La luna. Светлая сторона

Затеряны дороги к Авалону, разрушены серебряные башни.
Роджер Желязны, Хроники Амбера


…Обжигающий ветер, золотистое сияние песков Джакку.
– Ты боишься, – едва слышно проговорил он.
Последнюю неделю я там. В холодных коридорах Старкиллера с черным блестящим полом, в сверкающих песках пустынь Джакку, в темных глаза Рена и его горьковато-ореховом запахе, резкой походке и черных, смоляно-черных волосах и алом мече со жгущейся гардой, и в беспомощной борьбе Рей, ее попытках не выдать название Галактики, где находится центральная база Сопротивления – Иллиниум. Иллиниум.
Рен стоял у окна, наблюдая, как блестящие от лунного света снежинки медленно опускаются на заснеженную поляну на краю хвойного леса у подножия базы Старкиллера…
Я запомню «Дафниса и Хлою» Бернини на вилле Боргезе. Она глубоко трагична, у меня перехватило дыхание. Кричащая Хлоя, человеческое тело которой начинает заковываться в листы грубой коры; корни, прорезающиеся из пальцев ног (должно быть, это причиняет боль), воздетые вверх руки, из кончиков пальцев которых уже тоже выстреливает зелень. Бессмысленный, глупый Дафнис, непонимающе тянущий к ней руки в попытке обнять, – она уже почти не замечает его, захлебываясь от ужаса происходящего.
Я узнала его издалека. Еще не в состоянии разглядеть лицо, я ощутила трос перекинутого через тридцатиметровое расстояние насмешливого, ласкового взгляда. Он шел расслабленной, уверенной походкой, с перекинутым через руку ремнем мотоциклетного шлема, чуть склонив голову вправо, прищурившись. Что-то было в нем от Меркуцио из современной версии Ромео и Джульетты: дерзкая, насмешливая сила.
Объятие, задержанное чуть дольше, чем нужно. Обещание? Желание? Исполнение моих желаний? Плотно прижавшаяся к моей мягкой щеке теплая, чуть колючая щека. Привет, Джианлука.
Зеленая дымка парка Боргезе, гигантские пинии со светлыми стройными стволами и сплющенными треугольными кронами, создающие под собой припорошенное золотом пространство эльфийского леса, с простреливающими горячими лучами солнца.
– Знаешь, а ведь я почти не видела солнца с августа. У нас его нет.
– Вот как? Тогда давай посмотрим.
Мы как Энакин и Падме. Один – с бедной, пустынной планеты, где нет ничего, кроме шороха песка и ржавых обломков космических кораблей. Другая – выросшая среди тугих блестящих вод Озерного Края, мягкой травы и колеблемых ветром пионов на вялых стебельках; среди резных колонн и выстланных белым восковым мрамором площадей, по которым можно ходить босиком и не ощущать холода. 
Он съехал от мамы, живет с папой. Говорит, что периодически «теряет контроль». Должно быть, речь идет о его вспышках гнева.
– Что ты имеешь в виду под «теряю контроль»?
– В такие моменты вокруг меня нет красоты. Это все, что тебе нужно знать.
Прерывистое общение: мгновения интереса, перемежающиеся с моментами скуки. Временами – смех, понимание, иногда – непонимание с последующим взмахом рукой: «Забудь!».
Но внутри меня была линия спокойствия и умиротворения. Ибо я знала, почему я здесь. Я хотела видеть Джианлуку. И он был здесь, и я видела его, и это было так, как должно было быть; это было правильно.
В какой-то момент своего скачущего настроения он стал говорить, со своими типичными интонациями, провисающими в конце фразы: «Чего ты ожидала? Я знаю, что должен тебя не разочаровать, но это ощущение обязательства раздражает меня…»
– Не волнуйся, Джианлука, ты разочаровал меня давным-давно, так что сейчас уже хуже не станет.
 – Неправда! – произнес он возмущенно и рассмеялся. Хорошим, добрым, искренним смехом. Мне нравится его смех. Мы дошли до пруда, и я стала рассказывать ему про смену окраски у чаек и линьку гусеобразных.
