Золотое озеро детства

Начало

Здравствуйте! Меня зовут Нинка, фамилия моя смешная, Моськина, я белобрысая коротко стриженная девочка приблизительно семи лет. Почему приблизительно? Потому что истории, о которых вы прочтёте в этой книжице, происходили со мной в возрасте от четырёх до десяти лет. Вообще, моё имя мне не нравиться. Вот бы назвали меня Белкой! Мне кажется, что это самое красивое имя для девочки. В пионерском лагере я познакомилась с девочкой по имени Изабелла, и все её называли Белка, с того времени я тоже захотела быть именно Белкой. Дома я сказала:

— Зовите меня Белочкой!

— Козявка ты, а не белочка! — обозвал брат.

И правда, Белка Моськина — это совсем смешно. Фамилия меня смущала везде, где и с кем бы я ни знакомилась. «Ну почему моя фамилия не Герман! — размышляла я. — Как красиво звучит — Нина Герман! Почти так же, как Анна Герман». Её песни звучали из каждого радиоприёмника, и мама часто тихо напевала, стоя у плиты:

Один раз в год сады цветут,

Весну любви один раз ждут.

Всего один лишь только раз

Цветут сады в душе у нас,

Один лишь раз, один лишь раз.

— Мама, а если бы я была Герман Нина Адольфовна?

— Почему Герман? Одна уже есть, а ты Моськина Нина, хорошая фамилия.

— Ага, хорошая. Почему тогда мальчишки смеются?

В общем, Имя, Фамилия и Отчество лежали на плечах как тяжёлый ненавистный смешной груз, от которого так хотелось избавиться.

— Слон и Моська! — смеялись ребята, когда в третьем классе проходили басни Крылова.

— Ах, Моська, знать она сильна, что лает на слона! — хором читали мальчишки, глядя на меня.

Я специально смеялась вместе с ними. Как смешно! Маленькая собачка нападает на большое животное, не понимая своей мизерности! Я смеялась, и ребята уже не так шутили, не понимая, почему мне, вместо того, чтобы огрызаться, обижаться на них, было также весело? Всё просто: смех и открытая улыбка — это не всегда демонстрация хорошего настроения, у меня порой это была защитная реакция. Иногда, чтобы не накалять обстановку, я улыбалась, шутила, смешила всех подряд, а люди говорили:

— Вот так Нинка, вот хохотушка!

Никто не понимал, что у этой хохотушки на душе. Да это и неважно. Важна сама картинка. Хотите, будет вам картинка! Помните, как вы в детстве в цирк ходили? Самый смешной клоун тот, у кого самые грустные глаза. А он смешит детей и взрослых, обливаясь слезами с двух фонтанчиков у висков, неуклюже спотыкаясь и падая на арене. Так и я, спотыкаясь и падая, вставала и вопреки ожиданиям ребят, которые смеялись над нелепой ситуацией, смеялась вместе с ними. А дома ревела, когда мама зелёнкой мазала коленки.

— Нина, ну почему ты такая невнимательная? — вздыхала она. — Ты куда смотришь, когда идёшь? Ворон считаешь? Мало того, что колготки порвала, ещё и до крови ободралась.

— Мама, а ты всегда Моськиной была? — спросила я.

— Нет, до того, как за твоего отца замуж вышла, Лельчук была.

— Как Олег?

— Это Олег, как я, — засмеялась мама.

— Нет, Лельчук я тоже не хочу. Мам, а можно поменять фамилию?

— Можно, вот вырастешь, выйдешь замуж и поменяешь.

— Ага, поменяешь! — засмеялся Олег. — Вот вырастешь, Нинка, подойдёшь к парню и спросишь: «Какая у тебя фамилия?». А он ответит: «Киськин». А ты скажешь ему: «Киськин? А я Моськина! Давай дружить!», — и Олег засмеялся во весь рот.

— Олежка, хватит, а? Нина, наша с тобой фамилия добрая, хотя и смешная.

— Вот именно, смешная! Меня ребята даже Нинкой Гитлер обозвали! Ненавижу! — и я от злости сжала кулаки.

— А ты чего им ответила?

— Да ничего. Засмеялась вместе с ними, вот и всё, весело же! Дураки!

Вообще ссориться я не любила, уж тем более драться. Драки — это вообще удел мальчишек, которые только и знают, что ставить друг другу синяки и ссадины. И даже смотреть на дерущихся пацанов не было никакого интереса. Вот брат у меня дрался. Дрался часто, с разными ребятами и по разным причинам.

— Эй, вы зачем к нам на Алтай припёрлись? — кричали мальчишки-алтайцы. — Катитесь к своим русским или тут живите по нашим правилам!

Олег дрался с алтайцами за право жить среди них. Я же с алтайцами дружила. Для меня они были такие же, как и все остальные ребята. И я для них тоже. Мы играли в прятки, догонялки, дочки-матери, просто болтали, и ни разу ни одна алтайка меня не прогоняла к русским.

— Стану постарше — боксом заниматься буду. Мамка перчатки купит, — говорил брат, стоя перед зеркалом в боевой стойке со сжатыми кулаками. — Всех их перелуплю.

— А я, когда вырасту, буду гимнасткой! — мечтала я, задрав нос к потолку. — Буду на бревне кувыркаться. Все будут говорить: «Вот идёт чемпионка мира Нина Моськина!», — и скорее со мной фотографироваться! И фотографии на стене вешать!

— Нина, ты по земле сначала научись ходить, а уж потом на бревне, — вздыхала мама.

Она была права. Вообще я редко ходила, в основном бегала или скакала: два шага пройду, на третий подпрыгну, или бежала. Поэтому колготки на коленях были всегда рваные, носки сандалий сбитые, а сами колени в незаживающих болячках. Но моя жизнь была самая интересная, и ни на одну другую жизнь я бы её никогда не променяла! Кроме фамилии, имени и отчества. С этого и начну…

Адольф

Для меня эта самая тяжёлая и до конца не понятая глава моей жизни, в которой я так и не дала ответ — кем же был мой отец, какую миссию он выполнял на земле и где прошли его последние дни. Попробую начать и рассказать то, о чём помню сама или что рассказывала мама. В тот далёкий тридцать восьмой год Моськин Николай и его жена Акулина произвели на свет в Каргопольском районе Архангельской области сына; долго думал отец, как же назвать ребёнка, чтобы он с гордостью нёс и прославлял своё имя. И решил назвать его Адольфом, в честь основоположника и основателя тоталитарной диктатуры Третьего рейха; в то время многие верили, что второй мировой войны не будет. Так в тяжёлое предвоенное и военное время грузом легло фатальное имя на маленького ребёнка. Моськин Адольф Николаевич! Не Иван, не Василий, не великий Петр, а АДОЛЬФ! Грянула война… Отец Адольфа ушёл на фронт, мать же, как и многие сельские женщины, стала работать на лесозаготовках. Тяжёлое было то военное время. Ходила страшная чёрная женщина по нашей необъятной Родине и имя ей было СМЕРТЬ. Не выдержала нелёгкой работы мама Алика (так ласково называла она сына) — суровой зимой слегла с чахоткой и в скорости умерла. Родной дядя мальчика жил тогда в Каргополе и воспитывал единственную любимую дочь. Взять ещё и осиротевшего пацана стало нерешаемой задачей и, подумав, сдал Адольфа в детский дом. Тяжёлая детдомовская жизнь началась у мальчишки: война, усмешки и побои от таких же сирот, как и он, ненависть к Гитлеру и отсутствие любящих родителей отложили на него свой отпечаток. Когда закончилась та страшная пора, овдовевший отец Адольфа уехал на Украину, обзавёлся новой семьёй и детьми. Шло время. Наконец, отец решился забрать уже взрослого четырнадцатилетнего подростка к себе, но оставленный сын, с чёрствой и израненной душой, отказался, объяснив, что боится ещё раз быть брошенным ребёнком. Злость и ненависть поселились в его голове не к отцу, а к родному дяде за то, что тот грел и кормил свою дочь, а его, родного осиротевшего племянника определил в детдом. Как рассказывал мне со злой усмешкой позже отец, сестра прожила недолго, умерла от болезни, а он, закаленный и битый парень, как камень, стал твёрдым и неуязвимым. В четырнадцать лет решил пойти в море матросом по Северному морскому пути, в то время много мальчишек бредили морем. В восемнадцать пришла пора идти в армию. Служил отец в Белоруссии, в городе Молодичное, где часто приходилось отношения с сослуживцами выяснять с помощью кулаков; спорить отец не умел и по два раза объяснять не любил, проявляя жестокость и злобу. По окончании службы приехал в Мурманск и поступил в среднее мореходное училище. Легко давалась учёба отцу, по окончании его в шестьдесят четвёртом году поступил на третий курс Высшего мореходного училища. Так, в шестьдесят девятом году из стен училища вышел молодой специалист, судовой электромеханик Моськин Адольф Николаевич! Казалось, жизнь определена, профессия нужная и интересная, друзья надёжные, шумные компании с песнями под гитару и к тому времени молодая жена, живи и радуйся! Не будем забегать вперёд….

Друг по училищу, Марик Лельчук, приехавший в Мурманск из Гродно, в шестьдесят четвёртом много рассказывал о своей невесте, двадцатидвухлетней красавице Ларисе, с которой у него были уже близкие отношения, походы в обнимку за грибами, нежные поцелуи на тёплом сентябрьском мхе. Рассказывал и о будущей свадьбе, а Адольф, зажав губами папиросу и прищурив глаза от едкого табачного дыма, слушал его, перебирая тонкие струны гитары. У Алика тоже была девушка, но связывать с ней свою жизнь он не торопился, и даже её беременность никак не повлияла на его жёсткий выбор.

— Пойдём к Ларисе? — приглашал Марк, — у неё мама портниха от бога, прострочит твои брюки, иначе ты скоро их оттопчешь! Часто потом они вдвоём приходили на улицу Воровского 13, в маленькую однокомнатную квартирку на втором этаже, где жила улыбчивая девушка с мамой Ниной Петровной. Отец девушки умер, не дожив и до сорока пяти лет ещё в далёком сорок девятом. Алик тогда уже обратил внимание на маленькую миниатюрную красавицу с вьющимися короткими волосами, собранными на макушке в боб, наблюдал, как Марк по-хозяйски и уважительно ведёт себя в гостях, и играл. Гитара была его другом долгие годы, пока он в пьяном угаре не разбил её вдребезги. Но это было потом. Он непростительно много стал думать о той девушке и ждать. Шло время. После нелепой ссоры Марк хлопнул дверью и ушёл. Наверное многие женщины знают, что такое расставание, особенно когда носишь под сердцем ни в чём не повинное дитя. Так случилось и с Ларисой: лишь спустя четыре месяца после расставания она неожиданно поняла, что уже не одна, что ответственна теперь за новую маленькую жизнь.

— Мамочка! — плакала Лариса. — Что же делать?

Нина Петровна всю ночь не спала и на утро отвела девушку в больницу на решение этой проблемы, но доктор лишь равнодушно покачал головой:

— Нет, помочь я вам ничем не могу. Слишком большой срок. Надо было раньше думать, мамаша! И риски есть — вообще больше детей не иметь…

Лариса всю дорогу домой проревела и решила: нужно встретиться с Марком и помириться. У ребёнка должен быть отец. Собрала волю в кулак и назначила Марку встречу, на которой узнала то, к чему не была готова.

— Ларочка, милая. Если бы немного раньше. Ведь я ничего не знал о ребёнке, ведь правда?

Лариса, опустив глаза, молча кивнула.

— Я сама, Марик, не знала. Но неужели нельзя всё вернуть? Поженимся, я летом рожу, мама сказала, что будем жить у нас…

— Ларочка. Я скоро женюсь…

Дальше Лариса уже ничего не слышала…

Речь шла о предстоящей свадьбе с Зиной, уверенной, красивой девушкой, с которой он познакомился в кафе «Юность», где та работала официанткой.

— Хорошо, — подумав, сказал Марк. — Только не плачь, пожалуйста, ладно? — Он обнял девушку. Давай распишемся, ты родишь, запишем ребёнка на мою фамилию и расстанемся… Лариса, только так. Я буду помогать, я обещаю. Ты мне веришь?

— Верю, Марик. — тихо прошептала девушка.

Так и случилось. Много Лариса плакала в те весенние месяцы, думая: «Почему так несправедливо? За что судьба так со мной?» Молодая, одинокая будущая мать не видела радости от ребёнка, слишком неуверенно стояла она на ногах, полностью зависима от мамы, без образования и средств. Спустя день после родов раздался звонок по телефону от Марка с просьбой назвать сына Олегом и обещанием всегда помогать ребёнку. Так на свет появился мой брат. Рос он слабым, болезненным мальчиком, но любимым самыми близкими — мамой и бабушкой! Нина Петровна души не чаяла во внуке, нянчась с ним, читала сказки, штопала штанишки — какое это было счастье — внук!



— Посмотри, как Олежка на тебя похож, — сравнивала бабушка. — Наша порода — Батырхины!

В то время и появился на пороге их квартиры Алик, заботливый и весёлый молодой человек. Он, как назло, рассказывал о счастливой семье Марка, об их отношениях, доставляя боль Ларисе. Зачем он это делал? Как в детстве, ябедничая на друга и при этом выставляя себя и бахвалясь своими поступками. Лариса молчала. Молчала и тихо плакала. Плакала от обиды и несправедливости, о другом, любимом сыне в полной и счастливой семье, о предательстве и одиночестве. Однажды всё перевернулось. Адольф, прищурив воспалённые веки, сказал твёрдо:

— Лариса, послушай, я один. Ты тоже одна. Олежке года ещё нет. Я готов стать ему отцом, а тебе верным товарищем. Я люблю тебя.

Так в марте шестьдесят седьмого года мама снова стала женой и спустя четыре года второй раз матерью. Появилась я.

Сегежа

Мой отец часто ходил в море судовым электромехаником за границу: в Норвегию, Данию, Польшу. Мне было всего два месяца, когда мы с мамой впервые полетели в Гданьск, где отец ремонтировал судно. Оттуда мама привезла вещи, которые достать в Советском Союзе было невозможно: польские портьеры, скатерти, кофточки. Казалось, что мы благополучная советская семья. Одна мама так не думала. Папа начал безудержно пить. Всё закончилось в один день, когда на лестничной площадке пьяный отец ударил по голове спускающуюся старушку, которая по своей старческой непосредственности сделала отцу колкое замечание. Бедняжка от удара свалилась на лестницу и кубарем покатилась вниз. Суд признал отца виновным в нанесении тяжких телесных повреждений и отправил его на исправительные работы художником на целлюлозно-бумажный комбинат в Сегежу, маленький серый городок в Карелии. У отца был талант к рисованию: эскизы и наброски карандашом кучкой лежали под родительской кроватью.

Так мы всей семьей переехали из большого северного города на Баренцевом море вслед за нашим отцом. Мама с болью в сердце прощалась со своим родным городом, при этом отец успокаивал:

— Ничего, Лариска, через два года вернёмся!

Один Бог знал тогда, что мама попрощалась с Родиной навсегда.

Я, четырёхлетняя девочка, и мне все равно, куда мы переехали, в какой квартире живём, мы — вместе, и это главное. Мама сразу определила меня в детский сад, Олега в школу, а сама устроилась в местный книжный магазин продавцом. Какие книги стали появляться у нас дома! Большие и маленькие, с яркими иллюстрациями, я перелистывала их и как будто читала эти сказки: Шарль Перро «Золушка» «Конёк-Горбунок» Ершова, «Поросенок Плюх» и ещё много разных книг. Появилась целая библиотека! Мой брат обожал читать, порой, до самой ночи сидел, склонив голову над очередной сказкой, которую мама приносила из магазина.

— Учись, Нинка, читать, много книжек интересных. Будешь умная, как я, — с гордостью говорил Олег.

Из окна нашей двухкомнатной квартиры мы с братом часто наблюдали за парашютистами — много их спускалось из-под небес, как маленькие лёгкие белые одуванчики летели они на землю, слегка раскачиваясь в воздухе. С другого окна под нашей квартирой находился магазин, и крыша его служила нам балконом; я спускалась на неё и рассматривала прохожих, идущих по улице.

Вспоминаю, как в детском саду у меня появился первый жених Мишка. Он, сидя в песочнице и строя башни, отмахивался лопатой от нас, пытающихся залезть в песочницу детей. Не повезло, конечно же, мне. Со всего маху Мишка огрел меня по голове железным торцом лопаты так, что кровь хлынула и потекла тёплой струёй на бровь. Я схватилась за голову и села. Боли не было. И страха от заполненного кровью глазом тоже. Интересно, как я теперь буду жить с такой головой? Что скажет папа? В тот момент я поняла, что Мишка мне женихом никогда не будет… То был первый памятный «подарок» — шрам у виска длинной в палец, оставшийся на всю жизнь.

Или другой случай: такое бывает, наверно, в каждом детском саду, когда у воспитателя появляются любимые дети. Не то что их любят, а на тебя злятся и ругают, нет, просто к тебе равнодушны или не замечают вовсе, а любимчиков выделяют, ставят в пример, угощают, обнимают и целуют. Так было и со мной. В любимчиках я не была, скорее наоборот. Ну как можно любить маленькую некрасивую девочку без косичек, с торчащими во все стороны волосами и грызущую ногти? Однажды воспитатель сказала детям:

— Посмотрите, ребята, какой чайничек я вам принесла, — и весело показала металлический кукольный чайник. — Сегодня я подарю его ребенку, который целый день будет стараться и не получит ни одного замечания.

Этим счастливчиком должна быть я! По крайней мере, мне очень этого хотелось. Целый день я старалась, выполняя все указания воспитателя: подчищала хлебушком края тарелки, ложилась в кровать, заводя руки за голову, как учила нас воспитатель. Правда, не спала, а всё думала о подарке. После полдника воспитатель сказала:

— Я хочу чайничек подарить самой послушной девочке — Валечке!

Я нахмурила брови.

— Но я тоже старалась! — с горечью в голосе возразила я.

— Конечно, тебе, Ниночка, коробочка от чайничка, — сказала воспитательница. — Она тоже очень полезная.

Вечером я принесла коробочку домой.

— Папа, пожаловалась я, — я хорошо себя вела, но чайничек достался Вале!

— Ну и дура же ваша воспитательница! — сказал отец. — Так ей и передай. Не ной!

По выходным я часто гуляла во дворе дома с подружками, придумывая разные игры. Однажды увидела, как соседская девчонка что-то аккуратно складывает в ямку. Подбежала и спросила с любопытством:

— Что ты там копаешь? Можно мне посмотреть?

— Это секретик! — гордо ответила та. — Я взяла у мамы цепочку, положила её в ямку, сверху закрыла стёклышком и присыпала песком, а на бугорок воткнула камушек. Буду заглядывать туда, сколько хочу.

Она не знала, что это теперь был и мой секретик. Одна, попросившись у мамы погулять, выбежала на улицу, глазами нашла холмик с камушком, едва заметный среди деревьев, и тихо склонилась над ним. Огляделась по сторонам и робко отгребла песочек; я долго смотрела на цепочку сквозь прозрачное стеклышко… Через несколько дней секретик куда-то исчез. Долго рыдала соседская девочка, получив хорошего ремня за потерянную золотую мамину вещь.

В нашем серванте в вазочке лежали золотые часики, свадебный подарок маме. Стрелка у них давно сломалась, и часы тихо ждали своего ремонта. Однажды мой взгляд упал на них. «А что, — подумала я, — надену их на руку и пойду гулять». Прогуливаясь около магазина, я увидела мальчика, на груди которого был пристёгнут круглый значок-переливашка. О таком значке, огромном, со слонёнком, который при повороте подмигивал, можно было только мечтать!

— Мальчик, а можно у тебя взять поносить этот значок? — робко спросила я.

— Нет, — ответил тот. — Ещё чего! Он у меня один.

Я достала из кармана часы.

— А на часики поменяешься?

Незнакомец повертел в руках золотую вещь, приложил к уху и неохотно сказал:

— Не тикают. Сломаны, наверно. Ладно, меняемся, — и, отстегнув значок, протянул его мне. — На, держи.

Я, счастливая, помчалась домой.

— Мама, смотри, у меня значок со слоником!

— Красивый, — равнодушно ответила мама, — где же ты его взяла?

— На твои сломанные часы поменялась! — с гордостью воскликнула я.

— Часы?! — закричала мама.

Дальше я помню, как жёсткий ремень в руках отца обжигал мою ни в чём не повинную попу.

Тогда же я впервые напилась пива. Допьяна, так хотел папа. Он сказал мне однажды, слегка заплетающимся языком:

— Нинка, ты моя плоть и кровь, и ты пройдешь моей дорогой, хочешь ли ты этого или нет.

Я пробовала возразить:

— Но я же маленькая. Я девочка…

И вмиг была подстрижена наголо ручной машинкой.

— Всё, сказал отец, — ты лысая как я. Да не реви, лучше выпей!

Я глотнула горькую колючую противную жидкость, с виду похожую на лимонад, и сквасила лицо.

— Что, не нравится? — засмеялся папа. — Пей давай!

Я, зажмурив глаза, залпом выпила стакан. Через пять минут папа куда-то поплыл перед глазами, стало безразлично уже, лысая я или с волосами, еле доплелась до кровати и провалилась куда-то в тёплую сонную пучину.

Утром меня с братом кто-то ударил по голове. Ничего не понимая, спросонья, я заревела. Следом заревел брат. Напротив кровати стоял пьяный отец, сжимая от злости кулаки:

— Вставайте, сукины дети! Завтракать!

Мы со слезами сели за стол. Есть не хотелось. Я, всматриваясь в тарелку с творогом сквозь застывшую призму слезы, вдруг представила белый дворец, в котором живёт принцесса, и ложкой начала строительство. Не успев прокопать ров вокруг строения, получила второй удар ложкой по голове.

— Ешь, я тебе сказал!

Со страхом и болью я съела дворец бесследно.

Я представляла папу страшным Карабасом — Барабасом, когда он со всей силы пинал маму в живот, а меня за лямки комбинезона подвешивал на крючок от вешалки. Что я чувствовала тогда? Сложно вспомнить, мне жалко было её, маленькую полную беззащитную женщину, рано похоронившую мать, родившую на свет детей и не имеющую сил защитить их от «любящего» отца. Это были тяжёлые годы перемен в сознании нашего папы, власти алкоголя, описанные от страха матрасы, и безусловная служба и подчинение нашему великому мучителю — Адольфу.

Мы едем, едем, едем!

Шёл семьдесят шестой, второй год исправительных работ отца в Сегеже. Мама с нетерпением ожидала возвращения в родной Мурманск, мы с братом — новых книжек и игр, у отца же в голове зрели совсем другие планы.

Отец часто с товарищем по комбинату уезжал в карельские леса охотиться на зайцев. Однажды, заглянув в ванную, я увидела на полу бедолагу — тот лежал с окровавленным боком и безжизненно вытянутыми задними лапами. Я быстро закрыла дверь.

— Мамочка, мне страшно, — прошептала я, — пусть папа его вынесет!

Уже вечером безмолвно ели семьёй приготовленное мясо.

Не знала я в то время, что, со слов папы, мама была неизлечимо больна. Действительно, в послевоенном детстве перенесённый туберкулёз давал о себе знать. Ларочка росла очень болезненным и слабым ребёнком, часто ездила в санатории, Нина Петровна как могла поддерживала здоровье девочки. Но бабушка умерла, едва мне исполнилось девять месяцев, и за «лечение» взялся отец. Он точно знал, что мясо собак исцеляет от болезни лёгких, и многие туберкулёзники спасли свою жизнь, поедая именно собачатину. Оказалось, что наш отец таким варварским способом «лечил» всю нашу семью! Позже, понимая весь ужас того времени, я так и не смогла оправдать нашего «лекаря». Но в то время мы, не зная папиных идей, полностью слушались и подчинялись. И старались его не огорчать. Иногда это получалось.

Однажды отец разложил на столе географическую карту. Огромная, во весь стол, легла она поверх скатерти и раскрыла свои яркие границы: горы и леса, реки и синие моря. Мы долго с любопытством рассматривали её, затем отец сказал:

— Олежка, смотри вот сюда, — и пальцем ткнул в яркую разноцветную картинку. — Это Алтай! Вы представить себе не можете, что это за край такой! Кругом тайга, медведи, волки, и ты с топором идешь по лесу!

— А если без топора? — испуганно спросила я.

— Без топора, Нинка, тебя звери как соплю размажут! — и хитро прищурившись, продолжил: — я повезу вас в Сибирь. Только там Лариса излечится, вы будете закалёнными, я устроюсь на работу художником и маму куда-нибудь приткнём — работы всем хватит. Там, главное, людей мало, не то что здесь, ненавижу их! Чем больше познаю людей, тем больше нравятся собаки, — рассуждал он, стряхивая пепел в консервную банку.

Так за несколько дней родители в спешке собрали всю мебель, библиотеку и вещи в огромный контейнер и отправили его по адресу: город Бийск Алтайского края. Закрыли квартиру, и поехали в далёкую Сибирь. Начался следующий невыносимо тяжёлый период нашей жизни. Жизни в заповедной тайге.

Поезд! Какое спокойствие испытываешь, когда слышишь мелодичный перестук колёс, ощущаешь плавное покачивание тела, лёжа на твёрдой поверхности вагонной кровати, видишь мелькание ярких картинок за окном и неизвестность! Мы с Олегом не отходили от окна. Четыре дня играли в игру, которую сами придумали и назвали: «что вижу, то моё.»

— Моя корова! Мой грузовик! Мой мотоцикл! Мой дом! — орал в форточку брат. Я орала не меньше:

— Моя кошечка! Мои цветочки! Моя берёза!

Это была весёлая игра. Ещё мы хором пели песню, высунув лицо из форточки и, захлёбываясь встречным тёплым ветром:

Мы едем, едем, едем, в далёкие края.

Хорошие соседи, весёлые друзья!

Нам было интересно рассматривать нашу Родину — разноцветную, шумную, многолюдную. Москва! Каким ярким отпечатком осталась она в моей детской памяти. Эскимо на палочке, которое нам с братом купила мама, было самым сладким подарком. Мы облизывали гладкое холодное лакомство и урчали от удовольствия.

— Нинка, капаешь! — делал замечание Олег. — Держи ладошку как я.

Облизывая ладонь и палочку, долго потом вспоминала этот сладкий вкус московского лета… Зоопарк! Вцепившись с двух сторон пальцами в металлические решётки и просунув между ними лицо, мы кричали:

— Смотри, Олег! Пингвин смешно ходит! Ой, к нам идёт! Я сейчас со смеху лопну!

— Смотри, обезьяны вши ищут! Ой, умора!

Так мы с братом и мамой весело проводили время, ожидая пересадку на следующий поезд.



Снова поезд, снова перестук колёс, качающиеся стаканы с чаем и варёные яйца, картошка, хлеб и меняющиеся папины бутылки — так ехала наша семья в далёкое путешествие в августе семьдесят шестого года.

С удивлением обнаружили мы, что берёзы вместо кривых карликовых становились высокими и стройными, солнце ярким и тёплым. Менялся разговор и одежда людей, даже пирожки на разных станциях были по-своему неповторимые! Всё шло прекрасно, пока мы, медленно проезжая незнакомую станцию, не увидели идущую на забой корову. Огромной кувалдой мужик ударил бурёнку по голове, та грузно завалилась на бок и замычала. Сердце моё остановилось. Такого ужаса я не готова была видеть. Я закрыла лицо ладошками и уткнулась в подушку. Дальше я слышала, как отец уже с братом продолжал разговор про коровью шкуру и тушу.

А ещё через день в вагон зашли два милиционера и вывели под руки отца, бранившегося на них на чём свет стоит.

Через четверо суток поезд высадил нас одних, без папы, на последней незнакомой станции в Бийске. Мама долго бегала по платформе в надежде договориться с водителями грузовиков отвезти нас на намеченное отцом место. Какой-то дядька, заигрывая с мамой, забросил наши кульки в кузов, завёл двигатель машины, и мы поехали дальше. За долгие восемь часов, которые мы тряслись по колейной дороге в горный Алтай, мама рассказала водителю всю свою нелёгкую жизнь, вытирая ситцевым платком вспотевшее лицо.

— Да, Лариса Васильевна, вы чудо-женщина, — приговаривал водитель. — Занесло же вас! Ничего, посидит пятнадцать суток ваш дебошир и вернётся. Таких долго не держат. Говоришь, печь не топила ни разу? Научишься! Берёза хорошо горит, трещит, тепла от неё много. Буду в Артыбаше, зайду, научу тебя хозяйство вести.

Я слушала их разговоры и молча смотрела в окно. Красотища! С одной стороны, мы проезжали мимо белых обломков скал, поросших кустарниками, баданом и ярко-зелёной травой, с другой стороны, степенно несла свои холодные прозрачные воды Бия, красивая, местами порожистая река. Мы с Олегом уже не играли. Просто мысленно принимали всё увиденное и, заглядывая наперед в недалёкое будущее, были поистине влюблены в эти ставшие с годами родные места. Далёкие края! Встречайте нас! Мы приехали!

Северяне

Судьба подарила нам подарок — целых две недели, пока мы ждали приезда папы, мы жили у гостеприимного дяди Вани, работника туристический базы «Золотое Озеро». Впервые тогда увидели мы настоящие горы — они окружали нас повсюду. Если окинуть взглядом всю местность, то можно представить, что ты находишься внутри огромной горной тарелки, на самом её донышке, у зеркально чистого, бросающего миллионы блёсток озера Телецкое. Вид впечатлил нас.

— Мама, мы будем изучать эти места? — спросила я.

— Конечно, будем. Вот папа приедет, договорится с работой, нам дадут новый дом, мы расселимся, и бегайте, изучайте!

В маминых глазах радости было мало. Скорее, грусть и тоска по Северу, страх от неизвестной таёжной жизни.

Спустя две недели нашего пребывания на турбазе к нам приехал отец, злой и уставший. Он сжимал в зубах сигарету и говорил:

— Представляешь, Лариска, этот гад обещал новый дом! А теперь говорит, что дом заняли! Как можно верить людям? Ещё директором лесничества называется! Бошку оторвать бы такому директору!

Мама сидела на краю скамейки и вытирала слёзы подолом от халата. Это был мой любимый мамин халатик, жёлтый с красной окантовкой. Он был сильно поношенный, но такой родной, пропахший её потом, сладковатым и до боли знакомым и любимым.

Я залезла к ней на колени и спиной прижалась к её груди — большой, мягкой и тёплой.

— Нина, слезай, — сказала мама, — мне надо вещи собирать. Куда мы теперь, Алик?

— Выход всегда есть! Не реви ты, и так кошки на душе скребут, — сказал отец и прижал окурок ко дну пепельницы. — Тут в соседнем посёлке домик продаётся всего за семьдесят рублей, на Школьной улице. Одевайся, пойдём смотреть. Перезимуем в нём, а следующим летом переедем в большой дом. Я с этого гада так просто не слезу!

Так мы вчетвером переехали из просторного уютного дома дяди Вани в старый покосившийся домик, скорее напоминавший избушку Бабы Яги, чем жилище, пригодное для людей. По углам малюсенькой комнаты росли самые настоящие грибы.

— Олег, смотри — грибы! Так бывает разве? Они же в лесу растут, я точно знаю.

— Не знаю, Нинка. Разные грибы бывают. Ну и запах здесь стоит!

Папа с каким-то дядей занесли нашу просторную двуспальную кровать, которая заняла почти всё место в комнате. Кровать не смогла пережить переезда — стройные ножки отломились, и она всем телом рухнула на пол.

— Пока так пусть стоит, — махнул рукой папа, — потом что-нибудь придумаем. Матрац цел и ладно.

С другой стороны поставили тяжёлый трёхстворчатый шифоньер, лакированный и солидный, с зеркалом на внутренней левой двери — он встал величественно и важно, верхней крышкой упёршись в потолок. Шкаф как будто бы говорил:

— Да уж, тяжёлая ноша легла на мои плечи! Я, благородный немецкий шифоньер, не готов жить в этом сыром помещении! Я отсырею и погибну! Ваши переезды оставили неизлечимые шрамы на моей красивой лаковой двери, кто их теперь залечит?

Но у него, как и его хозяев, выхода уже не было.

— Лариса, помоги мне пододвинуть кровать к окошку! Около печи жарко будет, может загореться, — сказал отец. — Навались всем телом как я, и толкай сильнее. Да не ленись ты, и — раз, и — два!

— Алик, я не могу, тяжело, — причитала мама, смахивая пот со лба.

— Не могу! А кто может? Сказал — толкай!

Мама покорно склонилась перед кроватью, обхватив руками лакированную спинку.

Вскоре вся мебель была расставлена, на тумбочке водрузился «Горизонт», большой телевизор, купленный в Сегеже по счастливому случаю. Вещи аккуратно разместились по местам; на окнах появились портьеры, серые, с огромными алыми розами, наклонившими свои бутоны вниз. Шторы нижним краем легли на пол, и наша избушка стала походить на жилое помещение.

— Лариса, пока с работой туго, — сердито говорил отец. — Меня обещали в новую школу художником-оформителем устроить, директор просил немного подождать, пока она построится. Есть место в кочегарке, я в ночную смену буду ходить, а ты — в дневную. И работа, какая-никакая, и дети под присмотром.

