Бродвей

«Всем известно, что Бродвей – самая шикарная улица Нового Света»
                /Аллан Эдгар По/

   Нейро, палата "Нейро-"... Слово-то какое... До сегодняшнего дня думалось -- это не про меня: быть клиентом нейрохирурга и рассматривать снимок                своего же черепца мелкого, предвидя раскрытие резервов литературного сознания. А через минут пятнадцать и в палате "Нейро-" поселиться. Туго соображая, легла я на свежую простыньку, перед глазами мерещилась приветливая донельзя санитарочка, умело втаскивавшая одеяло в белый словно мел пододеяльник.
-- А что, меня в мужскую палату? -- приподняла я затылок. Над пышными облачками простынь возвышались бритые головы.
-- Где Вы видите мужчин?
   И тут стало не по себе: я осознала, что по неведомой  причине головы всех этих славных женщин приобрели такой экстравагантный облик. Как стыдно и неловко! Жаль, что нельзя взять обратно произнесённое вслух...
    Свет внезапно испарился, народ храпел и я рассчитывала на объятия Морфея-а, а-а-а не-ет! Бешеная, давящая со всех сторон, головная боль мешала не только сну, а всему существованию в целом. Отождествившись с мышью и выскользнув в узкий пустынный коридор, я сделала попытку поиска комнаты дежурной медсестры. Достучалась не сразу. Прилизанная блондинка нехотя приоткрыла дверь.
-- Мне очень больно, сделайте что-нибудь! -- проныла я еле слышно, почему-то стыдясь своей просьбы и комплексуя, словно выпрашиваю на улице монеты у незнакомцев.
    Из холодно-безразличной полуоткрытой двери показалась изящная тонкая рука, два пальца которой (как мне показалось -- с неким нежеланием) еле удерживали заветные  таблетки. Модный гелевый маникюр, блестевший и искрившийся при свете коридорных ламп, выгодно оттенял отрезанную от основной пластины часть лекарства и создавал общую картину под названием "просящая милостыню", хотя приходили на ум и другие заголовки, например, "на паперти", хотя при чём здесь паперть... Ведь чуда совсем не произошло, в забытьё я не впала, а боль с новою силою будто молотком то стучала по затылку, то резала лоб, а иной раз отправлялась куда-то внутрь -- искать что-то неведомое для меня, тем самым приучая мозг к терпению и ненужной выносливости, абстрагироваться от которой было уже бессмысленно.
    Сна нет и не было. Тихонько выглянув в полуоткрытую дверь палаты, я широко раскрыла глаза: по уже привыкшему слегка ко мне, но всё же чужому длинному коридору, гуляла с палочкой дама весьма приятной наружности. Не то, чтобы немолодая ( в данном случае это не было бы бестактностью), нет-нет, скорее моложавая для своих видавших виды лет. Чуть позже к ней присоединился дед в полосатых штанах из соседней "онкологии". Любопытно, что ни палочка дамы, ни тюремного вида брюки дедули никоим образом не препятствовали их взаимной симпатии. Моя персона несколько раз промельтешила перед парой, знакомясь с местным сортиром. Нужен был он  или нет -- это уже другой вопрос, предоставим его  больничным психологам. Просто, как человек "умственных трудов" (это я с иронией), спать  рано ложиться не привыкла, а дикая и, несколько устрашающая, боль под черепом фантазийной бабкойёжкой и подавно отогнала всякого рода сновидения. Опять пару эпатажных скачков, модельной походкой (именно она напрашивалась на полупустом "межпалатном подиуме") и в ярко-красном свитере (не успела подсуетиться с халатом)  в WC -- дух противоречия ещё теплился и вселял надежду -- и тут опять Галина на глазах, та самая, молодящаяся, уже одна, с кроссвордами.