Потом мы сели на качели на выходе из парка. Он говорил про Йорк: свои курсы английского, спокойствие,  низкие влажные облака и холмы, по которым он ходил на пробежки. Про своего учителя английского («он был из Папуа-Новой Гвинеи, можешь себе представить?!»),  и как он, Джианлука, сидя спиной к доске, во время игры угадал, что учитель рисует солнце…
Изложение его… весьма и весьма специфично. Он пытается воссоздать ситуацию, вернее, свои впечатления от нее, несколькими мазками, как японский художник-гравюрист. Рассказываемое им рассыпается в разные стороны, подобно стае маленьких тушканчиков, испугавшихся шагов, но потом с любопытством, не удержавшись, выглядывающих из своих норок – были они увидены или нет?
Самое удивительное, что я почти всегда понимаю, что он хочет сказать. Тогда, на качелях, он говорил и говорил, и в какой-то момент я отвлеклась на свои мысли, перестав следить за линией рассказа. Внезапно он остановился в поисках слова и обратился ко мне: «Как звучит этот глагол?».
– Догадываться, – ответила я рассеянно, вставив правильную деталь в мозаику, которую собирали у меня за спиной.
В двадцати метрах под нами, в спускающихся сумерках, от кремового песка стадиона исходило тусклое сияние. Мы стояли, облокотившись на шершавый серый парапет, усыпанный пятнами желтого лишайника (из биологических практик на Белом море я помнила, что это Xantoria parietina, но это знание ничего не меняло).
Стена под нами уходила вертикально вниз. Густой глянцевый плющ образовывал дополнительный слой на ее поверхности.
– Похоже на стадион в Афинах, – заметила я.
Лицо Джианлуки вспыхнуло секундной усмешкой, прищуренные глаза с любопытством устремились на меня.
– Откуда ты знаешь, что я был в Афинах?
Сказать ему? Однажды виденная фотография с его страницы на фэйсбуке: крошечная черная фигурка, в полном одиночестве идущая по верхним рядам арены, и бледно-песчаный олимпийский беговой круг далеко внизу. Вертикальные полуденные лучи, резкие черно-оранжевые тени, шорох дыхания, ноги, отталкивающиеся от пружинистой резины, горячий ветер, треплющий черную футболку. Древний олимпийский стадион в дыхании иллюзий: обнаженные атлеты с пронизывающей болью в иссушенным афинским воздухом горле, босые; крики на торговом, многоликом языке с трибун.
– Я не знала, что ты был в Афинах.
– Я ездил к девушке из Чехии. Она училась там по обмену.
Горячие желтые греческие камни в моем сознании вспыхивают и опушаются мягким зеленым лесом Чехии. В глубинах рощ сокрыты широкие мелководные ледяные ручьи на светлой гальке, искрящиеся в зеленоватом солнце. Олени, выныривающие на поляны вдоль полотна железной дороги. Сочная, полная дождевых червей, серая земля. Кто она, эта девушка из Чехии? Радостная лесная нимфа, бестревожная, не знающая ревности и оттого неодолимо притягательная? По чьему зову он с безропотной готовностью преодолел бирюзовые воды Адриатики, прилетев к ней в песчаный воздух Афин?
Но и ревность прошла нитью тумана над молчащим озером. Эмоции, жажда обладания, чувство собственности… Все это могут позволить себе лишь те, чье время расстилается перед ними огромной долиной, по которой – и они это знают, бредя неспешным шагом, останавливаясь, чтобы разглядеть крошечные мохнатые веточки мха на коре деревьев – они долго еще могут прогуливаться рука об руку.
Мое время было шорохом ветра в молчащей траве. Мгновение серебристого перелива и снова неподвижность.
– Я занимался гимнастикой, пока не сломал руку. Когда мне было двенадцать лет, я выиграл Национальный чемпионат. Второе место.
– А ты что-нибудь все еще умеешь? Можешь показать?
Он со внезапной готовностью кивнул и сделал несколько шагов назад, на мелкий желтый гравий. Встал на руки.