Так мама стала работать кочегаром. Я часто прибегала к ней в котельную, сидела на деревянной лавке, застеленной поверх тяжёлой стёганной фуфайкой, и с изумлением смотрела, как она своими маленькими руками берёт большую лопату, загребает уголь, и специальной варежкой — верхонкой, открыв дверцу печи, забрасывает уголь в топку.

Вечером уставшая, с чёрными, как смоль руками, мама возвращалась домой, а отец шёл к ней на смену.

Наступила золотая осень, всё шло своим чередом: родители работали, мы с братом познакомились с детьми, бегали по улицам посёлка, а новые соседи вслух стали нас называть Северянами.

Я быстро привыкла к нашему новому жилищу, к постоянному запаху сырости и к большой фляге, стоявшей в углу за кроватью.

— Как из неё противно пахнет, — сказала как-то я маме, — я открыла её, а там пузыри и кислым воняет.

— Ладно, Нина, и это переживём, — вздыхала в ответ мама.

Темным октябрьским вечером мы ждали маму с работы, я играла с моим «ребёнком» — маленьким резиновым пупсиком с тёмными нарисованными волосами, подвижными ручками и ножками.

— Нинка, ты почему ещё не в кровати? — сидя на кухне с соседом и разливая ковшом содержимое фляги в стаканы, спросил отец.

— Я не усну без мамы… — ответила я и продолжала вырезать ножницами дырочки в тряпке — новое платьице для малыша.

В следующий момент папа выхватил моего пупсика и, открыв дверцу печки, забросил его в огонь.

— Папа! Папочка! Вытащи его! Он умрёт! — орала я и, хватая папу за руку, упала на колени.

Сквозь яркую щель печной дверцы я видела смерть моего малыша — безмолвного, беззащитного, безвинно сожжённого пупсика. С ним мысленно горела и я.

Отец отбросил меня на кровать и сел за стол.

— Вот, Миша, такая жизнь, кругом гниды. Думал, здесь люди лучше, нет, ошибся. — И, сжав кулак, со всей силы ударил по столу так, что стаканы подпрыгнули и задрожали.

Я залезла под одеяло и плакала от горя до тех пор, пока не уснула, несчастная и опухшая от слёз.

Утром мама так и не пришла… Она работала в кочегарке ночью вместо пьяного отца, а утром снова осталась в свою смену.

Рубцы ложились на мою детскую душу один за другим, для нас жизнь в страхе стала нормой, мы не понимали, что можно жить иначе.

— Лариска, Нинка, идите в баню! Там горячо уже! — крикнул со двора отец.

Мы с мамой пошли через огород вниз к краю забора, где, перекосившись на один бок, стояла бревенчатая банька с низкими дверьми и маленькой дырой вместо окна.

Как обычно, мама поставила меня в таз и, набрав в ковш воды, поливала сверху на волосы.

— Нина, ты почему такая грязнуля? Ты же девочка, — приговаривала мама, намыливая мне голову. — Где ты бегаешь всё? Посмотри на Олега и на себя. Он опрятный, хотя мальчик.

— Мам, жарко, — сказала я. — Смывай скорее, я хочу выйти!

Мама ополоснула меня тёплой водой, накинула полотенце и толкнула плечом дверь.

— Нина, помоги мне, не могу открыть!

Мы вдвоём со всей силы навалились на покрытую сажей деревянную дверь, но она не сдавалась.

— Мама! Нас заперли! Я не могу уже!

— Нина, ложись на пол, там не так горячо! — с дрожью в голосе сказала мама и, прижав лицо к маленькому отверстию под потолком, закричала во весь голос:

— Помогите! Люди! По-мо-ги-те!

Через несколько минут мы услышали голос соседа, который подбежал к бане и убрал бревно, подпиравшее дверь. Он выпустил нас из невыносимого плена.

— Кто это вас замуровал? Так и угореть недолго! Хорошо, я в огороде был — услышал, а если бы в избе? Считай, каюк вам! Эх, Северяне, добавилось же с вами хлопот!

Не помня себя от ужаса, мы, чёрные от сажи, полуголые, побежали домой. За столом спал пьяный отец, опустивши голову на сложенные руки, и громко храпел.

На один рубец в тот день стало больше…

Наступила зима. Настоящая сибирская зима, с трескучими морозами под сорок градусов и обильным снегопадом. Снегу в ту зиму семьдесят седьмого года выпало столько, что наш домик засыпало по самые окна.

Из одежды у меня было только осеннее пальтишко красного цвета с аппликацией из кожзаменителя на карманах, мама надевала под него три кофты, на ноги натягивала шаровары, валенки, на голову синтетическую розовую шапку на огромной пуговице, а под неё красный ситцевый платок.

— Нина, платок обязательно нужно надевать, чтобы уши не продуло. Помнишь, в Сегеже, как ты плакала?

Я сразу вспомнила себя маленьким ребёнком, плачущим в кроватке от невыносимой ушной боли. Мама тогда повязывала на голову тот красный платок.

— Ладно, надену.

Платок почему-то вылезал из-под шапки, я то и дело запихивала его обратно.

— Мама, тут все дети шубы носят. Я мёрзну в этом осеннем пальто! Я тоже шубу хочу, такую кудрявую, каракулевую.

— Шубу на следующий год купим, а пока подойди ко мне, я кое-что придумала.

И мама поверх моей одежды повязала крестом свою серую шаль, завязав концы шали на спине.

— Теперь точно не замёрзнешь, иди, гуляй, Нина!

Мы с братом, взяв за верёвку старые санки с разноцветными рейками, помчались к большому спуску, ведущему вниз к больнице.

— Нинка, давай я лягу на санки, а ты сверху садись, мы вместе будем скатываться, — предложил Олег, и лёг животом на сани.

Я села на его спину, намотала поводья на варежки, Олег руками оттолкнулся, и мы покатились вниз!

А-а-а! — орали мы, съезжая с огромной горы.

Потом по очереди везли сани в гору и снова скатывались, потом снова везли, и так до самого вечера. Как нам было весело!

— Нинка, побежали на озеро? — звал Олег в другой раз. — Там, ребята говорили, лёд такой толстенный — целых пять метров! Будем на рыб смотреть.

И мы по заснеженной дороге сбегали вниз к озеру.

Телецкое озеро! Алтын-Коль, Золотое озеро, как называли его местные жители — алтайцы, прозрачное и холодное, глубокое и живописное. Какие ветра поднимаются над его поверхностью! Кажется, что твоё лицо одним дуновением ветра превращается в замёрзшую маску. Мы полюбили наше поистине золотое озеро на всю жизнь!

— Нинка, ложись навзничь! — крикнул брат. — Будем на тайменя смотреть! Ребята сказали, здесь таймень и хариус во-от такого размера! — Олег развёл руки в стороны.

— Поняла? А вокруг озера, Нинка, заповедник, — со знающим видом продолжал брат. — Вот наступит лето, будем с отцом в тайгу ходить, он меня охоте научит.

— А я боюсь тайгу. Чтоб меня медведь растерзал? Ну уж нет! Я лучше купаться буду. Олег! Дно вижу! — с восторгом воскликнула я и, прикладывая ладони к вискам, внимательно всматривалась в прозрачный лёд.

Но Олегу так и не суждено было сходить с отцом на охоту, в ту суровую зиму семьдесят седьмого года наша семья осталась без отца, а Олег стал главным мужчиной в нашем доме.

Прощание

К появлению в нашем доме приятеля по пьяным разговорам, соседа дяди Миши, мы привыкли. Ни один вечер без него уже не обходился — засыпали мы под шумные разговоры и пересуды двух пьющих людей — отца и сутулого худого человека в мятой рваной одежде. Иногда дело доходило до кулаков — бедняга еле отворачивался от тяжёлого кулака отца. Спорить с ним было нельзя, отец всегда оказывался прав.

— Если человек не понимает с первого раза, Олежка, ему нужно объяснить кулаком. По два раза я объяснять не люблю, — говорил отец брату.

Трезвый дядя Миша спорить и не собирался, но с каждой рюмкой язык становился развязным, и соглашаться с Аликом он уже не хотел. За что и получил однажды табуреткой по голове.

Я научилась на их разговоры не обращать внимания, даже когда началась драка, старалась спокойно сидеть в уголке.

— Да как ты можешь так мне говорить, гнида! — кричал отец. — Ты даже одного адова круга в этой жизни не прошёл! — и отец кулаком ударил приятеля в лицо. Тот повалился на пол, прижал ладони к разбитому носу и тихо ответил:

— Алик, пожалуйста, не бей! Ты прав, я подонок, я ничего не видел!

Отец открыл дверь и вышвырнул за шиворот истекающего кровью соседа на крыльцо.

Я ждала маму. Но понимая, что она не вернётся из кочегарки, а отец не уйдёт на работу, старалась сидеть тихо.

— Нинка, Олежка! Быстро спать! — орал взбешённый отец.

Мы разделись и молча залезли под одеяло.

Через несколько минут раздетый дядя Миша, едва шевеля пальцами от холода, постучал в дверь.

— Алик, открой, я замёрз!

Отец, сбросив крючок с входной двери, запустил собеседника в дом. Продолжался разговор о жизни на Севере, предательстве, смерти, плохих людях, о чести и справедливости. Следующим разбитым предметом стал эмалированный дуршлаг, он со всего маху опустился на голову дяди Миши так, что эмаль отскочила и появилась чёрная металлическая впадина.

Затем был второй удар нашей пластиковой польской табуреткой, угол которой погнулся и отвалился. Сосед снова повалился на пол, тяжело вздыхая.

— Олег! — приказал папа, — подойди сюда!

Брат вышел из комнаты, щурясь и потирая кулаками глаза.

— Видишь, подонок лежит? Бей его!

— Папа, я не могу…

— Бей, сказал! Слабых надо добивать! Пинай его!

Олег со всей силы пнул дядю Мишу под ребро. Тот дёрнулся и застонал.

— Ещё пни, Олежка! — орал разъярённый папа.

Олег пинал лежащего пьяного соседа куда придётся, но тот уже не реагировал, а лишь тихо мычал.

— Всё, сынок, иди спать. Я сам разберусь.

Олег молча пошёл в кровать. Бедолагу отец за ноги вытащил на крыльцо, раздетого и пьяного. Тот кое-как поднялся, потоптался немного, постучал в окно и, не услышав ответа, сел на крыльцо, навалившись спиной к бревенчатой стене. Разбитыми руками подпёр окровавленную голову, и так просидел до утра…

Утром его увидела мама, возвращавшаяся с ночной смены из кочегарки, и сначала не поняла, почему раздетый сосед сидит на крыльце.

— Миша, встань, зайди в дом, мороз же! — позвала его мама и, спустя секунду поняла весь ужас увиденного.

— Алик! Там Миша мёртвый! Алик! Вставай! — трясла лежащего за столом отца мама.

Но папе было всё равно. Он был прав всегда. Сильные выживут. Слабые — нет.

Эта ночь была последней ночью ужасов в нашем доме.

По посёлку пошла молва: «Северяне — убийцы!»

— Папочка, любименький, родной! — с любовью говорила я отцу. — Я тебя буду ждать! Я тебя не забуду! Ты вернёшься, и мы снова будем вместе. Только возвращайся побыстрее!

— Нинка, — отвечал отец, держа меня за руки, — я ни в чём не виноват. Я защищал вас. И всегда буду вас защищать. Я обязательно вернусь к вам, только ждите меня, дети! Ты моя кровь и плоть, ты — моя копия, и ты по закону пройдёшь все семь адовых кругов, которые прошёл твой отец. Поняла меня?

Я молча кивала.

— Олежка, — обращался отец к брату. — Я на тебя хоть раз руку поднял? Нет. Ни разу. Я любил тебя больше, чем родного дитя, ты остаёшься за мужчину, за главного в доме. Воспитывай Нинку как надо, она строптивая, лупи её как сидорову козу, понял?

— Хорошо, папа, я понял. — сказал Олег и вытер кулаком скатившуюся слезу.

— Лариса. Я тебе напишу. Не знаю, куда меня повезут, как прибуду на место, напишу, что нужно купить и прислать. Надеюсь на твоё благоразумие. Эх, страшно оставлять вас одних, буду писать апелляции, может сократят чуток, — и он крепко обнял маму.

Та растерянно положила голову ему на плечо и, опустив руки, неслышно заплакала…

Через минуту отца увели.

Спустя много лет я мысленно благодарю того несчастного дядю Мишу за посланную ценой своей жизни свободу и спокойствие нашей семьи.

Новый дом

Первое время мы никак не могли привыкнуть к тому, что отца с нами больше нет. Казалось, откроется дверь, и папа зайдёт в дом, наклонив голову в дверном проёме. Он ушёл от нас, но присутствие его оставалось. Об этом говорило всё: описанные матрасы, ночные кошмары и боязнь темноты.

— Она там сидит! — залезая к нам с мамой в постель, тихо шептал Олег.

— Кто она? — сонным голосом спрашивала мама.

— Она! Чёрная женщина. Сидит и смотрит на меня. Вот так, — и показывал, пристально всматриваясь сквозь ночную тьму в мамины глаза, наклонив над ней голову.

— Нина, подвинься, Олег с нами ляжет, — говорила мама, пододвигая меня к себе.

Становилось тесно, тепло и совсем уже не страшно.

Утром Олег показывал на стул, на спинке которого лежала куча сухих простыней, снятых с бельевой верёвки.

— Вот здесь она сидела и смотрела на меня! Я её точно видел.

— Олег, это тень, это просто очертания стула с бельём, вот и всё! Нет у нас никакой чужой женщины, только мы втроём, понимаешь?

Я сплю. Очень хочу писать. Тихо поднимаюсь, переползаю через маму осторожно, чтобы её не разбудить. Иду на кухню, сажусь на тёплый горшок… и писаю… Хорошо! Но мокро…

Резко просыпаюсь тогда, когда подо мной растекается огромная тёплая лужа. Я снова описалась. Переползаю через сонную маму, беру толстое махровое полотенце, расстилаю его поверх простыни, и снова сладко засыпаю. Утром высушим…

Мама нас с братом не ругала за мокрые матрасы, она понимала, что в семь и двенадцать лет мы это делаем не просто так, и что пройдёт время, всё обязательно наладиться, нужно только подождать… И сушить матрас. Он после просушки походил на ту географическую карту с жёлтыми очертаниями, которую когда-то папа разложил на столе и на которой показал то прекрасное место на земле, где мы остались одни…

Наступила алтайская весна, самая настоящая, с ручьями и капанием сосулек с крыш, ярким тёплым солнцем и громким пением птиц! На улице запахло свежеспиленной древесиной, это соседям привезли целую машину берёзовых стволов. Они лежали в ряд, стройные и красивые, а вокруг, около распиленных чурок, кучки мягких жёлтых опилок. Я подходила к опилкам и вдыхала этот аромат весенней берёзовой свежести. Мы встречали новую весну семьдесят восьмого года!



Хорошей новостью стало то, что нам наконец-то дали новый дом! Новым, конечно, его сложно было назвать, но он был гораздо больше, с просторной верандой, кухней и комнатой. Это был четырёхквартирный барак у самого леса, таких бараков на Школьной улице было несколько; они выстроились в ряд по двум сторонам от дороги. Запах сырости стоял и в этом доме. Однажды, когда мама мыла полы, прямо с потолка ей на спину свалился огромный кусок штукатурки. Она громко вскрикнула и, держа в руках половую тряпку, упала на мокрые доски.

— Олежка! Залезь на чердак! — заплаканным голосом сказала она. — Там с крыши капает, хоть тазик подставь, это же невозможно, если так весь потолок обвалится!

Оказывается, крыша протекала сразу в нескольких местах. Повсюду брат расставил тазы и вёдра, и мы выливали их после каждого дождя.

На кухню специально для Олега мама купила большую металлическую кровать с панцирной сеткой и блестящими спинками, она стояла напротив печи новенькая, с только что купленным ватным матрасом. Олег был счастлив! Он лежал на кровати, положив одну ногу на другую, скрестив руки как король, и сиял от радости!

— Нинка, на мою кровать не смей залезать, поняла? — предупредил хозяин, и с гордостью добавил:

— Всю стенку оклею открытками. Повешу полки и буду коллекционировать сувениры.

Действительно, не прошло и месяца, как на стене появилась огромная деревянная полка, на которой Олег выставлял всё, что находил, покупал или привозил со школьных экскурсий. Основу коллекции представляли поделки местного леспромхоза: резные рыбки, пиалы, деревянные ложки с медведями, разнообразные бочонки для мёда. В восьмидесятом году, в год московской олимпиады, на стене появились разные медведи с олимпийским поясом и пятью кольцами. Я рассматривала коллекцию брата с большим удовольствием, каждый раз находя всё новые сувениры.

— Нинка, руками не брать! — говорил Олег. — Уронишь и разобьёшь, кто потом клеить будет?

Я кивала головой, но когда брата не было дома, все поделки крутила в руках, нюхала каждую вещицу. Они пахли лаком и древесиной, это был непередаваемый аромат! Ещё водила домой целые делегации подружек посмотреть на выставку поделок брата.

— Вот, девчонки, смотрите, это Олег коллекционирует. Только чур руками не трогать! Что если уроните и разобьёте, кто клеить потом будет?

На стене появилось множество ярких открыток с любимыми артистами. Они смотрели на нас со стены улыбчивым или грустным взглядом, и всякий раз, всматриваясь подолгу в каждого артиста, я всё больше восхищалась ими.

Наталья Андрейченко, молодая, с гладко зачёсанными волосами, собранными в хвост, Олег Янковский с внимательным лукавым взглядом, Александр Абдулов, Игорь Костолевский, Владимир Высоцкий — они были такими близкими!

— Олег, как здорово ты придумал, что расклеил открытки на стене! — радовалась я. — Не надо их доставать, обратно складывать, можно просто смотреть, сколько хочешь!

Ещё через некоторое время на стене появилась очень необычная и загадочная картина — портрет незнакомки. Это была молодая девушка, проезжающая в открытой карете. Одета в чёрные одежды и чёрную шляпку с перьями. Красивая, царственная и далёкая, она смотрела на меня таинственным грустным взглядом всегда, в каком углу кухни я бы не находилась, и это меня очень волновало.

— Олег, она всегда смотрит на меня!

— Конечно! Она следит за тобой пока меня нет, а потом мне рассказывает, что ты опять натворила! — смеялся брат.

Но мне было не до смеха. Убирать картину он не собирался, и единственным выходом было не смотреть на неё самой.



— Олег, я попросила соседа, местного плотника, он починит ножки на нашей кровати, сказала мама. — Правда, родные ножки уже не прикрутить на место. Он из досок смастерит большие подставки, и кровать снова будет, как прежде.

— Да я и сам смогу! — возразил Олег. — Зачем соседей просить? Мне уже скоро двенадцать лет, мама!

Мама с улыбкой вздыхала. Да, дети росли, Олег сам колол тяжёлым топором поленья на мелкие части, мы вместе носили их и складывали аккуратно в поленницу — дров нужно много заготовить!

— Дети, — как-то вечером сказала мама, — мне предложили работу на турбазе на летний сезон в киоск Союзпечати, не могу я больше кочегаром работать. Что скажете?

— Конечно, мам, иди. Я, может, тоже где-нибудь подработку найду, — соглашался брат. — На турбазе интересно, людей много приезжает, только как добираться будешь?

— Не знаю ещё, — задумалась мама.

Теплоходы

Так мама летом стала работать на турбазе «Золотое Озеро», и началась очень интересная жизнь!

Каждое утро, наспех надев платье и повязав на голову платок, она быстро выбегала из дома к причалу, где специально ждал рабочих на берегу маленький пузатый бот — лодка на моторном двигателе с брезентовой крышей. Он наполнялся людьми, те рассаживались на лавки по обеим сторонам. Бот с шумом заводился и важно шёл по озеру от посёлка к турбазе, слегка покачиваясь на прозрачной озёрной глади.

Утром Олег проснулся, потягиваясь в постели, и сказал:

— Сегодня к мамке пойдём, я недавно с интересным москвичом познакомился, Вовой Сорокиным, хочу встретиться с ним. Мало ли, может быть, потом в Москву уеду, когда вырасту…

Повод бежать на турбазу «Золотое Озеро» и «Медвежонок» всегда был: во-первых, там работала наша мама, и я всегда могла отдохнуть у неё в тесном киоске, сидя в уголке и рассматривая открытки, газеты и журналы «Огонёк», «Смена», «Пионерская правда», «Комсомольская правда», «Советский экран». Во-вторых, рядом жила моя новая подружка Светка Смирнова, красивая худенькая девчонка с русыми короткими волосами и озорной улыбкой, она всегда с нетерпением ждала меня. Её семья жила в красивом добротном доме с мансардой, на которой мы играли в куклы: одевали их, укладывали в постельки, накрывая стёгаными одеялами. В доме Светы царила абсолютно другая, счастливая семейная атмосфера: мама, тётя Люда, готовила на летней кухне обед, а потом громко звала нас за стол. Моя любимая жареная картошка с поджарками! Мы наперегонки, съедая со сковородки картошку, ложками скоблили по дну, собирая остатки. К вечеру приходил с работы отец, дядя Володя, механик туристического теплохода, громко смеялся, рассказывая нам смешные истории, и мы снова убегали играть.

— Нинка, побежали на турбазу «Медвежонок». Там в клетке настоящий медведь сидит! — звала меня Светка. — Его туристы сгущёнкой кормят, представляешь? Кругом банки валяются.

И действительно, посреди площадки была сооружена большая клетка, в которой лежал, свернувшись клубком, маленький медвежонок. В местном музее нам сказали, что его мать застрелили браконьеры, а бедолагу пришлось поместить в клетку и кормить, чтобы тот не умер от голода. Мы крутились вокруг клетки, стараясь разглядеть его как можно лучше, но малыш не обращал на нас внимания.

К вечеру Светка убегала домой, а мы с мамой на пристани садились в маленький бот и под привычный запах солярки от работающего мотора возвращались на другой берег озера, в родной Иогач.

— Мама, я с капитаном катера познакомился! — хвастался брат. — Он обещал нас с пацанами в плавание до Яйлю взять. Там старые яблочные сады, в августе столько яблок поспевает, люди их мешками собирают. А если повезёт, то и до самого Корбу. Люди говорят, такой огромный водопадище!

— А меня возьмёшь? — интересовалась я.

— Как себя вести будешь, может, и возьму.

На следующее утро мы втроём переправлялись через озеро в шумном боте. Мама пошла в киоск, а мы с Олегом и его дружком Женькой стояли на пристани и строили планы на день.

— Мы с Женькой в горы пойдём за шишками, а после обеда на катамаранах покатаемся. А ты куда?

— Я к Светке! Потом придумаем что-нибудь. Может, с дядей Володей на теплоходе поплывём!

В то время по Телецкому озеру ходили два теплохода, «Яков Беляев» и «Пионер Алтая», комфортабельные двухпалубные белоснежные красавцы. С утра они, стоя у пристани, наполнялись туристами, целый день шли до самого истока озера к устью реки Чулышман, а к вечеру возвращались на турбазу.

Утро выдалось прохладным и туманным. Сквозь дымку раздался громкий гудок теплохода, и многочисленные туристы в брезентовых куртках и плащах стали по трапу друг за другом заходить на палубу.

— Олег, я замёрзла! У меня зуб на зуб не попадает! — ныла я, обхватывая ладонями свои голые плечи. — Давай зайдём внутрь, погреемся немножко, и сразу выскочим!

— Женька, слышишь, пошли, — позвал брат. — И то верно, согреемся чуток, заодно пробежимся по палубам!

Мы быстро перебежали по узкому трапу на нижнюю палубу и зашли в тёплую каюту. Сколько пассажиров вместил теплоход! Туристы переходили с одной палубы на другую, носовая часть была полна людей. Я услышала едва различимую, непонятную мне речь молодого длинноволосого кудрявого человека в очках и пожилой женщины.

— Олег — прошептала я, — о чём они говорят? Я чего-то не пойму.

— А я почём знаю? Спрашиваешь тоже! Ясно же — это иностранцы. Может, они американцы, а может, и немцы!

— Немцы? Мы же их выгнали! А они опять припёрлись? Ух, фашисты! — стиснув кулаки, прошипела я. — Олег! Посмотри, там бутерброды едят, вот бы нам хоть один…

— Иди да попроси, тебе точно дадут. Ты маленькая.

Я подошла к туристам и встала напротив, слегка открыв рот от любопытства.

— Тебе чего? — с набитым ртом спросил толстый мальчишка в шерстяной олимпийке и сдвинутой в сторону кепке.

— Ничего… — тихо ответила я. А вы откуда?

— Из Кемерово. Держи, — ответил его отец, протягивая мне бутерброд. — А ты, видать, местная? Сразу видно, сибирячка, с голыми руками плыть собралась.

— Нет, мы не плыть, мы погреться! — весело ответила я, сжимая бутерброд. — Мы с братом тут греемся, у нас мама в киоске работает, мы к ней сейчас побежим.

— Видно, не побежите уже, вон как далеко отплыли.

— Как? — с ужасом воскликнула я и ринулась к ребятам.

Те спокойно стояли на корме и смотрели в глубину озера сквозь прозрачную воду.

— Ладно, Нинка, вечером вернёмся. На вот, согрейся, — протянул мне свитер брат. — Как-нибудь без еды перебьёмся.

— Я бутерброд принесла. Ещё пойду, может кто угостит.

Так плыли мы целый день, попрошайничая хлеб и печенье у туристов и с удивлением рассматривая необычайные красоты берегов. Обрывистые ущелья, заливы, пещеры, красивейшие бухты — мы не успевали перебегать с одной палубы на другую. Сколько легенд о нашем крае узнали мы в тот день!



Давным-давно на Алтае был страшный голод, люди умирали мучительной смертью. Однажды один крестьянин, копая землю в своем огороде, нашёл слиток золота, по форме напоминающий лошадиную голову. Возрадовался крестьянин, решил он это золото выменять на хлеб или мясо, чтобы его семья не умерла с голоду. Только не получилось у него ничего, потому что у людей не было уже ни зерна, ни мяса. Это золото оказалось никому не нужным. В страшной тоске и горе забрался крестьянин на самую высокую гору, вокруг которой было озеро, и бросил тот слиток в воду. С тех пор зовется это озеро — Алтын-Коль. Золотое озеро.

Впервые увидели тогда мы красивейшее место на земле — водопад Корбу! Вода с шумом падала с огромной высоты, ударяя о встречающиеся на пути камни и разлетаясь в разные стороны миллионами разноцветных брызг. Мы, открыв рты, смотрели на великолепие природы и не могли поверить своим глазам! Вот она — первозданная природа Алтайского заповедника! Мы, маленькие дети с далёкого Севера, стоя на белых камнях, не осознавали своей причастности к дикой красоте этих мест.

На обратном пути Олег попросил одного из туристов сфотографировать нас на память.

— Ребята, куда фотографию-то прислать? — удивлённо спросил фотограф.

— А вы в киоск на турбазу пришлите, нашей маме, только напишите: Моськиной Ларисе Васильевне, — уточнил брат.

Вечером, голодные, мокрые, трясущиеся от холода, мы с Олегом зашли в дом.

— Слава богу! Вернулись! Где вы были? — радостно, но строго спросила мама.

— Мама, мы на теплоходе плыли! С туристами! Мы столько видели! — наперебой рассказывали мы.

— Ладно, туристы, садитесь есть и живо в постель! Чтобы больше никуда не плавали! — с улыбкой сказала мама и налила нам полную миску горячей ухи.

Мы ели уху вприкуску с ржаным хлебом с маслом и мычали от удовольствия. Затем мама принесла огромный таз, налила тёплой воды, мы с Олегом опустили ноги и весело мыли их мылом.

— Мама, он так шумит… — сквозь сон бормотала я и спустя минуту провалилась куда-то в томную пучину детского блаженного сна, представляя себя стоящей на тёплых камнях среди разноцветного веера брызг шумного водопада Алтайского заповедника. На берегу ждал меня белоснежный теплоход «Пионер Алтая», на котором дядя Володя, стоя за штурвалом вместе со Светкой махали мне руками и весело смеялись…

Деньги

Смотрю на маму — как она смогла столько вытерпеть? Одна, с двумя маленькими детьми проехать из одного конца страны, из Мурманска, на другой, юг Западной Сибири. Доверившись мужу, остаться без него, работать и день, и ночь, чтобы прокормить нас, двух подросших детей! Вспоминаю как она, тридцатипятилетняя женщина, работала в киоске на туристической базе «Золотое Озеро», помню запах газет и журналов, я часто прибегала к ней на работу через два поселка с желанием купить жевательную резинку или мороженое. Мама деньги нам с братом не давала, говорила, что денег у нас нет. При этом я всегда почему-то злилась, передразнивая:

— Денет у нас нет! А я хочу! Хочу куклу! Хочу свитер новый, а не за Олегом донашивать коричневый! Хочу прическу как у Лариски Трудовой «Олимпия» за рубль семьдесят, а не мою «Молодежную» за сорок копеек! Вообще моя мечта, если говорить о волосах, была причёска Марий Матьё, о ней тогда многие мечтали. А как я била ногами перед прилавком нашего сельмага и кричала:

— Вон ту куклу!

Мама спокойно говорила:

— У нас денег нет, Нина. Напиши письмо в Мурманск тёте Тосе. Она, может быть, пришлет.

И спокойно выходила из магазина…

Я решила заработать. Спросите, как? Как семилетняя девочка может заработать деньги? Просто! Я доставала монеты из озера, которые туда с желанием вернуться бросали иностранные и советские туристы. Не понимая, какие монеты, доставала все подряд, ржавые и новенькие, одно-, двух- и пятикопеечные, десяти, пятнадцати и если повезёт — двадцати копеечные. Серебряные! Стоя то на одной, то на другой ноге в ледяном озере, я всматривалась в камни сквозь призму прозрачной ряби воды, закатывала рукава и быстро поднимала монетку со дна. Выбегая на берег, отогревала ноги, и снова в воду! Тяжёлый у меня был труд — деньги доставать, и все зависело от моего терпения: чем дольше потерплю, тем больше монеток достану. Итог моей работы — горсть копеек разного цвета и номинала, и вот я уже у мамы в киоске обмениваю ржавые на новенькие и бегу в магазин за сладостями!

Мой брат тоже зарабатывал деньги — сбивал в лесу кедровые шишки. Набрав с полмешка даров леса, на турбазе продавал их туристам по пять копеек за штуку. А какие дорогие были варёные шишки! Собрав ведро, разводил на улице костёр и долго варил их. Какой аромат стоял вокруг! Шишки становились пухлые, сиреневые, орехи мягкие и сочные, да и цена возрастала до десяти копеек. Однажды Олег взял меня на заработки, сказав:

— Нинка, я полезу на кедр с палкой, буду стучать по веткам, а ты собирай шишки в мешок.

И полез наверх, ловко переползая с ветки на ветку, сбивая кедами кору дерева. Я очень боялась за брата, старалась не смотреть наверх, чтобы, если он упадет, не видеть этого ужаса.

Всё заканчивалось благополучно, мы довольные и уставшие пёрли мешок домой.

Не помню, куда тратил деньги брат в свои тринадцать лет, наверно, отдавал маме; развлечений в посёлке было немного: кино по праздникам за десять копеек да изредка мороженое, на которое, когда его привозила машина, слетались полпосёлка детей.

Из наличных денег мама давала мне только на обеды в школе ровно пятнадцать копеек, это обстоятельство меня очень злило, поскольку у многих подружек всегда в кармане были деньги, а у меня нет. Однажды, когда в очередной раз я просила двадцать копеек, а мама мне холодно отказала, протянув мои положенные пятнадцать, я швырнула их на пол с криками:

— Не надо мне твоих денег!

И пошла злая в школу.

После уроков наша учительница начальных классов, Светлана Ивановна, собрала детей на классный час и, пристально всматриваясь в глаза детей, спросила:

— А что, дети, скажите мне, пожалуйста, кто из вас любит свою маму?

Я сразу поняла, что речь идёт обо мне, что мама дошла до учителя и рассказала про мои выходки.

Все дети подняли руки. Все. Кроме меня. Глупо было мне поднимать руки и говорить про любовь после такого проступка.

— А Нина Моськина маму не любит! — сказала учительница. — Она её обижает, бросает ей деньги, которые мама с трудом зарабатывает! Нехорошо, Ниночка, вырастешь, поймёшь, как деньги даются!

Я молчала, прищурив отцовы глаза и закусив до крови губу.

«Не вырасту. Умру. Будете знать, как без меня жить,» — думала я и молчала…

Не понимала я тогда цену тех денег, которые мама зарабатывала, чтобы вырастить своих детей…

Сегодня, когда моя мама живет за тысячи километров от меня, я представляю её идущей в кассу для переводов денег и читаю спустя несколько минут сообщение в телефоне: «Моськина Лариса Васильевна перевела на ваш счёт пять тысяч рублей.» Я мысленно целую её сморщенные руки и говорю: «Мамочка, но я ведь не прошу… Спасибо тебе, родная!»

