде... Скорбь боевых товарищей... Отомстим за друга...

Отец снова сморщился, как от зубной боли.
Девицы заплакали навзрыд, мать попыталась открыть запаянный гроб. "Это не он! – снова повторяла она. - Я должна увидеть! "
Два солдата помогли могильщику... Гробу там было тесно, долго не удавалось вытащить канат... мерзлые комья застучали по крышке. Солдаты встали смирно и оказались почетным караулом. Хромой капитан и остальные военные взяли под козырек. Бамбино замерз без шапки, которую мял в руках.

Заметала поземка. Над Домодедовым гудели самолеты. Явилась пара граненых стаканов, опытные руки вскрыли бутылку. Каждому по глотку, из рук в руки. Бамбино принял от Белкина и передал хромому. Юный лейтенант смотрел на них с пирамидки во всем парадно-выпускном блеске, с торжеством и надеждой в глазах под лакированным козырьком. Пора было остаться ему одному над холмиком замерзших цветов, заметаемому снежным саваном. Весело глядя, как от него оттаскивают мать, потерявшую силы и все еще не верившую. Пора. Улыбайся, лейтенант. Улыбайся.

В длинном панельном доме на какой-то Кожуховской, не запомнить какой, в квартире со старыми красными обоями стол был накрыт по всем правилам. Можно было принять и за свадебный, если бы только вместо фотографии с черным бантом сидел сам жених лично рядом с белопенной невестой. Но жених остался в поле под Домодедовым, а невесту Бамбино никак не мог угадать среди плачущих девушек. Хоть здесь им плакать стало некогда, только приноси и уноси. Почему, подумал Бамбино, родители, у которых убили единственного сына, должны еще напаивать и накармливать столько людей?

В начале повторились те же речи. Очевидно, запас слов и выражений у сопровождающего прапорщика был на все случаи один. Тот же горячий патриотизм и та же высокая воинская дисциплина, тот же пламенный интернационализм и то же беззаветное мужество. Наверное, там в Афганистане этим особенно проникаются. Под пулями душманов, вдали от берез. Выпили раз, выпили другой.

- Третий тост! - скрипнул протезом капитан Серега. - По афганскому закону - за всех погибших!
Встали и помолчали. Наступил перерыв, одни перекуривали, другие меняли холодец на жаркое, подносили грибы и маринады, запасенные, видно, на приезд лейтенанта в законный отпуск.
- Я не знаю, все так перепуталось, - услышал Бамбино голос несчастной матери. - У нас еще поминки, потом положено девять дней, а прошло больше месяца, так как же считать, со дня похорон или со дня... - Она всхлипнула и не договорила.
В прихожке среди военных и гражданских шапок, пальто и шинелей толклись и курили мужчины, открыв дверь на площадку. И наконец у прапорщика нашлись менее формальные слова. Этому способствовало то, что между тремя тостами он принял еще несколько граненых полустаканов.
- А что вы думаете, там в самом деле лейтенант? - потянуло его на откровенность. - Хрен там, никакого лейтенанта нет...
- Пустой гроб? - вырвалось у Бамбино.
- Пустых оттуда не возят, - мрачно хмыкнул прапор. - Гроб-то полный. Только смотря чем. Там шестерых разворотило на куски. Фугас оху-нный, противотанковая с мешком селитры... Сколько таких подорвали, и ничего... Чего они там такого увидели? Шесть чудаков, четыре офицера и два сержанта... Сели в кучку разглядывать... Только одного послали к бэтээру за шнуром. Ему так только морду о бронь своротило, когда бросило... Когда говорить смог, говорит, там из-под дна пук соломы торчал. Может, они и дернули... Лучший минер батальона взорвался, замкомбата... Капитан Молочко... Может, он и дернул... Сколько сам говорил: ничего не дергай, ничего не ковыряй, подрывай и с концами! Его тоже отвез, в Днепропетровск... Теперь последний, и в отпуск... А то я ох-ел... Все хотят в гроб заглянуть... А там куски в целлофане, которые насобирали... кто разбирать-то будет, чей он, кусок... Разделили, что нашли, поровну, да разложили...

Прапор торопливо выговаривался, заглатывая дым, пьяный, худой и черный, не по-зимнему и не по-летнему обгоревший на чужом солнце. Бамбину от этих кусков замутило, захотелось уйти, но приходили все новые люди с речами от совета ветеранов отдельного инженерно-саперного батальона... Отец порывался ответить им, и Бамбино запомнил из всего этого:
- Вы вот все говорите: отомстить!.. Я только одного прошу: не надо никакой мести... Никому мстить не надо, никому от нее никакой пользы... Мстить будут опять не виноватым...
- Ну что ты говоришь, Витя! - плачуще протянула жена. - А кто же мину подложил, разве они не виноваты, звери такие?
Отец сморщился, как от зубной боли.
Уже другие люди толпились в прихожке, а Белкин все поплевывал песчинками, слушая и заставляя слушать Бамбино.
-...Заглох, как мертвый, заклинило вал, как раз между нами и ними, а у нас на пятерых один ПМ с полобоймой...
- ...А под ящиком с детонаторами - ящик водки. Если, гад, комбат говорит, на мину наедешь - за каждую разбитую бутылку по яйцу оторву...
- ...Старый начмед стал новому показывать, как гранату использовать. Одному оторвало правую руку, другому левую...
- ...Я духу говорю: канистру не вернешь, чалма глупая, больше солярки не получишь...
- ...Один камешек через таможню в ухе провез и расхвастался, весь полк теперь знает, свои дырки обмеривает, а тот дома из патронного цинка целую гору вытряхнул в туалетный бачок, и молчок... На всякий случай…
- ...Каждый штабной писарь король, с таким барахлом дембеляет, что линейному офицеру не снилось...
- ...Из самолета начпу дубленки связками, и "Шарпы" ящиками...

Одни уходили выпивать, другие их заменяли, и в разгар воспоминаний из комнаты время от времени звучал яростный крик: "Третий тост! Встать! Третий тост!" Тут же успокаивали: третий уже был, за погибших вставали! "Я плевал! - к возгласам добавлялись звуки борьбы, кого-то не то усаживали, не то поднимали. - Третий тост! Встать!" Очевидно, для успокоения третий тост поднимали вторично, потом и третично.

В разгар третьих тостов долго молчавший Белкин словно проснулся. Сплюнул песчинку: «Если за всех погибших, то значит и за духов?» Патриоты третьих тостов словно передернули затворами. Один с мокрыми волосами на лбу и белыми безумными глазами, уже вырвавший раз-друтой в туалете над унитазом, сам чуть не взорвался
- За духов? - вцепился в предателя. - За сраную басманву? Которая Юру... И Витюху… И Жорика… Которая на куски резала...
Яростно всхлипнул, треснул пиджачный белкинский твид. Белкин отступил на прапора-гробовика, сладко спавшего в углу прихожки поверх одежной кучи. Капитан Серега выставил скрипучую искусственную ногу, разделяя стороны. "Отставить, барбосы!"
- А что? - влез один очень крупный и грузный, из второй очереди. - Я духов уважал. Я, когда три духа ущелье против батальона держали, понял, что такое крепость духа...
- А что б ты делал, если б у тебя в дувале ихние танки...
- ...Пиписька лет пятнадцать, к танку подходит, в руке виноград, а под паранджишкой фугас... Постояла, пока все из люков повылезали, и другие подошли, и колечко прямо на себе: дерг!
- Зоя Космодемьянская...

Уважение к противнику как током прошибло притихшего белоглазого.
- Цацкаемся! Муку по кишлакам возим! Басманве раздаем! А ты отрезанные яйца видел?  Живому в рот засунутые? Носы и уши? - Он лез на всех сразу, не разбирая, кто за, кто против. – Самовары на дорогах подбирал? Без рук, без ног! Выжечь напалмом гнезда бандовские! "Града" не хватает? Сколько можно ребят подставлять? Я тебя самого головой в Паншер суну!

Скандал то вспыхивал до драки, то пригасал, заторможенный протезным скрипом: "Тихо, тихо, барбосы!" Постепенно скорбь и ярость перешли в сонную усталость, с которой можно было и откланяться, но Белкин тянул и тянул, держа при себе и Бамбино, который каждую минуту боялся признаться, что в Афгане не служил и в Кундузе, Герате или Файзабаде попасть на глаза данному собеседнику никак не мог. Ну никак. Нет, выпить он уже не хочет. Не может. Уже выпил за всех и за всё. За Юру пил, чтоб земля ему была пухом. Третий тост пил. Уже четыре раза. Или пять. За тех, кто сейчас там, в горах? Уф...

- А я не хочу! Не хочу, ты понял? Мне опять туда, а я не хочу! Трушу, думаешь? Я в "Шилке" за железной стеной, а перед ней еще минное поле на километр... Ловушка на ловушке. Он до меня не дотянется, понял? А я до него сколько хочешь! Он по мосту раз из миномета, а мы по кишлаку из "Шилки" сто раз! По всей зеленке, растак ее в мать! Он тут же смылся, а мы часа три подряд, в месиво! Пыль столбом, гарь, думаешь, ни одного живого. Ночью вообще чуть шевельнется или звякнет, в ПВН тень заметишь - лупишь наугад... Ни одной стены целой, ни одного окна, ни одного дувала. Только ямы щербатятся. И утром все равно старик выходит...
- Какой старик?
- Старый... В белой чалме старик, в штанах оборванных... Зимой и летом босой. Поле у него перед кишлаком рисовое, клочок такой... Сперва боронил на осле, потом осёл на нашей мине подорвался... Утром думаешь, ну все, достали старика, больше не выползет... Смотрим - снова вышел, копошится... То воду накачивает, то сливает... Как по часам, с пяти ноль-ноль. Опять лупим, дым столбом. Кишлак бандитским числился... Утром яма на яме, дыра на дыре... Уже никаких разведданных не надо, без всяких шевелений, просто лупим наугад, тишины боимся... И поля-то нет, все перепахано. А он, б-дь, выходит... С серпишком свой рис резать. Чалма белая, штаны рваные... Ну не ё.. твою мать?
- Отставить материться! - скрип серегиного протеза. - Нашли место!
- А-а... Все равно. Этим серпом меня как по яйцам... - но уже приглушенно-шипуче, чтобы не слышали в комнате. - Ночью дома старик снится. Чалма белая... Рубашка рваная... Я его что, должен добить из этой "Шилки"? Я не хочу, понял? А меня гонят, мать их...

Уснувшие просыпались, говорившие засыпали, дверь не закрывалась, выпуская на лестницу дымные клубы. "Может, я пойду"? - робко в который раз спрашивает Бамбино. "Обожди, маленький, - сплевывает Белкин. - Отвезу..." Хоть это прямая угроза жизни.

Постепенно стихало, призрак афганского старика в белой чалме, рваных штанах и рубахе слонялся по двум типовым комнатенкам, прихожке и кухне, где последние заплаканные девочки-одноклассницы домывали посуду, последние однополчане, или знакомые однополчан, или знакомые знакомых однополчан опрокидывали свой последний стакан за упокой души, свеча перед портретом догорала, отец морщился, как от зубной боли, а толстая мать показывала Бамбине обшитый красно-вишневым бархатом семейный фотоальбом. Юрик там начинался с пеленок и ползунков, ясельник и детсадник в милой матроске, потом худой подросток где-то в деревне у частокола, потом однообразные классные групповки, потом скуластый курсант в новеньком погоне.

И все.
- А это он всегда в школьных тетрадках стихи писал сзади... И когда выбрасывал, я подбирала. Вырывала последние странички и прятала. Когда его забрали в Афганистан, тетрадочку сшила. У вас нет знакомых в редакциях? Или в каком-нибудь журнале? Ведь сейчас так положено: если кто погиб в Афганистане, его стихи печатают... В "Комсомольской правде" часто... Ну пусть даже в "Московском комсомольце"... Вот почитайте.
Бамбино послушно прочел:
Рассвет сменяется рассветом,
Закат сменяется: закатом,
Но не меняется при этом
Ни вся Вселенная, ни атом.
- Ну как? - с надеждой спросила она.
- Неплохо для восьмиклассника, - согласился ценитель.

Стихов было очень мало, просто несколько рваных страничек. Детский почерк с наползающими строчками, кляксами, вензелями и фигурками нес печать небрежности и полного безразличия к будущей славе.
Я был слепым, я был незрячим,
Не отличал от ночи дня.
И осциллографом ходячим
Физичка прозвала меня.
Бамбино даже удивился такой складности и вполне согласился, что "Московский-то комсомолец" мог такое и напечатать. По крайней мере там встречал и намного пустее. Но из редакций ему лично были знакомы только научно-медицинские по линии Маман... Может, Белкин? У него где-то есть журналистка... Последнее произведение нацарапано карандашом на оборванной половинке "Боевого листка".

В могучую фактуру
Весь полк влюбился сдуру.
Меша я всем парадам,
Маячишь толстым задом.

- Ой, это курсантское! - смутилась она виновато. - Хулиганство, конечно, но ведь и все великие себе позволяли, и Пушкин, и Есенин... Потом он перестал писать...
- Почему? - спросил Бамбино.
- Сказал, что военная служба с настоящими стихами несовместима... Или служить, или стихи писать. Поэтому у всех военных поэтов стихи в основном дебильные, или о воинской славе, или о воинской дружбе. В крайнем случае о верности в любви. Но как же тогда Лермонтов? Он ведь был и военный, и поэт гениальный? И все это одновременно! Может, и Юрик потом бы сумел... А вдруг там все-таки не он? Ведь бывает же так, и в прошлую войну сколько похоронок, а потом живые приходили... Почему в гробу окошко не сделали, чтобы увидеть лицо?
- Не знаю... - терялся Бамбино. - Я не знаю...

Ничего-то он не знал. Ничего-то он не слышал. Ни про ошметки шестерых во главе с лучшим минёром батальона, ни про афганского старика в белой чалме и рваной рубахе.

Стихи обещали напечатать. Обязательно. Долг памяти перед павшим героем. Призрак старика в белой чалме согласно закивал. Долг памяти... павшим... В руках у старика был серп, ноги босые, черные от земли. Он не понимал, куда попал, и пытался найти свой рис. Лейтенант Юра стал ему дружески объяснять, что риса здесь никакого нет и быть не может, что на московском паркете искать зрелые рисовые колосья просто смешно. Старик все так же кивал, соглашаясь и с этим. Удивительно покладистый старик, со всем согласен. Хорошо, что его все-таки не разорвало. И хорошо, что в гробу все-таки оказался не лейтенант Юра, все-таки правильно догадывалась мать. Вот ведь как все хорошо кончилось. Только кто там тогда? Прапорщик должен знать... Прапорщик должен знать.
- Спать он должен, пусть спит у нас, на Юрикиной кушетке! Зачем ему искать гостиницу, куда пойдет ночью?

Да, прапора было не поднять. Разгруженный от шести гробов, он облегченно обнимал свой бушлат в опустевшей прихожей, под зашторенным трюмо. Бамбино потряс тяжкой головой и неверными шагами двинулся за товарищами. Белкин и протезный капитан уходили последними. В полной тишине опустевшей квартиры.
- А если хочет - пусть поживет сколько хочет, - заканчивала бедная мать с покрасневшими и не просыхающими глазами в синих усталых кругах. - Посмотрит Москву, по театрам походит… Ведь человек не часто в Москву попадает, тем более, оттуда...

И еще что-то о магазинах, театрах, культурном отдыхе, старинной Москве, редакциях, стихах героев, как будто забивая потоком слов что-то более рвущееся наружу. Напоследок, совсем с одними, капитан Серега развернул белкинский пакет. Ему для этого Белкин сунул свой икорно-крабовый пай: «Вручи от вашего сраного военкомата…» Мама Юрика сжала кулачки на груди. «Это так дают за каждого убитого?» Отец сморщился, как от зубной боли.

Лифт не работал.
- Сегодня еще рано, - ковылял на протезе Серега. - Двенадцати нет. В тот раз у комбата-десантника до четырех утра гудели... И раз десять дрались, сейчас обошлось тихо...

Капитан дежурил от военкомата на похоронах и поминках. Сдерживать рвущихся в бой в скорбных московских квартирах. Зная, что в каждом, кто оттуда, заложена мина со взрывателем, способным чуть что и сработать. Особенно после третьего тоста, громыхал он дюралем по лестнице. Как пятый третий тост, так жди мордобоя. Каждому нужен свой третий тост, он чужого не признает...
Белкинскпй "Жигуль", дежурный транспорт совета ветеранов такого-растакого отдельного инженерно-саперного батальона, был занесен снегом, как могильный холм. Вокруг лепило и слепило. Белкин не сразу попал ключом в замок, немного помучился. Его довольно заметно покачивало. Бамбино сделал привычный и бывалый вид, мол, нипочем, а капитан Серега засомневался. "Ты меня без второй ноги оставишь, барбос..."

- Но бзди, - успокоил ездок. - Сегодня не разгонишься. Поползем, как на брюхе. Первый раз, что ли? Ну и до сих пор живы...
- В третий, что ли... - подсчитал в уме капитан. - Твоих в третий. Живы пока…
Долгий, долгий, заснеженный крюк в Солнцево. Самый дальний микрорайон Москвы.
- Для пенсионера зае-ись, - угрюмо похвалился Серега. - Дачи рядом, природа всякая. Могила Пастернака. Был?
- Нет, - сказал Белкин. - Может, съездим?
- Ё-нулся, - отрезал капитан. - Пол второго. Там знаешь, что намело? Для дежурного по похоронке полный пипец. Каждую ночь вот так, как с боевых... А когда машины нет - пехом... Ать-два...
- Тогда к Высоцкому, - вдруг стал крутить Белкин. - На Ваганьково... Если я заболею, к врагам обращаться не стану...
Ноги у капитана Сереги были покалечены, но руки целы. Баранку он перекрутил в свою сторону. "Ну, до будущего сапера, - еле выбрался в сугроб у притихшего корпуса. - Дай бог, чтоб не скоро. Счас опять десантура попрет косяком..." Белкин, хлопнув дверцей, поежился с бледным лицом.
- Руки, б-дь, мерзнут... Ну что, теперь греться - по инвалидам!

                ***

"КАК СЮДА ПОПАЛА ЭТА ГАДОСТЬ?!" - взлетало и разносилось под потолками криком раненой птицы. Вместе с чем взлетали и разносились обрывки серовато-грязноватых ксероксных листиков, будто перья вспоротой перины. Новый взлет и новый крик. " Отвечай, как! "

Бамбино то холодел, то потел. Вот не думал, что в его взрослой комнате продолжатся детские обыски. Бывало, и в пионерские годы здесь обнаруживалась под матрасом голая дама треф. Бывало, и в комсомольские в папку с курсовой залетала страничка из "Ветвей персика", слепая двадцать первая копия. Громыхала гроза, призывались все мыслимые и немыслимые последствия, в виде гнойных язв на всех частях тела. Давалась последняя клятва, что в следующий раз обязательно дойдет до Дедушки, и тогда... Трудно было даже представить, что тогда, священный ужас прохватывал маленького Бамбино до поноса. На тех партийно-государственных высотах, где обитал Дедушка, немыслимо и допустить, что в боевой и сознательной советской молодежи гнездятся порочные склонности и бациллы гнилого западного разврата. Это было бы для них смертельным потрясением.
Хотя с повзрослением, в минуты семейного благодушия, сын по намекам  догадывался, что главе дома втихую докладывали о приметах внукова роста, и что он не без удовольствия похохатывал над мальчишкиными поллюциями и святым воспитательным ужасом. Кажется, сейчас-то тем более, взрослое доверие и снисходительность он заслужил. Но не тут-то было. Ярость оказалась неподделъной и неописуемой. "Я знаю! Это тот мерзавец, антисоветчик! Мерзкая провокация! Тебя посадят за распространение, а дедушку скомпрометируют навсегда! Как сподвижника Михаила Сергеевича! Это их мерзкий почерк!"

Распространение? Это же не он распространяет, а ему... Значит, и сажать... Сажать-то надо Белкина, который ему дал... И которому надо вернуть... А что теперь возвращать? Взрослого Бамбино не так волновал гнев Дедушки, как невозможность отдать взятое. Оно уничтожалось на глазах, решительно и беспощадно.   "Что это, что? Как это называется? Это... Это..." Бамбино вчитался в клочок, который совали ему под нос. "Я хотел его х-й в свой рот. Я чувствовал, что это доставит мне наслаждение, меня тянуло взять его х-й к себе в рот, и больше всего мне хотелось ощутить вкус его спермы..." Маман хватило бы одной такой строчки, чтобы умереть на месте, а толстенная ксерокопия состояла сплошняком из такого. "Как ты мог прикоснуться к этой мерзости?! Как ты мог внести это в дом?!"

Жалкий лепет, что это, мама, литература, изданная в серьезном издательстве, что несмотря на... что в мире относятся... что изучают как явление... вызвала новый взрыв и новый взлет обрывков. "В мире идет борьба со СПИДом! Мир гниет и пахнет, ходит в язвах и гнойниках благодаря таким... таким..." Вот тебе и "Эдичка", возбужденное вместе с ищущей плотью жадное любопытство. "Эмигрантский выродок! Патологический хулиган, фашист! В лагере ему место? В психушке лагерной! 3автра ты Солженицына принесешь! Да я лично тебя посажу! Нет! Сначала этого мерзавца! Я ему покажу!"

Свобода, ликовавшая в стране, еще не вошла в этот дом. Мамочкин звонок назревал, и надо было принять чрезвычайные меры. Не в том дело, чтобы спасти Белкина от решетки, а не оказаться к этому причастным. Что-то в последнее время все про стукачей да про стукачей, так загремишь ни за что, всю жизнь не отмоешься. "Но ты же на суде не скажешь, или на парткоме, что нашла это у него!"
- А где же я это нашла?!
- У меня нашла! У меня! Мне почти двадцать семь лет! Я имею право...
- У тебя одно право, запомни раз и навсегда! Не внести в дом заразу и не испохабить свою семейную жизнь, в которую ради тебя уже вложили столько сил, столько средств! Последнее выложили! Боже, если узнает Вероника!

Это как раз то, к чему склонял Белкин. "Маленький, это ликбез для любой нормально развитой чувихи! Прочти и передай подруге. Да твоя уже давно это прошла, не в лесу живет". "Почему ты так думаешь?" - у Бамбино голос просел от представления, как Ника под своим торшером читает эти смачные, ничем не пришторенные слова, печатный вид которых и частота употребления заставляют вздрагивать, как от плети. "Да в Москве только ты, невинненький, Лимонова не читал. Вся культурная элита в первом классе прошла. А ты дай. Маленький, у нас все беды из-за этого!" Белкину пришлось перейти к прямому тексту, чтобы объяснить: если твоей Нике захочется побыть маленькой Верой и посидеть верхом на спиннинге, она найдет себе другого, а мать сыночка никогда. Потому что с тобой, маленький, не то, что верхом поскакать, и легкий минет в горло не полезет, тебя как всю нашу страну надо корчевать, пенек, ты замшелый, комсомолец прелый. Ника, на взгляд жениха, наоборот, никакого интереса к верховой езде не проявила и высокомерно заявила, что эту пошлость все мировое кино проехало лет тридцать назад, а наши только заглянули в щель железного занавеса и сходят с ума от дозволенности. А без этой фальшивой сцены в ленте и смотреть нечего, слезливая мелодрама с кухонным пригаром... Бамбино у нее не спросил, чем же "эта сцена" фальшива, но призадумался, когда о том же самом заметил Белкин. Притом разъяснил, в чем тут фальшь. "Да какая же телка в экстазе на чуваке будет юбкой коленочки прикрывать! Только советская актрисуля перед советской камерой и наглой советской киногруппой... Так что пусть они мне про это не пи-дят". Неприятно поразило, даже, можно сказать, обожгло, что невеста тоже разбирается в этой фальшивости, будто бы знает, как телка должна сидеть на чуваке, то есть на спиннинге этом самом, в реальном свете. Странное заочное единомыслие. И что она могла обсуждать эти проблемы художественной достоверности со своим профессором, чьи увеличенные линзами глаза так и косят от вожделения закрытых просмотров. А вдруг и не только обсуждать, как цинично намекает Белкин?...

По правилам рыцарства надо было швырнуть Лимонова ему в физиономию за одну только Нику, но слабый характер... Но запретный плод...
- Это я сам попросил! Насильно никто не навязывал, понимаешь? Значит, виноват только я...
- Вышвыривать таких из органов внешней торговли, беспощадно вышвыривать? Я обязана сообщить в ваш партком!
Белкин не противился и этому. "Маленький, а тебя Серый Бугор заждался. Дай-ка и ему почитать для развития интеллекта. Давно ты ему не подкидывал..."
Но подполковнику охраны сейчас было не до Лимонова. Он погрузился в дела не менее важные. Готовилось собрание по персональному делу одного выезжающего, перехваченного буквально в последнюю минуту, когда характеристика уже была составлена и ждала только подписей. Причем подпись руководства уже была поставлена, подпись профкома тоже, третья сторона треугольника по железной традиции собралась утверждать на партбюро. Сидели в малом конференц-зале, свободном от переговоров, дремали, дожидаясь пункта "разное", на котором Серый Бугор и встал торжественно во весь рост. Три характеристики прошли безнаказанно, делу партии и правительства предан, вносит вклад в перестройку, в личной жизни скромен. На четвертой весь лик боевого охранника засветился суровой и истовой радостью. "Довожу до сведения членов... Намечаемый в состав делегации... Воспользовавшись безнадзорностью и потерей политической бдительности... Размножал на аппарате "ксерокс" клеветническое стихотворение антисоветского поэта..."

Присутствующие члены завороженно обмерли. Видевшие всякое, от крупного воровства до мелкого взяточничества, такого кощунства еще не застукивали. Какие стихи и какого поэта подполковник загадочно обещал сообщить в специальной справке комиссии, которую необходимо создать для расследования преступления. Ибо такое содержание является глубочайшей государственной тайной, могущей поколебать основы основ... Как всегда, документы будут секретными или "закрытыми", потому и говорить о них вслух не положено. Только раздать для прочтения.

Виновника обошли стороной, как чумного. Он здесь был новенький, еще новее Бамбино, рыжеватый, лысоватый маленький человечек, безупречно одетый, с небольшими щегольскими усиками на трогательно моргающем лице. "Что-то случилось?" - спрашивал он у каждого, проходящего мимо него, но никто не хотел отвечать.
- Надо же, - сплюнул Белкин песчинку, как всегда, подвозя Бамбину. - Я всего Лимонова отху-чил и ничего, а профессор на одном листике Мандельштама погорел.
- Как профессор? - спросил Бамбино.
- Доктор технаук, кадр по системам электронной связи.
Вот б-дь, что же ты жо-ой вихляешь?!.. Лучше машина в постели, чем женщина за рулем... Я же тебе счас засажу... по самую матку... - Беседы Белкина со встречными, попутными, обгоняющими и обогнанными, водителями и водительшами уже стали привычной дорожной приправой. - По быстродействующим, маленький, единственный в стране доктор. Ты-то знаешь, что это такое?
- Телефон? - заколебался Бамбино. - Спутниковый, с радио?
- Срадио, срадио, - подтвердил Белкин. - Тула, Тула, я Москва, знаешь?
- Нет...
- Как слышишь, Тула?! В кабинете начальник орет. А в приемной японец спрашивает: девуцка, цто такое Тула? Да город, секретарша говорит, километров за двести. А цто туда, целефон провести трудно? Так крицать надо? Ты в Африке с крохотным чемоданчиком в любой столб воткнешься и за секунды в Лондон перегонишь хоть репортаж, хоть контракт, хоть шпионский снимок. А как ты из Москвы в Париж бумагу зах-ячишь?
- Никак, - честно ответил Бамбино, потому что не знал даже как эту бумагу визировать, чтобы ее приняла спецпочта.
- В ж-пе мы, маленький, и это надолго, - порадовал Белкин. - Там фирма с фирмой или фирма с банком за секунды дело решают. А когда до них наше письмо досопливится? Даже самое умное?

Среди многих сказок про западные чудеса электронно-информационные казались самыми невероятными. Чтобы прямо с телефонной приставки, без визы и таможенной проверки, сургучных печатей и месячного выжидания в папках начальников, запустить любой текст хоть через десять границ, хоть вокруг света? От фирмы фирме? И никто не проверит, что ты там и кому передал? И чтобы каждый кто хочет, мог купить и держать дома ксерокс, и размножать, размножать, размножать... Что? Да что попало, хочешь этого Лимонова, хочешь - Солженицына... Которых и без тебя наразмножали навалом. У них он в свободной продаже. Понимаешь, свободной! А как же тогда государство, которое должно следить, следить, следить, кто и что размножает? Куда они там смотрят? Вдобавок со своего домашнего компьютера, не сходя с места, заказываешь редкую рукопись в библиотеке Конгресса и, что самое поразительное, она выползает из принтера, хоть тысяча страниц... Хоть Троцкий, хоть Гитлер...

Все командированные сладострастно пересказывали друзьям и знакомым эти чудеса в решете, но добытые на "Сименсах" и "Филипсах" красочные проспекты исправно сдавали в первый отдел, где они хранились в папках с секретной документацией и выдавались под расписку, как будто схемы наших новейших ракет.
- Единственный, между прочим, уникальный специалист, - дернулся Белкин на очередной желтый свет. - Из "ящика" вытащили начинать закупки для наших аквариумов.
- У нас в Союзе внедрять? - искренне удивился Бамбино.
- Обязательно, - пообещал Белкин. - Единственная в стране сотовая линия Политбюро - Кунцевская больница. Примите срочное сообщение. У дедушки Громыко разыгралась печень, у дяденьки Алиева вспухла предстательная... Примите срочный ответ: лечиться надо...
- Так Мандельштама же уже издают, - вспомнил Бамбино книжечку на маминой дефицитной полке.
- И «Мастера с Маргаритой» Булгакова, - добавил Белкин. – Но в штучных экземплярах, для твоей Маман и валюты. А для нас – пососи деревянненького… Надо же Мюллеру колпак на кого-то накидывать.
 - За что?
- А вот, почитай.
Бросил на колени Бамбино смятый листок из кармана. Бамбино осторожно разгладил, вчитался в буковки. Они сразу заплясали.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны...

Несколько раз вздрогнув от тараканьих усищ, от тонкошеих вождей и широкой груди осетина, опасливо вернул прочитанное.
- Это про Сталина?
- Это про Чапаева, мой догадливый. Не хочешь взять на память? Возьми, там их навалом.
- Да зачем мне... Где это навалом?
- Не хочешь... "Берет как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую..." Молодец, маленький. В ксероксе, во втором секторе. Чувачок в память как вманд-чил, так там и оставил. Подходи, кнопку нажимай, она выползает. Наши троглодиты компьютерного управления не понимают.

Все это было милой шуткой в сравнении с криком Маман. Теперь с одной стороны удержать ее от звонков и ябед. С другой - как признаться, что Лимонов изорван в клочки и вернуть его невозможно? Просто детство какое-то. Неделю крепился, краснел, ловя пытливые взгляды Белкина. "Ну как, произвело? Невесте еще не поднес?" Вообще брать не надо было, опять влип в какую-то... Лимонов, Лимонов, кто же мог подумать, что это такое... Фамилия безобидная. Ну хотя бы в меру, тогда и Маман бы поняла, ведь смотрела же она "Плейбой" (из тех же рук) и, прищурясь, сфривольничала: "А что, в этом есть даже какая-то эстетика..."
Но нет-нет-нет, только не у нас. "При нашей дикости... Любая культура тела и любая эстетика превратятся в разврат... В вакханалию... Вместо музыки - рок? Массовое уродство, грохочущий дурман! И телевидение сеет и сеет эту заразу! Не пойму, что творится в стране! Голые наглецы на эстраде, безумные крики! Благороднейшие писатели... Бондарев, Распутин, Белов... Предупреждают в "Правде"... Мы тоже не стоим в стороне... Записка для ЦК, о медицинских последствиях, духовном наркотике... Чазов сможет донести до Политбюро. Он такой умница, такой авторитет! Под стать Михаилу Сергеевичу! Он так его ценит!"
Белкин тоже высоко ценил Чазова. "Такую лестницу отбабахал Горбатому. Три генсековских гроба подставил. Мировой пьедестал!". Но насчет рока разошелся с медициной.
- Это, конечно, не Окуджавы... Дебилы полные и дебилов плодят... Но на них, маленький, последняя надежда.
- Какая?
- Что эти патлатые как по барабану по дубовым дверям будут бить... бОшками и ногами. Пока не пробьют. Им наср-ть на любого Егора и на твоего дедушку... Поколение спасителей, малыш.
- Я тебе говорил, хватит этой дурацкой... клички.
- Ну-ну, опять забыл. Старость не радость, маразм не оргазм. Давайте, Аркадий Адольфович, придумаем от скуки что-нибудь по-индейски... Красивое!
- Как по-индейски? - что с ней делать, с этой безразмерной доверчивостью.
- Ну, мальчик вождю: почему, папа, моего старшего брата зовут Утренний Ветер? А потому, сынок, когда мы с мамой его зачинали, над вигвамом в кленовой листве веял такой ветерок.
- Ну и что?
- Подожди. А почему, папа, мою старшую сестричку зовут Быстрая Вода? А потому, сынок, что когда мама ее родила, то сразу обмыла водой из быстрой и чистой реки. Вот так у нас, гордых индейцев, всегда называют детей. Понял, Порванный Презерватив?
- Что понял? - вздрогнул Бамбино от нового оскорбления.
- Не бзди, это не про тебя. Понял, папа, отвечает тот сынок. – А тебя, допустим, назовем Неприкасаемый Член… Но чтобы с твоим дедулей не путали…
- Не смешно. - Пора было ставить коллегу на место. – А тебя тогда как?
- Как знаешь, - зевнул Белкин. - Хоть Обгорелой Задницей, не обижусь. Против правды жизни не попрешь. Я одного чувака знал, у него фамилия знаешь, какая была?
- Какая? - спросил Бамбино, хотя это его абсолютно не интересовало.
- Залубин. Вот кайф, представляешь? Все орали: Залупин… А ты на самое добренькое собачишься...
Так набралась мстительная злость для признания.
- Вот матери попался твой Залупин... Лимонов, то есть, извини, недосмотрел. Всего в клочки изорвала. Я тебе говорил, лучше домой не давай, нет, сам насильно засунул...
- Насильно, маленький, знаешь, чего куда засовывают? - Вопреки ожиданиям Белкин легко пережил потерю.
- Жаль, посмотреть не пришлось, как Лимонова рвут. Это же шоу... Маман в возбуждении. Не бзди, я их с запасом наклепал. Еще для Серого Бугра могу выделить. А ты уголовный кодекс не пробовал?
- Что уголовный? - недопонял Бамбино.
- Подложить на секс-экспертизу.
- Зачем?
- У нас в Советском Союзе сейчас самая порнуха - наш родной УК. Статья сто двадцать - развратные действия в отношении малолеток. Карается лишением свободы сроком до трех лет. Цитирую. "Преступление выражается в действиях сексуального характера, направленных на удовлетворение половой страсти самого виновного, либо преследующих цель возбудить или удовлетворить половой инстинкт несовершеннолетнего. Оно может проявляться в совершении полового акта в присутствии несовершеннолетнего, непристойных позах, прикосновениях к половым органам, обнажении тела, разрыве рукой девственной плевы и т.п. К числу развратных действий относятся демонстрация несовершеннолетнему порнографических изображений, ознакомление  с порнографическими произведениями, магнитофонными и видеозаписями такого содержания". Ну как? Рашен "Эммануэль"?
- Отвратительно. Мерзость. За это просто расстреливать надо. – правильно считает Маман.
- Зачем расстреливать? Это же не сто семнадцатая, не изнасилование... Там от пяти до пятнадцати или вышка... Только лесбиянкам повезло. - Если баба бабу, советское законодательство в недоумении и тупике. Или если баба тебя, например. Ну как ты будешь на суде показания давать? "Набросившись на меня нахально, она стащила с меня штаны и впилась зубами в мой несчастный йенг... В качестве доказательства справка медэкспертизы, анализ слюны и следы от зубов..."
- У тебя просто фантазия шизоидная... Я тебе говорю, что это правильно, что мерзко малолеток… трахать… - Он с трудом выговорил несвойственного своей лексике слово.
- А кто говорит - трахать? За траханье другая статья, сто девятнадцать. Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости.  Часть вторая - в извращенных формах. "Примерами извращенных форм являются проявления мазохизма, садизма и т.д.", - Белкин шпарит дословно, как выученный урок. - А насчет малолеток вопрос очень и очень... Посмотри, вон семнадцатилетние телки гуляют. Или пятнадцатилетние. Чем же они не половозрелы? Титьки так и прыгают, попы как подушки... О, сесси-бон, жопа как абажур, на тебе я лежу, никому не скажу... Нам завидует каждый прохожий... Репертуар восьмого класса. Тебе знакомо?
- Ты что, только в восьмом классе начинал? - как можно язвительней кольнул Бамбино.
- Отнюдь. В детском садике, малыш, в детском садике, В восьмом уже пресытился. На хлопке не приходилось бывать? Нет? Ах да, забыл. "Ты только крепче выходила из огня, наивная, картофельная Русь..." В октябре, вечером у арыка, дымком тянет, вода журчит... Весь как барабанная палка, лезешь ей под маечку... И тут она пукает... После сытного ужина, плов из баранины... Играет в животике... Потом за ней Ленька Филатов ухаживал, на вечере поэзии стихи ей читал...
- Какой Ленька Филатов?
- Леонид Филатов. Большая знаменитость. Из нашей шестой школы города Ашхабада.
- Артист?
- Поэт. Тогда еще поэт. Лучший в городе из всех старшеклассников. Все газеты печатали. Местных классиков переводил. "Поэты! На вас возлагает надежды старик Несими! Никто из живущих не вправе за долгую жизнь поручиться! Кто знает, какая беда на планете могла бы случиться, когда бы не головы наши взамен, дорогие мои!" Весь тонкий, вытянутый, как свеча... Как Иисус... потрясающе, да?
- Что-то не понял... - затряс Бамбино головой. - То восьмиклассницы, то старик Несими, то статья сто... какая там? Ты и сейчас с Филатовым знаком? Хоть бы познакомил. Единственный актер, которого мать признает...
-  Шаблон высокого тонкого вкуса. Куда ни сунься, у всех медсестер, машинисток, стенографисток, буфетчиц его усы висят. Гамлет секретарш и среднего медперсонала. Ксожалению вот только познакомить не могу. Он старше меня шел, на три года, так что меня и не помнит... Разве что про чувиху напомнить, которую он у меня отбил... Она тоже старше меня была, да еще по два года сидела... Зрелая девица, с танцев не прогонишь... Но главного Леня не знает до сих пор. Когда я их встречал, на школьном вечере, или в кафе, куда мы бегали его стихи слушать, он уже из Москвы приезжал, из театрального училища... Но очень любил с одноклассницами крутиться... Я ей в разгар лирики незаметно говорю: "пук". Тихонько так, чтобы он не слыхал. Она, бедненькая, краснеет, шипит, путается... Убила бы, наверное. А я опять: "пук"… Скотина бессердечная...
- Кто, она?
- Я, конечно. Леня чувствует, с ней что-то не так, весь издергается, "что с тобой?", да "ты не заболела?" Плохо аплодирует, сидит зажатая…  А он весь изысканный перед ней, в белых штанах, на каникулах... А я "пук" да "пук", пока она не разревется и не сбежит с самого разгара... Он так до сих пор и не знает, кто его чувиху отпугнул... А уголовный кодекс при том, что твоя маман может его с таким же успехом рвать и метать, как Лимонова. Чем тебе не Лимонов? Статья сто двадцать один, мужеложество. "Преступление выражается в половом сношении мужчины с мужчиной, выполненном посредством введения полового органа в задний проход".
- Но уголовный кодекс против этого! А твой Лимонов «за»...
- Маленький, какая тебе разница? Главное - открыть народу глаза, как это делается? Читай и учись.  "Посредством введения полового органа в задний проход". Нет, стиль классный, прямо Львы Толстые. А вот если оба договорились и получили одинаковое удовольствие, за что, ты думаешь, их судить?
- Но ведь закон природы нарушают… - брезгливо передернулся Бамбино.
- Ошибаешься, маленький правовед. Объект преступления - "нормы полового поведения, установленные в социалистическом обществе". А по закону природы у кого на что встал, тот на то и напал...
- Ты что, за педиков? - удивился Бамбино. – Вот уж не думал!
- Ну не убивать же их, как Гитлер… Хотя если за что и расстреливать, так это за трусость в бою.
- При чем здесь трусость?
- А при том, что здоровые небритые рыла боятся подступиться к пи-де, занимаются между собой онанизмом, как мартышки в клетке. Комплекс трусости, маленький, от страха подступиться к самке, покорить ее... Жалкие, ничтожные личности. Между тем как женщинам аистов не хватает.
- Каких аистов?
- Ты что, не знаешь, что делает аист после того, как ребеночка принесет? Ну, ты даешь. Шустро возвращается назад в трусы, сворачивается и ложится спать...
- Вот ты точно сексуальный маньяк… Вечно у тебя то спиннинг, то аист... то йенг...
- Тут ты, маленький, ошибаешься. Маньяк насилует, а я только по доброму согласию. А секс – это высшее достижение и цель человечества. Никак не роботы. И не автоматизация, ё.. ее мать. Не ускорение научно-технического прогресса, не госприемка. Не знак качества. И не ленинское политбюро нашей партии, к огорчению твоего дедушки... А голый неодетый секс. И лучшие песни про него. "Здравствуй, аист, мы наконец тебя дождались. Спасибо, аист, спасибо, птица, пусть наша встреча повторится"...
- Пошлый у тебя символ веры, -  Бамбино покривил рот показать свою езависимость.
- Символ веры у меня прекрасный. Ее колготки, когда Вера их снимать позволяет...

Поняв, что здесь за Лимонова ему ничего не грозит, Бамбино сбросил с души один камень. Столь сексуальный диспут был на самом деле преамбулой к партийному собранию.  С тем самым персональным делом, грозящим, как известно, каждому сознательному члену партии коммунистов за малейшее что-то, а тем более за идейно враждебное использование режимной множительной техники. Рыжеватый и лысоватый системщик был почти покойник. Его опасливо обходили в коридоре, к нему никто не подсаживался за обеденный столик в буфете, он если и смотрел на кого, то тут же виновато опускал глаза... В малом заседательном зале почти непрерывно весь месяц, до самых теплых дней, заседала комиссия парткома во главе с Серым Бугром, днюя там и ночуя. Вызывалась масса людей, писались протоколы бесед и допросов, кто что видел и слышал, кто входил и выходил, кто отвечает за закрытие и опечатание. Формулировки задавал первый отдел, отвечавший за всю секретно-множительную часть. Идеологический сектор добавлял политических ужасов. Клевета на товарища Сталина во внешторговском множителе показала, куда ведет вседозволенность, о которой начала серьезно предупреждать партия.

Наконец повисло объявление. От его повестки холодела кровь в жилах. Первое: "О задачах партийной организации по повышению дисциплины режимности, политической бдительности и эффективности работы в условиях совершенствования хозяйственного механизма и коренного ускорения научно-технического прогресса для успешного социально-экономического развития нашей социалистической Родины". Второе: "Персональное дело". Третье: "Разное".

Уже который месяц спорящий на одну тему народ - "будут зажимать" или "будут распускать" - собрался в назначенные семнадцать часов с тревожно-сладостным ощущением, что зажимать все-таки будут. Но прошло пять, десять, пятнадцать минут, затем полчаса и почти час - а верхушка, в том числе и ответственный подполковник, не появлялась. Начались перекуры, короткие трусливые вылазки за выяснением, но оттуда - ни звука, ни огонька. И не приступай, и не разойдись. Полная прострация с импотенцией, как резюмировал Белкин.
И вдруг через час с четвертью - нечто совсем неожиданное.

                ***

СВЕЖИЙ ВЕТЕР ПЕРЕМЕН пронесся в зале, когда главный идеолог и чекист, войдя, зычно прохаркался и объявил... Его уже и не ждали: "Объявленное партийное собрание временно отменя... переносится..." Роботы и импотенты внешней торговли робко и недоуменно зажужжали, лишившись вожделенного зрелища, но далее последовало: "На его месте состоится общее собрание трудового коллектива... С которым к нам пришли наши гости... которые просят дать им слово".
Тут же появились и они. Не похожие на всех, кто всегда наполнял это здание и бывал в нем. Впереди - шикарный старик в ситцевой красной рубахе навыпуск и черных хромовых сапогах до самых колен. Мягкая седеющая крестьянская борода обрамляла доброе простодушное розовое лицо, голубые глаза приветливо и душевно моргали. Где-то Бамбино его видел, то ли в кино, то ли по телевизору, и сначала подумал, что это будет выступление артистов. Оказывается, так подумали и многие, тем более, что второй очень походил на балалаечника. Длинный, худой, прямоволосый, с черной докторской бородкой, тоже в сапогах, но только жестких, кирзовых, под серым пиджаком в крестьянскую полоску - черная трикотажная майка. Правда, балалайки в руках нет. А третий вполне мог сплясать, такой рослый русый парень, тоже в какой-то поддевке.

Но вместо струн и песен подполковник идеологической службы торжественно и громогласно оповестил:
- Как вы все слышали и даже видели на голубом экране... недавно состоялась встреча участников нового исторического общества "Память" с товарищем Ельциным, первым, значит, секретарем нашего Московского горкома партии... К нам сегодня пришли... товарищи из инициативной группы, участники, значит, встречи... чтобы рассказать лично о сохранении исторических традиций и, это самое, памятников...
Парень скромно примостился в сторонке, а человек-жердь показал на румяного старичка:
- К вам сегодня пришел, дорогие наши братья и соотечественники, замечательный человек, истинный герой народа, я бы даже сказал, былинный наш богатырь, Добрыня Никитович, остановивший величайшее государственное преступление, подготовленное развратной и продажной верхушкой, правящей под инородную дудку, грудью вставший против поворота русских рек в азиатские пустыни... Писатель русского севера, воспеватель истинного духа народного, живой классик Проталин Роман Константинович, чей документальный очерк о бедствиях, уготованных земле русской из-за этого природного вампиризма, уже прочитан в Политбюро и возымел свое действие...

Былинный богатырь смущенно замахал ручкой, отказываясь от почестей, и овладел трибуной. Оттуда он печально и сочувственно оглядел зал, и тень удрученности пала на его приятное лицо. Он даже грустно вздохнул, покачал головой, подпер бороду кулаком, призадумался. Все ждали. Ничего подобного на этой трибуне никогда не происходило, сюда не приглашали даже артистов для новогодних или первомайских вечеров.