На предплечьях распустился букет мышц. Тонкие стебли, обматывающие квадратные запястья, спрессованные на локтях бутоны. Мощное, полное выдержки тело атлета; живот и бедра выравнены в одну плоскость. Медленно он развел ноги в стороны: мышечный рисунок изменил структуру и вдоль внутренней части бедер пролегли продольные темные полосы.
Нет. Я понимаю, что он хочет сделать: развести ноги в поперечный шпагат. Теперь ему уже не хватает гибкости, но когда-то он, видимо, это умел. Он подошел к каменному столбику с округлой верхушкой, сделал несколько вращений вокруг него, резко переставляя широкие квадратные руки. Я тоже попробовала, но мое длинное медленное тело не знало этих движений.
Мы спустились на стадион. Скинув толстый пуховик и рюкзак, я побежала по влажному, расползающемуся под ногами песку. Резкость прохлады в дыхательных путях, увязанье ботинок. Джианлука исчез в сумерках где-то позади.
Я бежала по погружавшемуся в серую мглу стадиону, вперед, одна. Больше не существовало ни Джианлуки, ни Рима, ни мыслей, а я оказалась в одном из рекуррентных, кольцами завивающихся мгновений прошлого: я бегу, спорт, самозабвенное, отрешенное и дарующее свободу движение.
Сделав на бегу несколько финальных прыжков, я остановилась, и последние метры дошла до него шагом, ощущая удары крови, пробивавшиеся сквозь тонкую кожу шеи. Мои артерии превратились в заполненные гулким кожаным боем тоннели: я бежала быстрее, чем обычно, чтобы произвести на него впечатление.
Джианлука пересек поле мне навстречу. И тут, на адреналиновой волне после бега, глотая холодные сумерки, я решила, что да, сейчас.
– Джианлука, – наигранно-небрежным тоном начала я. – Я должна была бы поцеловать тебя. Можно?
Он чуть опустил подбородок, устремив взгляд во взрыхленный бледный песок, глаза снова сощурились в скрытой усмешке. Он покачал головой.
– Нет.
Нет? Снова нет? Теперь, после полугода переписки, после того, как я прилетела в Рим за две тысячи километров, он отвечает мне: «Нет»? Обида захлестнула меня едкой волной, вдыхать стало больно, в кровь словно впрыснули жгучую углекислоту.
Но я не имею права обижаться. Я не имею права на чувство собственности на людей. Что ж, нужно обратить все в шутку. Я ухмыльнулась.
– Через полгода – «Нет»! Через десять лет, это снова будет: «Джианлука, можно тебя поцеловать? – Нет!». Знаешь Саманту?
Cаманта была персонажем из «Секса в большом городе», спавшей со всеми подряд.
– Ее самой большой любовью был католический священник.
При знакомстве с Самантой смущенно доставший из-под полы своей рясы дешевый печатный глянцевый флаер с изображением Франциска Ассизского: «Франциск Ассизский. Всю жизнь хранил невинность и отдал все, что у него есть, бедным».
Джианлука слушал, усмехаясь, погруженный в себя, как и всегда, и глядя в пространство куда-то перед собой. Он понял меня.
Мы направились к выходу со стадиона, и я продолжала пересказывать сериал. «…Священник сказал ей: плотская любовь затрагивает лишь мое тело. Но я – не мое тело, я – моя душа. А моя душа принадлежит Богу…», – и каждый из нас думал о своем.
Чтобы выйти со стадиона, нужно было подняться по одной из двух расходившихся снизу и вновь смыкавшихся сверху наподобие пирамиды лестниц. Вдоль них возвышалась длинная, заросшая темным плющом стена. Нужно было выбрать, как подниматься: направо или налево. К этому моменту мой рассказ иссяк, а сама я стояла у подножия стены, опустошенная и сломленная унизительным отказом настолько, что у меня не было сил даже решить, в какую сторону идти: все, что двигало меня, обернулось прахом, и воли больше не хватало даже на простые решения. Джианлука, казалось, почувствовал это.
– Что ж, наверно, мой путь – направо, а твой – налево.
Его фраза была явной издевкой, унизительной, болезненной аллегорией происходящего.
