Святочные былички

В большом доме тихо. Взрослые уехали в гости – в соседнем имении устраивался грандиозный приём с танцами и фейерверком.
В зале, всеми забытая, огромная ель расправила усталые лапы, неотягощенные игрушками, они вновь свободно и вольно раскинулись вокруг ствола. Повсюду на полу -  обрывки ярких фантиков, ореховые скорлупки, использованные хлопушки, тускло поблескивающая золотистая мишура… Здесь же, когда-то такая красивая, но никому не нужная теперь, лежит тисненная узорами обёрточная бумага – её содержимое давно перекочевало в детскую, пополнив многочисленные ряды оловянного воинства, деревянных сабель, барабанов, фарфоровых красавиц и кукольных посудных сервизов. Завтра поутру ёлку уберут – это надо сделать до Крещения, таков обычай. Нянька Филипповна зорко следит за тем, чтобы он соблюдался. Ведь если пренебречь им, то полезут изо всех щелей нечистые, да так и останутся в доме, век вековать.
В просторной кухне вечеряют: бонна и нянька пьют с кухаркой чай. На столе самовар блестит начищенным боком, на блюде гора упоительно пахнущих румяных ватрушек, дольки лимона, все в капельках прозрачного сока, огромная отливающая синевой головка сахара. Кухарка Устинья откалывает от неё кусочки, складывает в вазочку. Пятилетний Наум завороженно  наблюдает за этим процессом, в тайне мечтая ухватить кусок побольше.
Бонна Анна Августовна (или АА, как называют её за глаза домашние) учит языкам и манерам тринадцатилетнюю Лизу, нянька Филипповна приглядывает за младшими – Софой, Наумом и Марьяшею.
Марьяша крутится неподалеку, она уже вдоволь наелась сладкого и теперь хочет обратно в детскую, к своим подаркам. Старшие барышни – Лиза и Наташа тоже заскучали, они с нетерпением ждут, когда же бонна закончит столоваться. И им можно будет уйти.  Но АА не спешит. Расслабившись в тепле, она аккуратно позёвывает, стараясь окончательно не сомлеть. Глядя на неё, барышни перешептываются и тихонько смеются. Нянька степенно пьет из блюдечка чай, неодобрительно поглядывая на барышень.
Стараясь не шуметь,  в кухню протискивается дворовая девчонка Акулька.
- Мне бы к барышне, - Акулька сопит виновато, косит чёрными цыганскими глазами на Лизу, прячет в руке неприметный свёрточек.
- Чего тебе? – стараясь не выдать своего возбуждения, нарочито медленно Лиза встаёт и направляется в сторону дворни.
Но бонна успевает первой. С проворством, не угадывающимся в ней, она неожиданно ловко выхватывает из рук девчонки свёрток.
- Отдайте, барыня, не ваше это. Христом богом прошу, отдайте, – Акулька валится на коленки, хватает бонну за подол чёрного бумазейного платья.
Не обращая на неё внимания, АА брезгливо рассматривает замусоленный свёрток и грозно вопрошает:
- Was ist da-a-a?!
Наташа равнодушно пожимает плечами. Лиза же, красная от жары и смущения, крепко зажмуривается, стараясь сдержать слёзы. Ей стыдно перед Наташей и обидно за себя - похоже, погадать на Крещение им не удастся.
Наташа приходится Лизе двоюродной сестрой. Ей уже пятнадцать лет, она знает все столичные моды и грезит о поклонниках и балах.
На днях у барышень вышел спор – существуют ли взаправду нечистые духи, дворовые, домашние и лесные. Наташа считала их вымыслом, она не верила в россказни темной безграмотной дворни. Лиза же тщетно пыталась доказать обратное.
Уж она-то знает, точно знает, что неведомые иные существуют, что живут бок о бок с людьми.
Знает Лиза об иных не только из-за Софы. Ей самой довелось увидеть некоторых из таких существ, когда-то давно, в детстве. Пусть воспоминания про встречу с ними отрывочны, хаотичны, Лиза не сомневается – всё действительно было наяву.
Маленькой, Лиза сильно и долго болела, «совсем слабенькая уродилась», как говорила Филипповна. Метаясь в жару, она впадала в забытьё, а очнувшись, всегда видела перед собой то мать, то няньку.
Раз ночью Лиза проснулась в полной темноте, нянька похрапывала в сторонке, а рядом кто-то дышал сипло, тяжело… Над Лизой словно нависла тьма, давила на грудь, душила…Постепенно из неё проступило что-то огромное, волосатое, страшное. Красными точками засветились глаза на смазанном лице... Но вот скрипнула дверь – в комнату заглянула мать, и незваный гость исчез, будто его и не было вовсе. Сразу Лиза не поняла, кто был перед ней. Лишь потом, когда постарше стала, по сказкам да нянькиным побасенкам догадалась, что видела тогда чёрта.