- Я понимаю, - наконец начал он с проникновенной задумчивостью, - что попал в общество образованных, передовых людей, занятых в высоких и недосягаемых сферах международных сношений... Но сердца ваши несомненно принадлежат болям и заботам нашей исстрадавшейся родины, у которой годы культа личности, а затем застоя породили столько злокачественных язв... Еще так называемый великий преобразователь, а на самом деле тиран и деспот Петр Первый начал насаждать многовековое надругательство над обычаями и памятью родного народа, по квадратику и по клеточке внедрять в быт, нравы, в администрацию, в армию и прочее чужеродную иностранщину... Цари с немецкой кровью прививали чуждой им земле хищную европейскую бюрократию, поклонники золотого тельца развращали душу российского труженика эгоизмом и стяжательством, спаивали его для присвоения его исконного богатства... Сталинская НКВД начала создавать свой ГУЛАГ, загоняя русского крестьянина в ярмо коллективизации... Ограбленный до нитки, лишенный своего хлеба, леса, пушнины, рыбы, живности, земли и крова, народ  утратил и духовную память!  У нас до сих пор позорно молчат о позорном взрыве храма Христа Спасителя, на месте которого в центре Москвы разлилась зловонная лужа... Вместе с тем срыты, взорваны и снесены тысячи других памятников русской духовности. Нет такого поселения, начиная с Кремля и кончая последней деревней, где не снесли бы или не осквернили какой-нибудь конюшней или складом ядохимикатов храм божий, нет улицы, не обезображенной заразой корбюзианства. Спаивая мужика и подбивая его жечь поместья, тем самым силы антихриста смели и испепелили всю русскую архитектуру нескольких веков... Кто знает из взрослых людей и молодежи имена русского поэта Клюева, русских философов-мыслителей Бердяева, Ильина, Леонтьева, Соловьева, Ремизова...

Опытный охранник долго терпел, но при словах "сталинская НКВД" все же звучно харкнул, а когда докладчик добавил к названным именам, что они "не менее немецкого экономиста Маркса"... закряхтел и выдавил председательскую фразу о регламенте и повестке.
- Я понимаю, вы по долгу службы в такой ответственной организации исповедуете атеизм и марксизм, - чутко поправился дедушка Добрыня. - И сегодня наш приход - не для философских дискуссий... хотя объявленная партией гласность допускает обсуждение всех наших мнениий... Наш приход связан с огромной опасностью, которая грозит непосредственно вам!

Загудевший было, как на очередной политинформации, актовый зал, вытянул шеи и насторожился. Этого еще не хватало. Не успели пережить сокращения и реорганизацию, от которых, правда, никого пока не убыло, как налезает еще что-то.
- Поистине, без преувеличения, вам угрожает взрыв, ибо пресловутое третье московское автомобильное кольцо, задуманное гришинской мафией для удушения русской столицы, пролегает через этот старинный район, и не пощадит ни Госпитального парка, заложенного еще при царе Алексее Михайловиче, ни исторических зданий, каждое из коих - жемчужина отечественной архитектуры. В том числе ваше, где вы имеете честь служить, одно из редких, уцелевших в пожаре 1812 года, где был арестован декабрист Воздвиженский, где однажды читал свою пьесу великий русский драматург Александр Николаевич Островский. ..
- Кому читал? - доверчиво шепнул Бамбино.
- Бл-дям, - доступно кинул Белкин. – Ветреницам по-ихнему. По-культурному куртизанкам. Для закрытых сценок в купеческом клубе.

Чтение пьесы порочным созданиям роняло всю русскую классику. С сомнением он услышал имена дворян, купцов, промышленников, которым принадлежал дом прежде, чем выбросить красный фонарь, снесенный затем красным флагом. Даже захотелось чего-то истинно духовного. Пойти с Викой в Малый театр, например.
- Хочу вам с радостью поведать, - лик доброго писателя неподдельно осветился, - что первый из советских вождей, который выслушал нас и имел обстоятельную беседу, был первый секретарь Москвы Борис Николаевич Ельцин. Мы увидели, настоящего русского человека, с широкой душой, открытым сердцем, прямым взглядом. Он полностью с нами согласен, что пора срочно остановить геноцид русского народа. Что возвращение к русской истории есть первейшая необходимость истинной перестройки. Что интервенция СПИДа, наркотиков, рОкового безумия, проституции взывает к новой Великой Отечественной войне русского народа! Борис Николаевич особо отметил, что и борьба с пьянством, объявленная партией, в последнее время ослабла, превратилась в формальность, подвергается осмеянию тех, кто всегда помышлял споить русский народ и превратить его в слабоумный придаток великой Америки или великой Европы! Нам уготавливают участь североамериканских индейцев в их резервациях, если мы не встанем как один... Теперь мы можем сказать: слава партии, которая назначает таких вождей, как Борис Николаевич Ельцин! Он сказал, что горком партии встанет на нашу сторону и всеми силами поможет сохранить попранные памятники, даже православные храмы в том числе, если они дороги  народному духу... Но что общественность должна возроптать со своей стороны и не дать растоптать то последнее, что еще уцелело... Наша демонстрация объединения патриотов "Память" впервые нашла поддержку и понимание нового руководства... И мы с полным правом от имени принявшего нас руководителя зовем вас тоже встать на пути бульдозеров, когда явятся рушить ваш институт. Спасти от безродных Геростратов тот кусочек старинной Москвы, который обречен на распятие, и с этого начать наше Куликово поле за восстановление русской правды и русской духовности!

На секунду все присутствующие привиделись друг другу одетыми в кольчуги и подпоясанными мечами. Куликовым полем должны стать подступы к родному публичному «Импоэкспо», где требуются пикеты против ковшов и катков, как это уже сделали жители прилегающего района, и каждый должен выступить как гражданин-патриот. "Нас зовут неформалами, - подвел итог чернобородый и жердеобразный. - Но после встречи с высшим руководством Москвы, которое сменило гришинскую мафию в лице Бориса Николаевича Ельцина, патриотическое движение вступает в свою новую фазу. Мы становимся полноправной общественной силой, разливаясь вширь и вглубь могучим народным потоком, как наша великая неостановимая матушка Волга!»...

Третий из них, воплощение славянской мечты, плечистый русый и курносый парень пока загадочно улыбался в сторонке. Для начала на стол выложили подписной лист за спасение милого сердцу особнячка и окружающих переулков. Витязи внешторга попытались трусовато обойти лобное место, но лазуревый взгляд седого краснолицего подполковника гражданской обороны связывал их.
- А кто не подпишет, - приглушенно, но внятно пообещал он, - того запишем в сионистские прихлебатели!
После такого импотенты и роботы послушно выстроились в затылок друг другу.  Разве что Белкин с беспечным равнодушием равнодушием – мимо. Бамбино слегка растерялся.
- А ты?
- Я, маленький, в этих подписные игры не играю. Давно себе сказал: ни подписи, ни отпечатки пальца, даже следа подошвы я им не оставлю.
- Кому это им?
- Всем, маленький, всем. Этим антисемитам особенно. Как и аналитикам в штатском.
- Каким штатским?
- А вот видишь, с ними тихо сидит, улыбается. На всякий случай отщелкать, кто склонен к подписанию протестов. И в картотеку, и в базу данных. Сегодня ты какую-то х-ню подписал, завтра в толпу на улице собьешься…
- Так ты просто боишься! И признаться не хочешь! – Бамбине уличать Белкина слаще мёда. – Но ведь сам партком организует…
- Партком тебе любой фашизмик организует, только подмигни…
- А фашизм тут при чем? Они же никого не призывают в концлагерь сажать или сжигать в крематориях… Просто защищают исторические ценности…
- Фашизмик, маленький, с чего начинается? Ну-ка на засыпку…
- Ну, с расового превосходства, с презрения к другим народам…
- Ан нет, политграмотный мой… Фашизмус, дядька, начинается с мелкой обиды. Все нас трахают, бедная наша мать и мы обосранные злыми недругами дети... Крокодил   не ловится, не растет кокос - кто виноват? Рейган виноват, Голда Мейер виновата, Тетчер, конечно... Папуасы какие-нибудь, которые в Новой Гвинее копье о пятку до сих пор точат... Наши храмы, конечно, евреи поразрушали. А мы сами ну просто евнухи в хоре теноров... Знаешь, как русский мужик пьет?
- Как?
- Ну вот он не хочет, капли в рот не возьмет, головой мотает, да? А ему руки связали, завалили, рот запрокинули и туда через воронку водяру заливают, как бензин в канистру...
- Кто это? - заморгал Бамбино.
- Евреи, ты же слышал. Из века в век спаивают добрый и послушный русский народ... И при царе Горохе, и сейчас до сих пор… Вот за все эти обиды, оскорбление святых храмов и чувств, назревает святая месть… Прямо по «Майн кампф» фюрера.
- Неужели ты и Ельцына туда приписал?
- А как же! Любая партийная верхушка - вполне фашистская связка... В третьем рейхе знаешь, какое было самое любимое словечко?
- Какое? - Бамбине казалось, что это уже чересчур. - "Хайль, Гитлер"?
- Какой на х-й "хайль". "Товарищ по партии", вот их любимое кредо. И как в любой нормальной партии старых товарищей время от времени вырезали ...
- Ну, у нас это уже невозможно! Мы все же вышли на какое-то демократическое плато…
- О чем спич, маленький! Конечно, вышли! "В фазе плато несколько увеличивается диаметр полового члена, в первую очередь его головки..."
- Ты опять... - Бамбино научился недовольно и снисходительно морщиться. – Только бы опошлить все на свете...
- Это не я, маленький. Это «Сексопатология», самый жизнеутверждающий учебник бытия…
- Везде у тебя патология… А я серьезно, ну что плохого, что воскрешают забытые имена? Русских философов стали называть, Бердяев там и другие… Великие мыслители в самом деле…
- О, счастливчик! Даже кино такое было когда-то… Малколм Макдауэлл, заглядишься. Тебе, небось, в пионерлагере не показывали. Веришь в великих мыслителей! Ну-ка процитируй что-нибудь из Бердяева.
- Я где-то записал, меня Вика на лекцию к ним водила… А в кого же верить! Только ты можешь ни во что! Или в твоего Лимонова?
- Лимонов, в сущности, пшик. Гнойный прыщ на здоровом сексе. Есть гораздо чистоплотней и изящней. "Тянется ужин. Блещет бокал. Пищей нагружен, я задремал. Вижу: напротив дама сидит. Прямо не дама, а динамит! Гладкая кожа, ест не спеша: боже мой, боже, как хороша! Я поднимаюсь и говорю: - Я извиняюсь, но я горю!"
- Пошлость какая-то, - поморщился Бамбино. – Бессодержательность…
- Вот так и товарищ Сталин однажды сказал. "И мир повернется другой стороной, и в тело вопьется червяк гробовой". Нэт им за такие стыхы пощады. И пошел Олейников под расстрел. Перед ним Гумелев, за ним Хармс, Мандельштам… Борис Корнилов так вообще ярый комсомолец… «Нас утро встречает прохладой»… Каждое утро в шесть утра на морозе в ГУЛАГе зеков поднимали. И не помогло. Расстреливать поэтов тогда было в радость… Но чего это мы отвлеклись от любимой партии?
- Да я ничего, - смутился Бамбино, вспомнив много таких разговоров и с Никой. – Дико все это, не спорю. Дедушка многих реабилитировал… Хармс вообще, кажется, детский поэт…
- Детскей не бывает, - хмыкнул Белкин. Скажи мамочке, чтобы тебе почитала. Самый детский стишок, например. "А сердце рвется к выстрелу. А горло бредит бритвою..." Так ты-то петицию подписал или в жидах ходить будешь?
- Ой, я и забыл, - дернулся было Бамбино, но очередь в зале уже рассосалась и листки упорхнули. – Да ладно, про меня там забыли.

                ********************


АН НЕТ, на то оно и общество «Память». Харканье, сотрясавшее уборную кабину, грозило разнести не только туалет, но и весь памятник усадебной архитектуры. Подполковник лагерной обороны вышел оттуда с медным лицом, и Бамбино не успел ускользнуть. Дрожащие пальцы затянули с застежкой ширинки.
- Загляни-ка, - было приказано ему.

Он заглянул. Вид слегка запущенных и покривевших с того первого раза противогазных и атомных плакатов, которые давно не обновлялись, наглядно подтверждал разрядку мировой напряженности. Их меднолицый повелитель от нее вскипал, как вулкан.
- То, что пидар твой не подписался, я этого ожидал, - начал он, будто Бамбино был ответственен за объект наблюдения. – Он у нас в жидовской партии. А ты почему? Не нашел твоей подписи! Внук такого дедушки!
- Да я… - Лоб вспотел от поиска оправданий. – Я тогда в туалет отлучился, потом к телефону позвалили на ту половину, председатель нашей комиссии... а вернулся – все кончилось…
- Лишь бы вывернуться, - презрительное хххррррррр. – Никаких бойцов не осталось… Выродились даже такие внуки. – Но пригасил гром и даже пригнулся для задушевности. – Я с ними сам не везде согласен. Против Сталина они ошибочно выступают. Сталин страну в кулак сжимал! Сила требовалась, единство! Чтобы Гитлера обломать! А что славу русского оружия он один поддержал - они и не спорят, я сам разговаривал. Но насчет этих... чернявеньких! Тут и Сталин был бы за них. У них одна цель - Америке поскорее Россию запродать! Начинается новое наступление! Ты ничего не заметил?
- Чего? - похлопал глазами Бамбино. За кого «за них», за чернявеньких или за бородатеньких был бы у Серого Сталин, он просто запутался.
- Думаешь, партийное собрание просто так отменили?
- Я не знаю...
- Так должен знать! И дедушке должен передать, чтобы он знал! Обкладывают нас!
- Как обкладывают?
- Как медведя в берлоге! Русского медведя! Этот еврейчик с антисоветским стишком... Тут не партийное собрание требуется! Тут трибунал! В наше время разговор короткий и к стенке! Про Сталина такое! А Гитлера этот Мандель... как его там... обличал? Черта с два! Использование режимной аппаратуры! Режимной внешнеторговой организации! Дальше можно столько государственных тайн из нее повытаскивать! Еще из этих их компьютеров… Стоят на столах без контроля, кто подходит и с чем… Заглядывают всякие… И тут меня приглашает этот... С русалками... И что это лысая медуза мне говорит? Очень, говорит, правильное намечено партсобрание, принципиальное, своевременное. И этому субъекту не место в рядах партии. Но, говорит, он какой-то там в верхах ценный специалист, должен на загранфирмы ехать и изучать... Кроме него послать некого. Я говорю, как же так, а как же идейная зрелость, партийная принципиальность! Мне характеристику составлять, а он сбежит у вас за границу, кто будет отвечать! Идеологический сектор! Я не перед вами, я перед партией отвечаю! Мы - чекисты внешней торговли! Хорошо, вам позвонят из райкома. Звонит второй секретарь. Да, мы все понимаем, но интересы научно-технического прогресса требуют гибкости... У меня объявление вывешено, все данные в папке собраны... Идеологическая диверсия налицо! А за ней и не только идеологическая! Проект постановления на парткоме одобрен! Приглашают на секретариат, машину присылают. В райком везут. То же самое, все секретари. Он должен решить крупную государственную проблему, пока его не трогайте. Да как же он ее решит, если он мыслит против государства! Завтра в Тель-Авиве он ее вам решит! И тут я понял, какие сети опутали... Куда бацилла предательства проникла! В райкоме только хвостик торчит, раз они такие смелые! Надо, чтобы Горбачев обязательно знал! Или лучше Лигачев Егор Кузьмич, у него твердые принципы! Или хотя бы Ельцин! Я письмо твоему дедушке, лично товарищу Влазю пишу. Чтобы он передал. А тебя прошу ему передать. Только особо секретно, понял? Эта зараза наверняка и в ЦК проникла, надо всех проверить! Всех этих Яковлевых, которые все русское презирают! Лично прошу передать письмо, иначе перехватят! Могу надеяться на тебя?

С детских лет Адику настрого запрещали. Кто бы и почему. Пусть учителя или даже директор, пусть родители лучших друзей. "Познакомь с дедушкой", "расскажи дедушке", "попроси дедушку"... Никогда и ни с кем! Еще когда Дедушка восседал в официальном кресле и кабинете главной партийной Комиссии. Никаких окольных подходов, никаких блатов! Есть приемная ЦК КПСС, есть установленный порядок регистрации и контроля, есть система проверки и наконец вынесения и утверждения соответствующего решения... За многие десятилетия все расчерчено, разграфлено и измерено до минуты по всем исполнителям, согласно многим и многим постановлениям ЦК о  совершенствовании работы с письмами и заявлениями трудящихся. Никаких послаблений, но и никаких лазеек!

- Я попробую... - пролепетал он. - Но дедушка...
- Понимаю! - мгновенно просёк подполковник. - Требования формальности! Я сам такой, чтобы никаких... Но ведь мировой заговор! Кого хотят отправить за границу, минуя... Даже загранкомиссию райкома! Вредителя, антисоветсчика! Он же диверсию замышляет! Пока письмо по инстанциям дойдет, поздно будет! Такое случится, что перебежка этого... балерина… и этого... поэтишки… мелочью будут, копейкой! Это же не Шостакович какой-нибудь и не малеватель абстрактный. Электронщик с секретами! Мафия, кругом мафия!

Вербуя союзника, начальник обороны давил самые нервные струнки. Вдавив голову в плечи, Бамбино, ощущал, как мурашки бегут по спине от ужасов и происков маленького вредного народа. "Половина здесь - скрытые", - зуммерило в ушах. - "Ты чуть бдительность притупишь, они нож в спину всадят..."

Вместе с тем ощущение, что плотно и жарко сжимают горло. "Его толстые пальцы, как черви, жирны..." Только что с ужасом слышанное, а сейчас ощутимое. Чувства и обязанности раздергивались. Отказаться? Первая же характеристика отомстит. Сердце прямо трепещет от одного этого слова. "Недостоин представлять советские внешнеторговые органы..." Согласиться? Дедушка испепелит и сметет… Без совета не обойтись. Ой, мне срочно позвонить, я сейчас…

                ************************

ПРИДУМАЛИ СРОЧНЫЙ вызов и нырнули в «Жигуль».
- Если партия помогает еврею… Нарушителю секретного режима… И райком за него, и министерство… Значит, все-таки есть перемены? Партия повернулась…
- Партия повернулась лицом вниз, -  свернул на эротику Белкин. - И подставила задницу...
- Вечно ты опошляешь. Все ведь очень серьезно! Может, партия решила пристегнуть антисемитов наконец…
- Знаешь, как говаривал некий Геринг? Некий Геринг говаривал: у себя в министерстве авиации я решаю, кто еврей, а кто нет. И это самый партийный подход. Если им в задницу клюнуло СОИ, пригодятся все, и черненькие, и беленькие, и в крапинку... Один х-й все у них в одной шараге сидят. Только на прогулку одного в ошейнике выведут, другого чуть приотпустят...
- Да нет, обстановка меняется... "Дети Арбата" печатают, народ за «Огоньком» как толпится... Двадцать лет пролежала, и такие откровенные вещи...
- Что ж там откровенного? Покойника за ус дергать. Мне моя шведка дневники Баженова давала, специально на рашен нашла...
- А кто такой Баженов?
- У, маленький, вам надо все сначала. Секретарь Сталина был такой, вовремя понял и чесанул, пока жив...
- Секретарь Сталина? Я и не знал...
- А что ты, бедный, мог знать кроме заклятий дедушки. В крайнем случае суд над Пеньковским или Кузнецов с Галичем, когда их из библиотек вырезали... Солженицын как главное пугало… А фамилию Войнович небось и не слышал. Только песенку «Я верю, друзья, караваны ракет»…
- А он тоже предатель?
- Ну, ты вырос в заповеднике… На самом деле туда рвали все, кому не лень. И из ООН, и из ГБ, только ветер свистит в проводах... Весь Запад кишит дневниками предателей. Самое любимое чтение.
- И ты читал?
- Сообщи Серому: да, он читал. В Стамбуле-Константинополе у него было два любимых занятия: трахаться со шведкой и читать всякие "Посевы" и поливы... Поэтому «Арбат» для меня запоздал… Кайф, маленький, обалденный.
- От поливов?
- От шведки. Она могла захотеть в кинотеатре, на стадионе, на улице, в магазине...
- Как в магазине?
- А так, в примерочной кабине зашторишься и давай... Даже на Стамбульском базаре пробовали. Это великий Стамбульский базар, целый город с закоулками, запросто заблудишься... только она думала, там как в Швеции, трахаться можно на каждом углу... А это серьезная страна, мусульманская. Могут и камнями забить, если засекут...
- А Швеция что, такая развратная?
- Швеция не развратная, а дебильная. Вся страна от трех семей произвелась, жуткое кровосмешение. Полное вырождение с импотенцией. Ни у кого не стоит. Поэтому мудрое шведское правительство... Б-дь, ну кто же в самый пик это садосраное кольцо асфальтирует? Я б вас в этот асфальт самих закатал, мучители... Разрешило порнуху и траханье в любом сквере... Чтобы взбодрить своих белокурых бестий... Ну, встали на полчаса, не меньше... Да не гуди ты, пи-да... А у турок в Стамбуле - хрен, топай в бордель и сношайся цивилизованно... Не оскорбляй приличий. Там знаменитая лестница, где русские дворяночки стояли в двадцатом... Так о чем это я?
- О Баженове, - робко напомнил Бамбино, чувствуя стук в висках: жирные пальцы все еще держали за горло...
- А-а... - Белкин нехотя оторвался от шведки. - Он так своего шефа отвалял, что... "там Мао делать нечего ваще..." А у дедушки Рыбакова главный шедевр – "Кортик".  До сих пор перечитываю. Да Сталина полоскать ему только выгодно.
- Кому это ему?
- Знаешь, как его в Ставрополе звали?
- Как?
- Козел меченый...
- Не понимаю, за что его так... По-моему, он делает все, чтобы подобное не повторилось... Его же не сравнить с Брежневым... И даже с Андроповым... По-английски с Маргарет Тэтчер общается... Не пойму, за что его так.
-  За болтовню, маленький. Как тебе объяснить... Когда на Гавриле клеймо...
- Неужели ты веришь в эти предрассудки?
- Первого секретаря райкома, я имею в виду. То это надолго. Надолго и несмываемо.
- При чем здесь райком?
- Служил Гаврила завотделом, секретарем Гаврила стал... К этому моменту в нашей системе ему уже полный пи-дец. Он уже мутант и козлотур. Взвейтесь, соколы, козлами... А этот еще и валенок валенком…
- Здесь ты не прав, - как можно тверже держался Бамбино, хотя никто их не слышал. - После стольких лет генсек по-человечески говорит...
- Как валенок он говорит. Как латаный валенок. Ни одного предложения кончить не может. Начинает и бросает. Никак не расставит подлежащее, сказуемое, определение и обстоятельство...
- Какое обстоятельство?
- Х-евое, маленький, Очень х-евое. То Чернобыль взрывается, то пароход тонет... Я, б-дь, в "Сельхозтехнике" этого райкомовского духа навиделся. Каждую коровницу учить жить, которая и без тебя каждое утро в четыре прется на дойку... А перед товарищем из обкома согнутая поясница... А потом перед товарищем из ЦК. Это, маленький, уже никогда не вытравливается. Как и оттопыренный зад…
- При чем тут зад?
- Знаешь, от кого главный вред в нашей жизни? От телевизора. Даже если пленку размагнитят, из зопы не сотрес, по-японски выражаясь, как Леня Миху орденом награждал и взасос целовал. И как Миха с Эдиком зады подобострастно оттопыривали: "Дорогой Леонид Ильич, приложим все силы, выражаем глубочайшую признательность и благодарность партии и вам лично..." Я их по этому признаку сортирую.
- С каким Эдиком? – Бамбино поморгал.
- Не с Лимоновым пока что. С Шеварднадзе любимым твоим...
- Ты же сам говоришь, что Шеварднадзе с Громыко не сравнить... У того рот от вранья на сторону перекосился... Хоть кто-нибудь тебе нравится из новых? Ну, Яковлев больше за демократию, да Ельцин гришинскую мафию разгоняет...
- Ельцин полный обкомовский бульдог… Глотка луженая, хватка мертвая… Особенно за граненый стакан… Гришинскую разгонит, свою насадит, ты не сомневайся. Система другого не допускает.  Яковлев у них как добрый следователь рядом со злым Кузьмичом… Все, малыш, по нотам разыграно для дураков. А нравится мне, малыш, прима московского ТЮЗа, к к которой я сейчас еду…
- Артистка? – уже не удивился Бамбино ассортименту. – Травестюшка?
- Ты что, роскошная, только на роли и волшебниц и королев. Сплошная Василиса Прекрасная, Марья-Златовласка, Дарья-искусница... Высокая, рыжая... Кожа белая-белая... Веснушки на плечах - обалдеть. У режиссера отбил. Впиши для Серого в секс-досье. И тебе что-нибудь перепадет. Хочешь «Мальчиша-Кибальчиша» посмотреть на халяву?
- Она, что ли, Мальчиша играет?
- Смотри, и юмор проклюнулся, молодец. Нет, мать-родину, которую Мальчиш охраняет, а Плохиш вроде нас продает… А потом хочешь, и для тебя приведет парочку травестюшек? Маленькие такие, как золотые рыбки в аквариуме у нашего подгузника... Поехали?
- У меня сегодня... - Бамбино не сразу придумал, что у него.
- Игра в лото с невестой и ее предками, - сплюнул Белкин песчинкой. - Играй, малыш, и слушай маму.
- Мне вообще-то конкретный совет нужен…
- Как тебе известно, я вообще-то антисоветчик. Советов не даю. За редким исключением для тебя. Самое простое – бери письмо и никуда не передавай. То дедуля заболел, то в санаторию уехал, потом взял и поручение дал… Ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа… А там шах умрет или ишак умрет...

Как просто было бы додуматься самому без лишних унижений. И никакой Белкин не в курсе…

************************

ЗАТО КОГДА меднолицый торжественно призвал вручать секретный пакет из грубой, но надежной бурой бумаги, на душе было легко, стрекотали кузнечики. Конечно! Сегодня же, прямо в собственные руки! На что подполковник растрогался, приблизился, обдал жарким смрадным дыханием полуразрушенной печени и добавил:
- А этого муд-ка Лосото мы за яйца подвесим...
- Какого? - не понял Бамбино.
- Писаку поганого! - ветеран охраны потряс свежей "Комсомолкой", где бамбинин глаз выхватил заголовок: "В беспамятстве". - Читал? Вот она, жидовская клевета! Какую-то фашистскую мразь нам приписывают. Да мы фашистов этими вот руками давили! И раздавим еще!

Он непоколебимо верил, что в лагерной охране давил именно фашистов, и до сих пор кипел смертным боем. Но одновременно и лучился надеждой, обдавая Бамбино нежными взглядами. Его было даже жалко. Но Бамбино переборол себя. Письмо вложил в свой кейс, снабженный цифровым кодом.
 
Первым его читал Белкин. "Считаю своим непреложным долгом сообщить о широком и разветвленном, глубоко законспирированном заговоре против могущества советской внешнеэкономической мощи..." Не ожидал, что так скучно… Зато устное обещание повесить за яйца писаку Лосото искренне развеселило. "Этого писаку вешать не за что, - такой улыбки у него еще не было. - Это писака без яиц, Дама-журналист". Стараясь быть в тон, Бамбино небрежно швырнул: "Ты и с ней?"
- Нет, маленький, - приятель не погнался за количеством. - В «Комсомолке» у меня никого. Может, это и упущение, но там я не подцепил... Да там и не женщины, там... существа. Мои журналистки в других изданиях. Не пишущих. Пишущая женщина это, маленький, маленькая смерть.

Намек понял, но внутренне воспротивился как жених именно пишущей. Что такое не пишущая журналистка узнать хотел, но не успел. Два события сильно отвлекли от этого нонсенса и даже от первой в раскрепощенной советской прессе статьи про антисемитское общество. Разница только в том, что об одном гудела вся Москва и кричал весь мир, а второе касалось только их с Белкиным. Но касалось колюче.
Оба звонка разразились почти вместе. Ну, с крошечным запозданием. Ровно таким, чтобы Белкин успел пообещать, а потом вильнуть в сторону. Покраснев, как всегда от мучительности, Бамбино прикрыл рукой трубку и прозапинался, что Ника из ВГИКа срочно просит о помощи, что они с профессором остались без машины, а надо успеть в его "Правду" на суперпросмотр, и они тоже могут присутствовать, что-то очень американское, ну просто очень, а их машину послали в другую сторону за переводчиком... "Да хоть в "Кривду", - очень легко согласился Белкин, как будто у него никаких планов на замечательный майский вечер, уже совсем летний... Закрытые бесплатные просмотры - высшее достижение развитого социализма. Только идиот откажется.

И тут же оказался идиотом, потому что почти отказался. "Ни себе фига", - ответил он кому-то в трубку, видимо, в смягченном варианте, потому что из своего угла на него посматривали отдельские дамы. "Надо бежать!" Бегом, бегом к своей колымаге, и Бамбино едва поспевал. "Надо успеть кой-куда"...
Кой-куда оказалось совсем в другую сторону, отнюдь не ко ВГИКу, где уже выходила к подъезду невеста. "Куда мы?" - испугался жених, но Белкин, ничего не объясняя, удалялся от места назначения, приговаривая: "Это надо посмотреть, это, маленький, не американское кино, а советское..." Привыкший ко многим капризам Бамбино запаниковал и готов был захныкать. Гнев невесты значил для него даже больше, чем гнев матери. Да еще с подопечным профессором. Белкин гнал, отплевывая свои песчинки, как пулемет, матерясь на каждом красном свете и мысленно тараня всех попутных и встречных. "На танке их, б-дь, надо, на БМП... Как Жванецкий! Что-что? Скоко-скоко?" Ужас был в том, что они перлись в центр, в самый час пик, откуда выбираться будет вообще невозможно... Ничего не понять.
Пока "шестерня" через Таганку не соскочила на набережную, и, скользнув по бетонному желобу, не вывернула из-под Москворецкого моста к Василию Блаженному, под замшелую стену. Там мелькали гаишные жезлы и метались фуражки, а над ними и поверх всех согнанных на обочину легковушек плыло самолетное крыло, неестественное и бутафорское. Желтый тягач уволакивал им навстречу к мосту, словно бы игрушечный, яркий и пестрый самолет. Застыв в недоумении, за оцеплением, они проводили его вывернутыми шеями.

- Кино снимают? - нервничал Бамбино. – Зачем оно нам?
- Кино, - заверил приятель. - "Однажды в России", не видал? Это тебе не «Однажды в Америке». Сегодня какой день? Не секешь?
- Не секу... Обычный день... Жаркий...
- День пограничника, маленький.
- А-а... Ну и что?
- На Красной площади сел шпионский самолет!
- Чей?
- Фээргевский.
- Да ну... Ты что! Как это может быть!
- "Сессна"... Ихний Як-12... - Белкин легко сыпал марками неизвестных самолетов. - И правда сел на Красной площади. Или, думаешь, его сюда на буксире вот так притащили?
- Я вообще не понимаю... Может, и притащили... А где же сам шпион?
- Зацапали... Уже допрашивают. Что фотографировал, куда собрался бомбу бросить... Может, в окно Горбачева...
- А ты-то как узнал? - Бамбино и забыл про невесту у ВГИКа, но вдруг вспомнил и заерзал. - Ой, что же мы делаем! Мы же обещали, они ждут... Это же ответственный просмотр, ленту дали на один вечер! Профессор должен лекцию вести!
- Не бзди в тумане и пристегнись, - Белкин будто на дребезжащих крыльях собрался перемахнуть всю Дзержинку, Сретенку и Проспект Мира. - Сам ничего не пойму. Позвонил вон тот Гаврила, который на буксире "Сессну" тащит... Реле обещал посмотреть, да говорит, не успею... Вызывают на самую Красную площадь, самолет отволочь. Шпион, что ли, чуть-чуть не долетел до Кремля, сел у стены... Не хило посадили? Только Горбача на Мавзолее не хватает, встречать с почетом…
- Не хило... - Бамбино однако же сообразил: - А как же на границе пропустили?
- Так день же пограничника, маленький!

Целая первомайская демонстрация бежала за самолетным хвостом, щелкая  фотозатворами и журча кинокамерами. Несколько интуристовских делегаций забыли про Большой театр, украинские и молдавские - про незакрытый ГУМ. Дети и старики, солдаты и милиционеры, с зонтиками и хозяйственными сумками, кто-то даже бросал к самолету цветы. Цветы-то почему? За подвиг разведчика?
Маленький смешной самолетик катил по Москве, еще не зная, что он натворил. Бамбине тоже казалось, что это происшествие ничтожно по сравнению с бедствием, которое ожидает его на пороге ВГИКа. После проталкивания по Миру с нарушениями у каждого светофора, от которых холодный пот проступал на лбу, у дверей киновуза никого не оказалось. Что сулила эта пустота - лучше было не думать. Какими словами встретит Ника... И захочет ли встретить... Что тогда с кооперативной квартирой? Как делить почти уже готовую? Или просто отдать им машину? А с кем тогда переезжать в новый дом? Сколько затруднительных мыслей может проскочить в пуганой голове за какую-то секунду. Просто конец жизни. Знал бы, что не у него одного...
                ***

СПУСТИЛСЯ РУСТ - раздался хруст. Вот когда оценил белкинский марш-маневр по Москве. "Вы лично это видели? Своими глазами?" Скромный ответ: да... В двух шагах на Красной площади, воочию. "Тогда поехали". Куда? "Увидите. Так надо".
Дреминское лето пленяло не меньше зимы. Трогательная застенчивость палисадничков, прелесть городских особнячков, старинная мощенка тихих улиц, величие монастырских куполов и колоколен над густой зеленью раскидистого холма... Знаменитое озеро, усеянное лежаками и купальщиками, и на всех смотровых площадках - кучки интуристов, приветливо щелкающих фотокамерами. Добродушная русская старина.

Новенький свежезеленый "уазик" с коврами внутри скакал все дальше, мимо всего этого, непонятно куда. Сначала за город, потом по приятной непыльной грунтовке, через полянки и мостики, через чистенькие лесочки, до шлагбаума, откуда ни возьмись, в проход сквозь сетчатый военизированный забор.
За весь этот не длинный путь Бамбино еще раз с приятностью осознал, что он снова почетный гость, и какая это замечательная должность на земле. Координатор - это звучит гордо. Вопрос только как оказаться им в нужном месте и в нужное время. Он уже не ждал такого продолжения. Думал, про него предательски забыли. Глотал комки обиды. После идеальных испытаний, на которых химический членкор занес в протокол тридцать жестоких замечаний... Впрочем, это уже не его координаторская компетенция... Его дело скромно вписать в экспертную справку... "Серийное производство не обеспечено технологическим уровнем". И ни одного ответного сигнала, ни одного слова. Ни про обещанную загранделегацию на технические переговоры, ни про должность в министерском ВО. Министерство с его ласковым замминистром набрало воды в рот. Белкин сказал: «Значит, все налили твоему председателю, а тебя обнесли. Вот, маленький, расплата за исполительность. И в Засранск этот тебе незачем возвращаться". Хоть плачь. Да еще Маман с пронзительной осведомленностью перечисляла молодых внешневиков, пристроенных позже него, но уже командированных куда надо. "Или ты спишь там на службе? Скажи, и я начну звонить!" Все было непонятно и скверно, вплоть до голоса, уже забытого, помощника замминистра в телефонной трубке. Его хотят видеть! Наконец-то! Скрывая от Белкина радость, сдерживая сердцебиение, выписал командировку в Безбожный переулок, в богадельню с обшарпанными колоннами. Влетел, как на крыльях, забыв о солидности своей фирмы. Помощник так же ласково засуетился, стал хвататься за трубки, очень воодушевленно сообщил: "Аркадий Адольфович прибыл!"

В знакомом кабинете, частично изученном с потаенными нишами, знакомый замминистра был не один. Он прохаживался вокруг еще одного знакомого человека в кресле и необычайно активно подхватил помощниковское воодушевления: "А вот и вы!"

Бамбино только рот открыл. Человеком в кресле оказался уже почти забытый маленький и хромой изобретатель вихревого суперагрегата. Маленький, хромой, хмурый, несмотря на сияние министерского фэйса. "Мы внимательно изучили материалы испытаний, - поспешил шеф. - Мы считаем, что у этого смесителя исключительное будущее! Министерством принято решение создать для его выпуска совместное предприятие. Это блестящая возможность не только решить экологические проблемы страны, но и выйти на мировой рынок... Возможность самостоятельно зарабатывать валюту... Ищем зарубежного партнера... Предложения от ведущих инофирм... Исключительные перспективы... Как вы считаете, Аркадий Адольфович?"

Все в башке круто перевернулось. То самозванный кустарь, беспомощная провинциальная поделка, то "наш талант", "тянет на Государственную премию", "мировой приоритет". Замминистра обхаживает недавно обруганного, чуть не облизывает, а по голове так прямо и гладит. Предлагает всем трем приложиться к заветной бутылочке, заесть шоколадными трюфелями за успех предприятия. Осталась лишь самая малость: назначить новую комиссию и переиграть решение. Пустяк. Изобретателем и его коллективом проделана необходимая работа... Провести испытания по дополнительной программе. Так что за дело, друзья мои, за дело!
 
Ломать голову можно было до бесконечности, и как ни хотелось попридержать от Белкина некоторые многообещающие нюансы, без совета было нельзя. Не с подполковником же... И не с Маман...
Есть люди, почему-то мгновенно решающие любой кроссворд. Бамбино завидовал им и ровно же настолько недоумевал, почему не он сам. Как у Шерлока Холмса - все вылезало из настолько явного, что обидно. "Ку-ку, маленький, - Белкин сплюнул назойливую песчинку. - Накрылись ихние миллионы на импортное оборудование. Кончилась лавочка. Теперь надо самим продавать. Добывать в поте лица. Разрешили СП..." Как же он сам не догадался, просто тупость какая-то. "Экономика полного реверса, - доплюнул товарищ. - Дают валюту - гробь наш аналог, нет валюты - хватайся за аналог..."

Радость-то какая для дреминского Перемота. Вез ее всей душой, потому что понимал чувства главного заводского патриота. Патриот - Перемот.
Смеситель получает путевку в жизнь и на международную арену. Можно даже ввернуть, что эксперт Бамбино Нетелин не стоял в стороне и приложил свою руку.
Но носитель дымчатых очков не обогрел координатора жаркой радостью. И вообще посмотрел как-то странно. Майский прилет мерзавца Руста занимал его гораздо больше собственного научно-технического детища. "Потом, потом, - прерывал он порывы эксперта. - Сперва отдохнуть..." Бамбино не устал, но на отдых поехал.

...Шлагбаум был открыт заранее. Рядовой отдал честь. Дорога из присыпанной стала очень хорошо присыпанной, ровным плотным красным песком. Несколько поворотов сквозь заросли - и небольшой домик на берегу великолепного водного зеркала. То ли небольшое озеро, то ли заливчик, обросший ивняком. Аккуратно выкрашенная в зеленый постройка с веселенькими белыми наличниками... Чувствуется старательная солдатская рука под егерским присмотром. Навстречу - жилистый хромой старик с острым припрятанным взглядом – хромота, видно, здесь популярна. Галифе, сапоги, офицерская рубашка без погон. Не то генерал в отставке, не то прапорщик-сверхсрочник, ангел складов и хранилищ. Взглядом обмерил гостей, кивнул на дверь. Там внутри - неожиданный, но уже и привычный интерьер. Мореный дуб, глубокие кресла, цветной телевизор, мягко подсвеченный бар с обилием начатых недешевых бутылок (сухое белое и красное, водка, ром, коньяк, ликер, еще что-то) и бутербродов. Старик, нырнув куда-то, вынырнул с новыми резиновыми сапогами и новехоньким, с иголки, пятнистым десантным комбинезоном. "Прямо тут? " - поискал Бамбино, где бы переодеться. Старик настоятельно кивнул. Корней Корнеевич же кивнул отрицательно и облокотился о столешницу бара. Стыдясь своих голых ног, Бамбино перелез из штанов в камуфляж, занырнул в сапоги и превратился в статного рейнджера, хоть сейчас в Афганистан. Даже понравился сам себе. Только вместо автомата старикан тут же выдал ему отличную бамбуковую удочку, а вместо магазина - железную коробочку из-под чая с жирными дождевыми червями...

Но все равно шагать за егерем к озеру было тревожно и мужественно. Пахло приключением. Будто в кустах затаилась опасность. Но вместо опасности там обнаружились удобно пружинящие досчатые подмостки, на которых там и сям, по одному и по двое, расположились такие же "десантники" с удочками. Егерь бесшумно и почтительно обходил их, призывая к тому же ведомого им новобранца. Пока наконец не нашел ему место и не помог размотать и забросить легонько свистнувшую леску. Была предусмотрена даже мелкосетчатая металлическая "авоська" для пойманной рыбы, очевидно, изделие какого-то услужливого военного завода.

Поплавок красненьким пупырышком подрагивал на безмятежной глади. Бамбино вперился в него, но тут же налетели комары, пришлось натянуть капюшон, замечательное спасение. Сразу же и заклевало. Кажется, он рыбачил второй или третий раз в жизни, но чувствовал себя настоящим удачливым промысловиком. Ни одного зряшного червячка. Глупые ленивые карпы, такие тягучие, плоско-увесистые хватали сей секунд, можно было даже не ждать, что поплавок утонет. Вроде их тут долго и упорно дрессировали. Чем ожесточенней завывали комары, тем страстней целовались с крючком породистые рыбины. Счастливый и мокрый Бамбино готов был продолжать всю ночь, наощупь, но от стариковского домика потянуло манящим дымком...

Вокзальный или корабельный колокол певуче объявил общий сбор, и десантные фигуры по сторонам двинулись к домику.
Бамбино тоже - натруженной походкой морского волка. Странно было, что улов еще только трепыхался в стальных сетках ловцов, а от клокочущего над костром казана на уютной выстриженной полянке несло аппетитным, до слюнных спазм, ароматом ухи. Рыбаки один к одному составили к стене удочки и, покрякивая, расселись за длинным выскобленным добела деревянным столом, уже сервированным алюминиевыми солдатскими мисками и откупоренными поллитрами водки и коньяка. Шеренга граненых стаканов и ряд блюд с вымытыми влажными помидорами и огурцами, отборными, как калиброванные боеприпасы. Никаких особых деликатесов, по-рыбацки-охотничьи, но нарезанные шмотки сала с розоватыми прожилками восполняли пробелы в закуске.

Сели с точным рассчетом, как в гнезда. Ни одного недостающего, ни одного лишнего. Включая приятно смущенного новобранца. Фонари под навесом выхватывали солидные грузные лица, предвкушающие финальную часть отдыха. Забулькало в стаканах, наполнились миски, вдоль скамьи бесшумно сновал вездесущий старик, дымок тянул вдоль стола, отгоняя мелких кровопийцев. Скулу аж свело от первых хлебков и глотков. Он и не думал, что так голоден и что бывает такая опьяняющая уха. Пока не прозвучало ни слова, только хруст и причмокиванья. Ни общей команды, ни тоста. Каждый за себя. И только после первого насыщения и выплевывания первых рыбьих костей прямо на доски стола Бамбино услышал:
- Так вы самого мерзавца-то видели?

От неожиданности не сразу понял, что это к нему, и слегка поперхнулся острой рогулькой позвоночной косточки. Полковничьи, а может генеральские лица, усы и челюсти медленно повернулись все в его сторону и замедлили жевание.
- Самого - нет, - выдавил, когда сообразил. - Самолет видел...
- Так он на мост сел или на Красную площадь?
- А тех, которые его с земли снимали, тоже взяли?
- Зачем? - удивился очевидец.
- Сообщников...
- Спланированная операция...
- Акция...

Глухое барбосье ворчанье, точь в точь, как у родственного им Серого Бугра: "Расстрелять... К стенке гаденыша... Сволочь фашистская..." В отличие от белкинского: "Ну, это полный пи-дец!", что означало высшую похвалу немецкому очкастому мальчишке. Небольшой жар в животе и висках подбивал рассказать что-нибудь необычное, доступное только избранным. Например, потрясающее открытие, сами с коллегой проверили лично. Этот Москворецкий мост... Ну, тот самый... Перетянут поперек мощными тросами... От троллейбусных столбов... "Ну и что?" Как что? Или это случайная удача - нырнуть между тросами? Или точный расчет и знание конструкции во всех деталях? Или подготовка пилота-любителя на высшем профессиональном уровне? Все, что слышал от взрослых, пересказывал с видом эксперта. С набыченным молчанием слушателей крепло чувство собственной солидности. Эти умеют слушать. Ни звука, только сопение и сосредоточенность. Что-нибудь повеселее и поразвязнее. Как Белкин бы на его месте. Пора бы давно научиться. А в это время на Лубянке (ну, понимаете, где) Чебриков проводит коллегию КГБ. Задумчиво так смотрит в окно, а там над Кремлем кружит самолет, хотя полеты над центром Москвы запрещены. Что это такое? - спрашивает. А это день открытых дверей в честь Дня пограничника, докладывают ему...
Ни улыбки, ни хмыканья. Гробовое сопение. Еще поднатужиться, что ли? Знаете, что Горбачев сказал, когда ему Соколов доложил? "Что мне теперь, выходить встречать его, что ли?" Глухо. Свинцовое сопение. Крепкие люди. А хочется. Весь путь по шпалам от Ленинграда до Москвы усеян генеральскими папахами, слышали? Маршал Колдунов, знаете? - сорок шесть самолетов в войну сбил, чуть-чуть до трижды Героя не дотянул, а сорок седьмой его самого...

- Мы знаем, кто такой маршал Колдунов, - оборвал его низкий неприязненный голос. – Мы все тут маршалы Колдуновы. Лучше скажите, это потому, что у вас этот сброд... Неформалы немытые... Тоже распоясались? Тоже на всех наплюют?
- Как сказать... - не понял Бамбино связи.
- Если у них там под носом Министерства обороны на самом Арбате всякая рвань босиком шляется, и никто мер не принимает… то во всем мире наглецы наглеют... Но мы здесь не там, в ваших столицах, мы не министры обороны, мы люди простые... Цацкаться не собираемся, если тут перед интуристами распущенность гнилую начнут выворачивать, сможем загнать в твердые рамки социалистического порядка…

Видно, отсюда Москва казалась клоакой и рассадником, с попустительством одемокраченных верхов. И на него смотрели с объяснимым подозрением как на агента и соучастника, вызванного для допроса.