Молоко

Интересно, какой ребёнок в детстве не любит молоко? Нет, не в детском саду, кипячёное и с отвратительной пенкой, а парное, только что из-под коровки, или это же молоко из холодильника, когда мама ложкой снимет сливки и наливает в кружку, а ты с мычанием от удовольствия пьешь его в прикуску с белой хрустящей горбушкой! Я в детстве молоко очень любила, коровы своей у нас не было, хлопотное и затратное это дело — хозяйство живое вести. Мы с братом росли без отца, в полуголодное советское время, когда колбаса и сыр были большой редкостью, а самым вкусным пирожным считался хлеб с маслом и посыпанным сверху сахаром. Корову у нас в поселке держали немногие, и поэтому покупателей на молоко было много. Нам повезло, мама договорилась с хозяйкой бурёнки, что будет покупать через день по литру для детишек. Целый литр! По кружке нам с братом, остальное для каши, любой! Только не манной. Манную мама варила почему-то с комочками, они застревали в горле, и я их никак не могла проглотить. От этого отодвигала тарелку в сторону, брат же настаивал, чтобы каша была съедена. Я говорила:

— Потом доем.

— Остынет! — возражал брат.

— Я холодную съем!

А холодную уже сваливала нашей Хавроньке, пушистой и вечно голодной кошке, та мою порцию съедала с удовольствием и потом долго облизывалась, сытая и довольная.

За молоком нужно было ходить вечером, после дойки в соседний посёлок Артыбаш, расположенный на другом берегу Телецкого озера. Мама с братом решили отправлять меня, и вечером вручили сетку с пустой банкой.

— Нина, — сказала мама, — смотри, аккуратно неси полную банку, не болтай ею, ручки покрепче держи.

Я крепко зажала плетёные в косичку ручки авоськи и бегом понеслась по дороге, ведущей вниз к озеру. Вечерело. Солнце на Алтае в половине десятого садится за горы, ласково прощаясь последними лучами. Я быстрее ветра добежала до моста, остановилась, отдышалась, пробежала по мосту, перепрыгивая через многочисленные коровьи лепёшки, оставшиеся после прогона стада. Сбежала с моста и, уже изрядно уставшая, пошагала к окраине поселка к дому молочницы. На крыльце, под полотенцем, в ряд стоили несколько банок, дожидаясь покупателей.



— Тетя Вера, здравствуйте, я за молоком, Нина Моськина, меня мама послала!

— Здравствуй, Нинуля, ты одна что ли? Не боишься? Ладно, бери вот эту, пустую давай мне. Темно становится, не торопись, держи крепко, не разбей!

— Ага! — сказала я и понесла молоко домой.

Я осознавала всю свою значимость и была даже горда тем, что несу ценный продукт домой. Но вместе с гордостью в меня вселился какой-то страх, то ли от того, что возвращалась я, когда на улице было уже совсем темно, то ли от того, что вокруг было пусто, ни души, люди разошлись и закрылись в своих домах, машины не ездили, и только изредка доносился лай собаки с какого-то чужого двора. Темно… Я дошла до моста, освещенного одним тусклым фонарем, остановилась, и, сжав в руке сетку, быстро пошагала через озеро. Чего я боялась? Не знаю. Чего боятся все дети? Темноты, быть одой в тёмной комнате, привидений, утопленников, какой ужас! Я боялась всего этого вместе взятого. Вдруг мне мой внутренний детский голос говорит: «Не бойся, Нинка, тебя никто не догонит! Ты ведь на мотоцикле!» Я представила себя за рулем быстрого двухколёсного мотоцикла, взялась за ручки, покрутила (надо же покрутить, чтобы поддать газу?) заревела как мотор и поехала! Быстрее ветра! Сто километров в час! Никакой страх меня уже не смог догнать, никакое привидение, Баба Яга, утопленники, я ехала с таким рёвом, что собаки почти в каждом дворе, мимо которого я проезжала, лаяли, как на вора. Сбросив газ, я остановила и заглушила мотор своего мотоцикла около калитки. Отдышалась и спокойно зашла в дом.

— Вот, я молоко принесла! — Сказала я с гордостью. Теперь мне нечего было бояться.

Так изо дня в день за молоком я ездила на мотоцикле, заводя мотор уже от дома. А когда совсем было страшно, я ездила не одна, а с подругой, даже умудряясь разговаривать с ней во время езды. Со стороны это смотрелось, конечно, странно — девочка крутит невидимый руль, рычит и бегом бежит по дороге, при этом о чем-то разговаривает сама с собой! Но мне было не странно, мне было интересно! Вот! Мне было интересно ездить за молоком на моем мотоцикле! Однажды, взяв авоську с банкой, я, выходя из дверей, услышала усмешку Олега:

— Нинка, ты как сегодня, пешком или на мотоцикле? — И засмеялся во весь свой беззубый рот.

— Пешком… — сказала я и покраснела… Он узнал мой секрет…

С тех пор мотоцикл я заводила уже на соседней улице.

Жизнь идет, у нас своя машина, самая настоящая, иномарка. Мотоцикла, правда, никогда не было, но детские страхи темноты и безлюдной тёмной улицы остались. Иду, ссутулившись, домой через тёмные дворы большого города, а страх так и сковывает мое продрогшее тело. И только молитва, как тот мотоцикл, мысленно переносит меня в мой тёплый светлый дом, где меня ждут и любят. И мне вдруг становится легко и спокойно.

Плыву!

Мне семь. Я бойкая любопытная девчонка с выгоревшими волосами и причёской за сорок копеек, скорее похожа на пацана, и прохожие часто обращались ко мне: «сынок, тебе чего?» или «мальчик, отойди!» Я не обижалась, мне некогда было обижаться, ноги бежали быстрее ветра, от одного посёлка до самого края другого через огромный ветхий деревянный мост.

Посёлок наш располагался на берегу самого красивого озера на земле — как мне казалось — Телецкое. Сколько страшных душещипательных историй мы знали про наши края! Вода в озере и летом не прогревалась выше девяти градусов, но это не мешало нам, алтайским детям, купаться, нырять с камней в ледяную пучину озера. Ноги сводит, и я быстро машу под водой руками, поднимаясь к солнечной глади. Из озера вытекает Бия — порожистая, быстрая река, красивая и гордая, течёт она многие километры, окаймлённая скалистыми вершинами. А в самом начале в неё впадает горная ледяная речка Иогач, где мы с ребятами купаемся в песочном разливе. Купаемся — это сильно сказано, забегаем, ныряем и пулей греться! Греться… Какое тёплое слово, как не хватало мне тепла в большом смысле этого слова! У самой речки около котельной доживал свой век старый покрашенный чёрной смолой корабль, наполненный горячей водой, корпус которого во многих его местах был продырявлен и заткнут деревянными пломбами. Выдернешь пробку — как из крана льётся на тебя горячая вода! О, какие запруды мы сооружали из камней! Глубокие, выложенные булыжниками, у каждого была своя запруда, мы были великими хозяевами запруд! Отогреешься и разгорячённый ныряешь в ледяную воду Иогача! И снова в запруду! Часами проходили наши игры. Голодные и уставшие плелись мы домой или бежали со всех ног от ремня наших шумных родителей. Все бы ничего, да вот плавать в то время я ещё не умела, а как научиться — одному Богу известно. Смотрел на мои хождения по дну руками мой брат и предложил однажды:

— А что, Нинка, давай научу тебя плавать!

— Как научишь?

— Ты опусти голову под воду, река сама понесёт тебя, а я отойду подальше и буду тебя ловить.

Так и сделали. Олег отошёл вниз по реке, встал напротив и крикнул:

— Плыви!

Я набрала воздух в лёгкие, нырнула под воду и доверилась реке…

Не смог брат вовремя поймать меня — жестокая порожистая река закрутила, завертела меня, как щепочку, ударяя о каменистые пороги. Но, видимо, суждено мне было выплыть из неё, с разбитыми губами, ссадинами, с рёвом выползла я из воды и с мыслями: живая! Не утонула! Поплелась греться в горячую запруду.

Так и жизнь течёт, как бурная порожистая река, переворачивает, бьёт о камни, бросает на самое дно, выталкивает из водоворотов, снова крутит, и только неведомая сила тёплой струёй отогревает и успокаивает душу. Я плыву!

Больница

Скажите, какой ребёнок в детстве не болеет? И каких только детских болезней не бывает, сколько слёз проливают родители болеющего дитя — один Бог знает. Сейчас многие взрослые с уверенностью говорят, мол нет, вот в наше детство мы болели не так! Редко, без осложнений, без антибиотиков и прочих иммуностимуляторов. Наверное взрослым в их детском возрасте повезло больше, чем нынешним детям. Я на удивление была очень закалённым ребенком, несмотря на частые сопли; они болезнью не считались. Болела в отличие от брата мало, переносила легко, самым страшным недугом были гельминты (фу, какое противное слово!) и вши, без которых мы с Олегом ни разу не возвращалась из пионерского лагеря. И тут мама справлялась в два счёта — обрабатывала дустом голову мне и брату, повязывала крепко платок, а мы терпели целый час в ожидании, когда эти бегающие в агонии насекомые издохнут. А первое проходило с помощью каких-то таблеточек. И всегда мама говорила мне при этом:

— Вот, Нина, грызёшь ногти, так и будешь с глистами жить!

Или:

— Вот, Нина, ешь немытые ранетки — снова острицы заведутся!

Я её наставления пропускала мимо ушей, думая с усмешкой: «ничего, микробы маленькие, а я большая, я их поборю!» И ела. И пила таблетки. И снова ела.

Но однажды я действительно заболела. С высокой температурой и режущим горлом положили меня в сельскую больницу. Больница представляла собой одноэтажное длинное здание из старого, некрашеного треснувшего бревна с окнами в синих наличниках и натянутыми внутри посредине окна на леске белыми занавесками. Положили летом, в самую жару, когда деревенские дети купались и резвились на реке, лазали по горам в поисках кислицы и земляники, я же просто прозябала в палате, и от этого мне было вдвойне тоскливо. Навещать больных разрешено было с четырех часов до пяти, и я, сидя у окна, ждала свою маму. Она к тому времени работала почтальоном, пробегала посёлок с тяжёлой сумкой, разнося письма с газетами. Мама приносила мне гостинцы, которыми её угощали добродушные односельчане. Как я её ждала!

— Моськина, вторая палата, мама пришла! — слышалось из коридора.

Я с радостью бежала к ней в объятья.

— Нина, я тебе пол-литра молочка принесла. Тёпленькое ещё, меня тётя Люба угостила, только банку надо сейчас обратно занести, я обещала. Выпьешь пол-литра?

— Конечно, мам! Я приложилась губами к теплой банке и жадно начала пить.

— Всё, мам! — сказала я и протянула ей пустую банку. — Сейчас лопну!

— Ладно, я тогда побежала. Завтра приду, постараюсь быстрее почту разнести и к тебе. Хорошо?

— Ага, — сказала я, чмокнув в её полную щёку. — У тебя пуговка на груди расстегнулась…

Мама застегнула пуговицу на своей кофточке ярко-салатового цвета, подарок отца, которую он когда-то привёз ей из-за границы.

Какая мама была красивая! Маленькая, пышногрудая женщина с ярким румянцем на конопатых щеках, с короткими вьющимися волосами цвета пшеницы, пухлыми губами и доброй улыбкой.

Долго ещё потом смотрела ей вслед, как обычно я это делала, провожая уходящую маму домой. Жду завтра. Мама придёт.

Весь следующий день я провалялась в палате, слушая рассказы рядом лежащих женщин и ждала маму.

— Сколько времени? — спросила я у медсестры.

— Пять уже, — ответила та сухо.

Я пошла к окну. Небо стало серое, холодное и хмурое. Вот-вот пойдёт дождь. Какие ливни на Алтае! Улицы сразу превращаются в широкие шумные реки, а какие тёплые июльские ливни! Выбегаешь после дождя босиком на дорогу, и шлёпаешь по тёплым лужам, обрызгивая своё короткое платьице, какое это было счастье! А какая грязь на дороге! Не каждому грузовику удавалось проехать по окраине посёлка, не забуксовав. В этой грязной колее мы с подружками играли в свою придуманную игру «Мышка, мышка, засоси!» Мышка нас, естественно, засасывала, но вылезти из грязи удавалось не сразу, и, как правило, без одной туфли…

Я увидела её! Мама шла быстрым шагом, и я закричала:

— Тётенька, откройте, там мама пришла!

— Посещения закончились, — строго ответила та.

Я видела, как мама о чём-то разговаривала с медсестрой, и та, взяв банку с молоком, со скрипом закрыла дверь. Начался такой сильный дождь, который вселил в меня страх за неё, идущую без зонта маленькую женщину в ярко-салатовой кофточке.

Долго смотрела я в размытое от воды окно и удаляющийся, слегка сутулый силуэт родного мне человека… Сердце сжалось от невыносимой жалости и тоски, и я заплакала, прижавшись ладонями к стеклу. Как я хотела в тот момент идти с ней рядом под дождём, держась за её руку!

Прошло много лет, но этот яркий момент никогда не уйдёт из моей памяти. Момент жалости к моей маме. А значит, и глубокой любви.

Медведь

Зайдите в гости в дом, где живут дети, и вы увидите, какое количество игрушек у современного ребёнка: плюшевые зайцы, мишки, кошки и собаки, многочисленные куклы, пупсы, сказочные герои и герои мультфильмов. Сколько игр для конструирования, железных дорог, паззлов! Можно часами рассматривать игрушечные завалы, разделяя целые от сломанных, нужные от давно забытых, к которым малыш потерял всяческий интерес. Сколько игрушек родители относят в детский сад, отдают знакомым детям, у которых своих-то игрушек полным-полно. А совсем ненужные выбрасывают, забывая и покупая новые. Нужно ли такое излишество? Не знаю. Но и без них жизнь ребёнка стала бы бедной и скучной.

У меня игрушек было мало, и каждая была дорога и бесценна, потому что покупалась редко, по самым большим праздникам или через слёзы и топанья ногами. Поэтому в магазины игрушек меня не водили, чтобы не расшатывать несформировавшуюся нервную систему. Но однажды в мои четыре года мы случайно зашли в детский магазин Мурманска за колготками, и я увидела на витрине маленькую немецкую куколку с силиконовым личиком и сеточкой на блестящих кудрявых волосах. Как я просила маму купить мне её!

— Мамочка, миленькая, купи мне куклу, ну пожалуйста! У меня такой никогда не было! Я так мечтаю о ней!

— Нет, Нина, это слишком дорогая кукла, — пробовала возразить мама.

— Я никогда в жизни больше ни одной куклы не попрошу, правда! — умоляла я. — Она будет мне на всю жизнь!

Долгие упрашивания смягчили мамино сердце, она подошла к кассе, раскрыла кошелёк и, достав последние деньги, протянула их продавцу. Кукла стала моей. Я вприпрыжку бежала из магазина домой, целовала и обнимала мою «доченьку».

— Мамочка, это Алёнка — я её так назвала, — объясняла я маме. — Теперь нужно кроватку ей купить и подушку с одеялом. Я буду заботится о ней, купать, гулять и кормить.

Я не могла насмотреться на свою любимицу, гуляла с ней, спала тоже с ней, даже за столом сидела вместе с Алёнкой. Аккуратно стягивая сеточку с волос, маминой расчёской осторожно водила по искусственным волосам и снова надевала сетку.

Однажды мама взяла меня в общественную баню.

— Ура! Наконец-то я доченьку помою! — обрадовалась я и начала сборы.

— Нет, Нина, куклу мы брать не будем.

— Будем! — возразила я, нахмурив брови. — Я без неё никуда не пойду.

Маме пришлось согласиться. Она знала, что дочь упрямством была в отца, и если Нина что-то задумала, то отступать не хотела.

Как интересно и многолюдно было в бане! Голые, мы зашли во влажное и тёплое помещение, затянутое густым паром. Повсюду шумела набирающаяся в тазы вода и стоял гул от разговоров и смеха таких же, как мы, голых женщин и детей.

— Мамочка, я с доченькой под грибок пойду, ладно? — предложила я и тут же залезла под душ, сделанный в виде мухомора.

— Девочка, покажи куклу! — попросила меня незнакомка.

— Нет, — резко ответила я. — Я её мыть буду!

— Ну и жадина-говядина! — обозвала меня та.

Стоя под душем и закрыв глаза от блаженства, я представляла себя в огромном Тихом океане, про который мне много рассказывал папа. Правда, мой океан скорее был Шумным, чем Тихим, но эта мысль быстро покинула меня. Затем, открыв глаза, я много раз набирала полный рот стекающей на лицо воды и с силой выдувала фонтаны.

Мама, опустив мою голову в таз, намылила волосы мылом, побегала по ним мягкими пальцами и, поливая из ковша, смыла густую белую пену.

— Ой! Глаза щиплет! Смывай же скорее! — визжала я. — Я же говорила тебе, только не в глаза! И не в уши! И не руки!

— Почему не руки? — смеялась мама.

— Потому что руками я глаза тру, вот почему.

Я стояла на лавке, а мама растирала моё горячее скрипучее от чистоты тело махровым полотенцем, затем натягивала на ноги колготки, которые почему-то никак не лезли. С намотанным на голове полотенцем и в натянутой поверх шапке, в шароварах, пальто и валенках вышла я вслед за мамой из бани. Мама несла в одной руке раздутую сумку, в другой оцинкованный таз, я же лениво плелась сзади, раскрасневшаяся и уставшая.

— Нет, Ниночка, в следующий раз с утра в баню пойдём, — размышляла мама, открывая дверь дома. — Уж очень народу много. А где кукла, ты её в сумку положила что ли?

Я остановилась и растерянно посмотрела на маму.

— Нет, не в сумку, кажется. Не помню…

Мы развернулись и быстро зашагали обратно. Но ни на лавке, ни в шкафчике, ни в самой бане куклы не оказалось.

— Тётенька, — спросила дрожащим голосом я у банщицы, — вы куколку не видели? Такая маленькая, с сеточкой на волосах…

Никто из посетителей куклу не видел.

Всю дорогу я ревела навзрыд, а мама громко ругалась и обещала больше никогда ни одной игрушки мне не покупать. От этого мне становилось ещё хуже.

— Нина, ну почему ты такая растяпа? — сокрушалась мама. — Я же тебя просила дома куклу оставить. Не слушаешь меня, так и получается.

— А-а-а! — ревела я. — Я не виновата! Я её всегда в руках держала, это ты мне велела положить, когда мочалила!

Так я осталась без «доченьки».



В один из обычных пасмурных и серых дней открылась дверь нашей квартиры, и я увидела большого коричневого медведя. Его внесла мама, крепко обхватывая двумя руками и радостно улыбаясь.

— Вот, Нина, не смогла удержаться, — делилась мама. — Зашла около мореходки в старый универмаг и увидела это чудо, представляешь?

На меня смотрел смешными глазками-пуговками симпатичный плюшевый медведь с торчащими на макушке ушами, блестящим носиком и алым матерчатым язычком.

— Мамочка, он мой? — обрадовалась я.

— Нет уж! — ответила мама. — Он общий. То есть твой, Олега, мой и папин. И в баню ты брать его точно не будешь, поняла?

Не согласиться с ней я не могла.

Каждый день я рассматривала мишку, привыкая к новой игрушке, осторожно наклоняла его голову, пытаясь рассмотреть, что же находится внутри. Поднять его было непросто, уж очень он был тяжёлый. Видимо, мама купила специально такого большого, чтобы вынести его из дома было невозможно. Я играла с ним дома, как с подружкой! Если играла в «Школу», то Миша был ученик, а я учитель.

— Так, сегодня мы проходим букву «А», — важно говорила я. — Миша, не отвлекайся, иначе выгоню тебя с урока! Ну-ка не балуйся! Сейчас по затылку получишь!

И я со всего маху дала ему такую затрещину, что тот повалился на живот. Я резко подняла, посадила его на место и продолжила урок, ощущая неприятное и щемящее чувство вины и жалости к плюшевому молчуну.

Медведь стал самым близким моим другом. Ему я рассказывала про обиды, жаловалась на брата, плакала от отцовских побоев, уткнувшись в твёрдое ворсистое туловище. Вместе с нами он переезжал из северного Мурманска в Карелию, из Карелии в Горный Алтай, трясясь в вагоне дальнего следования. Везде он был молчаливым свидетелем нашей жизни, полной испытаний и радостей.

Обнимая его, я засыпала в холодной сырой избушке, прижимаясь к нему продрогшим телом; вместе с ним мы простились с отцом. Мишка занял самое лучшее место в новом доме — на подоконнике за портьерами с рисунком роз. С ним я играла в «Магазин», где он был покупатель, а я продавец рыбы, роль которой представляли трухлявые сырые дощечки. На придуманные весы, состоящие из камня и перекинутой через него доски, я складывала «рыбу», на другую сторону «гирьки» — камушки и пыталась их уравновесить.

— Один рубль пятнадцать копеек, — говорила я медведю, заворачивая покупку в газету. Перебегала на сторону мишки, клала на стол «деньги» — нарезанные бумажки — возвращалась на место продавца и отсчитывала сдачу.

В один из таких дней я по рассеянности забыла медведя на улице. Он просидел около поленницы всю ночь, поливаемый алтайским летним дождём. На следующее утро его занесла мама, еле держа перед собой, жалкого и мокрого.



— Ну что, Нина, доигралась? — с упрёком сказала мама. — Он до ниточки промок, видишь, с лап капает? Как теперь его сушить?

— Ничего, высохнет, я его на солнышко положу, — равнодушно ответила я.

— Я сейчас тебя саму положу на солнышко! — вмешался Олег. — А потом на ночь около поленницы посажу, будешь знать, как игрушки разбрасывать!

В следующий момент меня вместе с медведем пинком выставили за дверь. Ух, сколько злости досталось мне от отца! Прищурив глаза, я села на крыльцо и от обиды заревела. «Ну и пусть меня выгонят на улицу, пусть меня ночью Баба Яга съест, узнают тогда, как им Нинка дорога была,» — думала я и вытирала своё лицо мокрой лапой медведя.

После этого случая шерсть у косолапого стала сосульками, и он потерял привычный милый вид. От этого он не стал мне менее дорог.

Сколько прошло времени с этого случая, я не помню, может год, а может, и два, но однажды, в очередной раз забыв медведя на улице, больше его мы не нашли. Вместо него повсюду валялись клочки рваного плюша и горка жёлтых опилок. Тогда я, десятилетняя девочка, наконец поняла, что же было внутри него. Бродячие собаки разорвали туловище и лапы медведя, оставив нетронутой только голову. Она лежала у сарая — с торчащими ушами, глазками пуговками и алым матерчатым языком. Так закончилась жизнь моего друга. Что стало причиной, спросите вы? Знаю, что вы подумали. Я полностью согласна, поэтому промолчу. Причиной стало то, что остаётся уроком на всю жизнь, и, к сожалению, не только с брошенной игрушкой.

Прошло сорок лет, но красивее и дороже того медведя, купленного мамой с радостью и оставленного по халатности на улице, у меня не было и уже, скорее всего, не будет никогда.

Детские страхи

Помню жаркое лето восемьдесят первого года. Мы, тогда совсем еще маленькие дети: я, десятилетняя белобрысая озорная и вечно чумазая девчонка с ободранными коленками, и мой пятнадцатилетний брат жили при школе-интернате для детей, чьи родители работали далеко от посёлка. И хоть сам посёлок Иогач располагался в далёкой Сибири, в горном Алтае, мы знали про войну очень много, свежи были воспоминания наших родителей и дедов, чьи жизни и судьбы были покалечены той страшной военной порой. Вспоминаю один случай, который произошел со мной тем июньским летом: после обеда наша повариха, старая добрая немка, сливала отходы в большое ведро и отдавала нам с братом, а мы, надрываясь, несли его в наш пустой двор, где в сарае подвизгивала, ожидая еды, наша Машка, свинья, которую мы выращивали для холодной суровой зимы. В тот день ведро несла я одна, едва передвигая ноги от тяжести, с желанием побыстрее накормить Машку и бегом нестись к своим интернатским подружкам. Уже подходя ко двору, услышала тяжелый рёв мотора самолета, который необычно низко кружился над посёлком. «Самолет — подумала я, странно». Часто над нашими горами пролетали лишь вертолёты, а самолёты были большой редкостью. Каков же был мой детский ужас, когда на крыле самолёта я увидела свастику! Да-да, ту самую свастику, которую мы видели во всех военных фильмах, на картинках и в газетах. Бросив ведро, я обхватила руками голову, добежала до канавы, прыгнула туда; сердце билось и вот-вот должно было выпрыгнуть из груди… Страх, животный страх, детский ужас охватил моё маленькое тельце. В висках стучало: ВОЙНА! Как только гул стих, я со всех ног побежала в интернат с криками:

— ВОЙНА! Люди! ВОЙНА!

Забежала на кухню, схватила за руку испуганную повариху и показала ей на приближающийся страшный самолет… Выйдя на крыльцо мы увидели, как из самолёта сотнями летели листовки на наш посёлок. «Всё! — подумала я — предлагают сдаться. Или убьют. Мамочка…» Не понимая, почему взрослые стали улыбаться, я заревела.

— Ниночка, — сказала повариха, — это наши! Это «Кукурузник» от Красного Креста, разбрасывают листовки с предупреждением о надвигающихся на посёлок пожарах.

— Кукурузник? А крест? Красный крест… А не чёрный… Сердце стало горячее, большое и спокойное — я его чувствовала… Нет. Не война. Не немцы. Мы живы. Мы будем жить.



Бантики — бинтики

Спросите у любого ребёнка, какой праздник у него самый любимый, и он с уверенностью ответит — Новый год и День Рождения. В эти дни происходят самые настоящие чудеса; малыш получает много долгожданных подарков, о которых только мечтал. В День Рождения его целуют, поздравляют, говорят нежные слова, он в центре внимания. В этот день о наказании не может быть и речи — ему прощается всё! Проказы, шалости, нечаянно разбитые предметы и сломанные игрушки. Ну какому ребёнку не понравится такой праздник?

А какое разнообразие подарков появилось у наших детей! Любые куклы, плюшевые игрушки, конструкторы — прилавки детских магазинов ломятся от товаров. Да, счастливые наши дети, те, которые вырастают в таком игрушечном мире излишеств…

Я, как и все советские дети, ждала свой день рождения как никакого другого праздника. Правда, он мало чем отличался от других дней. Это был тёплый майский день, когда деревья уже распустили свои маленькие зелёные листочки; сирень набирала нежный цвет, тюльпаны раскрывали алые лепестки, а на алтайских полянах горели оранжевым огнём мои любимые огоньки! Как я любила конец весны! В эти дни я вставала, умывалась и надевала одно из трёх любимых, ставших короткими платьев, подходила к маме с расчёской и слышала добрый голос:

— Нина, с Днём Рождения! — поздравляла она меня. — Ты стала взрослее на целый год. Тебе уже семь лет. Надеюсь, ты будешь опрятнее, бережливее и более послушной, чем год назад, — и целовала меня в щёку. Затем мама аккуратно причёсывала мои волосы и, плавно поделив их на две пряди, вплетала в маленькие смешные косички два бинта. Да-да, самых обыкновенных медицинских бинта.

— Нина, может, снова сделаем «Молодёжную» стрижку? — спрашивала мама. — Ну некрасивые у тебя косички, хотя вроде бы густые. Волосы непослушны как ты сама. Ведь в лагерь поедете летом, вдруг вши привезёшь?

— Нет уж! — не соглашалась я. — Все девчонки с косами, с яркими бантами, я тоже хочу длинные волосы! И банты хочу красивые, а не эти страшные бинтики. Я ведь девочка!

— Нинка! С днём Рождения! — Появился на пороге брат. — Желаю тебе хорошей учёбы, ведь ты пойдёшь в первый класс. — Он протянул два свёрнутых газетных кулёчка.

— Спасибо, Олег! — поблагодарила я. Развернув первый кулёк, я обнаружила шесть новеньких фломастеров.

— Ой, мои фломастеры? Ура! Я буду рисовать своими фломастерами!

— Конечно, — улыбнулся брат. — Сколько можно у меня их просить? Смотри, береги их. Потеряешь — не будет их больше! Ну, открывай второй подарок!

Я осторожно развернула второй газетный кулёк и увидела два новых голубых банта. От радости я чуть не запрыгнула на стол.

— Олег! Спасибо! Наконец-то, я буду носить вместо бинтиков бантики! Мама, переплетай мои косы скорее! — я протянула подарок маме.

Через несколько минут на маму смотрела счастливая девочка с сияющими глазами и двумя светлыми, мышиного цвета косичками, перевязанных новенькими голубыми бантами.

Теперь бегом на улицу!

— Наташка, смотри, у меня банты новые! — кричала я с дороги подруге.

— Лариска! А у меня вот какие банты! — хвасталась я второй подруге и крутила головой.

— Катька! У меня день рождения! Мне Олег банты и фломастеры подарил!

— Ну и что? — равнодушно пожимала плечами Катька. — У меня бантов много и без дня рождения!

Вечером я плелась домой, вдоволь набегавшись по посёлку.

Следующие дни были уже привычными, без подарков и пожеланий, скорее полные упрёков и наказаний.

— Кто разрешал тебе брать с полки значок? — кричал Олег. — Ты его туда положила?

Я виновато опускала голову.

— Почему на открытке пятно? — негодовал брат. — Что ты с ней делала?

— Молоко пролила… — едва слышно отвечала я.

— Какое молоко! Она же на стене висит!

— Я её снимала и разглядывала.

В следующий момент я получила удар в плечо.



— Я тебе ясно говорил: соберёшь поленницу, только тогда на улицу можно. Почему ты не сложила дрова? — в другой день кричал брат. — Кто за тебя складывать будет?

Я молча шла к огромной куче дров, накладывала на левую руку охапку поленьев, сверху прижимала правой и неохотно несла их к поленнице.

Следом я слышала:

— Ещё раз ослушаешься — заберу все подарки, какие тебе подарил!

Я быстро зашла в дом, взяла аккуратно перетянутые резинкой фломастеры и бросила их брату:

— Забирай! Мне они не нужны!

— Тогда и банты отдавай!

— На! Подавись ты своими подарками! — и мои любимые новенькие бантики летели, плавно раскручиваясь, на кровать Олега.

Так подарки снова возвращались к владельцу.

На следующий день мама отвела меня в парикмахерскую на ненавистную «Молодёжную» стрижку за сорок копеек.

Гордая была та маленькая Нинка. Гордая и осталась. Промолчать бы, закусив до крови губу и прищурив по-отцовски злые глаза. Летят и ранят родного человека обидные слова, как те новые голубые банты, подаренные когда-то с любовью и брошенные в сердцах на кровать.

Земляника

Последнее лето перед школой я, как обычно, пробегала, проиграла, пролазала по местным горам с подружками в поисках земляники, ароматной, спелой ягоды. Мы собирали её на тонкую тростинку, нанизывая одну ягодку за другой; получалось что-то похожее на бусы. Какие довольные мы шли домой, держа в руках по нескольку таких нитей! Потом, сидя на лесной поляне, держа двумя руками алые бусы и закрыв глаза от удовольствия, губами снимали ягодку за ягодкой, ощущая во рту земляничный опьяняющий вкус. Мой брат собирал землянику в кружку.

— Нинка, спорим? — хитро предложил Олег. — Что в кружке гораздо больше ягоды получается, чем у тебя на тростинках?

Но спорить с ним мне было не интересно. Не буду же я стягивать мои ягоды в кружку! Я лишь мысленно соглашалась с ним, потому что съедались мои запасы гораздо быстрее, чем его.

— Ты ешь, Нинка, а я полную кружку домой понесу, — важно говорил Олег. — У тебя они закончатся, а мои будут целые. Я буду понемногу есть и растяну надолго.

Так и получилось. С пустыми руками мы с девчонками возвращались домой, а Олег гордо нёс свою жестяную кружку, доверху наполненную земляникой. Принёс и поставил на стол.

— Олег! — крикнула со двора мама, — дрова привезли!

Олег выбежал за дверь. Я долго крутилась вокруг стола, всё рассматривая каждую ягодку и пересчитывая, сколько их лежит на самой горке. Рука невольно потянулась и я взяла одну ягодку. «Незаметно даже» — подумала я.

Потом тихонько ещё три ягодки. И ещё три. Меня от кружки было уже не отогнать. Я взяла чайную ложку и, черпая ягоды со дна, подняла их на поверхность. Кружка снова стала почти полной. Так я «рыхлила» ягоды, потихоньку складывая верхние в рот. И снова «рыхлила». На дне кружки появился волшебный ягодный сок. Услышав шаги, я бросила ложку и села на кровать.

Олег зашёл в дом и, увидев наполовину пустую кружку, заорал во весь голос:

— Ты что наделала? Ты зачем мои ягоды сожрала?

— Олег, я не ела… — тихо пролепетала я, — они сами осели…

— Что? Что значит осели?

