О чём молчат бирюзовые реки

ВСЁ СНАЧАЛА

Весь день мы ехали в трясущемся грузовике по ледяной дороге, ведущей в город. Вещи и мебель в кузове подпрыгивали на каждой снежной кочке, и мама то и дело охала:

— Ох, не довезём мы нашу несчастную мебель до места, развалится вся, бедняжка. А ведь с таким трудом её покупали. И правду люди говорят — три раза переехать как один раз сгореть. Мы уж второй раз, получается, горим…

Водитель всё время курил, открывая скрипучее машинное стекло, и холодная струя врывалась в тёплую кабину.

— А чего, Лариса, в город-то потянуло? — интересовался дядя Гена, седовласый шофер лет пятидесяти. — Только прижились, дети учились, сама почтальоном бегала, все уж в посёлке тебя знали.

— Олежка настаивал, я и согласилась, — говорила мама. — Ему ведь учиться надо поступать, как-никак восьмой класс уже, а училище только в городе есть. Спортом хочет заняться и Нинку в секцию отдать. Мы уж в Бийске были с ним, домик выбрали. Вот, деньги везём.

— Понятно. Значит, решили. Город, с одной стороны, это хорошо, — размышлял дядя Гена, поправляя съехавшую на бок цигейковую шапку, — возможностей больше. А с другой стороны, ничего хорошего. Преступников много, все вокруг незнакомые люди, на улицу вечером страшно выйти, того гляди украдут что-нибудь, или, чего доброго, прибьют. У нас-то каждую собаку знаешь, ведь так?

— Так, — кивала мама. — Я за свою жизнь, Гена, столько боялась, что теперь мне ничего уж не страшно.

— Тебе сколько лет-то? — поинтересовался шофер.

— Тридцать семь исполнилось. А что?

— Просто спрашиваю. Молодая ещё, чтоб так рассуждать, — водитель достал из пачки очередную папиросу и снова закурил. — А то, что тяжко вам одним, это я согласен. Может, в городе замуж выйдешь.

— Нет, Гена, незачем мне снова замуж, — вздохнула мама, — устала я от замужества, спокойно пожить хочу. Дети растут; вон, Олежка, за мужчину у нас теперь.

— Это точно. Сколько ему, говоришь?

— Шестнадцать уж нынче будет.

С этими словами мы подпрыгнули с такой силой, что ударились головой о крышу кабины.

— Гена! Так мы целые до города не доедем! Ты смотри на дорогу-то, не дрова, чай, везёшь!

Водитель смущённо засмеялся.

— Извини, Лариса, дорогу перемело, ям не видать совсем. А муж-то бывший писал хоть? — продолжил он.

— Писал до развода, всё приехать просил, да посылки ждал… А куда я поеду? Да и послать ему нечего — сами полуголодные. Пенсию раздам — старушки кто пирогами, кто вареньем угостят. Так и живём. А ехать я к нему не хочу. Да и детей одних не оставить. Нет, что было — прошло. Хватит нас мучить. Привёз, бросил, а теперь снова начинать? — мама помолчала немного. — Ладно, Гена, давай лучше о хорошем поговорим.

Мы с Олегом молча смотрели в замёрзшее, покрытое инеем стекло, изредка прикладывая губы и выдыхая изо рта тёплый пар. Появлялся оттаявший маленький кружочек, в который мы разглядывали мелькающие картинки. Так ехали мы до самого вечера, слушая разговоры мамы с водителем. Вдруг впереди показалось множество ярких огней; как маленькие звёздочки рассыпались они повсюду. Я не могла поверить глазам.

— Мамочка! Смотрите! Это город! — воскликнула я. — Мы приехали!

Грузовик въехал на освещённую яркими фонарями улицу, и через несколько минут с рёвом помчался по бетонному мосту через замёрзшую Бию.

— Мама, это наша река Бия? — спросила я. — Интересно, мы жили у её начала, а переехали и снова около неё жить будем.

Спустя некоторое время машина остановилась у обозначенного адреса.

— Спасибо, Геночка, — ласково благодарила его мама. — Сейчас вещи выгрузим в дом, а какие не войдут, то в сарай занесём. У тебя есть, где переночевать-то?

— Конечно. Я к тётушке поеду на Краснооктябрьскую, у неё останусь до завтра, а утром обратно рвану.

— Ну Слава Богу, приехали, а то я все места отсидела, — сказала мама, поправляя сзади фуфайку.

Мы вышли из машины, подошли в темноте к забору — и замерли: на том месте, где стоял наш дом, оказалось огромное земляное пятно. Дома не было.

— Мам, а это тот адрес? — в недоумении спросил Олег. — Мы ничего не перепутали?

— Вроде тот. Дайте я в себя приду, — мама подошла к забору и тихо сползла по изгороди на снег.

Я смотрела на это зрелище и не понимала того, что происходит. Дядя Гена закурил и пошёл вдоль забора.

— Ребята, тут и правда ничего нет. Вас что, обманули?

— Не успели, Гена. Хозяева задаток просили, я не дала, сказала, что, как приедем, сразу купим. Получается, что дом снесли, а люди уехали… Что же нам теперь делать-то?

Мама закрыла краем шали глаза и громко заплакала.

Олег с водителем пошли к дальним освещённым домам, я же молча смотрела на незнакомое чужое место.

— Мам, может, хорошо, что дом снесли? — пыталась успокоить я и села на снег рядом с ней. — У тётушки переночуем и завтра домой вернёмся. Там наш домик целёхонький стоит, ещё не остыл. Вот он обрадуется, что мы вернулись!

Но мама не отвечала. Она, обхватив руками виски, молча смотрела на снег. Через несколько минут вернулись брат с дядей Геной.

— Мы выяснили! Здесь дома сносят по очереди, многоэтажки строить будут! Целый микрорайон вырастет — Зелёный Клин, — водитель закурил и глубоко затянулся. — Я вот что подумал: сейчас все вместе к моей тёте поедем, у неё остановитесь на время, пока себе жильё подберёте. Она добрая у меня, обязательно поможет.

Спустя время мы очутились у двухэтажного многоквартирного бревенчатого барака, стоящего на самой окраине улицы, вышли из машины и зашли в дом. Дверь отворила худощавая сутулая старушка в переднике и платке, с папиросой в руках, с добрым сморщенным лицом и весёлой улыбкой.

— Вот, тётя Вася, принимай гостей! — воскликнул дядя Гена, подталкивая за плечи маму. — Тяжёлая ситуация сложилась у них, жить негде. Ты уж не сердись шибко, они сами не ожидали такого поворота.

— А чего мне сердиться? Пущай живут, сколько нужно, всем места хватит.

— Тётя Вася? — переспросила я. — Зачем её так назвали?

— Потому что она Василиса, правильно? — ответила мама, обращаясь к старушке.

— Правильно, детка, Василиса я — когда-то Прекрасная была. А если по правде, то Васения, — засмеялась она и сжала сухими пальцами края папиросы.

Утром взрослые все вещи из машины выгрузили во двор, закрыв их старыми белыми простынями.

— Ничего, от мороза не испортятся, — рассуждал дядя Гена. — Уж дом купите, тогда и перевезёте. Тёте Васении адрес только не забудьте оставить. Буду в Бийске — обязательно заеду! Ладно, ребята, ехать мне пора, и так затемно в Иогач вернусь. Ну, бывайте, Лариса Васильевна!

Он слегка обнял маму за плечи.

— Спасибо тебе, Гена, — ответила она тихо, от волнения перебирая пальцами края шали.

Водитель громко хлопнул дверью грузовика, закурил, завёл двигатель и уехал.

— Ты, Ларисонька, не переживай так, — успокаивала тётя Васения, слушая мамины рассказы про жизнь. — Тяжко тебе одной с ними. Понимаю. Но всё образуется. Я вас не гоню, хоть всю зиму живите. Дров у меня много, печь топится, тем более детям твоим нравится здесь.

— Спасибо, — отвечала мама. — Всю-то зиму никак нельзя, мебель на улице пропадёт. Боюсь, разворуют. Кто ведь думал, что так выйдет? У нас всю жизнь сложности какие-то. Ладно, будем по объявлениям искать дом, завтра и начнём.

Каждое утро мама с братом куда-то уезжали, возвращались поздно вечером, садились за стол, раскрывали листок и карандашом зачёркивали выделенные строчки. Я же целыми днями бегала и играла во дворе, знакомясь с соседскими девчонками. Спустя неделю Олег объявил:

— Тётя Вася, спасибо вам за гостеприимство! Мы с мамой нашли дом. Правда, не в самом городе, в Зерносовхозе, но дом хороший, его точно не снесут. Завтра закажем машину и переедем туда.

— Ну что ж, — ответила старушка, — в Зерносовхозе хорошо, только от реки далековато, и ветра там сильные. Бедные вы мои, я уже к вам так привыкла, как к родным. В гости-то будете приезжать?

— Конечно, тётя Васения. Вот устроимся — сразу и приедем, — ответила мама и задумалась.

Я смотрела на её лицо — уставшее и печальное. Казалось, за эти дни она окончательно потеряла все силы…

На утро наши вещи снова загрузили в машину, мама обняла тётю Васю, мы залезли в кабину и поехали на новое место. Я оглянулась. Вдалеке исчезала сутулая фигура старушки, которая стояла посреди дороги и махала нам вслед маленькой костлявой ладонью…

ЗЕРНОСОВХОЗ

Дом, в который мы приехали, сразу показался чужим и холодным, хотя с виду имел приличный вид: высокий, со светлой верандой, двумя комнатами и кухней.

— Представляете, здесь все печки углём топят, как у нас в Иогаче в кочегарке. — удивлялась мама.

— Ничего нового: так же газету кладут, щепки, дрова, а сверху уголь, — сказал Олег и принялся растапливать печь, но ничего у него не получалось. Пришлось звать на помощь дядю Витю, дом которого стоял крыльцо к крыльцу с нашим. Тот с умным видом растопил печь и добавил:

— Уголь надо сверху забрасывать, когда уже всё разгорится, понятно? Но ни в коем случае не закрывайте вьюжку, иначе насмерть угорите!

— О, господи! — причитала мама. — Может, тогда без угля?

— Нет, без угля вы разоритесь, дровами одними дорого топить. Углём обязательно. Я вам первое время помогу. Мы ведь с вами на одном участке живём.



Прошла неделя нашего проживания в доме, и мама однажды тревожно сказала:

— Олежка, Нина, я думала, что эта эпопея с переездом закончится, но, видимо, это ещё не всё. Нужно деньги за дом отдавать, а я не пойму, почему на нашем участке два дома. У хозяина спрашиваю, а он и ответить не может… Не получиться ли, что мы купим дом, а нас из него выгонят?

— Не знаю, мам, — ответил брат. — Странно всё это. Сначала продавцы говорили, что во втором доме никто не живёт, а теперь оказалось, что ещё как живёт! Я тут в сельскохозяйственный техникум заходил, думал, может, туда поступать стану, и мне сказали, что от него общежитие есть, совсем рядом. Давай туда сходим, посмотрим? Вдруг нас пожить пустят?

Мама с Олегом пошли на разведку в техникум, вернулись довольные и с улыбкой на лице.

— Всё, переезжаем в общежитие, нам сразу две комнаты дают! Я вахтёром устроюсь, и как-нибудь до лета перекантуемся, а там видно будет.

Ура! Наконец мы живём на первом этаже благоустроенного кирпичного дома, как когда-то в далёком и забытом Мурманске. Пусть это и не наш дом, а всего лишь две комнаты общежития, зато тёплые, с большими окнами и огромной кухней, на которой готовили сразу несколько хозяек, шумно переговариваясь и обсуждая последние новости. В одной комнате жили мы с мамой, а в другой, большой и светлой, жил Олег, довольный отдельным жилищем. Над его кроватью по привычке водрузилась деревянная полка с сувенирами, а стена до потолка украсилась яркими открытками знакомых нам артистов. Мама устроилась вахтёром, и каждый раз, проходя мимо вахты, я видела её, красивую молодую полную женщину в тёплом оранжевом свитере и голубой польской безрукавке. Она то разговаривала с жильцами, то что-то записывала в журнал, а то просто дремала, сидя за столом, скрестив руки и опустив на них красивые вьющиеся волосы. Это было так непривычно!

Там же я пришла в четвёртый класс местной совхозной школы. Ребята охотно приняли меня, появились новые подружки, среди них светловолосая девочка с косой до пояса по фамилии Леопольд. Я едва сдерживала смех, когда учительница вызывала её к доске:

— Леопольд Лера напишет на доске решение задачи!

Я, прибегая к её дому, громко кричала:

— Лерка! Выходи!

А про себя добавляла любимую знакомую фразу из мульфильма про кота Леопольда и двух мышей: «Леопольд! Выходи! Подлый трус!»

Ребята тоже смеялись над моей фамилией, особенно когда учитель нам обеим делал замечание:

— Моськина и Леопольд, хватит болтать!

Тут закатывался весь класс, а вместе с ними и мы с Леркой.



Однажды брат сказал мне:

— Всё, Нинка, ты уже взрослая, надо начинать спортом заниматься, иначе от безделья растолстеешь. Хочу отвести тебя в лыжную секцию. Я тоже на лыжи встану, вместе будем по полям бегать. Там такая длинная лыжня есть, километров пять, наверное, мы сегодня всем классом по ней ходили.

— Олег, а как же гимнастика? — пробовала возразить я.

— Ты когда-нибудь гимнасток видела? Они же худющие как щепки, а тебе с твоей попой лыжами надо заниматься. Это тебе только на пользу пойдёт, тем более лыжная база рядом.

С того времени мы вдвоём с братом бегали по заснеженным бийским полям на лыжах круг за кругом, вдыхая морозный алтайский воздух. Ну и ветра здесь! Ледяные струи обжигали лицо, олимпийка к концу дистанции покрывалась инеем от вспотевшей горячей спины; мы останавливались, отряхивали снег с рейтуз, снимали лыжи и весело шли домой.

Тогда же я впервые встала на коньки. Перед нашими окнами замерзла огромная лужа. Я долго смотрела на неё, и однажды, натянув чёрные хоккейные коньки брата, на полусогнутых ногах подошла к её краю. «Сейчас оттолкнусь, и покачусь на одной ноге, как Ирина Роднина», — подумала я и, расставив руки, как крылья у птицы, покатилась вперёд… Через полметра, зацепившись носком конька за замёрзшую кочку, с грохотом свалилась коленями на лёд. «Да, тяжёлый труд у фигуристов, — размышляла я, сидя на ледяной поверхности лужи и потирая разбитое колено. — Буду конькобежкой!» Я встала и, расставив ноги в разные стороны, мелкими шажочками начала переступать по льду. Так изо дня в день я покоряла эту лужу, радуясь ежедневным успехам. Через неделю я катилась, осторожно отталкиваясь и ликуя от радости. Я конькобежка!



Олег приучал меня к режиму, в девять часов выключал свет и уходил в свою комнату. Однажды, когда брат в очередной раз пожелал мне спокойной ночи и вышел из комнаты, я придумала необычный план: под одеяло напихала кучу одежды, а сама залезла под стол. «Вот мама испугается, когда ляжет в кровать! Подумает, что я рядом сплю, а я как зашуршу газетой!» Не успела я залезть под стол, как дверь открылась, и я увидела снизу ноги брата. Он подошёл вплотную, включил светильник и сел на табуретку. Я в ужасе смотрела перед собой на его колени. «Хоть бы он поскорее вышел!» — судорожно думала я — и икнула… В следующий момент Олег наклонился под стол…

— Ты чего здесь делаешь? — воскликнул он, глядя то на меня, то на огромный комок под одеялом. — Быстро в постель! Клоун!

— Я маму хотела напугать, и икнула нечаянно… — еле слышно пролепетала я и с головой залезла под одеяло. Спокойной ночи, Олег…

— Ещё раз соберёшься маму пугать — под столом спать будешь! Поняла?

— Поняла. Я больше так никогда не буду делать, — пробубнила я.

А про себя подумала: «Тебя бы так напугать в следующий раз, чтобы всю оставшуюся жизнь заикался…»

Снова наступила солнечная алтайская весна восемьдесят второго года. Солнце светило в наши окна, с высокой крыши со звоном падали капли от тающих сосулек; я отворила широкие ставни и села на подоконник, свесив ноги. Впервые мне захотелось закричать: «Весна, здравствуй! Я тебе очень радуюсь!» Я быстро взяла блокнот, ручку и записала первое своё стихотворение:

Весна, весна! Ручьи бегут раздольем,

Зиме пришёл конец!

Вот скоро чайка пролетит над морем,

Пастух пригонит стадо молодых овец.

А дети бегают по грязным лужам,

Пуская корабли туда-сюда.

Как хорошо, что не забыла

Прийти к нам тёплая хозяюшка весна!

Мы жили, работали, учились, занимались спортом, мы радовались! Подходила к концу учёба, впереди были долгожданные летние каникулы. И очередной переезд.

— Ну что, Нинка, мы уезжаем из общежития, — сказал за завтраком Олег, аккуратно намазывая масло на хлеб. — Место красивое, у реки, рядом лес. Нам с мамой очень понравилось.

— Да, Олег, — размышляла мама, — надеюсь, что это последний переезд в моей жизни. И огород есть, и банька, и домик из лиственницы. Маленький, правда, зато крепкий. В баньке летом кровать можно поставить и ночевать, пока тепло.

— Вот Олег пусть и спит в баньке, — сказала я. — А я с тобой спать буду, в доме.

— Хорошо, Ниночка, в доме. Ну что, тогда собираемся?

Это был седьмой, и самый желанный переезд за мою совсем ещё недолгую жизнь.

ЗНАКОМСТВО

В начале лета мы переехали в маленький бревенчатый домик на улицу Мало-Угренёвская, расположенную на самом высоком берегу Бии. Улица тянулась так далеко, что пройти от начала до её конца было непростой задачей, поэтому жители то и дело катались на велосипедах и телегах, запряжённых лошадьми. Выйдя на обрывистый берег, можно было увидеть живописную картину: широкая, степенная, спокойная река текла и была совсем не похожа на ту Бию, которую я привыкла видеть, живя в Горном Алтае. Вдалеке, на противоположном берегу, раскинулось красивое село Мало-Угренёво, окружённое со всех сторон зелёной полоской леса. Вдоль реки почти посередине лентой тянулся брусчатый откос, разделяя водную гладь на две части. По нашей стороне сплавляли спиленный лес. Выше по течению огромный участок занимал специальный загон, огороженный высокими бетонными сваями, издалека напоминающими башни. Было видно, как кто-то открывал путь для брёвен, и те, тяжело разворачиваясь и слегка покачиваясь, плыли в сторону города.

— Ух ты! — воскликнул Олег, глядя свысока на эту картину. — Брёвна сами к нам плывут! Вот где можно дрова на зиму заготавливать!

И действительно, как только огромный поток древесины проплывал мимо домов, мужики с длинными жердями тут же начинали цеплять её и подгонять к берегу. Затем, вытащив сырое дерево на берег, ловкими движениями откатывали его в сторону. Через несколько часов на берегу появлялись несколько кучек из брёвен, сложенных друг на друга. Спиленные стволы сосны плыли так тесно, что некоторые местные мальчишки умудрялись бегать по ним, перепрыгивая с одного качающегося дерева на другое. Через несколько часов река снова становилась свободной, и только многочисленные куски коры и щепок напоминали о недавнем сплаве.

— А это что над водой торчит? — показывая пальцем на выглядывающую из воды макушку ствола, спросил брат местного мужика, курившего около своего «улова».

— Это топляки, сынок, — ответил тот. — Всё, как в жизни: сильные плывут от лесозаготовки до комбината, слабые тонут. Тут таких много, какое бревно полностью под воду ушло, какое торчит.

— Понятно. А почему на машинах их не возят? Это и быстрее, и брёвна сухими остаются.

— Дешевле, наверное, — ответил мужик, и, сняв фуражку, рукавом протёр взмокшую лысину. — А вы, ребята, откуда будете? Я вас впервые вижу здесь. Гости что ли?

— Нет, не гости, — сказал Олег, покусывая сухую тростинку. — Мы приезжие. С Телецкого озера. Слышали про такое?

— А чего ж не слышать? Знаю. Лес ведь с тех краёв сплавляют. Меня, кстати, дядя Лёва звать, а вас как?

— Я Олег, а это моя сестра Нинка. Мы недавно сюда приехали. Вообще-то мы с Севера.

— С Севера? Ух ты! — удивился дядя Лёва, — а родители где же?

— У нас мамка одна. Отца нет, — ответил брат, — она почтальоном тут работает.

— А я-то думаю, что за красивая женщина нам письма приносит. Понятно. Значит, мамка ваша.

Мы попрощались, и, поднявшись на высокий песчаный берег, пошли в сторону дома.