Наполнили еще каждый по три четверти стакана, Бамбино почему-то расхрабрился и не отстал. Очень дружно приняли и опрокинули, хрустнули огурцами, и тут к ушице появился на длинных крученых шампурах сочно поджаренный шашлык, хотя баранчиков тут никто не ловил. Дело с оправданиями пошло веселее, и Бамбино легко рассказал о встрече с неформалами, которых принимал сам Ельцин. «Общество "Память" - это хорошее общество, - глубокомысленно пососал кто-то межзубную щель. – Кому память отшибло, будем шомполами вот такими вставлять». Бамбино хоть и содрогнулся, но поддакнул, что спасение замечательного старинного особняка и петровского Госпитального парка святое дело, и у них в "Импоэкспо" все как один... Хотел ввернуть дедушку Влазя, которого тут должны знать, но его бесцеремонно прервали. "Ваши «Огоньки» с газетенками Отчизну порочат, конкретное руководство дискрети… подрывают, короче. Уже и здесь на обкомы и горкомы плюют, митинги у каждого газетного ларька, и никто там в Москве не почешется дать четкую команду!" Как будто двадцать Дедушек грозили ему пальцем и вменяли укреплять расшатанные, как старые больные зубы, краеугольные камни. А он-то что может? Слова сливались в угрожающий гул: "Наступает час Ч… объясните там Горбачеву... Наступает... Наступает… Наступит…"

**********************************

НАСТУПАЕТ, НАСТУПАЕТ, - настойчиво пробивалось сквозь вату, забившую уши. – Утро давно прошло, день наступает!

Какой еще может быть день, когда в голове ночь? Господи, даже не ночь, а мрак... Глаза будто каблуками кто-то в череп вдавил, тупо и надсадно ноют, открыть невозможно... В висках и в темени стучат молотки пульсирующей боли. Не молотки, кувалды. Попытка шевельнуться - и они просто череп проламывают. Ой... Где я, что я? Почему? Заболел? Попал в аварию? Лежу в больнице? В бинтах? Рука несмело полезла пощупать: грудь живот, подбородок, нос... Все на месте.
- День наступает, утро прошло, вставать надо, - зудело, как комар в ухе. Так и хотелось прихлопнуть. Но рука оказалась чугунной и после  самоисследования рухнула без сил. - Пивка сейчас главное, Палыч нас дожидается, самое потребное будет, под солененькое...

Какое пиво, какого солененького? При одном только упоминании теплый ком тошноты. Ничего, только не трогайте. Только оставьте в покое. Но в покое не оставляли, тянули и тянули, пока не стянули теплое спасительное одеяло.
Возле кровати суетился парень с рыжепшеничными усиками и слегка выпученными глазами. Значит, это город как его... Ну, этот самый... Задранск… Зачем я сейчас в нем?

Отрезанный черной чертой от прошедшего, больной все же опознал номер партийной гостиницы. Остальное выковыривалось из памяти с невероятным усилием. Даже свое собственное имя.
Маршал Колдунов... Почему маршал Колдунов? При чем тут маршал Колдунов? Пил с ним, что ли? Ах, пил... Вспомнил, что не только пил, но и ел уху с шашлыком, вспомнил даже удочки и камуфляжи, похожие друг на друга набрякшие зады и лица... Только как назад ехал - хоть убей... "Идемте, идемте... - Леха-афганец уже помог одеться, подталкивает под локоток. - Надо полечиться, так нельзя оставлять ..."

Господи, может спасет сауна? Но после солнечно-тенистого дреминского Арбата пахнуло скорей преисподней. Уже сам вход в иностранную баню пропитан обугленной горечью. А внутри - никакого былого ажура. Обгоревшая пещера. Все выжжено, все переломано, изрублено, залито... Вонь и копоть, грязь, лом. Вот тебе и блаженство.
- Пожар у вас был? - бессмысленный, оторопелый вопрос.
- Спалили... - сквозь зубы, с зарубцованной болью. - Таксисты, падлы... По самое утро, когда все ушли... Дождались, суки, дверь ломанули, канистру бензина разлили... У, шакалы, бандюги трупоедные...

Показалось - или слезы выступили на честных глазах бойца-интернационалиста. Такую красоту сгубили. Парилку со всем деревом, мебель и паласы выжгли, мраморные скамьи и зеркала кувалдами расколотили. Подыхало, не подступиться, как подбитый бензовоз на серпантине в Афгане.
- За что? - удивительно и неправдоподобно.

Известно за что, само собой за что. Лапу наложить хотела таксерская мафия, им, гадам, завидно, что не достается, что вся поставка в "Икарусах", интуристы, как стадо, в автобусах или пешком, в такси, не ездят... Зубами клацают, а схватить не могут, мало, что мы в ночь на разъезде по пять счетчиков платим, давай им валюту! Откуда у нас валюта, сволочи душманские! Вы с нами ее в этом пекле добываете? Стали сами после смен разбегаться, на своих тачках, чтоб с ними не корешиться. Нет, бульдога подослали: вы тут с интурой вась-вась, баксы щиплете, а нас нажариваете, мы вам кол вставим. Ну, мы этому фраеру слегка поднавешали, чтоб не фраерился... Иди и передай своему Бензовозу, что колеса поотрываем, если что... По-хорошему объясни. У вас свой базар, у нас свой, и давай не сучиться. Разве не так? А они что? Это как? Ну, погодите, соберу взвод афганцев, пройдемся по этим рвачам... Надерем, что ни один своей жопой на линию не выползет...

Мучимый одним вопросом - как добирался с генеральской рыбалки и в потребном ли виде был доставлен в номер? - эксперт-координатор не задумался над другим. Как и почему Леха-афганец прознал про уху, пикник и гостиницу, а главное, про его приезд? И куда теперь с такой срочностью тащит? Все это измученная голова просто вместить не могла.

Пройдя сквозь обугленные завалы, где какие-то тени копошились с лампочками-переносками, Леха-проводник нашел не то проход, не то пролом в какую-то каморку, которую Бамбино едва признал. Там восседал в грязноватом халате дядя Валера, погоревший банный босс. Это была знакомая дежурка городской общей бани. Подняв на него малоподвижный взор, дядя Валера чуть всмотрелся и кивнул одобрительно.
- Привел?
- Привел! - охотно доложился Леха. - Только ему подлечиться бы надо. Утренняя болезнь у него.
- Все готово, - успокоил хозяин и раздвинул небольшую шторку. Там в минибаре красовались баллон с пивом и чистейшие кружки. Тут Бамбино опять почувствовал, что его внутренности спеклись не слабее, чем обугленное нутро интурбаньки. С удовольствием проследив за жадными глотками, дядя Валера подставил вазочку с маслинами и нарезанным остреньким сыром. – Мы лекарствие знаем. Это закусочка. Потом на обед. Когда сходим.
- Куда? - выбулькнулось из Бамбино.
- На экскурсию прогуляемся. В монастырь.
- Зачем? Я там был…
- Потому и пойдем. Свежим воздухом полечимся. Для разминки. Заодно знакомого навестим.
- Какого?
- Расскажем по пути. Идемте, идемте.

Знакомых у Бамбино в монастыре не было. Но это ему только казалось. Слегка забегая вперед, Леха прояснил суть. "Вы же художника знаете?  Монастырского? Обедали с ним? Надо с ним теперь покорешиться. Валерий Палыч хочет новую баню разрисовать... В древнерусском стиле. Так, чтобы интура падала, а не то, что те клеенки... Как думаешь, то есть, как думаете, согласится?"

Бамбино не успел ответить, при чем тут он, как из-за простыни вышел дядя Валера. Переодетый и неузнаваемый. Еще и еще раз можно было удивиться способностям человека к перевоплощениям. Теперь дядя Палыч представлял собой почтенного и даже артистичного джента в бархатном модном костюме, с тщательно обложенной остатками седин лысиной... Что-то в нем было от доброго участливого папы Карлы, что-то – от прекраснодушного заседателя клуба филателистов или администратора районного дома культуры...

Неторопливая прогулка, покуривая, по витринно-игрушечным улицам, между сувенирными ларьками, прерывалась подергиваньем: "Я же не предупредил... У меня работа..." На что его лениво успокаивали: "Ничего, потерпят... Не велики начальники... Да не кулдычьте, никто вас не хватится..." Во что совершенно не верилось, и уже казалось, что вокруг гостиницы объявлен поиск, что его не доищутся для срочных важных экспертных дел, что посланы курьеры и даже сам замдиректора Корней Корнеич...

- А что для иностранцев стараемся, то не подумайте, что Родину продаем и бдительность  теряем,  - почему-то уведомил Леха. - Этого никогда! Дружественные отношения - это пожалуйста, показать наши красоты... А они так и зырят, чтобы смандячить у нас что-нибудь в свою пользу. Заводов видите сколько? Запретная зона! Попасть не могут, так фотоаппаратами целятся. Мы недавно в выходной с Костлявым у озера в парке сидим, пивко посасываем. По бутылочке уже пропустили, запиваем с таранькой. И только разморило, из кустов двое вылазят, один в трусах клетчатых, другой жирный, шеи не видно. Откололись вроде от группы. Один с фотиком, другой с телекамерой такой маленькой. Улыбаются, мол, снимем вас, отдых советских людей на свежем воздухе…

Леха забегал вперед, шел спиной и показывал спутникам в лицах, как он с Костлявым лежал на травке, как вышли клетчатый и жирный, как нацелились камерами, как они приняли боевые позы и подняли бумажные стаканы. Подпрыгивая, приседая и махая руками.
- Щелк-щелк, еще разок, теперь с этого боку, теперь с нами по очереди... мы им еще, дураки, по тарашке отвалили, местная, пробуйте, экологически чистая... И вдруг смотрю - ёш твою мать, позади нас химмаш наяривает, всеми трубами коптит... Завод особого значения! Меня как ударило! Вот им что заснять надо, а не советских алкашей! Это нас для замазки, как фраеров, подставили! Стой, говорю Костлявому, держи их! А ну давай вытаскивай заснятые пленки, засвечивай, пока не ушли! Костлявый говорит: да брось, че там видно, они не понимают. Я говорю: нет, шпионскую пленку за границу не выпущу! Они в кусты шмыг и уходить по тропинке. Костлявый остался, а я за ними побежал. Притворяются, гады, что не понимают, а сами поддают. Если бы не жирный, ушли бы совсем. В клетчатых трусах мослы кривые, волосатые, но двигает шустро! А жирный отстаёт. Я догоняю, загораживаю дорогу. Вынимай пленку! Улыбаются, мол, моя твоя не понимайт. Потом деньги достают, не доллары, но валюту свою каую-то. Заплатим, мол, за натуру! Ага, купить хотят! Может, и в Афгане так же отирались. Ну нет, меня не купишь! Нате вам ваши марки стерлинги, жрите, а со мной марш в милицию! Не идут, да? Опаздываем, мол, и к своей группе, к автобусу. Показывают: мы с теми! А тут наряд прогуливается. Я к ним: товарищ лейтенант, я как советский гражданин свидетельствую, что эти гангстеры сфоткали промышленный объект секретный под видом фотографии советских друзей. Лейтенант в носу ковыряет: спокойно, спокойно, ну-ка пройдем... Куда пройдем, ёш твою мать? Шпионы из города линяют, пленку увозят! А он меня в фургон заталкивает, алкашом обзывает! Сам ты алкаш, кричу, афганского солдата сажаешь вместо шпиона! И я же у них, главное, оперативник, своих не узнают, ну мало ли что полбанки раздавили с Костлявым... Честь и совесть же не потеряли! Развернулся, и пока не затолкали - в КГБ, в горотдел, хорошо, знаю напрямик... А они за мной, думают, я от них рвануть решил... Ну, морды ментовские, государственное преступление совершается, а они своего ловят...

Лехе хватило до самого монастырского входа, где монах у ворот сурово выдал по билету. Двор теперь утопал в липовом цвете, экскурсии совершали обзор, жужжали пчелы, ослепительно горели на солнце в синем небе кресты. Тут же вспомнились и кожно-венерические больные - а куда входят они? В эти же ворота или где-то с другой стороны? Неторопливо прогуливаясь, группа дяди Валеры постепенно отвалила в сторону от общих маршрутов к затененному флигельку. Красив был монастырь даже в облупленных стенах, красив был внизу город у озера, многократно общелканный фотокамерами, притом заодно с замечательно видным химмашем, дымившим на той стороне, как вражеская эскадра.

Хорош был флигелек под сенью лип и яблонь, но очень злой барбос метался на цепи у входа, угрожая клыками и роняя слюну. На грозный рык вышел парень в переднике, перемазанном разными красками. Как и в тот раз похожий на рок-гитариста, с тесемкой древнего мастерового, прихватившей волосы, слегка обросший молодым русым пухом, с сочными вишневыми губами и настороженным глазом.

- Мир вам, братья любезные... Чем могу послужить? Это место не посетительское... Заблудились?
Дядька Палыч подтолкнул локтем Бамбино.
- Здравствуйте, - сказал тот больше клыкам, чем хозяину. - Помните, вы приглашали? Вот, мы решили...
- Я приглашал? - удивился художник. - Как-то не припомню...
- На обеде у этого... У патриарха...
- У патриарха? Никогда не обедывал, любезный брат. Эта честь не по мне... Отсюда патриарх далеко... И высоко...
- Нет, ну, с вашим... начальником...
- Святым отцом-настоятелем? Это когда же?
Немного воспоминаний - и, кажется, лед тронулся.
- Так это когда было! Еще зимой! Столичная делегация! Я и забыл... Да с вами тогда и другие были... гости. Товарищи начальники...
Дядька Палыч решил, что пора.
- Мы, так сказать, местные поклонники, - он даже поклонился как-то артистично, встряхнув белопушистым нимбом. - Как говорится, народная тропа к искусству... Наслышаны про ваш талант ...
- В миру мое имя мало кому говорит... - скромно, но достойно. - Вы ведь не похожи на верующих.
- Мы как местная интеллигенция обязаны... Можно сказать, познать свет местной звезды... - достойно, но скромно. - А вера найдется всегда. В благородную, так сказать, силу искусства...

Монах-художник хмыкнул. Обнюхивание как бы совершилось, и гости были удостоены войти, для чего барбосину оттянули на укороченную цепь и вынудили вхолостую лязгать клыками.

Флигель ошеломил, и глаза разбежались. Множество икон, ярких красно-голубых картинок, было расставлено на полочках для просушки. Укоризненными глазами на вошедших смотрели бородатые лики, кормящие матери, кучерявенькие мальчики, страдальцы на кресте, все с золотистым сиянием и колечками вокруг голов. Невольное "Ого!" объединило всех. Автор белозубо засмеялся, довольный эффектом. В углу возле окна - рабочее место с кистями и красками, первые пятна на досточках.
- Целый музей, - чмокнул дяденька Палыч.
- Лет через двести и в музее узрите, - пообещал брат-художник. - Предок наш благоверный и мой тезка Андрей тоже не для музеев творил, для церквей православных, для нужд прихожан...
- Сейчас много церквей обещают открыть, - вставил местный ценитель.
- Да, отдают верующим, - брат потер закрашенные руки. – Восстанавливать много чего. Красить и красить. Спасибо перестройке, обернулась к духовной культуре...
- Я таких ярких не видел, - припомнил московский эксперт свои заходы под своды. - Обычно все такие темные... У них красок не было? Или у вас импортные?
- Импортные! - совсем развеселился брат-живописец. - Мои импортные тьфу, прости, господи, грешного, достаю из Одессы, с толкучки. А у них - из самой Византии...
- У кого у них? - насторожился Леха.
- У учителей моих, - поднял палец в синей и красной окраске художник. - У благоверного Андрея Рублева и умудренного Феофан-Грека... Из Византии краски завозили, вечные и божественные. Красная как заря утренняя полыхает, синяя - как небо пречистое, обитель божеская и ангельская... Ими внутри храмы расписывали до самого купола... И тогда молящиеся не эту муть облезлую видели над собой, остатки полинялые, для музейного показа, а яркую роспись натуральную во всей первозданности, мир христианский загробный, как праздник на небесах... Синее, алое, золотое! И душа воспевала, и человек постигал веру истинную, и отдавался с восторгом...
Дядюшка внимал этой поэзии, достойно потупившись и согласно кивая, Леха обстреливал быстрыми глазками новенькие иконы, Бамбино вспоминал зачеты по диамату-истмату. В голове вертелось только ленинское: «опиум для народа», «воинствующий атеизм».
- Ну а главная-то? - спросил дядя Палыч. - Юбилейная?
- Главная та, что славная, - почти песней ответил художник. - Наслышаны?
- Газеты писали...
- Преждевременно летяха муха-бляха засыхаха, - мудрено отозвался на комплимент богомаз и показал занавеску, делившую веранду пополам. - Здесь, в большой зале.
Чуть раздвинул березовый ситец, мелькнуло смуглое лицо величиной в полстены, поджатые скорбные губы, блестящие лаком глаза...
- Ого! - уважительно выдохнул главный ценитель. - Не хуже старинной, такое дело надо отобедать.
- Обед уж прошел, - поскорбел живописец. - Братья в трапезной убирают. Я тут перебиваюсь коркой с квасом, чтоб время не тратить... Чем могу, братья, может, консервов каких или огурчиков свеженьких, парниковых пока... Спиртного держать запрещается, извините великодушно...
- Отобедать в "Золотом венце", - продолжил дядя Палыч.
- В "Венце"! - осклабился художник и мечтательно потер бородку. - В "Венце" б оно неплохо, да кто ж нас туда пустит? Не иноземцы, чать...
- Пустят, - пообещал папа Карла. - Если хорошо попросим, пустят. Вот сейчас пойдем и проверим.

Художник изумленно пробормотал, что надо хоть отмыть краску... Где там мирское одеяние? Подождите пока, может, иконки-образки выберете на память? Миниатюрочки из сувенирных. Кому какая нравится: "Споспешница хлебопашца" или "Споручница грешным"... "Достойно есть", а может со своими святыми? "Трифон", "Владимир" "Илья"... Господи, чуть не «Владимир Ильич» получается! Бамбино стал припоминать, какой же святой у него, есть ли такой "Аркадий". Леха потянулся к ближайшей иконке, но папа Карла шлепнул его по лапе. Запахло ацетоном, и брат Андриян появился из кельи в нормальных джинсах и синей рубахе навыпуск, с оттертыми руками и ликом, готовым к любым приключениям. Дорога под горку катилась куда веселее, монах-привратник с видимым неудовольствием оглядел инока-самовольщика, но препятствовать не посмел: художник пользовался некоторыми свободами, и на взгляд рядовых схимников - довольно нагло. Все это выразил его взгляд. А вообще правда, что эти два артиста, ну, Папанов и Миронов, из "Берегись автомобиля" и "Ну, погоди", а еще "Бриллиантовая рука", померли вместе, когда баловались в одной ванной? Надо же, такие знаменитости, а что себе позволяли. Конечно нет, кто эту чушь только распространяет. Как приятно быть московским авторитетом в установлении истины. Они и умерли в разных городах, один в Москве, другой в Риге, на гастролях... И вообще кто только придумывает эти глупости? Это просто пошлость какая-то, явный признак извращения... "Монахи придумывают, монахи, любезный брат, молясь денно и нощно в борьбе с искушением плоти... Всеми помыслами отвергая, так сказать... мерзости мирских утех..." Сказано было с какой-то ухмылочкой, за которой скрывалось какое-то тайное мнение о братьях-монахах.

- А вы настоящий монах?
- Я-то? Я, как бы сказать, еще в испытательном сроке. Послушник-инок, что ли, там у них. Вот напишу икону, может, удостоюсь...
- А вы хотите?
- Каждый хочет постичь... Великую истину веры... Только от многих вожделений избавиться надо. Если господь сподобит. В миру и удовольствий больше, и слава легче прибегает. Я в Одессе, в художественном, еще студентом начал выставляться, газета похвалила, пейзажик в галерею взяли, "Белеет парус одинокий"... И денежки опять же - сейчас и в Битце сиди, продавай, и на Арбате у вас, говорят... Но один человек вовремя подсказал: грех большой талант по пустельгам рассыпать. Мирских знаменитостей пруд пруди, а Андрей Рублев во все века один. Не пора ли и второму появиться?

Однако на пути второго еще стояли такие вожделения, которые первому и не снились. Роскошный монументальный швейцар в боярском кафтане и древнем красно-бахатном колпаке им не препятствовал, роскошный зеркальный лифт вознес на венцовую крышу, и там, на виду у роскошных окрестностей, где речка, леса и холмы волнами уходили к горизонтам, среди обедающих восхищенных интуристов, галдящих на своей тарабарщине и тыкающих пальцами, ножами и вилками  во все стороны света, чуть сбоку, под укромным тентом, стоял нетронутым отдельный столик. Уже вполне уставленный графинчиками, бутылочками, тарелочками, салатиками, закусочками, которых, если очень всмотреться, на интуристовских скатертях и близко не было. Можно было подумать, что здесь ждут каких-то особенных иностранцев, и не один Бамбино так, наверно, подумал. Но дядька Палыч, он же папа Карла, и бровью не повел, направился прямо туда. "Только пиво..." - успело мелькнуть у Бамбино. Темное, смолистое, запотевшее пиво в маленьких импортных пузырьках... И жалостливое: "Неужели снова?"

- Царствие небесное! - прошептал брат-художник, когда осознал, для кого этот стол. - За что все-таки, братья?
- За талант! - сердечно разлил дядюшка холодную белую. - За дар, как говорится, божий. От всего сердца. От почитателей.
За талант, за дар божий, за "господи, помилуй", за "спаси и сохрани". А за Одессу можно? Можно и за Одессу! А за Андрея Рублева не грех? Ну какой грех, брат Андрюха! Святое дело!  Интуристы сменялись поток за потоком, обед почитателей божественного перешел в ужин, а тосты не истощались, доказывая неистощимость искусства. Как и новые графинчики и бутылочки заодно с рыбкой, грибами и фруктами, лица туманились, звуки поплыли, из них вылезали "кооператив" и "будь спок, командир". Командир, командир, коман...

- Долго спишь, командир! - трясли грубо и безжалостно. Тот же номер, тот же потолок, то же окно, та же головная боль, тот же туман в глазах и из него - массивное гладко выбритое лицо в блестящих дымчатых очках. - Вот билет на поезд, вот оплаченный счет за гостиницу... Командировка кончилась, можно ехать домой. В Москву, в СВ, только на поезд не опоздай.

А испытания? А завод? Никаких испытаний. Испытывать нечего. Лаборатория закрыта, агрегат разобран, Дьяченко уволен по сокращению. На комбинате больше делать нечего. Счастливого пути.

                ***

НАКОНЕЦ-ТО ЗА ПРОСТИТУТОК взялись как следует! Если мы сейчас, немедленно, не искореним эту мерзость, она утопит нас в СПИДе и сифилисе! Хватит скрывать эту язву на теле общества, каленое железо будет единственным средством!
С детства всей душой боясь проституток, этих опасных и коварных существ, Бамбино и тут полностью согласился бы с мамой. Вопиющая сцена на экране цветного "Рубина" – нахально-испуганное и одновременно соблазнительное белое тело, продающееся за деньги, и шоколадного цвета влажноглазый клиент. И нагрянувший наряд из милиции и дружинников. Кара господня, каленым железом! Вскрыть, как смердящий гнойник, острым скальпелем гласности. Продезинфицировать и избавиться навсегда!

Если бы не далее, чем позавчера, он кое-что не нашел, чисто случайно и ненамеренно, в спальне Маман... Полезши совершенно не за тем, а за бассейновой справкой... То есть, справкой для Ники в бассейн, которую как всегда сварганила мама. Срочно найти и отдать, и тут под альбомом Гогена... Какие-то склеенные страницы... Прихваченные полосками скотча... Сначала рвали, потом восстанавливали... Что там?

"Взяв свой х-й, который по пьянке не очень-то мне повиновался, то стоял, то не стоял, кренился и падал, я прикоснулся им к ее п-де... П-да у нее была хорошая, сладкая, сочная, спелая... Я люблю запах и вкус п-ды..." Жар ударил в виски, в глазах помутилось, будто   его самого, голого, застукали за подобным занятием. Эдуард Лимонов! «Эдичка», порванный в клочья! Разгневанными руками Маман! Лицо еще горело от пощечин.

Зачем же склеивать? Столько страниц, это же такой труд... Неуместный какой-то вопрос. Это сколько вечеров, тайком на даче, что ли? Одна или с папой? И читают вместе? За столом или в постели? Полчаса чтения перед сном были семейным законом. Ильф и Петров, Агата Кристи, "Вечный зов"... И Дедушка так же похрапывал у торшера над одной и той же страницей "Воспоминаний и размышлений" маршала Жукова... Бамбино же предпочитал на ночь глядя маленький личный черно-белый "Шилялис", подарок к двадцатипятилетию. На одном канале московского репортера в кепке мутузили милиционеры за продажу левых пластинок, на другом ленинградский поставщик сенсаций смаковал в морге невостребованные трупы. Утром об этом говорила вся страна. Такое стали показывать! От одних секретных контор, работавших без вывесок, захватывало дух. Надо же до такого добраться, до святого святых. Но проститутки, снятые в альковах своих «нумеров» как были нагишом, били все рекорды.

- Каленым железом! Только каленым железом!
Послушный сын согласен. Ну да, расстреливать без суда, чтобы по тюрьмам заразу не разносить. Во имя будущих поколений.
А за склеенного Лимонова тоже? "У себя в министерстве здравоохранения"... Или даже у себя в спальне... Я сама решаю, что порнография, а что нет.
Словом, наконец-то по телевизору стали показывать правду.
- Яйца за эту правду поотрывать, - проклял Белкин сексуальную горбачевскую гласность. Хотя казалось бы, глаз не оторвать.
- Как же бороться с пороками? – вполне патриотический вопрос.
- Что ты, маленький, смыслишь в пороках, - покривился Белкин, и ученик впервые в жизни почувствовал себя осведомленней учителя. Он-то видел чего не знал Белкин: склеенного мамой Лимонова. – Пи-дят о демократии, а насаждают фашизм... Ну ё.. твою... Я же стою, мигаю, а вы претесь и претесь!
Попытка свернуть с Садового чуть не кончилась ударом борт о борт.
- Куда мы? - как всегда не понял Бамбино.
- Вильнем в Останкино, - как всегда уклонился Белкин с маршрута. - Две минуты... Бульдоги, шакалы. - Уже не про соучастников дорожного движения. - Чувак договорился с вольной женщиной, он рад. Женщина договорилась с чуваком, она рада... Они до-го-во-ри-лись. За деньги, не за деньги, какая вам разница. Никому, б-дь, не мешают, кроме старой суки стукачке по этажу... Что ей скорей всего недоплатили. Единожды четыре - свет потушили, единожды пять - легли на кровать. Как в любой цивильной стране. И тут вламывается эта фашистская свора. А прогрессивные журналисты захлебываются в слюнях. Чувак из какой-то занюханной диктаторской Замбии ни х-я не поймет, почему заплатил за отель, заплатил за постель, заказал ужин, только уютно устроился, и тут в демократическом Советском Союзе его голого вытряхивают из одеяла... У голой женщины обыскивают сумочку... И еще выставляют по телевизору, будто в этой стране нечего больше показывать.

- Но ведь с проституцией надо бороться, - без особого убеждения промямлил Бамбино.
- Зачем? - Белкин отплюнулся сразу очередью песчинок. – Ее еще никто в истории не победил. Не нравится - не ходи. А другим не мешай. Если женщина хочет - это святое. Ты, кстати, когда-нибудь спал с проституткой? Ах, экскьюз ми. Ты даже с невестой не спал. Это, детка, особый кайф.
- За бабки приятнее? - презрительно хмыкнул Бамбино.
- За бабки, маленький, я никогда не люблю. Ни с кем. Только за чистую любовь. Ни за какую плату. А если проститутка за любовь - это ни на что не похоже. Никакими словами... Что она делает руками, ногами, губами... Жрица страсти. Но - когда ей хочется. Попробуешь - никогда не забудешь. А что, завернем? По пути одна есть, еще на маршрут не пошла... Жгучая, как горчица...
"А что?" - шевельнулось внутри. Если им можно склеить Лимонова, почему мне нельзя склеить… Но эти болезни, до боли знакомые с детства... Весь список половых инфекций...
- Кондом хоть займешь? - как можно независимей и небрежней.
- Малыш, поздравляю! - Белкин почти оживился, насколько могло это выразить сонное лицо с неподвижным взглядом. - Какой прогресс!
- Какой?
- Такие слова выучил! Делаешь замечательные успехи. Все по-начному, не то, что какой-то резерватив… или презервуар… Я и слов-то таких... Не пользуюсь. Все равно, что розу нюхать через противогаз.
- Детишек плодишь? - солидный разговор почти удавался.
- Ну, маленький... Обижаешь профессионала. У женщин масса способов. Аспирин, например, не слыхал?
- Глотать?
- Глотают, маленький, совсем другое... Сглатывают, понял? А аспирин суют. Извини, прямо в п-ду. Особенно медички, очень уважают.
- Он что... помогает?
- Пока ни одна не... Ну им что, ночи мало дороги мостить? Как осень, так на каждом шагу пробки... На зимние расценки перешли, трубы рыть, асфальт ломать... Все, б-дь, по-советски. Наворочать кубатуру... Здесь, малыш, аспирин не поможет. А там помогает. И всегда под рукой. Вернее, под х-м. Я ей так и говорю, ну, потолчем аспирин... Или совсем просто. Недельку до менструации, недельку после. И ноу прОблем... Заведи на каждую календарчик... И навещай по сетевому графику... Одна в простое, другая в растеле... Только календарчики не перепутай.

Бамбино уже боялся смотреть на невесту Нику, столько наслышался про женскую физиологию. Где, что и когда у нее выделяется, когда и почему появляется отвращение к жизни, когда, наоборот, готова порхать... Неужели  и с ней все такое? У нее заседания кафедры, обсуждения глав, семинары, просмотры, манеж, теннис, бассейн, все, что вдали от него, за стеной элитарной закрытости. Даже "Однажды в Америке" не удалось... "Да ну, маленький, брось. После "Кукушки" никакого кино уже нет. Как после Афганистана нормальной жизни. Ходишь, как со взломанным лбом". Бамбино эту "Кукушку" не видел, только слышал, как Ника рассказывала:
"Этот Джек Николсон... Слегка дебильный, но такой сексуальный". А профессор у нее сексуальный или какой? С ним она такая же недотрога?

Красивая останкинская осень, догорающее золото Звездного бульвара, как всегда подожди минутку. Наверно, к женщине. К одной из многих женщин. Зачем? Зачем он сидит здесь в кабине и смотрит на эти красивые листья, уже перемешанные в подножный тлен. В метро давно бы приехал домой... А что там делать? Ждать, когда сдадут кооперативную квартиру? Ждать, когда вызовут и объявят: а теперь - за границу, в торгпредство? Ждать, как все ждут этой осенью чего-то решающего? Что-то должно, что-то должно... Все ждут. Серый бугор, подполковник гражданской охраны, ждет дедушкиного ответа на свое письмо. Ждет и смотрит на Бамбино   пронзительным взглядом соратника-заговорщика. Бамбино краснеет и виляет в сторону, так как пламенное письмо глухо всунуто между подписными томами «Мировой литературы для детей», чтобы не напоминать о себе вместе с русскими былинами, Одиссеей и «Молодой гвардией». Как будто в самом деле передано Дедушке и вот-вот обернется ответом. Только дождаться от Михаила Сергеевича вещего слова. "Он наконец скажет, что нельзя оплевывать Сталина. Время было... Враги... Возможны ошибки борьбы. Но единственный вождь вел к победе! Он скажет". Дедушка в самом деле загорался этой надеждой, как-то светлел, возбуждался, молодел на глазах. То же самое и подполковник охраны, и другие испытанные ветераны. Казалось, их завел какой-то чёрт. Они вызывающе толпились в курилке, расправив ссутуленные беспогонными годами плечи и задиристо поглядывая на молодое поколение, снующее в кабины и обратно. "Михаил Сергеевич наконец скажет... Речь на торжественном пленуме... Не даст вычеркнуть Сталина..."

Вот-вот... Коллектив импотентного экспорта ждет демократических перемен - выборов нового начальника. Нового начальника из двух старых. Того, которого никто никогда не видит и того, которого видят купающим в аквариуме голографическую японку. Настоящая демократическая борьба с предвыборной агитацией, отпечатанные экзотическим лазерным принтером программы развития внешней торговли одна другой заманчивей. Правда, прочитать все полсотни длинных пунктов в одной и столько же в другой у Бамбино не хватало. Решать, кого выбрать при закрытом голосовании, он должен был по разговорам и личной симпатии. Столько ожиданий.

Но Белкин явился не с женщиной. Рослый чуть обрюзгший мужчина - не то моложавый старик, не то сильно жеванный парень. Серая лавсановая куртка, спортивная шапочка, ношеные адидасовские треники с белыми лампасами, обвисшие на коленях... И те набрякшие глаза, в которых юный эксперт уже научился читать кое-что. Стал уже понимать, откуда вокруг него в офисе столько похожих друг на друга точно таких обесцвеченных глаз, тусклых и пустоватых весь день и оживающих к вечеру, мятых, как лежалые яблоки, щек, алеющих вместе с носами после второй-третьей стопки на последоговорном дринке... Жизнь от коктейля к фуршету, если повезет - то к банкету, но это уже шик. О банкетах рассказывали долго, со вкусом, прекрасной памятью на блюда. Прием в посольстве - совсем высший класс, два-три раза в год, но только если особо отмечен.
Важно все еще отличиться перед непосредственным начальством, сочинив удачный отчет для внесения в его вышестоящий... Или удачный презент от щедрой делегации... Но молодые все чаще перезватывают входы, выходы и подходы. Мысль о том, что у него так же размоются глазки и пойдут синенькими жилками щеки, еще не посещала. Молодость казалась непобедимой.

Ни слова не говоря, те оба кивнули друг другу. Тот бросил слегка удивленный взгляд на постороннего пассажира, чуть поежился, осмотрел деревья и небо, будто наблюдая за порядком. Белкин бросил на заднее сиденье объемистый и тщательно увязанный пакет из толстой бумаги, засвистел сквозь зубы и с независимым видом завозился со вжикалкой зажигания.

- Кто это? - чтобы спросить хоть о чем-то.
- Генерал милиции... - голову резко назад, но фигура в куртке и в домашних тапочках уже исчезла вместе со своим двором. - Генерал-лейтенант. - Суховатый плевок надоевшей песчинки. - Начальник главного управления кадров. Видел бы ты его в полной парадной, при наградах за выслугу.
- И в такой хрущобе? - не поверил Бамбино.
- Это еще о-кей. Скоро в камеру запрут.
- За что?
- Как за что? "За свободу в чувствах есть расплата". Или, как тостировал мой один... "Выпьем, боцманы, за все хорошее". За все хорошее теперь и «сядем, боцманы». За себя и за того парня. Правая рука Чурбанова..
- Чурбанова? - горло все же чуть сперло от звучания рухнувшей, но знаменитой фамилии. – И тоже твой знакомый?
- Общее родимое пятно, маленький. Ашхабад. Комсомольская юность моя. Блестящая карьера вездепроходимца. Всегда на все готов. Трибуна на пленуме, оперотряд, горком комсомола... Шмоны по магазинам, по базам, весь город дрожит. По понедельникам я у него на ковре...
- А ты за что?
- Лучший молодой рационализатор "Туркменсельхозтехники", секретарь комсомольской организации... Недоплата взносов... Низкий процент приема... непосещение собраний... неявка дружинников… До каких пор! Сколько мы терпеть будем! Прикрываешься то посевной, то уборочной, люди по совхозам разогнаны? Думаешь, политическая пассивность тебе всегда с рук сойдет! Первого места на городском конкурсе как своих ушей не увидишь! Б-дь... Я, как наскипидаренный, бегу субботник проводить, отчет писать, анкеты заполнять... Мне это первое по хрену, ребят надо какими-нибудь лентами увесить, они по мастерским пресмыкаются…Ну, потом он в ЦК и прощай - в Москву, в ЦК ВЛКСМ... Перетащил поезд дынь... Пара вагонов Чурбанову. Самой сладкой, вахарман. Нежная такая, на третий день уже растекается.  У узбеков таких, кстати, нет. Все есть, а медовых дынь нет. Чурбанов из комсомола в милицию - и Славик за ним. Получили по погонам... А дыни им уже другие возят. Эстафета поколений. И не только дыни. В МВД тоже кадры решают все. От начальника райотдела и выше. И все у него в кулаке. И все что-то везут. Для него и для куратора. А теперь - пожалте бриться вместе с ним. Ничто не вечно под Луной, и даже лично тесть родной. Народ требует виновных.
- В чем?
- Да во всем. От Чернобыля до колбасы. Которой из-за них нет.
- Как из-за них?
- Да они всю сожрали. Народу ничего не оставили.
Белкин только отплюнулся. Все этому младенцу объясни. "Закон зоны, маленький. Один сидит за всех, все свалили на одного".
- Ты думаешь... Ты что, жалеешь Чурбанова? Думаешь, он не виноват?
- У нас невиноватых нет. У нас все перемазаны одним налом и калом, от пионера Пети до твоего несгораемого... сейфа. И вашего любимца... Козла меченого.
- Ты думаешь, и... Горбачев? Брал на лапу?
- А ты думаешь, в райкоме и в крайкоме он ничего не брал и ничего не давал? Каждому члену и подчлену в Кисловодске на отдыхе - поднеси. Без сувенирчика никто не улетит, как твой дедуля из Ташкента... Желательно из скифских курганов. Не донесли до музеев археологи эти, к нему свернули, кто их там считает, эти амулеты да цепочки... В крайнем случае и подделать можно для товарища из ЦК… Не пошлет же он на экспертизу древнелевое изделие…
- Так можно все опошлить и веру во все потерять. Я только не пойму, ты искренне или просто по моде всех этих очернений… Наплевать тебе на это все или переживаешь за страну.
- А на это, малыш, я тебе отвечу нашей старой солдатской песенкой, знаешь? Мы ее в Кушкс в казарме ночью орали перед Афганистаном. Гитара у одного была, холод свинский, уже печки заглушили, техника выстроена, ну, сбились в углу в кучу, друг о друга греемся и орем. "Холодно, холодно, нет кругом стен! Где бы нам б-дь найти, чтоб дала всем! Есть у нас путь один заменить б-дь, этот путь - онанизм, ё.. его мать!" А вокруг замполит батальона ходит, мрачный, как туча, майор Коровин. Из кадрированной дивизии, ну, с сокращенным штатом, а теперь нами всеми, партизанами, укомплектованной. Толстый, лысый, краснорожий, у него хозяйство, дом, двор, куры, свиньи, даже павлин... Ну просто таможенник Верещагин. Куда ему в Афганистан. А его в шею туда вталкивают. И уже принял стакан перед маршем от тоски по дому. "Прекратить похабщину!" - А у нас-то половина партизаны, с гражданки, им это начальство еще по-х.. "А мы комсомольскую, товарищ майор". Комсомольскую можно. Ну, мы врезали. "Есть у нас путь другой, тот совсем груб. Гомосек-суализм, мать его юб!"
- Не понимаю, при чем...
- Ну не гимн же Советского Союза орать. А я и не про это. На эту майор Коровин только поморщился. Ну, мы врезали следующую. Надо же его до белого каления довести.  "На улице мальчик милый, воздух прозрачен и сух, мальчик такой счастливый, он ковыряет в носу..." Слыхивал?
- Ну... Высоцкий, кажется?
- Почти. Мамины полки от подписных томов ломятся... А единственный стишок про себя и не нашел... У Есенина.
- Как про себя?
- "Ковыряй, ковыряй, мой милый, суй туда пальчик весь, только с энтою силой в душу ко мне ты не лезь".
- Я лезу? Да никуда я не лезу!
- Еще не хватало. Вот я и говорю, кто тебя туда пустит. А майор Коровин по кличке Дога понял так, что это про него. Вырвал гитару и со всего размаха трах об угол стола! И кровью налился, мы думали, лопнет. Так и пошли в Афган без гитары. На куски разнес, б-дь... С одного маха. Про онанизм выдержал, а про душу взорвался. Мы тогда думали: зверь зверем. А теперь понимаю, какая тоска его взяла. Только что беседу об интернациональном долге провел, о страданиях афганского народа, которому идем на помощь, как он нас там ждет с распростертыми, о происках америкосов, которые хотят первыми заскочить, и уже все понимает, какая это туфта…
- Он живой хоть?
- Уцелел. Раз в вертолете падал, но повезло. Отделался ушибом позвоночника и порванной гимнастеркой. Теперь уволился, глушит водяру где-то в Карелии, подальше от азиатов. А гитарист наш подорвался насмерть на мине, как и пол-батальона. И вот понимаешь, когда гроб отправляли, Дога купил в военторге гитару и положил с грузом 200.
У каждого потом оказывается душа. Даже у разжалованного генерала с тоскливым предсудимым взглядом и следами благоденствия на оплывшем лице. Что же в пакете? Может, генеральская форма? Или улики дал спрятать? Объясняю. С виду потерянный, а квартиру успел поменять. На Кутузовский поселил дочь, себе в хрущобу свез самую старую мебель и самую потертую одежду. Для описи имущества и приговора "с конфискацией".
- А не боишься, что соучастником стал?
- Доложи Серому, маленький, что еврей и педераст Белкин передает генеральские бриллианты из Москвы в Ашхабад первой разведенной генеральской жене. Для сокрытия от конфискации. Думаю, этим же сейчас и Галя Брежнева занята с имуществом Чурбана. Только она свое отбивает, а я… Хохма в том, что он знает, как я его презирал, когда он был в силе, в горкоме, в ЦК, в МВД… В этом дешевом генеральском параде. Ну а сейчас, когда в него только ленивый не плюнет… И шарахаются… Хоть один должен упавшего не подтолкнуть… Вам этого не понять.

**************************

КАК НЕ ПОНЯТЬ. Дедушка лично исключал их из партии и гордился партийной принципиальностью. Партия не взирает на звания и родственные связи.Достойны величайшего презрения и всенародного осуждения... Неотвратимость наказания для любого, кто посягнет... Кто позволит себе... Ронять честное имя... Партия выше любых личных кхгмдм! Возвращение к ленинским нормам! Как-то и в голову не приходило, что должно быть иначе. Зловещая хлопковая мафия... драгоценности Гали Брежневой... Коррупция Щёлокова… Расстрел елисеевского завмага… Приятная щекотка но коже от «невзирая на лица»… Разве что лицо Дедушки должно остаться неприкосновенным, как он того заслуживает. Больно, наверное, с такой высоты падать. Но сладко видеть. Какое-то кино мелькнуло, пересказанное Никой. Сын насилует мать... Но не в том дело. "Гибель богов". А такими казались вечными...
К большим справедливостям стремятся и маленькие. Звонок - и до боли забытый иногородний голос.

- Аркадий Адольфович? Это Дьяченко. Уволенный из НПО. Я приехал на прием в "Правду". Вы можете им подтвердить, что первые испытания прошли успешно, и что господин Челюсть...
- Кто-кто?
- Господин Перемот изнасиловал результаты и внес фальсификацию в данные...
- Я не понимаю…зачем ему это делать? Ведь он хотел наоборот, с вами выпускать аппарат...
- Не телефонный разговор. Вы можете меня принять? Или прийти в "Правду"?
Сразу захотелось посоветоваться. Принять или идти. Режимное предприятие, заявка на пропуск, человек без места работы… объяснение, по какой теме, с каким намерением... А челюсть у замгенерального правда знатная, как он не догадался сразу. Сильно дополняет дымчатые непроницаемые очки. Но сколько раз давал слово. Ни одного совета у Белкина. С его омерзительным "малышом" и циничностью. Сам, только сам. А если в "Правде" проверят все с самого начала? Установку замминистра, заеденную трюфелями? И что комиссия по очереди отдалась сначала министерству, потом Челюсти? Холодок по спине: столько разоблачений. "Молодой чиновник продажного внешнеторгового ведомства..."  А название? "В погоне за выгодой". Эти писаки только и рыщут, кого бы опозорить... Если б только его. "Внук известного партийного мастодонта..." Как это теперь нагло принято.
- Но я же... Акт испытаний... Есть председатель комиссии... Я только координатор...
- Вы подтвердите, что комиссия не выполнила несколько пунктов условий и результат фальсифицирован...
- Министерство же приняло решение о дополнительных испытаниях... Все проблемы решатся... По-моему, министерство... - Вот сейчас главное не проговориться. - Изменило позицию... Поняло ценность... Я лично сообщил свое мнение...
Это уже на всякий случай. Застолбиться.
- Я все знаю. - В голосе не то угроза, не то не поймешь, что именно такого он знает. - И мы вам благодарны. - Будто скрытое обещание.
- Я все же не пойму, почему Перемот...
Сказка про белого бычка. Но встречаться так не хочется. Хочется получить в министерстве место во вновь организованном ВТО. Но их обещания тонут, как камни в воде. Хочется продвинуться ближе к заграничному торгпредству. Но Белкин уже говорит: "Значит, маленький, волосатая рука у тебя пооблезла. Дедушка отходит в тираж". Как-то все застоялось...

Еле отвертелся. Ничего по-прежнему не понятно, кроме того, что Перемот - он же Челюсть... Неужели Дедушка и в самом деле закис? Машина все та же, пакеты с особой почтой все те же, коробки с кремлевскими пайками все те же, дачу отремонтировали, разве что на Старую площадь ездит два-три раза в неделю, на полдня. Остальные справки подписывает дома. Много справок. Раньше перед тем, как подписать, пролистывал и само дело. Заявления, объясения, протоколы, постановления парткомов и обкомов, листы персоналок, подшитые один к одному и скрепленные печатями. Делал в справке пометки красным и синим карандашом. Теперь ничего не читает, подписывает сразу и не так твердо.

И шофер теперь не ждет в машине в выездные дни, а поднимается лично забрать Дедушку, а по возвращении лично ввести его обратно в дверь. Вот как сейчас: мокрый зонт, тяжкое дыхание, будто поднимались пешком все одиннадцать этажей. И так поздно, и не позвонил, как всегда, что Пленум закончился, еду. И что-то такое в лице, не то торжественное, не то испуганное, или очень приспичило в туалет. Все понимают, что устал: выслушать такой доклад. В числе первых, самых доверенных. Доклад, которого ждет вся страна, весь Советский Союз, вся мировая общественность. Новая веха нашей жизни, какой еще не бывало. Не только выслушать, но отвечать за целый раздел. "Партия поручила продолжить… восстановление ленинских норм… исторической справедливости..." Человек двадцать писали под руководством. Дедушка чёркал - они переписывали, Дедушка чёркал - они переписывали. Двадцать страниц. Двадцать других оставили из этих двадцати десять. Тридцать третьих оставили от этих двадцати пять. Сорок четвертых... "Целая страница вошла. Почти столько же о гражданской войне..." Гордость неимоверная. До внука доносились отголоски великого сидения на дачах, о которых простой смертный и не подозревает. Но наконец-то все кончилось, и Дедушка сегодня должен вернуться усталый, но довольный. Однако на красном лице отпечаток желудочного расстройства.