— Это значит умялись, — уже твёрже сказала я. Понимаешь, они сок дали! Посмотри, на дне ягодный сок, они просто умялись до сока. Я же говорила, надо было на тростинку собирать…

На следующий день я отбывала наказание на солнечной лесной поляне, ползая среди кустов земляники с жестяной кружкой и собирая по ягодке для брата…



Нанизывать ягоды на тростинку было одним удовольствием, гораздо сложнее собирать их в большой трёхлитровый бидон. С ним мы вдвоём с мамой отправились высоко в гору на целый день. Долго поднимались по горной извилистой тропе наверх, всматриваясь в каждый кустик в надежде обнаружить ягодную поляну. На самом верху горы раскинулась открытая и обжигаемая летним солнцем наша поляна! Она ждала нас и как будто приглашала:

— Вот я, посмотрите, вся усыпана спелой земляникой! Я ждала вас целый месяц, украшая свои зелёные кисти в алый цвет.

Мы с мамой упали перед ней на колени, поставили жёлтый эмалированный бидон на землю и поползли! Песни кузнечиков, порхание бабочек, шумные перелёты стрекоз — всё это вносило наслаждение и упоение в нашу нелёгкую работу. Лишь изредка поднимали мы головы, смотря по сторонам и стирая пот с переносицы.

— Мам! Надо бидон осторожно нести, не трясти, а то ягода умнётся и сок даст! — советовала я.

— Знаю, как она у тебя уминается животе! — смеялась мама в ответ.

— Подумаешь! — пожимала я плечами. — Не слушаете советов, потом увидите.

Под вечер бидон был доверху наполнен спелой земляникой. Мы, уставшие и подгоревшие от июльского солнца, поправляя сбившиеся панамки, осторожно спускались с горы к посёлку.

— Мам, можно я бидон понесу? — подойдя к мосту, предложила я маме.

— Неси, Нина, только держи двумя руками и смотри под ноги, — согласилась она.

Я крепко обхватила ручку бидона и понесла его перед собой по мосту через шумную, перекатывающую по каменистым порогам Бию.

— Сейчас придём домой, засыплю ягоды сахаром, а завтра сварим из них варенье, — размышляла мама, — мне бабушка Маруся рецепт дала.

Я её не слышала. Я думала о своём. О том, что из собранной ягоды можно сделать тысячу бус-тростинок и есть их целую неделю…

В следующий момент, не увидев перед собой задранную мостовую доску, я зацепилась за неё носком сандалия и упала на колени. Бидон вывалился из рук, покатился к краю обочины и с шумом свалился в реку. Мы услышали лишь предательский удар о воду и всплеск поднявшихся восторженных брызг. Ещё несколько секунд бидон плыл вниз по течению и скрылся под накрывшей его волной.

Я соскочила с колен и, прижимая ладонь к ободранной ноге, подбежала к перилам моста. Слёзы брызнули из глаз.

— Мамочка! Он упал! Бидончик уплыл! — плакала я.

— Лучше б ты упала вместо него! — в сердцах кричала мама. — Нина! Что ты наделала! Это же был новый бидон!

— Ма-моч-ка! — плакала я. — Я у-то-ну… — и мы обе, обнявшись, зарыдали в голос.

Долго ещё мы смотрели вдаль на волнистую поверхность Бии. Два несчастных человека — большой и маленький, стоя на краю моста и держась за ветхие перила, переживали большое несчастье и большую потерю.

Прошли годы. Сколько земляничных лет минуло с тех пор, но вкус и аромат тех спелых ягод, собранных с потом под палящим алтайским солнцем до сих пор помнится нам, двум счастливым и любящим друг друга женщинам — матери и её дочери Нинке.



Картина

Красивые места нашей необъятной Родины просто словами не передать — поэты сочиняют стихи, писатели пишут рассказы, композиторы — музыку, художники же — свои красочные творения. Смотришь на картину и будто переносишься на освещённую летним солнцем лесную поляну, или в бушующее море к тонущим морякам, или в красное как кровь маковое поле. Настоящее искусство завораживает, и не важно, ребёнок ты или взрослый, ты испытываешь чувства внутренней красоты и восторга от увиденной картины.

Сколько художников посещало наш Горный Алтай! В каких красках передавали они свои чувства, стоя у подножия гор, или у берега изумрудного озера, манящего своей прохладой, или на каменистом берегу красавицы Бии. Я в свои восемь лет часто видела художников, стоящих перед мольбертом с палитрой и кистью в руках. Плавно перенося слияние миров на холст, они писали.

Однажды со мной и моей подружкой Веркой произошёл один забавный случай: как обычно, утром позавтракав и отпросившись у Олега гулять, я решила, что пойду к Верке, с которой я познакомилась прошлым летом, когда бегала за молоком. Мы сразу с ней подружились — хохотали, гримасничали и передразнивали мальчишек, бегали в пекарню за свежим белым хлебом, отламывая от буханки горбушку и с удовольствием съедая её. Лазали по предгорьям, прятались друг от друга за спинами огромных кедров и открывали новые таёжные места. Это были прекрасные дни! В то утро я прибежала к Верке и, отдышавшись, сказала:

— Верка, пойдем на Бию по камням ходить?

— Давай! — с радостью приняла она моё предложение. — Сейчас только второй сандалий найду!

Я посмотрела на свои голубые сильно поношенные сандалии, почему-то всегда стоптанные внутрь, перестегнула туже на одну дырочку, и мы вышли из калитки.

— Мы за посёлок? — спросила подруга.

— Нет, к мосту пойдем, вон туда, — и показала на каменистое место в реке со множеством огромных старых валунов. — Как по кочкам, переберёмся к ним. там не глубоко вовсе!

Спустившись с подружкой к мосту, мы увидели картину: раскинув мольберт и мешая краски на палитре, незнакомец смотрел задумчиво вдаль и кистью едва заметными движениями водил по холсту.

— Дяденька, — спросила я, — вы художник?

— Ты как догадалась, девочка?

— Знаю! — ответила я. — У нас дома тоже много красок есть, в сарайке лежат, и кисти такие же, как у вас, а в бутылках золотой и серебряный порошок! Мама сказала — это такая краска! Мой папа художником работал, его даже в нашу новую школу пригласили.

— А, ну тогда другое дело, — согласился человек. — Вас как зовут-то?

— Меня Нинка, а мою подругу Верка. Я тоже рисовать люблю. Хотите, принцессу не отрывая руки нарисую?

— Верю, — ответил тот, — а я дядя Женя.

Он искоса посмотрел сначала на нас, а потом куда-то вдаль и добавил:

— Я хочу вас в своей картине написать! Картина так и будет называться: «Дети на камне».

Я от восторга чуть не соскользнула с камня.

— А что надо делать?

Вы садитесь вон на тот серый камень, — сказал дядя Женя и показал на самый дальний камень, — и сидите смирно; я вас рисовать буду.

— Ага! — прокричали мы и стали пробираться по скользким камням к огромному валуну, расположенному неподалёку от берега.

— Готовы? Я начинаю! — крикнул дядя Женя.

Мы с Веркой положили руки на колени и притихли; каждая из нас понимала всю важность своей работы.

Сидели не шевелясь, иногда перешёптываясь:

— Верка, зря мы не причесались, будем на картине лохматые!

Верка тут же поправила челку и бантик на толстой русой косе.

Я волосы с виска завела за ухо, посидела с минуту, потом снова поправила как было, подумав, художник меня уже нарисовал. Что же теперь — перерисовывать?

Иногда смех разбирал так, что мы, сидя на огромном тёплом камне, еле сдерживались. Я то и дело смешила Верку:

— Давай глаза к носу скосим! — и показывала. — Вот смеху будет!

Я всё время старалась улыбаться, чтобы на картине получиться красивой; смотрела на художника, боясь, чтобы он не допустил помарку. Я была счастлива, что утром надела любимое красное платье в жёлтый горошек с веревочками на плечах. Оно стало мне коротким и еле попу закрывало, но было удобным и ярким. Верка же была в жёлтом платье в белых пузырьках, в общем, на картине мы должны получиться очень красивыми.

Так просидели мы на камне добрые часа три. Ноги затекли, спина стала тяжёлая, мы с нетерпением ждали результата. Наконец Дядя Женя крикнул:

— Все! Картина готова, слезайте! Вы, девочки, молодцы! Я про вас в Москве расскажу!

— Так вы из Москвы? — воскликнула я. — Мы там были! В зоопарке!

Съехали с камня и медленно подошли к мольберту. Работа, что мы увидели, мало напоминала ту, которую я себе представила: на картине раскинулась бирюзового цвета Бия, деревянные опоры держали старый уставший мост, много серых камней рассыпались по берегу, и среди них огромный валун, на котором рядом едва заметные два ярких мазка кистью — красный и жёлтый — дополнившие картину и сделавшие ее одушевленной.

— Это кто? — растерянно спросила я.

— Это вы вдалеке — алтайские дети! — с гордостью ответил дядя Женя. — В Москву повезу. Бегите девчонки домой, мамки потеряли вас, наверно!

Мы, огорчённые и понурые, опустили головы и медленно пошли домой.

— Ничего, Верка, не переживай, вот научусь красками рисовать, тебя огромную нарисую! Ещё лучше получиться, чем у этого! — успокаивала я подругу.

Где затерялась с тех пор та картина? Помнит ли о ней тот добрый человек, сотворивший это дивное произведение с двумя крошечными, едва заметными разноцветными мазками? В какой галерее радует она глаз людей, поистине любящих маленький кусочек нашей русской земли под названием Горный Алтай?



Первоклашка

Прекрасная пора — школа! Яркая и интересная жизнь проходит в стенах учебных заведений, где с утра до позднего вечера преподаются уроки математики, русского языка, физики, химии, пения, рисования, физкультуры и других интересных предметов. Где решаются самые сложные задачи, учатся теоремы, пишутся гениальные сочинения, читаются знаменитые стихи великих поэтов, поются песни. Где тишина уроков сменяется шумом школьной перемены, где не умолкают громкие ребячьи голоса. Здесь растут дети, и из неуклюжих и смешных девчонок и мальчишек выходят юные красивые девушки и яркие, уверенные в себе юноши.

Я с нетерпением ждала школу, считала летние дни до первого сентября, когда наконец-таки надену школьную форму с белым воротничком и манжетами. Ждала, когда мама причешет мои растрёпанные выгоревшие волосы, я возьму в руки новенький, пахнущий кожзаменителем портфель, и весело зашагаю в школу.

— Нина, скоро тебе на учёбу, а форму никак не могу купить, — тревожилась мама. — Придётся первое время походить в юбочке и кофточке, учителю я объясню, как только в сельпо выбросят форму, сразу купим.

Я соглашалась. Форму в то время купить было сложно, да ещё с размером угадать. Хорошо, что у меня была синяя безрукавка с аппликацией оленя на кармашке; конечно, не школьная форма, но если в комплекте с рубашкой и юбкой, то вполне сойдёт.

— Представляешь, Нина, на работе сказали, что портфели в универмаг привезли. Я пока с работы убежала, пока очередь отстояла, все портфели разобрали! — жаловалась в другой раз мама. — Что же нам с тобой делать?

— Ничего не делать, я ей свой портфель отдам, он хотя и большой, зато яркий и вместительный, — предложил брат. — А я с сумкой пойду, у нас в классе многие с сумками ходят!

— Нет уж! С этой страшной громадиной? — возмущалась я. — Мама, да этот чемодан больше меня в два раза! Я же его до школы не донесу! Ещё к тому же разрисованный.

— Тогда с авоськой в школу ходи! — смеялся Олег. — Она и лёгкая, и вместительная! Будешь идти, сеткой во все стороны махать!

— Нина, не упрямься, — успокаивала меня мама. — Первое время походи с Олежкиным портфелем, а потом что-нибудь придумаем.

Нам повезло, и в конце лета мама всё-таки смогла купить мне школьное платье с двумя фартуками самого маленького размера. Примерив форму, я не могла отвести от зеркала глаз — напротив меня стояла настоящая ученица, в чёрном платье и белом фартуке, в белых гольфах и стоптанных голубых туфлях, с торчащими во все стороны выгоревшими короткими волосами, с озорным взглядом и довольной улыбкой.

Первого сентября на линейку меня повёл брат, держа в руке мой огромный зелёный портфель и перекинув через плечо сумку на широком ремне. Около школы он сказал:

— Я тебя отведу к первоклашкам, а сам уйду к своим ребятам. Поняла?

Я кивнула. Волнение переполняло. Я — первоклассница! Теперь никто не посмеет назвать меня малявкой. И у меня обязательно будет мой новый портфель!

— Дети! Первый «А» класс! Подойдите ко мне! — кричала учитель. — Меня зовут Светлана Ивановна. Сейчас будет торжественная линейка, после которой мы с вами пойдём в класс на первый урок.

— Ой, девочка, какая ты маленькая! — услышала я голос за спиной.

За мной стояла темноволосая высокая девчонка с причёской под Мирей Матьё, с ямочкой на подбородке и хитрыми карими глазами. — Как тебя звать?

— Нина. А тебя?

— Лариса. Мою маму тоже зовут Нина! Она работает шофёром.

— Ой, а мою Лариса! — обрадовалась я.

— Вот так совпадение! Ты знаешь, я ведь цыганка. Настоящая! — сказала она и задрала свой мягкий симпатичный носик кверху.

Я никогда в своей жизни цыган не видела, и поэтому охотно ей поверила.

— Ну, Ниночка, пошли в школу! — весело позвала меня новая подружка.

На линейке я стояла в первом ряду и с важным видом разглядывала ребят. Какие нарядные девочки! Косички-крендельки с яркими бантами, гладкие расчёсанные волосы, новенькие сандалии, белые гольфы, я не могла отвести глаз! Сколько мальчишек! Белобрысые, конопатые, рыженькие и темноволосые, высокие и низкорослые — это наш первый «А» класс!

Войдя в класс, мы расселись за деревянные парты с откидывающимися нижними краями, под которые каждый аккуратно поместил свой новенький портфельчик. Я тоже попыталась впихнуть портфель под парту, но у меня ничего не получилось.

— Девочка, как тебя зовут? — спросила учительница.

Я встала.

— Нина Моськина, — ответила я и покраснела.

— Нина, твой портфель слишком большой для такой маленькой парты, — улыбаясь, сказала она. — Он твой?

— Нет. Мама мне ещё не купила, а этот отдал Олег, брат, это его портфель, — ответила я и ещё больше покраснела.

— Хорошо, — продолжала Светлана Ивановна. — Поставь рядом. Ребята постараются его не задевать, хорошо? И ещё: все рисунки надо отмыть, а наклейки оттереть.

Я смущённо поставила портфель брата около парты и села. Он важно опустился и занял большую часть прохода.

— Ну что, давайте знакомиться! — начала урок Светлана Ивановна. — Начиная с первой парты каждый ученик должен встать и назвать свою фамилию и имя, понятно? С Ниной мы познакомились, кто следующий? Дети вставали и представлялись.

— Может кто-нибудь сможет на доске написать своё имя?

Одна девочка подняла руку.

— Ну что, выходи к доске, — предложила Светлана Ивановна. — Бери мел, пиши.

Та неуверенно стала выводить на доске имя: НАДЙА.

Учительница улыбнулась.

— Ну хорошо, Надя, постараемся исправить твою ошибку, а пока я расскажу вам о том, чему мы будем учиться в первом классе.

Так началась наша учёба и дружба на долгие годы.

Двойка

Потекла, понеслась наша долгая, захватывающая школьная жизнь. Я очень старалась хорошо учиться, чтобы учитель хвалила меня. Ставить оценки в первом классе было не принято, и специально для нас Светлана Ивановна оформляла старые использованные поздравительные открытки с цветами, с оборотной стороны заклеенные белой бумагой. Откроешь тетрадь — увидишь открытку и прыгаешь от радости! Значит, пятёрку получил!

— Мама, я пятёрку принесла! — радовалась я дома и садилась скорее за уроки, чтобы и назавтра в тетрадке увидеть следующую открытку. Это был своего рода азарт. И желание быть лучшей, чтобы в конце четверти услышать свою фамилию в списке «хорошистов»

Моя новая подружка, Лариска, наоборот, училась на «тройки». Открытки в её тетрадке были большой редкостью.

— Подумаешь, я и без открыток проживу, — говорила она с лёгкостью. — Буду петь на сцене и танцевать. А когда вырасту, то выйду замуж за цыгана и уйду с ним в табор!

От девчонок по классу я узнала, что никакая она вовсе не цыганка, а обычная болтушка-хвастунишка, которая, насмотревшись фильма «Табор уходит в небо», мечтала стать красавицей Радой. Но я молчала. Хочет быть цыганкой — пусть будет! Я, если честно сказать, тоже тайно мечтала ею стать, но когда я об этом рассказала дома, брат держался за живот от смеха.

— Нинка, твоя Лариска хоть немножко похожа на цыганку, а ты-то? Белобрысая козявка! — и хохотал во всё горло.

Я всё равно дружила с Лариской, с ней было весело и беззаботно. Мы вместе ходили в группу продлённого дня, вместе учили уроки, убегали от мальчишек, прячась в развалинах старого дома.

— Ты знаешь, почему они за нами бегают? — сидя в углу среди кирпичей шептала подруга. — Лёшка в меня влюблён! Если сейчас нас обнаружат, то Лёшка наверняка меня поцелует. А тебя Костя!

— Костя? Фу! От него противно пахнет и ещё он рыжий, а я рыжих терпеть не могу! Лучше пусть Лёшка целует.

— Да как ты не поймёшь! Лёшка меня любит. Тихо! Они, кажется, идут…

В следующий момент на нас сверху прыгнули два наших одноклассника и истошно заорали:

— Так вот вы где? Мы вас нашли!

Мы с визгом выбежали из развалин и помчались к школе.

Однажды, учась во втором классе, Лариска убедила меня сбежать с продлёнки к ней домой:

— Пошли ко мне в гости, мамка купила новую пластинку с такой песней, закачаешься! Я тебя научу танцевать.

— Но мы уроки не выучили! Что, если двойку получим?

— Не думай об этом! — смеялась Трудова. — Не получим, вот увидишь!

Мы, сломя голову, понеслись к Лариске.

— Слушай, — лукавым голосом произнесла подруга и медленно опустила иголку проигрывателя на виниловую пластинку. В тишине послышался лёгкое потрескивание бегущей иглы по музыкальной дорожке. В следующий момент какой-то неизвестный сумасшедший певец как заорал из проигрывателя «ХА-Фа-На-На!» Лариска начала дёргаться и прыгать по кухне как сумасшедшая, задирая колени и при этом истошно орать, подпевая этой непонятной, но зажигательной песне.

— Танцуй, Ниночка! Это Африк Симон! Смотри на меня и танцуй! — дёргалась Лариска. Я неловко начала крутить руками и коленками в разные стороны.

— Весело? Вот так я буду танцевать всю жизнь!

На следующий день в тетради красовалась поставленная красной пастой жирная двойка. Я смотрела на неё долго, не отрывая глаз и не могла поверить, что эта красная противная оценка навсегда поселилась у меня в тетради.

— Не переживай ты так, я кое-что придумала, — поддерживала меня подруга. — Мы двойку сотрём и вместо неё пятёрку нарисуем. Всё просто!

— Нет, не получится. Не похожи они, будет заметно, — грустным голосом ответила я.

— Ещё лучше, мы её просто сожжём! Я тебе дам новую тетрадку, ты всё перепишешь и сами оценки поставим какие хотим! — весело предложила Лариска.

Так моя тетрадь закончила свою жизнь в разведённом нами костре по дороге домой, на лесной опушке.

Весело мы вдвоём, с новой тетрадью в руках помчались ко мне домой.

— Привет, Олег! — заигрывая, поздоровалась Лариска, — Мы с Нинкой со школы идём!

— А, это ты, Трудова? Чего пришла? — спросил брат, сидя за книгой. — Нинка на улицу не пойдёт. У неё много дел. А ты иди домой, нечего по гостям без приглашения ходить.

— Олежка, уйду, если угостишь конфетой! — продолжала подруга. — А я тебе секрет открою!

— Найдёшь конфету — твоя будет, — предложил брат.

— Где же я найду?

— А ты ходи по кухне, и нюхай! Я, к примеру, всегда по нюху определяю, где мамка конфеты прячет.

Он начал подозрительно ходить по кухне, оттопыривая ноздри и громко дыша.

— Олежка, представляешь, — подойдя к нему поближе и прильнув к уху, прошептала Трудова, — твоя Нинка двойку получила! А тетрадь сожгла! Я её всю дорогу отговаривала: не жги, говорю, тетрадку, лучше правда, чем ложь, а она меня не послушала! Что теперь Светлана Ивановна скажет?

— Это правда? — рассердился брат. — Ты сожгла тетрадь? Ну-ка, Лариска, быстро домой, чтобы я тебя не видел!

Та схватила портфель и быстро выскользнула за дверь.

В следующий момент Олег ударил меня ремнём с такой силой, что я подпрыгнула, взвизгнула, и побежала. Он бил меня куда придётся: по рукам, попе, спине — с каждым ударом становилось больнее и страшнее. Я выбежала из дома и с рёвом понеслась по дороге к школе вслед за убегающей подругой.

Это была первая яркая двойка в моей жизни и первый урок за враньё. Танцевать к Трудовой я больше не ходила, с продлёнки не убегала вопреки приглашениям моей подружки. Сколько разных оценок получили мы, школьники Иогачской средней школы, но первую двойку и сожжённую тетрадь запомнила на всю жизнь.

Наказание

Интересно, кто и за что наказывает ребёнка? Вы ответите: «Конечно, родители. Мать и отец, наказывают за проказы, непослушание, плохие поступки». И будете совершенно правы. Редко какое дитя в своей жизни не получил хотя бы одно наказание, не стоял бы в углу, не был лишён просмотра мультфильмов, сладкой конфеты или мороженого. Конечно, бывают и такие дети, которых и наказывать то не за что, но это, скорее всего, исключение из правил. Какого мальчишку отец не отшлёпал ремнём за разбитые окна, воровство или обман? Кого не оттаскали за ухо так, что оно горело огнём? Спросите у своего ребёнка — наказывают ли их в детском саду? Вы услышите — да. Хотя это право даётся только родителям. В моём случае это право было дано моим папе и маме. До шести лет меня и маму наказывал наш папа — это были страшные наказания, и не каждый мог их вынести. Щелчки и удары по голове были в порядке вещей, но особенно страшно было смотреть на наказания мамы. Пьяный папа часто бил её, кроткую маленькую женщину, которая защититься не могла, лишь смиренно закрывала лицо руками и тяжело охала. Бил кулаками куда придётся: по плечам, животу, ногам, голове. Потом я обнимала заплаканную маму и успокаивала её, бедную жену злого и жестокого мужа. Слава богу, спустя десять лет таких жёстких наказаний папу самого наказали другие люди, и это было справедливо. С того времени стали наказывать только меня. Кто? Мой брат, одиннадцатилетний подросток, видевший наше «строгое» воспитание и перенявший советы отца. В отличие от мамы меня наказывать было за что: за лень, непослушание, враньё, невыполнение заданий, за упрямство и своенравие. Судить теперь, был ли прав мой брат или нет, я не могу. То, каким человеком я выросла, может быть, я и обязана именно ему. Вторым домом стал для меня угол за шкафом, в котором я отбывала наказания часами.

— Нинка, доедай кашу! — приказывал Олег.

— Не хочу, она с комочками.

Когда брат выходил из дома, быстро вываливала кашу нашей сибирской кошке. И сразу становилась в угол. Стоять в углу было скучно, и я, как могла, старалась его обустроить. Брат садился смотреть кино, я оборачивалась украдкой и тоже смотрела.

— Быстро отвернись! — строго произнёс Олег.

Я отвернулась. Нужно было что-то придумать. Я осторожно из угла переместилась к шифоньеру, сделав один шаг влево. Натёрла лакированную дверцу рукавом свитера, и в зеркальном отражении спокойно смотрела фильм. Брат этого не замечал, и нам обоим было комфортно — мне, стоящей лицом к шкафу и отбывающей наказание, и самому «воспитателю». Это был мой секрет. Стоять в углу с того времени стало для меня вовсе не наказанием, я в глубине души радовалась своей изобретательности. Иногда, стоя в углу и смотря «в шкаф», я наблюдала за братом, как тот ходил по комнате, выходил на кухню, затем, закрыв входную дверь, уходил во двор. Я оставалась одна! Тут моя фантазия зашкаливала! Я тут же начинала бегать по комнате, взяв то ручку, то листочек, то игрушку, а то на кухне кусок хлеба и снова становилась в угол. Заходил брат, а я уже неподвижно стояла в углу, делая скучный вид.

— Олег, отпусти, я больше так не буду! — просила я.

— Нет, стой и думай! — произносил брат и снова выходил из дома.

Я снова выбегала из угла, проделывая то же самое. Но однажды брат сделал вид, будто вышел из дома, сильно хлопнув дверью. Я было поскакала по комнате, но тут попалась.

— А-а, вот ты как стоишь! — воскликнул брат, который вовсе не вышел никуда, а, сделав вид, что закрыл за собой дверь, остался наблюдать.

Пословица «доверяй, но проверяй» оказалась как нельзя кстати. С того времени я не доверяла его «уходу». Несколько минут стояла неподвижно, затем заглядывала через проём на кухню, и, убедившись, что одна в доме, бегала, довольная и счастливая. Потом снова как вкопанная становилась в угол.

Однажды вечером Олег сказала мне:

— Завтра я уезжаю с классом на экскурсию на три дня, вы с мамой одни останетесь…

Я чуть не запрыгала от счастья, но сдержалась и сделала грустный вид.

— Как же, Олег? На целых три дня, это так долго! Хоть бы на один день, а тут на три… — ликовала я про себя.

— Ты, Нинка, не бегай по подружкам, а лучше сложи все наколотые дрова в поленницу, поняла меня?

— Да, Олег, обязательно сложу. Эх, целых три дня… Мы будем скучать…

На следующий день началась моя весёлая жизнь без противного и надоедливого брата. С утра я убежала к Наташке Бодрошевой на гору.

— Тётя Рая, здрасьте, — крикнула я из-за калитки. — Я к Наташке, можно?

— Заходи, Нина, ты чего так рано-то?

— Олег уехал в город с классом, а мама на работе, вот я и бегаю!

— Привет, Нинка! — обрадовалась подруга. — Сейчас я поем и пойдём играть. Папка новую будку для собаки построил, она такая огроменная получилась! Там жить можно, мы с Пашкой уже в ней сидели!

Я, Наташка и её младший брат залезли в новую будку. Это был настоящий домик! Внутри пахло свежим деревом и сеном, которое Пашка успел притащить из коровника. Мы баловались, лаяли, изображая собаку, вылезали из будки, играли в догонялки, снова залезали в будку. Наташка принесла хлеб с маслом, и мы, сидя в колючем сене, ели с удовольствием бутерброды и смеялись!

Когда на улице стало совсем темно, я со всех ног понеслась с горы вниз на свою Школьную улицу. Дома меня ждала мама.

— Ты где бегала? — сердито спросила она.

— У Бодрошевых была! Мам, я есть хочу, сейчас с голоду умру!

— Тебе что Олег сказал? — не успокаивалась мама. — Дрова сложить! А ты что делала? Пробегала целый день. Вот вернётся Олег, всё ему расскажу!

— Ну и рассказывай, ябеда! Не боюсь я твоего Олега! Нашла, кем пугать! Завтра сложу дрова. Сказала — есть хочу, давай мне есть!

Мама, сжав от злости полные губы, которые тут же превратились в некрасивую узкую полоску, молча налила суп.

— Ноги помой, вон они какие грязные у тебя, как у шахтёра.

Я опустила в таз в тёплой водой ноги и лениво потёрла одной ногой другую.

— Мам, я спать.

Утром второго свободного дня я побежала на турбазу к Светке Смирновой.

— Светка, у меня брат на экскурсию уехал на три дня, мама на работе, можно у тебя поиграть?

— Заходи быстрее, сейчас чай попьём и пойдём на турбазу.

Мы спустились с горы вниз по гравийной дороге к берегу озера, посидели на крае высокого склона и пошли дальше к турбазе.

— Вот так лодка! — воскликнула я, увидев огромную деревянную вёсельную ладью, очень похожую на старинный корабль, на носовой части которого красовалась вырезанная из дерева огромная голова дракона. С двух сторон судна в несколько рядов сидели люди и, держась по нескольку человек за одно весло, одновременно плавными тяжёлыми движениями поднимали и опускали их. Лодка медленно проплывала у берега в сторону причала.

— Поплыли туристы на целый день к самому истоку озера, — размышляла я. — И охота им так грести? Лучше на теплоходе в уютной каюте путешествовать.

— Нинка, представляешь, — сказала Светка, — мне папка рассказывал, что недавно так же туристы плыли на такой лодке, причалили у какого-то кордона и пошли на камни фотографироваться. Встали все вместе на огромный валун, он как покатиться! Представляешь, фотографа ихнего насмерть придавило!

— Светка, хватит страсти рассказывать, побежали на причал, — предложила я и побежала по густой зелёной траве вниз.

Вблизи туристическая лодка оказалась гораздо мощнее и больше, чем вдалеке. Сделана она была из досок, выкрашенных в цвет тёмного дерева. Туристы по-одному переходили по узкому трапу на причал.

— Светка, может, деньги в озере поищем? — предложила я. — Я тут столько монет достаю, на два мороженых хватает! Вон сколько туристов понаехало, снова накидают, чтоб вернуться к нам!

— Давай, только холодно, — ответила подружка. — Я долго не простою.

Мы осторожно зашли по каменистому дну в воду и, задрав подол платья, стали смотреть сквозь воду. Несколько секунд мы стояли неподвижно, как цапли.

— Нашла! — радостно воскликнула Светка. — Две копейки!

Мне похвастаться было нечем. Долго стоять было невозможно, ноги сводило от холода так, что через минуту их уже не чувствовала. Мы, стоя то на левой, то на правой ноге, переходили с места на место.

— Нашла! — снова закричала Светка. — Копейка!

— Чего орёшь! — рассердилась я. — Ну нашла, радуйся молча. Тут всё выбрано уже давно, нет ничего. Вот я недавно за один раз сразу десять копеек нашла и не орала, как ты…

Как только я это сказала, на дне заблестели мои серебряные десять копеек!

Чуть ли не с головой нырнула я за ними, схватила вместе с камнями, и сжав победно кулак, подняла наверх.

— Ура! Деньги! Светка, всё, пошли в киоск!

Обратно мы возвращались замёрзшие и счастливые, по очереди ковыряли палочкой в бумажном стаканчике и слизывали талые кусочки мороженого.

— Ладно, Светка, я домой. Мне дрова складывать надо: завтра Олег приедет, а куча до самой крыши сарая, терпеть не могу эти дрова таскать.

Мы простились, и я понеслась домой. Дома всё повторилось: ворчание мамы, мои пререкания, ужин и тёплая постель.

Наутро гулять уже было нельзя, меня ждало дело. Я лениво подошла к дровам и стала медленно носить их в сарай.

— Нинка! Ты чего делаешь? — услышала я знакомый Ларискин голос.

— Не видишь, что ли? Работаю.

— Пошли на речку! Там пацаны такую запруду сделали, можно толпой залезть!

— А кто дрова таскать будет? Ты, что ли? — съехидничала я.

— Хоть бы и я. Вот увидишь, накупаемся, я тебе быстро помогу их перетаскать.

Поверив Лариске, я наспех натянула платье, и мы побежали к речке.

— Нинка, давай на пилораму сходим. Там, говорят, много брака выбросили, можно поковыряться. Пацаны столько резных ложек с медведями нашли! — предложила подружка.

Дорога на пилораму проходила через навесной мост над речкой, по которому мы босиком перебежали на другую сторону.

— Нинка, здесь надо быть осторожным, видишь, везде стекловата разбросана, она такая острая и едкая, что, если на неё наступишь, навсегда внутри останется.

— Ага, я знаю: если эта вата в глаз попадёт, то вообще ослепнуть можно! А ну, эту стекловату, пошли обратно купаться!

Вдоволь накупавшись в горной речке и отогревшись в грязных горячих запрудах, пошли мы домой складывать дрова.

Подойдя к калитке, я увидела маму.

— Нинка, Олег приехал…

— Как приехал? Ещё день не закончился, — пролепетала я и вдруг ощутила спиной всю неизбежность наказания. Скорее всего, на этот раз углом я не обойдусь. Ларискин тут же и след простыл. Я зашла во двор и быстро по деревянной лестнице полезла на чердак.

— Ты куда? — удивлённо спросила мама.

— Сейчас слезу! — роясь в мешке с вещами, крикнула я.

Быстро нашла три пары тёплых шаровар, одни за другими натянула их на себя и слезла вниз.

— Нина, ты зачем так тепло оделась? — недоумённо спросила мама.

— Чтобы не больно было заднице, вот зачем. Ремнём же пороть будет, как всегда. С бляшкой. У меня ещё прошлый синяк не сошёл.

— Ты не штаны надевай, а дрова быстрее складывай, может и не накажет.

Ох, как жарко было бегать с дровами в тёплых шароварах, но безопасность для меня была выше всего. Давно так быстро не складывались поленницы. Из окна смотрел на меня довольный брат и ехидно улыбался.

— Вот видишь, умеешь же, когда надо! — крикнул он с крыльца. — Всё перетаскала? Аккуратно сложила? Щепки в ведро собрала? Ладно, иди в угол вставай.