Дома располагались с двух сторон коротких переулков, ведущих от шоссейной дороги к реке. За дорогой начинались бескрайние совхозные поля, засаженные облепихой и черноплодной рябиной. Сразу за полями виднелся сосновый лес, который лентой тянулся до самого горизонта. Сколько места здесь было для игр!

— Мамочка, тут так интересно! — восторженно сказала я за обедом. — Как здорово, что мы здесь очутились!

— Да, Нина, мне самой нравится, — улыбнулась мама. — Люди приветливые, добрые. Я уже со многими познакомилась, пока пенсию по домам разносила.

Мы поселились в маленьком домике из сухой лиственницы, со всех сторон засыпанном завалинкой. Состоял он из небольшой светлой комнатки и кухоньки. Под окном раскинула свои ветви старая черёмуха, под которой на узкой скамье я нашла себе подходящее место для игр. Посередине комнаты стояла настоящая русская печь, белёная известью, с тёплой верхней лежанкой. Наша полуразвалившаяся мебель заняла оставшееся место, для брата кровать поставить было негде, и её пришлось перенести в тёмный сырой предбанник. Вместо неё около окошка разложили раскладушку и ненужные вещи в чемоданах запихали под неё.

Домик стоял посередине участка, огороженный высоким, слегка покосившимся дощатым забором с воротами, которые закрывались на кованый крючок и бревно, катающееся по ржавым скобам. Сквозь щели забора просвечивался переулок и соседние дома. Внутри ветхого сарая спрятался старый колодец, представляющий собой бетонное круглое сооружение с бревном посередине и намотанным на него тросом, к концу которого было привязано погнутое от тяжёлой работы ведро.

Я подошла к колодцу и осторожно покрутила ручку. Ведро стало медленно опускаться в сырую колодезную яму, слегка раскачиваясь и поскрипывая. Я со страхом посмотрела вниз. На самом дне переливался зеркальный круг, в котором блестело моё тёмное отражение. Закрыв за собой дверь, я быстро вышла.

— Ну как, Нинка, набрала воды? — спросил брат.

— Да ты что? Я ж вместе с ведром туда провалюсь!

— Пошли, я покажу тебе, как надо воду набирать, — с умным видом предложил Олег.

Он отпустил ручку, и ведро со стремительной скоростью полетело вниз. Через мгновенье оно с силой ударилось о воду и полностью погрузилось. Брат ловкими движениями стал накручивать трос и через минуту вытащил полное ведро, затем перелил воду в другое, эмалированное ведро и закрыл колодец тяжёлой ржавой крышкой.

— Вот так, Нинка, учись. Воды много надо: и в дом, и в баню, и в бочку для полива. Сама набирать будешь.

Поодаль от колодца стояла маленькая старая банька с верандой и сырым предбанником, обитыми изнутри крашеной в болотный цвет фанерой. Внутри было темно и холодно, повсюду пахло затхлостью и плесенью.

— Олег, может, с нами жить будешь? — предложила мама.

— Нет, пока лето, в бане поживу. В доме даже стены свободной нет для моей полки, все углы заставлены.

Я была рада, что Олег переехал от нас хотя бы на лето.



Ранним июльским утром меня разбудил брат:

— Нинка, вставай быстрее. Там лес сплавляют, пошли дрова заготавливать.

Я открыла один глаз.

— Олег, давай попозже, я сон досмотрю…

В следующий момент холодная вода из ковша залилась мне в ухо.

— Ещё добавить? — спросил брат, поднося следующую порцию.

Я соскочила с кровати и быстро оделась. Сон досмотреть так и не удалось.

Всё утро мы вытаскивали брёвна на песчаный берег, заходя по колено в холодную воду.

— Ну всё, пусть просохнут, через недельку будем с тобой их перетаскивать и пилить.

Без сил, еле передвигая ноги, я плелась за братом домой. «Это тебе не общежитие, — думала я. — Здесь работать надо. Жалко, что папки нет. Он бы точно нам помог дрова таскать».

После обеда я вышла во двор. За забором слышались ребячьи голоса и весёлый девичий смех. Я подошла к воротам и сквозь широкую щель увидела двух мальчишек и девочку лет десяти в ярком сарафане и с гладко зачесанными волосами, собранными в длинную русую косу. Долго с любопытством наблюдала за их игрой, пока, наконец, она не заметила меня и спросила:

— Как тебя зовут?

— Нина Моськина, — ответила я и забралась на самый верх забора.

— А я Лена Филиппова. Пойдёшь с нами за дорогу? Мы через канавы прыгать будем!

— Ага, сейчас у Олега отпрошусь!

Вскоре мы перебежали дорогу к черноплодному полю и начали с разбега прыгать через широкий длинный ров.

— Вот здорово! — орала я, перелетая через него.

— Посторонись, я бегу! — кричала Ленка, разгоняясь и отталкиваясь крепкими ногами с такой силой, что сарафан раздувало, а коса подлетала к самой макушке.

Через полчаса вместе с нами прыгали местные мальчишки: Лёшка, Сашка и Андрейка.

Весь день мы бегали, смеялись, рассказывали всякие небылицы и поздно вечером разошлись по домам.

Ленка жила в соседнем доме с бабушкой Панной, мамой Шурой и младшим братом Сережкой, конопатым белобрысым мальчишкой лет восьми. Как только я подходила к забору и звала Ленку на улицу, с визгом из будки вылетала огромная лохматая собака и, оскалив зубы, лаяла с такой силой, что моего голоса уже не было слышно. Выходила подружка, и мы снова шли играть.

— Нинка, давай сегодня по веникам бегать?

Мы неслись по бескрайним вениковым полям, теряясь в высоких лохматых зарослях, прятались, падая на ломкие стебли, поднимались и снова бежали до самого леса. После таких игр ноги были исполосованы от листьев и прутьев, мы валились на траву и, срывая подорожник, плевали на зелёный лист и прикладывали его к ранам.

Вечером Олег сказал мне:

— Нинка, завтра мы с тобой перетаскаем брёвна в ограду, а после пилить начнём. Потом я наколю их, а ты складывать в поленницу будешь.

Настроение от такого плана упало, и я скривилась в унылой гримасе. Но делать нечего, дрова сами домой не придут, как в сказке «По щучьему велению», и несколько дней лета мы на полусогнутых ногах носили по брёвнышку к сараю, где росла наша дровяная куча. Потом, взявшись за деревянные ручки пилы, распиливали дрова, от чего руки к вечеру дрожали и висели словно плети. Но как только я слышала голос Ленки, тут же выскакивала из дома и сломя голову бежала за новыми приключениями. А приключений нас ждало великое множество.

ШКОЛА

Заканчивалось тёплое лето с речкой и мошкарой, с зелёной травой и созревшими на полях колосьями. Наступила школьная пора. Из обновок у меня появились серые туфли, колготки и пионерский галстук, которому я радовалась больше всего.

— Нина, в магазин должны хлеб привезти, сбегай за буханкой серого, в доме кроме сухарей ничего не осталось, — попросила как-то мама перед обедом.

Я взяла авоську и вприпрыжку понеслась в местный магазинчик. Добежав до дороги, я остановилась в изумлении: по обочине весело вышагивала интересного вида тётенька — кругленькая, как колобок, в цветастом платье и розовым бантиком на макушке. «Интересно, — подумала я, — зачем взрослая женщина повязала на голову детский бант?» Судя по сумке, шла она тоже в магазин. Я с любопытством наблюдала, как она набрала целую сумку продуктов, затем сняла этикетку с бумажного стаканчика мороженого и, с удовольствием облизывая его, вышла из магазина.

— Мне буханку серого, пожалуйста, — сказала я продавцу, провожая взглядом интересную тётю.

Первого сентября я вошла в пятый «Б» класс, вместе с другими учениками заняв свободные места, поставила портфель рядом с партой, достала тетрадь с ручкой, сложила руки одну на другую и стала внимательно осматривать ребят. Неожиданно в класс вошла та самая незнакомка, с круглыми розовыми щеками и бантиком на макушке, но уже в школьной форме и с портфелем в руках. Она подошла ко мне и весело спросила:

— У тебя свободно? Можно я с тобой сяду?

— Можно… — пролепетала я, округлив глаза от удивления.

— Я Таня Блинова. А ты?

— Нина Моськина, — тихо ответила я. — Тебе сколько лет?

— Одиннадцать, — засмеялась Таня. — А что, думаешь, меньше?

— Нет, не меньше… двенадцать, думаю…

С того момента Танька стала моей самой закадычной подружкой.

Наша школа состояла из трёх этажей со светлыми широкими коридорами и просторными классами. У дверей учительской висело расписание уроков, около которого постоянно толпились школьники.

— Где двадцать первый кабинет? — кричал кто-то из ребят.

— А что, трудов сегодня не будет? — слышалось из толпы.

— А почему это у нас географию перенесли? — возмущались ученики.

Я пальцем вела по строчке напротив своего 5 «Б» и шла в класс.

— Ребята, — обратилась к нам новая классная руководительница, учитель трудов Татьяна Петровна, — нужно выбрать актив нашего класса: командира, звеньевых, цветоводов и редколлегию. Ваши предложения?

Мы начали голосовать, и я стала членом редколлегии, Ленка Карманова цветоводом, Ленка Петрова председателем, а Светка Девятерикова и Жанка Терновых звеньевыми.

— И охота тебе лишнюю нагрузку на себя брать? — по дороге домой спросила меня Танька. — Тут бы уроки успевать делать, не то, что ещё плакаты да стенгазеты рисовать!

— А ты знаешь, что это большая ответственность? — важно ответила я. — Тем более для новеньких.

Оказалось, что почти половина класса были такими же новенькими, как и я. Все они перешли из начальной угренёвской школы, расположенной на плодопитомнике, в среднюю школу номер девять в районе льнокомбината, добираться до которой надо было на большом рейсовом двенадцатом автобусе. По утрам, в семь двадцать, всех многочисленных учеников и рабочих нашей отдалённой от города улицы собирал ярко-жёлтый автобус. Однажды, кое-как забравшись в автобус и еле протиснувшись к сиденьям, я посмотрела в окно и увидела картину: последняя пассажирка, грузная пожилая женщина, пыталась как-то протиснуться в салон, но у неё это никак не получалось. Она, ухватившись за поручни, то и дело подталкивала висевших на подножках людей и причитала:

— Ну дайте же войти, наконец! Потеснитесь же там в середине!

Водитель автобус никак не мог закрыть двери и тронуться с места и всё ждал, когда же пассажиры утрамбуются. Кто-то начал громко советовать:

— Женщина! Может, вам боком попробовать?

— Да вы посмотрите, — отвечали другие пассажиры, — боком она ещё больше! Нет-нет, только передом!

Наконец все пассажиры «умялись», автобус со скрипом закрыл двери и тронулся. Люди наступали друг другу на ноги, шумно передавали монеты, бросали их в приёмник и выкручивали билет.

— Нинка, цифры сосчитай, — советовала Танька. — Вдруг счастливый билетик попадётся, его обязательно съесть надо.

Счастливой, конечно, я бы не отказалась стать, но билеты есть мне вовсе не хотелось.

В октябре мама купила мне школьный проездной билет на месяц за один рубль и билеты я больше не выкручивала. Всей угренёвской шумной гурьбой выходили мы на лесной остановке около дома престарелых и через Лесной техникум шагали в школу. После школы такой же веселой компанией возвращались на знакомую остановку, дожидались автобуса и, стоя на подножках, ехали домой.

Уроки начинались в восемь утра, поэтому опаздывать на автобус было нельзя. Выходя из переулка и видя приближающийся к остановке автобус, я со всех ног неслась, чтобы успеть залезть. Иногда не добегала, двери с шумом закрывались, и я оставалась одна. Бывало, не успев выйти из ворот дома, вдалеке слышала знакомый звук двигателя. Двенадцатый проносился мимо нашего переулка, а я, уже не торопясь, придумывала, как бы добраться до школы. Следом шёл совхозный ПАЗик, собирающий рабочих «Флоры», в который по счастью могла попасть и я. Иногда он не останавливался, и я шагала в школу одна, размахивая портфелем и громко напевая:

Лаванда, горная лаванда

Наших встреч с тобой, синие цветы…

Или:

  На вернисаже как-то раз

Случайно встретила я вас,

Но вы вдвоём, вы не со мною…

С песнями дорога казалась интереснее и короче. После звонка я, вспотевшая и красная, забегала в класс.

— Итак, — начинала учитель математики Галина Васильевна, — перед началом уроков директор предложил проводить утреннюю гимнастику. Я хочу, чтобы эту гимнастику делала Нина Моськина, она часто опаздывает на первый урок и это ей будет только на пользу.

— Я не всегда опаздываю, Галина Васильевна… Я больше не опоздаю, я постараюсь…

С того дня гимнастику проводила Ленка Карманова, а я заходила в класс, когда ребята делали упражнение на расслабление «руки поднимаем — вдох, опускаем — выдох…»

После третьего урока наш класс сломя голову нёсся по длинному коридору в столовую, около которой всегда пахло вкусным обедом: по средам обязательно давали сардельки, по вторникам — рыбу, а по четвергам — печёночную отбивную и солёный огурчик. Ребята рассаживались по местам и начинали обедать. Я свою порцию съедала быстрее всех и с любопытством заглядывала в соседние тарелки: вдруг кто-то откажется? Сардельки сметались мгновенно, рыба тоже, а вот печёночные отбивные в некоторых тарелках так и оставались лежать нетронутыми.

— Кто будет печень? Кто солёный огурец? — кричали ребята.

Я тут же отвечала:

— Я! Я буду! Мне передайте!

С тех пор вся печень переходила мне.

— Нинке Моськиной печень с огурцом передайте!

В четверг из столовой я выходила особенно довольная.

После уроков мы с Танькой думали, на какую остановку лучше идти: через магазин на льнокомбинат, или через техникум к дому престарелых.

— Давай на «текстилку» пойдём, — предложила я Таньке, — «петушки» на базаре купим или мороженое в гастрономе.

— Ага, давай, — охотно соглашалась та.

Мы шли мимо базара к магазину, где Танька покупала два мороженых, себе и мне, поскольку у меня в кармане не было и копейки. Все деньги, которые выдавала моя мама, уходили на школьные обеды. Я быстро съедала своё мороженое и с завистью засматривалась на Танькино.

— Тань, можно твоё откусить? Оно у тебя вкусное?

— Такое же, как и твоё, — облизывая белую горку, отвечала подружка.

— Я разочек облизну, только попробую, ладно? — умоляла я.

Пока Танька отвлекалась, я несколько раз облизывала и откусывала мороженое, оставляя полупустой стаканчик. Танька не обижалась. Видимо, она не так любила мороженое, как я. Довольные, выходя из автобуса, мы прощались до завтра, и я бегом бежала домой.

Наш пятый «Б» был очень дружным классом. Вместе мы собирали металлолом, макулатуру, участвовали в ленинских субботниках, с яркими флажками и цветами ходили на первомайскую демонстрацию, а седьмого ноября, в годовщину Революции, с транспарантами шли в колоннах по главной улице города.

Татьяна Петровна, наша классная руководительница, была редкой красоты женщиной, она очень выделялась среди всех остальных учителей. С каштановыми вьющимися волосами, стройная и высокая, останавливала на себе взгляды не только учеников, но и учителей. Правда, она была замужем за нашим физруком, Виталием Ивановичем. Они были очень красивой парой. Ей и прозвище никакое не шло, в отличие от других учителей. Её могли назвать только «трудовичка». У многих остальных учителей были прозвища: Учитель физики — «Пожарная лошадь» — она была высокой женщиной и очень любила красное платье, надевая его пять дней в неделю. Учитель физкультуры — «Горыныч», Николай Егорыч — был чересчур большим и грузным. Второй учитель физкультуры, худощавый и высокий «Афоня», Сергей Афанасьевич — все ученики его просто обожали. Учитель истории — «Иван Кирпич», просто потому что он был Иван Ильич. Учительница географии — «Алла Пугачева», она очень хотела быть похожей на любимую певицу и во всём ей подражала. А какая смешная была у нас учительница ботаники Антонина Михайловна, которую дети называли по-доброму «баба Тоня». Она по нескольку раз за урок скрывалась у себя в биологической каморке, оттуда выходила слегка «навеселе» и продолжала под тихий смех ребят свой длинный рассказ о богатой флоре и фауне Советского Союза:

— Так вот, ребятишки, — слегка заплетающимся языком повторяла она, — ппсе цветы… ппсе растения… ппсё живое на земле…

Она вдруг замолкала, грузно садилась за учительский стол, складывала кудрявую голову на пухлые ручки и засыпала…

Мы не мешали ей и оставшийся урок разговаривали шёпотом, чтобы не подвести бедняжку. Она вдруг поднимала голову, медленно вставала и снова заходила в каморку. Мы по очереди заглядывали к ней. Она сидела среди многочисленных чучел животных и банок с консервированными зародышами, а рядом с ней склонил свой лысый череп скелет человека. Даже он вёл себя тихо! Все эти события никак не отражались на наше к ней отношении — Антонину Михайловну, «бабу Тоню» все очень любили!

Наша добрая учитель русского языка и литературы Наталья Ивановна… Какой необычайно красивый мир открывала она через поэмы и романы, стихи и повести, аккуратно сложив очки на край стола и смотря через оконное стекло куда-то вдаль, погружаясь в свои литературные океаны! Где вы теперь, наши учителя физики, химии, географии, истории, математики, физкультуры и литературы? Где вы, путеводители взрослой жизни? Улетели ли птицами, или ещё в этом несправедливом мире, прячетесь от собственных мыслей и недостойной пенсии? Только став взрослыми, мы поняли всю бесценность этой тяжёлой и требующей полной отдачи профессии. Но тогда мы, весёлые беззаботные дети, жили в своём, понятном только нам детском мире, учились, сбегали с уроков, влюблялись, спорили и ссорились. Мы жили, хранимые нашими невидимыми ангелами — школьными учителями.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

Часто после уроков я прибегала к Таньке Блиновой домой. Она жила в своём добротном кирпичном доме, состоявшем из двух этажей, и, чтобы попасть на кухню, нужно было спуститься по крутой лестнице вниз. На плите мы готовили вкусный обед — поджаренные на свиных шкварках яйца, которые осенью уплетали вприкуску с огромными красными помидорами. Почему-то у нас в огороде такие помидоры не вырастали, а у них все подоконники были завалены спелыми томатами. Потом мы поднимались наверх в её собственную просторную комнату и болтали по пустякам. Однажды, когда мы завалились на кровать после обеда, зашла Танькина подружка, Ленка Нечаева.

— Привет, чего делаете? — с любопытством спросила Ленка, красивая девчонка с русыми волосами до плеч, большими зелёными глазами и ярким румянцем на щеках.

— Заходи Ленка. Мы поели только, сейчас музыку слушать будем, — ответила Танька. — Хотите, я новую песню Юрия Антонова поставлю?

Она подошла к проигрывателю и опустила иглу на чёрную блестящую пластинку. Из динамика полилась песня:

По широкой глади моря,

По равнине океана…

— Скучно у вас, — сказала Ленка. — Может, поиграем во что-нибудь?

Она села на кровать и, взглянув на высокий трёхстворчатый шифоньер, добавила:

— О! Я придумала! Давайте со шкафа прыгать!

Танька грустно посмотрела наверх:

— Вы прыгайте, а я не полезу. Боюсь, ушибусь.

Представить Таньку прыгающей со шкафа было невозможно смешно, но нам было так интересно это увидеть.

— Да ты не бойся! Мы на пол подушки положим!

Танька пошла в комнату бабушки и принесла три огромные перьевые подушки. В ряд разложив их на полу, она сказала:

— Тогда вы первые прыгайте, а я последняя полезу.

Мы друг за другом стали карабкаться через стулья на крышку шкафа. Сели, опустив ноги, и по очереди спрыгнули вниз на мягкие перинные подушки.

— Теперь твоя очередь! — кричали мы громче поющего Юрия Антонова.

Танька закинула одну ногу на шкаф, мы же держали вторую, боясь, что бедняжка сорвётся и всей массой придавит нас обеих. Кое-как, пыхтя и крякая, она вскарабкалась на самый верх, села на край и опустила пухлые ножки.

— Ой, девочки, как высоко! Я боюсь! — с ужасом в глазах сказала она.

— Тебе кажется, что высоко, — успокаивали мы. — Подушки мягкие, не разобьёшься! Только прыгай на середину, чтобы уж точно попасть!

Танька зажмурилась, оттолкнулась, и со всего маху свалилась на пол. Раздался такой удар, что люстра на потолке слегка закачалась, игла с края пластинки перескочила к самому центру, сама же Танька неподвижно лежала на подушке, уткнувшись в неё лицом.

— Ты живая? — осторожно спросили мы, наклонившись над ней.

Танька подняла голову.

— Вроде да. Посмотрите, я ничего себе не сломала?

Услышав шум, в комнату зашла, едва передвигая ногами, старенькая Танькина бабушка.

