Слеза любимой рассказ

Таня опять пришла ко мне. На этот раз она была настроена категорически. Я понял, что именно сегодня случится то, о чем я более всего боялся. Да, она любила меня, любит и сейчас. Однако всё это, к сожалению, уже не имеет никакого значения. Понимаю, в тот вечер я был не прав, но это ни в коей мере не давало повода ко столь бурным событиям, которые произошли буквально за неделю.
Я никак не могу сосредоточиться, чтобы как-то отладить наши отношения. Таня сидит на диване вся пунцовая и от этого еще красивее становится ее строгое лицо, еще больше выделяются из этого хаоса красок нежно-голубые, с грустинкой, глаза. Знаю, что Таня злюка, но такой я не видел ее никогда.
Мне трудно собраться, чтобы начать разговор, и от затянувшегося молчания, мне друг показалось, что повеяло враждой, скукой и какой-то безысходностью, что ли. Раньше эта девственная тишина в комнате и искусственно созданный полумрак умиротворяли, радовали меня, а теперь раздражают.
Верчу в пальцах крохотную флэшку памяти с новыми эстрадными записями, которые перед приходом Тани хотел презентовать ей, но при таких обстоятельствах не решаюсь этого сделать. Как и начать разговор. Сидим и молчим. Она смотрит на меня прямо, почти не мигая, и я не могу выдержать этот пронизывающий, забирающийся в самые что ни на есть сокровенные уголки моей души взгляд, который  будто таит все мои мысли. Мне порой кажется, что я совершил преступление, сказав в тот вечер правду. Но ведь я не мог иначе… Вернее не хотел выглядеть в ее глазах прохиндеем и… Ведь я сказал, что думал.
 Да ладно. Сказанного не воротишь. А оправдываться даже сейчас я не хочу, да и не намерен. Зачем? Только для того, чтобы она поняла, кто есть кто? Ну уж нет! Могу же я иметь личное мнение! Пускай даже если оно не совпадает с ее соображениями о нашей жизни.
Дело, конечно, не в этом. Я мог выложить всё Тане наедине. Тогда бы моя столь длинная тирада выглядела бы совсем по-другому и, может, она бы и согласилась, но ведь это было сказано в присутствии Таниных родителей…
Интересно, о чем думает сейчас она? Ведь думает, но молчит. Ее глаза меня отправят на тот свет намного раньше, нежели этого желает Всевышний. Не иначе!
Пришла соседка. Я слышу, как она гремит ключами. Лучше бы она позвонила к нам и попросила сейчас наладить неподвластный ей мобильный  телефон. Быть может это дало бы хоть какую разрядку…
Нет, соседняя дверь глухо стукнула о косяк и вновь смертельная тишина обняла всё вокруг.
Я взглянул на Таню. Она чуть-чуть сменила позу, словно сжалась в тугой комок. Минута-две, и Таня не выдержит. Я это знаю.
Крупная горошина слезы упала ей на колено, и, немного задержавшись на бугорке, упрямо скатилась на пол.
— Танюша! — непроизвольно вырвалось у меня.
Она еще больше собралась и, словно загнанный зверь, угрожающе уставилась на меня.
Я вновь замолчал. Не хотел оправдываться, что, наверное, было правильно но в то же время могло быть и неверно понято ею. Да и к чему признаваться в том, чего не принимаешь сам. Пусть всё будет , как есть. Понятно, как говорили в старину, ум всегда в дураках у сердца, но, если говорить прямо, я не смогу пойти ни уловки, хотя и взаправду хочется. Очень хочется обмануть себя… А хитрить… Хитрость — это ограниченность ума, так зачем делать так, чтобы кто-то, пускай даже и Таня, считал тебя дураком…
Есть предел всему: и хитрости, и дурости, и уму. Поэтому нужно, как это ни прискорбно, быть грубым, решительным, твердым в своих суждениях, чтобы избежать ловушки хитреца. Грубым, и предельно правдивым…
Но почему, почему правда колет глаза всякому, кто стремится окольным путем сделать свое неблагородное дело? И наоборот…
Таня молчит. Глаза сухи и враждебны. В ней нет той женской слабости, томности, которая так пленит мужчину. В них нет даже искорки радости или нежности, любви. Это полное море рифов и отмелей, среди которых впору попасть в кораблекрушение…
Хочется курить, но Таня не выносит дыма сигарет, и поэтому сдерживаюсь, хотя уже несколько раз ловил себя на том, что взор мой останавливается то на пустой пепельнице, то на зажигалке, рядом с которой лежит начатая пачка сигарет.