Я подобрала несколько коричневых блестящих желудей. Внутри меня начинало разворачиваться чувство раздирающего отчаяния. Он давно уже взбежал вверх, а я шла и шла, погруженная в свои мысли.
Значит, все это не имело смысла. Дни, когда в слепом горячечном амоке желания видеть его вновь, я бессмысленно продиралась сквозь вязкий жар узких улиц Кордобы с вплетающимся в них гнилым стоячим запахом Гвадалквивира. Полгода непонимающего, напряженного ожидания. Мои длинные, пространные письма, переливчатые от страсти, страха больше не увидеться, обиды и вспышек подпитывающей саму себя надежды. И, наконец – отчаянный рывок в Райский город, в глянцевую листву, в прохладу гигантского парка, куда он все-таки пришел: молитвенным, непостижимым волшебством.
Я не имею права на отчаяние, уныние, разочарование. У нас слишком мало времени на этой Земле, чтобы позволить себе это. Нужно сделать, как буддисты: единым взмахом убрать все крошки, мусор, объедки пиршества своих страхов, оставив лишь гладкую ровную поверхность стола. Я хочу перестать видеть в нем объект страсти, того, обида на которого и желание чьего тела и души отравили все мое сознание, но хочу, чтобы он вновь стал для меня человеком, обычным человеком, как когда-то при встрече. Все простить.
Я поднялась к фонтану, совершенно успокоившись. На площадке сверху, как и на лестнице, среди бледно-желтого гравия валялись желуди: толстенькие, коричневые, необычной формы, – совсем не похожие на те, что мне доводилось видеть раньше: светлые, вытянутые, с различимыми гранями. Я подобрала один и с любопытством рассмотрела. Моя ладонь уже начала таять в серой сумеречной тени.
– Смотри, – я протянула ему желудь. Он с полуулыбкой наклонился над ним, и тень на руке стала гуще. Он смотрел не на желудь, а куда-то внутрь себя, и взгляд его был полон света.
Что-то в нем изменилось. Как будто сейчас, к концу встречи, усилившись после разговора на стадионе, в нем вспыхнули размытая нежность, приветливость, приязнь, принесенные им в начале и затухшие в процессе прогулки.
Но я решила забыть об этом. Перестать ловить его эмоции. Все равно ведь я обрела мир, а встреча близилась к концу. Мы направились к выходу из парка.
– Ладно, Джианлука, – когда мы проходили мимо высохшего овала мраморного фонтана с засыпанной хрустящими листьями чашей, я подтянула юношу к себе и поцеловала на прощание в холодную щеку, почувствовав легкую шершавость щетины. Он лишь насмешливо покачал головой.
Но в этот момент что-то изменилось. И я ощутила это. Словно бы мое прикосновение вытолкнуло его сознание за пределы той аккуратной чистой дорожки выхолощенного дружелюбия, по которой он столь бесстрастно и размеренно шагал на протяжении всей нашей встречи. Вытолкнуло куда-то в спутанные ветви, в сухую короткую гриву долины, озаренную светом багровой луны, в шелест шагов гепарда и скольжение гибкого тела, во взмах хвоста с черной гремучей змеей на конце и топорщащиеся усы, и язык, проводящий по ним влажной лопаткой. В страсть.
Мои собственные инстинкты на мгновение замерли, а затем припали к земле, хищнически оскалившись в предчувствии охоты. Ко мне пришла на удивление четкая, жестокая и ясная осознанность: когда я подтянула тебя к себе, ты поддался так покорно, словно у тебя не было собственной воли.
А ведь у тебя её сейчас действительно нет. Или она столь слаба, что сломать её мне не составит труда.
В мои внутренние небеса хлынула тьма. Во мне самодовольно облизнулась жадная, готовящаяся взять свое, уверенность. Обычная «я» – еще нет, но темная «я» уже знала, что делать дальше.
И воплотила свое знание на следующей же темной аллее. Я решила рискнуть.
– Прости, Джианлука, но, если я этого не сделаю, я буду страдать, – схватила его за плечи, чуть ли не силой развернув к себе, и стала покрывать поцелуями: уголки губ, скулы, наконец, губы.