— Вы чего тут делаете? Что у вас произошло? Ничего не упало?

— Нет, бабушка, ничего, — ответили мы, еле сдерживая смех. — Ну что, тогда ещё разочек?

Когда в очередной раз Танька сидела на шкафу, а мы горкой выкладывали три подушки друг на друга, в комнату зашла её мама. Увидев свою дочь под потолком, она так сильно стала ругать нас, что мы, наспех натянув кеды и схватив куртки, выбежали вон из дома. Как Танька спустилась, мы не знали, но дом стоял на месте, и грохота не было слышно. Мы, смеясь и обсуждая нашу придумку, весело пошли по домам. С того времени у меня появилась ещё одна подруга, Ленка Нечаева, с которой мы придумывали всё новые игры и развлечения.

— Ленка, у меня марки есть новые, немецкие! — хвасталась я.

— Ой, как интересно! И что мы с ними будем делать?

— Придумала! Давай Таньке письма писать, как будто из Германии, вот она удивится!

Мы нашли лист бумаги в клеточку и сели сочинять письмо от «Моники»:

«Здравствуй, дорогая подруга из Советского Союза! Меня зовут Моника, я живу в Германии и учусь в пятом классе на одни двойки. Я дружу с мальчиком, а у тебя есть мальчик? Я хочу пригласить тебя в гости к себе в Берлин, приезжай на осенние каникулы.

До свидания, твоя немецкая подруга Моника».

Мы запечатали письмо в конверт, наклеили марку и опустили в почтовый ящик на воротах дома.

В школе Танька мне похвасталась:

— Ты представляешь, мне из Германии письмо пришло от новой подруги, её Моника звать! Она меня в гости приглашает!

— Да ты что! — я еле сдерживала смех. — Как интересно! Ты поедешь?

— Не знаю… Если мамка отпустит, то поеду.

— Ты будешь ответ писать? — с любопытством спросила я.

— Конечно, напишу обязательно, только не знаю о чём.

— А ты напиши, кто из мальчиков тебе нравится; ей это наверняка интересно будет. Если хочешь, то я могу помочь тебе письмо написать.

Придя к Таньке домой после школы и наевшись яичницы, мы сели сочинять письмо для немецкой подруги:

«Привет, Моника! Я тоже учусь в пятом классе, правда не на двойки, а на четвёрки и тройки. Я очень хочу приехать к тебе в гости, но мама может меня не отпустить одну, поэтому я приеду с ней, или, может быть, с Нинкой Моськиной, моей одноклассницей. У меня нет жениха, но в классе мне очень нравится один мальчик. Его зовут Андрей. Я очень хочу с ним дружить. С приветом, Таня Блинова»

— Да-да, — едва сдерживая смех, диктовала я. — Так и напиши: «С приветом, Таня». Давай запечатывай, а я марку наклею и в ящик сброшу.

— Нет, Нинка, на почту я и сама отнесу, ты только марку дай.

— Ладно, не хочешь — не надо, — фыркнула я. — Завтра марку принесу.

И я неслась со всех ног к Ленке Нечаевой. Там я пересказывала письмо, мы хохотали и тут же сочиняли следующее.

Вскоре эта переписка нам изрядно надоела, и Танька Блинова перестала получать письма от немецкой подруги.

— Танечка, у тебя ведь скоро день рождения, — напоминала я подружке. — Ты будешь праздновать?

— Не знаю ещё, — отвечала Танька. — Мамка может не разрешить…

— Жаль. Я ведь тебе уже подарочки приготовила…

Действительно, специально для неё из старых маминых журналов моды, которые мы привезли когда-то из Польши, я вырезала красивых моделей в модных пальто и платьях. Их было так много, что мне пришлось складывать моделей в кучку, а потом в специальную двойную открытку, которую нам прислала тётя Тося из Мурманска с поздравлениями к восьмому марта. Все тётины поздравления я зачеркнула ручкой, а рядом фломастером написала своё: «Дорогая Таня! Поздравляю тебя с двенадцатилетием! Желаю здоровья, успехов в учёбе и любви! Нина. 2 мая 1983 год». Этот подарок я с гордостью вручила имениннице. Она прослезилась от счастья, обняла меня с такой силой, что я чуть не посинела, и после уроков повела в гастроном угощать мороженым. Я слопала три порции и по дороге домой сказала:

— Таня, тебе понравились мои подарки? У меня ведь тоже скоро день рождения, ты мне что хочешь подарить?

— Не знаю ещё. А что бы ты хотела?

Недавно в игрушечном магазине я увидела маленькую плюшевую обезьянку. У мамы просить денег на неё было бесполезно, поэтому я обратилась к подружке:

— Таня, я очень хочу в подарок одну малюсенькую игрушечку! Она всего три рубля стоит, давай зайдём, посмотрим, а?

Мы зашли в универмаг, и Танька пообещала мне её подарить. Ровно через три недели я получила свой долгожданный подарок — новенькую плюшевую мартышку с коричневой спинкой и смешной жёлтой мордочкой. Тут уже я обнимала подружку с такой силой, что та визжала и смеялась от радости. Угощать мороженым мне было не на что, поэтому я благодарила её своими бесконечными выдумками и играми. Кстати сказать, подаренная мартышка в то время была самой дорогим подарком, дороже которого я не получала.

БАНЯ

Хотя наша баня была совсем непригодной для мытья, топить её всё равно приходилось, не ходить же грязными. Впервые мы с мамой зашли в баню, налили в тазы воды, забрались на серый полок и стали мыться.

— Нет, Нина, надо в общую баню ездить. Чувствую, эта долго не протянет. Смотри, как потолок провисает, того и гляди скоро на нас рухнет.

Мама была права. Было заметно, как из раза в раз фанерный потолок прогибался всё ниже, и нам уже приходилась наклоняться, чтобы не задевать его головой. Когда в очередной раз мы вышли в предбанник и растирались полотенцами, вдруг раздался сильный грохот обвалившегося потолка. Заглянув вовнутрь, мы увидели неприятную картину: на сыром полу лежала огромная куча песка вперемешку с грязными опилками, а куски сырой фанеры свисали вниз.

— Вот и всё, Нина. Слава Богу, успели выйти. Придётся ездить теперь в общественную баню.

Иногда к себе в баню меня приглашала Ленка Филиппова; я с радостью собирала вещи, перелезала через забор, и мы вместе мылись. Их банька была маленькой, чистой и уютной, с небольшим тёплым предбанником, с низкими потолками и маленьким оконцем, закрытым цветастой занавеской. Ленка отодвигала её в сторону и дневной свет освещал маленькое банное помещение. Она по-хозяйски намывала тазы, запаривала веник, садилась и начинала расплетать свою русую косу. Я прежде не видела её с распущенными волосами, смотрела и не могла оторвать взгляда от такой красоты. Та перекидывала густую копну на одно плечо и неподвижно сидела, вдыхая широкими ноздрями горячий воздух.

— Сперва надо помыться, а уж потом париться, иначе в этой жаре мы долго не вытерпим, — важно сообщала Ленка. — Сначала ты мне спину шоркаешь, потом я тебе, ладно?

По очереди, намылив огромным куском мыла мочалку, мы натирали друг другу спины с такой силой, будто старались содрать старую грязную кожу. Ленка давала мне свой желтковый шампунь, и мы превращали его в густую белую пену.

— Ой, глаза щиплет! Ленка! Отдай ковш! — орала я. — Да подбавь водички холодной побольше, это же кипяток!

— Наклоняйся Нинка, я поддавать буду. Да куда ты наклоняешься к самой топке?! Сейчас морду паром обдаст!

Мы мылись, парились, били друг друга веником, смеялись, обсуждали школьные дела (Ленка училась на класс младше, хотя мы были с ней ровесницами). Затем по очереди выскакивали в предбанник, отдыхали на тёплой лавке и снова шли париться. После бани тело скрипело от чистоты, становилось красным, горячим и как будто новым. Я обматывала голову полотенцем, перелезала через забор и заходила к себе домой.

Иногда меня приглашала Ленка Нечаева. Я счастливая, скинув вещи в сетку, бежала к ней через переулок. Их банька была низкой, как сказочная избушка на ножках, только без ножек, и чтобы зайти в малюсенький предбанник, нужно было хорошенько наклонить голову и с порога спуститься на ступеньку вниз. Мы шли туда последними, после Ленкиного отца, мамы, младшей сестры Надьки и бабушки Ани. Тесная и горячая, банька встречала нас густым паром, кипящей водой и обжигающим берёзовым веником. Мы мылись и парились, выскакивали на улицу, обливаясь холодной водой из дождевой бочки и снова заходили в баню.

— Пошли к нам чай пить, — звала Ленка Нечаева. — Отдохнём, тогда и домой можно.

Мы усаживались за большой кухонный стол у светлого окна, Ленкина мама ставила на плиту чайник, нарезала большие куски белого хлеба, а мы болтали, намазывая на них варенье, и ждали чаепития.

— Ну как помылись? Хватило воды? — спросила тётя Галя, красивая полная женщина лет сорока с густыми русыми волосами, собранными на затылке в мощный валик.

— Хватило, мам. Холодной много осталось, — ответила краснощёкая Ленка.

Из комнаты вышел её отец, дядя Толя, худощавый загорелый мужчина в белой майке и растянутых на коленях рейтузах. Он взял с печи пачку сигарет и пепельницу.

— Здрасьте, дядь Толя, — сказала я.

— Здорово, Нинка! С лёгким паром! Чего, намылись, что ли?

Мы кивнули. Дядя Толя вышел и сел на высокое крыльцо, застеленное разноцветными половиками и, прищурившись, закурил. Мы же пили вкусный чай в прикуску с бутербродами.

— Ну что, я домой побежала. Спасибо, тёть Галя. Ленка, пока!

Я бежала домой, размахивая сеткой, счастливая и чистая, как новорожденная!

Но это было не так часто. Зато каждую субботу мы с мамой, собрав в сумку полотенца и веник, садились на привычный автобус номер двенадцать и в «женские дни», когда в общественной бане работало женское отделение, ехали на льнокомбинат, в баню с отдельной парной и комнатой для отдыха, где на широких кушетках поверх белых простыней лежали голые женские тела.

— Я тоже полежать на кушетке хочу, — просила я маму, — только этих тётенек не согнать. Они что, уснули там?

— Иди у кабинки посиди, там тоже прохладно, — советовала мама.

Я то и дело подходила к кушеткам и караулила, когда же хоть одно тело встанет и освободит мне местечко. Рядом с кушетками стояли самые настоящие напольные весы; я осторожно вставала на них и передвигала гирьки до тех пор, пока стрелка не повисала где-то посередине. Сколько времени проводили мы в бане среди шумной голой толпы женщин с детьми, стареньких сморщенных бабулек и грузных грудастых тёток, которые, держа с двух сторон за веревки мочалку, водили ею по спине в разные стороны. Высушив полотенцем волосы, с красными лицами мы садились в свой угренёвский автобус и возвращались домой.

— Ну всё, Нина, теперь до следующей субботы, — с радостью вздыхала мама. — Слава Богу, чистые.

Когда наступала зима и лёд на реке становился толстым, мы ходили в баню на другую сторону реки, в посёлок Мало-Угренёво. Там царила совсем другая атмосфера: сельская, чужая, и, как мне казалась, неуютная. Купив два билета, мы садились в очередь и ждали, пока чья-нибудь кабинка освободиться. Я сидела гордая от того, что являюсь городским жителем среди селян. Мне казалось даже, что я сильно отличаюсь от них. Подходила очередь, мы раздевались и заходили в баню. Здесь парная была не с сухим паром, а с влажным. Я ждала того момента, когда по чёрным трубам побежит горячая вода и через сотни отверстий начнёт выходить густой горячий пар. В одну минуту он заволакивал всю парную, очертания фигур пропадали, лишь слышались удары веником и чьи-то разговоры:

— Ох, и горячо же! Дыши глубже, Глаша!

— Сядь поближе, бабуля, погрейся, я за веничком спущусь!

Чистые и уставшие, плелись мы по снежной извилистой тропе по льду из села на свою родную улицу.

— Правду люди говорят: в который день паришься, в тот день не помрёшь, — рассуждала мама, отряхивая веником заснеженные валенки. — Когда-нибудь Олег построит нам новую баню, бревенчатую, тёплую, с новым полком, и нам не придётся никуда ездить.

Интересно жизнь течет: сколько прошло лет, а общественные бани как были, так и сейчас есть, и люди с удовольствием ходят туда помыться, очистить своё тело и свой дух, пообщаться, поделиться свежими новостями и дать новые советы. Сегодня, когда я живу в большом красивом городе, у нас есть своя загородная баня — боярыня, настоящая, светлая, с отдельной парной и комнатой для отдыха — я вспоминаю те маленькие алтайские баньки с чёрными потолками и крохотными оконцами. Я вспоминаю их, и мне вновь хочется очутиться в том маленьком родном месте беззаботной девчонкой, поддать парку и прижаться к полу от мгновенного жара. Хочется ощутить всю лёгкость тела и чистоту мыслей, когда молодая мама после баньки наливает мне горячий чай в кружку и приговаривает:

— Нина, осторожно, смотри не обожгись. В блюдце перелей, так остынет быстрее. Дуй аккуратнее, а блюдце двумя руками держи, не опрокинь случайно.

Я пью сладкий мамин чай из блюдца, ощущая спокойствие и блаженство.

НОВЕНЬКИЙ

Шёл вовсю учебный год. На дворе хозяйничала поздняя осень, когда дверь класса отворилась, и на пороге появился мальчик, в школьной форме, с пионерским значком на груди и повязанным красным галстуком. На него нельзя было не обратить внимания: уж очень был он похож на маленького вождя мирового пролетариата с октябрятского значка, только слегка откормленным. Кудрявые волосы рассыпались во все стороны, и он то и дело поправлял их, откидывая прядь со лба.

— Ребята, — сказала в начале урока Наталья Ивановна, — позвольте представить нового ученика вашего класса, Кайгородова Андрея.

И, обращаясь к нему, добавила:

— Проходи, Андрюша, занимай свободное место. Итак, тема урока…

Весь урок моя Танька смотрела на новенького не отрывая глаз, облокотившись пухлым подбородком на кулак, а после звонка тихо сказала мне:

— Посмотри, какой он хорошенький, правда?

— Не знаю, я его не разглядывала, — ответила я равнодушно.

Рассматривать его было неудобно, приходилось то и дело поворачивать голову с первого ряда к третьему, и к концу уроков шея заболела от напряжения.

Андрей, чувствуя наши любопытные взгляды, изредка оборачивался и улыбался.

— Нинка, он мне улыбается, — всю дорогу жужжала Блинова. — Ой, кажется, я влюбилась!

С того дня все разговоры были только про Андрюшу. Он, стараясь не замечать внимания со стороны Таньки, общался с мальчишками, выходил к доске и решал задачи, читал выученные стихи, пел на уроке музыки, бегал и бросал мяч на физкультуре.

Однажды, видя, как Танька хочет всячески привлечь внимание к себе, я предложила:

— Ты ему записку напиши, чтобы он догадался, что ты его любишь, и смотри на реакцию.

— А что ему написать?

— Напиши так: «Дорогой Андрей, ты мне давно нравишься. Давай дружить. Таня».

— Думаешь, так и написать?

— Конечно! — ответила я. — Он сразу поймёт и не будет тянуть с ответом.

На уроке литературы Танька написала записку, сложила её вчетверо и через парты передала адресату.

Мы наблюдали за его реакцией. Кайгородов получил послание, оглянулся, слегка улыбнувшись, и прочёл. Больше в нашу сторону он не поворачивался.

— Странно, — размышляла я, шагая к остановке, — никакой реакции. Нет, этого так оставлять нельзя. Надо выяснить, что он думает по этому поводу. Надо написать поконкретнее.

— Что же? — по Танькиному выражению лица я поняла, что без моей помощи тут не обойтись.

— Что, что, — передразнила я. — Всему тебя учить надо. Надо написать так: «Дорогой Андрюша, я тебя люблю и предлагаю тебе дружбу. Твоя Таня».

— А зачем писать «твоя»? — удивилась подружка.

— Ну как ты не понимаешь? Чтобы у него выбора не было! Он твой, а ты его. Всё просто!

На следующий день Андрей получил вторую записку. Улыбаться он уже не стал, повернулся и швырнул скомканный листок в нашу сторону. Тот перелетел через ряд и упал прямо к нам на парту. Танька покраснела как рак, и убрала записку в карман. Дружить Андрей, по всей видимости, не собирался.

— Нинка, он меня не любит! — ныла Танька у себя дома, когда мы жарили яйца на сковороде.

— Не любит — полюбит! Не хочет — заставим! — утверждала я. — Если так и будешь ныть, ничего у тебя не выйдет, поняла? Тут действовать надо, а не записки писать!

— Как действовать-то? — Танька перевернула горячую сковороду, и яичница плюхнулась на большую тарелку.

— А так! — я встала, изображая всю придуманную сцену объяснения. — Ты подходишь к нему — после школы, естественно — кладёшь руки на плечи, смотришь прямо в глаза и говоришь: «Андрюша, я тебя люблю». Он тебя тоже обнимает, признаётся в любви, и вы счастливые выходите из школы. Здорово я придумала?

Весь следующий день Танька готовилась к объяснениям.

— К доске выходит… — вела указательным пальцем сверху вниз учитель географии Наталья Алексеевна, — выходит Блинова Таня. Расскажи нам про Мировой океан.

Танька, неловко улыбаясь, встала из-за парты и вышла к доске, поправляя лямки кружевного фартука. По её выражению лица было понятно, что сегодня Мировой океан её мало интересовал.

— Ну, чего молчишь, Таня? — спросила учитель. — Рассказывай, какова общая площадь Мирового океана, на сколько частей делится, что такое «акватория». Ты учила?

— Учила… — пробубнила себе под нос Танька. — Но забыла…

— Садись, Блинова. Ну, кто учил, но не забыл? — обратилась к нам Наталья Алексеевна.

Каждый из нас как можно ниже склонился над учебником и старался стать хоть на минуту невидимым.

— К доске пойдёт…

Мы уже ничего не слышали.

— Петрова Лена. Расскажи, Леночка, про Мировой океан.

И Леночка рассказала. Как всегда, на пятёрку. Весь класс спокойно выдохнул.

После уроков Танька решительно подошла к своему герою. Но не успела она положить одну руку ему на плечо, как тут же неожиданно получила оплеуху. Но Танька не сдавалась. Она обняла Андрея с такой силой, что тот прижался, словно воробушек, всем телом к её пухлой груди, пытаясь вырваться. Через секунду он отскочил, как пробка из бутылки, и заехал ей по щеке с такой силой, что Танька отлетела к подоконнику, держась за голову.

— Отстань ты от меня, Блинова! — закричал на весь коридор Андрей. — Замучила уже, дура!

Танька покраснела как рак и убежала в туалет. Я кинулась за ней.

— Танечка, да не реви ты. Кто же знал, что он такой бешеный? Да ему лечиться надо, дураку! — я обняла подругу, чувствуя в этом и свою вину. — Ладно, переживём. Найдём другого парня, а этот пусть всю жизнь один мучается.

Мы шли домой, наперебой рассуждая, какой он всё-таки глупый мальчишка и что он прохлопал ушами своё счастье. С тех пор Андрей жил спокойно, а Танька уже не смотрела в его сторону и учиться стала гораздо лучше. Второй Танькиной любовью стал водитель автобуса. Но это было гораздо позже. В четырнадцать лет…

ВОДИТЕЛЬ АВТОБУСА

Одним из водителей автобуса номер двенадцать был молодой парень, который недавно устроился на наш маршрут. Многие девицы сразу приметили его и старались вставать в салоне таким образом, чтобы в лобовое зеркало видеть его отражение. В него-то Танька и влюбилась.

— Он же старик по сравнению с тобой! — убеждала я подружку. — Тебе четырнадцать, а ему все тридцать!

— Не тридцать, а двадцать восемь, — поправила Танька. — Я лично узнала. Его зовут Женя. Он такой лапочка! А какая улыбка, какие глазки! Обалдеть!

Мне тоже пришлось в автобусе пялиться в зеркало, чтобы разглядеть его физиономию. Действительно, за рулём сидел молодой худощавый водитель невысокого роста, довольно симпатичный, с тёмными короткими волосами и карими глазами.

— Видишь, Нинка, какой красавец? — улыбалась Танька в лобовое зеркало, держась за поручни прыгающего на кочках автобуса.

— Вижу, не слепая, — ответила я. — Ты чего так пялишься-то? Он же сразу вычислит!

Но все мои попытки пристыдить подружку были безуспешными, и Танька продолжала улыбаться, не обращая на меня никакого внимания. Это меня не могло не сердить, и я возмущённо сказала:

— Да уж, посадили клопа за руль! Как ему вообще автобус с пассажирами доверили? Его же из-за руля еле видно, хоть бы подушку подкладывал. И какая дурочка за него замуж вышла?