Мне тридцать два. Возраст такой, что давно бы уж пора обзавестись семьей и двумя-тремя ребятишками, но, наверное, такой уж вышел непутёвый. С Таней мы встречаемся семь лет, а толку никакого. Это я и сказал при ее родителях.
Да, я хочу иметь детей. Много детей. Но ее это пугает. Особенно моя неустроенность. Да гори она огнем, эта диссертация. Таня оберегает, видите ли, меня от семейных коллизий, которые станут на дороге перед наукой. Таня всё прикинула. По ее подсчетам, мы поженимся, когда мне будет тридцать пять, и в кармане у меня будет диссер. А я хочу иметь семью! Хм, сконфузил ее перед родителями. Эка невидаль. Да что я, на проспекте во всеуслышанье  кричал. Это же родители, и  перед кем, как не перед ними и должен был поступить. Да что я, украл что? Попросил у них Таниной руки. Из этого и разгорелся весь сыр-бор. И они тоже полезли в дебри…
Да почему я должен поступать так, как хочет она? Или как хотят Танины родители? Мол, Владимир, еще не всё устроено, еще, может быть, следует чуть-чуть подождать, а уж потом…
Да какое ждать? Когда потом? Время мчится галопом. Всё. Или сегодня, или никогда! Пускай пеняет на себя. Сейчас выговорюсь. Скажу всё. И о том, что надоели мне до смерти эти вздохи на скамейке и пустопорожняя болтовня, и поцелуи за углом. Мы взрослые люди и можем взять на свои плечи бремя супружеской жизни.
Я Тане ничем не обязан, кроме своей привязанности, нет, я неправильно выразился, любви к ней. Но ведь, сколько можно изучать друг друга? Люди, порой, сходятся с первого взгляда, и прекрасно живут…
Да, прав был Ларошфуко, когда говорил, что «одним людям идут их недостатки, а другим и достоинства не к лицу».
Признаюсь, и у меня есть недостатки. Характер мой крут и несговорчив. Но ведь это еще ни о чем не говорит. С одними я могу быть прям и упрям, с другими — невмеру крут и несговорчив. Но только не с женщиной. Понято, Таня не в счет. Не знаю, почему, но она мне кажется вторым «я», и поэтому она порой так сдержанна в выражениях, но и упряма тоже. Я замечаю, что она стала пользоваться недозволенным приемом — некоторыми чертами моего характера. Как и я ее.
Нет, это не воровство. Это скорее полное понимание друг друга. Возможно этом и проявляется любовь? Откровенно говоря, не знаю.
Как всегда, поздней осенью, быстро темнеет, и мы, молча, вместе с нашей квартирой, погружаемся во мрак. Уже не видно осуждающих, и, порой, колючих Таниных глаз. Только слабо просматриваются очертания ее тонкой, одинокой, родной фигуры.
В темноте медленно растворяется всё. Отдаляются стены, диван и едва уловимые черты Тани, словно она вместе со всем окружающим ее, уходит от меня в небытие.
Мне становится страшно, до ужаса страшно и кажется, что я уже никогда не верну ее.
Вскакиваю со стула и ощупью, словно слепой, натыкаясь на что-то, стоящее впереди меня, нахожу молчащую, хрупкую, беззащитную Таню, и, став на колени подлее ее ног, ловлю губами ее безвольно опущенные руки.
Она словно от испуга, мелко дрожит и вдруг, будто током пронзает меня упавшая на мою щеку еще теплая слеза. Слеза любимой.