- "Время"... Смотрели? - пропыхтел удушенно. "Время" в таких домах смотрят ритуально. Особенно новую рубрику "В Политбюро ЦК КПСС". Завтра оба родителя в своих министерствах должны продемонстрировать своим подчиненным осведомленность и политграмотность.
- Смотрели, папочка! И сообщение было!
- Что-нибудь... было?
- Ничего... заслушали... выступили... Очень спокойно. А что-нибудь случилось? Не пугай, папочка!
- Спокойно... - хрип распушает белые шверниковские усы. - Очень гкхмпр спокойно? Мальчишка! Щенок! Выскочка!
- Кто, папочка? - Маман встревоженно подносит меховые домашние туфли, оценивая клокотание вулкана в недрах дедушкиной груди.
- Такой доклад изгадил! Сопляк! Гнать из грхмпкрр партии! В шею! На стройку, каменщиком! Возомнил себя!
- Да кого, папочка?
- Ельцина вашего, кого еще! Мурло свое кулацкое выставил!
- Выступил против? Доклада?
- Против всего! Против кгрмпхкрм! В Политбюро не прошел! Политбюро ему подавай! Старых большевиков в Политбюро не держат, а ему подавай! Левая ноздря его захотела! Из обкомишка еще не вылупился! Не научился мысли грмхбрмнкть! Не взяли в члены, уровнем не вышел, так надо всю партию, все ЦК обгадить! Лично Генерального секретаря! По-человечески оскорбить!
- Боже! - прошептала Маман. - Какой ужас. Неужели... раскол?
- Раскол?! - прогремел Дедушка. - Мы ему покажем раскол! Никакого раскола; правильно за такое в тридцать седьмом к стенке ставили! И будем ставить! Мы еще посмотрим с этими реабмили... тьфу, с этим гуманизьмом! Забыли диктатуру пролетариата! Мало ему кандидата! Распустил из своим гуманизмом Михаил Сергеевич! Всыпали ему по заднице, все, как один! И еще всыпят! Не таких осаживали! Уж Козлов на что был! А Шелепин! Хрущев! Не Кеннеди какой-нибудь! И сымали, никто и не пикнул! Вождем хочет быть, завидует народному признанию! Пора из норы вылезти! Умгрм!

Дедушка громил Ельцина чуть не полночи, то с Маман и родителями, то сам с собой, разволновался, потерял сон, ночью меряли давление, утром вызвали врача, прописали успокаивающее, неделю покоя, но так, чтобы к торжественному заседанию обязательно быть на ногах. "Михаил Сергеевич всем участникам готовит подарок... Личный!" Дедушка хрипел, но собирался, чтобы его не обошли и не вытеснили.
0днако не обошли никого. На голубом экране два вдумчивых лица проникновенными голосами уверяют, что сегодня в каждом советском доме, в каждой советской семье появился новый задушевный друг. Сердечный друг, мудрый друг, руководящий друг. Его надо старательно изучать, впитывать каждое слово, несущее заряд необыкновенной новизны и свежести, высокого таланта и глубокой гуманности... И чего-то там еще, просто небывалое счастье, какого никогда еще не было. Не только для нашей страны, но и для всего мира. Называется "Перестройка и новое мышление".

Книга товарища Михаила Сергеевича Горбачева. Просто новая Библия.
- Вот полный п-дец, - сплюнул Белкин песчинку. – Поезд идет под откос.
- Почему? - испугался Бамбино.
- Потому, маленький, гладенький, что три самых светлых ума перестройки, три прогрессивных борца, три обличителя "застойных явлений'', экономист Отто Лацис, писатель Бакланов и критик Дедков, неподкупные глашатаи правды, размазались в хрущевскую и брежневскую соплю. Наш Никита Сергеевич, догогой Леонид Ильич, милый Михаил Сергеевич. Жополизание – вечный паспорт нашего прогресса.
- Так что же им, высказаться нельзя? Никакой сопли я не вижу, - сухо сказал Бамбино. - Книга как книга, лидер имеет право...
Белкин устало зевнул. Старая заезженная колея. Тем более, что они, небось, эту книгу же и писали. Так что же изменилось? Знаешь, какую клизму влили "Московским новостям" за крохотульку про Некрасова? "Б-дь, "Окопов Сталинграда" автор умер, лучшей книги о войне, лауреат ихней же Сталинской премии, от свободы аж пьяные, и одна газетенка чуть вякнула... Да и то извивались, как ужи приколотые, писатели-фронтовики. Допустил, конечно, ряд ошибок, но остается... И влили им до самого горлА. А эти снова отлизывают генсековский зад, никакого собственного достоинства… Никогда здесь ничего не изменится.
Убийственная тоска.
- Но ведь эмигрант же, - напомнил Бамбино. – Нельзя же оставлять так…
- Тьфу ты, - отплюнулся Белкин.

Подарок, который принес дедушка, прижимая к груди, и был этой Книгой. Коснуться роскошного образца издательского коленопреклонения можно было только затаив дыхание. Маслянистый блеск карих оливковых глаз, вдумчиво-ласковых и вдохновленных, совсем не заретушированное родимое пятно на розовой лысине - глянцевый супер. Золотое тиснение росписи на вишневом бархате корки, золотые обрезы боков, золотошелковый закладочный шнур, крупные, как для слепых, буквы на шероховатой пергаментной глади... "Глубокоуважаемому Антону Степановичу Влазю на память о совместной партийной работе". Личная дарственная роспись, не факсимиле какое-нибудь. Молитвенное собрание семьи у алтаря. Просто и достойно, вместе с тем трогательно до слез, которые выступили у Дедушки на покрасневших веках. Утирая их пухлым кулаком, он вычитывал сокровенное. "Мы будем идти к лучшему социализму, а не в сторону от него. Мы говорим это честно, не лукавим ни перед своим народом, ни перед заграницей. Ожидать, что мы начнем создавать какое-то другое, несоциалистическое общество, перейдем в другой лагерь, дело бесперспективное и нереалистичное. Тех на Западе, кто надеется, что мы откажемся от социализма, ждет разочарование"… Дедушкин палец с непросохшей слезой грозит кому-то, хотя Бамбино не видел и не слышал ни одного человека, который вот так высказался бы против социализма. Правда, еще недавно и за улучшение социализма драли нещадно, а теперь улучшай, не хочу. Вспомнились горькие глаза чеха, хлебнувшего преждевременного улучшения с приправой из танков. "Сегодня члены Политбюро, Центрального Комитета сплочены, как никогда, и ничто эту сплоченность не в состоянии поколебать. И в армии, и в КГБ, и в любом другом ведомстве высший авторитет - партия, ей принадлежит политически решающее слово". Снова грозящий палец и даже сжатый кулак. "И никакому Ельцину! Никакому! Гхмкрпх!"

Про Ельцина все временно забыли. В курильне схватились грудь в грудь с одинаковым торжеством Серый Бугор и встрепенувшийся Йога. "Мы должны видеть, видишь! - рычит ветеран охраны, тряся "Правдой" с докладом. - Неоспоримый вклад Сталина! По-русски это или по-еврейски? Неоспоримый вклад! В борьбу за социализм, защиту его завоеваний! Значит, одобрить наследие!" Йога, потерявший обычную робость, тряс такой же "Правдой" с подчеркнутым: «…Так и грубые политические ошибки, произвол! Грубые, умеете читать? Вина Сталина и его ближайшего окружения перед партией и народом... Огромна и непростительна! Непростительна, что, непонятно? Значит, осудить!" Но старого сторожевого овчара не пронять. "Неоспоримый вклад! - отражает он лобовые удары, как в непробиваемом доте. - Это значит, не сметь оклеветывать!"
Большинство стариков соглашались с Серым, но не так громогласно, как ему бы хотелось. Михаил Сергеевич умел дать удовлетворение всем.

- Гладкий, скользкий, многословный, - Белкина ничем было не взять. - В стране такая х-ня, а он целые книги читает с трибуны, глухарь меченый... И все с сексуальным уклоном.
- С каким сексуальным? - что еще можно ждать от этого маньяка.
- "Говоря ленинскими словами, "время революции есть время действия и сверху, и снизу". Будто с «Камасутры» наставление списано.
- Так можно любые слова в пошлость превратить, - на всякий случай отгородился Бамбино.

Еще неделька после великолепных торжеств, и бунт московского секретаря окончательно подавлен. "0н это заслужил своим хамством и карьеризмом! – выплеснулась у Маман. - Нет одноразовых шприцов, московские больницы разваливаются без ремонта, больные в коридорах лежат, это просто кошмар, а он! К Раисе Максимовне придирается, будто она виновата! Это даже просто не по-мужски!" Громадным правдинский отчет "Энергично вести перестройку" был с ней вполне солидарен. Народ хватал газету, как никогда, и притихал перед зрелищем давно не наблюдаемой порки. Забыты волнения собственных импоэкспортных выборов, где два кандидата, всегда отсутствующий первый начальник и всегда присутствующий его зам все еще яростно бьются за руководящее кресло.
- П-дец котенку, не будет больше срать, - заключил Белкин.
- Чему? - спросил Бамбино.
- Перестройке вашей сраной и демократии. У нас, маленький, все всегда до первой антипартийной группы. А дальше ночь длинных ножей, троцкистско-зиновьевская банда, кровопускание старым товарищам. Добрая старая школа. Опять Горбатый себе могилу роет…
- Откуда ты взял?
- А все может наоборот повернуться. «Какую биографию делают нашему рыжему» - слышал? Теперь нашему ражему… У Шукшина в «Третьих петухах» очень все показано про смену святых. Ускорение это что такое? Раньше полвека требовалось из врагов народа сделать снова героев, теперь за год-другой можно управиться… На твоих же глазах Лех Валенса вот-вот в президенты пройдет. Мало ли что и у нас. Завтра же скажут: кого топтали, мученика, святого, декабриста! Ну, послезавтра уже точно. Ну хоть бы чуть ума прибавилось, хоть осторожности. Нет, лезут из шкуры, выслуживаются...

А слова-то, слова. Даже молью не тронутые, замечательно сохраненные в, партийном нафталине. Козырев-Даль, ишь ты, почти дворянин... "И я это квалифицирую только как политический авантюризм... Уверовал в свою безнаказанность... Измена делу перестройки"... Прокофьев, это что за поджопник? Секретарь исполкома Моссовета, а тоже, шибздик, туда же, в политдоносы… "Я был свидетелем его встречи с обществом "Память"... И одну позицию за другой сдавал... Кликушам и черносотенцам!" Это про наших знакомых. Неплохой укольчик, посильнее, чем шпионаж в пользу микадо. Матвеев, комсомольская шкура, в МИД, конечно, втерся, глиста в пенсне, всегда на подхвате. Так, "политический авантюризм, предательский, удар в спину партии". Секретари райкомов, один к одному, эти уже в окна прыгать стали от страха. "Это огромное, если угодно, партийное преступление... Даже бросить тень сомнения, что у москвичей может быть какая-то иная позиция, чем позиция ЦК - это кощунство". Вот тебе, бабушка, и плюрализьма мнений. Елисеев, космонавт! Шатались, волынили, ни хрена не делали, еле сели. "Борис Николаевич Ельцин совершил грубую политическую ошибку, после которой ему нельзя..." Скука-то какая. Те же самые грабли. Акт десятый, сцена двадцать пятая. Те же и Ванька с балалайкой. Так же кричали бы "расстрелять Бухарина", как "исключить Ельцина". Эти-то шавки понятно, но главному-то дураку хоть кто-то бы сказал, что он своими руками клепает народного героя?

- Думаешь, Ельцин станет Валенсой?
- Только Валенсы из секретарей обкомов нам не хватало. Это будет опять полный кайф. Круговорот водки в природе…Но смотри, какие пузыри пускает. "Я честное партийное слово даю, конечно, никаких умыслов я не имел, и политической направленности в моем выступлении не было"... Твою мать! "Я потерял как коммунист политическое лицо... Я очень виновен перед Московской партийной организацией... Я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире"...  Один у парня был прекрасный шанс: плюнуть им в рожу с их перекраской. Валите вы сто лет конем, а я отваливаю на стройплощадку. И на этой сраной партконференции уже стал бы генсеком. Так нет, упал на колени. "И я, как коммунист, уверен, что Московская организация едина с Центральным комитетом партии, и она очень уверенно шла и пойдет..." По Булгакову из «Бега»: «Хорошо начал, солдат, плохо кончил». Сам себя сделал покойником. Правильно дженераль Хлудов за это вешал в мешках.

И накаркал. Вот теперь точно конец. Вечером Маман, после долгой коллегии, снимая в огромной зеркальной передней новое очень легкое, очень теплое пуховое импортное пальто, шепотом: "...Принял сотню таблеток". Кто? Каких? "В кремлевской больнице... Отвезли сразу после... Под глубочайшим секретом оттуда шепнули… " И выступление было каким-то помутненным. Наверное, выпил для храбрости. Ярый друг... антиалкогольной кампании.
 
Ради такого секрета хоть в семь утра беги на работу. Еле дождался завтрашнего омлета с остренькой венгерской ветчинкой. Как медлителен дедушкин лифт. "Гастроном" у подножья высотки змеится очередями, как пирамида идолопоклонниками. Поклонники сливочного масла, поклонники вареной колбасы по два сорок. Поклонники трегольных пакетов с молоком, исчезающих молниеносно. Поклонники другого молочка, от бешеной коровки, самые мрачные и терзаемые ожиданием роковых одиннадцати: привезут - не привезут. Самая грандиозная и единая на всю страну. "Остановка "Винный магазин". Следующая остановка - конец очереди". Весь народ - как оторванные от мамкиной соски младенцы. Чудовищная  массовая казнь, придуманная  большими любителями народа. С одиннадцати народ лезет на зарешеченную амбразуру отпускного окошка, как Матросов на вражеский дзот. Искаженные лица, мгновенные обиды и войны, обстановка гражданской войны. И в то же время какая-то невероятная сплоченность против более главного, всеобщего врага – трезвенного начальства.

И еще одна очередь избранных. В которую надо воткнуться, потом что Дедушка не признает «Огонька» и «Московских новостей». А в последнее время и продвинутых «Аргументов и фактов». Чтобы в доме духу их не было! Приходится выскакивать в раннюю очередь, чуть не длинней вино-водочной, пока их скудные пачки еще подвозят из типографий, затаив дыхание видеть их таяние и обмениваться скудной добычей с Йогой и Сигизмундовной. Белкин на наперченную прессу только сплевывает свои песчинки.

Почти свободная пресса подогревает избирательный пыл. Демократическая борьба первого и второго начальников подошла к апогею. Все смирно сидят в кабинетных норках и без всяких споров ждут выборного собрания. Белкин опять сплевывает песчинку.
- В нашей демократии второй кандидат существует для того, чтобы в последний момент снять свою кандидатуру.
- А как же за него агитируют?
- А это, маленький, засветить настоящих идиотов.
Самоубийцы. Самые доверчивые насчет демократии. И оголтелые на губастого крепкорожего Первого начальника с градом разоблачений. Ездит только по заграницам, ни с одним делом к нему не пробиться, в командировки направляет только любимчиков, с никчемными, но приятными поручениями, охота за презентами, которые делят между собой... Бедняги, поверившие газетным провокациям с разоблачениями. Им, конечно, конец. Но они этого еще не знают и вывешивают на доске своей партии боевые листки. Кроме того, каждый желающий мог, а подразумевалось, что и должен, написать свой проект развития внешней торговли. Это писк демократии. Если бы я был министром. "Ты пишешь?" "Что ты, маленький, я ведь полный идиот". Странная для такого умника самокритика. Ты, малыш, видно, не доучился. Идиот у древних греков - тип, не участвующий ни в каких выборах. Только кто идиот - тот, кто не участвует или тот, кто слишком активно участвует? Ничего не понять в этой идиотии.

На пороге судьбоносного собрания крепнут партийные позиции.
- Русского богатыря погубили! - рубит в коридоре воздух меднолицый подполковник охраны. - Жидовская шайка!
- Лигачев-то... Разве еврей?
- Самые опасные, под кузьмичей которые!

Ан нет, выстоял богатырь. Странно, но таблетки не сработали. Промыть, что ли, желудок успели. Да все и не так оказалось. И не вчера, а сегодня. И были ли таблетки? Собрание трудового коллектива только успели открыть, как сразу ропот и шумок. По мановению вызова встал и вышел начальник Первого отдела, срочный важный звонок. Вернулся с непохожим перенапряженным лицом, поднялся к ушку председателя, секретаря парткома, только давшего слово первому из претендентов для зачитки прораммы и зачистки оппонента. Что он там, что он там? Рядом настроилось ухо-локатор председателя профсоюза, с другой стороны председательницы комсомола. Также и действующему пока что начальнику.
Объявляется внеплановый перерыв для срочного общения с вышестоящими… Синклит удаляется на закрытую оперативку, по залу расползается со скоростью электросигнала.

Вот теперь настоящий конец. «Из КГБ только что позвонили… доверенный товарищ, чтобы были готовы…» И безо всяких таблеток, напридумывали, и не вчера, а сегодня, осколком стакана. Бутылку в передаче пронесли, парень из охраны, что ли, хватанул полный стакан, бах его о спинку кровати и осколком по вене… Водки? Да ну, шутки в сторону. Настоящего, армянского, КВВК… Простыня в кровище, сам в реанимации в коме… Собрание по оргпричинам временно переносится, просьба следить за объявлениями… Самые пронырливые прямиком и загзагом в хозяйский привилегированный буфет.

Дома Маман снова трагическим шепотом. "Что за чушь, какой стакан! Там стеклянной посуды и не держат, это неврологичка... Все в пластмассе…" И не сегодня, а вчера, день назад… Не осколком стакана, а ножницами. Принесли письма, взял разрезать конверты, и только прочитал...  Острием прямо в вену… Теперь держат в секрете, не знают, как народу сообщить. Боятся демонстраций за "русского богатыря..." Значит, уже точно. Настоящий конец. Сочные губы победившего генсека, лаковый прищур с масляным огоньком в устремленных глазах. "Я так считаю: честному, открытому, прямому разговору, пусть несущему сомнения, - добро пожаловать!" Добро пожаловать в реанимацию.
- Все-таки мужественный поступок, надо отдать...
- Отдай, малыш, отдай. - За это можно все отдать, трех человек из автомата... Покойник не захотел умереть завшивленным замминистром…

Как всегда по Пушкину. Бунт партийного секретаря. Бессмысленный и бесталанный.
                ***
ЖАРКАЯ ПУХЛАЯ ЖЕНЩИНА под пышным жарким одеялом нахально закинула на него жаркую ногу, как гирю. Как из жаркого мрака - почему, откуда? Жаркий разинутый рот, как вулкан с перегаром. С переливами мокрого храпа. Кто, откуда? Откуда? И где?.. Белкин все-таки? Прыщавое плечо, точь в точь, как остерегала Маман... Сбитая  в ком рыжая пакля на голове... Номер вроде гостиничный.
Проснувшись в первый раз в одной постели с девахой, притом незнакомой, не можешь и вспомнить, как ложился и где находишься. Тут пора крепко задуматься. Но то, чем думают, превратилось в кусок адской боли. Тоже, между прочим, не впервые, что должно напугать еще больше. Машинально проверил белые египетские трусы, на месте ли… Не может же быть, чтобы и стягивал с себя, и натягивал снова. В памяти ничего подобного.

Телефонный звонок - как игла в мозжечок.
- Здравствуйте, Аркадий Адольфович.
Все всплыло мгновенно и тут же. От одной интонации голоса. Изобретатель Дьяченко, город Дреминск-Лебедянск, гостиница "Стрелец", одноместный номер на шестом этаже. И все-все остальное. Как никто в этот раз не встречал. Ни шофер с черной "Волгой", ни боевые помощники. Один на толкучем перроне, в толпе пассажиров, в свежей мартовской слякоти. Некому подхватить дорожную сумку, некому отвезти до гостиницы и оформить там все, не допуская гостя к анкетной возне. Сам, парень, сам. Но куда? В знакомом партийном особнячке его не узнал даже милиционер у порога. "Здесь никому не заказывают. Здесь вообще не гостиница. Прошу освободить и покинуть..." Да как же, я же, тут же, вот же и знакомая администраторша, и приветливая буфетчица! "Гражданин, не вынуждайте, гостиница совсем в другом месте!"

Неужели вот так, стоит тебе сменить статус? И все улыбчивые и почтительные лица стерлись, знать не знаем. Везде так или только в этом городе? Испорченный какой-то город. И такая слякоть. Унизительно идти пешком в гостиницу, унизительно стоять перед наглым швейцаром, одетым в стрелецкий кафтан эпохи Ивана. И тут, если тебя не привезли в черной "Волге", если за тобой не несут твою сумку, места тебе не заказывали. Тупая рожа с оловянными глазами. "Только для интуристов, городская гостиница на Парковой улице, десять". И парочка в сереньких куртках со спортивными шапочками тут как тут, настраивают ухо. Знали бы, каких он видел в настоящих отелях. "Космос", "Россия", "Националь"… Туда таких, как вы, и близко не подпустят, занюханных. А он проходил, видели бы куда. Переговоры, коктейли, презентации. Не такие шавки стоят. Городская - это совсем ужас. Как баня с общей стороны. Но и там "не заказывали".

Баня! Леха... Или сразу на завод? Далеко вокруг озера, непонятно на чем... Как же ездят рабочие, у которых нет директорских "Волг"? Леха, может быть, знает.
Леха еще как знал. Леха просто на крыльях взлетел. "Ну! - ликовал он. - Похоже?!"

Ну и ну. И близко не похоже. На черную вонючую пещеру с перебитыми плитами и выжженным полом. Сказка венского леса. Зеркальный холл, мягкая кожаная раздевалка, дубовые кресла салона. Новая смальтовая мозаика во всю банную стену: русалки, жар-птицы, аленушки, водопады, озера. Белая-белая смоляная парилка.

Это, правда, потом, после смены. Сначала, в знакомой кладовке, сонно-оживающий взор папы Карлы. "Самый дорогой посетитель! Милости просим, с приездом!" Гостиница? Какая-такая? Не встретили? Не заказали? Такого человека! Нет, не все в этом городе окаменели и оледенели. Моргнуть не успел, чьи-то "Жигули" поднесли его снова к "Стрельцу", но уже в сопровождении честного Лехи. Леха был необычен - он оброс бородой. "Мы теперь под русских мужичков косим, и фартук с петушками, они в натуре балдеют..." Мимо стрельца, который в этот раз не моргнул, мимо пары спортивных шапочек, которые не шевельнулись, мимо стойки без всякого оформления. Лифт, кнопка, мягкий палас в коридоре для бесшумных шагов. Ключ в двери номера, да какого! Двухкомнатный люкс с креслами и диванами, бронзовые ручки, камин, бра и торшеры, ванна, похожая на небольшой бассейнчик.
- Это же рублей пять... в сутки, - мелькнул в голове прейскурант.
- Какие пять, что вы! Валерий Палыч только за счет фирмы! Вы у него лучший гость! Основа успеха!
- Как это? - изумился Бамбино. - Какого?
- С монахом! С монаха повалила пруха, в Москве такого не увидите. Вот придете! Мы вам еще должны! Располагайтесь, отдохните, а мне паспорток для прописки...
Чувство сиротства прошло, жизнь засверкала прекрасными красками. Особенно вид из окна: крыши террасками к озеру, заснеженный лесной простор в далеке-далеке... Сила! Уверенным голосом - приглашение изобретателю. Да, я уже в городе. Отель "Стрелец". Сегодня начну с завода. Тут-то и договорились на завтра, то есть, на сегодня, на утро, позвонить и прийти... "Я там никогда не был... Могут ведь не пустить". Но координатор уже чувствовал себя всесильным. Как это - не пустить!

Но сейчас он мечтал, чтобы изобретателя не пустили. И вообще никого! Он уже точно вспомнил, откуда эта спящая красавица. Сильно спящая, даже с телефонными звонами. Только рот шире да одеяло с колена. Неужели... без всяких трусов? И он мог все потрогать? Или не только потрогать? Или? Тронул себя за секретное место, самый конец. Следы-то после этого бывают? Или ждать двадцать дней? А потом признаваться Маман? Он бы с ней никогда, самая вульгарная из всех, кто там веселился, сразу бросилась в глаза. Еще подумал: только не эта! Дурно накрашенный рот, наглые пустые глаза, рыхлые плечи и ноги, визгливый надсаженный голос. Пересидела на коленях у всех, как ее только терпят.

- Да что вы, на завод! Какой в воскресенье завод! Устроились без них, а завтра понедельник! Доставим в лучшем виде, вик-энд! Короткий день, значит, сегодня. "Русский пар" сам идет в угар! Отдохните, поспите с устатку часок, и я вас отделаю и за себя, и за товарища старшего лейтенанта...
Почему-то вертелись два слова с того самого мига, как дядя Валера, обмотанный простынью, провозгласил: "Помощник нашего успеха! Все до дна за здоровье!" Никогда еще не было такого почета. И монах Андриян, порумяневший, распаренный, из-за девахиного плеча, как старому другу. Миг-миг. Два слова: "сыр в масле". Завертелись и завертелись. "Алеша, окажи высшее уважение!" И пара березовых веников пустилась по нему в пляс, в очередь с массажными рукавицами.

- С вас все началось, Палыч просто балдеет! Девки в сарафанах прозрачных, как в абажурах, тоже монах придумал, просто клад оказался, в натуре. Под прозрачкой трусики разноцветные, у одной красненькие, у другой синенькие, у третьей беленькие, и чай под "Калинку" разносят, а потом "Скатерть белая"... Стены это он разделал, и сувениры клепает, свистки под зайчиков и петушков, медвежат всяких, интура заливается, аж падает, уже про рашен бань во Франции слыхали, сюда рвутся, в Германии ихней сраной, во!
Сквозь горячее блаженство само собой вывернулось:
- А таксисты? Опять не сожгут?
- Таксисты! - Леха победно и презрительно отмахнулся веником. - Таксисты не танкисты, тарана не держат. - И к самому уху, разминая трапециевидную мышцу. - Только полный молчок, а то мне... язык вырвут и бороду в глотку впихнут.
Под страшным секретом массажируемому было доверено, как Бензовоз после закрытия выкатился из ресторана, как всегда, в подчиненное такси, и не успел даже заметить, что мордоворот не тот, только свернули в ближайшую темноту, ему сзади так дружески клизму к шее: "Дядя, не верти головой, а то совсем открутится!" Он обосрался и зазаикался, весь так и потек. "С тобой честные афганцы грят, если не хочешь, чтобы гараж с "Волжанкой" на куски разлетелся, гони завтра утром десять кусков в возмещение своего бандитизма, мы тебе не милиция и не ОБХСС, мы тебе не прокуратура продажная, мы войну по-афгански начнем, мокрого места не останется".
- И принес?
- Как миленький. Только намекнули, что ребята из саперного батальона... Теперь мы знаем, как действовать. Мы вам не кучерявая мафия...

Потом за честных смелых некучерявых парней много пили. С честью выдержавших и доказавших. Потом встали на третий тост, и Леха-афганец рыдал. С нескольких девушек совсем упали простыни, когда он закричал: "Встать, суки!" Но дядька Палыч его обнял и успокоил. Монах-художник улыбался и подмигивал. А эта, самая прыщавая, висела на нем. "Товарищ старший лейтенант чуть не умер, чуть не... От болевого шока! Вкалывают димедрол, и не берет! Во всех ампулах проверили, оказалась вода! Во всей партии с окружного склада НЗ. Шприцами, суки, высосали дурь из ампул и воду вкатили! Он корчится, а обезбол не берет! Когда узнали, ну, думаю, гад буду, вернусь, из-под земли достану, глотки вонючие повырываю!" И всхлипывал, что он здесь парит валютную интуру, а товарищ старший лейтенант там в Москве обгорелый... И те наркоты в тылу ходят довольные, а там на боевых парням воду из санпакета вкалывают! И координатор из Москвы тоже гладил его по голове и успокаивал. "Скажите ему там, что Леха помнит! Леха сдохнет, как собака, а не забудет! За товарища старлея, давайте по полной! Пусть знает!" Что за товарища старлея по полной он уже вспомнил. Что за великое русское искусство и сохранение великих старинных традиций - тоже. И с братом Андрианом, и с дядькой Палычем, и все к нему были добры. Все подходили, все обнимали, все подливали и даже подползали. Никогда еще не приходилось быть столь общим любимцем, даже в дни званых рождений.

Но только до выноса тела. Так же, как с рыбалки, возвращение в номер покрылось непроницаемой тьмой. Вернув памяти кое-какие обрывки, брезгливо толкнул спящую, выбрав место, укрытое простыней. Та открыла заляпанные глаза и широко, некультурно зевнула. Как с ней теперь, на "ты" или на "вы"? И что она потребует?
Ничего не потребовала. "Че, уже пора?" И не спросишь, кто ее сюда пустил, если вдруг сам затаскивал... Сам? Но должно быть хоть что-то, хоть какая-то зацепка... "А ты такой шустрый, прям, просто не отпускал..." Ни малейшего проблеска. "Ко мне сейчас придут... По работе..." - "Выметаться, значит? Сама знаю... Умыться только можно? Или так, неумытой?" Не менее развязно запросила, нет ли глоточка шампанского. Или хоть пива. Скорее, скорее, стал совать ее туфли и юбку. Чтобы к приходу ни следа. Этот придирчивый хромоногий Дьяченко...
Стук грянул так сразу, только юркнула в ванную, никаких полчаса. Слишком быстро для хромоногого, летать он, что ли, научился? Быстро-быстро все следы туда же, сиди, не шевелись, на себя рубашку, штаны, кровать, черт, задернуть гардину. Как-нибудь быстро выпроводить, договориться о деловой встрече. Стук повторился настойчивей, дверь нетерпеливо дернулась, чисто провинциальная нескромность! Отчитать его, что же такое, едешь из Москвы с серьезным заданием, каждая минута расписана... Стараешься для них, а они...

В дверь стучал стучал совсем не изобретатель. В номер по-хозяйски шагнули дымчато-зеркальные очки в крупной квадратной оправе, мощная руководящая челюсть, гладкозачесанная над широким лбом аппаратная стрижка.

- Вы, кажется, прибыли на завод? - властно, как нашкодившего подчиненного. - Мы вас ждем, рабочий день начался, а ни слуха, ни духа. Гостиницу вам заказали, а вы сами устроились... Сейчас за броню, между прочим, солидно берут, хозрасчет развивается, а кто возместит?
- Я собрался... - чирикнул Бамбино. И в боку закололо от знакомого стиля. "Командированный вами для решения важной технической проблемы... Проявляя безответственность и некомпетентность... Растрачивая рабочее время на неподобающее специалисту внешнеэкономической организации поведение..." - Но вчера выходной... Я как раз собираюсь...
- На комбинате установлено круглосуточное дежурство в приемной генерального директора... Но у меня к вам нет претензий, просто естественное беспокойство. Незнакомый город, сомнительные личности вокруг интуристов... Риск для одинокого приезжего. Но вы, я вижу, вполне самостоятельный молодой человек, это вполне похвально!

Мелькнули в одобрительной улыбке два ряда мощных ровных зубов. Челюсть! Так что простите законное беспокойство. И должен пригласить на опытно-промышленные испытания... Суперсмеситель "Буран"...

Как же "Буран", мелькнуло у Бамбино, когда "Вихрь"? Аппарат вихревого смешения...
- Вы же сказали... Ведь Дьяченко уволен?
- При чем тут Дьяченко? Дьяченко не имеет отношения.
- Но как автор...
- Аппарат вихревого смешения является служебным изобретением и принадлежит предприятию. Кроме того...
Что-то брякнуло в ванной, Бамбино обмер, Перемот, развалившийся в кресле, выдвинул ухо.
- Что там у вас?
- Ничего... - никогда бы не думал, что что-то скрывать так противно. В шпионских фильмах кажется так интересно... Ничего кроме сердца, стучащего в горло.
- Может, девушку прячете? Молодая жизнь, молодая жизнь... Вы сегодня радио слушали?
Ушел бы скорее, черт его дери, а он про радионяню... Конечно не слушал, кто же после такого еще слушает радио. А что там, не войну же объявили? Пока что не войну, но кое-что.
- Второй день статью повторяют. Из "Советской России". Сперва по московской программе, потом по областной. Значит, придают важное значение.
- Горбачева? - почему-то вырвалось у Бамбино.
- Ну, вы, москвичи, никого, кроме Горбачева не признаете. А достойные люди есть в разных местах. Вот простая преподавательница из Ленинграда, а глубоко разобралась... Сигнал, можно сказать, хватит партии отступать. Постановление Политбюро наверняка будет. Разобраться со всеми этими поднявшими голову... Троцкистами, мартовцами, бухаринцами... "Не могу поступаться принципами" - целая полоса. Наконец-то. Уже все оплевали, что только можно, кулаков и нэпманов на пьедестал поднимают, а настоящего революционера Сталина в чудовище превратили... Правильно она пишет, его сам Черчилль уважал, а мы с дерьмом, понимаешь, смешали... В каждой газетенке какие-то адамовичи, смидовичи, рабиновичи поносят решения партии...

Значит, Булкин не ошибся. Странно, что ему самому это не пришло в голову. Если так пойдет дальше, то и до Дедушки доберутся, до его стажа в партийном контроле. Может, и правда пора? Трудно даже сказать, как к этому отнестись... Но скорее всего, как к чему-то привычному. Снимут каких-то редакторов... Назначат новых... Первыми слетят Коротич и Егор Яковлев за "Огонек" и "Московские новости"... Только бы не выскочила эта дура из ванной, теперь телега в партком очень кстати. Наверняка объявят повышение дисциплины и идеологической бдительности... Как сразу при Андропове… Только бы пронесло.
Новый стук в дверь, и не успел он пикнуть, является хромой Дьяченко. Что было делать - не пустить? Заходите, конечно... Три шага внутрь, и изобретатель застывает, как вкопанный. Старая картина "Не ждали" - что на ней, и не вспомнить, но название сразу всплыло.

- Вот вы, значит, с кем! Ну, так мне здесь не место!  - Горькая ниточка стиснутых губ.
- Нет, это я вас оставляю. – отточенная пилорама во рту.  - Жду товарища координатора на комбинат... Впрочем, могу подвезти, если угодно. Вы же к нам командированы?
Да, да, конечно, лучше сейчас, сразу, бегом и немедленно, покуда в ванной не грохнуло еще какое-нибудь зеркало и сердце не выскочило из горла.
- Я так понимаю, что товарищ координатор командирован по поводу комплексных испытаний аппарата "Вихрь", - сухо заметил Дьяченко. -  И я готов сопроводить его на стенд авторемонтного завода...
- Вы прекрасно знаете, что ваши испытания самозванны и незаконны, - сверкнула зубная пила. -  Он командирован на комбинат для испытаний аппарата «Буран». И я бы от всей души не советовал Аркадию Адольфовичу становиться соучастником преступления.
- Вы прекрасно знаете, что преступление совершаете сами, - не задержался маленький дерзун. - И у вас больше возможностей подкупить товарища координатора...
- Я бы попросил без оскорблений в вашем духе! - выдала пила угрожающий блеск, - Это в свою очередь подлежит ответственности!
Два смертельных врага лицом к лицу вместо двух бывших ласковых сообщников. Два преступных уголовных аппарата на месте одного бесценного и необходимейшего стране. Для бедной одной головы, хоть и столично-координаторской, это уже чересчур. Настолько чересчур, что лучше бы лехины афганские саперы разнесли ее на куски   сию же секунду. Только бы выбраться сейчас отсюда, любой ценой, даже самой ужасной. Он понял тех, кто выпрыгивал из окон при пожаре гостиницы «Россия».

Конец этой командировки протекал, как лихорадка. То ровная непробиваемая челюсть, скрежещущая о принципах партийности и о вредительском агрегате, о фальсифицированном внедрении и взрывоопасности мелкого рассыпчатого рабочего тела. "Вы должны прекрасно понимать, что это бомба, начиненная множеством игольчатых осколков... Что такое такой взрыв в промышленном цехе или на химическом производстве, вы представляете?" Диверсия, конечно. И органам еще предстоит выяснить, почему так настойчиво ее пытаются внедрить на множестве разнопрофильных предприятий. И Чернобыльская авария произошла не случайно, вы это знаете? По последним данным найдены следы намеренного отключения системы блокировки... Учитывая ценность назначения агрегата, нами предложено решительное усовершенствование... Повышенная надежность, экономия энергии и материала, а главное полная безопасность. И знаменитый партийный Дедушка А.С. Влазь будет искренне рад узнать, что его внук принял непосредственное участие...
То уволенный хромой изобретатель, несгибаемый, как его раненная нога. "Нет, я в гостинице не хочу. Там все прослушивается. Лучше на улице, в сквере. Может быть, вы ребенок и не понимаете, так я вам объясню. Захотел влезть в соавторы, поняли? Как только запахло совместным предприятием и выходом в Европу. Готов был открыть цех специальный, меня сделать начальником комплекса... При Брежневе или Черненко я бы согласился. Тогда ни одно изобретение мимо них не проскакивало. Как закон. А теперь звон стоит: сколько их можно терпеть! При Сталине терпели, при Брежневе терпели, теперь все пишут: хватит! Вот я и хватанул. Никакого соавтора. Он и уговаривал, и премии обещал, мертвой хваткой вцепился. А когда понял - под сокращение. Я же по возрасту пенсионер. Пропуск в тот же день отобрали, ни одной бумажки или чертежика забрать не дали. Но у меня на авторемонтном заводе одна старенькая машина стоит, я к ней подобрал группу.
Моя последняя надежда, потому что все заводские модели он уже уничтожил. Челюсть работает, как жернова. Чтобы влезть в соавторы придумал идиотское усовершенствование. Заменить феррочастицы проволочной сеткой, канителью, якобы для уменьшения расхода рабочего тела. Ну бред же собачий, вся сила вихрения падает, остается труба, засоренная проволочной мочалкой... Теперь будет испытывать, подтасует результаты, протолкнет на экспортный заказ... Получит с вашей помощью разрешение на совместное предприятие. Скотина. Но мы проведем параллельные испытания с независимыми экспертами... Я сообщил в "Правду", там будут следить. Сейчас по цехам громкую читку устроил, статью прорабатывают. Про сохранение сталинских принципов. А сам знаете, за что с горкома слетел? Догадайтесь. Думаете, сам перешел из партийного аппарата на науку? Такого у нас не бывает. Весь город знает, а вы думаете... В валютный ларек подкидывали неучтенных матрешек. Якобы из Палеха или откуда-то... Валюту прикарманивали. Кто-то спас от суда, многих он тут на природе прикармливал. То охота, то рыбалка, шум ракиты над рекой… Не слыхали про наши спецпансионаты?"

  Конечно, не слыхал. Откуда ему слыхать. Знать не знает. Спецпансионаты какие-то, рыбалки, охоты... Приезжает сюда строго по делу. Эти развлечения его не интересуют. Кого и за что сняли, какие-то валютные ларьки. Его дело взять справку по результатам испытаний. Очень скромная задача. И зачем ему вся эта информация? Совершенно незачем. Он же не суд, не прокуратура. Скромный эксперт и координатор, и вообще лучше поскорее из этого гостеприимного города... Слава богу, дурочка из ванной сумела испариться незаметно, когда он вывел гостей. Вернулся с завода и никого, душа просто птицей взлетела. Такая облегченная свобода, и ничего не страшно! Как мало человеку надо, чтобы легко дышать. Два дня страшного напряжения, но никто ни словом, ни звуком... Еще два ужина, в ресторане и в сауне, очень осторожный бокал шампанского... Ни одним взглядом, ни Леха, ни папа Карла, ни другие парщики и массажисты. И сама почему-то исчезла. А вдруг «из тех», венерических? Она же должна указать на контакты... И мгновенно до министерства, до парткома, райкома... Маман! Сколько ужасов может мелькнуть в голове за секунду. Неужели все-таки было? Два дня тщательного осмотра самого себя в ванной, в упор и в зеркало, до мельчайшего прыщика. Гладкое белое ровное тело, слегка покрытое мягким жирком. Ничего, тишина. Только разговоры о народных традициях, красоте и пользе истинного искусства, берущего истоки в корнях. Зачем нам эти роки, моки, броки, абстракции ихние, если они сами за наших матрешек едут платить. Не спросишь же просто так, а что это за матрешка влезла в постель. Нет матрешки, и как не было. Может, просто приснилась? И лучше просто не вспоминать?

- А это вам... В знак дружбы, от всей души... Вам и товарищу старшему лейтенанту.
В последнюю минуту сумку внесли прямо в вагон. Роскошную импортную спортивную сумку, Леха извлек из багажника. "Ну, в общем, мелочи, там то да се... Как вам у нас, в этот раз, понравилось? Фирма веников не вяжет? В общем, там особо фирменное издельице... При посторонних не потрошить... Два вам, два товарищу старшему... Если понравится... То есть, вдруг что... можем подкинуть еще. Для кого там... Может, иностранцам понравится... Палыч передал, ну, шурупите?"
Какое наслаждение шурупить под стучанье колес. Шурупить, шурупить, шурупить... Нельзя при соседях открыть - так в темноте хоть пощупать, что там. Так, бутылка... другая... Коньяк, наверное... Твердый угол в полиэтилене... Картинки, что ли?..

                ***

МРАЧНАЯ ТАЙНА навестила семью откуда не ждали. А именно откуда всегда ожидались приятные вещи. Награды, почет, назначения, льготы, высокие должности, бурные, продолжительные аплодисменты. Особенно чемоданы партийных подарков. Раньше туго набитый портфель, теперь черный кейс-дипломат, ослепляющий блеском застежек. Любил малыш Бамбино сортировать авторучки с золотыми перьями, эксклюзивные блокноты, сувенирные значки, календари, уставчики КПСС, справочники коммуниста, альбомы Кукрыниксов и Бидструпа, коллекции ленинских марок, бронзовых Ленинов-Марксов, мраморные письменные подставки, пресс-папье, памятные медали и барельефы. Вещи более ценные - часы, приемники, магнитофоны с золотистой гравировкой в честь съездов, пленумов, торжественных собраний, активов выдавались взрослым членам семьи, после демонстрации друзьям оседали на даче, пылились на стеллажах среди книг. Символы исторической Причастности. С большой буквы.

И за все это - только одно право, как говаривал Дедушка. Право быть везде первым грхмпткгрр.

В этот раз он сначала особенно помолодел. Ветры партийной молодости, отзвук рубленой поступи ВКП/б/. "ХIХ Всесоюзная партконференция". Блеск по коже, мороз в глазах. То есть, тьфу... Первые свободные демократические выборы. Обещают выступления без шпаргалок ЦК. У кого на душе накипело. Очереди за "Огоньком" и "МН" все длиннее, генерал Волкогонов, уже написавший "Гений и злодейство" про своего генералиссимуса, срочно подчищает гений, оставляя одно злодейство. Буря вокруг выдвижения. Кого-то из самых смелых не выбрали. Попов, говорят, не попал. Смешно сказать. Гавриил Харитонович, московский грек, профессор-экономист, враг партийной бюрократии номер один. После, естественно, Ленина, которым он по ней лупит. "В речи о задачах комсомола В.И. Ленин наглядно показал..." "Практика социалистического строительства доказала правоту В.И. Ленина..." "Идея непосредственной власти трудящихся занимает центральное место у Ленина в концепции преодоления бюрократизма..." Бюрократы прямо озверели от такого поповско-ленинского напора.

- Видишь, - сказал Бамбино Белкину даже несколько самодовольно. - Разве раньше прессе позволяли поднять такой шум? И смотри, Горбачев утвердил! Несмотря на райкомы... И Попов прошел, и Афанасьев, который  вообще пишет, что мы социализма никакого не построили... А ты говоришь: Горбачев!
Белкинский пессимизм уверенно проигрывал. Даже знаменитое письмо Нины Андреевой, чуть не погубившее перестройку, оказалось ложной тревогой. А сколько людей наложило в штаны. После ответной статьи в самой "Правде" Белкин должен был сдаться. Обелить черное прошлое никому не удастся. С этим покончено раз и навсегда.
- Знаешь, чем дедушка занят? - ему казалось, что значительнее этого ничего быть не может. - Готовит окончательную партийную реабилитацию Бухарина... И других. Дедушка считает, что вопрос будет решен окончательно.
Почему-то казалось очень важным расположить Белкина к происходящим событиям. Может, после того, как он корчился в шоке без димедрола, замененного водой. А может, поднять весомость и значимость в них незаменимого Дедушки.
- Кому, маленький, твой Бухарик на х-й нужен, - совсем крутой поворот.
- Ты же сам говорил! Помнишь? - эти белкинские повороты. - Что это индикатор, что пока всех не восстановят, партия фикция... Сам с дедушкой спорил! И вот теперь восстанавливают!
- Жопа твой Бухарин первостатейная... - Вообще непонятно, когда все журналы полны Лариной и ее разбитой любовью, с сохраненным в памяти через решетки и нары бухаринским письмом к потомкам… И вот они, потомки, плюются песком. – Старая ленинская гвардия, стойкие революционеры… Когда им нужен этот живодер, чтобы сгрызть Троцкого, они его нанимают. Выращивают, откармливают, гладят. Ну и молодец он, одного загрыз - за других взялся. И что? С одних и тех же нар потомкам – «чудовищный клубок преступлений», вождю-кровососу – «Я никогда ничего по имел против партии и товарища Сталина»... Да распрямился бы, б-дь, напоследок, врезал бы, все равно погибать: сука он, пристукните кто-нибудь наконец поскорее! Нет, "дорогой товарищ Сталин", любимый, б-дь, вождь. Их расстреливают, а они "да здравствует". Слизняки. Правильно он им тонкие шеи сворачивал.
- Ну, уж это кощунство. Тухачевский, тонкий, образованный человек, дворянин, скрипки делал, преданно служил революции,.. И такая черная неблагодарность. Неужели тебе по-человечески не жаль?
- Молодой был - жалко было. Глупому. А теперь ну их всех на... Скрипача твоего в любом варианте шлепнуть положено. Злоумышлял против вождя, подбивал военную хунту - достоин. А не подбивал - тем более. Служить такому уроду верой и правдой, это достойно в лоб пули. А что мужиков подавлял карательным террором и расстрелами заложников, то чтоб даже помучился.
- Ты так легко изменяешь позицию… Я вообще не понимаю, как можно... Вчера думать одно, сегодня совсем другое...
- Не только вчера и сегодня, маленький, но и утром и вечером. Неизменным бывает только кретин. И не я один, маленький, не я один. Вот твой дедушка тоже большой хохмач. Усирается о бессмертных заслугах товарища Сталина и тут же подписывает фирман о невинных жертвах этого ящера… Это что? Разве не шизофрения?
- Но ведь получается, что дедушка как раз не кретин…
- Кретинизм и шизофрения немножко разные диагнозы, спроси у Маман. Хотя… Хотя вот новая мысля. Утром можно быть шизофреником, а вечером кретином, а? Это по себе знаю, так что мы с твоим дедушкой, можно сказать, родственники по диагнозу… А вообще эти компрессы мертвому куриным яйцам на смех. Весь мир уссывается. Что такое реабилитация Кромвеля, реабилитация Цезаря, реабилитация Наполеона? «Считать Людовика XVI и его Антуанетту обезглавленными необоснованно и реабилитировать посмертно, восстановив в званиях королевы и короля"... И будь доволен, бард, цепями…
 
Неужели же Дедушка делает все курам на смех? И партии на это давно начхать? Но ведь вся пресса кишит ужасами о репрессированных, о расстрелах и лагерях… Бабель, Мандельштам, Мейерхольд, Кольцов, Блюхер, отец и мать Окуджавы, отец и мать Аксенова, вождь комсомола Косарев, многие тысячи и тысячи. Нет, Дедушка хоть и запоздал лет на тридцать, но ведь и Яковлев Александр Николаевич тоже… Странно, Дедшка Яковлева ненавидит как антисталиниста, а работает в его Комиссии по его указаниям… Тоже шизофрения?