— Он что, женатый? — воскликнула Блинова.

— Конечно, женатый! — утвердительным голосом заявила я. — У него жена есть и трое детей.

— Откуда ты знаешь? — Танька с тревогой в глазах посмотрела на меня.

— Я чувствую. Интуиция это называется. Если пойдём к тебе домой, и ты покормишь меня вкусным обедом, то, так и быть, всё тебе про него расскажу.

В тот день мне не особо хотелось идти домой и разогревать вчерашний вермишелевый суп из пакетиков, а у Таньки дома всегда была приготовлена кастрюля борща и вкуснейшее картофельное пюре с котлетами, а бабушка выпекала в духовке ароматные булочки с маком.

— Ну что, давай обедать? — предложила я влюблённой.

Мы спустились по крутой лестнице на кухню, разогрели борщ, добавили густую сметану и со свистом съели его вприкуску с ржаной горбушкой. Вдоволь наевшись и допив компот, Танька потянула меня наверх.

— Давай же, рассказывай про него!

— Подожди, так просто интуиция не появляется. Надо чуть полежать. Как только она появится, сразу всё тебе расскажу. А пока мне хочется поспать…

— Ну уж нет, Нинка, — возразила Танька. — Нажралась, и спать завалилась? Рассказывай быстрее, мне не терпится.

— Ладно, пока жду прозрения, давай карты. Буду гадать.

Танька достала из шкафа новенькую колоду игральных карт, я взяла их в руки и перетасовала.

— Ладно, слушай, — и начала тихо шептать в колоду:

— Крэкс, мэкс, пэкс! Карты, подскажите имя человека, который влюблён в Таньку!

Выкладывая по очереди карту за картой, я таинственным голосом произнесла:

— Записывай буквы: Е, И, Й, Г, Н, В, снова Е. Составляй быстрее.

— Евгений! Женечка! — воскликнула Танька. — Точно, он! А семья? А трое детей?

Я снова начала тасовать карты и шептать «заклинание», после чего веером выложила по одной карте, пока не дошла до туза.

— Нет, не женат он, повезло тебе.

— Я же говорила, что не женат! А ты — семья, трое детей! Давай дальше!

— Что дальше? — возмутилась я. — И так много тебе сказала. И домой мне пора, засиделась я нынче у тебя.

— Ниночка, может, в следующий раз ещё погадаешь? — спросила Танька.

— Ладно, погадаю, — ответила я с порога. — Только завтра. Пока, Танька!

Уж чего, а фантазировать я умела, и всякий раз придумывала что-нибудь новенькое для моей подружки.

Я схватила портфель и, не успев сбежать с крыльца вниз, услышала писклявые детские голоса:

— Танька, выходи, дурочка из переулочка!

Мы выглянули из окна веранды и увидели двух толстых мальчишек: одним из них был её младший брат Серёжка Блинов, а вторым — его дружок Серёжка Ивашинников. В осенних пальто в клеточку и тёплых шапках с перекинутой через голову резинкой, они открыли ворота настежь и орали во всё горло:

— Танька, колобаша, выходи!

— Ух, я вам сейчас задам! — Танька слетела с крыльца и со всех ног понеслась к воротам. — Эй! Лавша-блавша! Всё сегодня твоей мамке расскажу! Всыплет тебе по первое число!

Те, только услышали Танькины шаги, сбежали на соседский двор.

— Совсем малышня обнаглела! Первоклашки безмозглые! — сетовала Танька. — У Ивашинниковых трое пацанов, и все с приветом! Вот вернётся отец, всё ему расскажу, достанется и моему братику! Нашёл, с кем дружбу водить!

Мы попрощались, и я бегом понеслась через переулок к своему дому. На следующий день мы с Танькой после школы пошли на остановку льнокомбината через большой гастроном.

— Представляешь, Танечка, у меня в куртке утром двадцать копеек было, — начала рыскать я по своим карманам, — а какой-то воришка их в раздевалке вытащил! На что мне теперь мороженое покупать?

— Ладно, не переживай, куплю я тебе мороженое, — успокоила Танька, — у меня как раз денег на два стаканчика есть.

Мне этого и надо было! Двадцати копеек у меня отродясь не было, но мне так хотелось мороженого, что пришлось чуть приврать.

— Спасибо, Танечка. Ты настоящий друг! За это я тебе погадаю по-особому! У вас что сегодня на обед приготовлено?

С автобусной остановки мы прямиком зашагали к ней домой.

Вдоволь наевшись макарон с котлетами, я снова принялась гадать.

— Ну, что тебе сегодня рассказать? — загадочным голосом спросила я.

— Расскажи, будем ли мы с ним вместе.

Я перетасовала колоду, нашептала что-то невнятное, и стала выкладывать карты крестом.

— Всё! Наконец-то! — воскликнула я. — Увидела.

— Что увидела?

— Не что, а кого. Вас обоих увидела, — я начала пальцами тыкать в карты. — Смотри: ты — дама бубновая, он — король крестовый. Вы и выпали вместе, в казённом доме. Поздравляю!

Я встала со стула и важно пожала Таньке руку, а та в ответ принялась меня целовать и обнимать. По всему было видно, что на ближайший год мороженым я была обеспечена.

Забегая вперёд, могу сказать, что все мои пророчества сбылись. Бубновая дама в восемнадцать лет встретилась с крестовым королём в казённом доме, общежитии при Бийском автопарке, и жили они долго и счастливо сто лет и умерли в один день… Ладно, шучу. Не умерли, и сто лет не жили. Но, действительно, долго дружили, и своими рассказами о любви Танька смешила меня до слёз, и я еле сдерживалась, чтобы не подавиться вкусным её обедом…

ГРИША

В один из обычных сентябрьских дней мама зашла в дом, и из её полупустой почтальонской сумки вывалился маленький мяукающий комочек.

— Вот, пенсию по деревне сегодня разносила, бабушка Вера из первого переулка навязала. Говорит, замечательный котик, — уставшим голосом произнесла мама. — Один остался, остальных всех разобрали.

— И что мы с ним делать будем? — Олег подошёл к котёнку, склонился над ним и равнодушно вздохнул.

— С ним-то чего делать? — вступилась я. — Это он делать будет, когда вырастет! Мышей ловить будет. Красивый котик — трёхшёрстный…

— Вот я и согласилась, потому что котик да ещё трёхшёрстный. Кошку я бы ни за что брать не стала. От них потом только котят мучайся, раздавай. Баба Вера сказала, трёхцветные коты счастье приносят…

Так в нашем домике прибавился ещё один житель — ласковый котик Гришка.

— Гришка, кыс-кыс-кыс! — звала я его, наливая в старое треснувшее блюдце холодное молоко.

Он быстро откликался, с удовольствием лакал его, а потом без конца благодарил, мурлыча и потирая свои шелковистые бока о мои ноги.

— Гришка! Брысь! — кричал Олег, когда кот садился посередине кухонного стола и смотрел сквозь узкую щель занавески в огород. — Совсем обнаглел!

Его голоса Гришка боялся сильнее всего, он быстро спрыгивал со стола и бросался сломя голову в угол, где специально для него была проделана дыра, ведущая в подполье.

— Вот и сиди там! — Олег закрыл дырку перевёрнутой табуреткой. — Мыши всю картошку изгрызли, скоро с нами за одним столом обедать будут!

— Ага, представляете? — смеялась я. — Иркина мама рассказывала, как однажды она заходит в дом, а их Кузька ест из одной миски с крысой! Вот умора! А Тишка на столе от крысы прячется!

— Да я бы их котов не то что кормить, враз бы за шиворот из дома выбросил! — возмущался брат.

— Нет, они хорошие, ласковые, их нельзя за шиворот, — размышляла я. — Кузька, конечно, намного наглее, чем Тишка, но тётя Вера их любит. И я Гришку люблю…

Григорий быстро вырос, и из обычного худого гладкошёрстного котёнка вырос такой же маленький худой кот с крохотной головой, непропорциональным туловищем, длинным тонким хвостом и миниатюрными лапками. Красотой Гриша не блистал, зато заставил однажды полностью поменять о себе представление. Дело всё в том, что Гришкин живот стал вдруг стремительно расти, и через пару месяцев из подполья послышались многочисленные мяукающие голоса.

— Ой! — воскликнула мама. — Это что же, наш Гриша окотился? О, Господи! Мне кошку подсунули, что ли?

— Вот-вот, — Олег чуть не подавился, набив полный рот макарон. — Именно кошку тебе и подсунули. Вот, теперь отнеси-ка этого котика обратно пенсионерке своей, пускай посмотрит, что из него выросло! Последний, видите ли, у неё остался! Да эту кошку никто и забирать-то не собирался! Посмотри, какая страхолюдина выросла! Да она и на кота-то не походила с самого начала, разве такие коты бывают вообще?

Это была правда. Принять Гришку как кошку стало мне гораздо проще, чем представлять её котом. Именно кошкой она и оказалась. Кошка Гриша. Я засмеялась, погладила её костлявую хребтину, и сказала:

— Ничего страшного, пускай кошка. Котят раздадим, а каких не заберут — мы с Ленкой кошачью ферму откроем, между нашими сараями. У Ленкиной кошки тоже котята появились, вместе жить будут!

На следующий день мы с Ленкой принесли две картонные коробки, застелили их старыми тряпками и перенесли туда котят. Котят у Гришки было трое, а у Ленкиной кошки — пятеро.

— Это настоящая ферма! — радовались мы, расставляя тарелочки у коробок и наблюдая за слепыми созданиями.

— Давай их вырастим и продавать будем? — предложила Ленка. — Мои вон какие красивые!

— Не знаю, хоть за так бы отдать, — вздыхала я. — Мы ж кота не видели, а вдруг он такой же, как Гришка — страшненький? Вот у нас на Телецком озере кошка была, Хавронья, вот это была королева! Сибирская, пушистая-пушистая, белая-белая, как снег! Её на снегу даже видать не было, вот какая она была — снежная!

Я замолчала и с грустью подумала о Хавронье. Умнее кошки я не встречала, да и мама с братом тоже. Она досталась нам по наследству вместе со старым гнилым домиком, и дана была в утешение за все долгие и тяжёлые мучения. Красивая, с пушистым лёгким хвостом, она одурманивала всех соседских котов, сводя с ума своим гордым характером и статью. Котят она, правда, приносила всего пару раз и то по одному-два — видимо, была слишком разборчива в отношениях. Жила она в ветхом домике, затем, когда нам дали новый дом, переехала вместе с нами. Однажды Хавронья куда-то пропала. На целых шесть дней. Сколько слёз мы пролили, дожидаясь нашу гуляку! Но ровно через шесть дней она вернулась — похудевшая, с потухшими миндального цвета глазами и с уже не такой блестящей шерстью. Мы снова зажили спокойной и привычной жизнью — без мышей, которых наша мышеловка приносила постоянно, как бы отчитываясь за проделанную работу.

— Умница, Хавронья! — Олег теребил её за холку, та же недовольно урчала и быстро убегала, запрыгивала маме на колени и, свернувшись клубком и поджав красивый хвост, заводила свою долгую песню.

В последнюю зиму перед отъездом Хавронья вдруг исчезла, не оставив никакой надежды. Мы ждали её шесть, десять, двадцать дней, ждали месяц, два, и, поняв наконец, что наша красавица покинула нас навечно, со слезами убрали её блюдце от печки. Куда ушла кошка — один Бог знал. Говорят, что животные не умирают, а улетают на облачко, и оттуда наблюдают за своими хозяевами. Я долго смотрела в ту зиму на небо, стараясь в каждом белом облаке увидеть свою любимую снежную Хавронью…

— Нинка, смотри! У меня рыжий котёнок глаз открывает! — перебила Ленка мои мысли. — Всё, скоро раздавать будем. Я предлагаю написать объявление и повесить на магазине, вдруг разберут?

Несмотря на все опасения, соседи разобрали всех наших котят. Правда, описывать своих мне приходилось куда красочнее, чем Ленке.

— Посмотрите на этих чудесных котят! — представляла я своих питомцев. — Мои трёхцветные кошки приносят счастье! Так налетайте за счастьем, пока оно у меня не закончилось! Отличные мышеловки, от умной красивой кошки и такого же красивого породистого кота!

Через месяц после открытия кошачьей фермы мы её с радостью и закрыли. Гришка немного потосковала, сидя на кухонном столе и с грустью смотря в окно на замёрзшую землю.

— Мам, хорошо, что мы до зимы котят раздали, правда? — размышляла я. — Где бы мы их держали? Теперь надо следить за ней, чтобы до весны ни с одним котом не гуляла.

Гришка гулять и не собиралась, с первыми морозами она всё чаще сидела на печи и всё реже выходила на улицу. Однажды с неё произошёл один почти трагический случай…

Наступили холода, и хотя до рождественских морозов было ещё далеко — на дворе стоял декабрь — ветра подули с такой силой, что казалось, наш домик вырвет из завалинки и унесёт в неизвестном направлении. Ветер задувал и в печную трубу, от чего на душе становилось тревожно и холодно. Вечером мама по привычке растапливала остывшую за день печь, потирая замёрзшие ладони друг о друга, и натягивая на пальцы рукава старого шерстяного свитера. Скомкав газету, засунула её в печь, сверху положила крестообразно несколько сухих щепочек, дрова и вышла в сени за углём. В это время Гриша залезла в печку и легла на поленья, видимо, предполагая, что внутри будет гораздо теплее, чем на ледяном полу у печи. Мама занесла тяжёлое ведро с углём, чиркнула спичкой, растопила печь и поставила на плиту старый, покрытый сажей, эмалированный чайник. Дрова затрещали, от их треска сразу стало как-то уютнее. Только мама приготовилась откинуть верхние кружки, чтобы вывалить сверху уголь, как вдруг дверца печи резко открылась и из неё выскочила Гришка с дымящимися ушами и хвостом.

— Ой, батюшки мои! — взвизгнула мама, увидев «погорелицу», которая стала уже не трёхшерстной, а полностью серой. — Наша Гришка горит!

Кошка бегала по комнате, орала как резаная и чуть не сбила маму с ног. К счастью, в дом вошёл Олег, и кошка выскочила через открытую дверь на веранду.

— Ты зачем Гришку подожгла? — удивился Олег.

— Я подожгла? Да кто мог предположить, что она в печку залезет! — возмущалась мама. — И как она смогла туда забраться?

Через час Гришка пришла в себя, изрядно замёрзнув на улице, пискляво замяукала и попросилась домой. Какая она стала жалкая: без усов, с обгоревшей шерстью! С тех пор мы наблюдали за ней, когда она, сидя у поддувала, с тоской смотрела на падающие сверху искры…

Бедная кошка, она так и не смирилась с нашим ледяным жилищем — к следующей осени взяла, да и перебралась жить к Филипповым. Их домик был очень тёплым и уютным, с окнами в голубых ставнях и на высоком крепком фундаменте.

— Нинка, — сетовала тётя Шура, Ленкина мама, — ваша Гришка у нас всё время околачивается. Жалко её, бедняжку. Пускай у нас, что ли, поживёт, а захочет, так к вам вернётся! Хотя я сильно в этом сомневаюсь…

Шло время, но Гриша к нам так и не вернулась. Видимо, у соседей ей было гораздо спокойнее, сытнее и теплее жить. «Да, кошки такие существа — живут, где хотят, гуляют — где хотят, и хозяев выбирают — каких хотят, — думала я, поглаживая Найду, которая от блаженства закрыла глаза и положила морду на лапы. — Собаки не уйдут к соседям жить, они верные животные».

— Найда! Может, и тебя отпустить с цепи? Тоже убежишь, да? — я подёргала её за уши. — Не уйдёшь, Найдёна? Не убежишь, я точно знаю. Не то, что Гришка — предательница! Ушла без зазрения совести и нос не кажет.

Но собака не ответила, у неё не было выбора — в доме она никогда не жила, в морозы спала в холодной будке на прохудившемся от времени сыром пальто, да и цепь была слишком короткой, чтобы видеть другую, более сытую и уютную соседскую жизнь.

Гришка ушла, но обязанности свои не сложила — мышей в доме мы не видели, картошка оставалась целой. Видимо, чуя за собой вину, она работала на два дома, как бы благодаря нас за то время, когда была принята к нам котом, а затем и многодетной кошкой.

ЛЫЖНИКИ — БУЛЫЖНИКИ

В пятом классе по настоянию брата мне пришлось записаться в лыжную секцию при школе, хотя спортивная гимнастика привлекала гораздо больше.

— Нинка, гимнастикой заниматься надо не с двенадцати лет, а с пелёнок, — смеялся Олег. — И где бы мы тебе в тайге гимнастику нашли?

Это была правда. Большой спорт, о котором я так мечтала, в глухом посёлке был недоступен. Олег тоже грезил спортом и в городе записался в секцию бокса. Часто с тренировок он приезжал с разбитым носом или с огромным синяком под глазом.

— Нинка, спорт воспитывает человека, — размышлял Олег, прикладывая мокрое полотенце к разбитому носу, — делает его выносливым и закалённым. Видишь, я уже выносливым становлюсь. Зимой на первые соревнования поедем.

— Поедешь, поедешь, — тихо говорила я, — если окончательно нос не доломают….

— Я, может быть, мастером спорта хочу стать, — с этими словами он запрокинул голову назад. — Мама, у нас есть что-нибудь холодненькое? Болит очень…

С того времени, приезжая с учёбы, я ставила портфель дома, обедала, и через сорок минут возвращалась в школу на лыжную секцию. Школьный тренер, Юрий Иванович, выстроив нас перед лыжной базой в ряд, весело приветствовал:

— Ну что, пехота, все в сборе? Сейчас лёгкая пробежка пять километров по лесу, затем разминка и силовые упражнения. Всем понятно?

Мы толпой бежали по лесной просеке, поднимаясь на освещённую осенними лучами поляну, останавливались, тяжело дыша, делали разминку, отжимались и бежали дальше. На вечернем автобусе я возвращалась домой, делала уроки и без сил валилась в кровать. Утром всё повторялось: школьный автобус, уроки, обед, тренировка, снова автобус, ужин, постель. Через год я нажимала пальцем на живот и чувствовала, что он становится твёрдым. «Это пресс», — думала я. Твёрдыми становились и мышцы на ногах: напрягая икру или бедро, я видела приятные изгибы своего тела, всё время тыкала в них пальцем и удивлялась: «Надо же, какие красивые у человека могут быть мышцы». К зиме я получила старенькую пару деревянных лыж, ботинки и дюралевые палочки. Я довольно сносно бегала на лыжах, выигрывая соревнования среди ребят из секции, а в классе мои результаты радовали нашего физрука, Сергея Афанасьевича.

— Ну, Моськина, молоток! — радостно восклицал «Афоня». — Снова первая прибежала!

Мне этот факт очень нравился, и уже через год я стала выступать на городских соревнованиях, защищая честь школы. Грамоты складывались одна на другую — для меня это была самая высокая награда.

— Ну что, чайники, — обращался к нам Юрий Иванович. — Сегодня силовая тренировка: качаем пресс, отжимаемся, приседаем.

И, взяв секундомер, добавил:

— Начинаем с бойцов!

Отжималась я больше всех ребят, сто раз. Руки дрожали, лицо краснело, как помидор, на сотый раз я упала животом на траву.

— Всё, Юрий Иваныч. Не могу…

— Ладно, на первый раз хватит. Теперь пресс.

Я легла спиной на разложенную шерстяную олимпийку, Наташка села мне на кеды, я завела руки за голову, и тренер начал считать:

— Один, два… Тридцать, тридцать один… Восемьдесят девять, девяносто… Сто семьдесят три… Двести двадцать пять…

— Не могу больше! — закряхтела я и откинула руки в стороны.

— Хорошо, — сказал довольный тренер. — Вставай, Моськина. Но можешь больше.

В другой раз мы бежали кросс на скорость. Перед началом контрольной тренировки тренер объявил:

— Ребята, у нас появились две пары почти новых пластиковых лыж. Я долго думал, кому их отдать? И решил, что получит их сегодня тот, кто первым пробежит кросс. Думаю, это справедливо.

Бегать я терпеть не могла, ноги не слушались меня, и лыжи оставались несбыточной мечтой… Мысленно я всех обгоняла, на деле же плелась самая последняя.

— Моськина, ускорься! — орал Юрий Иванович. — Чего ты плетёшься, как курица полудохлая?

Мне его крики никак не помогали. Дыхание сбивалось, ноги обмякали, плечи дрожали, я последняя пересекала финишную черту и без сил свалилась в густую траву.

— Так, — подводил итоги тренер, глядя в мою сторону. — Почти все, за исключением некоторых, показали неплохие результаты. Сегодня первыми пришли Марина Яковлева и Саша Зиновьев. Молодцы! Они-то и получают обновку.