Он так и стоял, не двигаясь, с опущенными вдоль туловища руками, с холодными, плотно сомкнутыми губами. Продолжай он стоять так еще несколько секунд, я сочла бы свою попытку завершенной и мы отправились бы дальше.
Но он допустил ошибку. Его сочувственный, почти сожалеющий вздох, словно он делал что-то, что чувствовал себя обязанным, хоть и не желающим, сделать в данной ситуации, – и я почувствовала, как под воздушный распахнутый пуховик проскользнули две крепкие ладони, прошли вдоль мягкой ткани кофты с волком и рывком плотно прижали меня к себе. После мгновения восхищения я осознала, что он держит меня так, чтобы я больше не могла его целовать.
Меня захлестнуло нечто вроде спортивного возмущения. Неужели он думает, что он выиграет с помощью такого?! Я неудобно, как ящерица, изогнулась и продолжила целовать его. А он все так же стоял неподвижно, только сильнее прижимая меня к себе, пытаясь остановить, зафиксировать.  «Нет… Прости, Люба». Я настойчиво прикасалась губами к его лицу, к его губам, и вечерний ветер каждый раз смахивал прикосновение моих губ. А он стоял, закрыв глаза, молча, с постепенно появлявшимся на лице выражением расслабленности и нежности. А потом спросил: «Что ты от меня чувствуешь?».
Только спустя день, в направлявшемся во Виареджо поезде, я осознала, что он спрашивал о моих ощущениях от него: чувствую ли я силу его крепкого, сдержанного тела, прижавшуюся к моему бедру тяжесть в его штанах. Но в то мгновение я думала, что он задает вопрос о себе, об исходящей от него энергии.
– Ты католический священник, Джианлука.
Это было правдой вдвойне, поскольку происходящее напоминало еще и сцену соблазнения Мэгги Клири Ральфа де Брикассара.
Он усмехнулся: коротким выдохом горячего воздуха. А потом вдруг ответил. Тоже поцеловал меня. Его горячий язык скользнул глубоко мне в рот, и это было как-то внезапно, резко, дерзко и невероятно по-мужски, словно теперь он завоевал право вторгаться в мое тело так, как хочет.
Если юноша ниже вас, целовать его в шею неудобно. («Ты меня помечаешь!» –  возмущался Джианлука). Приходится чуть ли не сворачивать голову, как диплодоку, стремящемуся общипать сочный, но неудобно расположенный куст.
Кроме того, когда юноша ниже вас ростом кладет руки вам на плечи, он начинает висеть на вас, и это тоже создает некоторые неудобства. Через некоторое время Джианлука во второй раз спросил, что я чувствую от него, и я честно ответила: «Ты на мне висишь». 
¬– Джианлука, ты такой маленький, – восторженно заявила я, и он радостно кивнул с закрытыми глазами.
Довольно скоро разница в росте и разгоревшаяся страсть привели нас к решению переместиться на траву.
От оранжевой крупы, разбрасываемой фонарем по гравию аллеи, мы сделали несколько шагов в полумрак парка. Сначала смущаясь, я указала на место чуть ли не в двух метрах от дороги, но Джианлука, наверно, чтобы последнее решение осталось за ним, покачал головой и сделал еще несколько шагов к теням деревьев. Я расстелила куртку на холодном газоне. Джианлука стоял рядом, не сделав попытки даже присесть. Но теперь это было глупо. Он сам предложил отойти с дороги. Я вскочила и, обхватив его за шею, практически повалила наземь. Он не сопротивлялся.
– Ты умная девушка, – с вялым цинизмом пробормотал он. Я внутренне фыркнула, сочтя эту фразу его попыткой оправдать себя за собственную слабость.
Я прикасалась к его телу. Трепет и неверие прикосновения к тому, кто долгое время был лишь персонажем моих мыслей, реальность чьего существования подтверждал только образ в сознании, сотканный из зрительных впечатлений давнего, краткого и странного соприкосновения в далекой части планеты. И теперь он здесь, передо мной. Тот, кого я даже не надеялась увидеть, насчет чьего желания увидеть меня сомневалась, всегда сомневалась, вплоть до самого момента встречи. Сакральный, любимый. Неверие и восхищение, и невероятная, дрожащая благодарность Творцу за то, что это мгновение получило воплощение в реальности.
