Клошар и чудо

               

     Сначала я увидела ее, боковым зрением  и уже почти пройдя мимо. Потом его. Просто потому, что он сидел рядом с ней. Они были чем-то похожи; она – в отсутствии ярких красок и товарного вида, он – в отсутствии печати исключительности и причастности. Они смотрели в разные стороны, однако близость их была очевидна.
            
                ***
     Когда завтра домой, каждая минута оставшегося от отпуска сладкого кусочка времени проживается особенно обостренно.
     Раным-рано на пляж. Дышишь – не надышишься влажной свежестью, остренькой, как осколок ракушки-веера цвета топленого молока снаружи, с холодной белизной внутри, принесенной волной оттуда, где нет ничего, кроме неба и воды, где  нетронутая вечная чистота.
     После купания по дороге домой – в boulangerie (булочная- фр.), но не так , как обычно: радостно заполучив громадный пакет с круассанами и поменьше с двумя миндальными пирожными macaron (зеленым фисташковым для сына и бордовым малиновым дочке), в счастливом предвкушении чашки кофе с роскошной выпечкой. С тоской оглядываю витрины с кондитерией и стеллажи с хлебом: сколько еще вкусного  не успели попробовать. Грустное «merci» и еще более грустное «bonjournee» (доброго дня - фр).
     Бегом, бегом. Сегодня суббота -до полудня непременно надо успеть заглянуть на рынок, найти знакомых продавцов, чтобы купить у них несколько бутылок розового Floc de Gascogne, потрясающе вкусного напитка, производимого в Аквитании на основе виноградного сока и арманьяка, который мы всегда предпочитали в качестве дижестива более крепкому алкоголю.





     Бегом, бегом. Несколько прощальных фото, и еще, и еще, и вот уже день на исходе. На неспешный вечерний променад уже нет времени, но не пойти на набережную невозможно. Ведь это Биарриц, изящный город, который бесстрашно смотрит в лицо океану, противопоставляя коварству и мощи гиганта красоту и нежность. Со стороны океана - острые зубья скалистых рифов у самого берега, со стороны города – невероятный спуск к набережной: каменные дорожки-лестницы в сказочном  великолепии цветника, состоящего из одной цветущей королевской гортензии. Роскошные гроздья, белые, розовые, сиреневые, синие огромны, тяжелы и упруги, но кажутся кружевными и воздушными. Их хочется обнимать и целовать.
     Торопимся вниз. Дети зарываются в кусты, фотографируют друг друга, прижимаясь щеками к цветкам. Каждая цветная гроздь больше, чем голова ребенка.
     На широком и уютном, уже до мелочей знакомом пространстве набережной мы решаем разделиться. Дети с папой бегут к любимому мосту, который ведет с берега прямо в таинственное царство прибрежных валунов, своей ноздреватой структурой напоминающих застывшую лаву. Кроме этого, каждому не терпится истратить остатки «отпускных» карманных денег в сувенирных и кондитерских лавочках. Мне же хотелось напоследок заглянуть в несколько бутиков.
     Даже ускоренный шаг в ленивом движении отдыхающих выглядел бы диковато, и я резко сбавила взятый с утра темп, но решила не глазеть по сторонам и держать направление строго на цель. Вот почему я прошла мимо них, но внезапно остановилась. Мне показалось, что краем глаза я поймала что-то необычное, и я медленно обернулась.
     Он сидел на каменном парапете, полуотвернувшись от нее, а она будто пряталась в его тени. Но первой я увидела именно ее, небольшую картину, своим цветовым решением напоминающую литографию. На фоне соседствующих ярких полотен местных маринистов она должна была быть незамеченной априори, но что-то же заставило меня остановиться. И я подошла, чтобы рассмотреть ее, небрежно прислоненную к грязноватому рюкзачку, поближе.               
     Сюжет был очень далек от большинства аквамариновых копий оригинальной живой красоты, сделанных набитой рукой. На переднем плане картины спиной к зрителю нагая девушка играла на скрипке. В перпективе – абстрактное дерево с корявыми ветвями, немного похожее на платан. И все. И ничего более. Однако композиция завораживала; она будто несла в себе некую информацию, таинственную, далекую, и я хотела к ней приблизиться, понять ее во что бы то ни стало. Это стремление, этот внутренний зов были так требовательны, так сильны, что для меня исчезло все вокруг: прекрасный ажурный город, праздные люди, море, небо, океанский бриз, звук, цвет, - всё, кроме одинокой картины на парапете набережной.
     Нагая скрипачка играла, и легкий ветерок шевелил ее длинные волосы. Она играла, и, хотя я не слышала музыки, в груди, в глубине души моей поднималось необъяснимое волнение, как всегда при первых звуках увертюры в театре. Она играла, дерево слушало, а я уже почти рыдала, прижимая мокрую ладонь к губам.
     - Bonjour, Ca va?( Здравствуйте, всё в порядке? - фр)
     Некто, сидящий рядом, подал голос, что заставило меня оторвать взгляд от полотна и обратить внимание на него.
     Никогда раньше я его здесь не видела, то есть он абсолютно точно не принадлежал сложившейся компании художников, ежедневно выставлявших свои работы на набережной. Он сидел особняком, и в глазах его не читалось ни желания  угадать покупателя, ни угодить ему.
     - Ca va? – повторил он.
     Слегка наклонившись вперед, он с веселым интересом изучал заливающуюся слезами дамочку. В свою очередь уставилась на него я. Суженые карие глаза, темные кольца волос, бородка без признаков особой ухоженности, не претендующая на то, чтобы быть предметом гордости обладателя. Молод, но не так, чтобы возрасту было меньше тридцати пяти. Темно-синяя майка поло и грязноватые бежевые брюки – все сильно заношено и явно на размер больше, чем следует. Ноги обуты в затертые черные мюли. Для знойных июльских дней прикид был грубоват и жарковат, но его владелец, похоже, чувствовал себя вполне комфортно, так как был невероятно худ, а обладатели подобной комплекции обычно зябнут в любую погоду.
     Вообще на фоне одетых прилично, с долей щегольства или дорогой французской небрежностью коллег по цеху мужчина выглядел, пожалуй, даже отталкивающе, и этот факт вдруг породил во мне некое сомнение.