Он вынес из-за стены две пары лёгких пластиковых лыж.

— Юрий Иваныч, — после кросса, подойдя к нему, спросила я, — я ведь отлично бегаю на лыжах, почему мне они не достались?

Тренер посмотрел на меня хитрыми глазами и ответил своей коронной фразой:

— Молодо выглядишь, Моськина. Подрасти сначала.

И я росла.

Какое жаркое лето стоит на Алтае! Солнце печёт даже сквозь кроны деревьев, между которых мы по лесной просеке бежим на летних школьных сборах. Соль проступает у самой переносицы, жутко хочется пить, во рту пересыхает так, что язык прилипает к нёбу.

— Так, чайники, а теперь то же самое, только с лыжными палками!

Мы, кучка измождённых подростков в спортивных трусах и майках, отталкиваясь лыжными палками, забегаем на самый верх крутого склона, затем медленно спускаемся и снова забегаем. В висках бешено стучит кровь, майка прилипает к горячей спине, и только мысль, что это скоро наконец закончится, успокаивает нас.

— Ну, что, пехота? Смотрю на вас — сердце радуется! К спортивному лагерю готовы?

— Готовы… — безрадостно ответили мы.

— Тогда пакуйте чемоданы, и через два дня жду вас у школы, в девять тридцать автобус. Лагерь «Солнечный» готов нас принять на вторую смену. Мы ещё покажем с вами, кто такие лыжники девятой школы!

— Лыжники-булыжники… — послышалось из толпы, и мы весело рассмеялись.

СПОРТИВНЫЙ ЛАГЕРЬ

Большой комфортабельный автобус выехал из города и повёз нас по широкому Чуйскому тракту в сторону пионерского лагеря «Солнечный», расположенного в сосновом лесу недалеко от шумной бирюзовой Катуни. Эта удивительно красивая река, как дорогой алмаз, по всему течению огранена горными голубыми вершинами. Беря свои истоки у самой Белухи, течёт госпожа Катунь до самого Бийска, сливаясь с красавицей Бией.

Выйдя из автобуса, мы потащили свои тяжёлые чемоданы через входные ворота лагеря вдоль огромного бассейна и танцевальной площадки.

— Ребята, наш отряд четвёртый, всем понятно? — громко кричал Юрий Иванович. — Размещаемся, и строевым шагом в столовую! После обеда я расскажу вам о наших планах на смену.

Мы вереницей пошли по узкой тропинке к месту нашего временного проживания. Длинный корпус располагался в самом отдалённом от центра месте окнами в лес и состоял из просторной веранды и двух светлых комнат по пятнадцать коек в каждой. Наспех разложив вещи на стульях и развесив платья на кроватных спинках, мы понеслись на обед. Настроение было взволнованное. Сколько красивых девчонок в ярких платьях и сарафанах, мальчишек в шортах и футболках! А сколько взрослых ребят! Оказалось, что в соседнем корпусе слева проживали спортсмены-баскетболисты, а в корпусе справа — гимнасты. Их, конечно, было несложно отличить: баскетболисты были выше всех остальных ребят, а гимнасты постоянно тренировались на брусьях, делая перевороты и сальто.

— Значит так, — объявил в первый день Юрий Иванович, — расписание дня такое: подъём, пробежка, зарядка, завтрак, тренировка, обед, тихий час, полдник, тренировка, ужин, свободное время.

— А после ужина тренировки не будет? — тихо спросили Ирка и хихикнула.

— После ужина хотите? Будет вам и после ужина. А кто не заснёт, тот и ночью приседать будет.

Так началась наша мучительная спортивная смена в «Солнечном». Ранним тёплым утром мы, сонные и вялые дети, едва перебирая ногами, выходили на пробежку по холодной росе. После зарядки уже в бодром настроении переобували мокрые кеды и гурьбой шли на завтрак.

— Ну чего, пехотинцы, где ваши улыбки? — весело спросил тренер перед тренировкой. — Почему я не вижу радости в глазах? Вперёд и с песней! Увижу, что филоните или круги срезаете, — научу приседать и отжиматься!

Мы бежали по узким лесным тропкам, вопреки угрозам тренера останавливаясь в колючих малиновых зарослях, наспех срывали по нескольку горячих сладких ягод, утоляли ими жажду и снова бежали долгие изнуряющие километры. Мошкара прилипала к мокрым щекам, тело горело от солнца, а голые колени щипало от острой травы, по которой мы со скоростью проносились к финишу. Каким блаженством была для нас прохладная вода бассейна, в которую мы прыгали после таких тренировок! Она обнимала нас, снимая усталость и охлаждая ожоги, радовала миллионами блестящих осколков солнца, отражая их на своей зеркальной поверхности. Мы выпрыгивали из неё бодрыми, весёлыми и голодными, будто не было тех тяжёлых часов бесконечных мучений.

— Ура! — кричали девчонки, — сегодня танцы!

Девочки распустили длинные волосы: Людка свою чёрную как смоль копну сбоку собрала заколкой, Ирка сахарной водой смочила кудрявые пряди, и они кольцами легли на плечи. Я всегда завидовала длинноволосым девчонкам, потому что мне косы было никак не отрастить.

— Нина, тебе волосы не стоит отращивать. Они у тебя такие непослушные, торчат во все стороны, — уверяла мама, — лучше покороче их подстригать будем. Так и мыть, и расчёсывать проще, да и мешать не будут. Ты же спортсменка, а зачем спортсменам волосы? Только лишние неудобства.

Подружки достали свои лучшие вечерние наряды и стали примерять их перед зеркалом. Мне доставать было нечего, кроме жёлтого льняного сарафана, голубых трико и белых индийских брюк брата, которые тот мне передал по наследству. Брюки были мне чуть маловаты, к тому же окрасились, когда я их постирала вместе с красной футболкой. Я со скрипом натянула штанины, едва застегнув на животе пуговицу, посмотрелась в зеркало и впервые в жизни решила худеть. Правда, не знала, как.

— Как похудеть? — переспросила Людка. — Надо не есть на полдник хлеб с повидлом. А ты по три куска проглатываешь не жуя, тут только потолстеть можно.

Я с ней была полностью согласна, но уж очень вкусным был белый тёплый хлебушек с маслом и толстым слоем яблочного повидла.

— И ещё больше двигаться надо! — добавила подружка. — Правда, мы за день так надвигаемся, что сил танцевать уже нет. Давай, натягивай живее свои брюки, танцы давно начались!

Мы пулей бежали к летней эстраде, прыгали и скакали под громкие звуки магнитофона, а после возвращались в корпус мокрые, уставшие и снова голодные.

— Девчонки! У кого есть что-нибудь перекусить? — спросила Наташка после отбоя, когда тренер прошёлся по комнатам и выключил свет.

— У меня есть хлеб, — прошептала Ленка.

— У меня печенье с полдника осталось, — донеслось откуда-то из угла.

— Давайте к нам на кровать перелезайте, пир устроим! Жалко, запить нечем.

— Я могу за водичкой сходить, — предложила я.

— Как сходить? Там же всё закрыто.

— Я в форточку вылезу, наберу воды и снова вернусь.

— Здорово ты, Нинок, придумала! — воскликнула Маринка. — Только тихо иди, чтобы тебя вожатые не заметили.

Я аккуратно вылезла из спальни наружу, по холодной росе осторожно пробежала к умывальникам, набрала воды и вернулась к окну.

— Ку-ку, а вот и я! — весело крикнула я в окно.

— Видим, что ты. Залетай, кукушка, — послышался голос Юрия Ивановича. — Мы очень рады.

Я кое-как залезла через форточку в комнату и встала перед ним.

— Я за водичкой ходила, пить сильно хотелось…

— Конечно, за водичкой, никто не сомневается! — Юрий Иванович, сложив руки за спиной, прошёлся между кроватями. — Сто отжиманий, упор лежа! Начинай, а мы хором считать будем.

После наказания тренер снова выключил свет и вышел.

— Вот гад, — возмущалась Маринка. — Только ты вылезла, как он появился, смотрит — а твоя кровать-то пустая!

Я ничего не ответила. Руки дрожали, во рту пересохло, и есть уже совсем не хотелось. Хлеб, вода и печенье так и остались нетронутыми. Больше за водичкой я не выходила.

— Доброе утро, бойцы! — приветствовал нас Юрий Иванович на утреннем построении. — По многочисленным просьбам тренировки для некоторых особо одарённых ребят проходят и ночью. Да, Моськина?

Я покраснела.

— Ладно, на первый раз прощаю. Но знайте, если вы не спите, значит, не устаёте. Если не устаёте, значит, нагрузку следует увеличить. Так ведь? А теперь напра-во! Бегом марш!

Мы бежали мимо корпусов к воротам, оттуда по просеке до асфальтной дороги, ведущей в город, разворачивались и неслись обратно в лагерь. После завтрака тренировка была на лыжероллерах, на которых мы имитировали бег на лыжах. Тяжёлые, с большими колёсами, мы бежали на них по асфальту то на крутой подъём, то катились с горы вниз. Скорость — вот главное в гонках! Ты летишь вниз, словно на автомобиле, чуть сгибая колени и заводя палки назад. Ветер сухими струями обдувает горячее тело, деревья мелькают перед глазами одно за другим; ты несёшься вперёд, стараясь не терять скорость, и твоей временной целью становиться впереди бегущий лыжник. Оп! И ты уже впереди него; мысленно ликуя от достигнутого результата, проносишься мимо тренера, который с восторгом наблюдает за твоими движениями.

— Молодец, Моськина! Это заявка на пластик! — кричал он вслед.

Его радость воодушевляла, откуда-то появлялись силы, становилось легче дышать, и я на скорости проносилась на второй круг.

— Тренировка закончена! Все в лагерь! — наш тренер спокойно шёл с нами, шутя и смеясь. — Так и быть, завтра вместо второй тренировки на Катунь пойдём! Уж очень день жаркий обещают.

— Спасибо, Юрий Иваныч, — мы от радости чуть не запрыгнули ему на шею. — Вы самый человечный тренер на земле!

— Пользуйтесь, пока я добрый! — смеялся он в ответ.

На следующий день после полдника, наспех собрав все необходимые вещи, радуясь и запевая спортивную песню, мы зашагали на реку. Подойдя к обрывистому берегу, увидели необычного, зелёно-бирюзового цвета воду и песчаные берега, тянущиеся далеко за речным изгибом.

— Красота-то какая, — с особой нежностью в голосе произнёс Юрий Иванович, — только кажется мне, что купаться здесь мы навряд ли сможем…

— Это почему же? — спросили мы.

— Вода ледяная, вот почему, — ответил тот. — Почти такая же, как в нашем лагерном бассейне. Где-то плюс тринадцать. А вот позагорать и ножки помочить — это мы сможем. Ну что, пехотинцы, раздеваемся?

Мы дружно скинули кеды, шорты и майки и по очереди стали заходить в речку. Действительно, особой теплотой Катунь нас не встретила. Это с виду она казалась тёплой, на самом деле окунуться в неё удалось далеко не каждому.

— Ребята, там подальше разлив от реки идёт, в нём вода потеплее. Может, в следующий раз туда пойдём? — предложил тренер. — Сегодня здесь попечёмся, а в другой день до разлива рванём. Это километра на два подальше будет.

— Давайте сегодня, а?

— Нет, ребята, сегодня здесь отваляемся. Нам ещё до ужина в лагерь успеть надо.

Юрий Иванович стал рассказывать о Катуни, а мы, зарываясь всем телом в горячий песок, слушали его повествование.

— Суровая Катунь, ребята. Дно коварное, всё усеянное огромными валунами. Эти валуны и создают по всему течению пороги, по которым сплавляются туристы на катамаранах. Шумная река, разговорчивая. День и ночь рассказывает она свои истории, только улавливай, только слушай её. Если, ребята, прийти на Катунь рано утром, перед рассветом, еле увидишь её. Туман белым покрывалом застилает всю реку. Бережёт, значит.

Рассказчик помолчал немного, покашлял и продолжил:

— А дышится как! Вы вдохните полной грудью и почувствуете, что воздух здесь наполнен влагой, запахом хвои и тишиной. Это в городе суета и шум, здесь же тихо, как в заповеднике. Ветер, и тот бережёт Катунь, не досаждает своим завыванием. Посмотрите на сосны — ни одна веточка не шелохнется. С утра на траве и на деревьях переливается роса, которую потом подсушит ласковое солнышко.

— Да! — мечтательно добавила я. — Можно так сказать: роса переливается, словно горный хрусталь!

Юрий Иванович вдруг замолк.

— Ещё расскажите, — взмолились мы, — уж очень складно у вас получается!

— Рассказать? — хрипло рассмеялся тренер. — Так рассказывать всю жизнь можно. Я ведь родился здесь, на Катуни, в Быстрянке. Слышали о такой? Сызмальства в речке купался, рыбачил, бывало даже друзей хоронил… Всему причиной эта река была, ребята. Хотите, я вам легенду про неё расскажу? Вот эта легенда:

«Когда-то давно жил великий и могущественный хан, и звали его Алтай. Был он очень богат, но самым главным его богатством была единственная дочь Катынг — девушка необыкновенной красоты. Отец в ней души не чаял. Конечно, он понимал, что рано или поздно придётся ему с ней расстаться, но не хотел с этим смириться, поэтому скрывал дочь от посторонних глаз и спрятал ее высоко в алтайских горах. Жилище девушки было прекрасно: стенами его служили высокие скалы, а под ноги был брошен ковер из заповедных цветов, кандыков и огоньков — но к нему не было дорог, и зеленоглазая красавица жила в нём очень одиноко, разговаривая только с птицами и ветром, слушая их песни о жизни и о любви. Многие поклонники добивались её руки, но все они были отвергнуты суровым и бессердечным отцом. Ни один из них не казался ему достойным её руки. Но сердце девушки пленил только один — пастух по имени Бий, пасший на равнине отары овец. Хоть и был он беден, у него были сильные руки, прекрасная душа и благородное сердце. Но он жил так далеко… Сердечко Катынг тосковало и рвалось к нему, вслед за мечтами… А восточный ветер приносил весточки о любви юноши к ней, птицы щебетали о счастье с любимым, падающий с неба дождь робко трогал плечи и волосы. По вечерам выходила девушка на край скалы и долго смотрела на синие вершины гор, покрытые белым сверкающим льдом.

И вот Катынг решилась на побег. В момент, когда её отец уснул, она осторожно выбралась из юрты, смело спрыгнула со скал и помчалась на север — туда, куда звало её любящее сердце. Проснувшись, отец не обнаружил беглянки, и кинул клич своим самым сильным и ловким воинам, пообещав им награду за то, чтобы они вернули ему дочь. Нет, они не смогли её догнать: она прыгала серебристыми ручейками по камням, рассыпалась изумрудными россыпями в скалах, запутывала следы. Все более сильными и свободными становились её бирюзовые струи… А её возлюбленный Бий спешил ей навстречу. Не догнали богатыри красавицу Катынг, которая встретилась с Бием, и побежали они дальше уже вместе, слившись в одно целое и превратившись в великую сибирскую реку — Обь. С тех пор они неразлучны. Обь — сильная и свободная река, которая величаво и спокойно несет свои воды по равнине…»

Мы молчали, представляя красавицу Катунь и её любимого Бия. То были наши реки, слияние которых происходило сразу за городом.

К вечеру, обессиленные от изнуряющей июльской жары, мы шли тихо в лагерь, каждый думая о своём…

ГИМНАСТ

На первой же дискотеке я заметила мальчика. Он был одним из гимнастов, хорошо сложен, загорелый, с причёской паж и небесно-голубыми глазами.

— Людка, посмотри на них, — косила я в сторону ребят. — Вон тот, волосатый, в спортивном костюме!

— Они все волосатые и в костюмах, — ответила Людка, рассматривая каждого из них.

— Да не смотри ты так, заметно же! — одёрнула я подругу.

— А чего мне бояться? Может, я влюбилась! — Людка громко рассмеялась.

Мальчишки обернулись в нашу сторону. Конечно, не обратить внимания на неё было нельзя — кареглазая красавица с чёрными блестящими волосами до пояса, в белом сарафане и белых сандалиях, рядом со мной она смотрелась королевой.

— Нинка, давай танцевать! — тряхнув своими локонами, позвала Людка, и начала весело дёргаться под песню Арабески.

Я робко переступала с ноги на ногу и всё разглядывала мальчика, который вместе с другими ребятами танцевал на летней площадке.

Теперь я каждый день с волнением ждала дискотеку. В столовой я то и дело рассматривала толпу ребят в надежде его увидеть. Я старалась громче всех смеяться, топать, прыгать под музыку, чтобы на меня обратили внимание, но из этого ничего не получалось. Людке я рассказывала о своих переживаниях, и та, недолго думая, разработала познакомства.

— Не переживай, Нинка, что-нибудь придумаем. Я тебе обещаю, что сделаю всё, чтобы ты с подружилась с эти мальчиком.

Легко ей было рассуждать! За ней бегали почти все мальчишки из нашего отряда, да и другим ребятам она нравилась не меньше. На дискотеке её всегда приглашали на медленный танец, Людка нехотя соглашалась, складывала красивые тонкие руки на плечи партнёру, и они медленно перекачивались из стороны в сторону. Я же всегда с грустью стояла у стенки, заведя руки за спину и рассматривая танцующие пары.

По утрам, проносясь на тренировку мимо гимнастического корпуса, мы с Людкой бежали как можно ближе к нему, стараясь рассмотреть каждого из спортсменов. Те то и дело висели на турнике, делали перевороты или сальто на брусьях.

— Как обезьяны, — смеялась подружка, — им бы ещё бананы дать! Вот умора! Интересно им так целый день висеть? То ли дело мы. И бегаем, и прыгаем, и плаваем.

— Так, пехота, — сказал как-то вечером Юрий Иванович, — завтра долгожданный выходной. После завтрака снова пойдём купаться на Катунь. Ну что, ребята, вы довольны? Не слышу криков радости!

— Ура! — закричали мы и уже с вечера стали складывать купальники и полотенца в мешки.

У меня был новенький полосатый раздельный купальник, мама купила его перед самым лагерем.

— Девочки, ну как я вам? — хвасталась я перед подружками и рассматривала себя в большое зеркало на стене. — Завтра в нём и пойду купаться. Правда, Людочка?

— Что-то в этом купальнике ты мне зебру напоминаешь, — смеялась та, — только слегка откормленную!

На следующий день мы всем отрядом выстроились перед корпусом и с весёлыми разговорами направились к реке.

— Давай снова поближе к их корпусу пройдём, — предложила я, — может, тот мальчик увидит меня в купальнике и влюбится!

Мы шли последней парой и около гимнастов чуть приотстали от отряда. Свернув правее по тропинке, скоро очутились совсем рядом с их корпусом. Спортсмены как всегда занимались упражнениями: выполняли подъёмы, перевороты, горизонтальные упоры, перелёты с одной жерди на другую. Мы остановились, с восторгом наблюдая за красотой их движений, но через минуту опомнились и быстро зашагали мимо них. Неожиданно внизу что-то треснуло, и мои трусы стали сползать вниз. Я с ужасом схватилась за резинку и поняла, что резинки больше нет.

— Людка! Резинка лопнула! — в ужасе заорала я.

Ребята повернулись в нашу сторону и дружно засмеялись.

— Полотенцем обматывайся живее, а то вовсе слетят! — скомандовала та и вытащила полотенце из мешка.

— Сама обмотай! Видишь, я трусы держу! — я чуть не плакала от досады.

В неудобном длинном полотенце, в сланцах мы пулей пронеслись мимо ребят.

— И вздумалось же нам рядом пройти! Ещё и обсмеяли, — сокрушалась Людка. — Да не ной ты! Сама виновата — в купальнике ей, видите ли, захотелось продефилировать! Чуть с голой задницей не осталась!

В единственный выходной купаться мне не пришлось, я просидела на берегу Катуни в полотенце, выстраивая песчаные башни и ругая себя за беспечность. Ребята же плескались в реке и грелись на горячем песке. Весь день я думала про оказию в надежде, что все о ней забудут. Вечером Людка заявила:

— Сегодня познакомимся. Сама лично подойду к ним и спрошу, как твоего мальчика звать.

После танцев Людка смелым шагом подошла к гимнастам, а я в страхе спряталась за сцену.

— Эй, мальчик! — поманила его пальчиком подружка. — Подойди-ка сюда!

— Я? — удивился мой избранник.

— Ты, ты! Тебя как зовут?

— Максим. А тебя?

— Не важно. С тобой хочет одна девочка познакомиться, её Нинка звать.

И, обернувшись в мою сторону, крикнула:

— Нинка! Выходи!

Я робко выглянула из-за эстрады. Максим кивнул головой, повернулся и пошёл с ребятами в другую сторону.

— Всё, теперь вы знакомы! — обрадовалась Людка. — Вот увидишь, он ещё сам за тобой бегать будет.