Прикасалась к его коже… К горячей спине, прессу; к твердой, на ощупь как натянутая резина, груди, покрытой волосами, несущей на себе ненужные выпуклости сосков. Кожа его совсем не похожа на кожу итальянцев. Он бел, белее меня, хотя я – с Севера. Кожа его нежна, но это не тугая смуглая ароматная кожа того, в ком течет марокканская или сицилийская кровь, – это бледная, не пригодная к существованию на солнце, никогда не загорающая: кожа аристократа.
Подмышечные впадины: такие горячие, мягкие, похожие на нежное брюшко свернувшегося, напившегося молока, ежа. Ягодицы: покрытые холодной, немного вялой и особо нежной кожицей, вроде куриной. Пенис: лежал вверх, прижавшись к туловищу, – сухой, горячий, с бархатной кожицей и приятный на ощупь, как кошка-сфинкс. Но намного большее впечатление, когда я оттянула эластичную ткань штанов,  произвели на меня яички. Огромные, вздутые от напряжения шары, которые можно забавно перекатывать в ладони и сжимать, как китайские шарики для разработки кисти.
Было холодно. На мне оставалась только тонкая серая кофта, на моем пуховике мы лежали – и одновременно я пыталась им накрыться. Поэтому те моменты, когда я была снизу, лежа на земле, были так себе: что-то впивалось в спину, а потом я обожглась крапивой. Джианлука были одет в куртку, толстовку и футболку, но я стеснялась попросить у него немного одежды, – вдруг ему тоже станет холодно?
Во мне боролось желание почувствовать себя «бабочкой, пронзенной булавочной головкой», как моя мама говорила об ощущениях при занятии любовью, быть придавленной весом вожделеющего тебя мужчины, – и согреться. Лежать на Джианлуке было на большом тугом горячем матрасе, и в любом случае приятнее, чем на земле, – но от положения сверху уходила и приятность ощущения себя желанной.
Мой поиск комфортной температуры превратил наши любовные игры в постоянные перекаты. Потом я замерзла окончательно, но не знала, что делать: прерывать момент было жалко.
Меня спас маленький безумный бульдог. Он прибежал откуда-то с главной дороги, и, разглядев его, я вскочила с травы и рванула за собой Джианлуку. Во внешнем виде любого бульдога присутствует легкий налет безумия, но этот был слишком уж странным, с выпученными покрасневшими глазами и капающей слюной. Rabies, вертелось у меня в голове.
– Заберите свою собаку! – раздраженно крикнул Джианлука вверх по склону, но никто не отозвался. Мы отряхнулись и направились к аллее, ведущей к выходу из парка. Было понятно, что момент закончился.
У него невероятно красивое лицо, когда он лежит на спине и расслаблен: точеный узкий нос, как у Фредди Меркьюри, тонкий, очень изящный абрис губ. Лоб хорошей формы: ромбовидный во фронтали и уходящий под уклоном назад в сагиттали, гладкая кожа правильной влажности, на лице гораздо более смуглая, чем на теле. Черные прямые топорщащиеся волосы, пахнущие шампунем.
Человек, с которым разговариваешь, и человек, с которым занимаешься любовью, неузнаваемо отличаются друг от друга. Второй – расслаблен, открыт, доверчив, он как во сне или после сна. Тебе полностью доверяют, позволяя прикоснуться к самым сокрытым частям тела, и это трогательно.
Иногда он открывал глаза и с далёкой тоской смотрел на небо,  словно пытаясь сохранить духовность во время «низменного» акта. А я – нет. Возможность прикасаться к любимому Джианлуке была наиболее духовным из всего, что только можно было сделать, была священнодействием сама по себе. В одну из минут, когда ему стало скучно, он начал выстукивать у меня на спине какой-то ритм из своего сознания, как по вещи, но я не обиделась. Я была невероятно счастлива. И думала, что все сделала правильно. Что думал о происходящем Джианлука, выяснилось лишь через полгода. На тот момент я лишь понимала, что он сдался из жалости ко мне.
На следующий день я уехала во Виареджо.