И ещё выдался случай...Она тогда чуть помладше Софы была, лет пяти – наказали её, закрыли одну в детской. Дело шло к вечеру и тени, льющиеся через окно, переплелись между собой, причудливыми узорами расползлись по ковру, по стенам… Лиза залезла с ногами на старое кресло, сжалась в клубок. Стараясь не смотреть на подбирающиеся всё ближе тени, Лиза как могла успокаивала себя…Наверное, она задремала, и не заметила, откуда появился старик. Он стоял совсем рядом. Одетый во что-то длинное и золотистое, словно балахон. Невысокий, седобородый. Он, улыбаясь, смотрел на Лизу, словно хотел успокоить. От неожиданности и испуга Лиза заорала так громко, что переполошила всех. А старик исчез.
С Софой выходила особая история. Софа и сама была особенная. Она родилась на Касьяна, лютым февралем. Именины ей справляли раз в четыре года. С малых лет она боялась заходить в храм. По малолетству капризничала, рыдала, умоляла не брать её в то место. Став постарше терпела обедню без капризов, только цепенела под взглядами святых… Софа боялась их так сильно, что забывала дышать. Почти теряющую сознание девочку приходилось уносить прочь.
Раз Софа спросила у Филипповны отчего деревенская лекарка страшная такая в церкви была – лицо чёрное сделалось, а на руках словно железные перчатки. Испугалась Филипповна, наказала помалкивать - поняла, что  степенная добропорядочная вдова Любовь, слывущая  слыла чуть ли не святой, соблюдающая все обряды и праздники, помогающая в храме, припадающая к руке батюшки  - на самом деле ведьма!...

- Was ist das?! – ещё громче вопросила бонна. Она успела развернуть свёрток и теперь брезгливо рассматривала его странное содержимое: грязный обмылок и закопчённый осколок зеркала.
При виде этих предметов, кухарка ахнула, закрестилась мелко-мелко, забормотала молитву.
- Грех, грех-то какой! Поди прочь, окаянная, - замахнулась Филипповна на девчонку. – Вернётся барин, я ему пожалуюсь!
- Не надо рассказывать, нянюшка, - голос Лизы задрожал, но она справилась с собой и продолжила. – Я попросила Акулину раздобыть эти вещи.
- Но зачем? Wozu?
- Гадать собиралась…
- Нельзя сейчас гадать, барышня! – всполошилась кухарка. – Опасное время, самый разгул нечистых!
И тут же накинулась на Акульку:
- Ты где взяла эту сквернь?
- В заброшенной баньке, за Лысым оврагом.
- Отчаянная ты девка, Акулина, - покачала головой нянька, - Не побоялась туда сунуться.
Акулина виновато засопела, благоразумно умолчав о том, что за смелось барышня посулила ей полтинник! А потом зачастила, тараща глаза:
- Таким меня там страхом пробрало, Филипповна, таким страхом! Еле жива осталась! Огрела меня по спине лапа когтистая! Продрала когтями, почище чем у лешака!
- Тьфу на тебя, дурища, - прикрикнула нянька – хорош брехать-то.
- Вот вам крест, правду говорю! Так драло меня по спине, так драло, быдто разорвать хотело. Насилу вырвалась, крестик помог, - перекрестившись, Акулька всхлипнула.
Ветхая шаль, в которую она куталась, и точно оказалась изодранной со спины.
- В прошлом годе, на Святки у Саврасовых дочь гадала, - вдруг вспомнила кухарка. - Люди сказывали, стала быдто статуя, вот чисто изо льда!
Филипповна шикнула на неё, да поздно – барышни наперебой запросили:
- Расскажи, Устинья, расскажи!
Даже Марьяша и Наум притихли, предвкушая сказку, и только Софа продолжала сидеть возле печки, и казалось, ничего не слышала.
- Ну, рассказывай теперь, раз начала,  - поджала губы Филипповна.
- Господам не понравятся ваши побасЁнки! Вы испугаете детей! – возмутилась бонна.
- Господам не пондравится, что кто-то пристрастился к смородиновке из их запасов! Градус там большой!
АА вспыхнула, поднялась из-за стола, но барышни обступили её, обняли, зашептали:
- Матушка с батюшкой ничего не узнают. Мы им ничего не расскажем, правда же? Дорогая, давайте послушаем!
И бонна сдалась, грузно усевшись обратно к столу и обмахивая платочком раскрасневшееся лицо.