Чуть ли не вприпрыжку, радостная поскакала я в угол, сняла штаны и тут же получила пряжкой по попе. Всё-таки брат оказался смышлёнее меня.

— Нина, я же тебе говорила, Олег накажет, — пробовала поговорить со мной мама. — Ты не слушаешь меня, вот и получаешь… Олег, выпусти ты Нинку, она ведь выполнила задание.

— Мамка, если не буду её наказывать, совсем от рук отобьётся. И так посмотри, какая у тебя доченька растёт. Ещё плакать от неё будешь!

Я стояла в углу, злая и ненавидящая всех на свете. Болела не попа, болело где-то за грудиной, глубоко и невыносимо. Наказания превращали меня из весёлой добродушной выдумщицы во взрослого озлобившегося человечка с отцовским прищуром, с сжатыми маленькими кулаками. Меня били — я делала ещё хуже. Били за враньё — я снова врала. Били за разбитую тарелку — я снова разбивала. Тогда же появилась самая главная цель — поскорее вырасти и отомстить. Кулаками, пинками, хоть чем-нибудь, но обязательно отомстить. За ежедневные наказания и страх от присутствия родного человека. За нелюбовь. Спустя годы цель была достигнута. Я выросла и отомстила. Просто. Любовью.

Сцена

Дети! Сколько талантов скрывается в маленьком человечке, сколько великих возможностей! Одному родителю дано раскрыть этот божий дар в юном творце или закопать его в землю. Иногда нужно просто не мешать ребёнку, и он сам поймет, к чему лежит его маленькая творческая душа. Многие дети берут в руки карандаши и краски и рисуют — коряво, расплывчато, но им кажется — очень красиво.

— Мама, это мой чашечный пляж, — говорит малыш, — а рядом ледяной папа.

— Почему ледяной? — поднимает брови мама.

— Ну как ты не поймёшь! У него туловище как ледышка! — объясняет непонятливой маме ребёнок.

Дети передают своё представление об этом ярком мире именно так, как им это видится. Другие дети строят из песка башни и тоннели для невидимых поездов в их придуманном песочном городе. Или лепят из пластилина странные фигуры, говоря при этом: «это мой пёсик», или: «мама, это ты»! И родитель мило улыбается, не видя ни малейшего сходства с человеком. Вы знаете, к чему открыта душа вашего ребенка? Чем восхищается, к какому виду искусства проявляет интерес? Или вы, видя, как ваш малыш тянется к футбольному мячу, отдаете его в музыкальную школу на отделение скрипки? Или стеснительного и молчаливого ребёнка вопреки его желанию ведёте в театральную студию, воплощая свои когда-то несбывшиеся мечты.

Со мной было так: все грани моих великих возможностей никто не ограничивал кроме одного: места и времени. Кто раскроет талант великой маленькой актрисы в глухом посёлке, если я сама, как тот барон Мюнхгаузен, за волосы не вытяну себя к свету Мельпомены? Мама в шесть лет отвела меня в поселковую музыкальную школу в класс фортепиано, видя, что я перебираю пальцами, как по клавишам, по обеденному столу и пою при этом:

Арлекино! Арлекино!
Нужно быть смешным для всех!
Арлекино, Арлекино!
Есть одна на-гра-да смех!

Дальше, широко раскрыв рот и задрав голову, тянула бесконечное

Аха-ха-ха-ха-ха!

Но учиться музыке оказалось для меня невыносимо трудной задачей: ноты казались одинаковыми закорючками, сольфеджио — сложной учебной дисциплиной, а бесконечные вокальные упражнения и гаммы — однообразными и скучными. Спустя три месяца я поняла, что пианистки из меня не получится.

Но это не мешало мне петь. Бог наградил меня хорошим музыкальным слухом и в школьном хоре я была солисткой. Однажды в местном поселковом клубе давали концерт, посвященный Первому мая, и наш хор во главе с музыкальным руководителем Натальей Сергеевной выступал с песней «Про воробья». Звучала она так:

Мне не нужно ни игрушек,

 ни цветных карандашей,

Потому что у кормушки

 поселился воробей…
Только слушался бы лучше
Этот хитрый озорник.

Я решил на всякий случай
Птичий выучить язык.

И припев:

  Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик,

Всем нужны друзья,

чирик чик-чик, чирик чик-чик,

Даже воробьям!

Куплет запевали мы с Лариской Трудовой, а припев — весь наш школьный хор. Перед выступлением Наталья Сергеевна сказала мне, строго нахмурив брови:

— Смотри, Нина, не перепутай куплеты, как ты это постоянно делаешь! Второй сначала, потом третий! Поняла?

Я кивнула головой и мысленно прокрутила первые строчки второго куплета:

Сколько вкусных бутербродов
искрошил в кормушку я…

и третьего:

С ним мы делимся обедом
как положено друзьям…

— Ни за что не забуду!

Настал наш черёд выходить. Впервые я ощутила весь страх от большой сцены. В животе заурчало от волнения, вдруг сильно захотелось в туалет, во рту пересохло, мы переглянулись с Лариской и медленно вышли. Следом выстроился весь хор. Огромный зал! Сотни глаз устремились на нас, я боялась смотреть на зрителей и уставилась куда то в потолок. Зазвучали первые звуки аккордеона, и мы с Лариской затянули громко:

Мне не нужно ни игрушек, ни цветных карандашей…

И далее хор:

Чирик — чик — чик!..

Опомнилась я после Ларискиного тычка мне в плечо, когда я во всё горло вместо второго куплета орала третий… Я с ужасом взглянула на музыкального руководителя и увидела из-за кулис огромный сжатый кулак…

Дальше я ничего не помнила, кроме Ларискиного голоса и режущего уши чирик-чик-чик…

Второй опыт большой сцены я получила в школьном театре, когда наш второй «А» класс к Новому году инсценировал сказку «Двенадцать месяцев». Светлана Ивановна, наша классная руководительница, искала главных героев для сказки. Естественно, каждая девочка мечтала получить роль принцессы, в том числе и я. Учитель посадила нас за парты и начала напротив каждой роли записывать фамилии:

— Роль принцессы получает… Лариса Трудова.

— Роль мачехи… Света Архипова.

— Роль родной дочери… Надя Зорина.

— Роль падчерицы… Нина Моськина.

— Можно я буду принцессой? — робко спросила я.

— Нет, роль принцессы понятная и простая, а ты попробуй сыграть именно падчерицу, и сыграть её так, чтобы зритель полюбил тебя, Ниночка!

Итак, я падчерица. Долго проходили наши репетиции, на которых Лариску я просто возненавидела — так противно она перевоплощалась из простой красивой девчонки с яркими мягкими чертами лица в жеманную капризную принцессу. Как мне хотелось дёрнуть её за волосы! Наши мальчишки — «месяцы» — вечно путали слова, Лариска открыто заигрывала с Январём — Лёшкой Дубровиным, мачеха старалась быть злой, но у неё это получалось как-то весело, в общем — все ждали премьеру…

Накануне выступления я взяла старую мамину серую шаль, которую та повязывала мне поверх синтетической розовой шапки в самые сильные морозы. Надела на голову, подошла к зеркалу и стала пристально всматриваться — похожа ли я на падчерицу?

— Мама, я буду падчерицу играть, а хочу принцессу. Мам, я на кого больше похожа?

— На козявку! — ответил вместо мамы Олег и ухмыльнулся.

— Олег, хватит! Не плачь, Нина, ну конечно на принцессу!

— Нет! Со слезами сказала я. — На падчерицу я похожа, вот на кого! Никогда я принцессой не стану! Ни-ког-да! — закричала я и заревела в голос.

Премьера спектакля проходила в школьном актовом зале, все места были заняты учениками средних и старших классов.

Мы, главные герои сказки, тихо стоим за кулисами…

Сцена первая. Выходит принцесса, садится в кресло и начинает капризно:

— Хочу подснежников! Ну и что, январь за окном, а я хочу март! Хочу, чтобы за декабрём сразу наступила весна и потекли ручьи! — писклявым голосом произносит Лариска и изо всех сил топает ногами. — Эй, пажи! Прикажите к завтрашнему дню отыскать подснежников!

И слуги приказывают во что бы то ни стало раздобыть для принцессы полную корзину нежных весенних цветочков…

Сцена вторая. Мачеха, одной рукой упершись в бок, а второй показывая на дверь, говорит с ненавистью своей падчерице:

— Бери корзину и ступай в лес за подснежниками!

— Но, матушка, где я найду цветы в январе? Зима за окном… Я замёрзну…

— Иди, и без подснежников не возвращайся! — срывая голос, кричит Светка.

— Хорошо, я пойду. — тихим голосом говорю я и, закрыв ладонями лицо, начинаю горько плакать…

Это была моя тайна! Я долго думала, смогу ли заплакать в этой сцене? И смогла! Мне так стало жалко себя, похоронившую родную любящую мать и самой идущую на смерть девочку, что слёзы сами накатили и полились ручьём!

Все захлопали. Это была моя первая победа и первое зрительское признание. Остальная часть спектакля далась мне так легко, будто я жила, а не играла! Встреча с месяцами, разговоры у огня и полная корзина нежных подснежников, которую я принесла домой. В конце спектакля вышли все главные герои, зрители хлопали, и я поняла, что падчерицу полюбили! Что главным героем была именно она, бедная несчастная девочка — в старой, покусанной молью и повязанной крестом на спине маминой шали. Мы с ней стали сёстрами по несчастью, по страданиям и по любви…

В этом же году наш школьный театр к очередной годовщине Пионерского движения, 19 мая ставил спектакль — произведение Аркадия Гайдара «Сказка о Военной тайне, Мальчише — Кибальчише и его твёрдом слове…» Это была очень большая и серьёзная постановка о Красной Армии, о ребяческих играх и помощи взрослым. После ухода старших на войну со внезапно напавшими на страну злобными «буржуинами», возглавили сопротивление «мальчиши», им нужно было «только ночь простоять да день продержаться». На роль Мальчиша взяли Олега, тот ликовал от радости! Дома все уши прожужжал, как ему повезло и что никто, кроме него, не справится с этой ролью. На роль его сестры взяли Лариску Трудову, мне же дали только одну фразу в начале спектакля, когда пионеры сидят вокруг костра, и я спрашиваю тихим голосом:

— А что, Валька, расскажи нам сказку?

— Сказку? Я сказок не знаю. Впрочем, есть у меня одна сказка…

Мы встаём, уходим, открывается занавес и начинается спектакль…

Всё представление я сидела в зале как зритель, ревнуя Лариску к брату, которая, провожая его на войну, обнимала и целовала в губы совсем не как сестра…

А как Олег говорил, стоя босиком и в будёновке, с саблей и горном в руках перед мальчишами:

— Эй же вы, мальчиши — малыши! Или нам только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья. Или нам сидеть-дожидаться, чтобы буржуины пришли и забрали нас в своё проклятое буржуинство?

У меня мурашки по спине бегали от волнения и страха; я так боялась, что Олега убьют проклятые враги, и мысленно отгоняла от себя момент его гибели. Смотрела не отрывая глаз, а когда Главный Буржуин страшными пытками старался выведать военную тайну, я плакала и тихо просила: «не убивайте, гады!» Мальчиша убили… Олег лежал неподвижно на полу, и только грудь плавно поднималась и опускалась — он дышал!

Следующая сцена — мы, ребята — пионеры, с повязанными на шее алыми галстуками, стоим на сцене и, отдавая салют, говорим хором:

Плывут пароходы — привет Мальчишу!
Пролетают лётчики — привет Мальчишу!
Пробегают паровозы –привет Мальчишу!
А пройдут пионеры — салют Мальчишу!
И далее песня:

  Гайдару салют! — Это трубы гудят!
Гайдару салют! — Это клятва ребят!
Улыбка Гайдара светла, молода. Для нас комиссаром он будет всегда!

Всякий раз, когда мы отдавали салют, мы вытягивали как струнка правую ладонь и подносили её ко лбу. Иззала доносились голоса ребят:

— Смотрите, Нинка Моськина в галстуке салют отдаёт! Но она ведь ещё не пионерка! Снимай, Нинка, галстук!

Мне было радостно! Я испытывала огромную гордость за причастие к созданию этого спектакля и, значит, достойна носить почётное звание ПИОНЕР! И совсем скоро им стану!

Пионером, конечно же я стала. А артисткой, к сожалению, а может, к счастью, нет. Кто знает, на каких подмостках проходила бы моя театральная жизнь, на каких афишах разборчивый зритель искал глазами строчку: главную роль исполняет народная артистка России Нина Моськина. Но тот сельский драматический кружок, те прекрасные сказки оставили тёплый след у всех детей тех далёких, трудных и поистине счастливых семидесятых годов.

Буратино

Помните ли вы свой самый первый Новый Год? Какой он был, где стояла ёлка и что вы под ней нашли утром? Помните запах апельсинов, когда сожмёшь его в руках, поднесёшь к носу, закроешь глаза и вдыхаешь волшебный цитрусовый аромат? Нам с братом Дед Мороз под ёлку приносил мандарины, конфеты и шоколадные батончики. Это были чудесные сибирские зимние праздники, в доме пахло мандаринами и апельсинами, откуда-то появлялся лимонад «Буратино» или «Дюшес», а в углу перед шкафом расправляла колючие лапки маленькая ель. В преддверии праздника в школе объявили конкурс на самый лучший новогодний костюм. Наш учитель с радостью и вдохновением сообщила, что победитель получит подарок — говорящую куклу.



О говорящей кукле я даже не мечтала, но она вдруг стала реальностью, я представляла ее уже своей, большой, кудрявой, белокурой, с большими ресницами, пухлыми пальчиками и говорящей «ма-ма». Дело было за костюмом.

— Мама, я хочу красивый новогодний костюм!

— И кем ты хочешь быть?

— Не знаю еще… Но я должна получить куклу!

Мама долго не думала, так как кроме штопанья наших рваных носков и рейтуз шерстяными нитками портняжным мастерством не владела. Но я так упрямо настаивала на своем, что мы с мамой отправились к старенькой бабушке Марусе, ворчливой согнутой старушке, медленно передвигающейся по дому с помощью трости. Я часто видела ее сидящей за ножной машинкой, когда она больными пальцами с опухшими суставами перебирала края простыни или фартука и медленно давила на педаль. Баба Маша внимательно выслушала мою просьбу. Прищурив маленькие глазки, она приложила кулачок к подбородку и, подумав немного, сказала:

— Да мы из тебя такую красавицу сделаем, кукла будет твоя! — и пошла медленно к сундуку. Открыв его, долго копалась и вытащила четыре мятых разноцветных платка.

— Будешь Буратино!

— Буратино?

— Конечно! Я сошью четыре платка вместе, два для рук и два для ног, пришьём пуговицы, а колпак вы и сами сделаете, покрасите и пойдешь на праздник!

Все! Решено! Я Буратино! Через несколько дней костюм был готов, из альбомных листов я склеила конус, покрасила его в красно-белую полоску, склеила нос и с двух сторон привязала нитки.

Настал праздничный новогодний утренник. Никогда прежде я так не волновалась, как в тот решающий для меня день. Надела костюм, колпак, завязала на затылке нитки от носа, и вот я торжественно захожу в зал… Боже! Какая красота вокруг! Огромная зеленая ёлка, украшенная флажками и игрушками, бусами и фонариками, вокруг веселятся зайчики, медведи, снежинки, огромный снеговик, сделанный из папье-маше, и ещё много сказочных героев в смешных масках!

После выступления учителей объявили хоровод вокруг ёлки, а директор школы вместе с помощниками, держа в руках блокнот и ручку, стали пристально всматриваться в каждого героя…

Я кружилась в хороводе и каждый раз, пробегая около директора, старалась как можно громче смеяться и смотреть ей в глаза в надежде, что она заметит и оценит мой костюм. Ожидание! Тревожное, нервное, когда чувствуешь, как кровь бежит по венам и стучит где-то в запястье, когда хочется смеяться и плакать одновременно, когда представляешь подарок и мысленно прижимаешь его к груди…

— Итак, сказал директор — мы оценили каждый костюм по достоинству, все ребята постарались, но главный приз, к сожалению, у нас один и его получит… Бабочка! Ира Зяблицкая из первого «А» класса!

Я мысленно упала…

— Приз за второе место — продолжал директор, — получает… Снеговик! Саша Гладков из первого «А» класса!

Я уже почти ничего не слышала…

Приз за третье место получает… БУРАТИНО!

Я открыла глаза и сделала первый шаг к призу…

— Вова Пивоваров из первого «Б» класса!

Ничего не понимая, я закричала:

— Но я ведь тоже Буратино! — И бросилась к директору.

Директор, улыбаясь, посмотрел на меня и сказал:

— Конечно, Ниночка, ты тоже Буратино, не плачь, держи свой утешительный приз — погремушку!..

Я взяла погремушку, и, обливаясь слезами, поплелась за ёлку…

Прошло много лет, и каждый раз, когда я вижу в детском магазине говорящую куклу, я вспоминаю того бедного, в полосатом колпаке и с носом на нитках Буратино…

Снова болею

Наступил долгожданный восьмидесятый год — год Олимпиады. Москва готовилась к встрече гостей, у нас же в Горном Алтае этот год запомнился многочисленными деревянными сувенирами в виде олимпийских мишек, которых в большом количестве производил наш леспромхоз. Сувениры ждали своего покупателя, когда летом на турбазу «Золотое озеро» и «Медвежонок» потянутся автобусы с иностранными и советскими туристами. Вся стена на кухне была увешана панно с изображением олимпийских медведей с пятью обручами на поясе: больших и маленьких, объёмных и плоских — сколько их было! На полках, зацепившись за крючки, висели деревянные ложки с косолапыми, а стена вся была оклеена открытками с фотографиями советских артистов. Олег, лёжа на железной кровати с панцирной сеткой, любовался, глядя на свое искусство:

— Знаешь, Нинка, что я думаю: лето настанет, будем брак в леспромхозе брать и продавать, вот разбогатеем!

В начале января наступили настоящие рождественские морозы. Лёд на озере сковало так, что переходя по нему на другую сторону, мы с братом ложились навзничь и, прикладывая ладони к вискам, всматривались в озеро сквозь метровую толщу льда.

Однажды на этот лёд меня и стошнило…

Мама сразу отвела меня в больницу, новое бетонное двухэтажное здание на горе. Посмотрев результаты анализов и заглянув в мои жёлтые глаза, доктор сделала заключение: гепатит. Желтуха. Видимо, был контакт. Госпитализация… В районный инфекционную больницу за семьдесят километров от Иогача — в посёлок Турочак. Я не верила ушам. «В другой поселок… Одна.»

На следующий день брат повёз меня на местном ПАЗике в далёкую больницу. Меня тошнило всю дорогу, водитель не успевал останавливаться, я лишь по ходу движения с трудом открывала окно, и мое лицо обжигало ледяным ветром.

Наконец, мы добрались до районной больницы, очень похожую на нашу старую и состоявшую всего из двух палат, расположенных друг напротив друга через холл. Олег передал мне сумку с вещами и побежал на станцию, ему надо было засветло вернуться домой. Я осталась на долгие три недели одна, с чужими мне и такими же жёлтыми, как и я, больными.

В каждой палате было по двенадцать коек, и это напоминало скорее пионерский лагерь, чем больницу. У кроватей стояли тумбочки, на которых располагались книги, газеты, стаканы с ложками, гостинцы от посетителей и прочие мелочи. Особенное внимание привлекали яблоки на соседней тумбочке; красные, ароматные, они нагло лежали на тарелке и дразнили меня. На эти яблоки я старалась не смотреть. Не получалось. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать хруст, который издавала толстая тётка, откусывая спелый бочок яблока. Моя тумбочка была полупустая, из развлечений тетрадка, карандаш и книжка «Тимур и его команда», которую я никак не могла дочитать.

Интересное время — больница! Однажды поздно вечером мы услышали крики: «Пожар!» Я бегом понеслась в процедурный кабинет и прильнула к окну: впервые в жизни в темноте увидела яркое зарево! Вид был завораживающий: на полнеба раскинулось огненные языки — горел огромный гараж с автобусами. Мы долго потом не могли уснуть — каждый рассказывал свою историю о пожаре. А я свою. Я видела сгоревшего человека. Нет, он был не страшный, просто чёрный и без волос. Приезжий турист, сгоревший в деревянном домике с двускатной крышей до земли. Были такие домики-пирамидки на две кровати, где роль стен выполняла крыша. Из него достали и уложили на носилки бедолагу. Я же из любопытства пробралась через небольшую толпу зевак с желанием увидеть мертвеца. И увидела. И не испугалась. Такой была моя история.

Кто-то рассказал о лунатиках, что они могут ходить по стене и потолку до тех пор, пока их не разбудишь. Но будить их в таком состоянии нельзя, иначе свалятся с потолка и разобьются, надо лишь тихо наблюдать за ними. Вот это уже было страшно! Просто жуть! Тогда я стала ночью просыпаться и наблюдать за соседними кроватями, вдруг кто-то встанет и пойдет по потолку! «Ну уж точно не толстая тётя», — думала я, — которая, ложась на кровать, проваливалась в ней до пола. Я тихонько хихикала, глядя на неё, и, увидев, что та сердито смотрит в мою сторону, прятала лицо в подушку.

А кто-то рассказал о том, что от нашей болезни умирают… Если поесть того, чего нельзя. Например, квашеной капусты. Сразу смерть. Или солёных огурцов. Я тут же представила себя умершей от капусты. Как это просто и страшно! Нет. Капусту я есть не буду. Только больничную пресную еду. Хорошо, что от яблок не умирают. Иначе кто бы смог вынести ту толстую тётку, объевшуюся яблоками?

С удивлением обнаружила я тогда, что абсолютно не боюсь уколов и капельниц в вену, а когда ставили капельницу в бедро, с интересом поднимала потом ватку и наблюдала, как лекарство вытекает из места прокола на раздутой ноге.

Там же я впервые помыла деревянные дощатые полы, как настоящая уборщица, чтобы заслужить угощения в мужской палате. Мужики смеялись:

— Нинка, ты доски-то вдоль мой, а не поперёк!

— Это почему же? — удивлялась я.

— Муж корявый достанется! — смеялись хором те. И я мыла вдоль. Не хотелось рисковать…

В то время из всех радиоприёмников доносилась песня Николая Гнатюка

  Барабан был плох, барабанщик бог,

Ну а ты была вся лучу под стать!

Так легка, что могла ты на барабане станцевать!

И песни любимой молодой певицы Аллы Пугачёвой «Маэстро» и «Арлекино».

И мы танцевали в холле под эти песни, весело перестукивая подошвами тапочек как на барабане!



Так шли мои дни, с больничной невкусной едой, капельницами и уколами, разговорами и уборками за угощенье. Настал день выписки. За мной приехал Олег, и я с радостью засеменила за его быстрыми размашистыми шагами. Я еду домой, здоровая и счастливая! Потом ещё долго в классе рассказывала интересные истории, которые приключились со мной в больнице. Ребята слушали, открыв рты и смеясь хором: «Всё ты, Нинка, врёшь! Не бывает лунатиков! И от капусты ещё никто не помирал!» Я и не собиралась им ничего доказывать. Я это знала точно, и это была моя правда.

Много в моей жизни было больничных коек, но то время, та весёлая добрая больничная атмосфера осталась в моей детской памяти надолго.

Бешеные куры

В ту первую холодную зиму маме предложили купить молодых кур-несушек, дескать, ухода за ними никакого, а яйца всегда свежие, да и куриное мясо полезное и вкусное. Олег наспех смастерил насест, прибив две жерди в верхнем углу сарая.

На полу поставили ящик для яиц и уложили в него большой пучок сена.

— Мама, красивые у нас куры, а петух-то какой важный! — восклицал брат.

Я каждый день заходила в сарай в надежде найти в ящике яйцо. Каким холодным было куриное жилище! Пеструшки сидели на жёрдочке, прижавшись друг к другу. Яиц в ящике не было. Я выдохнула. Изо рта вышел тёплый густой пар. Ну и холодно же здесь!

После Нового года начались самые настоящие рождественские морозы. Окна затянуло ледяным узором, от дверей так несло холодом, что пришлось на дверной проём гвоздями прибить шерстяное одеяло. Олег по три раза в день топил печь, но тепла в доме было мало. Мы надевали тёплые шаровары, шерстяной свитер и валенки.

Однажды мама забежала в дом с возгласом:

— Там в курятнике петух на полу лежит!

— Как лежит? — переспросил брат, и натянув шапку-ушанку и мамину фуфайку, выбежал из дома.

Через минуту Олег вернулся, держа за лапу мёртвого петуха.

— Мама, смотри! Он околел. Замёрз!

— Что же делать-то теперь? — ужаснулась мама. — Они же все замёрзнут, вон какой мороз на улице!

Мама вместе с братом ушли за советом к соседям: те кур держали постоянно, и наверняка могли помочь нашему горю.

— Эх, Лариса Васильевна, — вздыхал Николай Петрович, старый добрый алтаец, — околеют они у вас все. Им тёплое жильё нужно, а не ваша ледяная сарайка. Срочно переносите кур в дом!

— Как в дом? — удивилась мама.

Николай Петрович пошёл в сени и через минуту занёс четыре листа фанеры.

— Нужно сколотить ящик, — вдумчивым голосом сказал сосед. — Обычный большой ящик, в котором куры пересидят мороз. А потом уж, когда потеплеет, снова в сарай переедут!

Так в комнате, от стены до шкафа, встало сооружение, напоминающее ящик, но без дна. Сверху закрытый двумя фанерными листами, он служил убежищем для наших птиц. К вечеру мама с Олегом в мешке перенесли в дом девять едва живых кур.

— Фу, как от них воняет! — затыкала я нос, но всё равно смотрела в щелку на них, слегка приподняв верхнюю крышку.

На утро в ящике мы с ужасом обнаружили ещё одну околевшую курицу.

— Мама, в доме гораздо теплее, чем в сарае, чего они дохнут? — спросила я.

— По привычке, — съязвил Олег. — Пусть хоть все околеют, не могу я с курами в одном доме жить!

К середине дня на дне коробки безжизненно лежала третья курица.

Мама, осторожно открыв крышку, попыталась вытащить её наружу. Но не тут то было! Куры, громко закудахтав, ринулись на маму! Мама, отбросив крышку, отскочила в сторону, и куриная стая вылетела из короба прямо в комнату.



— Олег! Лови их! — закричала мама.

Но кур было уже не поймать. Одна пеструшка, увидев свет в окне, замахала крыльями, взлетела, и со всей силы, ударившись клювом о стекло, свалилась под стол. Вторая курица, повторив полёт до стекла, упала на подоконник. Третья, рассыпав бумажный пакет с крупой, начала со стуком клевать её. Остальные бегали по дому, кудахтали, гадили и взлетали при виде приближающихся к ним хозяев. В доме творилось ужасное действие. Я, боясь подойти ближе, стояла в углу кухни и с ужасом наблюдала за происходящим.

— Олег! — кричала мама, держа за одно крыло курицу, пытающуюся вырваться на свободу. — Беги к Николаю Петровичу! Скажи, что куры разлетелись как бешеные!

Казалось, этот страшный сон не закончится. Стаканы и тарелки падали на пол и бились, всюду лежал куриный помёт, в доме пахло как в курятнике, на шторах появились затяжки от когтей этих безумных птиц.

— Кто же кур выпускает? — спросил сосед, зайдя к нам в дом. Он быстро переловил пеструшек и снова посадил в ящик. — Ну, что делать-то будем?

— Рубить их, вот что! — в сердцах ответил Олег.

К вечеру в доме стало тихо.

— Да уж, вот история приключилась у нас с курами, — приговаривала мама, снимая большой ложкой пенку с кипящего куриного бульона.

— С бешеными курами! — сказал Олег, и мы тихо засмеялись.

Борька

В деревнях без подсобного хозяйства не обойтись — все стараются обзавестись кто коровой, кто козой, свиньёй или хотя бы курами. Покормишь с весны до поздней осени, и, глядишь, к ноябрьским праздникам свинина или говядина есть. Почти с каждого двора доносилось хрюканье или мычание животного из загона.

Однажды, утром открыв тёмные портьеры, мы обнаружили у себя в огороде мирно пасущуюся лошадь! Кобыла зашла к нам через открытую калитку, прошагала по доскам во двор и спокойно щипала там траву.

Огород в то лето мы не сажали, не до него маме было, и он весь затянулся густой сочной травой.

— Мам, давай свинью заведём? — предложил Олег. — Сарайку я сколочу, вон сколько досок без дела валяются, прокормим до морозов и заколем к зиме!

И, взяв в руки молоток, пилу и гвозди, Олег с хозяйским видом принялся за дело.

Через несколько дней мама с братом в огромном холщёвом мешке принесли маленького поросёнка. Он дёргался, крутился, визжал в мешке так, что соседи сбежались посмотреть, что происходит.

— Лариса, вы что, поросёнка купили? Справитесь? А кормить чем будете? Он привитый? У кого купили-то? За сколько? Вот мародёры! Дорого ведь! — то и дело комментировали сельчане нашу покупку.

— Нинка! Открывай сарай! — орал Олег. — Он сейчас вместе с мешком убежит!

Я со всех ног помчалась к новенькому наспех сколоченному сараю, открыла дверь, и на земельный пол вывалился маленький розовый комочек.

Сначала он замер от испуга, затем повернул пятачок в сторону двери, дошёл до угла, в котором кучей лежали древесные опилки.

Я в дверную щель долго наблюдала за нашим питомцем, придумывая, как бы его назвать.

— Олег, давай назовём его поросёнок Плюх? — предложила я.

— Какой Плюх?! Это Борька! — возразил брат. — Здесь все либо Машки, либо Борьки!

— А я Плюхом хотела… как в книжке… — опустив голову, грустно сказала я.

Ура! У нас поросёнок! Как это здорово и необычно! Встаёшь утром и, не открыв ещё глаза, бежишь к сарайке, где через дверную щель смотришь на маленькое милое создание, мирно лежащее в опилках на земельном полу.

Поросёнок, почуяв чей-то приход, поднимает свою головку и смотрит на дверь и похрюкивает, мол, кто там пришёл?

Это был мой поросёнок, я так придумала, мой поросёнок Плюх. Для всех остальных же он был просто Борька.

Однажды утром мы услышали сквозь сон:

— Борька! Борька! Олег, Нина! Вставайте! Борька убежал!

Мы соскочили с кроватей, наспех оделись и выбежали во двор.

— Он подкоп сделал! Видите, ямка! Вот дурачок! — восклицала мама.

Мы, схватив в руки мешок, побежали в разные стороны по посёлку искать беглеца.

— Надя, вы поросёнка не видели? — спрашивала запыхавшаяся от бега мама соседку по улице.

— Нет. Не видала. Убёг чё ли? — удивлялась та.

И мы бежали дальше.

— Зина, поросёнок не пробегал? — спрашивала другую соседку мама.

— Нет, мимо не пробегал. Во семейка! Только народ смешить! — хохотала в сторону тётя Зина. — Заведут скотину и не знают, как её растить-то!

Все, кого мы ни спрашивали в то утро, поросёнка не видели.

Спустя час наших бузуспешных поисков мы, уставшие и несчастные, поплелись в сторону дома.

Вдруг из канавы донеслось весёлое похрюкивание.

Мы подбежали к краю и увидели внизу нашего беглеца! Тот мирно прогуливался от одного конца длинной канавы к другому. Грязный и довольный, он мало походил на нашего милого розового поросёнка.

— Нинка, прыгай в один край, мама, ты в другой, — командовал Олег. — а я посередине ловить буду!

Но поймать юркого поросёнка было нелёгкой задачей. Он выскальзывал из рук, ловко выкручиваясь, или просто пробегал между ног, и мы не успевали зажать его гладкое тело.

— Нинка! Лови! Мамка! Хватай! — орал Олег, бегая за ним с мешком. —

Да что же вы не ловите?! С вами мы никогда его не поймаем!

В очередной раз, когда сорванец пробегал между ног Олега, тот одним движением схватил поросёнка за заднее копыто и резко поднял наверх.

Визжал Борька так, будто режут целых десять поросят! Я воткнула указательные пальцы в уши, чтобы не слышать этот истошный крик.

— Всё! Готово! — Олег крепко завязал мешок. — Понесли домой!

На следующий день Борька убежал снова.

— Олег, — плакала мама. Я больше не могу. Мы не найдём его. Это безумие. И если даже найдём, он снова убежит. Пол надо из досок делать, а у нас земля. Давай я докуплю досок, что ж так мучиться?

На этот раз мы сразу пошли к канаве. Понятно, что наш поросёнок ждал нас именно там, ему это место очень понравилось.

И снова погоня, крики брата, визг уворачивающегося от нас поросёнка, завязанный крепко мешок и наше возвращение домой, уставших и довольных хозяев.

— Мам, ладно, купи несколько досок, я сделаю пол, а пока я кое-что придумал.

Мы с изумлением смотрели на изобретение Олега. Тот с умным видом привязал к бельевой верёвке цепочку от собаки с маленьким карабином, а ошейник натянул на шею Бориса.



— Готово! Он теперь пёсик! Пусть попробует только убежать!