После смены пейзажей события того прохладного, наполненного тенями, ветром и холодной землей вечера на вилле Боргезе, и шуршание черного нейлона расстеленной на траве куртки, и мое неожиданное, дерзкое нападение, полное неверия и невозможности, но воплотившееся в итоге столь полно, ярко и невообразимо, как ни одна из дотоле мыслимых фантазий, стали казаться не более чем великолепным, волшебным сном.
Все южные приморские города похожи друг на друга и обыденны, но близость моря превращает любое место в волшебное, и ничего не выражающая банальность однообразной низкой светлой застройки вдруг обретает дуновение ожидания, предвкушения того величественного, что вот-вот развернется за ним, и сама форма этих домов перестает иметь всякое значение. Балконы обвязаны развевающимися разноцветными ленточками, – в преддверии Карнавала, который будет здесь в воскресенье. Сверкающий хвойной тьмой канал с большими, чуть кривыми пиниями по краям и стоящими в отблесках пятен-отражений вытянутыми белыми прогулочными лодками, сгрудившимися там, где канал впадает в море. Над водой кружатся чайки.
У моря – твердая, с мелкими, спрессованными от влаги песчинками широкая наклонная полоса, уходящая в воду, по которой так удобно бегать. Белые ленточки пены, укладывающиеся полукругами. В ледяной воде сёрферы плещутся стайкой, как черные тюлени, на фоне голубо-розовых гор. В ветер вплетается аромат каких-то свежих цветов.
Лес, по которому гулял Пуччини: такой разнообразный, сплошь из неправильных форм, придающих ему магичность. Синхронно наклоненные к морю стволы деревьев, черные с одной стороны и оранжевые с другой; зеленый плющ на нижней части стволов, мох и выбивающиеся из земли корни.
Я двигаюсь на север, места сменяются одно за другим, и пережитое в Риме превращается в далекий, немного сумрачный, с колыхающимся вопросом сон.
Пиза. Кафедральный собор заполнен запахом травы и прохладным ветром, витающим между далеких стен. Большие солнечные окна на выходе. На покрытой зеленой патиной бронзовой двери – узор из огурцов и маленькая мышь, грызущая виноградинку. Белая площадь, устланная гладким вощеным мрамором.
Марина ди Пиза, маленький городок на берегу моря. Белая галька, белые линии пляжа. Каррарский мрамор, разноформными кусками наваленный на краю волнореза.
Генуя. Влажный портовый город, шел непрекращающийся ливень. Бархатные белые мраморные постройки, бесчисленное множество переплетающихся друг с другом лепных веток, пальмовых листьев, гирлянд, крылатых созданий. Все эти Palazzo – их 146 в городе, и каждый когда-то принадлежал послу или мерканту. Зебровые церкви с великолепными львами с витой гривой. Черные полосы стен сделаны из спрессованной слюды, белые – из мрамора. Церковь с местной версией Священного Грааля: разбитой чашей из тусклого матового стекла. Они считают, что в ней хранится прах Иоанна Крестителя! Сохранять мощи и реликвии – какая нелепость для религии, построенной на утверждении превосходства духа и ничтожности тела, – не противоречат ли они сами себе?
Гид – грек с крупными чертами лица, когда-то бывший мимом. Пока мы ожидали в чайной комнате, покуда не схлынет дождь, он мимоходом ласково дотронулся до моей спины, – словно благословляющий крот.
В целом – спокойствие, спокойствие.
В Генуе я поняла Астора Пьяццоллу. Человек в своей комнате, полузадернутые занавески, за окном – дождь, день за днем. Он бьет кулаком по фортепьяно, проезжается ладонью, вырывает из инструмента безумные, многоклавишные аккорды: одержимый, окутанный собственными тягостными, серьезными, истощающими эмоциями. Потом на фоне этих аккордов возникает мелодия, но она – как слова, которыми пытаются передать эмоциональные ощущения. Мелодия добавлена лишь для того, чтобы сделать происходящее понятным внешнему наблюдателю, она обрезает и рационализирует аккорды. Но на самом деле слушать нужно аккорды.
Я продолжаю движение на север.