2
Ну вот, я пришла к нему. Пришла, чтоб навсегда порвать с его самоуверенностью и недальновидностью. Глупец! Скорее всего, ему семейная жизнь дороже диссертации. А мне разве легко было ждать? Он об этом не думал, да и, скорее всего, и не думает. Может, я тоже хочу иметь сына и дочурку, хочу их носить под сердцем. Разве мне не было обидно, когда Ирка, моя одноклассница, уже третьего сына родила? Но, прочь обиды, прочь суеверия и недомолвки. Гони всё это, Таня, прочь, подальше от себя…
Как он не понимает, что я, да и мои родители, думаем о его благополучии! Ведь Вова беззащитен, как гусь, которого поймали, чтобы отрубить голову да отправить в жаркое. Это он напыщен так. А поди, попробуй ошарашь его острым словом…
Вот сидит, словно надувшийся филин. Понятно, он любит меня и, поняное дело, боится потерять. Поэтому-то и в штыки принял мо временный отказ. Но ведь это не навсегда, это временно, Володь… Ведь уступи я, и всё…
Нет. Что же делать? Как поступить? Володька упрям. Но упрямство не его порок. Просто он хочет быть упрямым. Понимаю, это идут ему. И он знает об этом. Ну, может, догадывается. От этого в нём больше проявляется мужчина.
Я не выдержу. Ведь он так мучается. Бедный мой. Его грызёт совесть. Конечно, и Володя хорош. Наговорил перед родителями целый короб… Как было мне поступить? Расплыться в благодарности? Нет, здесь я права. Нельзя быть такой жалостливой. Так меня научили мои родители… Он сразу же станет рыться в твоем бессилии, словно разыскивая гам генеалогию будущности до пятого колена. Либо всю жизнь будет коситься на тебя.
Вздор!
Понятно, ему хотелось быть твердым и решительным, но…
Володя бессилен своей силой. Это я поняла четко и к тому же, давно… Но все-таки приятно осознавать, что он меня любит…
Как быть? Отказать? Молчит. Нет, я первой не заговорю. Не дождется. Ведь он обидел меняя. Крепко обидел. Мол, ему нужна не гражданская, а законная жена. Да разве я против замужества? Нет! Но в то же время как он неправ. В своей правоте он зашел слишком далеко. Я же лучшего хочу.  Люблю ли я его? Наверное, люблю. И за слова нежные, ласковые, и за его преданность. Бедненький… Так переживает.
Дура я! Набитая дуреха!!!
О, да что я плачу? Ну, уж нет! Пусть подумает, что эта слеза нечаянная, что соринка мне в глаза попала. Не могу же я отступить.
Как неудобно сидеть. А он… Он словно изверг, молчит. 
Почему-то страшно мне от его взгляда.
Я вся сжалась в тугой комок. Мне по человечески страшно. Нет, я все же не выдержу этого взгляда.
Вспомнилось, как я играла в школе в переглядки. Ану, кто дольше не мигнет…
Отвел глаза.
Какой недогадливый. Вертит флэшку, как ненужную вещь. Вставил бы лучше в компьютер. Или нет, постой, Володя, не надо. Закурил бы что-ли. Вон как глазами косит на пепельницу да на пачку сигарет. И тут не решается. Знает, что я не переношу табачного дыма. При мне он не курит, сдерживается. А  сам, исподтишка тянет сигарету за сигаретой. Все обощает бросить. Семь лет уже. А это накурил в комнате, что не продохнешь .  Я утром сказала, что приду к вечеру. Волновался, неверное. Силы-воли никакой.
Володя молчит. Потому, что чувствует «верх». Вернее знает, что он прав. Наверное так оно и есть. Самой что-ли начать разговор? Разве от него дождешься?
Немота гнетет. Мы словно глухонемые. Но и жеста никакого. Сидит на стуле и крутит флэшку. Да брось ты ее, не раздражай! Лучше уж посидим молча да я пойду. И так сама напросилась…
Пойду? А смогу ли  я вот так взять и уйти? И от кого? От моего Володьки? Ну, нет! Нет!!!
Хочу собраться с мыслями, а они разбегаются, как мыши по норам, завидев опасность. Словно кто-то переболтал мне мозги. Как белок с желтком в курином яйце. И кто? Конечно же он, Володька…
Нет, я не боюсь его. Скорее боготворю, и люблю…
А ведь он — предатель!