"Что они находят в этом глупом занятии?" -- не понимавшая никогда "кроссы", юркнула я в больничную койку с очередной дозой снотворного. Сознание успокаивалось постепенно, вороша ещё живые воспоминания о падении. Десятки раз я наступала на "живой" камень, катилась кувырком по склону, слышала многократные удары всего тела о скалы, нещадно ударявшие снизу, сверху катящимися вдогонку маленькими и вредными отторженцами, один из которых нанёс удар чуть выше виска, отобрав на минуту ясность. В этот день Благовещения я причастилась в храме Покрова Пресвятой Богородицы, уйдя раньше со службы, точнее поддавшись заманчивому приглашению-зову подруги-геолога, которой обещала помочь обследовать оползневой склон берега. Мы часто совмещали интересы -- Полина фотографировала разломы и сползания почв, а я "ловила" небо, наблюдала море, запуская своё "рыльце" во все уголки наших пешеходок. А пробегали мы вёрст по десять в день, выполняя каждый свою "работу". Сейчас я большую часть времени провожу сидя перед "ноутом" (а то и лёжа случается), но в ранние годы без "забегов" не проходило и недели. Подруга несколько раз настойчиво звала меня  выйти из храма, в то время как я со вниманием вникала в проповедь молодого и образованного настоятеля. Позже, на прибрежном каменном хаосе, со слезами вытирая мне голову от крови, она скажет что причастие спасло мою жизнь...Я понимала -- всё произошедшее -- неспроста, чудо должно войти в мою колею. И, действительно, первое, что совершила Поля, навещая меня в больнице -- подарила записную книжку.
-- Пиши, вдруг получится.
    Она знала о стихах "в стол", но написать рассказ... Память будто проваливалась, мысли суетливо интегрировались в то, что зовётся болью. Новое, неизведанное всплывало в лобных долях и, крича, просило выпустить его  наружу -- вот и пришёл ко мне маленький синий блокнот --  неожиданно для себя я уже складывала строчку за строчкой в единый гуманитарный узел. Правда через полгода пути наши с Полей разошлись, а в церковь Покрова я стала заглядывать  только лишь на Престольный праздник.
     Почти всегда пытаешься  войти одновременно в две двери и, только спустя годы, озаряешься видением тщетности этих безысходных стараний и закрываешь за собой все, раздавая безвозмездно накопленные крупицы  бесконечных методик, забываешь отшлифованный годами, потёртый и, возможно, уже никому не нужный опыт, прежде чем начать  искать непохожую на все остальные дверь. Порой Провидение само захлопывает выходы в прошлый, отживший себя, мир и заставляет, иногда весьма болезненно,  забывать его. Травмы на пути -- будь они душевные или телесные -- служат слугой-катализатором для Хозяина Судеб, они ломают замки и теряют ключи, намекая, что назад пути нет и не будет ни-ког-да...
     Утро обещало быть ранним. Разбудил индифферентный стук швабры и ворчание одной из пациенток. Позже выяснилось, что недовольство проявляла как раз санитарка, неистово воюя с мокро-липким полом.
-- Катетер, катетер, -- капризный, слегка пьяный голос окончательно прервал сон.
" Что это ещё за "катэтор" такой? Какие тяжёлые больные рядом со мной!" На минуту всплыло сомнение -- там ли я лежу?
   Плачущую девушку зовут Лена и она выдёргивает катетер назло санитарке, бросая его на пол. Дома её ждут маленькие дочки-близнецы, а Лена очень хочет курить, пряча сигареты под подушкой, зависимость от катетера её только раздражает. Рядом со мной лежит Маргарита -- по-аристократически белокожая и, не под стать внешности, болтливая дама. Её совершенно лысая голова делает кожу лица мраморной как у античной богини, двумя чайными блюдцами на нём зеленеют огромные глазищи, сравнимые разве что с добрыми болотными лягушками. Ближайшая соседка по кровати, Рита невольно превратилась и в мою постоянную собеседницу. А какие беседы могут присутствовать в больничной палате? По установленным здесь правилам, вновь прибывший как можно ярче и образнее обязан был раскрыть тайну попадания в это медицинское учреждение. Рассказы шли конвейером: в шесть часов утра, днём, перед ужином, иногда даже ночью, хоть и спать здесь ложились по-детски рано. Они повторялись многократно, во всех подробностях, возможно, наполовину забытые, на четверть сочинённые заново, обновлённые травмами и погружённые в подсознание, протянувшиеся нескончаемой линейной очередью... В этих нетеряемых прозах и протекала основная жизнь узников палаты "Нейро-".