Борька с изумлением обнаружил, что может свободно ходить по двору, и побежал! Ровно до того места, где заканчивалась верёвка. Взвизгнув, он побежал в другую сторону. Так бедняжка бегал до границ своей верёвки и визжал.

— Олег, делай же скорее полы, я не могу на это смотреть! — причитала мама.

Но Борька изобретал новый способ побега, стараясь сжимать толстую шею и сдвигая ошейник к ушам…

К вечеру Борька убежал и с цепи…

По посёлку люди смеялись: «Если по улице бежит поросёнок, значит скоро Моськины с мешком побегут, горе-свиноводы!»

Мы знали о насмешках односельчан и не обижались на них, это был наш первый опыт выращивания животного в условиях, для этого мало пригодных.

Борька вырос большим резвым хряком с озорными глазками, хвостиком — завитком и твёрдым розовым пятаком. Он веселил нашу семью и заставлял переживать во время своих очередных побегов, когда пятаком отрывал доски от пола и подкопы делал шире и глубже.

С Борькой мы попрощались в начале зимы, этот день почти весь стёрся из моей детской памяти. Я убежала далеко от дома, на покрывшееся толстым льдом озеро, упала лицом на лёд и топила его слезами, так я ощущала мучительное расставание с моим ставшим родным поросёнком Плюхом.

Забегая наперёд, скажу одно: с годами этот опыт мы так и не укоренили. Всё-таки являясь истинными горожанами-северянами, животноводами так и не стали.

Подруги

Веселая все-таки пора — детство! Беззаботное, никакие проблемы взрослых тебя не касаются, да ты и не знаешь о них — есть ли проблемы и заботы? Самое главное на момент детства — только ты сам. Твои мысли, игры, проделки, прогулки с подругами, твоё чувство голода или усталости, твоя боль, твои синяки и шишки. Так было и у меня, юркой, вечно бегающей девчонки, про которую обычно говорят «шило в одном месте». Да, утром я просыпалась, завтракала и ждала разрешения от Олега, когда же он отпустит гулять. Улица меня очень манила. Мой путь, пробегаемый в течение дня, сложно было уследить — то я бегу на гору к Наташке Бодрошевой, то к Ленке Соболевой, то на озеро к Катьке Плахуто, то к почте к Дашке Ворончихиной, а то вообще убегу на турбазу к Светке Смирновой или Ленке Лашутиной. Сколько было подруг! Сколько было планов на день, задуманных походов, игр, и только одна проблема — отпроситься у брата на улицу. Он это знал и старался мои выходы из дома усложнить разными заданиями, выполнив которые я смогла бы пойти гулять. Иногда и вообще не отпускал, доводя меня до гнева, когда я кричала сквозь слёзы:

— Дурак! Отпусти! Я всё равно уйду!

И тут же получала крепкий подзатыльник. Как же были сладки дни, когда Олега не было дома подолгу, когда он с классом уезжал на экскурсии в далёкие города или просто долго гулял. Однажды ко мне пришли подружки звать на улицу. Они очень хорошо знали про моё тяжёлое положение, а так как он был старше их на добрые пять лет, то относились к нему осторожно и даже с симпатией. Он при виде их тоже расплывался в улыбке, но стоял на своём:

— Нет, никуда Нинка не выйдет, пока не сделает дома уборку.

Какие только предложения не поступали от подруг:

— Олег, — предлагала Лариска, — хочешь, я научу тебя свистеть? Только отпусти Нинку гулять!

Олег же отвечал с усмешкой:

— Да свистеть я и сам умею!

И выдавал что-то похожее на свист при помощи сломанных двух передних зубов, которые он потерял ещё лет в семь, скатившись на них с крутой лестницы в Мурманске.

— Тогда проси, что хочешь!

— Ладно, отпущу Нинку, если Наташка даст подстричь себя, — съязвил брат.

— Что? — воскликнула Наташка и, дёрнув плечом, отбросила толстую косу назад.

— Да я немного! — сказал Олег, — на макушке, ты даже не заметишь!

Наташка смутилась. Природные алтайские чёрные волосы и прямая чёлка делали ее поистине красавицей. Она помолчала немного и согласилась.

— Ладно. Только на макушке. Давай стул!

Она села, и я увидела, как в её раскосых карих глазах заблестели слёзы. Брат взял ножницы, подождал, когда Наташа расплетёт косу, выбрал у макушки добрую прядь волос и отрезал, оставив большой торчащий чёрный пенёк.

— Всё, — сказал он, — иди, Нинка, гулять, я тебя отпускаю!

Но нам уже было не до веселья. Наташка ревела навзрыд, прижимая свои распущенные волосы к груди. В тот день мы тихо прошлись по улице и разбрелись по домам. Зато вечером мы услышали такие слова ругательства Наташкиной мамы в адрес моего брата, каких я вообще никогда не слышала! Она на чём свет стоял кричала на Олега, которого к тому моменту и след простыл, и только мы с мамой успокаивали её и просили прощения за нашего нерадивого родственника.

Парикмахерским мастерством брат не владел, это точно, но очень любил это делать. Если Наташке он отстриг только прядь на макушке, то над моей головой он издевался, как мог.

— Нинка, садись, стричь тебя буду! — говорил Олег. — Внимание! Новая причёска! Звёздочка! — и, весело смеясь, криво обрезал мои волосы. После его работы моя чёлка напоминала скорее не звезду, а зубья от ручной пилы. Я не плакала. Это его развлечение было самым безобидным, потому что не было болезненным.

Или другой пример моего желания выйти гулять:

— Олег, Оле-ег, ну Олег! — трепала я его за плечи, ещё не проснувшегося рано утром.

— Чего тебе?

— Можно я гулять пойду?

— Одна?

— Нет, Лариска Трудова пришла за мной.

— Ладно, иди, только выполните одно задание! — говорил он с уже хитрым взглядом.

— Какое ещё задание?

— Сначала захватите крепость, которую я буду оборонять, а вы, враги, будете нападать! И, сбросив одеяло, лёжа на спине, он согнул ноги в коленях и приготовился к бою.

В следующий момент мы с Лариской пытались запрыгнуть на его кровать со всех сторон, а он лупил нас ногами, куда придется.

— Всё! Хватит! Ты победил! — вопили мы, битые этим орущим от восторга «защитником».

— Если я победил, то Нинку гулять не отпущу! — делал заключение Олег. — Снова на меня нападайте!

Так я, избитая и опухшая от слёз, оставалась дома, а Лариска бежала домой жаловаться маме.

О чём я мечтала в то время? О многом. Но самое первое желание было у меня одно: жить с мамой вдвоём. Без брата. Не знаю, как это могло осуществиться, но я очень хотела. Спустя годы это произошло. Он ушёл в армию. Но это было потом.

А пока я росла, и рос во мне тот железный стержень, который не давал мне гнуться и ломаться от синяков и многочисленных ушибов детской души. По-разному сложились судьбы моих подружек детства, за многое благодарю их, таких же, как я, битых и закалённых жизнью, но при этом с добрым сердцем и светлой душой.

Дружба

Летело время, и у Олега наступил тот самый романтический возраст, когда он стал дружить с девчонками. Часто в ожидании мамы до позднего вечера мы оставались с ним одни. Олег хитро смотрел на меня:

— Нинка, ты можешь сегодня пораньше спать лечь?

— Во сколько?

— Сейчас, например.

— А сколько сейчас времени?

— Я тебя учил же. Смотри на стрелки и говори.

— Маленькая стрелка на восьми, а большая стрелка на одиннадцати, — ответила я, глядя на циферблат.

— Ага, без пяти восемь. Тебе пора спать. Раздевайся, мой ноги и ложись.

— А ты?

— И я лягу. Хоть и рановато, но я лягу.

Мы выключили свет и легли в кровати. Я долго не могла уснуть и крутилась с бока на бок. Вдруг в окне показалась чёрная голова.

— Олег! Смотри, кто-то в окно смотрит! — воскликнула я.

— Где? Никого там нет. Спи давай.

— Нет, есть! Вон, смотри! В шапке стоит и на нас уставился.

Олег быстро встал, оделся, натянул фуфайку, валенки и быстро вышел из дома. Через минуту он вернулся:

— Никого там нет, я три раза дом обошёл. Тебе просто показалось. Спим.

Он снял шапку, валенки и почему-то в одежде залез под одеяло. Сколько пролежали мы, не знаю, может пять минут, может десять, но я вдруг открыла глаза.

— Олег, ты спишь?

Но никто мне не ответил.

«Наверно уснул. Когда уже мама придёт?» — подумала я, заворачиваясь в одеяло. Вдруг за окном появились две чёрные головы, посмотрели в окно и медленно опустились вниз.



— Олег! Там их двое уже! Я боюсь! Олег!

Но никто мне не ответил. Я соскочила и подбежала к кровати брата. Она была пустая. Не помня себя от ужаса я включила свет и громко заревела.

— Ты чего ревёшь? — спросил Олег, зайдя в дом и хитро улыбаясь. Видимо он увидел, как в доме зажегся свет и решил вернуться.

— Ты что, бросил меня? — сквозь слёзы, спросила я брата. — Ты схитрил, специально меня спать уложил раньше, чтобы уйти! Ты знаешь, что я темноты боюсь! Вот вернётся мама — я ей всё про твои выходки расскажу!

— Не вернётся она. Дружит наверно где-то. А если и вернётся, я её не пущу. Будет знать, как по ночам гулять.

— Это ты дружишь, наверно, а мама по делам ушла и скоро вернётся.

— Ни по каким делам. Знаю я эти дела. Завтра разберёмся.

Олег разделся, выключил свет и лёг в кровать. Я ждала маму. «Где она теперь? — думала я. — Мороз на улице, идёт где-то по сугробам, мёрзнет. А если она заблудится? Скорей бы уже пришла!»

На душе было неспокойно. Без мамы кровать казалась огромной, холодной и пустой. Я спала у самой стенки, а мама всегда с краю, и мне было совсем не страшно, я чувствовала себя под её защитой. Боялась я всего: темноты, привидений, Бабы Яги, мертвецов, даже тишины. Особенно страшно было ночью вставать с кровати в туалет. Казалось, что уродливая рука вылезет снизу и схватит меня за ногу. Вот и сейчас, я лежала одна и тряслась от страха. Вдруг в дверь тихо постучали.

— Олег, это мама, открой, — тихим голосом попросила я.

Олег молчал.

— Олег, — громче повторила я, — открой маме!

— Не открою, — со злостью произнёс брат. — Пусть откуда пришла, туда и идёт!

Я заплакала.

— Ну Олег, пожалуйста, маме холодно, я тебя очень прошу! Я сама встану, хочешь?

— И ты не встанешь, я сказал! Не пущу её, и всё тут!

Мама еле слышно постучала в оконное стекло.

— Дети! Олежка, Ниночка! Откройте маме! Мамочка замёрзла!

Я вопреки запрету брата соскочила с кровати и голая побежала на веранду. Через мгновенье мама показалась на пороге, виновато улыбаясь.

— Вы чего не открывали? Не слышали, что ли?

Я бросилась к ней на шею:

— Мамочка, дорогая, Олег злой какой-то, тебе открывать не хотел. Я его не послушала.

— Понятно. Олежка, не сердись, — оправдывалась мама. — Я у соседки посидела немного, о жизни поговорили. Я и так редко в гости хожу. Я о нас рассказала, как мы с Севера сюда переехали, как тяжело мне с вами…

— Знаю, у какой соседки! — зло ответил Олег. — Ещё раз так посидишь, будешь у неё и ночевать!

— Не буду, не буду, — согласилась мама. — Ну и мороз на улице, еле до дома дошла!

«Наконец-то мы вместе», — подумала я, обняв маму за спину. «Всё-таки непростое это дело — дружба. Олегу надо дружить с девчонками, да я реву. Маме тоже, наверно, дружить хочется, да нас одних не оставить. Одна я дружу с подружками и никому не мешаю, никого не оставляю, потому что дружить надо днём, а не по ночам». — я мысленно улыбнулась и уснула.

Книги

Какой необычайный красочный мир открывают для нас страницы любимых книг: сказок, рассказов, стихов, повестей. Погружаясь в другую историю, мы переключаемся из привычного бытия в сказочную реальность, переживаем и радуемся вместе с её героями. У каждого ребёнка и у каждого взрослого наверняка есть свои любимые книги, которые он перечитывает много раз и всякий раз переживает их по-новому. Любовь к книгам прививается с самого детства, когда ребёнку читают сказки родители, а спустя годы он сам, ведя пальчиком по строчкам, произносит первые слоги, а затем уже с выражением сам читает новые красочные книжки. Прекрасные добрые моменты, когда мама читает своему малышу сказки про Курочку-Рябу, Репку, Теремок, улыбаясь и испытывая простые моменты материнского счастья. Мир книг — богатый, добрый, таинственный и незнакомый — открыт перед каждым человеком, желающим всецело погрузится в него.

— Нинка, если хочешь научиться чему-то в этой жизни, если хочешь быть умной и грамотной, читай больше, — важно говорил брат. — Начинать надо со сказок. Вот, например, «Конёк-Горбунок» Ершова, или «Сказка о царе Салтане» Пушкина. Сказки в стихах интересны, и написаны складно. Я их в два счёта прочитал.

Я взяла в руки яркие, полные иллюстраций книги.

— Они слишком большие, — неохотно ответила я. — Вот «Золушка» куда лучше. Или «Спящая красавица».

— Да «Золушку» ты до дыр истёрла уже. Сколько её перечитывать можно?

— А мне нравится, — сказала я и быстро убрала карандаш, которым исподтишка обводила пышное платье Феи.

Все мои любимые книжки были изрисованы, обложки истёрты, а страницы загнуты или помяты от постоянного перелистывания. После Шарля Перро моей любимой книжкой стала «Повесть о Малыше и Карлсоне», которую я читала всегда: когда ела, когда отбывала наказание в углу, перед сном, или лёжа в больнице. Я плакала от обиды за Малыша, когда над его желанием иметь щенка смеялись брат с сестрой. Олег же любил серьёзные книги: «Дети капитана Гранта» Жюля Верна, «Приключения Робинзона Крузо» Даниэля Дефо, «Приключения Шерлока Холмса» Конан Дойля.

— Нинка, значит так: настали каникулы, и ты просто обязана прочитать книгу, понятно?

— Ага, понятно. Я почитаю «Про поросёнка Плюха». Ты её не видел случайно?

— Никакого тебе Плюха! — нервно сказал Олег, протягивая незнакомую книгу. — Я уже приготовил для тебя серьёзную вещь, «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара. Ты просто обязана её прочесть.

— А если она не интересная? Вдруг мне не понравится?

— Ещё как понравится. Только начни читать, не оторваться будет!

Прошло несколько дней, но дальше второй страницы моё чтение не зашло.

— Ну как тебе повесть? — спросил однажды меня брат.

— Не очень-то. Скучная книжка, — ответила я, украдкой пряча под подушку «Поросёнка Плюха».

— А ты её читаешь?

— Конечно читаю! — соврала я.

— Хорошо. Тогда ответь мне, кто главные герои в этой книге?

— Кто? Тимур герой, и команда его герои, — не задумываясь, ответила я. — А ты думал, кто?

— А мне и думать не надо, я читал книгу! — со злостью ответил брат. — Я теперь тебя каждый день проверять буду, понятно? Прочитаешь десять страниц, и ко мне на пересказ, чтобы я понимал, что у тебя хоть что-то в голове осталось.

С того дня я начала читать принудительно по десять страниц непонятной мне книги о каком-то Тимуре. Кое-что мне нравилось, например, характер главного героя, его мужественность и справедливость.

— Олег, я прочитала. Можно мне на улицу?

— Так-так, — брат взял в руки мою книгу и открыл на том месте, где лежала закладка. — Что Женя нашла на столе, когда проснулась?

— Когда проснулась? — переспросила я. — Ну… Это…

— Ну, это… — передразнил Олег. — Записку она нашла, вот что! Иди перечитывай!

Я взяла книгу и с рёвом пошла перечитывать. Буквы плыли перед глазами, текст не запоминался, я бросила книгу на пол и уткнулась в подушку.

Зашла мама и, увидев меня всю в слезах, спросила:

— Снова Олег читать заставляет? Нина, надо стараться, ты ведь знаешь, что он сам много книг читает и хочет, чтобы и ты не отставала.

— Пусть сам и читает! Я же ему книги не выбираю, почему он ко мне лезет?

— Олежка, ну не мучай ты Нинку, — просила мама. — Вырастет она, тогда и полюбит книги.

— Ага, вырастет дурой и ничего не поймёт, а потом ещё и скажет, почему не заставляли! Пусть читает, сказал, иначе никаких ей подружек!

Через час я, с зарёванными красными глазами подошла к Олегу.

— Когда Женя проснулась, на столе лежала записка от Тимура. Он просил, чтобы она захлопнула покрепче дверь, — сказала я дрожащим голосом.

— Так, ладно, — Олег взял книгу и стал перелистывать страницы до закладки. — Что вернула Жене босоногая девочка, которая пригнала козу?

— Козу? — переспросила я. — Какую козу?

— Рогатую! — ухмыльнулся Олег. — Свёрток она передала Жене!

— Олег, пожалуйста, не заставляй меня снова перечитывать! — взмолилась я. — Я знаю, свёрток девочка передала, я просто про козу забыла, я это точно читала, я правда про козу помню!

— А что тогда в свёртке было? — с ехидством в голосе спросил брат.

— Хлеб?.. — вопросительно ответила я.

— Нет, Нинка, не хлеб. Ключи от московской квартиры там были. Всё. Хватит. Иди перечитывай. Никакой улицы!

Так со слезами давалась мне эта книга. Первое время я перечитывала, пересказывала, а потом я сама не поняла, как эта повесть затянула меня в своё предвоенное время в подмосковные места, где происходила борьба добра и зла, где мужественность и героизм превозносились над трусостью и подлостью.

Следующим навязанным рассказом стал «Чук и Гек» Аркадия Гайдара, который я также прочитывала и пересказывала своему «учителю-мучителю». Едва осилив пару книжек за каникулы, я с радостью вернулась к своему любимому «Карлсону» и «Золушке» с «Поросёнком Плюхом».

Так, постепенно я стала читать те книги, которые мне предлагал брат. Это были приключенческие повести: «Робинзон Крузо», «Пятнадцатилетний капитан». Их я читала с упоением, едва дождавшись ночи, когда под одеялом перелистывала страницы при тусклом свете фонарика. В каком загадочном мире была я в те моменты прочтения книг! Как я ждала вечера, когда после учёбы и домашних дел можно было с головой погрузиться в другой мир! Что говорить, прошли годы, меняются книги и авторы, но любимые детские книги не поменялись. Стоят на полке мои добрые сказочные «старички», раскрашенные и с помятыми листочками, ожидая новых читателей. Конечно, пересказывать теперь уже некому, да и незачем, но тот давний читательский опыт я запомнила надолго.

Мы — пионеры!

Долгое время, начиная с далёкого 1922 года, наша страна 19 мая отмечала один из патриотических праздников — День Пионерии. Как мечтали младшие школьники, став в первом классе октябрятами и пристегнув на грудь октябрятскую звёздочку с изображение маленького кудрявого Владимира Ленина, поскорее стать пионерами! Быть пионером означало быть честным, справедливым, умным и смелым человеком, полностью исполнять заветы великого вождя мирового пролетариата. Повязав алый пионерский галстук и пристегнув на левую грудь пионерский значок — пятиконечную звезду с ярко-красным пламенем — юный школьник становился сердцем связан с пионерским движением. Наш отряд делился на звенья, между звеньями проходили соревнования по успеваемости и участию в общественной жизни. Школа была огромной дружиной, сплотившей сотни ребят. Юные ленинцы принимали участие в сборе макулатуры, металлолома, проводили Ленинские уроки и пионерские парады, а в пионерских лагерях как традиция зажигались большие пионерские костры.

Сколько всего доброго несло в себе это гордое слово — пионерия! Я не могла дождаться конца мая, когда, наконец, наступит тот торжественный день, и на моей шее будет гордо развиваться алый пионерский галстук. Как и многие другие вещи, галстук мне перешёл в наследство от брата.

— На вот, Нинка, держи мой галстук, и помни, его носил замечательный человек — Олег Лельчук! — протягивая мне галстук, с усмешкой говорил брат.

— Я не хочу твой носить! — возмущалась я. — Купите мне новый.

Я смотрела на выгоревший красный матерчатый треугольник с рваными, будто жёваными концами.

— Он весь в дырках, ты что, его грыз?

— Это не дырки, это следы от пуль, — продолжал ехидничать Олег. — Другого тебе не купят, поняла? Вообще тогда без галстука останешься, будешь так со старшими разговаривать.

Для мамы и брата ничего не значило надеть рваный чужой галстук, для меня же это означало повязать чужие поступки и чужую судьбу себе на шею, выцветшую и рваную. Но всё-таки смириться мне пришлось, потому что день принятия в пионеры наступил, а галстук оставался тот же.

— Ребята! — обратилась к нам наша учительница. — Сегодня вы будете приняты во Всесоюзную пионерскую организацию имени В. И. Ленина! Линейка пройдёт на берегу реки, в очень живописном месте нашего посёлка. Лучшие комсомольцы нашей дружины повяжут вам частицу красного знамени — пионерские галстуки. Надеюсь, вы их не забыли принести?

Все ребята достали из портфелей мешочки, в которых аккуратно была свёрнута алая материя и лежал пионерский значок. Двумя отрядами ровным строем мы торжественно зашагали к тому солнечному месту, выстроились в один ряд, протянули вперёд правую руку, на которой висел галстук.

— Ой, девочки, у меня сердце сейчас выпрыгнет, — шептала я подругам.

— Я вся трясусь от страха! — ответила Оля Новосёлова.

Комсомольцы подходили к каждому ученику и аккуратно повязывали под воротничок алый галстук. Затем под шумные перекаты горной реки мы хором произнесли клятву, я же кричала громче всех:

Я, Моськина Нина, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь:

горячо любить и беречь свою Родину,

жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин,

как учит Коммунистическая партия,

всегда выполнять законы пионеров Советского Союза.

Далее Лёша Рукавичников из 9 «А» прокричал:

— За дело борьбы Коммунистической партии будь готов!

Мы отдали честь и ответили:

— Всегда готов!

Мы впервые открыто отдали салют, и это означало, что ставим общественные интересы выше своих личных. Обратно шли гордые пионеры, красивые и нарядные, каждый смотрел на свою грудь и то и дело поправлял сбившийся на ветру галстук.

Сколько проносила я тогда рваный галстук брата — не помню. Скорее всего, не так долго. Кто-то из моих одноклассников подарил мне свой запасной галстук. Знаю одно, сплочённое было то время — время октябрят, пионеров и комсомольцев. Знали мы, в чём смысл нашей жизни, какие идеалы стояли перед нами и какие цели должны быть достигнуты. Чувство единения, общих интересов, радостей и переживаний объединили нашу дружину, состоявшую из юных ленинцев тех далёких восьмидесятых годов.

Страшилки

Вспомните, когда вам вдруг стало интересно послушать страшные истории? Не сказки, а именно истории, когда вечером, усевшись на мягкую подушку и укутавшись тёплым пледом, вы с друзьями начинаете рассказывать страшные истории из жизни, при этом несколько раз переспрашивая: «А это по правде было?», «А это у нас было?». И услышав: «Конечно, по правде, именно здесь и было», — прижимаетесь к плечу вашего товарища и ощущаете, как мурашки бегут по затылку. О, сколько страшных историй было рассказано о наших местах! Когда представляешь весь ужас от услышанного и перед глазами встают эти страшные образы.

— Девочки, давайте страшные истории рассказывать, а? — предложил кто-то.

— Давайте! Кто начинает?

— Нинка, начинай, ты много знаешь!

И я начала. Спокойным, тихим и таинственным голосом, будто я сама участвовала в этой истории.

— Ну, слушайте: это было по правде на нашем озере. Давным-давно, много лет назад, когда ещё не было деревянного моста через Бию, переправлялись люди кто как мог: летом на самодельных лодках или плотах, а зимой, когда озеро затягивалось льдом, на санях, запряжённых в упряжку. Ехал однажды в начале зимы на санях мужик с дочерью. Лошадь тяжело шла по тонкому льду, фыркая и выпуская из ноздрей белый пар. Вдруг лёд не выдержал и проломился, прямо посередине озера. Лошадь провалилась, громко заржала и пошла под воду, утаскивая за собой сани. Пропали и мужик с дочерью, утонули вслед за кобылой. А как их искать то? Кто сподобится нырнуть в озеро? Никто. Так и не нашли их, — я помолчала немного и продолжила:

— Но это ещё не всё. Вы сами знаете, какая вода в озере. Ледяная. Сколько туристов утонуло здесь — не сосчитать. Плывут, к примеру, в байдарке туристы, а навстречу им «Пионер Алтая». От теплохода волны огроменные! Если байдарка поперёк волны не встанет, перевернёт ее, как бумажный кораблик, и считай, каюк туристам. Попали в воду — быстрее нужно в байдарку влезть, а иначе ноги сведёт и привет. Так вот. Уже в наше время было дело. Утонул в озере мальчишка, с лодки в воду упал. Тогда уже водолазы были. Приехали эти самые водолазы, сели в лодку и поплыли приблизительно в то место. А озеро наше глубоченное, сто метров — это ещё не предел. Есть такие места, где глубина и двести, и триста метров доходит, а там есть специальные места, где происходит подводный водоворот, будто воронка. Приплыли водолазы на обозначенное место и договорились, что один спускается на глубину, и если дёрнет за страховку, тотчас его доставать надо. Вот он тихо опустился под воду. Не прошло и минуты, как страховка задрожала, и его вытащили из воды. Водолаз не смог сказать и слова, лишь что-то тихо и непонятно бормотал.

— Он немой что ли стал? — спросила Светка.

— Конечно, немой. И седой вдобавок. Слушайте дальше. Решил второй водолаз проверить, чего же так испугался товарищ, закрепил страховку и тоже опустился под воду. Тот и полминуты не смог провести под водой, задёргал верёвкой и тоже онемел. Третий, не понимая, что же происходит, набрался смелости и повторил погружение. Когда он закончил осматривать место, то рассказал, что же так напугало водолазов. А напугало их страшное зрелище: под водой, примерно в десяти метрах от поверхности, он увидел сразу несколько утопленников, которые, раскачиваясь, находились в стоячем положении, в сохранённом виде, лишь некоторые части тела были обглоданы рыбами.

— Ой, Нинка, как страшно! — воскликнула Катька. — Это они рядом с нами плавают, а мы и не знаем, ходим за водой, пьём эту воду, ныряем летом, ужас!

— Нинка, так их достали? — спросил Сашка. — Утопленников-то?

— Вы же не дослушали, сейчас расскажу. Утопленники раскачивались под водой, будто живые, а рядом в таком же положении лошадь с санями, и те мужик с дочерью, утонувшие много лет назад.

— Ой, мамочки! Сколько их там было-то?

— Много. Просто все утонувшие люди и звери, погибшие в разное время, скапливаются в определённом месте, на одной высоте и в определённом положении, понятно вам?

— Бедные водолазы! — прошептала Лариска. — Они хоть заговорили?

— Ага! Запели, ещё скажи! Нет, конечно! Двое онемели окончательно, только мычали. Третий вовсе седой стал, и заикаться начал, он и рассказал про увиденное. Вот так-то.

— Ой, Нинка, как интересно! Расскажи ещё что-нибудь?

Я задумалась.

— Про мертвецов могу. Которые на нашем кладбище встают.

— Как встают? Зачем? — спросила Дашка.

— А затем, что если кто-то из живых их потревожит, то и приходится им вставать и с кладбища выгонять! Были в нашем посёлке две подруги, не разлей вода, и раз захотелось им ночью пойти на кладбище, посмотреть, как эти мертвецы встают. Еле дождались они, пока мать с отцом уснут, вышли каждый из своего дома и тихо пошли на нашу гору, на старое кладбище…

— На наше? — переспросил Сашка. — Я рядом с ним живу…

— Да, именно, на наше, которое недалеко от твоего дома, — продолжила я. — Ночь тихая была, лунная. Шли девочки по дороге в гору и, подойдя к воротцам кладбища, остановились. Не решались зайти.

Я замолчала. От рассказа у самой волосы зашевелились. Но надо было продолжить.

— Открыв калитку, девочки тихо зашли на территорию кладбища. Оно всё было освещено лунным светом, и могилы хорошо просматривались среди деревьев. Вдруг следом за ними снова открылась калитка… Девочки увидели призраков… И как закричат! А-а-а-а!

— Нинка! Хватит! Мы поняли! — хором заорали подружки.

— И как закричат! — повторила я. — Это их родители с фонарями шли следом за беглецами! Они проснулись и, увидев, что девочки пошли в сторону горы, решили проконтролировать, что же те удумали! Ну и ремня, конечно, получили по самое первое число!

— Фу, Слава Богу! Хватит, Нина, истории рассказывать страшные, давай анекдоты лучше!

Но анекдоты были в другой раз. Уж очень не любила я смешивать страшилки с анекдотами. Никто не знал мой секрет: некоторые страшилки я придумывала по ходу рассказа, сама не зная, чем он закончится, иногда боясь не меньше, чем мои слушатели. Ведь я была такая же трусиха, как и все остальные ребята нашего посёлка. Но какое удовольствие я получала, когда они с ужасом смотрели на меня и слушали мои небылицы, развесив уши. Кстати, не все небылицы придумывала я. Про озеро истории знали многие в наших краях.

А вот рассказ про коричневую пуговку знала только я. Это был мой коронный рассказ. Начинался он безобидно:

— Было это по правде. В нашем посёлке и совсем недавно. В одной семье мама пошла на работу и сказала дочери: «Не бери пуговицы из шкатулки, иначе произойдёт несчастье». Но дочка не послушала и взяла коричневую пуговицу поиграть. И потеряла её. Девочка пропала… Приходит мать с работы, смотрит — шкатулка открыта, все пуговицы разбросаны, а у порога лежит та самая коричневая пуговка…

Я долго рассказывала, придумывая новое развитие событий. Вдруг Ленка меня перебила:

— Нинка, ты третий раз рассказываешь про пуговицу, и каждый раз по-разному! Я не пойму, какая история настоящая?

— Для тебя никакая! — огрызнулась я. — Это три разные истории, поняла? Всё, не буду больше рассказывать, пусть Ленка и рассказывает, она же у нас много страшилок знает!

— Ну правда, Ленка, чего придираешься? — заступилась Лариска. — Рассказывай, Нинка!

— Скажите спасибо Леночке, благодаря ей я забыла эту историю!

— Не забыла, а не знаешь, что придумать! — съехидничала та.

— Сама ты не знаешь! А я знаю! — разозлилась я. — Всё, не буду про пуговку рассказывать.

— Нинка, расскажи про снежного человека! — упрашивали меня ребята.

— Ладно, расскажу. Это тоже было по правде. Около пионерского лагеря «Огонёк» среди гор расположена деревня. Дети из лагеря ходили по лесной дороге в деревню, чтобы купить в местном магазине сладости. Однажды ребята шли по узкой дороге. Вдруг прямо из-за деревьев вышел огромный то ли зверь, то ли человек, тёмный и волосатый. Он встал прямо на середине дороги, и, постояв недолго, быстро ушёл в лес. Этого же человека видели дети из окон лагеря, которые выходили в лес. Дети боялись спать с открытыми окнами, боялись, что лесной человек украдёт кого-то из детей.

— Нинка, а его не ловили?

— Как его поймать? Он огромный, сам хоть кого поймает. Все в лагере боялись по темноте ходить, а по одному вообще не выходили из корпуса!

— Да, очень страшно! — сказала Светка. — Я бы сроду в лагерь не поехала! Чтобы меня лесной человек унёс? Нет уж!

Когда все истории были рассказаны, мы разбегались по домам. Бежали по посёлку и тряслись от страха. Остановившись и затаив дыхание, оглядывались по сторонам. Страшно! Вдруг лесной человек выйдет? Жуть! Закрыв за собой дверь веранды и перекинув крючок, я отдышалась и зашла в дом.

— Ты где была? Темень на дворе! — сердито спросила мама.

— Мы страшные истории рассказывали с ребятами! Мам, ты веришь в лесного человека?

— А кто это?

— Это такое чудище лесное, грязное, страшное и волосатое.

— Мамка, это Нинка про себя рассказывает! — засмеялся Олег. — Я точно верю!

— Не знаю, не думала. Мой ноги и ложись спать.

Я легла в кровать, но уснуть не могла. Всё лежала и думала: «Что, если правда увидеть лесного человека? Может, он не такой и злой, как его описывают? Сам наверно боится нас. А утопленники? А мертвецы?» Их увидеть желания не было. Ужас! Я вспомнила один часто повторяющийся сон: я нахожусь одна в комнате, тихо подхожу к двери, открываю её и кричу. Кто-то хватает меня и уносит за собой во тьму. Во сне я зову маму, но голоса нет, лишь открываю рот. Я проснулась в холодном поту, и, понимая, что это лишь сон, успокоилась, обняла маму и снова заснула. Так и в этот раз, я всем телом сильно прижалась к маминой спине, такой тёплой и родной, и страх тут же покинул меня. Я вздохнула, и через мгновение полетела в тёмное невесомое пространство, погружаясь в спокойный детский сон, полный фантазий и выдумки.