Понятно, Вовчик поступил необдуманно. Это, скорее всего, некая слабость характера. Но ведь этот и единственный недостаток поддался, наконец, исправлению…
Да, Вовчик силен и умен. Умен настолько, что мне порой становится страшно и неловко. Неловко от того, что я многого не знаю. А Володя всеведущ. Е Есенина на память почти всего читает, и Блока. И обо всех основных музеях мира не хуже какого гида какого расскажет…
А не перерастает ли в дружбу наша любовь? Даже не в дружбу, а, скорее, во вражду! Семь лет срок немалый — можно сказать, десятая часть жизни, а, может, и того больше. Мне уже двадцать шесть. Ему тридцать два. Я уже старье в понимании десятиклассниц. Ну и что из этого? Разве это позор, что до этого времени я еще не замужем?
Владимир столько раз заикался об этом. Но он, как я думаю, все же далек от того…
Боже, как быстро идет время, как катастрофически темнеет. Неужели я пойду домой так ничего и не решив? Понятно, Володя проведет меня до моего подъезда, опять-таки сегодня не проронив больше ни слова.
Зол ли он на меня? Наверное нет. Просто корчит из себя, показывает свою гордость.
Да, мужчины горды своим себялюбием. Об этом часто говорят мне замужние подруги. Ну и что? Просто что? Значит, тогда я должна бросить в грязь свою гордость? Ну, нет! Тогда нечего не себя пенять! Нет! Нужно держаться. Изо всех сил, но держаться.
Хороша ты, Татьяна, штучка! Решается, можно сказать, твоя судьба,  ты словно в рот воды набрала. Да и Володька не лучше. Оно и понятно — два сапога — пара. Хотя он сидит, как чурбан.
Темень сгустилась и в комнате. Я его уже не вижу. Даже силуэта. Бесформенная тень какая-то.
Смотрю на тень. А она-то не чужая, родная!
Володя! Да возьми же, подойди, и я не выдержу, растаю. Честное слово.
О, Боже! Что-то шевельнулось впереди.
Это он!
Идет!
Он у моих ног!
Как поступить? Что же делать?
О, Боже! Я вся дрожу. Володя целует мои руки.
Слёзы.
Что же ты со мной делаешь, Володя? Володенька… Ведь и я люблю тебя.
Я плачу и люблю!
3
— Володя! Пора вставать! Всё проспишь! И дочку опоздаем отвести, да и на защиту докторской тебе!
— Сейчас, Танечка. Еще минутку, секунду…
Постель такая теплая…
— Вставай, вставай, соня ты наша. Я уже Юрку в садик отправила… А ты опять полуночничал с книгами?
— Ничего не поделаешь, Танюша. Сегодня у нас ответственный день. Правда?
Жена кивнула мне. А я уже намылил свою щетину и быстро брился. Наташа, празднично одетая, весело щебетала рядом.
— Завтракать будешь, или только кофе?  Спросила Таня.
— Только кофе, Танечка, — ответил я, уже почти одетый.
— Папа! Папа! Быстрее, опоздаем!!! — волнуется Наташа.
Я пью, обжигаясь, крепкий кофе, а рядом нетерпеливо вертится дочь.
На улице тепло и солнечно. Первый день осени, но, не смотря на утро, как ни странно, еще по-летнему душно. Посредине, взяв нас за руки, гордо вышагивает Наташа.
Вот и пришли. Дочь несмело, но в то же время, с радостью идет к своим, что стайкой окружили молоденькую учительницу.
Колокольчик резко, зазывно, врывается в неповторимый от сотен детских  голосов гул, и на школьном дворе становится тихо-тихо. Только слышно, как рядом за забором, кричит о чем-то одинокая горлица.
Детей уводят.
Жена цепко вцепилась в мою руку, прижалась ко мне, дрожит. Я услышал всхлип. Глянул. Ее глаза полны слёз..
— Ты чего это плачешь, дурашка, — тихо спрашиваю, приобнимая жену.
— Дочку в школу отдаем, Володенька! Дочка в школу пошла!