Прошла неделя с момента заезда в лагерь, но Максим, вопреки предположению Людки, так и не начал за мной бегать. Однажды старший пионервожатый лагеря объявил:

— Ребята! Через два дня мы хотим провести конкурс патриотической песни. Выступать будут все отряды, в том числе и спортивные. У вас есть время подготовиться к конкурсу, и большая возможность показать себя ещё и как талантливых певцов. Победители будут награждены!

Мы долго обсуждали, какую же песню выбрать на наше выступление. Мальчишки сразу отказались петь, заявив, что они сюда приехали не горло рвать, а готовиться к зимним соревнованиям. Вся ответственность за конкурс легла на наши плечи. Девчонки перебирали одну песню за другой, но ничего из этого не выходило.

— Я знаю одну песню! — вдруг вспомнила я. — Но она никому не известна, наверное. И я запела:

Я речь свою веду о том,

Что вся земля наш общий дом,

Наш добрый дом, просторный дом,

Мы все с рожденья в нём живем.

Ещё о том веду я речь,

Что этот дом хотят поджечь,

Хотят, чтоб к нам пришла беда,

И жизнь исчезла навсегда.

Припев я уже орала:

Земля не спит, и каждый день

Глядит в глаза своих детей.

Тебе и мне глядит в глаза,

И нам с тобой молчать нельзя.

— Здорово, Нинка! — закричали все хором. — Вот ты и будешь петь.

— Как — я? Может, с кем-нибудь вместе споём?

— Нет, обязательно ты! Мы попросим баяниста, чтобы он подыграл, и ты споёшь за весь четвёртый отряд.

— Нинка, это шанс, понимаешь? — убеждала меня Людка. — Он точно тебя заметит, я гарантирую!

Настал вечер перед выступлением. Я мысленно напевала свою песню и всё думала, как пройдёт конкурс. Мне очень хотелось выделиться, чтобы Максим всё-таки обратил на меня внимание. Я долго перебирала свой скудный гардероб и решила на выступление пойти в голубых трико, белой футболке и спортивных туфлях на каблуках, чтобы казаться чуть выше.

Начался конкурс. Я сидела в корпусе в ожидании своего выступления. Людка то и дело прибегала и кричала громко:

— Нинка! Седьмой отряд выступает! Готовься!

Я молча сидела на кровати. Сердце стучало от волнения. Снова большая сцена, надо спеть без помарки, не забыть ни одного слова. Помазав губы гигиенической помадой, стала натягивать туфли.

— Нинка! Выходи же скорее! Уже пятый выступает! Нинка! Ты где там застряла?

— Да иду я, иду! — крикнула я, открыв дверь веранды.

В секунду какая-то мошка залетела мне в глаз. Я заморгала и побежала к умывальникам. Ледяной водой промыла воспалённое веко, но легче не становилось. Я забежала в корпус, посмотрела в зеркало и ужаснулась: глаз моментально начал заплывать, веки покраснели и почти сомкнулись. От безысходности я заревела. Помадой стала мазать место укуса, прикладывать ватку с одеколоном, но от этого становилось только больнее.

«Будь, что будет», — подумала я и понеслась к эстраде.

— Выступает четвёртый отряд с песней «Земля — наш дом»! — объявил старший вожатый.

Я медленно поднялась по ступенькам на сцену. Такого ужаса я не испытывала за всю свою жизнь. Сердце выпрыгивало из футболки, во рту пересохло, я сильно сжала кулаки и одним глазом я окинула всю площадку. Огромная толпа зрителей, сидя на скамейках, уставилась на меня.

— Баян, пожалуйста! — громко сказала я.

— Какой баян? Вы заявлены без аккомпанемента! — ответил ведущий конкурса.

— Как — без аккомпанемента? Я с баянистом петь буду…

— Нинка! Пой так! — закричали ребята нашего отряда, — тебе не нужен баянист!

Я растерянно стояла посередине сцены. Вдруг кто-то крикнул:

— Моськина, а что у тебя с глазом?

По скамейкам пронёсся лёгкий смех.

Но я уже плохо слышала и затянула во всё горло:

Я речь свою веду о том,

Что вся земля наш общий дом…

На припеве все зрители хлопали в ладоши, стараясь меня поддержать. Когда я закончила песню, все стоя аплодировали и громко смеялись. Я бегом слетела со ступеней сцены и со всех ног понеслась в корпус. Забежав, упала на кровать и заплакала от досады. Конечно, меня заметили, но влюбиться в некрасивую коротко стриженную девочку, в трико, да ещё и с опухшим глазом было просто невозможно.

— Ну Моськина, ну молодчина! — восхищались подружки, обсуждая конкурс. — Мы бы так всем отрядом не смогли! Да ещё и без баяна. Юрий Иваныч тебе даже «Браво!» кричал!

— Ладно вам смеяться, сами бы попробовали! — защищали ребята.

— А мы не смеёмся вовсе! Если Нинка и вправду хорошо выступила. Даже с одним глазом…

Мне было всё равно. Ни о какой дружбе я уже не мечтала, такой позор пережить, казалось, я не смогу. «Вот так позор — на всю оставшуюся жизнь… Скорее бы закончился этот дурацкий лагерь, — думала я, всхлипывая, — скорее бы все забыли обо мне и об этом конкурсе. Вечно лезу на рожон со своими показательными выступлениями!»

Все оставшиеся дни смены я больше не показывалась своему избраннику, лишь искоса наблюдая за ним и прячась за ребят. Как и прошлые смены, закончилась и эта. Прошла наша первая спортивная лагерная смена, с длинными изматывающими тренировками и вечерними дискотеками, с влюблённостью и разочарованием. То неудачное выступление уроком мне так и не стало. Я пела, исполняла юмористические номера, танцевала ещё много-много раз. Спустя годы, могу с уверенностью сказать, что тот скромный гимнаст просто проворонил своё счастье в лице певицы, спортсменки, активистки Нинки Моськиной. Что ж, в этой жизни везёт далеко не всем!

СОРЕВНОВАНИЯ

Шло время, мы тренировались, бегали на лыжах десятки километров, закаляя молодой организм и делая его сильным и выносливым. Мне выдали новые деревянные лыжи «Темп» — современные, узкие и лёгкие. Я не могла на них наглядеться — и пусть это ещё не пластиковые лыжи, но по сравнению со старыми они были просто королевскими! Настало время показать себя на краевых соревнованиях, и в начале декабря тренер объявил:

— Значит так: в Камень-на-Оби едут Нина Моськина, Марина Яковлева, Ира Гришина, Саша Зиновьев и Лена Попова. Есть вопросы?

Вопросов к тренеру у нас быть не могло. Это была огромная радость и ответственность — выступать за честь любимого города!

— Мама, мы в поезде поедем, — я заматывала лыжи спортивными вещами и сверху натягивала узкий серый чехол. — Представляешь, целую ночь ехать будем!

— Смотри, Нина, ничего не потеряй. По списку проверь, всё ли ты взяла, — мама принесла листок бумаги и ручку. — Столбиком пиши и потом проверяй, чтобы ничего не потерять, как в прошлый раз.

— Ладно, не потеряю… — не любила я эти мамины советы по поводу вещей. — Я в прошлый раз не потеряла, я уже тебе сто раз говорила, олимпийку у меня украли…

— Конечно! — сразу завелась мама. — Ни у кого не воруют, у одной тебя только украли! Почти новая олимпийка была — шерстяная, от костюма. Ни одной дырочки ещё. С таким трудом ведь покупала, носить и носить бы… Нет же — потеряла! Теперь только штаны и остались.

— Всё, мам, мне пора. — Я застегнула белую спортивную сумку, надела драповое коричневое пальто в клетку, кроличью шапку, бурки, перекинула сумку через плечо, обхватила тяжёлый раздутый чехол с вещами и лыжами, чмокнула маму в щёку и вышла из дома.

Через час автобус привёз меня на железнодорожный вокзал — одноэтажное старое длинное здание с неуютными полупустыми залами, холодными сиденьями и большим блёклым табло.

— Ну что, чайники, все в сборе? — Юрий Иванович посмотрел на каждого из нас. — Тогда идём к вагонам! Наш третий вагон, места в самом начале.

Поезд тронулся. Я вспомнила, как когда-то давно, восемь лет назад, такой же поезд привёз нас на далёкую станцию Сибирскую городка Бийска; какое всё здесь было чужое и незнакомое. Я тогда была ещё совсем маленькой пятилетней девчонкой, ничего не понимающая в трудностях и испытаниях. Теперь же совсем другое дело — мне тринадцать. Я учусь, работаю, занимаюсь спортом; я понимаю, что такое радость побед и слёзы поражений, я бита жизнью и родными людьми. Я закалённый кремень. Только почему-то очень часто хочется плакать…

— Нинка! На, простынь натягивай, — вдруг услышала я голос Маринки, — ты наверх полезешь. Чай будем пить?

— Ага, у тебя есть печенье? — я достала из сумки два куска чёрного хлеба, намазанных маслом и сложенных друг на друга. — Сейчас сахар достану.

Ребята стали подтягиваться в наше купе, расселись по лежакам, разложили на столе угощения: кто пирожки с повидлом, кто пряники, кто варёные яйца — получился настоящий праздничный дорожный стол! Мы до самой темноты сидели, пили чай, рассказывали разные «лыжные» истории: кто-то про Семинский перевал — одно из красивейших мест Горного Алтая, где чистейший воздух и живописный кедровый лес, и что именно там тренируются лучшие лыжные сборные Советского Союза; кто-то рассказывал про чудесное пресноводное озеро Ая, расположенное в горной котловине Катуни — что в следующем сентябре мы, возможно, поедем туда на осенние сборы. Нам было о чём говорить — нас объединяло очень многое — спорт, юность и Алтай!

Поздно ночью мы разбрелись по своим местам. Я залезла наверх и, подложив ладони под подбородок, смотрела на ночные мелькания снежных необъятных алтайских полей, берёзовых рощ, сосновых белых лесов и думала. Как хорошо думается в дороге! Мысли неслись в голове так же быстро, как менялись тёмные пейзажи за холодным окном. «Всё хорошо. Мы должны отлично выступить. Не сбилось бы дыхание. Не было бы на дистанции затяжных подъёмов и сильно крутых спусков, которых я боюсь больше всего». Я вспомнила одни соревнования, на которых многие наши девчонки просто сошли с дистанции из-за крутого опасного спуска, который к тому же посередине был ещё и с резким поворотом. Я тогда сильно испугалась — съехать с такой горы для меня было страшным испытанием. Мальчишки — и те не все преодолели дистанцию, не говоря уже о нас. Я подбежала к спуску и остановилась. Нельзя терять ни секунды! Быстро села на попу и на глазах у болельщиков сползла вниз, как когда-то в далёком детстве, катаясь на рваных картонных клочках от коробок с деревенского склона. Время было потеряно, но я добежала до финиша. «Эх, как хочется победить… Вот тогда бы мною гордились мама с братом, да что там, вся школа гордилась бы мной… А Сергей Афанасьевич вывел бы меня перед всеми ребятами на середину физкультурного зала и сказал бы важно: „Полюбуйтесь, вот наша Нинка — чемпионка! Мы все должны на неё равняться! Молоток!“» С этими сладкими мыслями я и уснула.

Морозным утром мы вышли на вокзале города Камень-на-Оби, автобус привёз нашу команду в гостиницу; весь день мы размещались, обедали, гуляли по окрестностям, подходили к широкой снежной Оби и смотрели на её красоту и просторы.

— Ну, и где же тот камень, из-за которого так город назвали? — смеялась Маринка. — Может, мы на нём и стоим?

— Нет, что ни говори, а наш Бийск намного красивее и лучше, — сказал Сашка. — У нас центр города старинный — с куполами! А стадион какой, а парк, а Успенский Собор, а кинотеатры! Здесь же некрасиво как-то, неуютно — никогда сюда не перееду!

— Да тебя здесь никто и не ждёт! — смеялись девчонки. — Соревнования пройдут, и через два дня покатим дружно домой.

Всю ночь у меня в животе что-то урчало от страха. Сна не было, я ворочалась с бока на бок и всё думала о завтрашней гонке.

Морозное январское утро. Мы стоим на старте. Я — в полосатой спортивной шапочке, сползающей без конца на глаза, в синей шерстяной олимпийке и тёплых шароварах и с выглядывающими из чёрных ботинок вязаными носками. Рядом на старте — стройные спортсменки из других городов Алтайского края в чёрных лыжных комбинезонах с повязанными поверх нагрудными номерами. Какие они красивые! Как же страшно…

— Эй, пехота! — Кричит нам Юрий Иванович, сжимая в ладони секундомер. — Давай-давай-давай! В горку поднажми! Голень выбрасывай! Толкайся резче! Следи за дыханием! Обходи её! Молодец!

Мы бежим. «Где же второе дыхание? — спрашиваю я у своего внутреннего голоса, — почему так невыносимо тяжело? Не могу больше! Задыхаюсь…» Ноги дрожат, икры сводит от напряжения, я забегаю по пологому подъёму наверх и, поджав палки и присев, скатываюсь с затяжного спуска вниз. Отдыхаю…

— Оп! — слышу голос соперника позади меня и неохотно уступаю лыжню. Меня обходит спортсменка в лыжном блестящем комбинезоне и шапочке с меховым помпоном.

«Пятнадцатый номер. Я тринадцатый. Попробую держаться за ней…» Но через минуту она скрывается из виду. «Победить я хочу! Тут бы не опозориться! Нинка — лыжница-булыжница… Худеть надо, коровушка!» — думаю я и, наконец, без сил финиширую, падая прямо за красной лентой…

— Ну что, чайники, снова опозорили мои седины! Пробежали так себе, — подводил вечером итоги наш тренер. — Моськина шестнадцатая, Гришина десятая, Попова двадцатая, Яковлева молодец — пятая. Зиновьев — про Зиновьева вообще молчу. Завтра бежим эстафету и сразу после обеда — в поезд. Надеюсь, что эстафету хоть отработаете на все сто?

— Отработаем, Юрий Иваныч, — кивали мы головами, — если Зиновьев за девчонок выступать будет!

Сашка смущённо засмеялся, проводя ладонью по кудрявым чёрным волосам.

— Я вас для чего на краевые соревнования привёз? — рассердился тренер. — Чтобы вы мою седую голову опозорили? Всё, расходимся отдыхать и завтра снова в бой!

Юрий Иванович всегда напоминал про свои седины и про то, как мы его каждыми соревнованиями позорим, хотя в его тридцать семь лет в русых волнистых волосах не было ни одного седого волоса. Но присказка про седину была.

И снова всю ночь не спалось, внутри урчало от страха и волнения. Какие тяжёлые были те ночи перед соревнованиями!

Мы неслись по бесконечной лыжне этап за этапом, смахивая от ветра слёзы и сморкаясь на бегу в белоснежные сугробы, тяжело дыша на подъёмах и переводя дыхание на спусках. Мы обгоняли соперников и провожали безнадёжным взглядом лидеров… Как помогали нам поддерживающие крики наших товарищей!

— Нинка, давай! Вставай на левую лыжню! Догоняй! Обгоняй! Быстрее поворачивай!

— Ну, что, лыжники-булыжники? — уныло сказал тренер. — Четвёртые — это, конечно, не восьмые. Но и не третьи. Барнаульцев, понятно, не догнать, сильная команда. Но Рубцовск-то? Почему они третьи? Не дожали, не доработали. Одним словом — пехотинцы… Ладно, всё равно молодцы. Есть над чем работать. Живо обедать и через час собираемся в холле.

Поздно вечером поезд остановился на Бийском железнодорожном вокзале. На круглых уличных часах показывало местное время — двадцать три часа. Я растерянно посмотрела на часы и поняла, что сегодня до дома мне уже не добраться.

— Ну что, ребята, по домам? — весело попрощался с нами Юрий Иванович. — Завтра выходной, во вторник жду всех на тренировке!

Я молчала. Всей гурьбой мы зашагали на автобусную остановку.

— Девочки, а какой-нибудь автобус едет в Заречье? — растерянно спросила я.

— Не знаем, мы на трамвае доедем, тут недалеко.

— А-а, я тогда тоже на трамвае, с вами…

Ледяной полупустой трамвай довёз нас до центра города, ребята вышли и, шумно переговариваясь между собой, скрылись в темноте. Я осталась совсем одна. Вдалеке горел одинокий тусклый фонарь, освещавший остановку перед мостом. Я обхватила руками тяжёлый чехол с лыжами, поправила ремень от сумки на плече и пошла к фонарю. На тёмной автобусной остановке было безлюдно. Действительно, кому придёт в голову в двенадцатом часу ночи стоять на морозе в ожидании автобуса, которые завершают свои рейсы в десять? Куда идти? Никого из знакомых, кто бы жил в центре города, я не знала. Я оглянулась и посмотрела в освещённые окна пятиэтажного дома. Кое-где ещё горел свет. «Сидят люди дома, пьют чай, смотрят телевизор и не знают, что под их окнами стою я, Нинка Моськина, и мне сегодня, может, так и придётся стоять на остановке. До утра… В шесть часов поедет первый рейсовый автобус, который и заберёт моё чуть живое оледеневшее тело…» Я смотрела во все окна в надежде на чудо. Вдруг из-за поворота две яркие фары осветили дорогу, и я увидела приближающийся автобус. Третий маршрут! Двери со скрипом открылись и я, запихивая лыжи, зашла в салон. Ура! Светло, правда, так же холодно, как и на улице. Зато не страшно. Несколько пассажиров сидели на холодных сиденьях, изо рта выдыхая тёплый пар.

— Извините, — обратилась я к водителю, — автобус до конечной остановки идёт?

— Это дежурный автобус, идёт до льнокомбината, — буркнула пожилая пассажирка в облезлой шапке из песца и зелёном пальто. — Водитель сказал — без остановок…

— Мне и надо — без остановок! — уже весело согласилась я. — А там я как-нибудь доберусь… недалеко там до дома…

Хотя до дома было ещё очень далеко.

На конечной остановке на самой окраине ночного города я стояла под одним-единственным фонарём. Ждать уже было нечего. Ни автобусов, ни машин, ни людей, ни даже света в окнах не было видно. Только я и фонарь. «Я могу пойти к одноклассникам, конечно, — судорожно думала я. — Я позвоню к ним в квартиру и попрошусь переночевать. Если родители проснуться, то наверняка меня не выгонят, пустят. Могу… Но я очень хочу домой… К маме… я хочу в свой маленький холодный домик из лиственницы, хочу переодеть шаровары, свитер, носки и залезть к маме под ватное одеяло, прижаться к ней и уснуть, забыв про холодный безлюдный ночной город и страх». С этими мыслями я шагнула из освещённого круга в темноту… Сначала я шла мимо многоэтажек, мимо своей родной девятой школы, заглядывая в её темные безлюдные окна. Никогда прежде я не видела свою школу ночью. Сегодня это было впервые. Тихо. Только изредка где-то вдалеке раздавался звук двигателя от какой-то машины и плавно стихал. Я шла быстрым шагом мимо последних домов, и через несколько минут тусклые огни микрорайона оказались далеко позади. Впереди была кромешная тьма. Так страшно мне ещё никогда не было. Вдалеке на зимней дороге заблестели яркие фары грузовика. Я резко прыгнула за обочину и присела. Грузовик промчался мимо меня и скрылся за поворотом. «Ух, не заметил…» — в висках стучала кровь, во рту пересохло, я вылезла из-за обочины и пошла дальше посередине дороги. В лесочке около дома престарелых несколько лет назад цыгане установили памятник старому цыгану, перевернувшемуся на тракторе именно в этом фатальном месте, мимо которого я сейчас и проходила. Я посмотрела на темные очертания памятника, моё тело от ужаса стало свинцовым, и я зажмурилась. «Ничего страшного, это просто постамент, здесь никто не похоронен…» Через минуту памятник остался позади. Вдруг из-за ночного облака выглянула круглая жёлтая луна; словно небесный светильник, она осветила весь пустынный путь. Стало так светло — луна отражалась на ледяной дороге, по которой я, скользя подошвами бурок и едва не падая, шла домой. Неожиданно для себя, я открыла рот и тихо, почти шёпотом, запела:

Я лечу на воздушном шаре
Высоко над облаками…

Сначала голоса почти не было слышно. Я набрала воздух в лёгкие и запела во всё горло:

  Пролетаю над морями,

Над большими городами.

И со мною играет ветер,

И в ладонях меня качает.

Я лечу на воздушном шаре,

А куда — я и сам не знаю.

Я остановилась и замолчала. Никого, ни души. Только моя песня разрывала декабрьскую морозную тишину. Я запела ещё громче:

Я совсем как птица!
Я парю в бездонной синеве!
Вниз глядя на лица,

С удивлением обращённые ко мне!..