Пионерский лагерь

Закончился первый класс. Светлана Ивановна на последнем уроке подвела итоги года, и спросила:

— Ребята, как вы будете проводить это лето?

Сразу поднялся лес рук. Все кричали, перебивая друг друга: кто-то собирался уехать к родственникам в Барнаул, кто-то — в Горно-Алтайск, кто-то даже в Москву! Я тоже кричала, стараясь, чтобы ребята услышали, куда же поеду я.

— Я в пионерский лагерь! — кричала я.

— Тише, ребята, молодцы. — сказала учительница. Я желаю вам с пользой провести летние каникулы, отдохнуть, набраться сил для нового учебного года. Обязательно помогайте родителям, в следующем году, когда вы станете второклассниками, мы с вами сходим вместе в поход. А сейчас мы попрощаемся до сентября, до свидания.

Зазвенел звонок, и ребята, размахивая во все стороны портфелями, побежали по узкому коридору к выходу.

— Нина, собирай вещи по списку, — предложила мама. — Так тебе легче будет проверить, что ты положила, а какую вещь забыла. И так же, когда из лагеря возвращаться будешь, чтобы ничего не потерять. Ой, Ниночка, рассеянная ты у нас. Как тебя одну отправлять?

— Ничего, мам, Нинка справиться, а в следующем году я с ней поеду, буду сам контролировать.

Дорога наша лежала в пионерский лагерь «Лебедь», который располагался в живописном сосновом бору у тёплой реки Лебедь рядом с Турочаком. Я никогда прежде не была в лагере, тем более одна, без брата и мамы. Мне предстояло «отдохнуть и набраться сил». Как это сделать, я не представляла. Уже в автобусе я начала тосковать по дому. Молча сидела у окна, придерживая ногами пузатый чемодан, и со скучающим видом смотрела в окно.

— Дети! Я буду называть фамилии и номер отряда, в который вы попадёте! — кричал старший вожатый.

Затем он называл десятки фамилий и наконец я услышала:

— Моськина Нина! Десятый отряд! Чебурашки!

Я схватила чемодан и поволокла его за вожатым.

В корпусе я заняла свободную кровать, с трудом запихала под неё чемодан и заплакала.

— Ты чего ревёшь? — спросила меня соседка по кровати.

Я не ответила, а лишь ещё громче заревела.

— Как тебя зовут? — не отставала та.

— Нина Моськина. — выдавила я.

— А я Белка. Дильман Изабелла. Родители меня зовут просто Белка.

Я с удивлением подняла на неё глаза. Передо мной сидела девочка с гладко уложенными блестящими волосами, огромными глазами и пушистыми ресницами. Она с улыбкой смотрела на меня.

— Белка? Как интересно! Можно я тоже буду звать тебя так?

— Конечно! Вставай, пошли на построение! Слышишь, горн звучит?

Мы вышли из корпуса и зашагали на спортивную площадку на первое построение.

— Здравствуйте, ребята! — приветствовал нас старший пионервожатый. — В нашем лагере десять отрядов, самый старший — первый отряд и самый младший — десятый. У каждого отряда есть своё название и свой девиз. С утра под звуки горна мы будем собираться на площадке, делать перекличку, зарядку и дружно отправляться на завтрак. У нас большая и интересная программа: конкурсы, игры, танцы, обязательно родительский день, когда к вам приедут ваши мамы и папы!

— Итак, десятый отряд — Чебурашки! Девиз: «Чебурашки, не пищать, выше голову держать!». Девятый отряд — Котята! Девиз: «Задорные ребята, играем как котята!». Восьмой отряд — Лучики! Девиз: «Мы хотим всегда светить, чтобы лучше было жить!».

Так старший пионервожатый перечислил все отряды и все девизы, которые мы тут же запомнили, и несколько раз в день наш девиз кричали хором.

С этого дня мы с Белкой стали подружками, а через несколько дней к нам присоединилась Сашка, коротко стриженная и похожая на мальчишку бойкая девчонка. Её кровать располагалась с другой стороны от моей, мы часто с ней в тихий час шёпотом разговаривали на разные темы.

— Вытягивай руку, — тихо предложила Сашка. — Я щекотать буду, а ты терпи, не смейся. Потом ты мне щекотать будешь, и тогда посмотрим, кто дольше протерпит.

Я хихикала при каждом прикосновении Сашкиных пальцев и каждый раз одёргивала руку, а та лезла ко мне под одеяло и снова щекотала. Затихали мы, когда пионервожатый заходил в комнату и строго делал нам замечание.

Одним из весёлых развлечений было ежедневное купание в реке Лебедь. Берега мутной степенной красавицы с обеих сторон были покрыты сибирским кедром и пихтой. Тёплая вода радовала нас. Целым отрядом мы забегали в неё с визгом и ором, падали навзничь, выныривали, поправляли сбившиеся на лицо мокрые волосы и снова погружались с головой в воду.

— Белка! Посмотри, как я нырну! — кричала я, забегая в воду. — Я руками на дно встану, а ноги вытяну!

— Давай! Я смотрю! — кричала Изабелла.

Закрывая нос, я ныряла на самое дно, илистое и мутное, вытягивала кверху ноги и тут же под водой переворачивалась, набирая полные ноздри воды. Мы смеялись, ныряли снова, вставали на руки, переворачивались, выбегали из реки и, прыгая на одной ноге и наклонив голову, вытряхивали остатки воды из ушей.

Выходили мы неохотно под звонкий свист вожатого, обёртывались полотенцами и мокрые брели в отряд.

После купания, на следующее утро на верхнем веке появился предательский ячмень. Глаз болел так, что моргать было почти невозможно. Я закрывала глаза руками и едва терпела невыносимую острую боль.

— Моськина Нина, в медпункт! — позвала фельдшер.

Я зашла в кабинет и села на кушетку.

— Ну, рассказывай, часто ячмень бывает?

— Часто, — вздыхая, ответила я. — Иногда по два сразу соскакивают.

— Чем лечили?

— Плевком, — ответила я и опустила голову. — Олег фигу в глаз тычет и три раза плюёт…

— И проходит? — улыбаясь, спросила фельдшер.

— Ну да, прорываются потом и заживают.

— Значит так, я обработаю веки зелёнкой, тонкой линией с двух сторон, ячмень быстро сойдёт. Дома так и делайте, понятно?

Я кивнула.

Из медпункта я вышла с яркими зелёными глазами.

— Нинка, ты чего глаза накрасила? — недоумённо спрашивали меня ребята. — Не рановато ли?

— Это зелёнка! — оправдывалась я. — Ячмень лечу!

— А, ну лечи! — смеялись те.

— Ребята, — сказал вечером наш вожатый, держа в руках гитару, — сегодня мы с вами разучим новую песню «Радуга». Она станет гимном нашего лагеря.

Мы хором учили стихи автора Михаила Рысакова и пели под завораживающие звуки гитары.

Радуга повисла разноцветным коромыслом,

Опустив один конец в солёный океан.

Чуть пофантазируй и представь,

что ветер свистнул,

будто над моей мечтой он разогнал туман



 Радуга! Радуге радуйся,

Если мечтаешь и ждёшь.

Милой девчонке обрадуйся

Если такую найдёшь.



А когда глаза свои немного приоткрою

Никому не веря, что это только сон,

Улыбнусь мечте своей, ладошкою прикроюсь

И увижу радугу я из своих окон.



Радуга! Радуге радуйся,

Если мечтаешь и ждёшь.

Милому другу обрадуйся,

Если такого найдёшь.

Это была замечательная песня, песня про нашу дружбу, детство, мечту и любовь. Мы пели её сидя с ребятами вокруг костра, играя на спортивной площадке, шагая отрядом на реку — она везде была с нами. Это была наша песня!

— Ребята! Сегодня родительский день, суббота! — кричал вожатый в рупор. Сегодня к вам приедут ваши родители. Прошу далеко не убегать и сообщить мне об их прибытии.

— Мама! — воскликнула я, увидев сквозь металлические решётки ворот выходящих из УАЗа маму и брата. Я побежала к ней в объятия, спотыкаясь о булыжники и размахивая во все стороны руками, обняла её за взмокшую шею и крепко поцеловала.

— Мамочка! Я так соскучилась! У меня новые подружки есть! Мы купаемся, даже соревнования по поеданию пряников было, представляешь? Я быстрее всех пряник съела!

— Нина, хватит так тараторить, — спокойно отвечала мама. — Зачем глаза то накрасила?

— Мама, я не красила, это фельдшер ячмень лечит.

— А чего, может плюнуть? — съязвил Олег и пристально уставился в мой больной глаз.

— Нина, представляешь, мы чуть в аварию не попали, пока к тебе ехали. — рассказывала мама. — Водитель на горе остановился, вышел, а машина как покатится! Хорошо, он успел заскочить, на тормоз надавил, иначе в реку бы скатилась. Как мы испугались! Нина, вот тебе компот, я в Турочаке купила, болгарский. Тут крышку открутить надо. Ешь аккуратно, косточки выплёвывай, понятно?

Я кивнула и взяла банку.

— Мама, я компот с Белкой съем!

— Может с зайцем? — захохотал Олег, — или с медведем! Только косточки пусть выплёвывают!

Объяснять брату, кто такая Белка, я не собиралась. Пусть думает, что хочет. Маме я шепнула:

— Это Изабелла Дильман, подружка моя…

Вечером мама с Олегом отправились домой, а мы с Белкой, сидя на качелях, руками вытаскивали сладкие сливы и плевали косточки со всей силы, кто дальше.

Шло весёлое лагерное время. Мы кричали девиз Чебурашек, стоя на площадке под звуки утреннего горна, и гордо задирали подбородки:

— Чебурашки! Не пищать! Выше голову держать!

Вечерами на летней эстраде прыгали и изображали разные танцевальные движения под песни Софии Ротару, Аллы Пугачёвой, Яака Йоалы и других популярных советских артистов. Танцевать я не умела, поэтому с любопытством рассматривала ребят и старалась повторять их движения.

— Сашка, я здорово танцую? — кричала я под песни Бони — М, при этом ритмично задирая колени и ударяя по ним сжатыми кулаками.

— А я? — в ответ кричала Сашка, локтями касаясь колен и хохоча во всё горло.

Стоя у стенки и сложив за спину руки, я с необъяснимым чувством нежности рассматривала танцующие пары, и думала: «Я, наверное, когда-то буду также танцевать с мальчиком, красивым и смелым, ласковым и добрым. Он обнимет меня за спину и закружит в бесконечном танце, смешивая в груди необъяснимые чувства волнения и любви».



А в последний вечер перед отъездом смотрели на огромный прощальный пионерский костёр и пели свой гимн «Радуга». Мы, восьмилетние дети, крепко держась за руки, плакали и пели. Плакали то ли от яркого горящего пламени, то ли от чувства безысходности перед предстоящим расставанием, то ли от радости за нас и нашу дружбу — мы не знали. Не знали мы тогда простых взрослых вещей, что всё когда-нибудь заканчивается. И печали, и радости. Встречи и слёзы расставания. Всё. Для нас всё было впереди! Прощаясь, мы уже жили надеждами о следующем лете и новой встрече, новой мечте и новой любви. И новой «Радуге»!

Любовь

Самое светлое, самое доброе и тёплое чувство, которое испытывает человек — это, безусловно, любовь. Именно испытывает, потому что настоящая любовь — это испытание души, и не всегда лёгкое и радостное. Любовь очищает душу, делает её мягкой, покорной, смиренной и доброй. Вселяется она, не выбирая возраста, в юного человека и во взрослого. Помните ли вы это чувство, каким оно было? Когда и при каких обстоятельствах вам вдруг захотелось петь, кружиться, упасть в густую траву зелёного луга или замереть в объятьях того единственного, ради которого вы родились на свет? Может быть, вы писали стихи, сидя на подоконнике и держа в руках наспех исписанный блокнотный лист. А может, лёжа в постели, мысленно качались на качелях и смотрели в звёздное небо? Беден тот человек, чьё сердце хоть единожды не было растоплено горячей волной любви, чья душа не страдала от невыносимой тоски и горечи расставания.

Моё сердце, как и миллионы других сердец, было охвачено этим добрым и светлым чувством впервые в то самое время, когда я села за школьную парту. Я сразу увидела его. Он выделялся из десятка других таких же мальчишек и был по-особому красив.

— Лёша Дубровин, — встал со скамьи и представился русоволосый мальчишка с небесно-голубыми глазами и ямочкой на подбородке.

С того времени и до четвёртого класса это имя стало главным в моей жизни. Я смотрела на него украдкой в школьной столовой, на линейках, на переменах, в походе, на озере и реке. Ловила каждый его жест и отводила взгляд, когда он оборачивался в мою сторону. Моя любовь была неслышной, невидимой, такой тихой, чтобы не мешать ему жить своей мальчишеской жизнью. Любовь стала моей маленькой доброй тайной, о которой я думала перед сном, улыбаясь себе и радуясь следующему дню. Ради него я хотела быть лучше, учиться лучше, совершать хорошие поступки, чтобы он обратил на меня внимание. И он обращал, конечно.

— Нина, ты идёшь на продлёнку? — спрашивал меня Лёша на перемене.

— Ага, мы с Лариской идём, — отвечала я, заметно краснея.

— Нина, у тебя есть линейка? — спрашивал он в другой раз.

— Конечно, вот, — я с радостью протягивала ему линейку.

В отличие от меня Лариска о своих чувствах умалчивать не собиралась.

— Нинка, ты представляешь, новость! — с сияющими карими глазами хвасталась она, — в меня Лёшка влюблён!

— Откуда ты знаешь? — с тревогой в голосе спросила я.

— Откуда, откуда! Да по нему видно. Смотрит всё время на меня и улыбается, — говорила мне подружка и при этих словах лукаво поворачивалась в сторону Лёшки, и быстро отводила взгляд. — Видишь? Вон он, с Валеркой сидит, смотрит и что-то про меня ему говорит! Ужас!

Дружить с Лариской с того времени стало большим испытанием, поскольку разговоры были именно на эту тему.

Однажды, гуляя в парке за клубом, мы встретили двух десятиклассников, Валерку и Вовку. Те сидели под деревом, держа в руках сигареты и о чём-то громко спорили.

— Мальчики, вы что тут делаете? — с любопытством спросила Лариска.

— А вы чего без родителей гуляете? — ехидно спросили те в ответ. — А ну давайте-ка в игру поиграем: вы спрячетесь, а мы вас искать будем, и не найдём!

— Это как? — переспросили мы хором.

— А так! Дуйте отсюда, пока ноги целы!

Мы с Лариской громко закричали:

— Валерка дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует! — С этими словами мы со всех ног побежали к забору и друг за другом пролезли в дырку между отвалившимися штакетинами.

— Интересно, какие девчонки с этими дураками дружить станут? — отдышавшись от бега, удивлялась Лариска. Сразу же видно, ненормальные!

В следующий раз мы занимались на продлёнке и решали задачи по математике.

— Ниночка, я придумала, — предложила подруга, — мы с тобой на перемене побежим в развалины дома, позовём мальчишек за нами, там мы и проверим, кто в кого влюблён!

С нетерпением дождавшись конца урока, мы рванули со школы. И правда, пацаны побежали за нами. Едва закрыв старую сломанную скрипучую дверь, мы услышали шаги.

— Там Лёшка и Костя… — шепнула Лариска, глядя в дверную щель. — Сейчас они нас поцелуют!

— Нет! — с ужасом шептала я. — Только не Костя! Меня сразу вырвет!

— А, вот вы где! — закричали мальчишки.

Мысль, что меня поцелует Костя, как пробку вытолкнула меня наружу. Я с визгом оттолкнула пацанов и побежала обратно в школу.

— Представляешь, только ты убежала, меня Лёшка так обнял! — закатывая глаза, произносила подружка. — Я еле вырвалась. Вот нахал!

Заканчивалась учебная весна, все с радостью ждали летних каникул, я же с грустью думала о лете, мысленно расставаясь с моим героем на долгие три месяца.

Осенью наш класс снова встретился на школьной линейке.

— Дети! Какие вы стали большие! — радовалась Светлана Ивановна. — Как мальчики вытянулись, не узнать вас! Вы стали второклассники, почти взрослые дети.

На классном часе все ребята поднимали руки и описывали своё лето и свои впечатления о летних каникулах.

— А я в пионерском лагере была. — смотря в сторону Лёши, произнесла я. Лагерь «Лебедь», там было весело и интересно…

— А я никуда не ездила. — продолжала Лариска, — купалась в озере и каталась с мамой в грузовике.

— Представляешь, купаюсь я на озере, — рассказывала мне на перемене подружка, — вдруг Лёшка как нырнёт под воду, доплыл до меня и за руку как схватит! Потянул к себе под водой и прямо в губы поцеловал…

— В губы?.. — растерянно переспросила я. — К такому повороту событий я не была готова.

— Конечно, прямо в губы. Странная ты, Ниночка, какая-то. Если он меня любит, то, наверно, в губы поцелует!

Мне становилось так противно от её рассказов, но ничего сделать я не могла, а лишь слушала и терпела. Так мы учились, занимались уроками на продлёнке, ставили спектакли, пели песни, и везде со мной было тайное тёплое чувство любви и ревности к моему школьному герою.

— Нина, я так расстроена! — жаловалась мне подружка. — Представляешь, Лёшка стал на Ирку Зяблицкую заглядывать. Улыбается ей, за парту к ней пересел. Мне обидно так. Ну как же так, ведь он меня любит!

Вдруг в моей голове созрел предательский план. Я решила выбрать момент, и самой расспросить Лёшку, тем самым понять, где же Лариска врёт, а где говорит правду.

Наш 3 «А» класс готовился к Новому году и рисовал стенгазету с новогодними стихотворениями и поздравлениями. Я, как член редколлегии и отвечавшая за все рисунки, вместе с другими ребятами сидели после уроков в классе и рассматривая огромный лист ватмана, определяли положение на нём рисунков и стихов. Не знаю, как у меня хватило смелости начать тот решающий разговор.

— Лёша, как ты относишься к Ларисе? — осторожно спросила я, обводя карандашом Снегурочку.

— К какой? — удивлённо подняв на меня глаза, спросил Лёшка.

— Как к какой? К Трудовой, конечно, — уточнила я.

— А как я должен к ней относиться? Как ко всем девчонкам, нормально.

— Нормально? Это после того, как ты её обнимал?

— Я её не обнимал, Нина, не выдумывай, а! — Лёша уткнулся в стенгазету.

— А на озере? Когда нырял и целовал её! — не отставала я.

— Целовал? Ты чего придумываешь! Я её в жизни никогда не целовал!

— Не целовал? Правда? — Я чуть не подпрыгнула от счастья.

— А ты чего так веселишься, Нинка? Мне и в голову не придёт её целовать.

— Но она переживает, что ты на Ирку засматриваешься…

— Передай своей Лариске, что я специально на Ирку смотреть буду! — засмеялся Лёшка. — Вот фантазёрка!

Всё остальное время, пока мы с ребятами готовили газету, я сияла от счастья и мысленно готовила разоблачение великой вруньи, которая третий год надоедала мне своими выдумками.

— Лариска, а я что-то узнала… — спокойно сказала я Трудовой при встрече.

— И что же? — ухмыльнулась она.

— А то, что ты всё придумала! Что ты никогда с Лёшей не ныряла и не целовалась! И вообще, он в тебя никогда не был влюблён!

— Как, Ниночка? Ты у него это спрашивала? Зачем, Нина? И ты думаешь, что после всего мы останемся подругами? Да кто ты после этого, а? — По Ларискиным щекам потекли слёзы.

Мне было всё равно. Ну и пусть я не подруга теперь, зато слушать её фантазии я больше не стану. Мне стало легко и просто, несмотря на моё «предательство». С того времени и до четвёртого класса я любила Дубровина без ревности, тихо и кротко, мысленно гуляя с ним за ручку и разговаривая на разные темы.

Почему до четвёртого класса, спросите вы? Всё очень просто — именно в четвёртом классе закончилась моя учёба в Иогачской средней школе, и наша семья переехала в город Бийск. Я помню свой последний учебный день в школе. Ребята прощались со мной, обнимая и пожимая руку. Как щемило моё сердце! Я старалась не подавать вида и во весь рот смеялась и смешила ребят.

— Ладно, буду учиться в городе на двойки, меня выгонят, снова к вам вернусь! — шутила я. — Лёшка, Костя, Валерка — я вам письмо напишу, ответите?

Лариска обняла меня и громко заплакала.

— Ладно, не реви давай, — как могла успокаивала я Трудову. — Ты красивая, в тебя обязательно влюбятся сто мальчишек!

Как позже написала мне письмо одноклассница Ольга Новосёлова, Лёшка все дни после моего отъезда был грустный и молчаливый.

Ранним январским утром мы сели в холодный грузовик и уехали навсегда из посёлка и самого красивого озера на земле — Телецкое. Грудь сдавило от горячих слёз, я молча смотрела в окно и старалась проглотить вдруг появившийся в горле комок.

Как странно и больно оборвалась моя жизнь! Как быстро взрослые решили судьбу ребёнка, не понимая, что оборвали сильные душевные канаты любви, привязанности и детского счастья. Моя жизнь закончилась просто и резко, а впереди была другая, новая и неизведанная жизнь с другими людьми, обстоятельствами и правилами. Я не думала об этом. Я думала о нём. Я его никогда не увижу. Нет! Увижу, я верила! Всё повторится, ведь только в детских мечтах всё может снова вернуться и повториться, надо только обязательно верить и ждать. А ждать я умею.

Манжерок

Летом по окончании второго класса мама достала две путёвки для меня и брата в пионерский лагерь «Манжерок», расположенный на берегу тёплого Манжерокского озера в Горном Алтае. Мы с радостью начали собирать чемоданы.

— Нина, не забудь трусы запасные взять! И обязательно носки сменные, ноги то у тебя всегда грязнющие! — причитала мама. — С грязными ногами не вздумай в кровать ложиться, мой ноги с мылом, поняла? Платок ситцевый положи, без него в лес не ходи, клещей нынче развелось тьма, я слышала.

— Уже положила, — ответила я. — Мам, а трико где синее? Не могу найти. Мама, опять я без купальника! Второй год в лагерь собираюсь, а купальника нет. Опять в трусах купаться, да?

— Нина, я попросила бабу Машу, чтобы она сшила тебе купальник, видимо, не успеет до отъезда. Ничего страшного, в трусах поплаваешь, чего стыдиться то? Олежка, смотри там за ней, может помочь где надо, проконтролируй, чтобы не потеряла ничего.

— Голову бы не потеряла, — сказал Олег. — А трусы потеряет — ничего страшного, папоротником прикроется!

— Нина, мыло и мочалку положила? А Поморин? А щётку?

— Мама, у нас паста одна, её Олег заграбастал!

— Ничего, поделится. Олег, я к вам уж нынче не поеду, буду вас дома ждать, ладно?

Утром мы с братом поехали в лагерь. Нас долго вёз автобус по Чуйскому тракту вдоль живописного соснового леса.

— Красотища какая! Олег, мы с тобой в одном отряде будем?

— Нет, я в старшем, наверное, а ты в младшем. Но контролировать я всё равно тебя буду, понятно?

Ехать в лагерь с братом было совсем не тоскливо, наоборот, очень весело.

По приезде я попала в девятый отряд, а брат в четвёртый.

— Ого, сколько коек! — воскликнула я, зайдя в комнату, где в несколько рядов были расставлены металлические кровати. — Пятнадцать!

— Третья смена! — кричал вожатый, — мы очень рады приветствовать вас в нашем лагере! Вас ждёт увлекательная жизнь! Вы будете участвовать в соревнованиях, в конкурсах рисунков, совершать походы на окрестные вершины, будут проводиться вечера песен у костра. В общем, очень интересная программа для вас подготовлена, ребята! В отрядах ваши вожатые расскажут о правилах поведения в лагере, о режиме и всех мероприятиях, понятно?

В тот же день наш вожатый объявил:

— При входе в столовую отряд останавливается и хором говорит речевку.

— Зачем? Что, разве нельзя без речевки поесть? — спросил рыжий мальчишка с веснушками на щеках.

— Нет, нельзя! Дежурные по столовой вас просто не пустят. Это правило.

С первого дня все отряды, строем подойдя к столовой, кричали:

Раз, два, — есть хотим!
Три, четыре — всё съедим!
Если повар не накормит, То и повара съедим!

Следом в столовую шагал другой отряд.

  Ни шагу назад, ни шагу в сторону!
Только вперёд, только в столовую!

— Проходите! — кричали дежурные и расступались.

За ними в очередь выстраивался следующий отряд, и дети кричали хором:

Мы голодные, как звери, Открывайте шире двери!
Нам еда полезна будет, Силы новые разбудит. Кто отстал?
Не отставай!
Кто устал?
Не унывай. Кто идти захочет с нами — Нашу песню запевай!

Часто на территории мы встречались с Олегом, и это было забавно и непривычно. Я махала ему рукой и кричала во весь голос:

— Олег! Нам на полдник апельсин давали, ты ел?

— Нет, он в тумбочке лежит. Я тебе потом отдам, в столовку принесу, ладно?

Я радостно кивала. «Какой он милый и заботливый, мой брат!» — думала я.

Всем подружкам в отряде рассказывала про Олега.

— Вон он идёт, кудрявый такой, в полосатой футболке, видите?

Девчонки с любопытством разглядывали его.

— Олег, привет! Мы на озеро идём, а вы когда?

— А мы уже накупались! — отвечал мне брат и терялся в толпе ребят.

Мы шагали купаться на тёплое озеро Манжерок, овальное, как блюдо, расположенное у самых гор. Какое красивое оно летом! Сколько птиц летают над ним, сколько переливов птичьих голосов слышится повсюду! На зелёной поверхности цветут водные лилии, жёлтые и белые кувшинки, а берега сплошь покрыты хвощом, боярышником, калиной и маральником.

— Светка, какое дно противное! — скривилась я и вместе с новой подружкой осторожно зашла по мягкому илистому дну в воду. Между пальцами ног просачивалась тёплая грязная жижа, я быстро поджала ноги и поплыла.

— Дети! — по дну ходите осторожно! — предупредил вожатый. — Чилимы созрели и опустились в ил, можете ногу наколоть.

— Что это ещё за чилимы? — спросила я.

— Это чёртики такие! — смеясь, ответил рыжий Генка. — Они на воде плавают, а когда тепло становится, опускаются на дно.

— Какие ещё чёртики? — ужаснулась я. — Они живые, что ли?

— Ну конечно, живые, а какие ещё? — засмеялся Генка. — Это водяной орех, вполне съедобный, просто похож на чёртика. Я сейчас нырну, попробую его достать.

Мальчишки тут же принялись нырять на дно, задирая вверх ноги. Через несколько минут ребята вытащили со дна несколько таких чилимов, действительно похожих на чёртиков, с чёрными твёрдыми скорлупками и острыми рожками.

— Фу, какие они страшные, — фыркнула я. — У них даже глаза есть, вот.

Я ткнула пальцем в тёмные точки с обоих боков.

— Конечно, есть, они же смотрят! — засмеялись мальчишки.

С озера мы несли завёрнутых в полотенце чёртиков, уж очень захотелось мне дома показать маме это чудище. Мальчишки гвоздём проковыряли у самого основания отверстие, продели сквозь него верёвку и повесили на шеи.

— Ребята, — сказал вечером наш вожатый, — завтра в лагере объявлен конкурс рисунков на тему «Моя Родина». Карандаши и листы можете взять у меня, и начинайте рисовать!

— Олег, ты будешь участвовать в конкурсе? — спросила я брата при встрече.

— Нет, конечно. Я цветочек даже нарисовать не могу. И вообще, это конкурс для девчонок, вот и рисуйте.

Уж что, а рисовать я просто обожала! О многом можно думать и мечтать, пока создаёшь на белом листе картинку, которую ещё и представить не мог в самом начале работы. Не всегда задуманный в голове образ совпадал с готовой работой, но я не переживала об этом, а брала цветные карандаши и раскрашивала. На этот раз я задумала очень интересный образ — образ озера на фоне гор, вершины которых покрыты ледниками и голубыми облаками, а яркое солнце освещает летящих издалека птиц. Но сама красота рисунка была в том, что вид на это великолепие открывался с высокого обрыва. С виду сложная работа на самом деле была очень простой, её я подглядела в папиных эскизах, которые мама периодически перебирала из угла в угол сарая. Работа получилась объёмной и интересной, я подписала внизу: Нина Моськина, 9 отряд. «Мой Алтай». И отнесла вожатому. На следующий день все работы были вывешены на деревянных стенах летней эстрады, всё пестрело разноцветными рисунками! Ребята то и дело прохаживались вдоль работ, тыча пальцами и восклицая:

— О! Посмотрите! Это что за червяк?

— Это речка, дурень! — ответила светловолосая толстая девочка с короткими волосами и носом картошкой.

— Ты, что ли, рисовала? — засмеялся тот.

Девочка фыркнула и отвернулась.

На многих рисунках были изображены дома, улицы и парки; кто-то нарисовал Москву, с Кремлёвскими башнями и Красной площадью. А кто-то — свою семью, братьев и сестричек, кошек и собак, цветы на окне своего дома.

Я с любопытством разглядывала каждый рисунок, мысленно оценивая его по принципу: верю — не верю. На отдельных рисунках взгляд останавливался, я рассматривала каждый штрих, каждый образ, и говорила про себя: «Верю». Это были замечательные работы. Некоторые пробегала взглядом, почти не останавливаясь. Иногда, рассматривая рисунок, угадывала, кто его автор -, мальчик или девочка. Затем опускала глаза и читала: «Черных Женя… Не понятно». И шла дальше. Вдруг среди рисунков я увидела свой листок! Он висел, прикреплённый кнопками к дощатой стене, родной и тёплый, добрый и немного грустный… Я сказала про себя: «Верю». Верю вершинам далёких гор, покрытых острыми ледниками, верю птицам, летящим под густыми облаками, верю этому обрыву, опасному, но манящему своей неизвестностью. Я верю свободе этого художника. Верю себе. И медленно пошла дальше.

— Это что за пальцы? — Засмеялись мальчишки, глядя на мой рисунок.

— Это обрыв, придурки! — ответила я. Вы глубже смотрите, бездари!

Через несколько дней старший вожатый на линейке объявил результаты конкурса. Впервые за восемь лет моё лицо горело от счастья за первое место.

— Первое место в конкурсе занимает Моськина Нина с рисунком «Мой Алтай»! Молодец, Нина!

Я медленно вышла на середину площадки. Вожатый пожал руку и вручил листочек. Это была Грамота. Мне! С этой секунды я поняла — меня заметили и оценили, я тоже могу победить. А главное, это видел мой брат! Наверняка теперь он гордился своей сестрой.

— Олег! Я грамоту получила! — хвасталась я. — Ты видел мой рисунок?

— Ага, хороший рисунок, молодец. — согласился он. — Сразу видно, в отца пошла!

Это он точно заметил. Многое мне досталось от отца — и умение рисовать, и умение шевелить ноздрями, и красные воспалённые веки. И ячмени. Снова на левом глазу вырос противный болезненный ячмень. Зелёнка и на этот раз спасла, фельдшер ватной палочкой обильно намазал веки, и я вышла из медпункта с огромными зелёными глазами, как у совы. Меня узнавали все, достаточно было спросить:

— Это Нинка!

— Какая?

— Которая с накрашенными глазами!

— А, понятно!

Бежало время, перелистывая календарь. Пролетела и эта смена, двадцать один весёлый день, уступив место прощальному вечеру. Чемоданы были собраны и мирно ждали своего отъезда. Неспокойны были только мы.

— У кого зубная паста осталась? — спрашивали девчонки. — Мы ночью хотим пацанов намазать!

— Девчонки, у меня нитки есть! — предложила Светка. — Давайте их к матрацу пришьём!

Приготовив арсенал «боеприпасов», после пионерского костра мы тихо легли в постели и приготовились к бою, дав мальчишкам время уснуть. Но случайно сами уснули.

— А! Дураки! Что вы делаете! — закричал кто-то в темноте.

Я еле открыла глаза и тут же поняла, что пацаны оказались выносливее нас и атаковали первыми. В комнате пахло Помарином, девчонки визжали, с ног до головы измазанные пастой. Я хотела подняться, но вслед за моей майкой потянулся матрац.

— Гады! Пришили! — орала я. — Отрезайте меня от матраца!

Включился свет, на пороге появился вожатый, и я, пришитая, с головой залезла под одеяло.

Всё утро мы отмывались, отпарывались, ругая противных мальчишек за их подлость. А в полдень нас снова вёз автобус по Чуйскому тракту в родной Иогач, где меня и Олега с нетерпением ждала мама, румяная и весёлая. Как я соскучилась по ней!

— Мамочка, я каждый год в лагерь буду ездить, ладно? — просила я, крепко поцеловав её в мягкую щёку.

— Ладно, ладно, будешь, доставайте грязные вещи, путешественники.

— Мам, почеши затылок! — попросила я и легла к ней лицом на колени.

— Ничего себе, так вы, оказывается, вшивая гвардия! — воскликнула мама.

К вечеру мы с братом были обработаны дустом и обмотаны старыми ситцевыми платками.