      За свежими впечатлениями выходили на "Бродвей". Так необычно назывался тот самый узкий коридор, что рьяно знакомился со мною в первую больничную ночь и имел право носить титул "Бродвея", протянувшись от самого лифта и лестниц до уборной, охватывая множество палат -- от травматологии до онкологии, включая наши нейрохирургические. Это была своего рода "улица", где гуляния устраивались в основном по вечерам, после скромных больничных ужинов. Ни для кого не секрет, что в больнице с одним ужином можно изрядно похудеть, поэтому существовал ещё запасной: домашние сырники, хрустящее печенье, шоколадные конфеты, сочные мандарины и любимая всеми копчёная колбаса. Особенно неравнодушны наши дамы были к мандаринам -- их приносили всем родственники, но более всего -- как ни странно -- мне. Любопытно, что после кисло-сладкого витаминного лакомства улучшалась память, меньше болела голова, мозги явно получали курс оздоровления! После приёма "оранжевого лекарства" всегда тянуло на "Бродвей" -- людей посмотреть и себя показать...
        Незаметно пролетела неделя... "Когда уже наступит день выписки?" -- тосковала я по чашечке домашнего кофе со сливками. С такими нетерпеливыми мыслями и направила с надеждой свою субстанцию к лечащему врачу.
-- У меня ничего не болит, я хочу домой! -- таких желающих нас накопилось пол-палаты. Видимо сотрясение мозга -- всего лишь лёгкая ссадина в сравнении с грандиозными хирургическими вмешательствами -- врач услышал только мою просьбу. Наконец-то серьёзное обещание выписки у меня в кармане...Одну, всего одну ночь перекантоваться в казённом доме! Народ с радостью, глядя на мою расплывшуюся от счастья физиономию, надеется и на своё "скорое освобождение".
    Приветливый вечер. Ночь в предвкушении долгожданной справки. Мой некрепкий сон постепенно начинает дробить крик-стон на "Бродвее" -- призрачно-прозрачной границе с онко-отделением. Звуки раздирают душу вместе со стенами коридора, врываются в многочисленные палаты, бьют по стёклам и люстрам, давят на плотные потолки, бешено-безысходно падают на пол и растекаются по углам, виновато прячась под тумбами. Пациенты из палаты нейрохирургии делают вид что спят, однако тихий шёпот и покашливания выдают  бессонное беспокойство, царившее здесь.
Постучала палочка Галины к свету на зловещий проспект...
Застонала Лена и, сбросив с руганью с себя катетер, словно робот потопала на свет...
Маргарита, ища в темноте тапочки, нервно шептала себе под нос "туалет"...
      Выбежала в коридор и я, по-кошачьи осветив зрачками вытянувшуюся вдоль него и совсем одиноко подпирающую стену, кровать, диким изгоем побирающуюся прямо на нашем "Бродвее". В её печальной глубине, среди помятых как старая газета, простыней, прижав ладонь к животу, корчилась от боли молодая ещё по нашим временам женщина, лет пятидесяти, издавая те самые зловещие стоны, проползающие во все щели палаты. Они участились и стали напоминать скуление брошенной больной собаки, отчаявшейся в людской помощи. У изголовья страдалицы поникшим растением смиренно сидела молоденькая девушка-армянка, представившаяся дочерью.
-- Дежурный врач не берёт трубку, я звонила уже несколько раз, -- будто в пространство пропела темноволосая красавица -- он сказал, что уже поздно.
-- А обезболивающее? -- промямлила растерянно я.
-- Нет... -- голова Карины (так звали девушку) качнулась словно натянутая на сухой шест, -- его нет, медсестра ответила "Ждите, скоро".