Я шла и пела, словно была уже не одна. Словно кто-то так же, как и я, шёл со мной рядом и подпевал. Впереди показались тёмные дома моей родной Угренёвки. Я прибавила шаг и вскоре уже почти бежала домой, задыхаясь и срывая голос. Вот — мой переулок, ворота моего дома. Я сбросила сумку и чехол на снег и быстро перелезла через забор. Кто бы мог подумать ещё некоторое время назад, что я буду ночью перелезать через забор и радоваться! Я без ужаса и на веранду ночью боялась выходить, да что там на веранду — в темноте и на кухню без страха не выйти. А тут во втором часу ночи радоваться своему двору и не бояться…

Я постучала в окно. Все уже спят. Я сняла варежки и стала с силой тарабанить костяшками пальцев по звонкому стеклу. Загорелся свет, мама отодвинула занавеску и выглянула в окно.

— Кто тут?

— Мам, открывай! Это я, Нинка!

Через секунду дверь устало скрипнула и отворилась.

— Ты чего так поздно-то? — спросонья удивилась мама.

— Да поезд так пришёл, — весело ответила я. — Все уже давно по домам разъехались, наверное. Спят уж. Одна я ещё путешествую.

— А-а, понятно. Снег с бурок обмети да дверь плотнее закрывай — холод собачий в доме, — мама поправила на плечах старую шаль, прикрыла вьюжку и сладко зевнула. — Тихо раздевайся и ложись спать.

— Ага. Я, мам, вся вспотела, пока шла.

В два счёта я разделась, натянула домашние шаровары, тёплый мягкий свитер, шерстяные колючие носки, быстро нырнула под одеяло и ледяными пальцами обхватила мамин живот.

— Да ты чего, Нина, такая ледяная? И так холодно…

«Хороший день, — думала я, — всё хорошо. Тепло и спокойно. Тихо и радостно. Я засыпала, но мой внутренний голос так и не смог остановиться — он громко пел:

Улечу на воздушном шаре,

Вдалеке совсем растаяв.

И друзьям своим рукою
Помашу я на прощанье
Улечу на воздушном шаре,

Высоко над облаками
Никаких забот не зная,

А куда — я и сам не знаю…

БЕЖИМ!

Серьёзно занимаясь спортом, ты осознаёшь, что он охватывает всю твою жизнь и свободного времени у тебя почти нет. Лыжные тренировки не заканчивались таянием снега, они плавно переходили в другое: кросс, бег на лыжах-роллерах, общая физическая подготовка, имитационный бег с лыжными палками. Мы, спортсмены, как и все обычные дети, с нетерпением ждали лето. Но нам для отдыха и ничегонеделания был дан только июнь, два остальных месяца мы тренировались в спортивных лагерях. Осенью, когда на дворе наступало бабье лето, наша команда уезжала в горы на осенние сборы. Только выпадал первый снег, мы снова уезжали в те места, где его было чуть больше, на первые вкатывания. На Алтае четырнадцатого октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы, почти всегда выпадал первый снег. А выпал — жди через месяц постоянного. Сразу после ноябрьских праздников мы плотно становились на лыжи. Как школьники живут от каникул до каникул, студенты — от сессии до сессии, так и спортсмены живут от соревнований до следующих соревнований. Всю зиму мы выезжали то на районные, то на городские, а то на краевые старты, а между ними шла нелёгкая подготовка. После уроков мы дружно прибегали на лыжную базу и, смеясь, шутя и обсуждая школьные новости, переодевались в спортивные костюмы, мазали поверхность лыж держащей мазью, растирали пробкой и бежали по бескрайней лесной лыжне. Однажды с нами произошёл один интересный случай.

— Ну что, пехота, — как всегда весело приветствовал нас Юрий Иванович, — зима заканчивается, и мы с вами знаем, что остались последние соревнования. Ну-ка, догадайтесь, какие?

— Знаем! — дружно ответили мы. — Соревнования на приз газеты «Бийский рабочий»!

— Ого! Молотки! Не забыли, значит!

Тренер вытащил из коморки свой старый стул, сел на него, по привычке закинул одну ногу на другую и продолжил:

— Бежим с вами, как обычно, по реке. Ребята, в этом году весна ранняя, вон, смотрите, в феврале уже мухи летали. Но тем не менее вы знаете, что именно эти соревнования всегда проходят на Бие.

— А «лесники» в этот раз тоже бегут? — спросил Сашка.

Видимо, ему не очень хотелось в качестве соперников видеть спортсменов из соседнего лесного техникума.

— Да, «лесники», естественно, бегут. И вы, кстати, в этом году должны обогнать их!

— Это не так просто, Юрий Иваныч, — расстроено произнёс Колька. — Я на прошлых соревнованиях на эстафете минуты за ними удержаться не мог…

— А ты удержись! — твёрдо сказал тренер. — Знаю, что у них сильная команда. Но мы тоже не лыком шиты. И вообще, если вы будете позорить мои седины, заберу пластиковые лыжи и выдам ваши родные, деревянные, поняли?

Да, наш тренер хоть и любил шутить, но только тогда, когда ему этого хотелось.

Настал день соревнований, двадцать пятое марта. С утра мы приехали на реку и гуськом зашагали по тающей тропке к самой середине, где огромными буквами было написано «Привет участникам соревнований!» Солнечное мартовское утро придавало нам силу и боевой настрой. Команды подтягивались к месту регистрации; тренеры суетились, давая последние наставления своим подопечным; чувство страха и тревоги, как обычно, зашевелилось и заклокотало где-то под ложечкой; мы готовились…

— Привет, школьники! — услышала я голос за спиной.

Мы повернулись и увидели команду лыжников лесного техникума. Молодые семнадцатилетние парни в обтягивающих лыжных комбинезонах, все, как на подбор, высокого роста, стройные и плечистые, подходили к главному столу регистрации.

— Здрасьте, студенты-конкуренты, — протянули мы.

— Готовы бежать?

— Готовы, конечно, а ваши девушки где? — усмехнулась Маринка.

— Они лыжи готовят, мажут ещё, — ответил Юра, самый высокий и самый смешной лыжник.

— А-а. А нам Юрий Иваныч уже намазал! — похвасталась Ленка. — Я проверила — нет отдачи. Так что сегодня берегитесь!

— Ха-ха! Это после финиша обсудим! Идите, номера получайте.

Мы натянули майки с красными номерами, выстроились в одну линию и приготовились к общему старту…

Широкая наша река! Она, как огромное бескрайнее поле, засыпана серебристым снегом и, сливаясь со снежными пологими берегами, кажется ещё шире. Часто над ней поднимаются сильные северные ветра. Но сегодня, в это невероятно тёплое утро, было спокойно и безветренно. Я посмотрела на лыжню. Она хорошо просматривалась и представляла собой вытянутый овал, а далеко-далеко едва заметные красные флажки означали место поворота лыжни в обратную сторону.

«Эх, только бы дыхания хватило, — думала я про себя. — Только бы не выдохнуться на трассе».

Мы неслись по бескрайним просторам реки сначала в одну сторону, до красных флажков, потом обратно и, проносясь мимо старта, бежали в противоположном направлении, к бетонному коммунальному мосту. Я мчалась изо всех сил, сморкаясь на ходу и ощущая, как мокрая олимпийка приливает к телу, как потеют волосы под спортивной шапкой и чешутся от жары ладони. На финише мы повалились на сырой лёд, запинаясь длинными лыжами и толкая друг друга.

— Молодцы, чайники! — похвалил нас тренер. — Показали «лесникам», кто такие лыжники девятой школы!

После финиша наша команда тихо направлялась к берегу, на лыжную базу, я же медленно катилась по сырой лыжне, слегка отталкиваясь палками.

— Вы сегодня хорошо пробежали, — Юра шёл со мной рядом и нёс в руках тонкие пластиковые лыжи, — и парни ваши подтянулись, похвально!

— Конечно, а вы что думали? Что мы и в этот раз отстанем? — Я посмотрела на него и еле сдержала смех.

Дело в том, что у Юры косили сразу оба глаза, и нельзя было определить — куда он смотрит. Один глаз был направлен куда-то в сторону, а второй — всегда наверх, поэтому, когда он поворачивался ко мне, я отводила взгляд, чтобы нечаянно не засмеяться. Я ругала себя, убеждая, что для человека это вовсе и не недостаток, но ничего не могла с собой поделать.

Мы шли и разговаривали. Недалеко от берега из-за таяния снега на реке образовалась небольшая полынья, которая медленно расползалась, и было видно, как тут и там на льду появляются тёмные пятна. Вдруг под носками моих лыж провалился тонкий пластик льда. Я остановилась.

— Нина, смотри! Это, кажется, полынья! — воскликнул Юра. — Вперёд идти опасно, только назад и в объезд. В прошлом году наш студент тут провалился, еле спасли, представляешь? Правда, он не на лыжах был, а также, как я, просто шёл. Тебе повезло, что ты на лыжах — на них масса тела плавно распределяется. Вот я, например….

С этими словами он вдруг с головой ушёл под лёд. На мгновенье он скрылся под водой вместе с лыжами. Затем, как пробка, выпрыгнул из воды, всё так же держа в левой руке лыжи, а в правой — палки. Я даже не успела испугаться, лишь осторожно отъехала назад…

— Вот я и говорю, — будто ни в чём не бывало, продолжил Юра, — осторожно здесь надо быть, можно провалиться… Ух, прохладная же водичка в марте!

Он взглянул на меня косящими в разные стороны глазами, стянул с головы мокрую спортивную шапочку, и тут я не смогла сдержать улыбки: какой он стал жалкий и смешной!

— Да, Юра… Не повезло тебе… Надо было на лыжах катиться… Так о чём ты мне рассказывал перед нырянием? — я вдруг засмеялась с такой силой, что Юра не удержался и засмеялся вместе со мной.

Так мы и шли на базу, трясущийся от холода мокрый студент и я, лыжница хохотушка, бежавшая на приз газеты «Бийский рабочий» и этот приз так и не получившая.

АРТИСТ

Не знаю, как Олег, а я вдруг начала замечать, что мама стала какая-то другая. Не то, чтобы она смеялась без причины, говорила глупости или прыгала от счастья, как это делают дети, нет. Просто она стала по-особому красивая.

— Мама, ты чего такая? — спросила как-то я.

— Какая? — мама улыбнулась, подошла к зеркалу и посмотрела в своё отражение.

— Ну, не знаю… Загадочная, что ли. Я тебе что-то рассказываю, а ты и не слушаешь вовсе… Будто в облаках витаешь…

— Почему же? Я тебя прекрасно слышу, — мама завела за ухо волнистую пшеничную прядь волос. — Так о чём ты мне сейчас говорила?

Как и предполагалось, все мои опасения оказались неслучайными. Через неделю мама пришла домой не одна. В след за ней в домик вошёл невысокого роста человек в чёрном цигейковом тулупе, кроличьей шапке и самокатных валенках.

— Знакомьтесь, это Михаил, — важно произнесла она.

— Ломоносов? — спросил Олег, внимательно разглядывая незнакомца.

— Ну почему сразу Ломоносов? — мама смущённо улыбнулась и добавила: — Это просто Михаил. Мы с ним недавно в автобусе познакомились. Он на Гавани живёт. Кстати, угадайте, где Михаил работает? Ни за что не догадаетесь!

— Дрессировщиком в цирке? — теперь уже я сделала своё предположение, и мы с братом громко засмеялись.

— Нет, не в цирке, представьте себе, — мама стянула валенки и сняла с головы шаль. — Михаил — актёр, и он работает в нашем городском драматическом театре.

— Ой, как интересно! — воскликнула я. — Вы расскажете нам о театре? Мне не терпится послушать! Я впервые так близко артиста вижу!

— Ну, предположим, не работает, а служит, — поправил мужчина и снял шапку, — ну, а если быть точным до конца, то служил. Сейчас я временно безработный, так сказать…

Весь вечер мы с братом рассматривали незнакомца. На вид ему было так же, как и маме — около сорока лет. Лысеющий блондин довольно приятной наружности, он много и громко говорил, смешил нас и рассказывал всякие небылицы, а мама то и дело подливала ему в маленькую стопочку рябиновую наливку.

— Вы представляете? — веселил нас артист. — Играем спектакль «Дикарь». Я в главной роли. А роль у меня, скажу я вам, непростая — я играю Пабло, очень демонического молодого мужчину, который не представляет себе воспитания с матерью. И это понятно — ведь жил Пабло всю жизнь с отцом! А грамоте его обучает молодая девица, Марго. И вот, в самой пикантной сцене он, одержимый страстями к прекрасной даме, так сказать, по неосторожности наступает ей на подол юбки, хотя по сценарию этого нет вовсе. Юбка слетает, герои обескуражены! Вот так конфуз!

— Очень интересно! — я слушала с открытым ртом и краем глаза видела всё недовольство мамы.

— Миша, давай про юбки в другой раз поговорим, ладно? Расскажи лучше про то, почему тебя уволили…

Так необычный знакомый поселился в нашем маленьком домике. Меня этот факт очень злил, поскольку теперь с мамой спать стало нельзя и меня нагло и бесцеремонно отселили на раскладушку. Олег и вовсе перебрался в общежитие своего училища. Теперь каждый вечер, прибегая с тренировки, я наблюдала непривычную картину: дядя Миша, в мамином кухонном фартуке и с засученными рукавами рубашки, замешивал дрожжевое тесто, а мама, сидя рядом с ним, наблюдала за его работой и рассказывала про всю свою нелёгкую жизнь.

— Миша, ты дрожжи добавил? — спросила мама, когда тот, весь обсыпанный мукой, с силой мял большой комок тугого теста, то вытягивая его из таза, то вдавливая снова.

— Ты вообще знаешь, что я готовить буду? Ты мне зачем под руку спрашиваешь, а? — сердился он.

— Ты же сам сказал, что пирожки с луком и яйцом жарить будешь, — тут же оправдывалась мама. — Ты чего злишься-то? Я же просто спросила, добавил дрожжи, или нет…

— Да потому что! — завёлся артист. — Потому что ты всегда задаёшь такие вопросы как раз тогда, когда я готовлю! А если не добавил дрожжей, что тогда? Ну давай, бросай сверху их теперь! Не нравиться, бери сама и готовь!

— Вот когда я готовлю, я всегда знаю, что добавляю и сколько добавляю, — спокойно отвечала мама. — Ты в прошлый раз суп гороховый готовил, так столько соли насыпал, что его есть невозможно было! Я же всю ночь воду пила.

Такие пересуды в доме проходили теперь каждый день. Я уже почти привыкла к ним, мысленно заступаясь за дядю Мишу, поскольку с его появлением рацион наш стал намного разнообразнее, чем был до него.

Здрасьте, дядь Миша! — я зашла домой и почувствовала нежный аромат жареных пирожков. — Ой, как вкусненько пахнет!

Артист в мамином переднике, стоя у печной плиты, большой рукавицей переставил раскалённую сковороду на середину.

— Привет, ученица, — дядя Миша вытер белые от муки руки о передник и, набрав в большую ладонь маленькие сырые заготовки, ловкими движениями скинул их на сковороду. — Вот, сегодня пирожки с повидлом жарю.

— Здорово! — обрадовалась я, — Мои любименькие, с яблочным повидлом?

— Твои любимые, с яблочным, — кивнул дядя Миша.

— А я говорю, что не надо на масле жарить, — мама стояла рядом с ним и вслух рассуждала, — надо было в духовке печь. И гари бы столько не было, и не такие жирные бы получились. Да и масло нынче недешёвое. Снова изжога мучить будет.

— А ты много не ешь, и изжоги не будет, — дядя Миша взял горсть муки и посыпал на клеёнку, — у меня мама никогда в духовке не жарит. На сковороде совсем другие пирожки получаются. Вот я вам ещё беляши настряпаю, это просто объедение! Надо только мяса на базаре купить.

— Ой, Миша, масло брызжет! Ты посмотри, сколько масла налил! Сейчас же все стены заляпаешь, мы же только осенью их побелили!

— Лариска, ещё слово под руку скажешь, — еле сдержался артист, — сама и станешь жарить, понятно тебе? Тогда хоть жарь, хоть пеки — мне всё равно. И вообще — пора бы самой уже готовить начать! Месяц с вами живу, месяц от плиты не отхожу!

— А чем тебе заниматься ещё, раз ты безработный, — спокойно сказала ему мама. — Я-то что? Я, Миша, с утра до вечера бегаю с почтальонской сумкой, когда мне обеды готовить? Мне бы дотемна пенсию разнести по домам. А писем сколько, а открыток — это же кошмар какой-то! Люди праздников ждут, а я как представлю, что к восьмому марта открытки полетят, аж страшно становиться! А к Новому году сколько писем и открыток? Ужас! А газет сколько люди выписывают, а журналов! Это я на почте пока до обеда всё разложу по адресам, пока по кучкам свяжу, пока подвозки развезём по Угренёвке, считай, уже три часа. Так ведь мне ещё всю улицу пробежать надо! Конечно, мне и готовить-то некогда.

— А другие женщины как же? — наступал на неё дядя Миша. — Другие, не работают, что ли? Так у других и дома прибрано, и первое сварено, и второе, и компот…

— Так и иди к другим, кто ж тебя держит? Мы жили без пирожков семнадцать лет, ещё столько же проживём!

Я чувствовала, как мама этими словами обижает нашего глубокоуважаемого артиста. Но дело личное — когда взрослые люди ругаются, детей никто и слушать не станет.

— А чего мне к другим? У меня мама есть! Меня мама, кстати, и готовить научила. — дядя Миша покраснел как рак, и я не поняла, от горячей плиты это случилось или от его эмоционального напряжения.

— Ну так к маме иди, — ещё спокойнее разъяснила Лариса. — Знаю я твою маму, что ты мне о ней рассказываешь… Ты же сорок лет прожил с мамой, живи дальше, может ещё чего готовить научишься!

Этого дядя Миша стерпеть не смог. Он швырнул огромный поднос с румяными пирожками с такой силой, что те разлетелись по полу, словно мягкие детские кубики. Едва не наступив на них, он пулей выскочил из дома.

Мама молча подняла разбросанные по полу пирожки и убрала сковороду с печки.

— Да, гари напустил, задохнуться можно, — вздохнула мама, — так ещё и нервничает. Шёл бы работать, узнал бы, почём нынче мука с мясом-то…

Я, взяв в руки два ещё горячих пирожка, побежала к подружкам.

Вечером, вернувшись домой, я поняла, что мама и дядя Миша помирились. Они спокойно сидели за столом и разговаривали. На кухонном столе под льняным полотенцем лежала большая гора пирожков.

— Устроюсь, я тебе говорю. Вот весна настанет, снова пойду проситься в театр. Такие артисты, как я, на дороге не валяются… Нет, пить не буду, я тебе обещаю… — доносились едва слышимые обрывки разговора.

— Дядя Миша, а торты вы умеете печь? — прервала я их мирный разговор.

— Умею, конечно, но есть их не люблю. Вот пироги — это еда, пирогами наесться можно. А торт, это так, баловство к чаю.

Я тут же рассказала ему один случай, когда на свой день рождения я решила спечь праздничный торт. По рецепту в тесто надо было добавить только белки, а желтки были не нужны, но мама сказала не оставлять желтки. Я вылила тесто в форму и сверху намазала желтками. То, что получилось, напоминало скорее не торт, а яичницу, залитую сверху на тесто. И сам торт почему-то получился твёрдым, как кирпич. Это я позже поняла, что для воздушности надо было добавить соды. Мама не смогла отрезать даже кусочка, лишь ножом порезала себе палец. К вечеру к нам в гости пришёл дядя Лёва и всё-таки отрезал кусок моего торта. Он сказал:

— Кто у вас такие огромные сухари с повидлом выпекает?

Такого оскорбления в мой день рождения я не ожидала. Несколько дней торт пролежал в холодильнике, и мне пришлось отдать его собаке. Найда, без настроения обнюхав холодный круглый сухарь, отгрызла только яичницу.

— Ну, Нина, насмешила ты меня! — артист хрипло засмеялся и принялся рассказывать про особенности работы с мукой. — С мукой разговаривать нужно, к ней особый подход необходим, как к женщине!

Тут засмеялась мама:

— Это смотря сколько выпить, Миша. Как ты любишь выпить, так и не только с мукой разговаривать начнёшь! И со сковородкой беседы заведёшь, и с чайником!

Мы с мамой громко засмеялись, а дядя Миша только вздохнул…

Прошло чуть больше месяца после переезда маминого жениха к нам в дом, как произошёл один почти трагический случай…

Вечером, как обычно, дядя Миша протопил русскую печь, мы поужинали и легли спать. Всю ночь мне снились кошмары: я брала в руки тяжёлые кирпичи, и с непреодолимой усталостью складывала их к себе на раскладушку. Я медленно складывала, кирпичная гора росла и вот-вот должна была продавить раскладушку. Мне было тяжело дышать, и я вдруг всем телом поняла, что груда кирпичей лежит на моей груди… Я открыла рот и слабо застонала…

Вместе со мной застонала и мама. Соседи утром прибежали к нам в дом и вынесли два почти безжизненных тела на улицу. У дяди Миши только кружилась голова.