     -Est-ce-que vous etes (Это вы -фр)…., – храбро начала я вопрос, но тут же сдулась на слове «автор» и, как обычно, прибегла к спасительному английскому,- the author (автор -англ)?
     Надо сказать, что поскольку мы ездим отдыхать во Францию уже пять лет, то я предпринимаю регулярные попытки выучить язык путем кратких погружений в среду, подкрепляя естественно приобретенные практические навыки самоучителями. В результате французский для меня не чужой и абсолютно непонятный язык, но до свободного владения далеко. Зато я говорю по-английски, а начитавшись Стефена Кларка, в случае необходимости не стыжусь выдавать смешанный лингвистический продукт.
     - Oui, ma’am (да (фр), сударыня (англ),- ответил он, иронично копируя меня, мою мешаную фразу, и будто сделал некой ход, будто дал понять, что не так прост, будто вбросил каплю информационной инъекции в мое биополе.
     «Допустим, - отреагировало поле, - но почему он продает только одну картину? Вор? Охмуряла? Бомж?
     - А... вы – художник? – решила еще уточнить я, от странной растерянности не подумав, что могу обидеть человека. Спохватившись, взглянула ему в лицо вопросительно и чуть виновато.
     Но, кажется, он нисколько не был задет.
     - Ну, что вы, мадам! – широкая белозубая улыбка, демонстрирующая полнейшее удовольствие, будто я сделала ему комплимент.
     - Художники – вон там, - он кивнул в сторону соседей-живописцев, - а я – клошар.
      Я впала в ступор и онемела. По двум причинам. Во-первых, я знаю значение слова «клошар», и это определение как нельзя лучше характеризовало внешность сидящего передо мной человека. А во-вторых, мне стало  невероятно интересно, что у него в голове: до коликов, до чертиков, до чесотки интересно. Но беда была в том, что как бы мне ни хотелось продолжать наш с ним диалог, делать это на французском я была не в состоянии.
      Абсолютное большинство французов по-английски говорят неохотно, непонятно и несодержательно. «Однако, постойте! – подумалось мне. - Мой француз – бродяга, что само по себе предполагает гибкость в общении».
И вдохновленная этой мыслью я продолжила.                -       - I’m interested in your painting (Меня интересует ваша картина - англ.) - бросила я пробный шар, и немедленно получила ответ, который более чем оправдал несмелые мои ожидания.
     - А вы всегда так эмоционально реагируете на шедевры? – ответил он вопросом, не меняя иронии ни тона, ни взгляда слегка прижмуренных глаз.
     Я рассмеялась.
     - Вы не умрете от скромности.
     Но мой визави вдруг стал абсолютно серьезен, будто угадал, что мне совсем не хочется поддерживать шутливый тон.
      - Но, возможно, это и вправду шедевр, - в раздумье сказала я скорее себе, нежели адресуясь к создателю картины.
     Последовала долгая пауза.
      - Не знаю, - подал голос художник, в котором вдруг прозвучала странная нота легкой грусти, как будто кто-то рядом провел смычком по струнам, - я уверен только в том, что пишу то, что остается в памяти, сердце. Вам не обязательно покупать ее, - он бросил взгляд на композицию и тут же отвел глаза, -  не обязательно вешать ее на стену в вашем доме. Вы будете видеть ее всегда, своим внутренним зрением, и никогда не забудете.
     - Странный вы продавец картин, - тихо заметила я, но мой собеседник резко прервал меня.
     - Вы ошибаетесь. Я не продавец картин! Повторяю вам: я – клошар.
     Возможно внезапный резкий тон стал причиной, возможно испорченная товарно-денежными отношениями я подсознательно заподозрила его в лукавстве, в отработанной тактике, но неожиданно для себя я разозлилась.
      - Не допускаете ли вы, что и вы ошибаетесь в оценке вашей работы?
     Теперь ироничный прищур перекочевал в мои глаза.
     - Начнем с того, что я просто не понимаю вашей фантазии. Или идеи, как хотите. Возможно, ее и нет в вашем сюжете.
     Он помолчал, с минуту разглядывая мое сердитое лицо, затем медленно поднялся с парапета и встал рядом со мной. Теперь скрипачка стояла спиной к нам обоим. А дерево вдруг грустно заговорило голосом клошара.   
- Здесь нет сюжета. Разве вы не видите? Это автопортрет.
К великому моему стыду в первое мгновение я подумала:
    «Ну вот, только этого и не хватало».       
      Но, право же, это была лишь оглушившая меня глупостью секунда. А клошар продолжал:
      - Вы видите? Она играет.
      - Она играет дереву?
      - Да, дереву. Почему нет?
      - Но она - счастлива?
      - Она очень счастлива. Ей ничто не мешает. Здесь только она и ее скрипка, только....
      - Стойте! Подождите! - прерывая его, я бессознательным жестом коснулась его руки.
      - Она счастлива, играя для дерева, потому что ей никто больше не нужен. Нагая, -торопясь и волнуясь,  продолжала я, - вне богатства, вне славы, вне оваций...  Нет,  не так - вне достатка, признания, вне слушателей. Ей НИЧЕГО не нужно, кроме счастливой возможности играть.
      - Которая дарована нам свыше. Разве можно просить  еще о чем-то? You know, don’t you (Вы ведь знаете это, не так ли - англ)?
      Я замерла, от последней  фразы клошара по коже у меня пробежали мурашки. Этот человек не мог знать меня и, конечно, никогда не держал в руках моих книг.