     Это "скоро" жёстким, ледяным ветром крутило мысли всю ночь... "Ждите...скоро" запомнилось навсегда и, по прошествии нескольких лет, выглядело старой, чёрно-белой и разорванной посередине, фотографией. А жуткие слова "нет обезболивающего", "нет врача", "нет медсестры" до сих пор вводят меня в ступор. Почему должна невыносимо страдать эта случайная и непринятая в больнице женщина в людном  коридоре? Может быть она кому-то отказала в помощи много лет тому? Может и я кому-то отказала? И ты? Не заметили или талантливо сыграли ту самую "незаметность", "незамеченность", испугавшись до одури и закрыв трусливо свои глаза, попирали совесть, заталкивали её во все прорехи души...Мурашки. Страшно. Стыдно. Нечем помочь. Вот только икона святого Луки в кармане, маленькая, деревянная иконка. Кладу на просящую телесной помощи-милостыни ладонь удивлённой и замолчавшей на минуту мученицы. Опять стон. Поможет Лука, потерпи, дорогая-милая, подожди, уже скоро... Пусть он поможет и за нас, болящих и столпившихся над узкой коридорной кроватью, и за старшую медсестру, глухо закрывшую изнутри щеколду в своём кабинете, и за беспомощного врача, боязливо молчащего в телефонную трубку, и, конечно, за обезболивающее -- то самое, что может быть спасением совсем ненадолго, но всё же...Шипящей змеёй ползёт тишина...Уже пять минут тишина...
     Спасибо, святой Лука, и здесь ты помог...
     Двери захлопали. На бродвей ввалилась толпа шумных людей в распахнутых от жары пальто (или халатах?). "Родственники" -- проскочила на красный свет беспокойная мысль.
     Следующий день я уже дома смаковала свежезаваренный кофе, чуть осветлив его взбитыми сливками, что категорически запрещалось в нашей палате "Нейро-". А вечером ждал "Бродвей" -- на городском бульваре я появилась в полосатой пижаме и на каблуках: старые знакомые художники (один из них -- Виктор, умерший ещё пятнадцать лет тому, даже сделал комплимент) поприветствовали меня, ничуть не удивившись необычному "прикиду", я подошла к их цветной и сумбурно-весёлой галерее, в глубине её зеленела картина Бакста "Элизиум"; аккуратно одетая пожилая пара, напоминающающая моих дедушку с бабушкой, по-доброму заулыбалась в унисон, глядя на то, как жадно я ем мандарины, запивая их почему-то кофе; компания молодых парней и девчонок хохотала, сидя на скамейке, один парень окликнул меня по имени -- я узнала в нём Колю, своего племянника, он предложил мне ещё кофе (помню, когда Николай был ещё жив, то варил всегда вкусный кофе со специями); вдалеке остановилась Лиза, экскурсовод -- под старинным домом она что-то  увлечённо рассказывала небольшой группе экскурсантов (поговаривали, будто бы  она ушла в лучший мир сразу после экскурсии); вот и вторая моя бабушка, Оля, с палочкой протягивает ко мне руки, чтобы обнять -- я всегда числилась у неё в любимицах, на ревность родственникам; навстречу мне по проспекту дефилировала Тоня, мы познакомились незадолго до её болезни и даже успели съездить вместе на побережье Кавказа  (как беззаботно она танцевала в Туапсе на пляже!), кстати Тоня всегда отличалась статной походкой -- в своих женственных платьицах  она, постройневшая, выглядела просто великолепно, лёгким кивком мы поприветствовали друг друга... Достигнув скульптур, я решила идти в обратном направлении, но тут взгляд мой остановился на нищенке, сидящей под кипарисами -- почему-то она была одета во всё белое. Подойдя ближе, я вздрогнула -- на протянутой ладони женщины лежала та самая икона святого Луки, моя икона, которую я отдала там, в больничном коридоре.
  -- Бродвей -- прошептала новая знакомая.
  Слово-знак, слово-пароль, символ...
   Я не удержалась и пожала ей руку, как тогда, на "Бродвее". Тут раздался телефонный звонок.
-- Больная, ты где запропастилась? Мы ждём тебя весь вечер. Мандарины будешь  или нет? -- это родные меня потеряли в свете вечерних огней... Ещё раз подмигнув обладательнице белых одежд, я наконец-то побежала по проспекту  обратно, как и хотела. Каблучки цокали в такт музыкальным композициям молодёжи на скамье, а пижама фанфаронилась будто была вечерним костюмом, а всё же смотрелась очень даже ничего...
                Наталья Перминова
                2018