В голове внука спутанный клубок. Но главное, Дедушку наоборот, выбрали сразу. Без всяких пререканий! Правда, кто и где - неизвестно, но это и не важно. Важно, что в одном списке с Михаилом Сергеевичем. "Конференция - это возрождение партии", - шептал он со слезами на глазах. Свято веря, что его ГПК – Главная Партийная Комиссия – сейчас самое важное в партии.
 
Сотни апелляций исключенных за честную критику и взывающих к дедушкиной справедливости, честно сказать, усыпляли. Но Дедушка, борясь с этим лучшим снотворным, долгими вечерами правил красным и синим фломастером заключения членов. Только не надо мешать партии и лезть со всякими разнузданными и развязными разоблачениями. Как будто партия сама не может разобраться. Суетятся, льют крокодиловы слезы, очерняют великую историческую эпоху, обобщают отдельные отрицательные факты... С каждым днем бешенство Дедушки нарастало, а очереди за "Огоньком" и "Московскими новостями" полнились новыми кандидатами в опустевшие лагеря. Сам он эти зачумленные издания не читал, но много слышал, приезжая в Комиссию. И просматривая там секретные аналитические справки для высших руководителей, вызывающие самое искреннее возмущение. "Спекулируя на отдельных примерах деформации социалистической законности, ряд авторов в очередной раз пытается очернить героическое прошлое советского народа и руководящую роль партии..." Пора, пора задать Михаилу Сергеевичу решающий вопрос: с кем он, сколько можно терпеть? Партия и без этих крикливых советчиков знает, как поступить. Сама стреляла - сама и оправдает. И правильно, если сказать откровенно, разоблачали этих зощенок и ахматовых, по которым теперь льют сопливые слезы. Советскому народу, воспитанному партией в духе героического созидания, несвойственны пессимизм, упадничество, низменные животные побуждения... Что, уже ее мужа, белогвардейца Гумилева оправдывают? Вот этого мы уже никогда не допустим, как и оправдания этих отщепенцев-эмигрантов!

Разве что высказывался Дедушка все более в узком кругу, теперь уже только семейном, и гораздо короче, удлиняя только прочищение взбухнувшей носоглотки: ГРХМПКБРМКРТ...

После всех расстрелянных реабилитацию запросил и живой. Да какой! "Реабилитация через 50 лет стала привычной и хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни". Впечатление заговорившего покойника. Дедушка просто заклокотал. "Интервью, мерзавец, раздает вражеским голосам, а к партии с поклоном пришел! Перестройку оплевывает, руководящее органы подрывает, и милостыню просит! Шиш ему, один приговор: исключение!"

Воскресший покойник - Борис Николаевич Ельцин. Ни таблетки, ни осколок стакана, ни книжные ножницы не взяли. Но, как ни странно, с Дедушкой чуть не впервой солидарно выступил Белкин.
- Б-дь, живой труп... Сколько перед ними ползать можно...

Бамбино позволил себе не согласиться с обоими. "По-моему, это очень демократично..." Только подумать, что пять лет назад человека после интервью голосам выпустили на трибуну пленума или съезда... Да еще не с голым покаянием, а с критикой. О таком никто и не мечтал. А сейчас само собой разумеется, и еще мало. Ожидали, что ЦК обрушится на журналы за "Чевенгур", за "Доктора Живаго", за "Жизнь и судьбу"... Галича открыто напечатали, Бродского этого Нобелевского... Разве этого мало? По секрету - Дедушка, конечно, недоволен, считает, что многие распустились, но Горбачев от демократии не отрекается. На конференции спорят друг с другом, даже с секретарями ЦК! В открытую не соглашаются с самим Генсеком! Кто бы при Брежневе... Нет, Бамбино всей душой на стороне перемен. Даже если приходится (тайно) не соглашаться с Дедушкой.
- Идите вы, милые, на х.. со своими... - Белкин отплевывает свою песчинку и с тусклой неохотой захлопывает атласный проспект "Бритиш лейланд". - Ты вот скажи, маленький, зачем этим жопам четыре телекамеры в рабочем органе для установки лобового стекла? Ну лобовое стекло, ну сунул его, заклеил резиной и погнал! Все равно камнем врежут и вдребезги... Нет, им манипулятор подавай... С четырьмя телекамерами. Ну не извращенцы ли? Ё-ная скука...
Хороша скука. Тут такое творится!

Да ничего, маленький, не творится. Из всего этого овна только и вылезло, что снова совместят генсека и председателя президиума... Экое открытие, всеохватная радость. То разъединяют, то соединяют, больше никакой фантазии. Будто Леня этого с Подгорным не делал. Откровения демократии. Да Ульянов с видом маршала Жукова потребовал дать Горбуну три срока. Вы нам нужны, Михаил Сергеевич, двух вам мало. "Я вам грубо по-солдатски, ваше величество, правду-матку в глаза. Вы - гений, ваше величество!"
- Я просто не понимаю, что тебе еще надо... Когда появилось столько возможностей...
- Помилуй бог, маленький, чтобы мне что-то было надо! Как сказал за меня пролетарский поэт. "И кроме свежевымытой чувихи, скажу по совести..." Учил в школе?

Ваши, б-дь, невменяемые резолюции, словесный понос, "конференция рассматривает гласность как развивающийся процесс и подчеркивает, что ее последовательное расширение является непременным условием выражения демократической сущности социалистического строя, его обращенности к человеку, приобщения личности ко всем делам общества, государства, коллектива, как действенную гарантию против деформаций социализма на основе всенародного контроля за деятельностью всех социальных институтов, органов власти и управления". Тьфу, полное недержание мочи и поноса... Всего делов-то: никто ни у кого не имеет права вырвать язык…
А вы, прям, рассиропились, как мартышки на солнышке. А это сплошь удавы и крокодилы… Никогда из пасти не отдадут ничего. Это подпольная партия, маленький, как пришла к власти подпольно, так и правит подпольно, только показывая дуракам морковку. Издали. Они напечатают романы   сорокалетней давности, они дадут лягнуть папу Сталина пожертвуют даже Иваном Грозным, так его, деспота, перетак, из-за него колбасы на всех не хватает, позволят выбрать в какую-нибудь х-ню трех или четырех блеющих смельчаков. Но они никогда не дадут поднять ногу на первого и последнего, никогда не разрешат напечатать "ГУЛАГ".
- Какого первого и последнего? - насчет "ГУЛАГа" Бамбино, кажется, понял, даже сам удивившись своей понятливости.
- Первый - Ленин, последний - Горбун. Два неприкасаемых идола.
- А если ГУЛАГ все же напечатают? Его и так давно поразмножали, какая разница?
- А такая, что если выйдет формально, все тут же и рухнет. Признают, что он затеял эти концлагеря, и никаких там «ленинских принципов» у них в заначке нет. Это, маленький, чтоб ты знал, называется «десакрализацией». Только тронь, и идол рассыпается. А если подумать, то отсиделся в Европе со всеми благами цивилизации, и надо же, подавай ему ломку этого всего с мировой ё-ной революцией… Свою-то ладно, Россию не жалко, а чужую приличную жизнь зачем портить? Чужой кайф ломать - что-то в этом, малыш, сугубо аморальное... Нет, и прикасаться нельзя, даже пыль вытирать…
- Так на кого же тогда надеяться? Бухарин у тебя не тот, Ленин не тот… Горбачев и подавно…
- Надеяться, маленький, можно только на свой несгибаемый…

******************************

ОТВЕТ ПОВИС недосказанным. Как и всякий митинг согласных и несогласных, плодный и бесплодный, на любом московском углу, он мгновенно перерос в драку. Правда, не пассажира с водителем внутри жигульского салона, а отчаянной женской сумочки с лобовым и боковыми стеклами. Сумочка колотила и истошно вопила: "Сволочь, мерзавец, скотина, смотри, что наделал!"

Будто только что здесь, возле остановки на Нижней Масловке, ребенка задавил. Или настигла старая любовница с двумя брошенными детьми. Стекла трещали, про Ленина мгновенно было забыто, Белкин ради спасения машины кинулся наружу, хотя всего разумней было газануть, так как трамвай ушел и путь освободился. Бамбино прирос к сиденью и лишь трусливо поглядывал, как девица перед  самым капотом тычет себе пальчиком в белое, соблазнительно обтянутое бедро. На белой брючке, на тонкой шелковой ткани, четко и точно сидела метко посаженная клякса. Единственная крохотная лужица на всем Сущевском валу и всей Нижней Масловке попала под колесо и стрельнула единственной каплей мазута. На чистой, сухой, вылизанной в честь Девятнадцатой Всесоюзной партийной конференции улице, вымытой ранним утром и просушенной к вечеру. При ясной и теплой погоде. Ничто не предвещало. Белкин опустился на колено и потер кляксу пальцем в перчатке. Клякса размазалась и въелась сильнее. "Я в Дом кино! - разносилось по Масловке.

 - Еще в перчатках! Культурного из себя строит! Плати за свое хамство, как я на премьере покажусь!" Особенно перчатки. Уже само пятно может и можно простить, а перчатки никак.
 
Возмущенный пронзительный голос, белые крашеные волосы, густо накрашенный искаженный криком большой рот. И вдруг смолкло. Как ножом отрезало. Бамбино и не глядя понял бы, что Белкин снял перчатку. Только его багровые костистые крючья могли дать такой тормоз. Вероятней всего, девица попыталась удрать. Теперь Белкин что-то ей говорил, но трамваи, колеса, моторы его полностью обеззвучили. Куда ему было до ее все покрывающего фальцета. Самое мучительное из происшествий, в которых приходилось Бамбине участвовать. Помятое крыло, согнутый бампер, густой мужской мат - привычные атрибуты дороги. Но женский визг - это пила по нервам. И главное - сама безысходность содеянного. С таким пятном на премьеру - это понимал даже он. Девица была крупная, рослая, вполне могла пристукнуть субтильного вредителя. Однако после некоторого затишья Белкин вернулся в кабину, а с ним и потерпевшая, втирая в брючинку слезами и слюнями еще более зловредное от этого белкинское пятно. "Это мой друг и соратник по партии малыш Бамбино, - зря он, конечно, не вышел сразу, здесь и до дому-то рукой подать. - Как ты отнесешься к небольшому крюку? Девушка обязана сменить гардероб..." Девушка ответила, что это они ей обязаны, а она тут ничего не обязана, но уже значительно слабее. Белкин, уже напяливший перчатки, из-за которых он никогда летом не ходил с засученными рукавами, закрутился в ближайших квартальцах возле Бутырского рынка, выскочил за букетиком роз и приткнулся наконец и тенистом хрущебном дворе. Тут девица затребовала в залог ключи от машины: "Смоетесь, а меня человек ждет с билетами на премьеру!" Белкин - пожалуйста, но только впридачу со мной. Куда ключи, туда и я. А то где их искать, если что... "Подождешь здесь, малыш?"

Ну почему? Почему он всегда соглашается? Он должен встать, небрежно хлопнуть дверцей и вразвалочку так удалиться по чудесной зеленой дорожке вдоль троллейбусной линии. Но он послушно кивнул, и вот уже час сторожит драндулетку. Вместо того, чтобы со всем народом слушать вечерний отчет с конференции... Кто еще на кого бочку катит? Может, вскрыли пакет Коротича? Столько интересного на свете. Плюнуть на все и уйти? В конце концов он мог бы встретить Нику после бассейна... Или у нее сегодня манеж? А может, она на той же премьере, куда спешит девица? Не очень-то она спешит. А вдруг там какая-то западня? И в какую квартиру? В какой дом? Все же хорошо, что жить придется не в таких хрущобах. Хоть в чем-то должно повезти. Почему-то казалось, что своя квартира и свадьба освободят от всего. И особенно... Въехали бы еще в мае, да какая-то электрика застряла. Из Еревана. В Ереване забастовка. Требуют отдать Карабах. Такой же дом рядом на полгода раньше - электрика импортная, финская. И уже не хватило. Партия объявила об экономии. «Это не экономия, а дискриминация! - закричала Маман. - Кричат о равенстве, о демократии, о борьбе с привилегиями!" Ну да, если в доме родственники министра или секретаря ЦК - электрика финская, а если зама, пусть хоть женщины, паршивая армянская! И никто с них за забастовку не спросит, никто убытка не вычтет, как принято в цивилизованном обществе, если уж распустились до забасто... Забастовки в Советском Союзе! А еще говорит, что никаких... Срыв такого объекта! Семьи только ЦК и Совмина! Любому лишь кнопку нажать, чтобы с этих забастовщиков и их покровителей голова послетала, со всех этих Арутюнянов армянских, развели там национализм махровый, на улицы выпустили! Дом стоит готовый, и ни войти, ни лифт включить, ни свет зажечь. Заколоченный дом под охраной милиции, еще какие-нибудь самозванцы влезут, им ни света не надо, ни канализации... Маман кипятилась все круче и даже как-то допустила мысль, что в Сумгаите... Что проучить за такое нахальство может и не мешает... Хоть это и не гуманно... Но нельзя так плевать на другие народы. И в то время, когда Горбачев хочет дать свободу... Только показывают, как ее недостойны... Бамбино слегка краснел от такой резкости, но надеялся, что Маман в общественных местах все же не выкладывает все подряд и не настолько сгущает... Особенно когда она вдруг стала срывать электропроводку...
- Во всем, маленький, можно надеяться только на свой несгибаемый йенг. - Белкин возник внезапно, на грани сумерек. Бамбино понял, что вздремнул и очень плодотворно провел вечер.
- Ты так долго? - протер он глаза. – Я ведь тебе не сторож…
- А-а... - зевнул Белкин. - Извини, пришлось утешать девушку... Сам видел, в каком была трансе.
- А как же премьера?! Она же спешила... Вы же...
- Любовь, маленький, всегда самая лучшая из премьер. Свободна, мир чарует. Лучше маленький секс, чем большая премьера. И единственное утешение при снятых штанишках... Я думал, ты давно отвалил...

От такой черной неблагодарности... Не предупредить, не отпустить… Сторожил тут, как дурак, как пес… И вообще. Аж ударило в голову. Только представить, как они там... А он здесь... Тут твердо решил, что все кончено. Не говоря больше ни слова, вырвался из драной грязной кабины и кинулся прочь. Мысленно твердя: никогда больше... Такого унижения не прощают.

- Ты куда, маленький? - крикнул вслед неверный товарищ. - Давай подброшу! - Тщетно и напрасно. – Хочешь, к маме, хочешь – к невесте!
Никогда, никогда! Никогда он не сядет в эту вшивую машину! Никогда не скажет ни одного слова этому... гондонщику. Почему-то выбранное после короткой заминки несвойственное ему показалось самым убойным. Окончательным. Никогда ни о чем не спросит и никогда не ответит ни на один вопрос. Стена молчания. Он тоже человек.
Все нити порваны, все цепи разорвались. Свобода. Но только до прихода домой. А там - переезд. Переполох и бедлам, мелькают какие-то вещи, срываются с полок и стен украшения. Маман с испуганным лицом открыла дверь и тут же приложила палец к губам: тс-с! Так бывает, когда в ответственных кабинетах показывают на всеслышащий телефон. Но в связи с чем? Первая мысль: Дедушка... заболел… или сняли? Переизбрали? Но зачем же стулья ломать? В семьдесят восемь могут и... Ничего особенного, почетный уход.

Маман втащила его в ванную и шумно запустила воду. "Адичек!" Пятнами пошедшие лицо и открытые плечи говорили о чем-то ужасном. Не умер ли? "Дедушка лежит с приступом... Эта проклятая конференция..." Проклятая? Крылья молодости? Неужели до чего-то добрались? Кого-то исключал в тридцать восьмом?

Сын и внук был достаточно политически зрел, чтобы сознавать риски. И достаточно наблюдателен, чтобы заметить... Как с видных мест дедушкиного кабинета и общей залы неназойливо исчезали памятные цветные фотографии, где Дедушка красовался рядом с Рашидовым на фоне цветов, фонтанов и мраморных ваз. Какие ТАМ происходили обеды и ужины, можно только догадываться... Рядом с Кунаевым на фоне ковров, рядом с Брежневым на фоне знамен или кремлевских залов. Не говоря уже о подтянутом и сухопаром Щелокове (актив контрольных и правоохранительных органов) и массивном откормленном генерале Чурбанове (там же). Сын и внук даже не замечал, кто их снимает, сам Дедушка, самый справедливый человек в партии, или Маман с отцом, следившие за соблюдением в доме хорошего тона. Кстати, в последнее время потускневшие черно-белые снимки с участием Шверника, Молотова, Микояна и даже самого Сталина (в очень большой массовке) стали этим хорошим тоном - взамен подмоченного того. Друзья и гости с должным благоговением всматривались в следы истинно великой эпохи и ее живого реликта - Дедушку.
Никто и никогда не подвергал его партийную справедливость. Правда, недавно подполковник охранных войск выследил зоркого, но потерявшего бдительность младшенького эксперта и схватил его за плечо мертвой хваткой. "Твой-то дедушка - делегат?" Бамбино пролепетал, что делегат. "А он знает, что этот еврейчик выехал на целых полгода? Как там мое письмо? Молчит?" Сказать было нечего, так как письмо уже слиплось мжду книжными корками. "Значит, он ничего не предпринял? Он сколько от жидо-масонов получил?" Таких выпадов еще не бывало. "Я лично напишу на конференцию! Я сам туда приду и выступлю! Если такие посты продаются, Горбачев должен знать!" Слегка бросило в пот, но он-то уж знал, какими мешками сбрасывают вопиющую почту в подвалы дедущкиного же контроля. И как невпротык стоит плечистая Девятка у каждой щели Дворца съездов. Но предчувствие все же кольнуло. И не зря, и не зря.

- Адичек, это очень серьезно! У тебя есть товарищ с машиной... Этот...
Вот те раз. Только заречёшься.
- Есть, но...
- Другого пути у нас нет. Ах, если бы была своя машина! Сколько раз я говорила! Но наша лапша сам знаешь, три служебные машины на семью, ноет, что хватит, успеем, пусть шофера возят... Пусть бы стояла и один раз пригодилась... На служебной нельзя, знакомых просить тоже... Это такое дело...
- Да какое?! - взмолился несведущий сын.
- Этот... Булкин...
- Белкин...
- Все равно! Лишь бы он... Он достаточно скромен?
- То есть?..
- Ну, это как врачебная тайна...
Белкин - и врачебная тайна. Это как раз для него. Коллекционер врачебных тайн. Да в чем же, черт побери... Ах, наконец. Ерунда какая-то: упаковать вещи... Укатать в ковер... В мешок... Сделать тюк... Это мы сегодня, же... И рано утром... Или поздно вечером. Когда никто не видит... На дачу... Сначала в сарай... Или в подвал... Или на чердак... Потом вы с папой... Где-нибудь яму... Подальше у речки... Закопать и забросать ветками... Всякими листьями... Все.
Голова загудела и пошла кругом. Какой-то ненормальный вечер. Особенно если сейчас позвонить Белкину и вызвать его с машиной на четыре утра. Он-то тюк отвезет. Но насчет скромности? А может, наоборот, спасти товарища… К товарищам он правда, особенный. Может, и тут? Где не надо не протечет… Но звонить, унижаться. Маман просто не представляет. Как и то, что застать ночью дома... И вообще, что за бред?
- Только ни о чем, ни о чем не спрашивай! Это пройдет, все пройдет, но не спрашивай...

Конечно, звонить сейчас по телефону и срочно звать - опрометчиво. Это не телефонный разговор. Хорошо, завтра на работе и тогда ночью...
Уф. Самое нежелательное - это немедленные действия. Только не они. Завтра что-нибудь...

На ковер сыпались, как из рога изобилия, самые ценные дедушкины реликвии. Бркмнстрхх  старинные восточные кинжалы с драгоценными камнями в рукоятках и дарственными надписями на серебряных ножнах. Старинное украшенное ружье - тонкая ручная работа, арабская орнаментальная вязь, кость, редкое дерево, много серебра и сердолика. Дворец бухарского эмира... Кубки, кувшины, керамические блюда с древней глазурью... Сабля, боже, и сабля, которую еще школьник Бамбино гордо носил на боку. Позолоченные тюбетейки, которые почему-то дарили на каждой среднеазиатской конференции и на каждом пленуме, как будто у Дедушки было сто голов. Халат, знаменитый халат, показываемый гостям в минуты наивысшего торжества, голубого шелка, расшитый золотой и серебряной нитью. Самаркандские, ферганские, бухарские подношения из литья, ковриков, блюд, цепочек, амулетов, браслетов и прочей привычной глазу мелочевки. Белые текинские тельпеки, тоже на несколько голов, отрезы ручной домотканной материи, шкурки каракульских ягнят, отставших от основного стада, давно употребленного на шубки и шапки...
Бамбино легко вычислил, что это многолетние подарки от подотчетных и проверяемых партийных организаций. Каждый приезд Дедушки - праздник. Куча безделушек, ящики с дынями и виноградом из багажника или даже из двух, заполненных в аэропорту Внуково, Шереметьево или Домодедово. Яблоки, орехи, хурма, бутылки коньяка или шампанского (не для маленького Адика, конечно). Очень многого уже никогда не вернуть. А то бы какие горы заполнили этот ковер. Самый большой из всех, в который свернулись солдатскими скатками несколько маленьких. Все, к чему привык глаз - часы: одни, другие, третьи... Настенные, наручные, настольные - золотые, деревянные, малахитовые, бронзовые, под старину и под модерн. Костяные фигурные шахматы с доской, инкрустированной перламутром... Что-то янтарное, что-то хрустальное, бережно укутанное в наволочку. И к полуночи воспаленное озирание стен: "Ой, а это? И вон еще то!" Безмашинный и виноватый папа Адольф уснул в кресле, из кабинета Дедушки не доносилось ни звука, даже могучего хрбтммбррр...

Ковровый тюк, закамуфлированный старой занавеской, притаился в гардеробной кладовке, под вешалкой с дубленками, пуховиками, плащами. Их-то почему оставили? Но вопросы не тут. Ни одного вопроса. Спать, глаза слипаются, утром справки писать. Решения конференции - в жизнь на внешнеторговом фронте. Страшная тайна так и остается тайной. Но ненадолго. Уже голова на подушке, мерный шум в голове, даже про ужин забыто, какая-то качка куда-то уносит... Как вдруг толчок в плечо и шепот на ухо: "Адичек!" Дернулся, вскочил, готовый снимать, увязывать, тащить.

- Адичек, маленький... Дедушка страшно переживает... Мы должны проявить... Этот мерзавец... Коротич со своим конвертом... Со своим чудовищным Гдляном... Четыре фамилии...
Дедушке позвонили... Анонимный звонок... Что там дедушкина фамилия... Один из четырех... Шантаж, разумеется, чья-то месть... Сводят личные счеты! Это враги перестройки, злопыхатели партии... Свести Дедушку в могилу...

Ну да, свести Дедушку, погубить Горбачева, извратить перестройку. Но даже если, чего, конечно, быть не может, даже если фамилия есть... В этом проклятом конверте... Это все равно ложь, клевета, гнусные измышления этого армянского садиста, помешанного на новых репрессиях. Новый Берия, ненавидящий честных коммунистов. Правда все равно выяснится, но сейчас время такое... Придут с обыском, нашумят, попадет в прессу... Газетам лишь бы помоями окатить, и чем человек порядочнее, тем грязнее! Какие это взятки, курам на смех, это мелкие презенты, на память, сувениры, а запишут в какой-нибудь протокол, и никогда не докажешь... Это наши вещи, и где они лежат - наше дело, дома или на даче... Мы еще увидим, как этого Гдляна посадят, он просто зарвался, ходит по редакциям, даже по концертным залам, распространяет какие-то сплетни про руководителей партии... Непонятно, почему Горбачев все это позволяет, просто пассивность какая-то непозволительная для Генерального секретаря... Может, его тоже шантажируют, может, не зря все эти слухи ... ценности из ставропольских курганов, раздаренные Гале Брежневой...

И потом: разве запрещена по нашему закону благодарность? Простая человеческая благодарность, которую имеет каждый воспитанный человек! Это понятно про что. Сколько роскошных букетов, сколько коробок импортных конфет и флакончиков французских духов... Уже добыча Маман. Было бы просто хамством обидеть подругу или подругу подруги... Знакомую или знакомую знакомой. Негласно и интимно, по прошептанной на ушко просьбе срочно подлеченной в подчиненной больнице... От сугубо женских последствий. Как видно, подругам дозволено. И подругам подруг. То, за что убили бы родного и единственного Адичку. Если бы на молодом теле после той неразгаданной ночи... До сих пор каждым утром и вечером перед зеркалом в ванной осматривает каждый квадратный сантиметр гладкой кожи. И вдруг на ровной матовой поверхности, на безволосом месте ниже пупа вздувается и набухает отвратительный красный волдырь с белой гнойной головкой.  Точь в точь сошедший с мамановских венерических атласов. Караулил всю жизнь, и все-таки подкараулил. Куда с ним? Все больницы в руках у Маман. Ни один бубон не проскочит. Тут же зарегистрируют и донесут куда надо. На него и нее. Но побочный эффект - зрение становится рентгеновским и видит насквозь. Те нарывы, которые еще не вышли на поверхность. На груди, руках, шее, подмышками. Сверху чисто, а на самом деле все в гнойных вулканах. Трогает тут и там - гнезда боли и омертвения. Надо немедленно. Но что? Есть спасение пли нет? Конечная стадия СПИДа? Это неизлечимо. Но за зеркалом ампула. Единственная в мире. Из Четвертого Главного. Надо только раздавить зеркало и залезть под него. Зеркало гнется, но не пробивается, царапает ногтями не то стекло, не то защитную какую-то пленку. Странные какие-то зеркала, это импортные, из Армении теперь не привозят. И ампула оказалась полиэтиленовой, как же сделать укол? Дурацкая какая-то ампула. Хотя бы выпить. Разорвать зубами и выпить. Зубы почему-то не вывалились, как должно быть при СПИДе. В рот льется вода. Это простая вода! АнтиСПИД кто-то высосал и налил туда воду! Это обман всего человечества, которое верит в это спрятанное лекарство. Сволочи наркоманы, нашли и за зеркалом. Такие везде найдут. Как же они прошли в дом? Завтра он умрет. Не умрет, а расползется на части. Каждый нарыв отдельно.

"На части, отдельно, - внедряется в мозг. - На части, отдельно".
- На части, отдельно, - толкает растрепанная и не спавшая Маман. - Может лучше разделить на части и спрятать отдельно?
Счастье пробуждения несравнимо ни с чем. Пусть с больной головой от кошмара и недосыпа, но без всяких нарывов под трусами и майкой. Эта смесь в голове и поехала с ним в "Импоэкспорт", отвлекая от вопроса вопросов, который одолевал всех вокруг. В чем схватывались грудью в грудь в метро и магазинах, в банях и на остановках, особенно в винных очередях. Домохозяйки и пенсионеры, штатские и военные, ученые и бестолковые. Ни пройти, ни проехать. Распускать Горбачеву демократию дальше или уже пора скручивать. Переназвать, само собой, улицы этих мудаков Брежнева и Черненко или свергнуть Калинина с Горьким?! Пусть грохочет рок-музыка, сметая истинно народных Кобзона и Зыкину или хватит гнусавому Макаревичу и лающему Цою отравлять сознание молодежи? Пустить назад плесень, бежавшую с Родины, да еще сделать Героями Советского Союза? Позволить всяким злобникам назвать великую Победу великим Поражением? Терпеть голых девиц, чуть прикрытых бикини, на стенах ларьков, соблазняющих титьками обслюнявленных школьников? Заполнить всю Москву ублюдками с петушиными гребнями на бритых безмозглых башках?

Все стало безразлично. Еще вчера он разгадывал бы, как кроссворд века, четверку взяточников, запечатанную в конверт самого смелого редактора. Не прочь был и представить, как ночью ворочаются эти четыре делегата исторической конференции. А может и сорок четыре! Сегодня рушилось свое. Такое привычное и такое ухоженное, источник всех благ. Брал Дедушка или не брал - потрясение было не в этом. Кто-то "поднял ногу" на Самого Справедливого Дедушку в партии. И это могло отразиться на Мнении. Вот почему ему не намекают на торгпредство. И даже на недельную загранкомандировку. Сгноят на экспертных справках. До конца жизни. Вот она, их демократия и справедливость.

Штопором в мозжечок: как подлезть к Белкину? Все вокруг шуршат кто газетами, кто инвалютными чеками для заветной "Березки". "Горбачев должен разрешить!.." "Горбачев должен запретить!.." Этакое тупое свинство: закрыть оазисы импортных штучек. Равенство им подавай! Связки последних "Адидасов", "Шарпов", "Левайсов", "Саламандр" рассовываются по кейсам, багажникам и столам. Отбирают последнюю пядь, где ты чувствовал себя человеком. Входишь и лениво прохаживаешься... А у дверей завистливая толпа выхватывает чек за два рубля, чек за три! Особенно кавказские проныры. Теперь сравняться с ними? Оскорбление личности. Зато отрезанные от заграницы злорадствуют: молодец Горбачев, хватит, попользовались! Недавно еще мирно сидевшие в общих комнатах плюют   друг другу в душу - кто "Березками", кто бомжами и проститутками, кто воздушными террористами Овечкиными из детей-музыкантов, кто аварией под Бологим. Вот она, перестройка и гласность! Йога с калькулятором считает, сколько нитратов он ест каждый день, месяц, год. И удивляется, почему еще жив. Баба Галя Сигизмундовна стучит палкой, отправляясь на перекур с "Беломором" в зубах. "Аркаша, я бы эти чеки вообще аннулировала, как государственный заем. Правильно? В фонд перестройки".

Белкин выручил сам. Оторвал скучный взгляд от проспектов с любимыми роботами. "Телеуправляемые манипуляторы используются..."
- Надулся, бамбинчик? - уместно было бы ничего не ответить, не поздороваться и сухо посмотреть мимо. - Ну забалдел, забалдел. С каждым бывает. "Нас на бабу променад" - слышал? Выдающиеся личности, между прочим. "За это можно все отдать". Чем тебе угодить? Хочешь, стану твоим личным таксистом...
Одно жаль - не время гордо и презрительно отказаться. Какими словами и как удалось промычать и пробормотать, что по семейным обстоятельствам вынужден обратиться... И всю эту галиматью про ночную поездку... Но это уже было делом техники.

Конспирация в огромном густонаселенном доме в центре столицы мира и надежды всех народов носит очень приблизительный характер. Влюбленные парочки, бессонные старики, хозяева собачонок мельтешат вверх и вниз непрерывно, не считая бдительно дремлющего генерала-вахтера... Выследить пустой лифт... Озираться от каждого звука и скрипа... "Надеюсь, труп притыриваем, - сказал Белкин на спуске, хотя в упакованном тюке что-то побрякивало, и труп мог быть разве что расчлененным по кастрюлькам и банкам. - Любимое хобби... Случайно не дедулин?" Мог позволить себе любую наглость. "Старая посуда... - Бамбино как можно беспечней. - Барахло всякое лишнее". И чтобы голос не дрогнул. "Распространяться только незачем..."

Следующей ночью в сыром черном овраге, под склоном, вместе с папой Адольфом, в затертых огородных джинсах, в две лопаты... Тюк возле ямы, укутанный в огородный полиэтилен, похожий на труп. Похороны Дедушки. Тайные похороны. Ерунда в голове. Копать, копать, копать, отогнать эту муть. Все в порядке, смешное недоразумение. Только зуд комариный над ухом. Или голос Белкина с ночной трассы, под журчанье мотора. "Не бзди в тумане, малыш. Не протеку. А сколько же сейчас дедушек, интересно, закапывают старую посуду? Как по-твоему, маленький?"
               
                ***

- ВЫ ПРИВЛЕЧЕ... то есть приглашены… для дачи показаний в качестве свидетеля, - сказал дреминский следователь с таким видом, будто вызванный был уже подсудимым.
Все внутри заходило и перевернулось от слов, которые столько звучали во сне. Одно облегчение - "в качестве свидетеля". Свидетеля! Почему же такой жесткий непримиримый взгляд за очками из тонкой блестящей проволоки? Какие-то бериевские очки...

- И предупреждаю, что умалчивание или искажение истины не в ваших интересах...
Какой истины? Какие интересы? Только бы не трогал никто, вот и все интересы. Не заставлял по ночам копать землю, не всучивал в купе сумки с иконами, не вытягивал экспертную справку по непонятной машине, не заставлял готовиться к свадьбе как к международной конференции... Неужели, вот это и есть конец этому всему?
- Где и как вы познакомились с гражданином Шаргиным Алексеем Максимовичем и какой характер носили ваши отношения?
Господи, зачем только я согласился?!
Вот это и есть опущение матки, любимый белкинский проклятый диагноз. В первый раз, а, впрочем, какой там первый, он его ощутил при появлении девушки в красном.

Девушка в красном была первым вестником. Если бы первым, если бы он мог начать все сначала! Эти стоны так и разрывали его изнутри. Но только бы не слышал никто снаружи.

Телефонный звонок и прерывистый, очень уполномоченный голос: "Я к вам из Дреминска, у меня к вам дело!" Непререкаемый тон. Будто именно та, что выспалась с ним в постели, приехала требовать свое. Предъявить беременность и все такое. Прорваться к Маман. Запугать Дедушку... Одно опущение за другим. "А почему именно ко мне?"
- Я дочь изобретателя Дьяченко. Он лежит в больнице с инфарктом.
Девушка, выпившая стакан гальванических стоков! Можно представить это отравленное существо. Что-нибудь кривобокое и хромоногое, впалое и вялое. Стакан гальванических стоков на глазах у народа. Это сильное средство. Странно, что маленького и хромого прямо там же не трахнул инфаркт. Но у метро "Проспект Мира", возле министерства в Безбожном, на условленном месте ждала совсем другая. В провинциальном красном плаще и в красном же поплиновом платье, наверное, лучшем наряде провинции, в белых туфлях, как на танцах какого-нибудь прядильно-камвольного комбината. Но совсем не ссохшаяся, а приятно полнеющая, с милым добрым лицом, живыми черными глазами, и такая надежда... Черные волосы, очень густые, до плеч, все совсем не такое. Не такое, как ожидалось после стакана гальваники. Лучшая реклама папиному изобретению.
- Случилось ужасное несчастье, - вздохнула она. - Машина взорвалась на испытаниях...
- Как взорвалась?!

Искреннее, неподдельное изумление. Взорвалась! Это действительно не повезло. Это действительно ужасно. Это... это...
Вот пачка каких-то бумаг, а там, в переулке, министерство, где эти бумаги не взяли, а папа с инфарктом, сказал передать, самому замминистра, а они в экспедицию, а она не знает... В протокол записали, что конструктивная недоработка, а папа не верит, сколько таких машин уже поставлено и работает, и нигде ничего, а здесь почему-то… а уродина у Челюсти себе крутится, значит, она победит, и пойдет в серию в совместном производстве, ей только впишут результат папиной по очистке, и Челюсть станет соавтором... Папа не верит, что феррочастицы могли сразу все изработаться одинаково до массового выброса, он отработал технологию постепенной замены...

Не технические обороты на милых губах ошеломили Бамбино. "Феррочастицы", - ударило в голову. Феррочастицы! Вот они выскочили. Та пластмассовая коробочка. Из рук в руки. А если найдут отпечатки? Сразу вспотели ладони. Как тогда. При предыдущем визите. Когда ласковый и неумолимый голос повторил: "Это только для пользы эксперимента". Только для пользы! Какие могут быть сомнения!
Никаких, конечно. "Не сомневаюсь, что вы рады меня видеть в Москве. Теперь и я ваш гость, хотел бы навестить ЦК КПСС, министерство, Госплан, зарегистрировать наше совместное предприятие... Ну что, покажете мне вашу столицу?"
Что такое показать столицу, Бамбино, хоть и молод, -  догадывался. Это, конечно, не экскурсия по кремлевским соборам и не поход в галерею. Это вечер в ресторане, и не в каком-нибудь "Минске", под гостиницей, а не меньше, чем в "Праге". Или, того хуже, в каком-нибудь новом кооперативном семейном кафе на Кропоткинской, где продукты с Центрального рынка. Это наверняка целая зарплата за один ужин.  Сердце тоскливо заныло, но дреминский гость успокаивающе хохотнул. "За мой счет, Аркадий Адольфович, вы еще для настоящего показа не созрели!" Почему он снова переменился? В прошлый раз в Дреминске был совсем не такой ласковый. Сущий был крокодил.

А тут - гостиница "Россия", огромное, во всю стену, окно на кремлевский кирпич, пламенеющий от заката. Челюсть - как дома, и даже уверенней. Стол тянет, пожалуй, не на одну зарплату, мясное и рыбное ассорти, все, что хочешь, от коньяка и двуцветной икры до винограда и дыни.
- Не люблю я этой вашей серенькой скромности. И когда в партии был не любил, за это и лепили на меня... Настоящие дела, большие дела, Аркадий Адольфович, должны делаться с большим размахом. Размах - это признак... серьезных намерений. Разве не так? А у вас, небось, чашка кофе и три конфетки на переговорах считаются шиком... - В ответах или возражениях координатора он не нуждался, одновременно говоря и перемалывая челюстью куски осетрины вперемешку с холодной телятиной. - Смотрите, какое величие, какой размах оставили нам предки. Эти зубцы, эти башни, стены, флаги! Я в партии был, не уставал восхищаться. Каждый раз приезжал, и как будто в первый. А вы подумали, зачем это все сделано? Затем, дорогой Аркадий Адольфович, чтобы пригнуть нас, подползающих из далекой провинции... Чтобы ужаснуть и подчинить! Тут, мол, сидят не простые человеки, а князья и цари! Упади и зажмурься. Все равно какие, татарские, романовские, партийные, балтазарские! Упади! Вон как подсвечено, дух захватывает. А перенеси их отсюда на свиноферму? Или на строительство химкомбината... Да просто напои на обкомовской даче... И увидишь кукиш какой-нибудь слюнявый, полное ничтожество. И вот думаешь: почему они здесь царствуют, а ты там прислуживаешь. И они еще твое персональное дело раскручивают, распинают тебя по комиссиям ...

Жующий рот улыбался, дымчатые очки холодно и зеркально поблескивали. Челюсть был разговорчив, как никогда. Аркадия Адольфовича он уже называл юным другом, подливал и подкладывал. Музыка на небольшой эстраде, скрипка с роялем, что-то душевно-интимное. И не подумать, что лет лесять назад здесь бушевал пожарище и люди прыгали из окон… По-белкински: пожар в России больше, чем пожар. Решение всех проблем, что на бензовозе, что в бане, что в отеле. Это раньше уйти из партии было равносильно смертному приговору, вернул его дымчатый голос. А теперь и в науке можно добиться многого, очень многого, у власти очень разнообразные формы, совсем не обязательно становиться членом или секретарем, Яковлевым или Лигачевым. Надо только держаться друг друга.

После плотной закуски, после отварного судака по-польски и карского шашлыка, после шоколадного крема и австрийских пирожных, после многих "а почему бы и нет?" он наконец узнал, что такое "держаться". Уже, конечно, не за столиком, а прогуливаясь до метро "Площадь Ногина", перед длинным фасадом Хрустального дома, как раз в скверике возле памятника Героям Плевны, где на скамьях и в кустах шебуршались гомосекские парочки.

- У вас ведь в Дреминске сердечные друзья? - Сердце предчувственно екнуло.
- Какие?
- Сами прекрасно знаете, Аркадии Адольфович. Вечера, понимаете, веселые в интуристовской сауне... Иконки опять же для заграничных гостей... Много всего, о чем вашему многопартийному дедушке не хотелось бы знать... Хотя что там такого, если вдуматься... Для нового поколения молодого все виды бизнеса открыты... Лично я бы только приветствовал.

А вот и "держаться друг друга". Просто передать друзьям этот пакет. Который как раз оказался в кустах, то есть, в черном лакированном кейсе, присутствовавшем при них весь вечер. Темный пакет из толстой пленки, непрозрачный, наощупь - с мелкими гвоздями. Ну вот. На авторемзаводе, на складе экспериментального участка, целая куча таких пакетов. Пусть они найдут способ. Просто сунуть среди других. Сами или кого-то найдут. Это безразлично. У них везде кореша, таксиста какого-нибудь. И не надо бояться, это не динамит. Это расширение параметров эксперимента. Для научной объективности.
- От кого передать? - потянуло Бамбино на уточнение.
- Ну это, надеюсь, вы догадываетесь, что только не от меня... Это немножко ваша проблема, мой молодой друг, как любят выражаться наши загранпартнеры.
Ну да, можно от себя самого, можно от господа бога, можно от Генерального секретаря ЦК КПСС. Да это вопрос второстепенный. Важно, чтобы испытания не профанировались в пользу фальсификации данных...

Ну и хорошо. Челюсть предовольно похлопал понятливого молодого друга по умному плечу. Пакет переселился в более скромный бамбиновский кейс. Почему он не вскричал: "Нет!" Почему покорно, как мул, взвалил на себя эту кучу гвоздей?
Что она говорит? Какие-то приезжие глупости. "Вы не можете подсказать, какие театры уже начали сезон? Я столько лет мечтала попасть на Таганку, а теперь, говорят, Любимов уехал, и они больше не ставят таких спектаклей... А правда, что теперь самое интересное в театре имени Ермоловой? Пьеса "Говори!" специально шла для делегатов конференции... А "Так победим" во МХАТе вы видели? Говорят, Калягин в роли Ленина просто потрясающий! Я так мечтаю увидеть! А "Брестский мир" в Вахтанговском - это новый взгляд на историю! У вас в Москве все просто необыкновенно, а у нас полный застой, все совершенно по-прежнему! Папа сказал, чтобы я обязательно отнесла материалы в московское КГБ, здесь ближе к Горбачеву... И еще одну копию в Комитет партконтроля... Он вас просит помочь, если вы знаете, как туда попасть... А к нам до сих пор даже "Новый мир" с "Доктором Живаго" не дошел, хотя все у вас уже о нем пишут! Как трудно сейчас в провинции, "Покаяние" у нас только два раза показали на клубном экране..."
"Покаяние" - решающий удар киноискусства по тоталитарной идеологии. Тема диссертации Ники. Новая тема. "Разрушение средствами киноискусства..." Старую пришлось перекроить и закрыть. "Утверждение средствами киноискусства норм социалистической морали и нравственности". Утверждать стало неприлично. Идеология тоталитаризма, считай, рухнула, а "Покаяние" в Дреминске еще и не показали. Сталин, Гитлер, Берия и Франко в одном лице. Очень актуально для Дреминска-Лебедянска. Там по ним просто соскучились. Как хорошо думать о чем угодно, лишь бы...

- Значит, вы утверждаете, что с гражданином Шаргиным Алексеем Максимовичем вы познакомились по рекомендации его сослуживца по службе в Афганистане гражданина Белкина с целью передачи привета?
- Я не утверждаю... - испугался Бамбино. - Я просто говорю...
Никогда так не пересыхало во рту. Даже когда девушка в красном сказала о взрыве.
- Несущественно, - холодно обрубил следователь. - У нас либо утверждают, либо подтверждают, либо отрицают. Но это несущественно. Теперь скажите, когда и при каких обстоятельствах вы видели Шаргина в последний раз?

Вот как это бывает. Больше всего вспоминаются почему-то новые Лехины туфли с медными блестящими сердечками на острых носках. Не хватало только шпор. Леха заметно прифрантился, ремешки, бляшки, покрой джинсов, маечка - все заметно стильное.

Чуть заплывшее лицо прибавило уверенности и наглецы, с другом товарища старшего лейтенанта обходился снисходительно, чуть свысока и будто торопливо. Теперь-то осенило, что легче самому было прийти с этим проклятым мешком в кладовку ремзавода и сунуть в кучу... Может, и не дошло бы до него за два месяца. Как координатор комиссии... Господи, неужели настоящие шпионы переживают точно такой ужас? Когда что-то куда-то подсовывают, а мы смотрим на экран и зеваем, аж челюсть трещит. Челюсть! Сволочь! Какие мелочи - пьянка в сауне и чувиха в гостинице. Теперь-то если бы только это! Какое было бы счастье! Хоть вой. И Леха, боец против мафии, даже не удивился. "От товарища старшего лейтенанта?" Ну да, прозапинался посыльный. Его небольшая просьба. Для чистоты вашего озера. От этих испытаний... Грозит загрязнением... Леха пощипывал усики, ставшие короче и подстриженней, постукивал туфлей с сердечком, всем своим видом выражая снисходительную готовность. "Может, просто РГ сунуть? У нас найдутся. Не только на скотов-таксистов хватит... За озеро на куски разнесем!" Жаль, кстати, что товарищу старшему лейтенанту иконки не глянулись...
Те самые, из сумки, нащупанные ночью в поезде, на темной полке, обернутые в "Лебедянский вестник".