Я начала писать беллетристику семь лет назад, а муж, успешный бизнесмен, спонсировал издание книг небольшими тиражами. Книги пользовались успехом, и у меня сложилась небольшая читательская аудитория, люди, которых по-настоящему трогало то, о чем я писала. Но главное – я была бесконечно счастлива тогда, создавая истории, которые я проживала как собственную жизнь: любила и страдала, убивала и спасала, ненавидела и прощала, встречалась и расставалась, теряла и находила. Я летала тогда, я узнала, что крылья за спиной – не аллегория, а чистая правда, реальность.
      А потом мне захотелось много больше: широкой известности, литагентов, внимания издателей, крупных тиражей, - словом, во мне проснулся интерес, в том числе коммерческий. Усилия, которые я предпринимала для достижения поставленных целей, оказались безрезультатными, но самое страшное - почти сразу же пропали и счастливый полет, и легкость мыслей, и волнующий
процесс их изложения на бумаге.
     Я упорно отказывалась верить в то, что у меня в одночасьи
отобрали окрыленность, которая мне была подарена, насильно
усаживала себя за компьютер, пытаясь выбить из недоумевающей
клавиатуры что-нибудь достойное, бестселлерообразное, но на
странице проявлялись скука и занудство, и я ничего не могла с этим поделать. Но так или иначе, хотя и ничего не поняв, я смирилась. Остались тоскливая пустота в душе и полтора десятка непроданных и нераздаренных книг в коробке из-под зимних сапог.