— Мама, я-то за что? — злился брат.

— Нечего кудри носить! Говорила тебе перед лагерем, подстригись под полубокс! Теперь всё равно придётся стричься.

На следующий день после приезда началась уже привычная жизнь, погружая меня в домашние дела и заботы. Только тот важный листочек, который я повесила на стену рядом с рисунком, напоминал мне о лагере, о маленькой победе и большой любви к своей родине — Алтаю.

Интернат

В один из последних дней сентября мама пришла с работы в расстроенных чувствах и сказала:

— Меня начальник почты учиться направляет на оператора связи.

— Так учись, кто тебе мешает? — ответил Олег.

— Никто не мешает… Учиться нужно в Барнауле, два месяца.

— Как — в Барнауле? — я подняла брови от удивления. — А мы что, одни здесь жить будем?

— Нет, одни вы в доме не останетесь.

Мама подумала немного и добавила:

— Вы в интернат переедете на время, там все дети одни живут. За ними приглядывают, кормят, там же и уроки делают — не пропадёте.

— Во дела! — воскликнул брат. — Мы ещё в интернате не жили! Нет уж, мне, слава богу, не десять лет. Это Нинка маленькая, её и в интернат определить можно. А я уже взрослый, в четырнадцать можно и одному пожить. Тем более кошку кормить надо.

— Нет, Олег, — решительно возразила мама, — если в интернате пожить, то только вместе с Нинкой. Я поговорю с поваром, может, на кухне будут отходы, ими и Хавронью покормите. И мне спокойнее будет.

На том и порешили. К начале октября мама собрала две сумки с вещами и отвела нас в интернат. Это было типичное одноэтажное длинное здание из тёмного бруса, с торчащей из щелей паклей, с крутой крышей из серого шифера и большими окнами. С двух сторон в интернат открывались двери, так, зайдя внутрь здания и пройдя по длинному узкому коридору мимо множества комнат, можно было выйти в противоположную дверь.

— Ну что, я на автостанцию пошла… Приеду, размещусь и напишу вам письмо. — Мама подняла старую, раздутую от вещей сумку, одной рукой обняла нас обоих и вышла на крыльцо.

Я вышла вслед за ней.

— Мам! Приезжай поскорее! Пиши! — я помахала ей вслед.

Через минуту мама скрылась за высоким забором школы.

Началась совсем другая жизнь — жизнь без мамы. Привыкнуть к ней было не просто, но я успокаивала себя тем, что здесь все дети живут без родителей, и что наша мама обязательно вернётся. В интернате жили дети разных возрастов. Они учились в посёлке, а их родители жили и работали на далёких кордонах по всему побережью Телецкого озера. Как потом рассказывали ребята, на таких кордонах стоят всего по одному-два дома, и кругом — Алтайский заповедник. Часто к жилищам подходили дикие звери: медведи, волки, кабаны, рыси и выходить из дома было опасно для жизни. Где учиться детям? Вот они и приезжали в наш посёлок, учились в средней школе и жили в интернате. А когда начинались каникулы, ребята разъезжались по своим местам: кто на вертолёте, кто на машинах, а летом на катерах. Меня поселили в комнату к двум взрослым девушкам — Оле и Тане. Они приехали из посёлка Яйлю и учились в десятом классе. Те встретили меня без особой радости, лёжа на своих кроватях с учебниками в руках.

— Заходи, новенькая, ты откуда? — спросила черноволосая девушка.

— Ниоткуда… Я Нина… Мы тут, рядом живём… Я к вам ненадолго! На два месяца всего, у нас мама учиться поехала в Барнаул на оператора, а мы с Олегом кошку кормить будем, если повариха отходы даст…

Девушки дружелюбно засмеялись, по их смеху я поняла, что обижать меня здесь не собираются.

— Это моя кровать? — я посмотрела на дальнюю, застеленную тёмным покрывалом, металлическую кровать.

— Твоя, Нина, располагайся. Вещи из сумки можешь положить в шкаф на нижнюю полку или на спинку кровати повесить.

Я села на свою кровать и осмотрелась. Комната была маленькой и тесной, едва вмещавшей в себя три кровати, прикроватные тумбочки, обеденный стол, старый шкаф и небольшое зеркало на двери. Я разложила вещи по местам и вышла в коридор. Наша комната располагалась прямо напротив столовой. Там, за пластиковыми квадратными обеденными столами сидели ребята и, раскрыв учебники и тетради, делали уроки. Справа в стене специальное широкое окно раздачи — в него повар подавала ребятам тарелки. Окно было закрыто, видимо, обеда ещё не было. Кто-то из ребят поднял на меня глаза.

— Чего стоишь? Заходи, — позвала меня пухлая розовощёкая девочка с короткими блестящими волосами и круглым носиком, — садись со мной.

Я робко зашла в столовую и села рядом.

— Как тебя зовут? — спросила она, отложив в сторону цветные карандаши.

— Нина Моськина, я в третьем классе учусь, — ответила я, сложив ладони на коленки.

— А я Лена, учусь уже в пятом. Ты умеешь рисовать?

— Ага, я люблю рисовать! — обрадовалась я. — Хоть что могу нарисовать!

— Тогда вот тебе лист. Нарисуй мне, пожалуйста, лес.

— Какой лес? Для чего? — удивилась я.

— Мне на выставку надо нарисовать, учительница задала. А я рисовать не очень-то умею… Ты мне нарисуешь, а я подпишу рисунок, будто это мой. Тебе же всё равно, а мне это нужно.

Я охотно принялась за работу. Не прошло и получаса, как на чистом альбомном листе возник разноцветный пейзаж — зелёные кедры и лиственницы стояли рядом с красной рябиной и белоствольной берёзой, в высокой сочной траве алела земляника, и солнечные лучи появлялись из высоких густых ветвей.

— Готово, — я повернула рисунок к ней.

— Вот спасибо, красиво получилось! — обрадовалась Лена.

На следующий день Ленка вернулась со школы и сразу прибежала ко мне в комнату.

— Ты представляешь, Нинка, твой рисунок очень понравился учительнице. Она ещё просила нарисовать. Поможешь?

Я снова брала в руки карандаши и рисовала. Я так увлекалась рисованием, что по окончании работы снизу ярким карандашом написала: «КОНЕЦ», причём у последней буквы «Ц» я вырисовала длинный волнистый хвостик, как у змеи.

— Это что? — протянула мой рисунок Ленка. — Что за слово такое?

— Ну, понимаешь, это конец работы. Я закончила рисовать и написала «конец». Да ничего не будет, относи рисунок!

После уроков Ленка прибежала ко мне и начала трясти рисунком перед моим носом.

— Ну как ты не понимаешь! Даже учительница спросила, зачем этот твой «конец» нужен. Нинка, давай следующие рисунки без этой дурацкой подписи, ладно?

Но я уже не хотела уступать, и все следующие рисунки подписывала снизу красивыми печатными разноцветными буквами: «КОНЕЦ». Ленка злилась, но всё равно относила мои рисунки на проверку, и приносила обратно со знаком вопроса красной пастой. Рисовать мне хотелось, а уступать нет. Через некоторое время Ленка мои «концы» стирала ластиком, и с потёртым нижним краем сдавала учителю.

Так у меня появилась старшая подружка по интернату Ленка Кандюрина. Приехала она с самого отдалённого кордона, куда только летали вертолёты да летом ходили туристические теплоходы. Мы часто с ней стирали в прачечной свои грязные вещи, замачивая их в огромных оцинкованных тазах, а по ночам через открытое в столовой окно в раздаточную залезали и украдкой ели сгущёнку.

С братом мы встречались каждый раз то в коридоре, то в столовой, то он сам заходил к нам в комнату проверить, сделала ли я уроки.

— Это мой брат, — хвалилась я Оле с Таней, — он в шестом классе учится.

— Видим, сопляк ещё, — смеялись те.

Я за эти слова очень сердилась, но виду не показывала. Конечно, для таких тётенек мой брат и правда выглядел, как маленький мальчишка.

Мама присылала нам с братом письма, мы усаживались в столовой за стол, вскрывали конверт, и Олег вслух читал, а я смотрела на родной размашистый мамин почерк и представляла её городскую жизнь. В первом письме мама писала:

«Здравствуйте Олег и Нина. У меня всё хорошо, живу в общежитии, учимся с утра и до позднего вечера. Сейчас темнеет рано, а ехать из училища до общежития через весь город, поэтому приезжаю поздно, ужинаем и ложимся спать. Группа наша большая — двадцать человек, и все приехали из разных сёл. Здесь я познакомилась с женщиной из Турочака, Раей Замятиной, она раньше в Артыбаше жила, тоже почтальоном работает. Вчера фотографировались всей группой, а я не знала и надела чёрный свитер. Вот и гадаю теперь — какая на фотографии получусь. Здесь гораздо холоднее и ветренее, чем у нас, на Телецком. Уже первый снег выпал, а по ночам сильно подмораживает. Как вы там без меня? Как учитесь? Проверяете ли наш дом? Я очень скучаю без вас, жду с нетерпением, когда закончится, наконец, эта учёба. Целую вас, ваша мама Лариса»

Последнее письмо мы получили в конце ноября, перед самим возвращением мамы из Барнаула. Письмо было гораздо печальнее, чем первое. Это я почувствовала сразу и представила мамины заплаканные глаза.

«Здравствуйте, мои дорогие Нина и Олег. Со мной здесь произошла большая неприятность: меня обманули. Я поехала на вокзал, чтобы купить билеты на автобус. На площади ко мне подошла цыганка и сказала, что на нашей семье лежит проклятье и порча. Для того, чтобы снять проклятье, цыганка вырвала у меня с головы волос и попросила кольцо. Колец у меня нет, тогда она попросила деньги. Я ей отдала рубль. Тут подошли ещё две цыганки, и они вместе начали чистить мою ауру. Потом я ничего не помню, а когда очнулась, то денег в кошельке уже не было. Представляете, я не поняла даже, как отдала им все деньги! Последние шестнадцать рублей! Как позже мне сказали люди — это называется „гипноз“. Гадалка сказала, что эти деньги мне вернуться, но позже. Я так плакала, что цыганка сжалилась надо мной и вернула десять рублей. На эти деньги я взяла билет на автобус до Бийска, а оттуда до Артыбаша. Так что у меня почти не осталось денег. Слава богу, что накануне я купила продукты — колбасу варёную, сыр, масло и вафельный тортик. Хотела с вами дома отметить мой день рождения. Вот так, мои дорогие, страшно жить в большом городе. Как вы живёте? Надеюсь, очень скоро с вами встретиться. Целую, ваша мама Лариса»

Олег дочитал письмо и молча сложил его в конверт.

— Бедная мамочка, зачем она с этими цыганками стала разговаривать? — сокрушалась я. — Никогда цыган не видала, а уже терпеть их не могу! А ещё фильмы про них снимают!

Мы с братом тут же стали обсуждать только что вышедший на экраны художественный фильм «Цыган» про доброго Будулая, которого я так полюбила и мечтала, чтобы именно таким был мой папа.

Через несколько дней после письма за нами зашла мама! Я так прыгала от радости, что на шум вышла старая повариха-немка — баба Надя:

— Вот уж радости! Мамка вернулась! — сказала она с акцентом и, обращаясь к маме, добавила:

— Хорошие у тебя дети, Лариса Васильевна, едят хорошо, за собой всегда убирают. Я им маленькую кастрюльку с отходами давала — они кошку ходили кормить.

Мы быстро собрали свои вещи, попрощались с ребятами, и зашагали к своему холодному одинокому дому, где нас, мурлыча и извиваясь от радости, ждала пушистая хозяйка Хавронья. Мы никогда прежде не отмечали так радостно мамин день рождения, как в этот морозный ноябрь восьмидесятого года.

— Ешьте с хлебушком, — приговаривала мама, нарезая тонкими кусочками ароматную докторскую колбасу, и мы с братом отправляли в рот один бутерброд за другим.

Я смотрела на неё — как мама изменилась за эти два месяца! Похудевшая, с красивыми тонкими стрелками на верхних веках, с розовыми губками — какая она стала красивая!

— Мам, ты красивая, — сказала я ей задумчиво. — Почему здесь ты не красишься?

— Правда? — мама улыбнулась. — Не знаю…

Она подошла к зеркалу и посмотрела на своё отражение.

— Думаешь, Нина, надо краситься?

— Конечно! Тебе очень идёт!

Мама достала из сумочки польскую помаду, сняла колпачок и, ковырнув спичкой остатки помады, нанесла её на губы. Я смотрела на неё с нежностью, стараясь запомнить каждое её движение: она потёрла губы друг об друга, слегка наклонила голову и поправила пальчиками свои пшеничные локоны. Вскоре Олег убежал куда-то, а мама весь вечер рассказывала мне про Барнаул. Я никогда не видела этот город, но так захотела хоть раз побывать там! Это был чудный, современный краевой центр, с институтами, большими магазинами, кинотеатрами и стадионами.

— Нет, Нина, везде хорошо, а дома лучше, — сказала в заключение мама. — Здесь каждая собака тебя знает, всё знакомое, а там того и гляди — обманут. И жильё там очень дорогое. Вот Бийск проезжала — он поменьше. И от нас не так далеко. Через год будем решать — Олегу дальше учиться надо. Ладно, утро вечера мудренее.

«Какое счастье, — думала я, — наконец-то, мама вернулась. Снова мы все вместе, больше никогда её не отпущу…»

Не прошло и года, как нам снова пришлось вернуться в интернат…

Снова одни

Летом восемьдесят первого года маму послали работать в маленький посёлок Усть — Пыжа, расположенный в пятнадцати километрах вниз по Бие, и нам снова пришлось вернуться в интернат. Детей там почти не осталось — все ученики разъехались по домам. Там жили лишь десятиклассники, которые сдавали в школе экзамены, да старая повариха.

— Вот, тётя Надя, — обратилась к ней мама, — начальником почты назначили. Пока на три месяца.

— А дети как же?

— До осени здесь поживут, а там видно будет. Посёлок маленький, почта не то, что наша — небольшое отделение, а начальник их заболел. Вот меня и прикомандировали.

— Чё ж, дело такое… — понимающе ответила повариха. — Ничего, дети твои привычные, им не в первой, поживут.

— Мы, кроме Хавроньи, ещё свинью держим… Машку, — робко сказала мама. — Если будут отходы оставаться, вы уж давайте Нинке с Олегом, они будут бегать, кормить…

— Не переживай, Лариса Васильевна, отходов хоть и не много, а с голоду ваша Машка не помрёт.

— Олег, это не как в прошлый раз, — обратилась мама к брату, — я тут близко от вас буду, постараюсь на выходные приезжать домой.

Мы остались в интернате, а мама уехала в Усть-Пыжу. Привыкать на этот раз не пришлось, я с радостью разместилась в своей комнате и побежала играть.

— Лариска, привет! Мы снова в интернат переехали, — хвасталась я своей подружке, — мамка уехала на три месяца.

— Здорово, теперь тебе можно не отпрашиваться у Олега. Пошли серу собирать?

Взяв пустые спичечные коробки, побежали в гору к высоким старым кедрам и лиственницам. Мы любили собирать кедровую смолу и лиственную серу и делать из неё жвачку — терпкую, немного вяжущую, но очень вкусную. Подошли к деревьям и стали внимательно рассматривать сухие трещины. На кедре стекающая смола застывала большими прозрачными янтарными каплями, а на лиственницах капли были твёрдые и белые. Мы отковыривали смолу ногтями и аккуратно складывали её в коробок. Набрав почти полный коробок, шли домой и, сидя на корточках, жгли смолу на дощечках. Она превращалась в самую настоящую жвачку — мягкую и липкую. Набив полный рот серы, мы важно прохаживались по главной улице посёлка.

— Всё, Лариска, мне на ужин надо, пока! — я попрощалась с подружкой, и вприпрыжку побежала в интернат. Проходя мимо музыкальной школы, встретила дочку её директора — Анютку. Она была на два года младше меня и только закончила первый класс.

— Нинка, приветики, у тебя есть конфеты? — спросила она лукаво.

— Не-а, жвачка только.

— Жаль… — ответила она, — а то я кулёчек с колечками на конфеты меняю…

Она протянула мне небольшой газетный кулёк, в котором бабушки около магазина продавали семечки. Я развернула его и ахнула: внутри и правда лежали драгоценности: два обручальных кольца, перстень с огромным красным камнем и несколько колечек с маленькими разноцветными камушками.

— Ты где их взяла? — спросила я осторожно.

— Мама дала поносить! А мне они не нужны, вот и меняю на конфеты.

— Тогда пошли к нам в интернат, там конфеты обязательно найдутся!

Почти из каждой комнаты ребята выносили ириски и батончики и брали взамен понравившееся колечко. Мне же ничего не досталось, поскольку конфет у меня отродясь не водилось. Я чувствовала себя настоящим героем, ведь это я привела «продавца» в нужное место. Обратно Анютка ушла довольная, с большим кульком разных конфет… На следующий день была шумная разборка — её мама пришла в интернат, собрала всех ребят, в том числе и меня, и со злостью и негодованием отчитала всех, кто менялся конфетами. Я себя ни в чём виноватой не считала, хотя и понимала, что обмен был неравноценный, и конфет можно было дать намного больше. Её мама бегала по комнатам, собирая раздаренные дочерью колечки и ругая ребят на чём свет стоит. Жаль, но одно обручальное кольцо она так и не нашла. Представляю, как влетело дома её Анечке!

Не прошло и недели, как я вляпалась ещё в одно дельце: я шла домой проведать свинью и, проходя мимо детского сада, увидела на территории двух мальчишек-хулиганов — Генку и Витьку. Они о чём-то перешептывались, стоя под окнами здания. Увидев меня, свистнули и махнули рукой. Я подошла.

— Нинка, хочешь куклу? — спросил Витька.

— Конечно! — не задумываясь, ответила я.

— Тогда помоги нам — мы полезем в форточку и будем игрушки бросать, а ты их в мешок складывай. А если кого увидишь, свистни. Хорошо поработаешь — любую куклу возьмёшь!

— Я свистеть не умею…

— Тогда покашляй громко!

Стоя под окнами сада, я принимала игрушки и складывала их в мешок. Я понимала, что делаю плохое дело, и по голове меня за это не погладят, но желание иметь куклу пересилило. Когда мимо проходил прохожий, я сильно кашляла и садилась на мешок, словно кого-то жду. Вскоре мальчишки закончили дело, я взяла самую большую куклу с белыми волосами, попрощалась и счастливая пошла домой. Через несколько дней меня «сдали» вместе с подарком. Стоя в милиции, я громко ревела и обещала никогда больше не брать чужих игрушек.

— Пожалуйста-припожалуйста, дяденька милиционер, пощадите! Меня из интерната выгонят! А Олег вообще убьёт! — я плакала навзрыд, вытирая рукавами стекающие из носа сопли.

Милиционер пригрозил посадить меня в тюрьму, но потом сжалился и отпустил с богом. В отличие от меня, моих «дружков» никуда не отпустили. Впервые тогда я подумала о тюрьме и пророчестве отца — пройти всеми его путями и дорогами. Почти каждую ночь во сне я воровала игрушки из детского сада, залезая через форточку в тёмную страшную комнату и складывая их в мешок… Как хотелось мне прижаться к мамочке и рассказать про мои тюремные страхи!

В один из выходных брат забрал меня из интерната.

— Сегодня будем дома ночевать, мамка обещала приехать, — объяснил он.

Мы до полуночи ждали маму, но, так и не дождавшись, крепко уснули. Вдруг посередине ночи в окно кто-то сильно постучал. Я подняла голову и в окне увидела тёмный силуэт. Это была мама! Я соскочила с кровати и выскочила на веранду открыть дверь.

— Мам, ты чего так поздно? Мы уже и не ждали с Олегом…

— Спите, спите, завтра расскажу…

Утром мы узнали, что мама опоздала на последний автобус и пятнадцать километров шла пешком по лесной дороге — с одной стороны, мимо высоких дорожных скал, с другой стороны — мимо шумной реки. Мне и представить себе было жутко! Если бы я знала, что, когда мы спокойно засыпали в тёплых постелях, наша мама шла по ночной дороге домой, я бы ни за что не заснула!

— Неужели ты так домой хотела, что пешком пошла? — спросила я утром.

— Ну конечно! Утренний автобус поздно идёт, это я к обеду домой бы приехала. А в воскресенье днём обратно возвращаться… Ох, как мне было страшно! Ветер поднялся такой, что деревья на скалах раскачивались! Я иду, на любой шум оборачиваюсь. От страха сердце в пятки ушло! — мама вздохнула. — Надоело мне это мотание — и я, и вы измучились, туда-сюда бегаете…

— Не, мам, мы не измучились, — успокаивала я её, — у нас всё хорошо, и свинья сытая, и мы. Это другим детям тяжело — у них-то рядом дома нет. Мне девчонки рассказали, когда они на весенние каникулы домой ездили, так на соседнем кордоне двое детей утонули. Их на берегу озера родители встречали, а они пешком с Артыбаша по льду шли. В том месте лёд тонкий был, а полынью снегом припорошило. Вот они и ушли под лёд вдвоём — брат с сестрой. В нашей школе учились…

— Бедные дети… Я слышала про это, мне Володя Смирнов ещё весной рассказывал. Это на том кордоне случилось, где родители Смирновых живут. Слава Богу, что нас Моськин в посёлок привёз, а ведь мог бы куда угодно.

В воскресенье мама уехала на дневном автобусе в свою Усть-Пыжу, мы закрыли дом на ключ и побежали в уже привычный нам интернат.

Лето, как маленькая жизнь, пролетела незаметно, закончилась мамина командировка, и мы, наконец, вернулись домой.

— Ну-ка, Нинка, встань около косяка, рост измерим, — Олег взял гвоздь и отчеркнул над моей головой кривую линию. — Ого, на два сантиметра выросла!

Я и без него поняла, что выросла, только не на два, а, как минимум, на пять. Платья стали мне настолько короткими, что из-под них виднелись трусы.

— Ладно, Нина, следующим летом купим тебе новые платья, — обещала мама. — Вот переедем в город, Бог даст, и купим.

Эти слова вдруг стали меня очень настораживать. Что значит — переедем? Зачем? Нет, я готова ходить в старых коротких платьях, но никуда из своего родного места не переезжать. Это я решила твёрдо и успокоилась. А потом и совсем забыла.

Переезд

Зимой восемьдесят второго года встал вопрос о переезде из посёлка в большой город. Брату нужно было поступать в училище.

— Олежка, может до лета подождём с переездом? — сомневалась мама. — Вот наступит лето, тогда и уедем в Бийск.

— Нет, — решительно ответил Олег, — лучше зимой, не так больно будет. Летом мы не сможем отсюда уехать, родные эти места стали, мамка. Особенно турбаза.

— Ладно, — согласилась мама и тяжело вздохнула.

— Тогда надо поехать в Бийск денька на два, — продолжил брат, — присмотреть дом, а Нинка останется здесь.

— Я боюсь одна оставаться, — ответила я. — Мама, можно Ольгу Новосёлову позвать пожить со мной. Вместе не так страшно будет.

— Конечно, можно, если её бабушка отпустит. Только как вы печку топить-то будете? — беспокоилась мама.

— Справимся как-нибудь, — махнула я рукой. — Щепки есть, дрова тоже, я же видела, как Олег печь топит.

На том и договорилась. После Нового года, когда на Алтае наступили Рождественские трескучие морозы, мама с Олегом уехали в Бийск, а мы с подругой остались в доме за хозяек. Днём мы баловались, кувыркались на кровати, рассматривали коллекции брата, а вечером, запершись на дверной крючок и включив везде свет, принимались растапливать печь.

— Олег заготовил щепки, — важно сказала я. — Надо их положить на газету, а сверху крестиком поленья.

Так и сделали. На удивление, печь растопилась с первого раза. Я налила в чайник воду и поставила кипятиться.

— Вот вьюга разыгралась, — тревожилась я. — Так метёт, даже дороги не видать, я еле к поленнице прошла.

За окном ветер гулял с такой силой, что, проникая в оконные щели, шевелил тяжёлые портьеры.

— Нинка, ты на веранде закрыла дверь на крючок? — спросила Ольга.

— Не помню. Давай вдвоём выглянем, посмотрим, — со страхом ответила я.

Мы резко открыли дверь и, убедившись, что всё заперто, с силой захлопнули её.

Не прошло и пяти минут, как в доме неожиданно погас свет.

— Это от ветра, — прошептала я. — Сейчас свечи зажжём.

— Хорошо, Нинка, что мы успели печь растопить, — сказала подруга. — Вон от неё сколько света.

Мы зажгли свечи, расставили их по углам кухни и сели на кровать Олега. Я обернулась:

— Оля, посмотри на стену, — затаив дыхание, сказала я. — Она смотрит на меня.

Оля разглядела в полумраке тёмный портрет Незнакомки. Лучи от огня печи падали на её таинственный облик.

— Нинка, и на меня смотрит. Я боюсь…

— Мне Олег говорил, что эта Незнакомка смотрит только на тех, кто напакостил.

— Мне как-то не по себе от этого взгляда, давай снимем её со стены, а?

Я осторожно вытащила кнопки и плакат плавно опустился на пол. Мы скрутили его в рулон и засунули под кровать.

— Вот так, — спокойно сказала Оля. — Пусть в матрац смотрит. Нинка, а если это специально свет отключился? Вдруг это привидения?

— Привидений здесь нет, — успокоила я. — Видишь, Хавронья лежит спокойно? Она греется, а кошки сразу на привидений реагируют, орут как резаные и убегают, это я точно знаю.

Так просидели мы со свечами до самой ночи и, укутавшись в тяжёлое ватное одеяло, крепко заснули.

Утром пурга стихла. Мы, надев шали, шубы и валенки, вышли на крыльцо. Сколько снегу намело! Настоящая сибирская зима — белая, снежная, с блестящим снегом, переливающимся в утренних лучах зимнего солнца. Я по заснеженной тропинке дошла до поленницы и, набрав охапку ледяных дров, след в след вернулась в дом. Затопили печь, намазали на ржаной хлеб толстый слой масла, посыпали сверху сахаром и сели пить горячий чай. Какие мы были гордые от того, что справились с первым самостоятельным днём и оправдали возложенные на нас обязательства по хозяйству.

Целый день потом мы пробегали по улице, катаясь на санках и валяясь в сугробах. Лопатами расчищали заметённые снегом дорожки, а когда очень хотелось есть, доставали из карманов замёрзшие горбушки хлеба и тут же съедали. Когда во дворе стемнело, довольные и продрогшие, мы вернулись домой. Наступил вечер второго дня. Мы уже быстро затопили печь, вскипятили на ней чайник, попили чай и сели смотреть телевизор.

Оля подошла к подоконнику, осторожно отодвинула край шторы и выглянула в окно.

— Нинка, небо-то какое звёздное, посмотри-ка.

Вдвоём облокотившись на холодный, выкрашенный в белый цвет подоконник, смотрели мы на ночную красоту. Наверное, только в детстве можно так восторженно радоваться звёздам, глядя в синее небо, разрисованное неизвестным небесным художником. Луна, как яркая лампочка, висела над крышами и освещала своим сумрачным светом всю деревню: снежные дома и огороды, дороги и замершие деревья. Вторую ночь нам не хотелось спать. Во всём происходящем с нами, десятилетними детьми, присутствовала таинственность и неизвестность. Мы стояли и прислушивались к каждому шороху.

— Вот бы сейчас на улицу, упасть в сугроб и смотреть на звёзды, — тихо размышляла я. — Только страшновато как-то…

Я вспомнила, как однажды вечером, вдоволь накатавшись с горы на санках, мы с Олегом возвращались домой. Он вёз меня, а я, лёжа на спине и свесив руки в разные стороны, радостно смотрела на небесную яркую картину, стараясь найти своё созвездие.

— Олег, — сказала я, — посмотри, над нами несколько ярких звёздочек, если их соединить, то похоже на перевёрнутую букву «М». Что, если это созвездие ещё не открыли учёные? Тогда оно будет моё, и я назову его «Созвездие Моськиной Нины»?

Олег остановился и задрал голову.

— Это Кассиопея, балда. Ищи новое, — ответил брат и продолжил шагать по скрипучей снежной дорожке.

— Кассиопея… Очень красиво, — размышляла я вслух. — Только не понятно, что это. Вот Большая Медведица — это понятно. Малая Медведица — тоже. А Кассиопея — это цветочек такой?

Брат не ответил мне, я же искала новый яркий небесный рисунок.



— Ольга, — вдруг очнулась я. — Представляешь, мы, может, скоро уедем отсюда навсегда. Олегу учиться надо.

— Так пусть он один и уезжает, — ответила Оля. — Вы-то причём?

— Нет, мама без Олега не сможет. Да и кто меня лупить будет?

— Ладно, Нинка, давай лучше спать. Хавронья, иди к нам!

Втроём с кошкой мы легли в кровать, но спать не хотелось. Мы рассуждали о жизни, о зиме, о кошках, в общем, о том, что волновало нас, уже взрослых и самостоятельных детей. Только под утро сон всё-таки поборол нас, и мы крепко уснули. Проснулись от стука в дверь и от яркого солнечного света сквозь узкие щели между портьерами.

— Чего так долго спите? — сердился брат. — Уже двенадцать часов! Вы что, всю ночь прогуляли? Мы с мамкой дом выбрали!

Сидя за завтраком и потирая сонные глаза, я поняла, что отъезд неизбежен и это событие уже не за горами.

— Представляешь, Нина, — повернулась ко мне мама, — мы выбрали маленький домик в городе, район Зелёный клин называется. Домик недорогой, да и место красивое, рядом с Бией. Через неделю надо деньги заплатить. Так что будем потихоньку собирать вещи. Как представлю снова переезд, страшно становится. Бедная наша мебель, выдержит ли она очередной переезд — не знаю. Вон какая трещина на шифоньере!

— Нинка, мы были в настоящем гастрономе! — хвалился брат. — Пили молоко из стеклянных бутылок, представляешь? Оно, конечно, не такое вкусное, но выглядит забавно. А ещё там молоко в бумажных треугольниках продаётся. Мы его, правда, не брали. Кефир тоже в бутылках, нажмёшь на крышку, она бац, и открылась.

Но я уже их не слышала. Я думала. Думала о большом городе, гастрономе, стеклянных бутылках, о маленьком доме на Зелёном клину, и о звёздах. «Интересно, а звёзды в городе так же близко, как здесь, над Телецким озером? И такой же белый сияющий снег, как у нас? И такие же ледники на далёких горных вершинах? И такой же прозрачный толстый лёд?» — обо всём этом я думала, глядя на маму и брата.

— Нина, ты чего улыбаешься? — спросила мама.

— Я думаю, — подпирая кулаком подбородок, тихо ответила я.

— Чем? — ухмыльнулся Олег, — опилками?

Я не ответила. Мысль о том, что меня увезут из моего места, наводила тоску и грусть. Я должна была проститься. Проститься со всеми и всем: друзьями, горами, озером и рекой, снежной горкой, с которой мы всегда катались на санях, магазином, куда бегали за хлебом и мороженным, и, конечно, со школой. Как только я подумала о школе, непонятный больной комок подкатил к горлу.

— Мама, а если меня оставить здесь учиться? — предложила я. — Поживу в интернате, я и ребят всех знаю.

— Не говори ерунды, — оборвал Олег, — вырастешь, хоть где оставайся. Ты не представляешь, какая в Бийске жизнь. Потом ещё спасибо скажешь!

Неделя прошла быстро, в течение которой мама упаковывала вещи в картонные коробки, посуду заворачивала в газеты, брат откручивал болты от ножек шкафа, а я складывала в большой матерчатый мешок всю свою одежду, игрушки и книжки. То и дело заходили соседи, любопытствовали, зачем это нам понадобилось уезжать из посёлка в начале года.

В школе в последний день я попрощалась с ребятами, подошла к Светлане Ивановне и всем телом прижалась к ней. Слёзы сами покатились по щекам, и рот предательски скривился в гримасе.

— Не плачь, Ниночка, — успокаивала учительница. — Приезжай к нам в гости. У тебя всё получится в новой школе, ты ведь у нас молодчина. Дам тебе один совет: пожалуйста, никогда не обижай маму. Она у вас одна, и ей очень непросто, ты это сама знаешь. Поняла меня?

Светлана Ивановна обхватила своими тёплыми ладонями моё мокрое лицо и поцеловала.

— Я поняла, Светлана Ивановна.

— И ещё. Ниночка, мы всегда будем тебя ждать. В любое время, в этом году или в следующем, или, когда вырастешь и закончишь школу, знай, что у тебя есть твоё место, где тебя помнят и ждут. Ступай, девочка моя, до свидания.

Я развернулась и побежала. Так быстро я ещё никогда не бегала. Земля тряслась под ногами, сквозь слёзы я не могла разглядеть ни дорожную колею, ни обочину. Бежала не разбирая дороги, запинаясь стоптанными валенками и падая в снег.

Я простилась со своим родным местом навсегда. Холодный грузовик в январе увёз меня с Золотого озера в новую жизнь, вырвав из спокойного и привычного детского мира. Новая жизнь! Я еду к тебе, я принимаю тебя!



Май 2017 г