- Ни себе х-я, - восхитился Белкин на чистом японском, развернув две свои на переднем сиденье, слегка защищенные от нескромных взглядов крышкой бамбининого кейса. - Мой боец церкви обдирает?
- Что ты! - слегка дернулся Бамбино. - Наоборот, воюет против мафии. А это не старинные! В том-то и фокус! Это их монастырский художник клепает!
Темный, под трещину, лак осенял тускловатые лики. Белкин уважительно поцокал и чуть сдвинул приращенные брови.
- Иисус Иосифович в детстве и зрелости...
- Кто?
- Суся, сын плотника Иоси...
- Здорово, правда? Могут еще передать...
- Зачем мне еще?
- Говорят, может фирмачам знакомым понравится... Шведам там... Или немцам...
-У-у... - на несколько секунд в себя, потом сплюнул привязчивую песчинку. - Ай да ефрейтор Леха! Боец рэкетно-фарцовочного фронта! И вечный бой покойным только снится... Не, маленький, забирай. Мне бы голую Лайзу Минелли... Я вообще девственниц не перевариваю, как ты знаешь... У меня от них изжога. Да и мальчиков... Не мое удовольствие.
- Тебе же это в подарок, - Бамбино пытался уговорить. - Это, по-моему, чисто эстетическое... духовные традиции...
- Стишок есть про такие традиции. И про такие подарки. Слышал? "Лисица зайцу сделала минет. И х-я нет, и зайца тоже нет".
Странно. До сих пор казалось, что Белкин ничего не боится. Даже трахать шведку в кишащем шпионами Стамбуле. От подсудимого генерала какие-то пакеты отвозил…
- Ты, что ли, этот заяц? - очень храбро спросил Бамбино. И все-таки какое облегчение, что его собственные иконки покоятся в яме возле дачи. Обернутые в ковер вместе с костяными шахматами и янтарными часами.
- Сунем, - вполне обнадежил дремянско-лебедянский афганец. - Пусть товарищ старший лейтенант не сомневается. А вы от нас там тоже сумочку передадите. Ну, там есть, кому передать…

Слава богу, не «товарищу старшему лейтенанту». Назад Бамбино вез полную сумку икон, которую прямо у поезда забрал плотный лысый усатый мужчина, мгновенно вычисливший "своего" пассажира. Это оказалось намного спокойней и проще, чем делать Белкину мучительные намеки. Всегда бы так.

Если бы не сверла дознавательских глаз,
- А что он... сделал? - в то же время страстно желая не знать ничего.
- Что сделал? - следователь изобразил проницательную ухмылку. Дьявольски проницательную и настолько же беспощадную.
- Это вам лучше знать.
- Почему мне? - отнимающимся языком.
Потому что вам лучше известно про ваши совместные оргии! Про валютную сауну с легкими девицами и массажом! Про валютные махинации с интуристами! Уж кому-кому, а столичному специалисту, представителю московской интеллигенции... На которую равняется вся наша необъятная Родина! Который прибыл в наш исторический город с целью поднятия... На что он намекает? Говорят, добровольное признание... Явка с повинной... Если он все знает... Воспаленные мысли прыгают в разные стороны, превращаясь в одну: "Попался или нет?"
Но следователь кончил свою бесчеловечную мораль, придвинув лист протокола. "Прочитайте и распишитесь". Волна благодарного облегчения и даже симпатии: какой, в сущности, порядочный человек. Только чересчур принципиальный. Господи, неужели отпустит? Интересно, если сейчас начать молиться, бог поможет?
- Если вам станут известны... Дополнительные сведения... Просьба неукоснительно сообщить...

Сухо, по-деловому. В городе произошло несколько неприятных ЧП. Впервые в Советском Союзе взорвана машина...
Взрыв, да не тот! Скала с плеч! А то играет, как кошка с мышкой! А вдруг и до мешка докапываются?

...Одного из таксистов. Ручную гранату очень ловко пришпилили к педали сцепления. Чувствуется афганский опыт. Предполагается вражда местных преступных группировок вокруг лакомого куска интуристской обслуги... ПОДОЗРЕВАЕТСЯ ВАШ ЗНАКОМЫЙ ГРАЖДАНИН ШАРГИН ПО ПРОЗВИЩУ ЛЕХА-АФГАНЕЦ. Но после взрыва куда-то исчез и находится в розыске. В то же время в печке интуристской парной бани обнаружен обгоревший мужской труп, который невозможно опознать. Возможно, это сам Леха-афганец, возможно, его очередная жертва. Следствие покажет. Можете идти и впредь как культурному человеку советую вам быть разборчивей в своих командировочных знакомствах. Кстати, не имелось ли у вашего вышеупомянутого сослуживца Белкина личных встреч с его бывшим сослуживцем Шаргиным?
Свидетель Бамбино напрягся для самого честного ответа и у него получилось: "Не знаю".
               
                ***    

ПОЧЕМУ ОН ЕГО НЕ УБИЛ? Почему так спокойно слышит его имя, спокойно отвечает на вопрос?

Щеки горят, будто по ним нахлестали. И продирает, как током. А в голове молоток: "Подлец и мерзавец! Подлец и мерзавец!" Если бы его арестовали, посадили! Растолкли в порошок! Схватите его и немедленно!
Но кому скажешь? Этому твердому камешку в бериевских очках? Серому Бугру? Первому отделу? Папе Адольфу? Самому справедливому в партии Дедушке?
А главное - что скажешь? Все как есть?

Какие-то там дуэли... Но для этого надо хотя бы заговорить... А это уже невозможно. Даже сидя за одним столом с одним телефоном.
Уничтожить, раздавить одним взмахом. И никак. Вот что такое оплеванность.
Оплеванность с головы до ног. Ни ярости, ни праведного гнева, ни бешенства чести. Как будто весь извозился в навозе. И в то же время чего-то такого все время ждал. И дождался.

Когда в разгар лета завернули к Дворцу молодежи. Длинное сумбурное лето из железнодорожных крушений, промышленных взрывов, карабахских неистовств и крымско-татарских воззваний лично Раисе Максимовне. "Вильнем, маленький, на конкурс красоты?" Очередной пассажир, коротенький сальный толстыш с обиженно обвислыми усами и полузакрытыми веками.

- Ну что, всех претенденток перетрахал?
Белкин есть Белкин, не способен просто так подвезти человека. Бамбино по себе знает, пусть и они порадуются, заплатят за проезд.
- Козел ты морморышный, - хрипловато-пропитой и прокуренный голос природного наглеца. - Из них любая до усрачки рада подставить... И папа с мамой помогут! Но ты мой принцип знаешь? Не е.., где живешь, и не живи, где е... Я тебе не Масляк какой-нибудь, который на каждую буфетчицу лезет... "А ну-ка, девушек, а ну-ка, парни!" У меня кадры знаешь какие, да на эти оглобли общипанные моя оглобля не встанет, ха-ха-ха!

Тяжелый пресыщенный взгляд, тяжелые мешки под глазами, тяжелое искусственное похохатыванье. Вы, конечно, ни хрена не понимаете, думаете, развлекуха и коммерция, а то еще вонь подняли: разврат, голые советские комсомолки!
- За разврат я только рад! - срифмовал Белкин.
- А это реальный путь влезть в мировую цивилизацию, мать ее дери. Не космос, не ракеты и не роботы ваши сраные, электронику все равно  с  паршивого Тайваня надерете, мы его никогда не догоним, не танки с чугуном и сталью на душу населения в стране, не большая ваша химия и мирный атом, не БАМ ваш кривошпалый, а наш могучий и непобедимый всемирный шоу-бизнес! Вот это настоящая семья народов: фестиваль в Сан-Ремо, Канны, вручение Оскара, "Мисс Мира-88", люди смеются, поют, наряжаются, играют, общаются, а мы ни х.. не умеем, ходить не умеем, здороваться друг с другом не умеем, улыбаться не умеем, только орем и чего-то от кого-то требуем, сами не знаем чего! А надо всего-то раскрепоститься! Да пусть девушка и голая в ожерелье пройдет, и в купальнике, она свою ценность почувствует, свое достоинство, перед всем миром, да пусть стриптиз покажет на высоком классе, это тоже искусство, это коммуникешен, это падение железного занавеса...
- Видишь, маленький, - отплюнулся Белкин, - как под любой бордельеро надо подводить высокоидейную базу...
- А ты никак в идейные скопцы записался? -  ехидно хрюкнули усы.

Но за кулисы нового дворца у Фрунзенской все же провели.
Половина еще достраивалась или приукрашивалась, на готовой половине на каждом шагу стояли молодые охранники, расставив ноги, заложив руки за спину и жуя резину по примеру американских церберов. Красавицы охранялись, как банковские сейфы с бриллиантами. Взвинченные газетными заметками и телевизионными намеками московские эротоманы и гости столицы лезли в окна и двери, кто с бутылками, кто с тортами, кто просто с цветами. Одного только что выбросили, и они его встретили, прикрывающего подбитый глаз и толкаемого в спину крепкими кулаками. Очередных посетителей прощупали бдительными взглядами и самих бы ни за что не пустили, но покровительственный кивок усов открывал дверь за дверью.
Бамбино думал, что перед королевами красоты здесь преклоняются и они все на тронах, но увидел какой-то загон, огороженный от жадных взоров строительных рабочих зеленым брезентом далеко за кулисами, грязный пол, треснутые зеркала. Авансцену устилали плитками фальшмрамора, срывая график генерального прогона, а на тощих, загнанных, плачущих, растерянных девиц орали все, кто может.

- Работают ягодички! - сходу включился белкинский таракан. - Это что, походка грации? Это походка портового грузчика! Максимальный подъем таза! Максимальный! Она в бальном платье переваливается, как в обтянутых джинсах! Ну это классика, мормышка ты моя! Мы таких на дальних подступах выбраковывали, как ты в финал проскочила?!

Какую-то подвели, уличенную в съеденном украдкой пирожном, с измазанным подбородком и блудливыми глазками.
- Жрешь? Жрешь! Объясняли? Объясняли! Тебя в круиз возьмут - обожрешься и обопьешься! За канадского миллионера выдадим - налопаешься до отвала! Ананасов, рябчиков, киви! Можешь три дня потерпеть? Колготки же лопаются, весь финал опозоришь! Черканут в каком-нибудь "Ревью" - русские вывели на конкурс красоты новую породу хрюшек, и туши свет! Никому ты, дурочка, не нужна! Курами пойдешь торговать! - в кулинарию! - И уже в обиженную спину, согнутую голодом и оскорблениями: - главное, не выгонишь сучку, папаша от кооператива отломил тысяч пять...
- Королева? - понимающе кивнул Белкин.
- X.. там, - хрипанул таракан, глотая из пузырька "Пепси", как корвалол. - За корону мы пригнем спонсорского слона не мельче, чем на "Макдональдс"... Да не на порцию картошки с гамбургером, а на полный шатер!
Еще одна рыдала в углу - "Отстранили, - равнодушно зевнул таракан. - Менструация хлынула, мы на ригевидон разорились, на всю группу выписали, а ей глотать лень..." Лень или родители завибрировали, законы шоу-бизнеса суровы, это не воскресная школа, вылетай за борт, уступи другой, дисциплинированной.
Тонкие шеи, длинные посиневшие ноги, выпирающие ключицы и особенно запуганные взгляды отнюдь и отнюдь не способствовали... Даже Белкин вяло отказался от вечеринки в шереметьевской сауне, от расслабленки перед решающим туром. "Не узнаю тебя, - позволил развязность Бамбино. - Неужели стойку потерял?"
Белкинский взгляд на мгновение заледенел, потом кольнул острой льдинкой. "Проверю, маленький, обязательно доложу".

Что-то забыто знакомое. Может, первый звонок. Хотя первые прозвонились в импоэкспортных коридорах. Чувак по промышленным лазерам в клетчатых циркулях по-свойски в белкинское плечо: "Ну что, после Чернобыля - стоит?" Тщедушный, как соломина, Белкин сквозь зубы обещает проверить... Еще коридор, снова циркуль: "Ну как, от Чернобыля - не светится?" Радостный от остроумия гогот. Веселый шумный лазерный чувак, почти назначенный в солнечную Австралию... Лазерный и лучезарный от предстоящего скорого выезда к серфингу, кенгуру, кораллам. К кораллам, серфингу, кенгуру. "Стоит, не сомневайся, ваше благородие", - где-то в седьмой раз. "А кто подтвердит, ха-ха-ха!" - "Есть кому". - "Нет, нужны веские доказательства!" И широким шагом победителя - к визам, чемоданам, билетам Москва - Дели - Канберра. "Как ты думаешь, маленький, стоит ему знать, что доказательства найдет в своей постели?" Все встреченные в последнее время белкинские подружки крутанулись под ровным пробором - неужели? Та маленькая черноволосая злючка в желтом брючном костюмчике и желтом плаще. Злая и нервная, особенно когда не завелся "Москвич", припаркованный рядом с белкинской колымагой. Из окна было видно, как Белкин, вдруг устремившись наружу, лениво и небрежно подошел, что-то сказал, от него отмахнулись. Как всегда поначалу. Тонкий хлыщ с красноватым лицом, усеянным неровными кустиками... Но вишневый "Москвич" не чихает. Он протягивает руку, показывает что-то в перчаточной ладони. Она показывает на капот. Он лезет в мотор, она передергивает плечиками, он ковыряется, она высокомерно смотрит в сторону, он хлопает крышкой, она недоверчиво трогает стартер... Заводится и, ни прощай, ни спасибо, укатывает со двора. Вот и все, что он видел, ни грамма больше.  "Так это она, что ли?.. Его жена?" Его, маленький, его самого. Еще одна жена, еще одного товарища по работе. Маленькая, кусачая... "Чем же ты ее... Такой здоровый муж..." Свечкой, маленький, фээргешной свечой. Как переходник к своей собственной… Трудно, что ли, таскать запасную с собой? Не колесо все-таки. Долбишь им: выбросьте советские, забудьте, не скупитесь, зато всегда на ходу... нет, желдобятся, экономят на копейках, на каждом километре глохнут. Истинно советские патриоты вшивых советских свечей... Гигантская индустрия, пожирающая недра, топливо, энергию, природу, здоровье половины Земли не может произвести человеческую свечу или человеческую батарейку. И существует только для того, чтобы за "Супер-Бош" трахнуть любую чужую жену.

Тем предостережениям Бамбино не внял. Позволяя себе все больше, позволил себе ковырнуть. "Слабо тебе на красавиц. Через такую охрану..."
- В мире нет такой женщины, которая бы тебе не дала, если ты захотел... В природе нет. У меня в истории прогрессивного человечества было три начальницы. В «Туркменсельхозтехнике», в городском комсомоле и в ВОИРе. Не считая институтских садисток. Выеб-лись, как пираньи. Пока с каждой не передрых...
- С каждой преподавательницей? - ужаснулся Бамбино.
- С каждой вредной, - внес Белкин. - Но эстетически приемлемой. Но в последнее время, малыш, уже не тянет к молоденьким писькам. В последнее время к спокойным и зрелым...
- Буфетчицам? - где-то между Крымским мостом и почти родной Смоленской. - А как же решал проблему неприемлемых?
- Заглядывал в душу поглубже, - вполне двусмысленно в белкинском духе. - Там чем глубже влезешь, тем эстетика сравнивается... Кстати, знаешь, что такое жить душа в душу? Вот то-то и оно. Понял теперь, где у человека душа?

Бамбино для солидности участвовал почти на равных. По крайней мере, в обсуждении самых злободневных для прогрессивного человечества вопросов в духе чапаевского Петьки. "А вот Нонну Мордюкову ты бы смог? А Людмилу Зыкину?" А с Гурченко? А с Алентовой? Белкин соглашался на всех, и если были дырки, которые он проклинал, то только на проезжей части. "Уроды, ублюдки, гондоны... Ни одного метра дороги, лупит под дых... Вонючий Моссовет, вонючий Зайков, где они ездят, суки, это ведь в каждой яме ворованный асфальт..." Правда, воровали еще при Ельцине и еще больше при Гришине. «Знаешь, как грузины учили азербайджанцев дороги строить? Вы же, говорят, дураки, сразу все разворовываете, и песок, и щебень, и бетон, и гудрон. И вас тут же, дураков, сажают, потому что дороги нет. А мы, умные, строим отличную дорогу, со всем балластом и толстым асфальтом. Все до грамма. Дорога у нас есть. И есть смета на текущий ремонт. А хорошей дороге зачем ремонт текущий? Раз текущий не нужен, два текущий не нужен, три не нужен. Дорога держится. Наступает ремонт капитальный. Это уже серьезно. Но хорошей дороге и капремонт незачем. Смета есть, а капремонта нет. Есть текущий, но тоже хороший. И есть хорошая дорога. И что существенно - никого не сажают. Но у всех дома и дачи, и у всех друзей дачи и дома. И так до почетной пенсии. Знаешь, как называется? "Верной дорогой идете, товарищи"».
А оно неотвратимо надвигалось. "А Аллу Пугачеву?" - подталкивал Бамбино. "А Софи Лорен?" Это казалось верхом остроумия. Ну, а если английскую королеву? Тоже достанешь?

- А это, маленький, ответил один лауреат Государственной премии.
- Какой лауреат? - Бамбино представил какого-нибудь важного Шолохова или Бондарева. Бондарчука или Сергея Михалкова.
- "Я буду мил и смел с миллиардершами, мне дайте только волю, мужики". Словил, маленький? Волю дадут - и до королевы дойдем.

Интеллектуальный пафос бесед нарастал. Как, впрочем, и повсюду вокруг, особенно когда в предтуалетнике отхаркавшийся Серый Бугор выяснял с Йогой насущнейший вопрос.
- Русский - кричал он, наливаясь свекольным соком.
- Самый настоящий еврей, - тихо стоял маленький, но не сгибаемый.
- Это оскорбление нации! Русский поэт! Песни про войну! Славу русского оружия!
- Да он антропологический еврей, по губам, по бровям, да наконец по таланту! – Йога, хоть тоже титульный, отстаивал элементарную научную истину перед слепым патриотизмом, или патриотической слепотой. Почему-то подполковник охраны питал к покойному барду тайную любовь, и национальное разоблачение было для него страшным ударом.
- У него русский голос! - самый последний разящий аргумент. Как последний решительный бой. - "В прорыв идут штрафные батальоны!.. Вы лучше лес рубите на гробы!"

Истинно национальная трагедия. Самый народный поэт и певец оказался не самым... Пошатываясь от горя, Серый Бугор возвращался в гражданскооборонный закуток и натолкнулся на Бамбино. "Крутятся под ногами! Крутятся, крутятся! Законные наследники! Тьфу!" Видно, совсем отчаялся в дедушке и внуке.
- Все-таки справедливость восстановлена, - сделал из этого вывод Бамбино. - Кто бы мог подумать, что столько книг Высоцкого... И записи на каждой программе... И Государственная премия…  Наконец-то поняли и наверху...
- Покойник оказался патриотом, - бормочет Белкин. - Кто бы мог подумать.
И главное, покойник не опасен. Он тих и спокоен, не сочинит какой-нибудь пасквиль про пятно на лысине генсека. Не перепьется, не сорвет спектакль, не сбежит в Париж к Марине насовсем, безвозвратно... Кончен бал. Как кто-то про Пушкина: «Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь»… Самое вредное, что от него можно ждать, - это толпы поклонников перед могилой и ревнивые взгляды девушек, ставящих новые цветы. Но он и это предусмотрел. "Пусть впереди большие перемены, я это никогда не полюблю".

А давай, маленький, завернем в знакомую шведскую семью.
Представился семейный прием в представительстве "Вольво"... Или какой-нибудь "Юнгерс"... Почему бы и нет? Хороший европейский грог, запеченная рыба, медленный содержательный разговор с видом на московские крыши и обязательно купол с крестом... Кирха по-ихнему. Последние нобелевские новости. Иосиф Бродский, конечно. Видите, уже не запрещают на покинутой Родине. Совсем не страшно стало получить, хорошо бы заучить несколько строк, хотя эксперту по экологическим технологиям не обяза... Черт, что это за вонючая лестница без лифта, без перил, почти без ступеней? На Сретенке - и такие трущобы. Драная дверь коммуналки, десять комнат, шкафы прошлого века, шастанье озверелых котов... И ни одного шведа или хотя бы шведки. В двух смежных комнатах, превращенных ширмами и комодами в лабиринт, какая-то общага. Смурные длинноволосые парни с отключенными взглядами и наушниками на башках, несколько загорелых девиц, только что с юга, джинсовые шорты с мохнатым обрезом на шоколадных ляжках, у одной под рубахой расстегнуты загоравшие без купальника груди, знак пицундского нудизма... Кто-то ел, кто-то пил, кто-то спал, и отнюдь не один, из буфетного закутка выглядывал край низкой кушетки с двумя парами голых трущихся ног. Кто среагировал на Белкина, кто не среагировал, будто он здесь всем намозолил глаза. Обедающие как своих пригласили закусить абхазскую "Изабеллу" из трехлитровой банки ранними маленькими мандаринами. Куча зелени, помидоры, козий сыр, молодой чеснок... Белкин без раздумий опрокинул стакан, просто, как воду. Бамбино со своим застыл. Не потому, что налили в чей-то немытый липкий сосуд, а потому что увидел среди пирующих безрукого парня. Вместо рук с двух сторон висели пустые маечные рукава. Худое изможденное лицо, густая неровная щетина на впалых щеках и пронзительный раненый взгляд... И уже ни сизоватые дымчатые сливы, ни глянцевые патрончики маслин... А как увидел, что девушки пальчиками кладут их безрукому прямо в рот, после чего он сплевывает косточки в стакан... только бы поскорей выйти. Кто же здесь швед, в конце концов? Или шведка? Ни одного нерусского слова, хотя и русские какие-то невнятные... Хиппи? Может, обрусевшие шведы? И чья квартира? Не очень-то их заботят полы, обои, окна. Белкин с кем-то за шкафом делится добычей из коробки с яркими наклейками. "Это для волосатеньких... Чтобы не зарастали. Это для толстушек. Есть вообще классная пилюля, "Норплант"...   Финский фокус. Вшиваешь в плечо и трахайся пять лет в хвост и в гриву..." "Как алкашка, что ли?" - "Только надо в Хельсинки сгонять, а не в Пицунду..." - "Может, финских журналистов заарканить?" -"Мы-то не финская семья, а шведская..."

- Кто же там шведы? - будто вырвался от детей подземелья.
- Все шведы, маленький. Человек восемь, и все спят друг с другом. Каждый с каждым, с кем хочет. Хочешь вступить? Ты им понравился. Можешь один двух-трех их импотентов заменить.
- Почему импотентов?
- Когда для истинного подъема одной чувихи не хватает. Вот и мечутся. Иному и пять тоже не помогут. Что такое «ни в пи-ду, ни в Красную Армию» - знаешь?
- Слышал, а что?
- Плоскостопый импотент, если по диагнозу. Как эти хмыри.
- Я думал, они такие же, как ты... Сексуально одержимые… Откуда ты всех таких знаешь?
- Слабо им, маленький. И не в них дело. Афганский синдром шефство над инвалидом ...
- Безруким?
- Он и безногий. «Самовар», увидел теперь? Минно-саперный…
- Ну, это вполне... может быть, благородно… Но ведь есть для них интернаты благоустроенные… - (Трепетные мамины слова).
- Выкрали. Раз навестили и выкрали. Это хуже, чем в казарме, с одними такими обрубками... У него тут сестра и невеста, в школе еще вместе учились. Бывшая, с новым френдом, но делят по-тимуровски.
- Это как, то есть?
- Коллективное сексуальное шефство.
- Как сексуальное?
- Нам, афганцам-поганцам, как говаривал Швейк, везде почет. Тут все девочки аж заплакали, когда узнали, что мальчик еще никогда не засовывал девочке и не сможет засунуть. Если бы всех интернатников так пристроили, насколько бы державе полегчало. Никаких домов инвалидов, и родителям колоссальное облегчение. Только объяви сексуальный призыв...
- А как они... Если он не…?
- Отсосом, маленький, отсосом. Старинный шефский способ. И над тобой бы пошефствовали. Пристроить?

Все смешалось. Патриотический разврат и всенародное сексуальное образование, плюрализм способов и святость побуждений. Если бы Маман увидела, куда его занес круговорот эксперта в природе. Если бы услышала про тимуровок. Хотя "Эдичка"... Склеенные страницы... Никакой учебник по хламидии или гонорее не удостаивался такой заботы. Маман, маман... Куда я только ни попадал.

Драка возле Парка культуры в день воздушных десантников. Замечательная новая традиция афганской эпохи. "Не могу не заехать, малыш. Родные души, только бы тачку не опрокинули. Надо здесь водрузить смотровую площадку. Машины на стоянку за реку, зрителей на помост..."
 
Посмотреть было на что, хоть и с риском для жизни. Милиция еще пыталась запереть ворота, как Трою от ахейцев. Но герои ВДВ открывали их снова телами самих же милиционеров... Случайных гуляющих гнали топить в бассейне, об кого-то ломали скамью... Звон разбитых бутылок и густой мат над площадью, где Девятого мая собирались остатки победившего немцев войска. Голубые блины на башках, голые торсы, рвань тельняшек и неистощимое "бе-е-ей!" достойно заменили седых дедов, прямивших спины под знаменами с номерами полков и дивизий... Кто сказал, маленький, что афганская война нам в устаток? Воевали бы и воевали, все равно, что мед лизали... Раскачивают чью-то тачку, несчастно припаркованную у ворот, сейчас перевернут, пока семейство лакомит детишек в кафе-мороженом... "Ты лети с дороги, птица, зверь с дороги уходи!" А вообще надо день пограничника и день десантуры объединить. И продавать билеты на бой гладиаторов…

Но женщин-то за что?! Это уж форменное варварство. Из бокового входа, путаясь в юбках, спотыкаясь и падая, семенит женская фигура с запутанной косичкой, которую геройски преследуют ветераны Саланга и бивни Пандшера. Норовят то треснуть по шее, то стянуть платье, и, видимо, не прочь и надругаться. "Индианка!" - с ужасом восклицает Бамбино, предвидя крупнейший международный скандал. Где же милиция? Милиции не до таких мелочей, она в котле из кулаков и взлетающих на ремнях медных блях. Держись, индианка! Белкин как истинный джентльмен с визгом тормозов и крутым виражом, рискуя сшибить и размазать полвзвода, распахивает дверку. "Велкам!" Индианка по-собачьи, на четвереньках, вползает на заднее кресло и плюхается ничком, держась за голову. И через минуту, при объезде памятника Ленину, оказывается вовсе не индианкой. А совершенно индусом, только матерящимся на чистом русском, без акцента.

- Так ты чувак! - сделал открытие Белкин. - Уделали бы меня бляхами - и за кого?
- Вот падла, бля, - повторялся индус, у которого вспухала губа, а на бритом лбу краснело размазанное вишневое пятно.
- Кришнаит? - осенило Белкина.
- Кришхуит! - огрызнулся индус непонятным термином и при рассмотрении оказался одетым в широкую цитрусовую робу, в которых гуляли по Москве смелые маленькие кучки познавших Главную Тайну. Их ласковые влажные взгляды, гирлянды, обвившие шеи, независимая неторопливая поступь и барабанчики внушали надежду, что какая-то истина все же прячется, и кто-то Всесведущий за ней стоит. Но каким надо быть избранным и как туда попадают - оставалось загадочной картой. Манило заглянуть в толстые книги, которые мелькали на улицах не то подпольно, не то легально, в знак новой свободы, но перед этим подмывало тщательно оглядеться, не выследят ли, как и каждого подозреваемого внешнеторговца. Решиться на это пока не удавалось.
- Так чего тебя занесло-то, земеля? - Белкин не испытывал священного трепета. - Унять их в истинную веру? Дяди Васиных буйных сынков? В такой-то день?
- Какой там на х-й вера! - индус-кришнаит все не мог отплеваться. - На Метростроевскую, бля, подбрось, недалеко... Свернул попраздновать, с корешами отметить... Мы тут в метро на "Октябрьской" книги толкаем, ихние библии... Думаю, рядом, стрельну в самоволку...
- Ты что, из десантуры?
- Ну да! Связист-радист, бля буду...
- Тоже афганя?
- Ну да, кто еще! Триста сорок пятый гвардейский! Кореша празднуют, может, кого наших встречу. Паншер этот во где сидит. Полтора года в норах. Влажу через Нескучный, привет, пацаны! - а они под балдой: "Душаня примандячил! Крой его в загривок! Сгибай!" Да я, кричу, сам душаров давил, Паншер этот во где сидит, я теперь гуру, это самое, полный духовный мир, настоящая истина, ихними библиями подрабатываем, но по случаю могу дерябнуть, если наши не прозвонят, а они как с пены сорвались, ну, думаю, разденут, надо рвать, пока жив...
- Могли бы и оттрахать, - утешил пострадавшего Белкин. - Пока бы разобрались, что под юбкой... А как тебя в Кришны затащило? Уверовал или что?
- Могли бы запросто козлы алкашные, - ничуть не усомнился обладатель высшего сознания. - Глаза позалили, Будду от Вишны не отличат... Как попал - подписку давал. Не имею права.
- Ни себе х-я! - Белкина проняло. - Да мы же свои...
- Он тоже из Афганистана, - поддакнул Бамбино. - Вот обгорел...
- Горел? - обрадовался кришаня. - Точно, свой. А я смотрю, морда облезлая, ну тогда всё в наряде... А я дембельнулся, смотрю, в милицию охранники нужны вне, как это, ведомные. Форма, паек, в Останкино пропуска проверять, можно в школу милиции поступить... пришел наниматься, они сперва вроде взяли, потом личное дело получили, снова вызвали... майор милиции сидит и другой, в штатском, из комитета по религиям. Ну, говорят, охрана для тебя слишком тупая работа. Есть дело поумнее, мы тебя проверили, ты в Афганистане себя показал, в агитбригадах участвовал, сам чернявый, с восточным оттенком... Поступишь в кришнаиты эти самые, будешь с ними балдеть. Видел на улицах - поют себе, в барабаны стучат. Работа не пыльная. Я говорю: вообще-то вкалывать надо, зарплату получать, семьей обзаводиться... Они говорят: за зарплату не колыхайся, будешь нормально получать, потом поможем в университет поступить, изучишь восточные философии... А что делать-то? Да ничего, говорят, делать не надо, просто ходи с ними и танцуй если можешь. Узнаешь случаем, откуда подпитка, особенно заграничная, на всякий случай фиксируй. А иностранцы подвалят - говори, что у нас теперь свобода религий, что каждый теперь может постичь истину, возвыситься духом и все такое прочее, нет проблем. Перестройка, новое мышление, права личности... Ну, листовочки там, брошюрки если привозят распространять, подкидывай нам для коллекции… Да и больше ничего, вращайся и все. Хочешь - сам это сознание постигни, уши не оборвем...
- Ну ты как, постигаешь?
- А х-й ли там, конечно, они за доброту, за любовь, всех накормят, музыку исполнят... Вот пошли к нам, тут коммуналку заняли, причем за башли, не на халяву там, им всемирный центр пересылает... Ну, это у них простому криштоперу не прознать, я еще не дорос. А то зайдем, правда, плов такой с травкой, особенный... Некоторые покуривают там, травкой дышат, но, наши говорят, не мешай, пусть свою истину ловят... Я лично тут себе не позволяю, привыкнешь - эта штука дороже водяры или сигарет американских...
- А в Афгане покуривал? - Белкин причалил к невысокому полуживому дому, пошедшему трещинами стекол и штукатурки, как от недавней бомбежки.
- А кто там не прикладывался? И офицеры, и прапора... Десять трупов накидают в БМД, не курнешь - х-й тронешься и до базы дошкандыбаешь... Пи-данешься в маршруте. Ну, не хотите - в другой раз... Здесь на третьем этаже, слева... Комнату обещают с пропиской, а пока с ними в общаге... Замкомвзвода по хозчасти по совместительству... Ну, спасибо, что отбили... Хоть получил по зубам, зато по-русски попи-дел со своими, по-человечески...

Заложник свободы совести и бдительного ока подобрал надорванные не то юбки, не то все-таки штаны и скрылся в чреве немытого подъезда. "Понял, маленький, что такое настоящий интернациональный долг?" Для него везде тыл врага, даже в центре Москвы. Бремя чудесных назначений. Это еще что. Видел вчера студентика? Усики, тонкая шея. На проспект Калинина подбрасывали. Химический кооперативчик слепил, из кружка комсомольского НТТМ. Назначили в райком комсомола это дело раскручивать. Наподписывал сотню рекомендаций, плодитесь, размножайтесь, но не забывайте о доле живородящего. Ну нет, не взятками напрямую, это зона риска, а заказами, заказами, ребята, не скупитесь, делитесь. Только начал на электросмолах, джинсах-варенках, перекупленных компах, непригораемых сковородках, импортных часах и всем, что под руку лезет,  подзашибать, как в райком наведались строгие дядьки. Ну, думает, опять строгий с занесением за финансовую самодеятельность, совмещение и мастерство обналички.

Б-ская система: то разрешают, то сажают, то сажают, то разрешают... А ему дядьки предлагают в уютном гостиничном номере по душам побеседовать. Мы тут к вам присмотрелись, вы человек предприимчивый, но честный, инициативный, многосторонний, сразу видно, не подведешь и доверие оправдаешь. Какое доверие? Да вот сейчас партия разрешила частные коммерческие банки открывать, слышал? Ну, слышал. Взялся бы? Да куда нам, финансовое молоко на губах не обсохло. Это какие же обороты набрать надо. А ты возьмись, обороты подкинем. Посоветуйся с дядей. Дядя у него генерал КГБ. Он посоветовался, дядя кивнул, дядины дяди выдали  пять тысяч начального капитала для регистрации. В собственный личный банк, шутки в сторону.
 
Студент-банкир! Поверить невозможно! Как после этого жаловаться, что свободы все нет! Что же тут необычного, что вызвали и предложили открыть банк? Кому попало ведь тоже нельзя разрешать, сколько жулья сейчас кинется... Досадно и непонятно другое. Почему его, честного и скромного Бамбино, не вызывают ни в райком, ни в министерство, не поручают открыть банк или совместное предприятие, не подсказывают, где взять для этого пять тысяч... Куда они все умерли, когда он вот он, на всн готов? Конечно, дядя в КГБ всегда был важнее дедушки в партийном контроле, тут он согласен, и говорить о какой-то элементарной справедливости просто смешно. Прав Белкин, настоящего старания никто не ценит. Ну и идут они...

- Вот так, маленький, всех назначают партия и КГБ. И тех, кто ликует, и тех, кто протестует. Все вакансии надо заполнить.               
- А армянина того тоже партия назначила?
Очень ученый и трогательно беззащитный. И что без всяких сомнений - совершенно искренний. Чистый помыслами, как кристальное стеклышко. С прижатым к груди чемоданчиком, полным сокровищ.
- Теперь все. Теперь у нас все. - Он поцеловал чемоданчик. - Я все выполнил. Мы это напечатаем, и весь мир узнает!
Белкин в роли таксиста своего комитета ветеранов гонит во Внуково. Армянский студент наксерил в Ленинке кучу древностей и боится, что чемодан по пути обдерут.
- Эти персюки если узнают, убить могут... Здесь им конец. Источники до одиннадцатого века... Книги Армянского царства.
- Ну а если напечатаете, они что, отдадут? - Белкин отвлекся от улицы.
- Этих зверей ничем не убедишь, они же звери, животные! Но весь мир прочитает, если Горбачев не поможет, ООН поможет! Никогда Карабах у них не был, это Сталин, зверь, бросил его персюкам...
У арм янского умника ходит кадык, на глазах слезы. Близость давней мечты опьяняет, дома ждет народный триумф. "Меня будут встречать знаешь, как? Если самолет не собьют. Жаль, со мной не полетишь, сразу бы на площадь в Ереване, к Давиду Сасунци, увидел бы, как люди стоят, сто тысяч людей! И не уйдут, пока Карабах не вернут!"
- В Баку тоже митинги, - напоминает Белкин. - Тоже стоят, не уходят... И тоже много.
- Кому они нужны! - армянский мальчик, знающий три европейских языка и читающий древние рукописи, движением тонкой ладони смахивает толпы азербайджанцев. - Их весь мир теперь узнал после Сумгаита, что это не люди, они жить не достойны, это животные, тупые животные, в них никогда человеческого не было, я в университете их тупости удивлялся, ни один не мог зачета сдать, только взятки давали... Их и самих никогда не было! Кавказ такой нации не знал, азеров этих. Армян в Баку всегда больше было, а этих турков недоделанных вообще неизвестно откуда взяли, набрали в Иране отбросов, назвали нацией, чтобы армян напугать...
- Ты такой умный, - похвалил Белкин. - Мой кореш Погосян так тебя хвалит... Ты надежда армянской нации... А вот ты встретишь азербайджанца и скажешь ему все это... Он что с тобой сделает? Он ведь себя тоже народом считает, у него мама есть, папа есть, предки есть, коран есть...
- Ай, не смешите! - встреча с кавказским одногорцем ничуть умника не смущала, будто это был мятый бумажный тигр. - Их никто на Кавказе за народ не считает, одни сапожники они, врачи везде - армяне, ученые - армяне... Пусть меня убьют, я с ними разговаривать не стану. Весь мир сейчас за нас...
- Весь мир жить в Карабахе не будет, - мрачнеет Белкин. - Ему все равно, дома там стоят или обгорелые камни...
- Почему обгорелые? Очень хорошие там дома.
- Пока хорошие. Потому, что… Азербайджанцы, как ты говоришь... Такие, мягко говоря, непонятливые... Никогда не поймут, почему должны отдать часть своей земли.
- Их земли, ты говоришь?
- Ну, по их понятиям. Конституционной территории. Ты их уговорить сможешь?
- Да они же не люди, это не их территория! Это наша земля!
- Значит, не будешь разговаривать?
- И не подумаю! Нам ООН поможет!
- Если ты не разговариваешь, они тоже не разговаривают. А дерутся. Они же не будут сидеть, если вы отберете. Они по твоему Карабаху стрелять начнут из своего Карабаха...
- Не будет у них никакого Карабаха! А мы по Баку! Их Горбачев тогда должен с лица земли стереть! Или ООН Горбачеву не простит!
- Но от Карабаха-то головешка останется. Ни вам, ни им.
- Пусть попробуют! Потребуем ввести войска ООН! Пусть лучше головешка, чем их тупому Баку подчиняться!

Вслед ему, в дверь накопителя, Белкин посмотрел с большим сожалением. «Может, кто догадается сбить самолетик… Пока не поздно». Хоть и мальчик хороший. Лучше бы не долетел. Он взрывчатку везет. Как им жить с такой злобой. Так себя раскалять этим прошлым… взорвут все вокруг, пепелище получат с руинами… Вот почему, маленький, им нужен не Горбатый, а усатый. Только пикнул, что лучшие зубники-протезисты мы, армяне, а лучшие парикмахеры мы, азеры… Или что мы вас древней на полтора там года…марш в Сибирь по этапу. Лучшими лесорубами.

- Ты же совсем недавно другое говорил про Сталина. Что зверские методы... Только вчера... Когда же ты...
- Не могу же я сегодня думать то же самое, что вчера. Вчера меня почему-то тошнило от единственного национального тоста. "Пью за здоровье братского армянского народа?" И "пью за здоровье братского азербайджанского народа". А сегодня понял, что дурак был. Обратно очень бы даже послушал. Выучка все же была классная. Какая выучка, маленький!
- Куда же она подевалась так быстро? - удивился Бамбино.
- То-то, б-дь, и оно... Не зверские методы, как видишь, не сработали.

То-то, б-дь, и оно, что армянский мальчик воспламенился на пустынное, можно сказать, до золы обгорелое каменистое нагорье, которое, наоборот, надо друг другу, наоборот, спихивать в качестве тяжкой нагрузки. Без всяких передач которого спокойно жили и роднились смешанными семьями два народа из одного генетического котла. И был большой загадкой для московского мальчика, который единственно на сей день усвоил, что все должно быть проплачено, иначе ничего не получишь. И который сразу уловил, что главное не интересоваться ни прошлым, ни будущим, особенно тех людей, которые вносят в его доморощенный банк непонятные бабки в долларовых «бутербродах». Для моментального оформления из них тем же вносящим кредиты под самый ничтожный процент, или даже безпроцентные ссуды, как они многозначительно поясняют, «на строительство дачи». С бесстрастными генеральскими лицами в штатском. И с особой, не письменной, строкой в базовых условиях. Ни большими, ни микроскопическими буквами не разглядишь, а как бы водяными чернилами. Доля серьезных людей от доходов с их начального капитала и последующих вкладов. Само собой, себя не обижай, но сразу обозначим и запомним рубежи, чтобы взять с бою, как устав требует. И, надеемся, сам понимаешь, неписанное правило важней написанного. Для гарантии еще преференция. Впустим в уполномоченные банки по выдаче зарплат от Минфина к госведомствам. За это сейчас старые банкиры грызутся, горла друг другу режут и перегрызают. Но для нас это уже покойники, можно сказать, в саркофагах, нужна смелая молодая кровь…
Московский мальчик смекает, что им нужен зиц-председатель для наседки на золотые яички, снесенные партией и КГБ. Но смело вступает в игру, надеясь утащить одно-другое яичко себе, а может и потихоньку приспособить под себя и все гнездышко, ведь не вечны же эти бизоны, давно общипавшие свой неприкасаемый и обнищавший заповедник… Армянский мальчик пылает бескорыстной идеей, за которую готов отдать свою жизнь и забрать много других. И не подозревает, сколько греющих руки у этого вулканического огня, уже бьющего сквозь гранитные щели предвестием гибельных катастроф…
 
Сколько всего творится, еще вчера невозможного, какая тайная многослойная жизнь крутится за видимой витриной рутинно партийного воодушевления пленумов и конференций… Доклады, обсуждения, постановления, резолюции на газетных разворотах все многословней. Магазинные полки все пустей, очереди к ним все длинней и драчливей, опилки, которыми уборщицы злобно выметают кафель гастрономов, все черней…

- Щупальца ЦРУ! – все больше раскаляется и Дедушка. – Да мы за одно слово «Карабах» вышвыривали из партии и сажали за проволоку! Как он допускает эти разглагольствования! Буржуазный национализм, сепаратизм, фракционность! За что расстреливать положено! Эти Яковлевы, Коротичи, Афанасьевы, Собчаки как крысы, прогрызающие единство народа! Как он может так кргхтмпрр?!
Казалось, Дедушка вот-вот захлебнется насмерть своим громыханием.
- Не тушуйся, маленький, ни одна акция ЦРУ на территории СССР не проходит без ведома КГБ. Ни одна и никогда. "Мертвая зыбь" продолжается, знаешь такую?
Ну да, это кино «Операция <Трест>», гениальная паутина ОГПУ. Гениальная? По подлости этого козла-провокатора Якушева – конечно. Посдавал под пулю друзей. Так и сейчас их идеал. Самим завербовать, самим разоблачить.
Так значит, и этих фашистов?

Тут на засыпку.
После кришнаита на заднем сиденье самая настоящая фашистка. Худая джинсово-маечная старшеклассница, верткая, с головой под мальчишку.
"У нас самое клевое - это фашисты. Я просто тащусь... У нас свой Гитлер, свой Мюллер... Гиммлера-восьмиклашку подобрали, достойную смену выращиваем".
- А вот вам еще сынок фюрера, - порадовал Белкин. -Живой Адольфович.
- Правда?! - школьница взвизгнула. - Ну, я тащусь! И похожий?
- Сама не видишь? Усики и челочку приделай - вылитая копия ...
- Ой, надо его к нашим притащить! - сзади заглядывает в румяную щеку Бамбино. - Мы ему прикид сбацаем, фуражку во какую! Сейчас свастику уже не запрещают, можно и в ухе, и на спине приклепать... Или тату насадить. Ваще!
- А чем фашисты лучше? - все же интересуется Белкин.
- Комсомола вашего? - фыркает юная. - Тем, что мы и со СПИДом покончим, и с наркошами, и с чучмеками всякими. А то расплодились, как в Америке черножопые, скоро нас в тундру к чукчам всех выжмут... Гитлер правильно знал, что делать с этими гомиками...

На ходу раздирает плотный пакет, мельтеша флакончиками бальзама и шампуня, коробочками Липтон-чая, отрезами серебристой парчи, серебряными кольцами и браслетами. Каждый предмет вызывает повизгивание.

- Ты же хвастал, что с малолетками не связываешься, - глядит Бамбино вслед ее подпрыгиванию где-то на Хорошевке. - Уже седина в бороду?..
- С фашисточкой, маленький, тоже было бы интересно... Разочек... Перекинуться в настольный пеннис. Но ей в этой роли больше подойдет мотоцикл. Трах-трах-трах-трах-трах! Мне уже не угнаться.
- Слаб в коленках? - Бамбино заходил все дальше.
- Ответа может быть два. Первый - она для меня неприкасаемая дочка афганского героя-офицера. Получила от папы посылку. Второе - я сплю с ее мамой. Выбирай любой.

По его же - "ряд волшебных извращений милого лица". Нет ничего святого. Если бы только знать, до какой степени. И если бы только знать, где. И еще - с кем.
Такого не пережил бы и принц Гамлет.

*******************
КАЛЕЙДОСКОП попутчиц и попутчиков довертелся и разлетелся.
 
На его собственной невесте Нике, в его собственной новой кооперативной квартире, на радостном пороге их собственной семейной жизни.
На радостном пороге, который распахивал двери поглотить в свое двухкомнатное чрево вслед за спальным гарнитуром кухонный, вслед за кухонным - столовый, вслед за столовым - прихожий, водворением которых, как и обходом мебельных баз занялась ожившая и помолодевшая Маман... Легко простив пассивность родителей Ники, этим академикам ничего нельзя доверять. Если договорились: квартира за нами, машина за вами, - можно было поддержать престиж и передать молодоженам хотя бы собственную "Волгу"... Эта позорная "Нива" только указывает их место в обществе, на которое они способны. Поэтому уж выбор между югославским, шведским или финским гарнитурами она никому не доверит, она будет как самоотверженная ласточка вить это гнездо своего сына, куда, к счастью, хоть и с опозданием на год, пришла проклятая электрика из ополоумевшего Еревана, но где поднялся неожиданный скандал из-за подмены паркета. Часть жильцов обнаружила, что паркет не дубовый, заложенный в договоре и смете, по категории, а примитивный березовый, достойный панельных хрущоб. Строители орут про цены и подорожание строймата, жильцы спорят на собраниях, ломать и перестилать или вселяться как есть. Самые нетерпеливые готовы перекусить горло самым бдительным и принципиальным, столь разборчивым в сортах древесины. Подъезды из-за этого заглушили еще на месяц, выставили милицейскую охрану и отключили лифты, а у таких же домов в центре уже толпятся многодетные семьи, вторгаются без ордеров целыми таборами и попробуй их оттуда выкури. Вся пресса, все эти теле "Взгляды" и Пятые Колеса поднимают собачий визг про нахальных обиженных... Никогда не было столько нервотрепки со своим же законным... Наконец компромисс, и пикапы, фургоны и "Волги" снова облепливают новостройку. Жильцы не из таких, которые изнемогли от сырости и тесноты, но в этот раз слегка наскипидарены...