      Всего этого не мог знать клошар, который уже успел вернуться на свое место рядом с рюкзаком и картиной, вальяжно расположился и, кажется, решил больше не обращать на меня внимания, несмотря на свершившуюся минуту назад магию взаимопроникновения.
      - Alors, monsieur, je voudrais acheter la pеinture(Итак, месье, я хотела бы купить эту картину - фр.), - решительно произнесла я отточенную с годами фразу.
      Мне показалось, или в самом деле в глазах художника мелькнуло разочарование.
     - Bien sur, madame (Конечно, мадам - фр.), -  дежурно, без выражения ответил он, не сделав ни малейшего движения.
     - В таком случае назовите вашу цену, пожалуйста, - попросила я и в ожидании ответа попыталась вспомнить, сколько наличных денег у меня в кошельке. Я ждала, а клошар молчал, не отрывая глаз от моего лица, как будто пытался высмотреть цену своей картины у меня на лбу.
     - Alors? – не выдержала я, так и не дождавшись ответа.
     - Семьдесят, - произнес он быстро и нетерпеливо, будто назвал первую пришедшую в голову сумму.
      Деньги у меня были, я собиралась купить какой-то аксессуар, сейчас даже не вспомню, какой. Не раздумывая я достала кошелек.
     Приняв деньги, клошар поблагодарил меня молча, полупоклоном, а я, склонившись к своей сумке, принялась искать полотняный сак, который постоянно носила с собой в поездках для сувениров и разных мелких покупок. Бережно уложив картину, я распрямилась, обернулась к художнику, но на прежнем месте его уже не было.
     Я в растерянности оглядела парапет, завертелась в разные стороны, пытаясь высмотреть его  приметную фигуру в толпе. Прошли несколько минут, но я все никак не могла заставить себя уйти. Мне казалось, что между нами, мной и художником, осталосьчто-то недосказанное.               
Наше короткое общение нельзя было даже назвать знакомством, но меня мучило ощущение незавершенности. Вот почему, сидя на том же месте, где недавно сидел клошар, и прижимая картину к груди, я ждала чего-то,  как несмотря на печальную очевидность безнадежно, но упрямо продолжают ждать транспорт, который так и не прибыл, человека, который так и не пришел на встречу, телефонный звонок, который не случился.
     И еще у меня было чувство, что магическое действие еще не закончилось, что что-то еще должно произойти, хотя я не могла определить, что такое это что-то, но внутреннее волнение говорило о том, что волшебство близко.
     Я до такой степени отключилась от реальности, что в какой-то момент, глядя в окна домов на противоположной стороне улицы, подумала, что, пожалуй, пора домой и что, возможно, чудо случится там. Произнесенное внутренним голосом «дом» вывело меня на мысль о домашних, и я вскочила, как ошпаренная, сообразив, что дом – за тысячи километров, а родная моя компания ждет меня здесь, на набережной Биарриц, в полюбившемся нам ресторанчике, где мы решили отужинать и попрощаться с океанским побережьем.
     Когда я с небольшим опозданием нарисовалась у заказанного столика, на лице мужа проявились некоторое недоумение и даже озабоченность: ему явно чего-то недоставало в моем облике, вероятно, ожидаемых фирменных пакетов, и он сразу же поинтересовался причиной их отсутствия.
     Я показала свое приобретение.
     - Сколько? –спросил муж, и, услышав ответ, покрутил головой.
     - Ну, более глупой покупки.., - он вдруг осекся и, глядя в мое раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо, встал и, приобняв меня за плечи, шепнул на ухо:
     - Летай. Я так люблю, когда ты летаешь.