- Старшая дочь Саврасовых странная завсегда была, – завела кухарка певуче. – Ихняя прислуга сказывала, что ни подруг, ни кавалеров у неё не водилось. А о прошлом годе, на праздники, надумала она гадать, в бане на зеркалах. Да одна туда отправилась, никому ничего не сказала. Нашли её поутру – помертвевшая стояла посередь бани, быдто статУя, что господа понаставили в саду. А от зеркал одни осколки остались…Дворовые мужики, пока в дом её несли, еле сдюжили – такА тяжёлая стала! После отогрели барышню, водой освящённой обмыли – ожила вроде. Но совсем скажённая сделалась. Всё ищет кого-то, бродит по дому, как неприкаянная. И молчит – ни слова от неё больше не слышали. Зеркала её пугать стали. Девки божились, что вот пройдёт она мимо зеркала, а отражение её ещё остаётся. Замрёт и смотрит оттудова так жалобно, быдто просит о чём-то…Такие вот страсти…
- У нас в детской игоша живёт, - подала вдруг от печи голос Софа. – Он круглый и махонький, чуть побольше клубка. Лохматый, лица нет, только глаза видно – злые, красные, огоньками горят. И катается…Он меня покусал, помнишь нянюшка?
- Дворовый Журка тебя покусал, детонька…- Филипповна жалостливо смотрит на младшую барышню.
Вот ведь крест господам. Лицом уродилась – ангел пречистый: белокожая, ясноглазая, с длинными золотистыми локонами. А умом блажная, странная…и в кого только такая?…
Восьмилетняя Софа всё понимает, вздыхает. Она привыкла, что никто не принимает на веру её слова. Привыкла и больше не рассказывает о том, что видит вокруг.
Но вот опять не удержалась…
После недавнего случая со страшным сном Софа даже поклялась себе, что никому более не станет рассказывать о своих видениях. Даже ладонь порезала для зарока.
А приснилась ей тогда Нюшка – дворовая девчонка, утонувшая минувшим летом на Купалу.
Нянька говорила, что та венок хотела поймать, сунулась в реку за одним – а там глубина, разом ушла под воду. Мужики потом баграми дно проверяли – не нашли. А дворовые шептались - Водяной забрал.
 И вот осенью, ровнехонько на Успение, приснилась та Нюшка Софе. Стоит чуть поодаль, на дворе, за амбаром и манит Софу к себе. Будто сказать что-то хочет, силится – а изо рта только пузыри, да комья тины с улитками. По лицу нити зеленые - ряска, а вместо глаз – дыры…Так ничего и не сказала, только Софа откуда-то поняла, что нужны Нюшке её, Софы, глаза! Свои-то рыбы да раки выели…И обещает Нюшка за этот дар  играть с Софой, как раньше…И машет Софе рукой – мол иди сюда, поближе, иди…
Сильно напугалась тогда Софа, плакала, няньке свой сон рассказала. Филипповна её святой водой умыла. Свечкой церковной перед лицом поводила. Да толку…Стала Нюшка каждую ночь в снах приходить. И исчезла только после того, как Софе под подушку полынный пучочек положить догадались, от утопленниц да водяных оберег.
Теперь же у Софы есть ещё секрет - про сороку, что повадилась каждую ночь в окно стучать. Подлетит и клювом – тук да тук, мол, отвори, впусти…
На дворе морозно, окошко детской всё узорами изукрашено. Софа разглядывает причудливую вязь, дышит осторожно, рисует пальцем кружочки. А сорока снаружи смотрит на неё, да клювом постукивает, просится в дом.
После уже Софа сороку эту в людской видела. Мелькнула та мимо да под лавку залетела. И заворошилась там, зашуршала чем-то. И ведь не заметил никто, только она. Софа посмотрела потом, посветила себе свечкой – ничего, паутина да пыль. Лишь на полу следы птичьи.
А в скорости стала жаловаться кухарка на помощницу свою - что вялая стала, полусонная и работает плохо. А ест в три горла, не напасешься еды.
Помощница та как на Софу взглянет, так облизывается. Губы у неё ярко красные, раздутые, кожа натянута так, словно вот-вот лопнет. И глаза теперь странные, и ноги птичьи. Да только большие, сморщенные, когтистые. Ходит босиком, постукивает – цок-цок по полу…
Взрослые не замечают, но Софа знает, что нехорошее случилось с бабой той.
Знает, что это Удельница, сорокой в дом пробравшаяся, вселилась в неё и собирается теперь всех извести.
Но говорить про это боязно. Да и надо ли?
Вдруг накажут, или больной сочтут, в кровати лежать заставят, станут доктора звать…
…Трещит огонь в печи. Плавятся полешки. Тепло. Сонно.
Выстрелил уголёк, раз, другой – это домовой сердится, засиделись за разговорами.
Спать пора.