Бамбине поручают мелочи. Светильники, настенные часы, бутоньерки, аквариум... Здесь неприлично таскать самому, в этом квартале гладких, как отшлифованных, кирпичных башен с большими верандами, в этой особой Москве гладких, ухоженных женщин, в таких шубах и платьях, на которых не висят гирлянды вареных колбас и туалетной бумаги, как у каких-то особей в электричках Казанского вокзала, на Сущевском валу или ВДНХ... Он стеснялся и старался проскочить незамеченным... Этот дурацкий аквариум выпал и взорвался, как только...

Машина совершенно другая. Новенькая бесшумная блесткая иномарка скользнула со двора мимо, и бог бы с ней, сосуд бы не вырвался, если бы не две изящные фигуры, целиком занятые друг другом и немножко дорогой. Не узнать он не мог. Кучерявая шапка эксперта по роботам и высокий надменный лоб эксперта по авангардному кино, сближенные у переднего стекла. Белкин с Никой в незнакомой машине, будто это они счастливые новоселы брачной кооперативной квартиры. И места для Бамбино там нет.

Нет, аквариум не выпал на асфальт. Просто так показалось. Что-то зазвенело в ушах. Он стоял и держал, как дурак, это стеклянное дерьмо, украшение будущей жизни. Может, привиделось? "Машина, маленький, самый универсальный станок. Если она села со мной в машину, это песец. Позицию "гонщица" знаешь? Одна нога на руль, другая на спинку и полный вперед".

Красавица, умница Ника. Почти что кандидат искусствоведения. Уже бы кандидат, если бы не срочная переклейка цитат Брежнева о воспитательной роли киноискусства на цитаты Андропова о воспитательной роли киноискусства, потом на несуществующие цитаты Черненко о воспитательной роли киноискусства и наконец на невысказанные еще цитаты Горбачева о воспитательной роли киноискусства... Такая ножничная трепка.

Следить? Что за машина? Никогда не слышал и не видел. Спросить? Хочется самому спрятаться. Залезть под стол, за которым вынужден сидеть друг перед другом, брать одну телефонную трубку, отзываться в один селектор. Будто не ты подозреваешь, а тебя самого. Вот почему перестал подбирать его в поездки по Москве. Мне на другую фирму, мне срочно на Пресню... И сонно-равнодушный взгляд мимо. "Аркадий, вы почему-то перестали ездить с наставником…", - зоркая курящая старуха. Просто нам в разные стороны. Просто он все понимает. Почему драндулет стоит перед конторой, а хозяина нет.

Теперь его не обведешь. Прыг в метро и на "Кунцевскую". В такси. На поверхности больше замечаешь. Чекист внешней торговли. Захватить с поличным. И что? Все рухнуло? Квартира, свадьба, курсы автолюбителей для новой урожайно-желтой «Нивы» в экспортном исполнении… Домашние тапочки у телевизора "Сони"... Прощай, новая жизнь? Лучше или хуже, но какая-то сила толкала подкараулить.
Где? Просмотр, манеж, бассейн, корт, автоклуб – у них тысячи мест, она неуловима. Где? В пустой квартире удобней всего. Пока он высунул язык над перечнем экологических технологий… Для ЦК КПСС, решившего наконец окончательно... победить природу… А почему просто не у нее дома? И там бывает пусто, особенно в дачный сезон... И еще десяток знакомых дач, куда можно... Если просто не в машине в любом овраге...

И все-таки место засады. Упорно, после каждой фирмы, каждого главка, после патентного института и комитета по изобретениям, как магнитом - туда. Отвратительная осень, давно бы пора въехать, но возле дома в одну ночь появилась траншея с кипятком, а внутри – все еще без воды. Уже вызванных грузчиков пришлось отменять. И тут, возле глиняной кучи, чуть съехав с асфальта, как танк в укрытии, - "Вольво".

Старая знакомая. Если это она... Хотя теперь их все больше не похожих на нашу триаду. Морось, сырость, сикось-накось, сколько же стоять за углом трансформаторной будки? Думая: подниматься - не подниматься? Захватывать врасплох - не захватывать? Сколько фильмов видел: вот так стоят и медлят. Никак не мог понять: почему. Начал понимать принца Гамлета. Действовать надо! А ты… стоишь и стоишь, вода течет за шиворот. Пока он не вынырнул из подъезда.
В коротком пижонском плащишке, на тонких отвратных ножках, прыгая через трубы и лужи, согнувшись, как вор... Почему-то один. Почему-то опять в чужую роскошную "Вольво". Даже не оглядевшись, следит ли кто. Со свойственной ему наглотой. Воровская машина - бесшумная. Ни стука двери, ни треска мотора. Вжик - и нету.

Теперь зверем - наверх. Лифт опять не работает, сволочь. Зато ноги работают безостановочно, грудь разрывается. Квартира тридцать пять с видом на олимпийский канал. Мелодичный певучий звонок и, не моргнув затененным глазком, мелодичное, чувственно-женское:
- Белчонок, ты снова?

В радостно распахнутой двери, с блестящими глазами, с голыми плечами в бретельках, с запахом "Бокаша" и легкого пота. Только не Ника - Маман.

                ***

ТАКСИСТА ВВЕЗЛИ в инвалидной коляске под судейский приказ: "Свидетели, не прошедшие дачу показаний, покиньте зал!" Вместе с полдюжиной поскромневших девиц и какими-то Байстрюченко, Мамазовым, Коконовым в коридор выползает свидетель Бамбино. Очень хочется посмотреть на подорванного, как в какой-нибудь Оклахоме или на Гаити. Подумать только, в Советском Союзе! Что про нас подумают интуристы! "Единственный способ догнать Рим и Париж, маленький. Там рвут вокзалы и супермаркеты налево и направо. Но интуристы почему-то норовят вернуться, а не застрять в нашей безопасности... Почему, маленький?" Понять их невозможно.

Первая в Союзе жертва взорванного автомобиля по кличке Бензовоз благородно и скорбно проплыл по проходу, подталкиваемый женой и дочкой, под присмотром кряжистых ребят с заднего ряда. Жена и дочка очень жалостливо действовали на судей. Еще жалостливей, чем сами перебитые ноги и сломанный позвоночник. Круглый, как бак, человек, с налитыми щеками, даже не бензовоз, а целый танкер, поверженный противник Папы Карлы.

Но ни Папы, ни кого другого на скамье подсудимых не видно. И не видно нигде. Там сидит лишь один, от которого, выходя, свидетель Бамбино робко уклоняется взглядом. Стриженный под ноль, неузнаваемый, уменьшенный и обостренный, без усов и ресниц, глаза в пол, обвиняемый Леха Шаргин. Скамья вделана в клетку, и Леха смотрится, как в зоопарке. Стриженый моргающий кролик.

Боком-боком. В коридоре девицы разгораживают две команды парней, крутощеких, обтянутых джинсами, как тугие футбольные мячи. Одна в коричневой курточной коже, другая в вареной джинсе на овчине. Команды глухо урчат и пощелкивают зубами, обещая друг другу порвать пасть после выхода. "Надо было, козел ты вонючий, еще в Кандагаре гранату тебе в жопу вставить!" Из одной разведки разошлись в банную и таксистскую мафию... Надежда перестройки, передовой отряд, освоивший стрелковое, взрывное, связное, рукопашное, охранное, разведочное, маскировочное и многое другое полезное дело. Как справедливо пишет дреминская городская раскрепощенная пресса. "В семье не без урода. С моральным обликом воина-интернационалиста, прошедшего суровую школу Афганистана, мы связываем лучшие надежды морального и нравственного обновления общества. Высокая дисциплина и мужество, чувство локтя и взаимовыручки, высокая ответственность за порученное дело... С радостью на каждом шагу убеждаешься, там, где в коллектив пришел воин-"афганец", повышается общественная активность, принципиальность, производительность труда. Но, к сожалению, даже служба в Афганистане не сумела исправить тех, кто хочет жить не по гуманным, человеческим, а по волчьим законам, скатившись к хулиганству и бандитизму..." Рубрика "Из зала суда". Расширение гласности, ежедневные отчеты с процесса. Озноб от нежелания попасть туда же знакомым соучастником.

Позор быть свидетелем. С детства. В приличных семьях свидетелей никогда не бывает. В нашем кругу. Попавшие в свидетели как бы носят пятно. Вместе с какими-нибудь уголовниками, взяточниками, алиментщиками... Фу! К тому же никто давно не верит, что свидетель - только свидетель. Избежать всеми средствами. Звонки, визиты, встречи, знакомые знакомых, прокуратура, адвокаты, приемные министерств, ЦК и дедушкин Контроль. Паутина тончайших негласных сигналов, и человек исчезает из каких-нибудь списков, ложащихся на роковой стол.
Эксперт - свидетель по уголовному делу. Между кожаными и джинсовыми клубками, льющими в горло, как в пылающие вулканные жерла, банку пива за банкой. "Это что за такой пидар пристроился?"

Очень перспективно для внешнеторговой карьеры. Сейчас вызовут в зал. Хоть бы краешком уха услышать, о чем там... Отовсюду одни оскорбления. Может, и правильно?
- Какая тупость! - орал на него Челюсть, притом в полный голос, без намека на былое почтение к внуку выдающегося Дедушки. - Непроходимая тупость! Вы что, идиот? Кто вас погнал к следователю?
- Повестка... - оробел Бамбино. - К десяти утра...
- Что я вам говорил? Говорил, чтобы сразу ко мне? В любом случае?!
- Говорили… Я сразу с поезда... В качестве свидетеля... Вас еще...
- С поезда - в прокуратуру! Где твоя капля мозгов! Попасть в протокол! Опоздать к следователишке - еще ничего не значит! До того, как попасть на бумагу! Да наплевать из Москвы! Я же сказал: сперва ко мне! Раньше из любого дела можно было вытащить бумажонку, теперь эти выскочки строят из себя железных феликсов, напускают вонь в прессе! Про испытания были вопросы?
- Нет... - пикнул свидетель Бамбино. - Только про труп в печке...
Квадратные очки метали молнии, квадратная челюсть извергала гром. Только теперь он понял, насколько они были правы. Бегом к Главному - закон любой шапки. Той, которая шайка. Главный придумает, главный защитит. А теперь стой, как дурак с аквариумом. "Тебя бы самого погреть в печке, чтобы мозги шевелились!" Где-то он с этим встречался. Кто-то кого-то уже грел в печке для воспитательных целей... Как они все похожи.

Если б знать, что они там отвечают. Может быть, расставляют ловушки. Все говорят одно, а он - совсем другое. И тут же - арестовать! Не один же совершал все эти страшные взрывы и сжигания трупов. Кто-то должен еще. Вот и он.
Вот что летчики называют полет вслепую. Ничего не видишь, мрак и туман. Гора впереди или морская поверхность. Только стрелка, которой приказано верить.
- Адвокат тебе все объяснил?
- Объяснил...
- А прокурор?
- Тоже...
- Ты понял, что говорить?
- Понял...
- И чтобы слово в слово! Никакой отсебятины! Глупостей ты уже наворотил, дедушке для персонального дела вполне хватит! Эти бараны расковыряли... Чуть-чуть оскользнешься - загремишь... Раньше их бы близко не подпустили... Мразь, мелкие кляузники, психбольница сплошная... Позвонишь директору или в партком - ни один комаришко не пикнет! Эти горбачевские сопли!

Челюсть не церемонился ни с кем, и с Бамбино особенно. Чуть-чуть лестно было чувствовать себя в одной компании с Генсеком, которого тут тоже ни во что не ставили. Если бы только не стоять перед судом.

В зале все притихли, будто ожидая, как он именно оскользнется. Будь проклята та минута... Кто бы подумал, чем кончается привет боевому товарищу. Убийство с сжиганием трупа, продажа поддельных икон, взрыв экспериментальной установки. Исчадие ада, а посмотришь - тонкая шейка, кроличьи глазки, понурые узкие плечи. Где же все-таки папа Карла? И художник-монах? Что про них говорят? Хоть бы малый намек.

- Свидетель Нетелин Аркадий Адольфович? - женщина-судья в строгом белом воротничке и учительском платье. - Вы несете ответственность за дачу ложных показаний, подойдите к секретарю расписаться...
Девушка безразлично пододвинула лист, на котором сливались все буквы. Бамбино, не читая, подписал, будто это уже приговор. Не сгоревший в печи, а сам кого-то сжегший Леха сидел за решеткой с чужим непохожим лицом и полностью отсутствующим взглядом. Таксист в коляске уронил подбородок на грудь и как будто дремал. Судья неподкупно смотрела насквозь, прямо перед собой, где стоял за трибункой свидетель. Сзади жег спину еще один взгляд - сморщенный после инфаркта, как сухой чернослив, изобретатель Дьяченко. Круглые распахнутые черные глаза, возбужденно горящие щеки - дочка, обожающая московские театры. "У нас ведь ничего не происходит, все самое потрясающее здесь, в Москве". И вопрос справа.

- Свидетель Нетелин, вы подтверждаете, что ваш сослуживец Белкин передавал обвиняемому Шаргину, пользуясь вашими командировками...
- Да, подтверждаю... И слева.
- Свидетель Нетелин, вы подтверждаете, что обвиняемый Шаргин передавал вашему сослуживцу Белкину...
- Да, подтверждаю...
Только "да" или "нет". Никакой отсебятины. Да, привет от боевого товарища. Нет, не знал. Да, пакет. Нет, не заглядывал. Да, лекарства. Нет, не спрашивал. Да, сувениры. Нет, не делились. Да, по совпадению...
Судья непроницаемо впитывает все "да" и все "нет".  Осталось захлопнуть ловушку. С какой целью вы лжете? Скрыть свое соучастие? Нам известна вся правда! Займите место рядом с подсудимым! И последний шанс:
- Больше ничего не хотите добавить?

Пауза всеобщего сговора. Как будто раздет догола, а лоб мокрый. Течет из подмышек. Хочу, гражданка. Знаете, что он сказал бы про вас? "Самое приятное, маленький, женщину, которая тебя презирала, поставить к себе попой... И пригнуть. Поза наивысшей покорности..." Если Маман и Ника так демонстративно его презирали... Этот твой глистообразный приятель... То значит... "Самое приятное, маленький..." Неужели так это и было?

Что они ощущали от его скрюченной лапы? На ногах, на груди? В священном, как он выражается лоне? Неужели особое наслаждение? Что они в нем... И он? Рыхлые ноги Маман с сетью синеньких жилок, несмотря на массажные кабинеты в лучших курируемых учреждениях... Сохранившиеся плечи... Полный бред. Для кого? Все намотанное на кассету памяти теперь жалит ежесекундно. "В последнюю минуту она говорит: милый, ведь правда и во мне есть что-то хорошее? Я отвечаю: конечно есть, и я это хорошее сейчас из тебя выну". На почве чего, на почве чего? На почве "Империи страсти"? Самый закрытый из закрытых, самый подпольный на самой недоступной даче. "Меня сводили, это невероятно. Запрещенный в прокате всех стран. Настолько, что из Японии негатив вывозили непроявленным, только отснятым на пленку. Это так откровенно, это невероятно открыто, плотская страсть без всяких туманностей и эвфемизмов. Это культ голой физической страсти, какое-то воспевание детородных органов... жаль, что у нас не принято об этом открыто, проблемно писать..." И эту туда же, а он-то думал, откуда, кто ей показал то, что даже ей недоступно. Да еще с этим бесстрастным надменным аристократизмом. Как будто, по меньшей мере об индукции конвенционализма. Или вырождении экзистенциализма. С тем же, с каким могла слушать его сонно-скучающее... "Элвис - рыдающий слон? Вы хоть раз его слышали? Или только резолюции искусствоведов в штатском? Элвис - Есенин американского рока! Духовный спиричуэлс, это вознесение выше неба..." Неужто этот краб способен так переключить регистр с миссис искусствоведения, которое называл не иначе, чем сикуствоведение? "Синатра... Англо-саксонские модуляции, старое терпкое вино... Это у них уже был "Гамлет" и "Антоний с Клеопатрой" а у нас только Ванька Террибл с псами-опричниками и боярами в кипятке..." И своего двойника не щадить. "Я похож? У нас таких Микки Рурков как сладких плевков, что твой Мигуля, что твой идол буфетчиц Филатов... За одного Кайдановского можно десять Рурков отдать, вы же киноведки, должны чувствовать даже своим просвещенным лоном… Большое дело, лить на пуп чувихе мороженое..." В одетом или раздетом виде они этим обменивались? И почему что-нибудь такое ни разу не пришло ему в голову при разговорах с Никой? Почему он не жонглировал оценками и именами? Запуган ее образованностью? Чем он хуже? "Ты, маленький, лез еще на горшок, а я уже на свою первую женщину..." Да, я хочу добавить, гражданка судья. Хочу добавить, что это педераст, или гомик, как продолжает настаивать уважаемый в нашей организации ветеран, что это скрытый еврей, агент жидо-сионизма, не верящий в нашу замечательную перестройку и новое мышление Генерального секретаря, провозгласившего общечеловеческие ценности и даже переход к регулируемому рынку. "Знаешь, маленький, сказку про того крошку Мука, у которого все превращалось в говно? Нет, то есть, сказка про того пидара, у которого все превращалось в золото, царь Мидас, до чего ни дотронется... А твои импотенты, козел пятнистый с дедушкой, все превратят в говно. Все, малыш, до чего ни дотронутся тоже. И эти сраные общечеловеческие ценности, и вонючее новое мышление, и гребаную рыночную экономику. Уж лучше бы молчали и понятия не обмарывали, я бы за это спасибо сказал". Добавить хочется столько, что не вмещается в голову, весь этот мрак. Таких людей нельзя близко... Ничего святого, это знаете как? Я уже знаю. Я больше никогда не буду!

- Ничего... - сами выдавили губы.
- Можете быть свободны, - загадочно поджала свои судья, будто читающая мысли. - Оставайтесь пока в зале.

Остаться, чтобы услышать от клеточного облинявшего Лехи. О злодее, главаре разветвленнейшей мафии... Сидя в Москве, как паук, пользуясь связями и случайными контактами... Торговля церковными ценностями и иконами, ловко подделанными под старину... Уничтожение уникального аппарата с целью дискредитации советской внешней торговли... Не человек, а злодейский центр, опутавший страну. Дрожь пробирает от одной мысли, что оказаться рядом... Судья слушает, как он давал задания, какие получал доходы от фарцовки... Понимающе кивает. Это какой же надо иметь моральный облик. Выявить связи с зарубежной агентурой. Какие бывают чудовища. Просто невозможно поверить. Но в наше время расшатывания всех устоев... Потянет на всю исключительную. Приговор - хоть сейчас. Жаль, что там своих судов хватает. А то руки просто чешутся подписать.
Объявляется перерыв. На крылечке суда слепит солнце. Уйти или остаться? Может, можно уехать? Мартовский снег по всему городу веселыми ручьями стекает в весеннее озеро. Вместе с ручьями гальваники. Все смешалось в доме Обломовых. Самая страшная встреча - не успел убежать. Словно подрубленный – изобретатель. Сейчас вцепится обеими пятернями: держите главного сообщника, это он, это он! Еще можно метнуться за угол. Но дочка уже тянет за рукав московской дубленки. Поймала.

- Аркадий Адольфович! - Вот сейчас. Почему ты не на этой скамье, паршивец, предавший Суперсмеситель! - Хочу вас поблагодарить... Пожать руку. Вы помогли разоблачить... Не побоялись... Я думал, у вас смелости не хватит.
Автор взорванного супера взволнованно трясет руку, хвалит, что помог разоблачить. Такое гнездо врагов. Машины, экологии, перестройки. Кто бы мог подумать. Знать вот так, лично, и не побояться выступить - это подвиг. Все подкуплены. А вы...

Все оказалось не так страшно. Кроме одного. О котором было страшно подумать. Той страшной бесчувственной силы, которая заставила безбрового моргающего Леху так повернуть против своего старлея. Скрутила и заставила, на кого он молился. Все сказать и все подписать. И не пикнуть. Все равно, что втолкнуть спасителя в раскаленную печь. Как того, неопознанного.
Но обгоревшему старлею и это ничем не грозит.

                ***

КОДЕКС СЕКСУАЛЬНОЙ порядочности знает, маленький, только один запрет. Это если женщина не хочет. Но и его можно преодолеть. Она должна захотеть. А уж "снегопад, снегопад, если женщина хочет…" - кодекс сексуальной порядочности запрещает отказывать. "И нет таких причин, чтоб не вступить в игру", - как справедливо спел наш любимый бард Борман. Все остальное - труха. Возлюбить - не расстрелять. Поэтому, снегопад, снегопад, возлюби и жену ближнего своего, возлюби и сестру ближнего своего, возлюби и невесту ближнего своего, возлюби и дочь ближнего своего. Возлюби их всех, маленький. Больше добавить мне нечего. Пусть звучит соло на сексофоне и расскажет про все. Они хотят - и это свято.
Они хотят все. И не надо мне про английскую королеву, если ты не снял трусики с законной невесты. Если встреча на краденой "Империи чувств" (прости, маленький, с посторонними не пускали), и она в темноте рядом, с этим знакомым тебе всезнающим высокомерным матово-безупречным лицом, пока японка на экране острым ножиком отпиливает свой возлюбленный, только что побывавший в ней, мужской орган. Как будто это все равно, что заседание парткома из-за советской сенсации - неполученной премии. В крохотном зальчике все дышат друг на друга, и мужчины донельзя боятся, чтобы не была замечена их реакция, оттопыривающая штаны. Хотя у импотентов это только иллюзия, ты можешь, маленький, не опасаться. Женщинам проще - чуть повышенное дыхание и увлажнение в скрытых местах. Завалились бы все сразу на один ковер, как нормальные люди. Нет, остатки партийного блюдства, от блюсти, ****ить и ублюдствовать одновременно, еще не позволяют. И хочется, и колется, и мамка не велит, то есть, партком. Приходится отвлекаться на посторонние разговоры. Например, ваш бесценный Егор Кузьмич, разбросал набор новой "Юности". Неужели? За что? За портрет капитана Миляги во второй части "Чонкина". Вылитый он, член Политбюро. Да еще: "Да здравствует товарищ Гитлер!" - это гениально. Это полный песец. Хорош искусствоведческий разговор на фоне отрезаемого японкой члена ее задушенного любовника. "Что же вы не взяли вашего малыша?" Если повернется и уйдет со своим вскинутым в неприступности лбом, значит, не хочет. Значит, не возлюби. "Он у меня еще маленький. И потом он, кажется, предпочитает мужскую компанию. А вы его не взяли?" Я не взял тебя, маленький, тоже. Странное совпадение. "Подвезти?"
 
Простейший испытанный тест. Никакого намека. Но сказано все. "Благодарю, но меня привезли". Значит, не хочет. Ее святая воля. "Я, кстати, и сама теперь учусь. Придется на своей ездить. Но на этих курсах так мало практического... Эти инструктора меня просто заколебали... Толком, ничего не объяснят, а время промелькнуло..." Значит, хочет. Ее святая воля. "Нет проблем. Хотите, вас обоих за руль посажу. Сколько хотите крутите". "Боюсь, семейным водителем буду только я. Не знаю, как будет со временем..." Со временем, малыш, оказалось нормально. Особенно в машине.

Тут надо слегка удивить. Конечно, не драной "шестеркой". Кстати, ни в чем не повинной. Последняя сестрица "фиата", родная сестра, от которого мы балдели. Советский "фиат"! Кто бы помнил. Опоганили "жигулями" и "ладами". Как ножом по сердцу и по яйцам серпом, когда патриотически переназвали. Синдром серых бугров. "Вольво", малыш, она достойна. Как и откуда - потом. Я поздравляю тебя, маленький. Я бы жил с этой женщиной. Ты знаешь, что она сказала, когда сработало мое лучшее рацпредложение? В желтом лесу возле Обнинска, на заброшенной старой грунтовке, где лучшее место учиться, учиться и учиться. Я не унижал ее "гонщицей". Просто от незаметного рычажка обе спинки поехали вниз. Для широкого, хоть и мобильного, сексодрома.  Я думал, она скажет: "Ой, что это?" Но она совершенно спокойно дала себе лечь вслед за спинкой и оттуда надменно спросила: "Раздевают здесь тоже автоматически?"

Человек не виноват, если ему доверяют. Если звонят и прямо так напрямик: "Вы знаете, Женя, наша семья очень вам доверяет". Целая семья, это очень обязывает. Еще бы, после тех ковров. Вся семья - значит, и ты, маленький. И какое доверие! Не паршивый ковер с погремушками. Жемчужно-перламутровый унитаз с закрытой базы. В который ты будешь писать и какать. И такой же сливной бачок, чтобы смывать накаканное. "Понимаете, бывает совершенно срочно, и не к кому обратиться! И Адика нет! Вы к нему так внимательны! Мы вас приглашаем на новоселье!" Польщен и тронут. Вот что значит вовремя оказаться одному у служебного телефона. За себя и за того парня. Когда срочно и неназойливо. Без лишних своих, а тем более без чужих. Есть особый разряд - ни свои, ни чужие. Грузчики особо доверенные. Разового пользования. Как презерватив, маленький. Употребил - выбросил. Если женщина хочет. И опять же без лифта. "Ах, я совершенно не учла! Ваши руки! Я должна сама!" Легкая борьба на лестнице за овладение. Ящиками, маленький, ящиками. Б-дь, в какой они упакованы пене! Стерильная, белая, хоть с небоскреба... Как хирургический робот. Унитаз еврокласса! В наши бы его советские опилки. Мордой перламутровой. А нас всех в унитазы. Под слив. Завтра сантехник заменит. "Ведь эти голубые просто общепит какой-то, я хотела сказать, ширпотреб, будет стыдно держать! Вы поможете отвезти их обратно? В этих же ящиках. Как не тронутые, нам должны возместить. Пусть посмотрят, что такое настоящая упаковка! Женечка, мы так будем признательны. И пусть это будет нашей с вами маленькой тайной от Адика. Правда, неплохое получилось гнездышко?" Неплохое, малыш. Особенно станок. Сексодром уже стационарный. Как говорится, не угодно ли чашечку кофе. Эти чашечки кофе. Всегда то же самое. Хоть ты угощаешь, хоть тебя. Для этого они и предназначены. Чтоб сказка стала былью.

И не тужься, Бамбинчик. Узнал, так узнал. Имеешь право убить. Не убил - терпи. Надуйся, молчи. Все по правилам. Рано или поздно. Сегодня я, а завтра ты. И уж давай не упускай, маленький. "Ковыряй, ковыряй, мой милый, суй туда пальчик весь..."
 
Бл-ская тоска. Бл-ская зима. Никак не наступит. Пыль и холод, слякоть и грязь. Что-то надвигается, как глубокий нарыв. Опять. Сколько можно. И везуха за везухой. Да нет, не с твоими любимыми женщинами. Это несущественные частности. Захватывай шире.

Что такое везение-86? Попасть на Чернобыльскую аварию и случайно спастись. За подвиги по ликвидации получить бесплатный билет на "Адмирала Нахимова" и случайно спастись. Откачавшись и отлежавшись на санаторном берегу сесть в поезд "Уголек" и случайно спастись.

Чернобыль, Новороссийск, станция Користовка. Горы трупов. Все, ему надо, козлу, уходить. Это знаки. Пока остальные живы. Не слушается, гад, руководящего голоса. В церкви пудрит мозги дяде Сэму. Попы драят Даниловский монастырь, как солдаты казарму перед генеральским приездом Рэйган под иконами снимает проклятье с дьявольской державы. Не помогает.

Везение-88 - лететь на восьмое марта в Ленинград с джаз-оркестром Овечкиных... Случайно уцелеть в самолетной стрельбе зашизенных идиотов. Поплыть на "Приамурье" в Японию, удачливо прибарахлиться и случайно не сгореть в пароходном пожаре… Ехать мимо Арзамаса утром в июне и случайно уцелеть от вагонно-гексагенового взрыва, снесшего полгорода и сотню людей… И даже с удовольствием прочитать в "Правде": "Промышленность города после взрыва на железной дороге быстро вошла в трудовой ритм и успешно выполнила полугодовой план". Ничто нас не берет, сукиных сынов. Свернуть, е-ена мать, к Свердловску, в надежде прошмыгнуть, и так же загреметь там с тротило-гексогенным составом, и вновь случайно уцелеть. Унести ноги от взрыва аммонитового склада в Павлодаре и на "Ракете-15" врезаться в берег на Иртыше. Разумеется, случайно уцелеть, потому что инфаркт и инсульт хватанул одного капитана. Влезть в "Аврору", х-й с ней, с "Ракетой", сойти с рельсов у Бологого, поджариться слегка у заклинившей двери, случайно уцелеть. В промежутке даже позаниматься гимнастикой в спортзале на Большой Полянке, возле входа в метро, и все-таки случайно уцелеть. Рушатся спортзалы, мосты, поезда. И один человек может поспеть всюду и уцелеть. Это восхитительно. Почему кажется, что этот человек - я? Несправедливо. Шансы случайно уцелеть стремительно возрастают у каждого. Сколько счастливцев. Только до каких пор?

Пока что-то не хлопнет с такой страшной силой... Что? Или кто? Атомная война обломилась. Слава богу, обосрались, не дотянули. Хоть больше не лезем. Ленинское Политбюро? Это самое вероятное. Пора этой бочке со старым говном разорваться. Удивительно, как они терпят. Старые, уважаемые импотенты. Так спокойно жилось, и вдруг жало в задницу. Что порождает что?  Разнузданность нарастает, как памирская лавина. Публицисты вконец обхамились. Один пишет, что партия тоже виновна... Партия! Не бывшие живодеры-вожди, а Сама, непорочная!
Что же ей теперь, непорочной мадонне? Все сочлены в говне, а она в белом фраке? Кругом подлецы-перебежчики. Генерал Волкогонов! Парадным шагом отрекается от генералиссимуса Сталина в пользу бессмертного Ленина. Уже и никакой трагедии вместе с заслугами, как в недавних книгах и статьях, уже сплошное преступление, срочная правка новых тиражей. Эволюция главпуровского оратора: воспевание подвига, воспевание трагедии, воспевание преступления. Первым передрать всю западную многолетнюю злобную клевету на вождя и размножить на оплеванной Родине. Смелый диссидентский призыв генерала: срочно вернуться на истинно ленинский путь, который единственно нас спасет!

Не поздно ли? Все в разнос. Митинги против обкомов. "Нет демократии без социализма и нет социализма без демократии!" "Социализм для народа!" Он же с человеческим лицом! Вид советского протеста: красные флаги и социалистиечские лозунги без санкции парткомов. Борис Ельцин не только жив-здоров, но и звучит по вражеским голосам налево и направо. Тот социализм оказался не настоящим, мы будем строить настоящий социализм. Академик Сахаров подхватил ленинский лозунг: "Вся власть Советам!" "Московский комсомолец" объясняет читателям, что все наши беды из-за того, что советские женщины не испытывают оргазма. Ну, это как сказать насчет всех. Не все сто процентов, там, где проверено лично, мин нет... В пресс-центре МИДа ждут министра здравоохранения Англии, его все нет и нет. Наконец появляется. "Темой разговора по итогам моего визита были успехи общественной гигиены. Но по пути сюда я зашел в туалет на Казанском вокзале. Поэтому брифинг отменяется". В это время в Доме литераторов из-под рояля вылезает на освещенную сцену полностью голый человек в одних носках и говорит в микрофон: "Думаете, это мой член? Это член Союза советских писателей! А как туда попасть?" Поворачивается к залу наоборот, а на жопе губной помадой: "ВХОД В СП СССР". После переполоха и выдворения выступает запрограммированный Роберт Рождественский и начинает: "Из-звините, я слегка одет..." Разнузданная критика объявляет книги великого Юрия Бондарева графоманским бредом, а композитор из бомонда откровенно признается, что всю жизнь не любил читать Горького, и теперь может об этом сообщить вслух.

Партийный коллективный разум схватывается за коллективную голову и коллективно думает, прихлопнуть все это сейчас или через час. Еще чуть-чуть потерпеть ради этого, б-дь, нового мышления или врезать по мордам социалистов с человечьим лицом... Поприкидываться, влезая в европейский смокинг, или х-й с ним, обойдемся своими портами, хоть задница вся в заплатах… "Политическое руководство, воля и энергия партии - это огромная мобилизующая сила, ведущая советских людей к новым свершениям, к новым победам социалистического строя. (Продолжительные аплодисменты)". А у нас в портках огромная радость. Партия наконец-то окончательно разработала модель эффективной экономики. Долго разрабатывала и усердно. В поте лица. Вот спасибо, Михаил Сергеич, дорогой, а то с прошлого ноября ни в одном магазине ни одного куска хозяйственного мыла. А порошком мне нельзя, милые, нет кожи на кистях и пальцах, разъедает до кости. Не терпят химии. Трусы, носки и майки стираю сам. Не передоверяю женщине. Особонно которую обманываю. До сих пор верит, что отсутствую только на испытаниях секретных роботов. По ночам - совершенно секретных. Это все. Но руки лопаются от вашей нефтехимии. И почему-то тошнит. Кстати, Михаил Сергеевич, что такое понос? Это перестройка в желудке, ускорение в жопе. А что такое запор? Ускорение в желудке, госприемка в жопе.

Престарелый коллективный разум почесывает единственную на всех извилину: пора - не пора? Вышел "Доктор Живаго". Кинули устаревшую кость. Всхлипы и слезы. Но читать - занудство. Советский сироп. Прости, Пастернак. Ты великий. Но "Живаго" не проглатывается. Что-то там еще застряло и мешает. И безобидный для них. Стоило поднимать хай и позориться перед всем миром. И жить обдермованными навек... Только один из всех от стыда помутился рассудком. Один на всю кодлу. И тот Борис Слуцкий. "Давайте после драки помашем кулаками". Почему его еще жальче, чем Пастернака? А вот и настоящий танк. И на этом конец.
 Побаловались "Живагом" и хватит. Другой "Новый мир" раскидали. С "Архипелагом". Чего захотели. Я говорил тебе, маленький, с чего-то начнется. Полный назад. Конечно, с "Архипелага". Это все, песец. После него в глазах только колючка и вышки. На вышках члены Политбюро с автоматами. Прекратить разнузданную антисоветскую и антипартийную истерию, спровоцированную империалистическими спецслужбами и продажной западной пропагандой. Шаг к Дедушкиной победе.

************************

ВОТ ОНА, ГРОЗНАЯ точка. Совсем другим почерком.
"7 декабря в 10 часов 41 минуту по московскому времени... наиболее мощное землетрясение на Кавказе за последние 80 лет"… Раскаленные толпы в Ереване и Баку, перестрельщики в Карабахе добились своего. Их неуемная бешеная активность. Сотни тысяч разинутых ртов, проклинающих друг друга. Призывающих на головы и бороды братьев-кавказцев камни, громы и кару небесную. Не могло быть не услышано. И не могло не воздасться. Громогласное "хватит!" сотрясло эти горы, выбрав почему-то армян.

Отвечая на то, что Рэйси Горбачева в этот самый момент возгласила в Америке "за советско-армянскую дружбу". Каждому все дороже обходится их благорасположенность. Закон царя Мидаса с дерьмом вместо золота.
- Белкин! - прошипело в селекторе. - Белкин наконец появился?!
- Его нет! - с наслаждением в пятый раз ответил Бамбино.
- Справка! - рявкнул селектор. - Справка для ЦК! Справка где?!
- Не знаю, - пожимает плечами Бамбино.
- Скажи ему, справку ждут сегодня к восемнадцати! Сегодня, а не завтра!
Не скажешь же в ответ, что больше двух месяцев с ним не разговариваешь. Ну, скажу. Справка - доблестный ответ совработника на любую природную катастрофу. Справка о фирмах, закупках, видах и типах, предложениях, ценах, рассрочках, уступках, кредитах. Подводные, подземные, в тоннелях, завалах, с тепловым, звуковым, сенсорным зрением на нейронной сети. Роботы, установки, манипуляторы, аварийно-спасательные комплексы. В радиационном поле, агрессивной среде, огне и сплошной задымленности. Раскопка, резка, бурение, передвижка и переноска, зондирование, связь, опознание живых объектов, подача воздуха и воды. Мировой опыт, последние приобретения, текущие переговоры, возможность форсирования, перспективные контакты.
 
Заваленные люди еще дышат, а справки начинают движение с нижнего этажа к верхним, от безвестных экспертов к бессменным замзавам, от номенклатурных завов к бессмертным инструкторам, лавируя между завсекторами и подотделами. Перепечатанные с грифом "секретно" на главковских бланках несутся на "Волгах" по витринно-предновогодней, гуляющей или выползающей из театров Москве к хрустальному дому на Старой площади, у которого любой прохожий сам собой затаивает дыхание. Прыжки по этажам в бесшумных лифтах, порхание из кабинета в кабинет, со столов на столы, в срочно размноженном и подколотом к резолюциям виде... Наморщенное самое важное чело, листание папки с предложениями министерств и ведомств. Зеленый свет консервативной цековской настольной лампы. Государственные мысли на балансе истории. "Из союзного валютного резерва... На приобретение у инофирм и срочную доставку..." Сладкое ночное потягивание перед вызовом дежурной машины. Пришлось перетрудиться. Кости постанывают. Зато оперативное решение в свете чрезвычайной обстановки. Высокая оценка энергичных стремительных действий... Наевшие избыточное мясо мужчины расходятся, похваливая друг друга.

Заваленные еще дышат. Не пройдет и недели, зашевелятся валютные миллионы Внешэкономбанка... Бульдозеры "Мицубиси" и краны "Зеннебоден" двинутся на далеком горизонте к портам и контейнерным термиалам... Чтобы где-то через год…
- Нетелин! Явился твой Белкин? Это что, демонстрация? Да нас всех! В такой день! Он уволен, ты понял? Этим еще КГБ займется! Доставай его папки, выдирай! Пусть по Чернобыльской аварии! Все рекомендации и переписывай на машинку! Через полчаса мне! Если сам не найдешь! Ты всех его б-дей должен знать! Можешь ты по роботам два слова связать? Министра уже в ЦК требуют!

Связывай, маленький, связывай. "Ковыряй, ковыряй, мой милый..." В коридоре бурлит штаб восстания. Битком набитый райсовет возле Курского. В конференц-зал нескончаемая очередь - с охапками старых пальто, свитеров, туфель и сапог, сумками консервов, свертками одеял. "Все, все! - кричат на них. - Хватит, складировать некуда! Это вывезем, приходите снова!" В углах и проходах зала действительно высятся до потолка горы скарба, перемешанного, как в раздевалке концлагеря. Люди сердятся, бросают принесенное без всяких расписок и справок, горы растут еще выше и уже расползаются по коридорам. Отдельная очередь в отдельный кабинет - запись в спасатели. "Возраст, профессия? Программист? Что там программисту делать, черт побери? Там компьютеры если и были, то плитами накрылись, там крановщики нужны, бульдозеристы!" Программисты, биотехнологи, продавцы, артисты, химики, учителя - по домам. Как и рассерженные домохозяйки. Врачи, повара, альпинисты, водители, монтажники, строители разного профиля - в список и во Внуково, борта идут каждый час. Особенно бульдозеристы и экскаваторщики. В соседней комнате медосмотр, если нет справки. С собой - пятидневный запас провизии, личную гигиену и одеяла какие-нибудь... Гостиниц там не будет.

- Возраст, профессия?
- Тридцать восемь, машинист и механик широкого профиля. Мелиоративная, дорожно-строительная, монтажная техника.
- Отлично, пишем. А что с руками? Не мешает?
- Нет. Инвалид третьей. Не мешает. Любой вид колесной и гусеничной.
- Вид у вас не... гусеничный. Пиджак какой бархатный...
- Вот диплом, вот все права... Кран, трактор, самосвал...
- Не знаю... Пройдите медосмотр... 
Двое злых и усталых в соседней комнате, парень и пожилая дама, раздели до трусов и прослушали.
- Что-то вы очень худой... Придется пройти тест на СПИД. В штатной лаборатории.
- Слушайте, эскулапы... Это же только с утра? И сколько ждать?
- Ну наверное... Сколько положено. Им-то чего торчать ночью... Лаборатория где-то на Соколиной. Приходите со справкой.
- Ребята, там же люди шевелятся! Вы что, это чистый ожог! Афганистан, вот корки участника!
- Мы вам не ребята! - да уж, грузная дама в очках, с крашеными до черноты волосами и напомаженными губами. - И корочек нам не суйте, мы их видели много.
- Старичок, мало ли что там шевелится. Я прибежал в спасатели, а захомутали сюда... Все равно всех не вытащат, по статистике ясно...
- Очень подозрительная у вас худоба...

Они там думают, ну еще несколько минут, ну еще час. И могучие механические руки растащат плиты, добрые человеческие вытащат на воздух. А часы уже не тикают. Больше двух суток. Кто-то сверху рвет волосы и ломает ногти о битые камни. Помощь ползет из Москвы, Краснодара, Ставрополя, платформы, трейлеры, тягачи, краны все еще далеко... Где-то бьют одного на полгорода крановщика. Оттуда ушел, там не дождались. Не могло же похоронить сразу всех людей на земле. Так, чтоб некому откапывать. Где они? Еще чуть-чуть полежать. Кровь вытекает, кость расплющена, во рту пересохшая глина. Там уже вся земля должна сбежаться, вот сейчас застучат лопаты и кирки, закричат голоса. А руками не сдвинуть. Даже паршивую потолочную плиту.

Анонимно? Нет, не анонимно! С фамилией, именем, отчеством, местом работы! Опять эти внешнеторговцы! Сами завезли, гомопеды, теперь сами расхлебывайте! Первая смерть состоялась. Первая ленинградская проститутка. Подумать только, в СССР! От порочного СПИДа! Даже отрицательный результат выбрасывают с таким презрением, будто перед ними уже полусгнивший труп. Так и хочется влиться в славный батальон спидоносцев.

Тех, кого не раздавило насмерть, еще можно... Кто не истек кровью и не умер от боли. "Ну хорошо. Здесь распишитесь и с командировкой с места работы, с пятидневным запасом питания, теплым бельем и сангигиеной..."

- Зачем же командировка? Зачем с места работы?
- А вы как лететь думаете? Туристом? На горных лыжах катануться? Прогульщики нам не нужны. Туда сейчас кто только не лезет, мародеры без мыла втираются. Без командировочного на борт не посадят...
- Там же еще живые...
- Да не переживайте за живых, туда целые стройтресты со штатной техникой и автономным запасом...

Стройтресты. Бочки крови. Голландские полевые госпиталя. Израильские спасатели с собаками и ультразвуковыми щупами. Французские утепленные палатки. Самолет шведских дубленок. Но там еще дышат и шевелятся нераскопанные. Сколько неспасенных живых? Б-дь, это невыносимо. Как те в иллюминаторах, отснятые камерами в каютах, не заполненных водой. Машущие водолазу руками: вот оно, спасение. Как те, пронизанные сотнями рентген, уходившие еще своими ногами поспать в профилакторий, чтобы уже не встать. Как все мы, случайно уцелевшие в этот раз от неизвестно чего. И неизвестно, как будет в следующий.

«Нас тут с твоей справкой изнасиловали, бедного мальчика заставили за тебя, он запутался в фирмах, теперь поехал в Совмин в рабочую группу, а тебя срочно на второй этаж с объяснительной о прогуле...»

Третьи сутки. Раскопанных живых все меньше. Трупы, трупы. Один к десяти. Завтра будет один к ста. Но они еще ждут. Их будут вытаскивать через неделю, через месяц, через три месяца, через полгода. Через год. Сейчас еще живых, в эту минуту. Справки от Газли, от Чернобыля, от "Адмирала Нахимова", полный шкаф. До х-я миллионов запрошено на спасательных роботов, и ни одного робота. Кроме, б-дь, меня самого.

Теперь только тесть. Существующий за пределами реально осязаемого мира, но существующий. Генерал-дипломат. Это полный песец. Главное управление международных половых сношений. Наш подбор кадров, свойственный советской слепоте. И еще сидит, раскинувшись в глубоком финском кресле, млеет от видеозаписи - встреча с натовской делегацией. Эти подтянутые, сухопарые, как хорошо просушенные лещи, с тонкими, в ниточку, губами, впечатанными в замок подбородка, в неброских, ловко пригнанных мундирах, с лазерным блеском проницательных глаз - генералы вероятного противника. И брюхатый, размашистый, ярко зеленый, в щедром облаке "Шипра", с красно-помидорными щеками, только что с огорода, с мокрым, навсегда неизменным курсантским чубчиком, разве что поседевшим, в обруче рубца от фуражки на лоснящемся лбу и бритом нависшем затылке - перл кадровой политики в военно-дипломатической сфере, утвержденный на всех уровнях ЦК, Совмина, МИДа и Минобороны. "О, это я его срезал! Вишь, губы кривит, ухмылочка нахальная слетела! Считать наши танки не суйтесь, и земли, нашей кровью политой, ни пяди вам не отдадим! Мы и в Германии ее проливали, и в Польше, и будем там мир охранять навсегда!" Жаль, запись беззвучная. Зато другие есть, за столом, расстегнув воротник, закусив огурцом с балыком и блинами с икрой, в зависимости от настоя и настроя - либо "Из-за острова на стрежень", либо "Полем, вдоль берега крутого, мимо хат, в серой шинели рядового шел солдат".

- Кого-кого? Тебя в Спитак? Тебя там, мудака, не хватало! Я туда целые стройбаты забрасываю, без тебя обойдутся!

Неподдельное горе. Налаженный воздушный мост: Северная, Западная, кубинская, афганская, прочие группы и группочки войск, явные и тайные, - рухнул и переброшен. Вместо мебельных гарнитуров, стенок, кухонь и спален, вместо несчитанных джинсов-дубленок, беспошлинных видеомагов, компьютеров, ксероксов, факсов в утробах военно-транспортных "Антоновых", вместо притаенных на складах новехоньких УАЗиков - эти дурацкие краны, ковши, тягачи, бесполезное для умасливаний, списаний, усушек, утрясок, презентов. Глупый металлолом.
- Ты что, патриот? Ха-ха-ха! Дерьмо ты, а не патриот своей родины! Дерьмоед!
Порученец не моргнет глазом, не дрогнет лицом. Опальный зять, а все же зять. Попробуй не соедини. С порученцем ходили, куда генералу не снилось. Никогда не простит. Дочка осталась без Стамбула. Шведка перебежала дорогу. Сладостный донос партбюро, персональное дело, приказ о предательстве интересов. Еб-рь жареный, петух недощипанный! Жарил бы хоть шведку, хоть финку, хоть десять турчанок, чтоб комар носа не подточил! Мало я этих связисток и врачих в гарнизонах употребил - ни одной аморалки! А ему надо всем намозолить глаза! Х-ем своим обгорелым! Она узнает - убью! Только из-за нее! Только из-за нее, молчаливой, спасут и тебя. По вертушке два слова министру. Спустить на тормозах. По состоянию копченого здоровья. Климат не в дугу.