                ***


     На дворе богатым купцом пересыпал свое золото октябрь. Атлантика, Биарриц и клошар отдалились от меня на целых три длинных месяца, но все снились и снились ночами. Возможно оттого, что моя картина стояла у меня на ночном столике, опираясь на стопку книг. Я не могла повесить ее, так как полотно было без рамы, а подобрать подходящую у меня никак не получалось. Все было не то, все было несогласно и только портило впечатление. Отчаявшись, я как-то подумала, что обрамлять ее должнен бы был теплый воздух, медный разлив заката, пенное безумство поднявшейся на дыбы волны, светлые пески громадных дюн, но не крашеное дерево. Даже старый брезентовый рюкзак клошара был для нее лучшим обрамлением.
     Прошли еще два месяца, и перед Рождеством моя подруга, которая преподавала в музыкальной школе при Государственной Консерватории, пригласила меня на отчетный концерт вокалистов и аккомпаниаторов.
     Жутко холодный актовый зал консерватории был полупуст. В окна бились ветер и ледяная крошка. Я застегнула теплое пальто на все пуговицы и втиснулась в кресло.
     Невысокий светловолосый мальчик поднял крышку рояля, обратился к залу с кратким вступлением, и на сцену один за другим стали выходить юноши и девушки, одетые в тоненькие белые блузки и рубашки, скромные юбки, строгие платьица и костюмы.
     Через полчаса я размотала плотный шарф и расстегнула пальто. От сцены шла мощная волна тепла, огня и озорства вдохновенной, радостной юности. И свет, исходящий от каждого, и легкость, и свобода. Их присутствие здесь, на этой сцене, означало свою игру. Вне брендов, вне условностей, правил и рамок, стереотипов и моделей, предлагаемых веком, пугающе просвещенным и бездумным.
     У меня перехватило горло, и потекли слезы.
     - Нагие счастливцы, - думала я, вглядываясь в чудесные лики этих детей, - будущие завоеватели и властелины. Миром правит не судья, не банкир, не президент – миром правит, держит его и хранит художник с душой клошара. Нет большей власти, чем та, которой он обладает, нет силы сильнее.
       И вот тут, в этот самый момент, случилась вспышка. Я замерла в кресле, закрыв глаза. Вот оно, вот какого волшебства я неосознанно ждала, потеряв на набережной клошара. Вот какое чудо должна была сотворить для меня написанная бродягой-художником картина. Спустя пять месяцев после мимолетной нашей встречи ко мне наконец вновь пришло знакомое чудесное озарение, которое всегда означало начало новой новеллы и космическое происхождение которого я никогда не могла объяснить. Прозрачная нитка дождя, неуловимый переход цвета в радужном спектре, солнечный зайчик. Будто поймала и удержала.
      Со мной снова были мои крылья, которые - теперь я это знала- не даются безвозмездно и которые я буду беречь, потому что стала мудрее. И я была  до слез благодарна тому, кто так просто, ненапыщенно, будто мимоходом поделился со мной мудростью художника.
     А еще я поняла, что там далеко, во французской Аквитании, я купила картину не для того, чтобы она висела у меня на стене, а для того, чтобы жил и творил Клошар.