- Кого-кого? (Каво-каво?) Какие живые шевелятся? Да кладбище там, как после атомной бомбы! Братская могила! Ни х-я там и раскапывать не надо, бульдозерами заровнять, крест поставить и другой город строить!

Бесстрашие перед любым прослушиванием - признак ранга. Матом любого, хоть на звездочку меньше. Только с министром - стоя.
- Ладно, я тебя, дурака, предупредил! Только ради чтоб лишний раз по б-дям не сходил! На Чкаловской в двадцать четыре спецборт, будешь в списке. И на проходной. Только тогда слушай, "Вульву" мою перегонишь, делать тебе все равно нехрена! На Красноказарменной взять с профилактики в части, там уже контролеры вонючие завелись, личные машины вынюхивают, вот я им носы поотрываю, а заодно и х-и! Пока возьмешь, я им позвоню, оставишь в Чкаловской, там тебя зафиксируют! Да, если намотаешь как в тот раз тысячу километров по б-дям - задницу надеру!
Машина с сексуальным названием, маленький, на самом деле моя. Льготная, через шведку, стамбульская. Полцены, фирменная скидка по случаю стосемидесятилетия нейтралитета. Наша жигулевская сволочь полезла на торгпредовскую: вам же, сволочам, русским языком сказано, валютную сперму спускать только на "Лады", возвращая в лоно матери-Родины. Круговорот баксов в природе. Мало тебе одной шведки, влип во вторую. Усугубление морального облика. "Я тебя породил, я у тебя эту "Вульву" заберу. Мне моя вонючка еще с полковников насто-бенила, я ее тебе даром дарю, по-фронтовому, махнем не глядя!" Мягкая и бесшумная. Ни малейшего дребезжанья. Плавная и пригнанная, как Европа. Эти советские звуки, маленький, всегда невыносимый скрежет. Моторов, голосов, дверей, детей, лифтов, станков, кроватей, дикторов, патриотических, б-дь, песен, романсов русских композиторов, Козловского джаза, постановлений пленумов. Стамбул -  блюз. Туретчина, янычары. Маленькая мечта - зарыться в эту "Вульву", как в женскую грудь. В ней Стокгольм, Париж, Брюссель, Лондон. Вылезаешь, как на расстрел. Каждый хлопок дверью, каждый такт - как выстрел. Неужели они этого не слышат? Где у них уши, носы? "Вольвы" нет, генерал отобрал, тогда зарыться только в женщину. Бог с ней, в любую.

Взять трубку или чесануть? Ни секунды. Одну припарковать, за другой через весь город... Я здесь больше не работаю, это не мне. Меня здесь больше не искать, я уже на борту транспортника, всех вас послал «на». Нет меня, я лежу под камнями. Остались сутки-двое. Дальше - легче. Когда все будут мертвы. Это уже земля, камни. А пока люди и пока еще ждут - это невыносимо. Это надо кончать.

- Женчик, это надо кончать! Они ее растерзают, она совершенно неуправляема, она к ним убежала, а я нашла такое мерзкое письмо! Вокруг столько изнасилований, изуверств, я из окна брошусь, если с ней что-то... Ты должен это видеть, мне больше некого...

Кодекс сексуальной порядочности предусматривает только одно. Если женщина просит. И сразу. И не по частям. Кроме сегодня. Сегодня по большому кругу. Из пробки в пробку, по мокрому месиву, взорвал бы весь этот Сущевский вал. Что зимой, что летом, что не разбери поймешь, как теперь. Никогда не сочинял стихов, а здесь, в грязных сумерках, лезут.

"Декабрь. Хлебнуть чернил и вырвать..." Неплохо. И даже талантливо. Только мои или чьи? Где-то, кажется слышал. Вроде не Мандельштам. Скоты, вурдалаки. Сдох, как пес, на помойке. Если бы все было маршем энтузиастов, от этой бл-ской Москвы до самых до окраин, и только один Мандельштам, этого бы хватило. Жить навсегда с обосранной душой. Рвать от их нового и старого мышления. Не Мандельштам, тогда кто? Хлебнуть чернил - это неплохо. Если бы не искать эту дуру. Неужели сам сочинил? Такого быть не может. А, Пастернак…

Толпы случайно уцелевших всасывались мясорубкой московского метро и перемалывались в потоки человеческого фарша. Вот для чего надо держать хоть насквозь проржавленный "Запожопец". Последняя степень свободы. От подземной пыли и шварканья. От утреннего и вечернего пика. От давки на эскалаторах и в вагонных дверях, забитых сумками с вареной колбасой.

Случайно уцелевшие от того, чтобы лежать там и ждать. В темноте с засыпанными глазами. Или здесь, под глыбами этого метро. Или захрустеть костями в лестнице-чудеснице на той же "Авиамоторной", куда мы дружно едем. Или вмазаться поезд в поезд. Случайно уцелевшие на каждом шагу. Счастливчики. Эти кавказские женщины с фиолетовыми цифрами на ладонях. В черных пальто и платках, с черным испугом в застывших глазах. Отставные ветераны с одинаковыми налитыми затылками под редеющей перышками сединой. До чего же одинаковыми - сзади все вылитые дедушки маленького Бамбино. Случайно уцелевшие от братских воронок при обороне Москвы или от братских воронков при ее чистке. Затылки-двойники, от Серого бугра до партийного Дедушки. Почему они после фуражек так любят лирические береты? Экие французы.

И девочка в малиновом берете. Из-под берета две косицы, нахмуренные брови, ни капли косметики, школьное шевеление губ. Что же там так строго? Вот оно что. Боже. "Я вас люблю, чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь я знаю: в вашей воле..." Они еще заучивают! Как тот дряхлый генерал про своего шофера и повариху. "А разве еще сношаются?" Еще совсем недавно: девушка, знаете, как это в американском переводе? "Онегин, я с кровать не встану". Сейчас - как же ты уцелела? И уцелеешь ли? Нет, не уцелеешь. Посмотри, во что мы тебя превратим. Оглянись. Намазанные щеки и глаза, пугливая наглость вареных джинсов, на все готовая блондинная перекись. Неужели больше никогда не подойду? А только к этим? Это все. Меня надо убить. Не подпускать. Отстреливать на расстоянии. "От****овала роща золотая". Все про тебя знаю, но не подойду. Про твои припухлости на нежной грудке, про аккуратненькие ягодички под трусиками, про мизинчики, на которых ты подпружиниваешь от вагонной тряски, про все местечки, которые любят, чтобы их гладили даже моей перепончатой лапой. Все знаю и не шевельнусь. Даю тебе шанс уцелеть.

Ленивый столичный солдат выкатил "Вольво" и чуть ли не пнул. Генеральский авторитет падал, как барометр перед бурей. Приемничек сразу провякал, что вытащили еще двух живых. Завтра останутся живы только те, кто попал в специальный бункер. С едой, питьем и баллонами воздуха. Завтра уже будет легче. Кончится их ужас. Хоть бы их убить сразу. Вместе с ужасом, который казнит их и нас. Стало бы легче, а то никак не вздохнуть вместе с ними.
Последнее препятствие перед Чкаловским аэродромом. Базой военной контрабанды. Жилой массив Минобороны на Хорошевском шоссе. От "Красной Звезды" до Серебряного Бора полки и батальоны высоток, полные тоскующих полковничьих жен и другой тому подобной роскоши.

- Я тут с ума схожу, а ты...
Это значит: раньше мчался, как пуля. Успеть, пока девочка в школе или на дискотеке. Укладывались в школьную переменку. Возлюбить жену боевого товарища. Или товарища товарища, черт его теперь разберет. "Володя, мы тут все... Мы тебе клянемся... Что бы ни случилось! Все, кто тут сидит! За Оксану с Ларисой ты можешь быть твердо спокоен!"  Суровый мужской поцелуй. Со всеми по очереди. С каждым по рюмке и по поцелую. С восходящим проникновением. Остается надеяться, что не все, что сидели на проводах... Успевали забежать на переменку. И что подполковник Сыроямов, племянник начупра, пупа Минобороны, не гниет в гепатитной пыли на Пандшере и не мерзнет в землянке на перевале Саланг с гранатой под щекой вместо подушки. А бдит над стратегией вывода войск в кабульском штабном дворце. Бдит чрезвычайно успешно, если судить по афганским сувенирам, заполняющим дом. Шкуры, ковры, "Шарпы", "Сони", презервативы с усиками, дубленки, джинсовые куртки. Трофеи позорной победы. Или почетного поражения. Войска хлынули оттуда, генштабисты - туда. Последние ксивы участников, льготы до конца жизни. Последняя советская война, не зевай, Сыроямов!

Нервная сигарета, нервная вспышка, нервная короткая стрижка под ту студентку, которая давно стала откормленной доценткой. Мятая бумажонка, пальцы уткнулись в виски, как два наманикюренных пистолета. «Лариска, сучка, если по-хорошему не придешь, раздерем обе дырки, приваливай в ангар и не брызгай»...
- Друзья-фашистики?
- Если бы фашисты! Фашисты воспитанные мальчики, чистоплотные, гимнастикой занимаются, философию Ницше читают, постигают теорию! Я бы спокойна была, пусть хоть на лбу свастику носят! Так надоели, этой идиотке фашисты, к рокерам вернулась дворовым, этим немытым в цепях! У фашистов дисциплина, вежливость, занятия историей, а этой крик и гром подавай! А я вчера смотрю эти Люберцы, девочку из люка достают, такие же друзья надругались, просто с ума схожу! Был бы пистолет, сама бы пошла всех перестреляла! Володька бы просто перетопил их в овраге! Мне бы хоть какого мужчину, чтоб ее вытащить!
Если женщина просит…Через школьный двор и запущенный стадион, через пустырь и бетонную свалку, через овраг и какую-то вонь... Железные ящики, описанные людьми и собаками, щель задымленного света. В центре смога и мата, на старой раме с седлом - ярко напомаженная принцесса с крашеной челкой. "А тот е-ный врот кричит соси х-й в натуре и проваливай в жопу пока яйца не оторвали и в е-льник не затолкали сырыми!" Только млеет и головой вертит, купаясь в потоке дерьма.

- Ну-ка... Мать зовет, быстро! - за рукав кожаной куртки-обновки афганского происхождения, сохранившей и запах дукана.
- Ты что цепляешься, не тронь! - визгливое, нахальное, девчоночье, ни сном, ни духом не знакомое с заветным "Я вам пишу" и подобными нежностями.
- Эй, Швабра, это что за глиста?
- Да так, матерний е-арь.
- Чего ему?
- Х-й его знает... Прицепился.
- Он и тебя не прочь, Швабра?
- Я ему дам не прочь, у него руки в СПИДе!
- Цапни его п-дой за нос!

Объяснение сквозь него, как через отсутствующего, с восхитительной прямотой. Пришлось напомнить о себе и дернуть сильнее. "Идем!"
- Не тронь, сказала же! Червяк!
- Тебе что говорят, гондон штопаный! Вали, пока цел! - Зашевелились и сдвинулись. Кто с колеса, кто с рамы, кто с ящика, кто с седла. В длинных волосах и знаках металлической доблести. Цепи, змейки, подковы, браслеты, клипсы, шпоры, набойки, обручи поблескивают, наседая. Ах, так? Пора кое-что показать. Сброс перчатки, левая держит рукав, правая за сигаретой. На секунду притихли - что там за пазухой? Пээмчик бы, конечно, не помешал. Нет, отцы, штучка "Кента". И к зубам, под фонарь. Боевая клешня. Как всегда безотказно. Легкое оцепенение: ух ты! Тут же, не давая опомниться. "Эй, железкины дети? Если она сейчас к матери не вернется, приведу роту афганцев. Саперов-штурмовиков. И от вашей каптерки останется мокрое место. Секете?" Секут, уступают подругу. Вторая боевая обгорелая клешня тянет безжалостно, как в могилу, не вывернешься.
- Все равно убегу! Зверь несчастный! - через траншеи и трубы, через доски и чавканье грязи. - Урод, спидовец! Он приедет и тебя прикончит! Я ему все расскажу! Мальчишки, помогите. - Подъезд наконец, фу ты, уперлась в лифт, не влезает, колотится о стены вразнос.

Все не так. Можно и озвереть. Убить эту юную стерву. Теперь понятно, как звереют и дам-с убивают. Но я-то почему, что за бред?
- Слава богу, явилась! Вы что там, дрались?
- Ты его напустила? Гадина! Никогда не прощу!
По сообщению... Зоны спитакского землетрясения... Раскопки и оказание помощи... Представители армянского Красного Креста отказались принять донорскую кровь, собранную в клиниках Азербайджана...
- Совесть надо иметь! Элементарную совесть! Пока отец выполняет свой интернациональный долг...
- Ты трахаешься с этим глистопером! Думаешь, никто не видит и не знает!

...Группа французских спасателей на аэродроме Орли уже третьи сутки ожидает получения визы для въезда в Советский Союз... Оснащенная электронными щупами и тензодатчиками... Сраное открытое общество. Сраный МИД испрашивает у сраного Политбюро, не повредят ли спасатели спасательному престижу СССР. До тошноты заученный ход звонков и бумаг. Срочные телетайпы и шифровки, щекасто-озабоченные рожи. Х-й ли там тензодатчики, хватит стройбатов с бульдозерами. Мировая общественность не должна видеть слабость... Азербайджанцы не должны видеть слабость... Кровь умных и чистых не должна смешиваться с кровью грязных и диких. Последняя, б-дь, надежда. И все, обломилась. Этих уцелевших не спасет ничего. Это полный песец.

Кодекс сексуальной порядочности запрещает бежать с поля боя. Секретный Чкаловский аэродром не оправдает. Но если голыми клешнями еще хоть одного живого, то можно как-то жить. Они еще живут. С передавленными конечностями и позвонками. Они живут, а тут одни мертвецы. Случайно уцелевшие. Гоу аут, позорное бегство на "Вольво". Сопливый чернильный декабрь... Хлебнуть и что там? Дальше не идет. Мокрая в снежной слизи машина. Что за ё.. твою мать, кажется, запирал. Особенно "Вульву" не мог же... Шакалята могли и угнать. Что-то с дверью не так, что ли? Была как будто мягче. Черт с ней. Вроде все цело, в смысле стекла...

И с размаху сел в что-то мягкое. Вот оно что. Вмазался. Даже не цапнув под собой пальцами, догадался. Любимая солдатская мина взорвалась грохотом молодого здорового смеха. Бу-га-га, столько слышанное в курилке возле казармы или парка боевой техники. Нагаженное счастье. Мягкая свежая куча таяла под штанами. Тошнотворная вонь. И какая-то тайная радость за генерала Брюхатова. Такое не смыть никогда. Обречен принюхиваться до конца своей вольвовской жизни. Каждый раз как сядет, так и будет внюхиваться: в чем дело? Кучка засранцев торжествует вдоль выезда - вылезет или не вылезет? С заляпанным задом. Хорош гусь, бу-га-га. Ладно, вот мой ответ. Нате. Все, что могу. Пока они еще живы. Там под обломками. Ловите.

Резкий газ иномарки, прицельный чпок скатами по мощной дворовой луже. Бздынь! Залп по глазам и куртярам хорошо промазученной жижей, с ног до голов, с припуском и приветом! Наредкость точно по разинутым пастям. Остальное потом. Где тут дырки? Через Волоколамку на кольцевую. Какие-то Бирюзовы, Пехотные... Как сдавать-то машину? Хрен с ним, выбросить по дороге чехол. Оттереть джинсы на заднице. Хрен с ними, самые старые. В самолете будут принюхиваться, хрен с ним, все друг к другу, пока поймут, от кого. Тпру, котлован. Роют, роют. Слегка назад в объезд. Взять правее. Хрен с ним...

Несколько фар поперек. Пляшут по ямам. Выворачивают вслед.  Плиты, трубы. Теперь траншея. Снова невпротык. Еще разворот. Микрорайон где-то сбоку. Сколько раз отсюда выезжал. Попробовать через "Сокол"? Тогда вперед, к Сербору. Автобусное кольцо где-то там... Зря укорачивать начал, надо было по-старому... Здесь, кажется, проезд, мимо них неохота. Должна же быть дырка. Опять не то строят, не то сносят... Гаражи. Снова перекопали. Там, где кончается асфальт. Жидкая глина течет, как понос... Амазонка… Или Нил, что ли? Надо было назад, на Рублевку... До Маршала Жукова доплюнуть можно, гирлянда движения рядом, а через яму не прыгнешь. Откуда же течет, что тут, вулкан с глиной? Для "Вольво" лучшее место в Москве. Мертвая зона и пульпа по колено. Развернусь? Развернусь. Хорош у нее вид. Внутри и снаружи. Под стать генералу. А это что будет?

Три фары, как три карты. Мотоциклы. Слепят нормально. И х-й разгонишься. Стекла повыбивают, как пить дать. Самый кайф для генеральского лимузина. Уважать будут. Отрезали выход. Кто же так ездит, урод. Найти в центре Москвы глиняную реку. Пожалуй, и фары задвинут. Все, что бьется. Хорошо, что хоть течет не дерьмо. И на том спасибо. Какого я сюда въезжал? Плиты, откосы, узкий запруженный выезд. Вроде ехал по нормальной улице. Встали поперек. Таранить? Пелена холодно-дождливого снега накрыла все, кроме слепящих пятен. Если по двое на каждом, то шестеро. Зацепить колесо, опрокинуть, но не переехать кретина... То есть, хорошо бы. Похрустеть их костями. Вон тем бульдозером. С места не трогаются. Истуканы. Еще поддавим. Еще. Стоп. Не поддались.
Звон, хруст стекла. Ничего оригинального. Кто и откуда - не разглядеть. Дворник мотает по воздуху на месте рухнувшего лобового. Тут же брякнули фары, до полной слепоты. Цепи заходили по боковым. "Или когда железом по стеклу…" Я тоже не люблю. Цепью или монтировкой? Так, не уматывают. Ждут. Чего? Выхода. А посередине я в белом фраке. Со слегка подгаженной задницей. Скалятся. Это понятно даже в липучей мокрой темноте. Уже течет по морде. Как же переть до Чкаловской? А вот как хочешь. Думают, не выйду. Рота афганских саперов-штурмовиков.

Ну что, по одному на выход. В полном составе. Что это в руке? Гаечный ключик. Четырнадцать на семнадцать. Мизер. Зачем? Драться? Смешно, девочки.
Вот зачем. Тонкий и уже надломленный, в толстой джинсовой робе, заляпанной на заду, что, впрочем, в темноте безразлично, рапидно-медленно вылезает из разбитой кабины. Как лунатик или сомнамбула, при общем ожидании, движется на гипнотический фаровый свет. На что он способен? Ну-ну, попробуй, гнида спидовая. Фары бьют в морду, ничего кроме фар, ни микрорайона впереди, ни потока машин на проспекте Маршала Жукова сзади. Фары и жижа в ногах, чтоб она затопила всю Москву. Кроткий взмах и лопается мотоциклетная фара. Одна из трех.
- Бля, что наделал, козел! Фару уделал, пусть теперь достает! Я ему пасть порву! Рожа!

Грязный мазутный кулак в кожаной полуперчатке со стальными бляшками-пуговицами - отвратительное орудие мести. В нос, до яркой вспышки в глазах. И еще. Пока не поймал в обе ладони и не вцепился последней хваткой. Разбитые вспухшие губы сумели прошевелиться. "Знаешь, малыш, как передают СПИД? Я тебе покажу. Мне заразы не жалко, делюсь..." И зубами в молодые сосисечные пальцы. До сырого мяса, до хруста.

- Б-дь, сука! - истошный панический визг. - Кровь сосет, заражает! Отрубай, пацаны!

Почему-то сначала подкосились коленки, потом хрустнула голова. Мгновенно облилась теплом, даже как-то приятно. Освещенная недобитыми фарами резко приблизилась жидкая глинная каша. В ней, как сироп в манной каше, расплывалось пятно темной жидкости. Больше и больше. Что это? Кровь? Только чья? Моя? Или тех, кто еще там живой? Наконец-то. Вот они совсем близко. Боялся не успеть, но успел. Они вот они, можно достать. Я всегда успеваю, когда требует кодекс сексуальной порядочности...   
               
                ***

ЧЕЛЮСТЕЙ БЫЛО МНОГО. Только трудно понять, какая из них самая опасная. Та ли, что примеривалась к глазу, или та, что нависала сзади над затылком, хотя и не видно, но точно известно, что она там. С виду широко и глянцевито улыбаются, демонстрируя ровные крепкие пилы, но сейчас вцепятся и начнут откусывать со всех сторон по кусочку. Руки же потеряли всякий вес и мышечную силу, пустые безвольные взмахи не могут защитить. Вот уже отваливается первый кусок, не понятно, от руки или от ноги, боли почему-то нет, а ужас настоящий. Как теперь ехать за границу, если в справке все целое, а в натуре частей тела уже не хватает.

- Не хватает, я же говорю, не хватает! - сверлит все настойчивей.
- Всего трех вилок и двух десертных ложечек, - вносится успокоение. - Я могу похожие подобрать.
- Может, просто купить по отдельности? В комиссионных бывают и россыпью...
- Это старинное серебро, благородное, а сейчас в основном дешевая подделка, мельхиор...
- Или нержавейка с покрытием...
Три женских голоса в "зале" обсуждают насущнейший посудно-вилочный вопрос. Победительница Ника и две мамы. Что брать с собой в ФРГ, что оставить, что докупать там, на что ни в коем случае не тратить бесценные дойчемарки.
- Но ведь придется приглашать гостей, какие-то приемы, из деловых кругов, партнеры по сотрудничеству...
- Да что вы, мама, на Западе кормежку-поежку делают в ресторанах, а дома только кофе пьют... Там живут нормальные люди...

Вздремнув перед телевизором в спальне, Бамбино, молодой муж и хозяин семьи, силится уловить, кого хоронит собравшаяся на экране траурная толпа. То ли грузин, убитых на площади Тбилиси саперными лопатками, то ли подводников, выловленных вокруг утонувшей атомной лодки. "Кривая Горбачева"... Их хоронили уже несколько раз, но кто-то не успел выступить и требовал повторить. Еще и еще раз. Перед съездом впервые демократически выбранных депутатов. Знал ли Горбачев? Приказал ли Горбачев? Наказал ли Горбачев? Почему молчит Горбачев? Попробовали бы спросить при Брежневе, хоть заикнуться в газете или своем "Виде". А при Андропове! Виновен ли Генсек?! От телевизора не оторваться. В "Московских новостях" и "Огоньке" как хотят полощут КГБ и министра обороны. В журналах пошли статьи Троцкого. Такой исторической справедливости даже не снилось. Ельцина и Сахарова выбрали народными депутатами в Кремль.
"Новый мир" печатает "Архипелаг ГУЛАГ". Вроде сперва раскидали набор, потом начали. Ну и что? Почему он не верил? Ничего не обрушилось, всем все можно. "ГУЛАГ" даже меньше рвут, чем "Московский комсомолец" с сексуальными статьями, призывающими к всеобщему общесоюзному оргазму как к победе перестройки. А газета про СПИД? Столько про однополую любовь, да еще открытым текстом - белкинские лекции бледнеют. Вообще трудно понять, о чем еще можно мечтать. Чего он так боялся?

И вот наконец отбоялся. Бояться больше нечего. Некого. Теперь сам с усами. С той самой минуты, когда услышал... И потом  у портрета и урны. Большой, увеличенный, чуть призрачный, потому что с маленькой карточки в личном деле. На красном поле с черной каймой, в ранге не только министерского, но и национального героя. Комиссия по организации похорон, речи от парткома и профкома...

Серый Бугор, подполковник лагерной охраны... Лично, по согласованному листку и с дрожью раскаяния на губах... "Биография преданного сына социалистической Родины... Всегда и во всем... Будучи воспитанником Ленинского комсомола и лучшим молодым рационализатором "Туркменсельхозтехники"... Призванный выполнять интернациональный долг в республике Афганистан совершил подвиг и был награжден высокой правительственной..." Орден Красной Звезды на бархатной подушечке возле гранитной урночки размером с небольшой спортивный кубок. В урночке прах. Прах - как это представить? Пепел? Зола? Кто их собирал? Или от всех вместе сгребли, а потом разделили? Как делили по гробам куски афганцев? "Мы потеряли молодого талантливого инженера и изобретателя, всегда готового по первому зову Родины отправиться туда..." Не знаю куда... Рядом горячий проникновенный шепот.
- Вы с ним, кажется, вместе работали?
- Я... А что?
- Не слышали... Про "Вольво"?
- Какую "Вольво"?
- Машину... Известную иномарку... В последний день ездил...
 
Толстый распаренный генерал с седым чубчиком. Красные помидорные щеки. Знаменитый тесть. Весь в горе. Звонивший лично внешнеторговому министру. В вашей организации посланный на оказание Спитаку... Борт военно-транспортного самолета разбился на подлете по вине метеоусловий... В списке значится. Ваш доброволец-сотрудник... Это наше общее горе. Большая группа военных специалистов и медиков... Эти местные диспетчеры полуграмотные, кто им только доверил? Мы комплектуем лучшие силы... Соболезнование ЦК и Совмина... Единовременное родственникам... Прах будет доставлен...

Стыдно признаться, но только огромное облегчение. "Больше никогда не назовет меня малышом. И этим мерзким маленьким".

Никогда и никто. Как будто наконец стал полностью взрослым после долгих унижений истоптанного детства. И когда лысый Аквариум с изумленным лицом лично зашел в каморку, чего с ним с роду не бывало, убедиться в отсутствии Белкина, эксперта по роботизированным комплексам. Неужели в самом деле? "Позвонили из Минобороны... У нас тут, оказывается, свой герой вырос… И тут же разбился".
Несколько афганцев из совета ветеранов какого-то там инженерно-саперного батальона... Хромой протезный Серега из военкомата. "Мы, товарищи по боевым дорогам Афганистана, выражаем глубокую скорбь по поводу героической гибели нашего товарища и боевого друга, отдавшего жизнь при спасении пострадавшего братского народа..." Сопричастность к подвигу на лицах внешнеэкономических сослуживцев. Ведь любой из нас мог бы... Смертельно опасная жизнь.
Значит, это она. Жена, которую еще не видел. И которая так ничего и не знает. Про шефство над афганцами-инвалидами и женами афганцев полноценных. Ни капли не похожая на отца-генерала с чубчиком и румянцем. Как будто из другого мира. Красивейшие грустные глаза темно-карего цвета, необычайной чистоты и доброты, высокий лоб, как с восточных миниатюр. И все, что ниже глаз - отпугивает лошадиным уродством костистой удлиненной челюсти. В глаза можно смотреть и смотреть. Вот почему в госпитале поверх марлевой маски... И вот почему потом, после загса... И толстые, слоновьей чудовищности икры под черным траурным платьем. Слезы в добрых прекрасных глазах. Непрошедшая нежность к тому, кто собран в этой каменной урночке, похожей на переходящий кубок. Знает все-таки или не знает? Как это, наверно, ужасно - разбиваться в самолете. Даже если знает, все равно жалко. И огромное тайное: эта урночка никогда не скажет: "Малыш..."

- Иномарку? - можно было, конечно, кое-что и про иномарку. Прибежище Белкина с Никой. Но почему-то захотелось не знать. - Нет... Не слышал... И не видел...
Весь долгий путь до Новокунцевского, не в коллективном автобусе-катафалке, с урной среди венков и букетов, а в генеральской «Волге», с полным уважением. И все про эту "Вольво", которая должна была ждать на Чкаловской, но почему-то там не оказалась, но тогда где - хоть бы кто намекнул. Как провалилась в этом же землетрясении проклятом, не с собой же он ее забрал в самолет, хотя транпортюга "АН"  зажрет и десяток таких... Черт, а продать ее там в Спитаке этим армянам разве нельзя? Смерть смертью, а от него все, извините, ждать можно. Не на похоронах будь сказано.

Новое кладбище для партийно-чиновного аппарата, не влезающего в Новодевичье. Несмотря на слякоть и снег - чистота широких дорожек среди ровных выглаженных незаселенных квадратов. Те, кто здесь ляжет, еще занимают машины и кабинеты, поднимают телефонные трубки, отдают распоряжения секретаршам... Не зная о цели своей уважаемой жизни. "Ну должна же быть в жизни какая-то цель!" - "Цель жизни, маленький? И ты туда же? Тянет к высоким материям? Как и всех мелких жуликов. Как начнет х-ню про цель жизни, значит, только что рубашку у соседа спи-дил. Особенно если на идеологическом пленуме... А цель жизни есть, конечно. Смерть, маленький. У каждой жизни одна цель - смерть. У любого муравья и у нас с тобой..."

И вот она еще у одного достигнута. Оркестр, траурный марш, мраморная стенка для урн. Первое вложение. 1950 - 1988. Портрет с мелковьющейся шапкой и наклеенными бровями. "А брови у меня, малыш, с мудей..." Все, никаких малышей. Навсегда. Это сладкое слово "свобода"... Хотя ради таких глаз... Ради такой слезы можно побыть и этой урной. Хотя бы ненамного. Если бы на меня хоть раз в жизни кто-нибудь так посмотрел... Цель жизни - смерть. "Элементарная биология, маленький". Единственная цель каждой жизни. Естественная, малыш.

Больше никто...
Никогда.
Никаких малышей.
Навсегда.

Что могли обо всем этом думать труженики крестов и могил, сбивая со стенки портрет, выковыривая из ниши урну, выбрасывая на свалку скелеты венков? Освобождая номенклатурное место для настоящего заслуженного представителя? "Товарищу и сослуживцу от парткома, профкома и коллектива..." На кладбищенскую свалку. "Боевому товарищу от ветеранов Афганистана..." Ленты догорают в железном баке. Оказался живым и сбежал за границу, в Турцию, а потом в Штаты. Нет, разбился, но оказался английским шпионом... Израильским... Вез микропленки для передачи ихним агентам на армянских раскопках... У этих налимов всегда так, то вноси, то выноси, уже и полежать спокойно не дают. Дурное начало для кладбища, быть здесь чертовщине.

Но это неизвестно. Может, просто бессмысленно матюкались от недозимней и недовесенней погодной паскудности, идущей с самого декабря по самый март, а также от того, что на похоронах было кому выставить по пузырю на могильщика, а на расхоронах даже червонец не сунули за упокой... кого? Тьфу, напасть.
Зато известно, что думал Бамбино. В цементном склепе морга, где ему показали. Даже не простыня, как в кинофильмах, а кусок пятнистого брезента. И только одно, что удалось узнать наверняка. Клешни скрюченных пальцев. Остальное никогда голым не видел и поручиться не мог. "Не твое тело, маленький". Не мое. Какое это счастье. Тело, вытащенное из бетонной трубы через три месяца. "Мы, в общем, не хотим травмировать супругу". Да, узнаю. Эти пальцы нельзя перепутать. Волосы совсем... Запеченная непонятная корка... Безглазое очернелое лицо с проваленным носом. Истонченные спицы рук-ног... И жутко, и не оторваться. Ожидаешь прибранного благообразного покойника в торжественно обшитом гробу, как видано на приличных... А тут... Конечно, ей нельзя. Видеть такими глазами. Полными тех слез.

Теперь-то "малыши" точно кончились. Вот что он думал. Прав был генерал: ему ни в чем нельзя верить. И той греческой урне. А теперь все. Но  странно - никакого удивления, как это: разбиться с самолетом в армянских горах и оказаться целехоньким... Если можно назвать... В бетонной трубе возле Мневников. Весна в Москве - время вскрытия «подснежников». Неопознанных тел из сугробов. "Не твое тело, малыш".

- Почему за наш? - заикался по телефону Аквариум, массируя мягкую лысину. - Почему мы?
- Потому что за наш уже хоронили! - рявкал ему в трубку генерал из Минобороны. - Весь самолет! Поименно!
- А мы уже выдали похоронную ссуду, - слабо защищал свой бюджет импотент экспорта. - Материальную помощь семье... Оплатили венок... Продуктовый, извините, заказ... Как же во второй раз?

- Дезертир? - вторая, истинная речь идеологического сектора. - Дезертир оказался! Прогульщик! Вместо землетрясения в трубе отсиживался! Вот оно, ваше лицо! Всех жидомасонов и педерастов! Предателей Родины! Но Россия проснулась! Россию уже не согнуть! Хватит сосать наши соки! Пользоваться нашей добротой! Мы вам не придаток и придатком не будем! Накось выкуси!

В отличие от первой похоронной речи вторая сопровождалась искренним наслаждением на меднокрасном лице. Может потому, что не надо насиловать себя красивой биографией ненавистного преданного сына многострадального социалистического Отечества. Может - некому наконец ответить по поводу неосторожных выражений: "согнуть", "сосать", "придаток".

Только это уже не имеет к нему отношения. Все осталось за какой-то чертой, или мутной стеклянной стеной. Вроде было, а расплывчато и размыто, в ватной нечеткости.

Кроме зеркально-дымчатых квадратных очков над квадратной увесистой челюстью, явившихся напомнить о себе и о своей доброте. В том количестве, в котором они и висели на стенах родного дремянского города, озаряя его горожан крепкозубой улыбкой-пилой. "Голосуйте за новых людей! Крупный организатор, талантливый изобретатель! Человек новых принципов, бросивший вместе с Ельциным вызов партийной бюрократии и аппаратчикам! Нет старой номенклатуре - да независимым поборникам демократизации всех сторон нашей жизни!"
- По-моему, неплохой плакат, свежий. Как на столичный взгляд? У вас тут Ельцины висят, Сахаровы... Ничего, сядем вместе в Верховном Совете. Психологов привлек, лучших публицистов городской прессы! Мне, говорю, что-нибудь яркое, неожиданное, динамичное! Как на Западе, умеют подать кандидата!
 
Что-то даже приятное вот так, на мартовском солнцепеке, когда все волнения позади. И суд зачитал приговор. И сузивший плечи красноглазый понурый преступник молча принял свои двенадцать лет. И никакого частного выпада в адрес внешней торговли - дело по обвинению такого-то в организации и соучастии… прекратить в связи со смертью главного подозреваемого... Эксперта и координатора Бамбино будто на свете нет. Но все мимоидущие с уважением смотрят на две расстегнутые дубленки в достойной беседе, узнав Кандидата. Чьи цветные портреты с квадратами зеркальных очков над квадратами челюсти разукрасили город корабельной иллюминацией.
 
- Ты, надеюсь, не сомневаешься? Какой-то секретаришка горкома, кто они теперь? У него что? Предвыборное собрание, предвыборная встреча, президиум. Все на защиту бюрократии. А у меня? Предвыборный митинг! Рупор, трибуна! Все на защиту демократии! В поддержку и так далее. Куда народ побежит? То-то!

*************************

НИКОГДА БЫ НЕ ПОДУМАЛ, что именно из-за этого придется переходить на немецкий. Гутен абенд, майн херр. Вы указали в декларации всю имеющуюся у вас валюту? Предъявите, пожалуйста, вашу таможенную декларацию! Разговорники, кассеты, четыре часа в день... В голове под ногами путается  неискорененное "хау ду ю ду". Этот видик уже можно продать. Через полгода приедет пара новых. Пассажиров просят проследовать к выходу! Можете закрыть сумку. За лишний вес багажа вы должны заплатить по марке за каждый дополнительный килограмм.

Странно даже подумать, что совсем недавно... Казалось, никому не нужен и никогда не понадобится. Теперь совсем другие правила, для допущенных, которых подглядывал в щелочку. Если свысока приглашали. Посидеть на краешке чужого стола. Прощальный банкет отъезжающего. Поцелуи друзей и врагов, поздравления с новым уровнем жизни, тонкие намеки на европейские удовольствия. Банкет возвращения с бутылками виски и бренди, демонстрацией кухонных устройств, микроволновок и посудомоек, с  ночной долгой песней истосковавшимися мужскими и женскими голосами: "Степь да степь кругом, путь далек лежит". Между включениями видеомагнитофона с нерезанной «Эммануэлью». И этот длинный-длинный, высокий-высокий желто-сине-зеленый прицепной контейнер, едущий на тралере из самого Хельсинки, а может Вены или Женевы. Такой, что не влезает в московский двор, и после которого надо немедленно ставить железную дверь и усиленную сигнализацию. "За нами следят. За каждым нашим шагом. Мы у них как бельмо на глазу. В этой тупой стране стоит чуть-чуть выделиться, как тебя... С одной стороны партвзносы, с другой бандиты... Застукают в комиссионке - персональное дело. Аморалка, стяжательство, куча доносов. И еще удивляются, когда мы сбегаем..." Совсем в задушевном порыве. Над унитазом в туалете, куря в вентиляционную дырку. Десятки мелких, но хорошо продуманных сувениров для товарищей и секретарш начальства. Зажигалки, ручки, шоколадки, косметички, брелочки. Много-много брелочков. И что-то более существенное, но невидимое постороннему глазу, доставляемое и передаваемое кому надо нематериальным путем. Это не обсуждается. Но точно известно, что как ни крутись, ляжет в соответствующую папку. И что тут лучше - переподнести или недоподнести - господу богу неведомо. От мучительных потных метаний между "Сони" тому и "Леви Страуссом" другому, и как бы не промахнуться и не оскорбить, случались инфаркты.
Тревожно, трепетно, щекотно. Все это теперь и для него. Даже подходы к главному благодетелю. "Для себя берег место. Для себя организовал. Через СП протащил. Думал отсидеться в культурном покое. Но вижу, еще рано. Покойным только снится, слышал стихи? Перестройка нуждается. Зовет, понимаешь. Нельзя в стороне. Совесть не позволяет. Так что приеду к тебе народным депутатом. В парламентском, так сказать, обмене. Надеюсь, окажешь... Открываются огромные возможности. Просто огромные. Только не упустить. Понимаешь?"

Как не понять и не содрогнуться. Франкфурт-на-Майне. Не какой-нибудь Дар-эс-Салам или даже Афины. Золотая Европа. Похлопывания, пожатия, понимающие улыбки. В тебя всегда верили. Крепкая рука никогда не скудеет. Волосатая не лысеет. Да еще синекура. Никакого тебе торгпредства с показателями и планами, никакого экономического шпионажа с регулярными отчетами, сам себе... Постоянный стенд на постоянной выставке-ярмарке. Демонстрируй Европе, подписывай договора. "Когда вы принесете квитанцию, я поставлю вам штамп. Абстемпелн". И в Россию его, к нам в Союз, с дойчемарками, долларами, фунтами. Вытрясти до основанья на просторах Родины чудесной...  Добро пожаловать.

Только какой аппарат демонстрировать? Настоящий взорвали. Оставшийся... Хоть одного европейца может спасти от гальванических стоков? Тех благовонных потоков, которые пьет взахлеб и население одной шестой части суши, не подозревая о супервихре изобретателя Дьяченко. И население всей планеты. Бодро и весело. Пило, пьет и будет пить.

- Там посмотрим... - под квадратными зеркальными очками ровная крупнозубчатая пила. Открылась и закрылась. Может, ему рыболовных крючков? Японскую леску? Такие любители аж трясутся, когда возвращенцы роются в разных коробочках с поплавками и искусственными мухами. Или какой-нибудь спиннинг. Во, решение найдено. Спиннинг, от которого закачаются те генералы на озере. Не слабо.
Даже доволен собой. Мастер точных решений. Это самое важное. Сколько смешных страхов. Дедушка в опустелом кабинете. Никому не нужный, никто не приходит обыскивать. Сколько вещей перепорчено, а сажают каких-то узбеков... То одного, то другого, за что - не поймешь. Гдлян с Ивановым добираются до самого Лигачева. Вот-вот разразится. Дедушка окружен только черно-белыми портретами вождей революции и пачками партийных брошюр. "Комплексная программа химизации народного хозяйства СССР на период до 2000 года". "Арендный подряд - кратчайший путь к продовольственному достатку". "О широком распространении новых методов хозяйствования и усилении их воздействия на ускорение научно-технического прогресса". "Трезвость - закон нашей жизни". "Комплексная программа развития производства товаров народного потребления и сферы услуг на 1986 - 2000 годы". "О мерах по коренному улучшению дела статистики в стране". "Об основных направлениях перестройки ценообразования в условиях нового хозяйственного механизма". "Революционной перестройке - идеологию обновления". Вся кипучая многогранная деятельность родной партии проходит перед ним, тщательно прочитанная и подчеркнутая, из левой стопки в правую, чтобы на следующий день все пошло обратно, из правой в левую. Дедушка готовится к партийному зачету, который собирается устроить своим подчиненным в главной цитадели партийного контроля. Но иногда в нем что-то перескакивает, и он уже сам должен сдать этот могучий экзамен, может быть, даже самому Михаилу Сергеевичу. Из цитадели за ним приезжают все реже и реже, поэтому целыми днями, лишь с перерывами на ежечасный сон и замеры давления, из кабинета доносится: "Новое мышление - это правильное понимание кгрмбгхрм... новых реальностей, подвергнутых брмбдкхм... анализу методом материа... кхмбд...диетической брдмдиалектики..." Как еще числящемуся члену ЦКК грядущих светлых лет ему каждый день со спецкурьером шлют все более свежие проекты, программы, решения с грифами ДСП и "Ознакомиться срочно", на чем Дедушка продолжает ставить жирным синим пером размашистую самую справедливую в партии подпись.

Теперь есть, с кем вывезти обратно похороненные в ковре семейные ценности. Конечно, уже не в дедушкины апартаменты, а сюда, куда не влезут со своим диким вздором гдляновские ищейки. В семье с тремя служебными машинами появился личный шофер. Ника с "Нивой". Уверенно, одной рукой крутя руль. Что-то напоминающая небрежно-элегантная манера, остренькие красненькие ноготки  на модно обшитом каракулем колесе. "Боже, какое убожество... Дожили до советской рекламы", - все замечающий кинематографический взгляд. "Смотри, замечательный кадр". Во всех магазинах Москвы ни одного куска мыла, а поперек пути по асфальтно-мазутовым ямам дребезжит, на ходу рассыпаясь, грязно-желтый московский автобус, размалеванный аляповатыми ромашками, «Торжество тончайших ароматов - фабрика "Новая заря"!»

Жизнь продолжается. Срочно сданы документы, анкеты. Член КПСС. Образование высшее, соответствующее. Стаж работы во внешнеторговой организации. И главное. "Семейное положение - женат". Заклинание заграничной работы. Считанные часы на оформление, в ЗАГС по звонку, ни минуты на сомнения и колебания. На трусики, сдернутые с невесты чужой обезображенной рукой в позиции «велосипедистка»... Но в конце концов, клешни уже нет, можно посчитать, что и не было… И никто знать не будет. И никто не назовет ненавистным «малыш»… И не он один, если так, в конце концов, чувак по промышленным лазерам и его черно-красненькая маленькая злючка тоже – и ничего... Получили доказательство, что "стоит, несмотря на Чернобыль"... И сваливают в сами Штаты, мимолетный тортово-кофейный фуршет, как ни в чем ни бывало… Официальной трезвости никто не отменял, робко-робко - бутылка шампанского, для самых сослуживых, не вхожих в тесный круг дома. Но чтобы не роптали. Длинный, полосатый, нахальный – и колюче-миниатюрненькая, сладкая, до приторности, парочка среди пирожных, бутербродов и трюфельных конфет. Или незнакомый подполковник очень ограниченного контингента с растаможенной женой…
 
Так что со свидетельством о браке. В конце концов, всё для всех посторонних скрыто под могильным камнем. С двумя свидетельствами о смерти. И спорами администраций, положено второе аморальное после первого сакрального или нет. Но нервы, конечно, висят над обедом и ужином, в его непроходимом молчании. Под их неумолкаемое чириканье про загадочную разбитую «Вольво» в пустом недостроенном гараже и вторые, не государственные, похороны. Не друг дружке и не ему, компетентному, а третьей среди них.

- Действительно, тип очень странный... - одна с надменным взбросом подбородка. - Неэстетичный какой-то. Как-то даже учил меня ездить...
- Нет, какая-то в нем патология, - другая, кутая полные плечи в пушистый мохер. - Но по-своему воспитанный... Мне тоже как-то раз подвез... торшер.

Вскинув глазками, обменялись мгновенным взаимным уколом. Быстрое изумленно-испытующее чик-чик. Молниеноснее взмаха ресниц. Не знаешь - не уловишь. А что, собственно, знаешь? Ну, учил. Ну, подвез. Не более и не менее. Так навек затвердить.

Несущественные мелочи против везения оказаться во Франкфурте, когда ничего такого уже не светило. Уж от своих-то - точно. Удивившая опытных подхалимов персональная заявка от выставочного СП.

Везение, несравнимое с супервезением-88, так никем и не понятым, как и вся горбачевская полоса. С везением-наваждением: дважды в разных местах быть погибшим и дважды оказаться похороненным.

Желтую "Ниву", конечно, продать. Позорная тачка какого-нибудь агронома. Вернуться уже можно с "Мерседесом". В крайнем случае с "Оппелем". Утереть всему дому.

Земля подсохнет - съездить за ковром. Или лучше дождаться приезда? Неужели следят? Что там может сгнить за два-три года? Посоветоваться с Маман. Даже если следят... Кто, собственно? Эта страшная сила, которая повернула Леху-афганца против дважды похороненного старлея-спасителя? Но ведь она же и не против... "Шутить изволите, Аркадий Адольфович? Иконками развлечься? Богомаз тоже польстился, все ему мало. Ему, понимаешь, в Одессе канал нелегальный открыли, через Болгарию, ленинским путем "Искры" иконы на Запад коллекционерам сбывают...  А он через баню подделки приладил. Ох, молодежь, молодежь, в погоне за наживой... Никакой меры. Еле от суда отмыли. Перебросили голубчика в другую епархию. Не пропадать же таланту. Ну-ка, еще на дорожку, Аркадий Адольфович. Скоро навещу вас в Москве… а потом уж во Франкфурте обетованном…". Добрая, обещающая Челюсть.

Значит, теперь что, ничего не бояться?
Или всего бояться? Всегда? Или наоборот, никогда?

- У меня столько планов! - Ника с двумя заботливыми мамами, своей и свекровной, кончила наконец пересчет вилок. - Если мне пройти там стажировку в ведущих студиях и перейти в режиссуру? В документальную - это теперь самый писк! Ты не уснул там? Проснись! Как ты считаешь, МАЛЫШ?

                ***
***