— Что случилось? — любопытные соседи сбежались и в недоумении смотрели на нас.

— Угорели, вот что, — ответила соседка тётя Галя. — Кто ж вьюжку при раскалённых углях закрывает? Сколько таких случаев было — не счесть. Целыми семьями люди мрут! Угарный газ — самый страшный, какой себе представить можно. Вот ведь какая история, все углём печи топим, от угля и погибаем…

Мы с мамой лежали в сугробе на расстеленных старых половиках, прикрытые сверху одеялами. Я медленно повернула голову и посмотрела на маму: вид у неё был гораздо мрачнее моего. Её рвало прямо в сугроб, баба Панна то и дело вытирала полотенцем её пересохшие губы и давала воду.

— Вызвал кто-нибудь скорую помощь? — спросила соседка с берега, тётя Люба.

— Откуда? У нас в начале улицы телефон уже месяц, как не работает! Это только их под руки брать и самим везти в больницу!

— А что, у Петровых же телефон был! — крикнул кто-то.

— Вы пока до Петровых дойдёте, Лариска с Нинкой помереть успеют! В больницу их надо везти!

— На чём везти-то? На автобусе, что ль? У кого машина на ходу?

— Лариса, — осторожно спросил дядя Миша, — поедем в больницу, а?

Мама не ответила, лишь тихо застонала.

— Кто ж знал-то… — виновато рассуждал дядя Миша, — я ведь вьюжку прикрыл, когда вроде уже погасло в печи… Мы ж углём никогда не топили… У нас же с мамой благоустроенная квартира…

Видимо, свежий мартовский воздух и крепкий организм сделали своё дело, и угар для нас оказался не смертельным.

Через некоторое время мы тихо встали и, покачиваясь, перешли в проветренный остывший дом и упали на кровать.

— Что случилось? — к вечеру вернулся из города Олег, и дядя Миша принялся рассказывать ему про то, как он по неосторожности закрыл вьюжку в трубе, не заметив, что угли ещё не прогорели.

— Да, это ведь страшное дело, дядя Миша, это ведь и угореть недолго! — не на шутку встревожился брат. — Слава богу, всё обошлось, иначе умерли бы мамка с Нинкой!

Не прошло и недели укоров, как наш артист собрал свои вещи и уехал восвояси.

— Мам, что, больше дядя Миша к нам не приедет? — спросила и, прочитав на её лице ответ, с грустью добавила: — Жалко, он так вкусно готовит…

Наша жизнь снова стала привычной, я перешла спать на своё место к маме, а брат из общежития вернулся домой. С тех пор в нашем доме жареными пирожками никогда не пахло…

ПЕРВЫЕ ДЕНЬГИ

Работать я начала довольно рано, едва мне исполнилось двенадцать лет. А что, новые школьные вещи были необходимы, а купить их было не на что.

— Нина, — начала как-то мама, сняв с плеча тяжёлую почтальонскую сумку, — я на плодопитомнике заходила к Вале Неверовой. Она предложила тебе на летних каникулах подрабатывать у них на «Флоре», саженцы облепихи сажать. Они уже третье лето детей к работе привлекают. Пойдёшь?

— Конечно, пойдёт, — ответил вместо меня брат. — Матери помогать надо. Вон какая дылда выросла, можно и поработать. Я сам с её лет работаю, и Нинке пора.

Брат уже учился в училище на крановщика и в ночное время подрабатывал в местной пекарне. В доме стали появляться горячие свежие булочки, сайки, крендельки и рожки. Как ароматно они пахли, лёжа на кухонном столе, прикрытые сверху льняным полотенцем!

— Нинка, я свежий хлеб сегодня принёс, — разъяснял мне утром Олег. — Его едим понемногу, поняла? И булочки одна не лопай, кроме тебя здесь ещё люди живут.

— Я не лопаю… — еле слышно ответила я.

— Ага, не лопаешь! Где тогда три сойки? — брат строго посмотрел мне в глаза.

— Я… их с молочком съела… Они маленькие были…

— Ещё раз так с молочком съешь, вообще больше хлеба не получишь!

И, обращаясь к маме, добавил:

— Нет, этой тунеядке надо обязательно работать начать. Иначе так на всю жизнь и просидит на твоей шее. Посмотри, какая у неё попа на этих сойках с молочком выросла! Пусть идёт в совхоз. Там и узнает, почём нынче хлебушек.

Вместе со мной в совхоз пошли работать соседки Ленка с Иркой; с ними было гораздо интереснее, хотя работа была не из лёгких. На первом рабочем собрании бригадир тётя Рая, большая женщина с мужским голосом и огромными, как у совы, глазами пояснила:

— Итак, девочки мои, слушайте сюда: работа тяжёлая, тут женщины взрослые устают, не то, что дети. Но работы много, поэтому уж полтора-два месяца потерпим, ладушки?

Наша работа заключалась в следующем: около пяти утра у местного клуба собирались все рабочие, выносили огромные серые оцинкованные ванны, доверху наполненные водой и саженцами облепихи, загружали их в кузов грузовика, а сами шли к теплицам. Выгрузив тяжелые ванны и расставив их на траве, заходили во влажную теплицу и на бесконечных песчаных грядах маркировали мокрый песок огромной тяжёлой доской с сотней гвоздей. В песке появлялись тысячи ямок, в которые дети, держа в руках сырой облепиховый пучок, втыкали по одному черенку. С пяти и до девяти утра мы сажали саженец за саженцем, вытирая пот со лба и изредка вставая на узкой песчаной дорожке, выпрямляя уставшую спину и потирая поясницу.

— Ну что, Нинуля, устала? — смеялась тётя Зоя, маленькая полная женщина в сером рабочем халате и ситцевом платке. — Иди на воздух, подыши. Душно становится.

Я вышла наружу, вдыхая свежий июньский воздух, взяла следующий пучок и вернулась обратно.

— Тётя Зоя, у нас есть план? — спросила я. — Ведь на каждой работе должен быть план.

— Есть, конечно, — ответила за неё бригадирша. — Миллион саженцев нужно посадить.

— Миллион? — удивилась я. — А сегодня мы сможем миллион посадить?

Тут рассмеялись все женщины.

— Ну, Нинка, фантазёрка! С тобой мы и до обеда управимся! Два миллиона посадим!

Я тихо засмеялась вместе с ними. Не знала ещё, какая тяжёлая эта работа — простой рабочий совхоза «Флора». Я и представить себе не могла, каким потом и кровью достанется нам этот миллион саженцев облепихи.

— Ну что, бабоньки, — обрадовала нас бригадирша, — на сегодня всё! Жарко становиться в теплице, выходим отдыхать!

Мы по очереди вышли наружу и стали ждать распоряжений тёти Раи.

— Значит так, — скомандовала та. — Время девять утра, даю вам обеденный перерыв до десяти тридцати, затем возвращаемся обратно на обработку черенков. Собираемся в клубе! Начнётся второй акт Мерлезонского балета!

Ура! Я несусь со всех ног домой по асфальтной дороге в резиновых сапогах, сбивая носками дорожные камни. Ленка же на своём новеньком велосипеде «Аист» вихрем проносится мимо меня.

— Ленка! Посади меня на багажник! Так быстрее доберёмся до дома! — кричала я ей в след.

— Ты чего, с ума сошла, что ли? — слышалось от удаляющейся Ленки. — Ты ж мне колёса погнёшь! Свой велосипед покупайте!

«Обидно, что у нас велосипеда нет», — думала я и бежала дальше. Чем быстрее я бежала, тем больше времени оставалось на отдых. Я стягивала тяжёлые сапоги, завтракала, немного валялась на тёплой уютной кровати, неохотно вставала, меняя сапоги на кеды, и неслась на работу. Снова пролетала на велике довольная Ленка, поднимая пыль с обочины.

— Так, все в сборе? — тётя Рая оглядела нас. — Привезли новую партию саженцев. Девчата, идите-ка сюда, я вам покажу, как очищать черенок от листьев и как формировать пучки.

Мы окружили бригадиршу, та взяла огромными распухшими и потрескавшимися от работы пальцами маленький черенок и быстро отщипнула от него несколько листиков.

— Видите? Убрали листочки, собрали пятьдесят черенков в пучок, перевязали резинкой и в ванну. В ванну входит по восемьдесят пучков. Таких ванн у нас получится приблизительно пять. Понятно? Ну, тогда за дело!

Мы рассаживались в холле совхозного клуба и до вечера перебирали саженцы, срывая листочки с черенка, бесконечно пересчитывая, перематывая резинкой и складывая готовые пучки в ванны. Мы работали, смеялись, переговаривались, слушали анекдоты и разговоры женщин. В половине пятого вечера составляли доверху наполненные ванны в угол и расходились по домам до утра. Я неспешным шагом возвращалась домой, Ленка же снова мчалась на «Аисте».

— Нинка, давай автобус дождёмся, на нём и вернёмся домой, — предложила Ирка.

— Нет. У меня денег нет. Пешком пойду.

Дома за ужином я предложила:

— Олег, нам велосипед нужен. Без него мне долго до работы добираться. Вон, Ленка, например, за десять минут доезжает до питомника, а я все полчаса бегу. А в пять утра мне пешком страшно идти, мимо кладбища так вообще ужас, темнотища! Я боюсь, вдруг меня мертвецы схватят!

— Ничего, тебе полезно бегать, — ответил Олег. — А чтобы кладбища не бояться, ты попроси Ленку, пускай она рядом с тобой до питомника едет.

На следующее утро я специально выбежала раньше Ленки, чтобы у кладбища быть рядом с ней. Светает летом на Алтае в шестом часу, а до пяти — хоть глаз коли, какая темень. Из будки показалась сонная морда дворняги Найды — та лениво вытянула передние лапы и сладко зевнула.

— Вот так, Найда, такая у меня жизнь, — я потеребила собаку за холку. — Это только тебе так везёт — весь день без дела валяешься. А тут зарабатывать денежки надо.

Закрыв на палку ворота, я быстрым шагом пошла по каменистой обочине асфальтной дороги, держась стороны домов, чтобы на опасный случай бегом добежать до ближайшего спящего дома. Тихо, только слышны утренние песни кузнечиков, да изредка какая-то птица звонко крикнет и замолчит. Оборачиваясь, я ждала, когда же соседка выедет на дорогу. Наконец вдалеке показалась едва заметная фигура Ленки. Она с силой крутила педали и стремительно догоняла меня. Когда её велосипед поравнялся со мной, я предложила:

— Леночка! Не гони быстро около кладбища, ладно? Я рядом бежать буду, мне не так страшно будет.

— Ладно, так и быть, у кладбища медленнее поеду, только потом сама добежишь!

Так на протяжение всего кладбища я бежала рядом с Ленкой, потом она разгонялась и исчезала в темноте, я же спокойно добегала до работы.

— Встречайте будущего молодого специалиста! — весёлым голосом объявила нам тётя Рая. — Прошу любить и жаловать! Студентка из самой Москвы, из Тимирязевской академии — Машенька. Она изучает разные сорта облепихи, и её научная работа посвящена как раз тому, чем мы с вами здесь и занимаемся!

Я не могла оторвать глаз от москвички: она казалась необычной, какой-то далёкой и очень интеллигентной девушкой. Худенькая, в клетчатой рубашке и джинсах, с короткими вьющимися волосами и в роговых очках, она была похожа скорее на школьницу, нежели на студентку.

«Надо же, люди в Москве учатся, чтобы в нашем совхозе потом всю жизнь работать, с простыми рабочими!» — думала я, разглядывая украдкой девушку. Я этого никак не могла понять. Она, видимо, заметила моё любопытство и протянула мне блестящий тонкий пластик.

— Будешь? — весело спросила она.

— Что это?

— Обычная жевательная резинка, я её из Москвы привезла.

— Буду, половинку… Спасибо.

Маша протянула мне ароматную полоску в блестящей обёртке, я понюхала и закрыла глаза от удовольствия.

— Я её беречь буду! Только нюхать — так надолго хватит!

Маша улыбнулась, поправляя у переносицы очки.

— Скажите, как там, в Москве, живётся? — полюбопытствовала я.

— Кому? — Маша улыбнулась. — Студентам?

— Ну да, — смутилась я, — и школьникам тоже.

— Хорошо живётся, весело!

— А вы на Красной Площади были?

— Конечно, бывали, и не раз.

— И в мавзолее были? И Ленина видели?

— Ленина? Конечно, видела, — Маша взяла лежащий рядом пучок и, стянув с него резинку, продолжила: — Москва, Ниночка, это другой мир. Суета, большие проспекты, повсюду машины едут, иностранцы, много света, — она вдруг с грустью посмотрела в сторону. — Москва прекрасна!

— И африканцев видели? — не унималась я.

— Африканцев? — тут девушка громко и простосердечно засмеялась. — Да как тебя!

— И американцев?

— Моськина! Хватит нам научного сотрудника от работы отвлекать! — громко перебила наш разговор бригадирша. — После работы болтайте!

Я встала, достала из кармана ароматную обёртку, понюхала и положила обратно. То ли от жвачки, то ли от чего-то ещё, голова моя вдруг резко закружилась, и я медленно опустилась на песчаную гряду. Тонкой струйкой из носа потекла тёплая кровь.

— Тётя Зоя! Нинке плохо! — крикнула Ирка, и меня под руки вытащили из теплицы на свежий воздух.

Я лежала на холщовом мешке, запрокинув голову назад, а женщины то и дело прикладывали мне на нос мокрую холодную тряпку.

— Напугала же ты нас, Ниночка, — услышала я голос бригадирши. — Видать, давление высокое внутри, выходить почаще надо, девчата!

Ещё через несколько минут я пришла в себя, только ужасно хотелось спать. Кое-как доработав до вечера, я пошла домой.

— У меня на работе кровь из носа шла, — жаловалась я маме.

— Ты пораньше сегодня спать ложись, тебе отдых нужен, — советовала мама. — А ты мало того, что в одиннадцать ложишься, так ещё и читаешь до полуночи.

Это была правда. Лежа на летней кухне на раскладушке, я подолгу читала под одеялом при тусклом свете фонарика-жучка новую книгу «Приключения Робинзона Крузо», уж больно интересная была история! Фонарик жужжал, а я то и дело сжимала и разжимала его ручку, чтобы вырабатывался свет. Вскоре рука уставала, я перекладывала фонарь в левую руку, но ненадолго. Свет гас, и я засыпала. Так и в тот вечер — я прочла добрые двадцать страниц, потёрла уставшие пальцы, положила «жучок» под подушку и заснула, уткнувшись носом в книжный переплёт. Посередине ночи вдруг стало жарко и сыро. Я резко проснулась и провела ладонью по щеке. Она была мокрая. Я достала фонарик и сжала рычаг. Появился тусклый свет, и я увидела алую подушку и простынь. Всё вокруг было в крови. Часы показывали три ночи. Я соскочила с раскладушки и побежала к колодцу за холодной водой. С натугой отодвинула ржавую скрипучую крышку и бросила ведро в колодец. Через минуту зачерпнула ледяную колодезную воду ладонями и умыла лицо. Кровь не останавливалась. «Что, если вся кровь выльется через нос, и я умру? — в ужасе подумала я. — Мамочка, как жить хочется!» Но маму будить я не решилась. Да и чем она мне могла помочь? Я мочила в воде вафельное полотенце, прикладывала его к переносице, как показала мне тётя Рая, и сглатывала не перестающую литься кровь. Вскоре она остановилась, и я заснула на алой липкой подушке… Завтра отстираю… Утром я кое-как поднялась и, слегка пошатываясь, медленно пошла по тёмной одинокой дороге. Мне было безразлично, выскочит мертвец с кладбища или нет, страха почему-то не было, лишь желание упасть и уснуть. В следующую ночь всё повторилось: алая подушка, ледяная вода и слабость.

— Нина, может, к врачу сходить? — советовала мама. — Может, лекарство какое выпишет от сосудов? Мне соседка сказала, крапиву заваривать надо, она от кровотечений вроде бы лечит. Завтра воскресенье, отлежись, а я тебе крапивку заварю.

— Нинка, а кто наволочку стирать будет? — Олег двумя пальцами взял за кровавый уголок. — Её ведь просто так не отстирать, замачивать надо. Бери таз.

— Олежка, я сама бельё замочу. Эх, Нинке и вправду велосипед нужен.

— Мам, ты знаешь, сколько они нынче стоят? Шестьдесят рублей как минимум! Их сначала заработать надо.

Но не прошло и недели, как отворились ворота, и Олег завёл в ограду старенький красный «Салют» с потертым седлом и кривыми крыльями.

— Вот, Нинка, считай, желание сбылось! — Олег прислонил велосипед к забору и вошёл в дом. — У милиционера за трёшку купил.

— У какого милиционера? — спросила я.

— У обычного, в форме. Он у пьяного велосипедиста конфисковал, а мне продал. Его только подремонтировать надо.

— Олег, пожалуйста, сегодня его почини, я уже завтра на нём на работу поеду.

— Ладно, сейчас посмотрю, — ответил брат. — Только поем сначала. Мам, суп остался?

Я подошла к велосипеду и провела рукой по раме.

«Господи! Спасибо тебе! Мой велосипед!» Я вывела его из ворот, села на седло, плавно надавила на педали и поехала. Раздался стук, и через полминуты цепь слетела с шестерни и повисла. Я с грустью завела «Салют» во двор. Весь вечер брат что-то крутил, подтягивал, смазывал, клеил, накачивал и, зайдя затемно в дом, объявил:

— Всё, Нинка, завтра можешь ехать. Теперь я понимаю, почему он три рубля стоил…

Каково же было удивление Ленки, когда утром я вместе с ней из ограды вывела велосипед.

— Ого! Велик купили, что ли?

— Ага. Только он сломанный.

— Сломанный? А зачем купили-то?

— Он трёшку стоил, вот Олег и взял.

— А, ну понятно. Погнали тогда!

Мы поднялись из переулка на дорогу, и Ленка начала набирать скорость. Я сразу отстала, едва справляясь с педалями. Снова что-то застучало, педаль с силой ударила по раме, задев бегущую цепь. Шины зашуршали по асфальту, я остановилась и поняла, что они спущены.

— Ленка! У меня колёса сдулись! — крикнула я в темноту.

— На сдутых тогда катись! — послышалось издалека.

Я села и снова попыталась ехать. На спущенных покрышках передвигаться было невыносимо тяжело, но я ехала, громко ударяя педалями по раме и стараясь не задевать цепь. Но цепь, как назло, снова слетела. От безысходности я заревела. «Ну почему у нас так всегда, — думала я, — всё не как у людей. Теперь ещё с велосипедом мучения добавились…» Держась за руль, быстрым шагом повела его к питомнику. В то утро я впервые опоздала на работу. Ленка, видимо, предупредила рабочих, что Нинка «гонит» на велике, поэтому тётя Рая не сердилась, когда вместо клуба, я подошла уже к теплицам, где рабочие разгружали ванны.

— Знаю, Ниночка, что у тебя новый транспорт; надеюсь, ты опоздала последний раз. Ты в паре с Машей сегодня, вон с той стороны начинайте сажать. Только не болтайте сильно, сегодня саженцев много как никогда, нужно до девяти управиться. Синоптики день жаркий обещают.

Мы сели с двух сторон гряды и начали работать. Молча работали все женщины, только изредка перебрасываясь парой фраз. В теплице было холодно и сыро, а когда взошло солнце, резко стало жарко и душно. Я, склонившись над грядкой, монотонно втыкала саженцы. Получалось быстро и красиво — из лысой пустой грядки вырастал настоящий лохматый облепиховый «лес»! Постепенно «лес» разрастался в разных местах, где работали пары. Черенки закончились, и мы радостно и с весёлыми пересудами выползли на свободу.

— Обед! — крикнула бригадирша. — Сегодня рабочим говядину привезут, по два двадцать за кило! Кто желает — может купить. Если денег нет, можно под запись.

Я села на велосипед, проехала немного, слезла и быстрым шагом повела его домой.

— Мам! Три новости! — я развязала грязные шнурки на кедах. — Первая — надо мясо по два двадцать? Вторая — у меня сегодня кровь не шла! Третья — велик снова сломался. Я пешком его вела…

— А деньги за мясо когда? — переспросила мама. — Говядина или свинина?

— Говядина вроде. Тётя Рая сказала, под запись можно. В зарплату вычтут.

— А-а, тогда три килограмма возьми, если не старое.

— Мам, я не знаю… они ничего про старое мясо не говорили…

— Да-да, — Олег занёс полное ведро воды в дом. — Потом поймём, когда жевать будем!

После обеда я налегке пошла на работу.

«Как здорово всё-таки! — думала я, шагая по обочине. — Всё налаживается! Лето, солнце светит, тёплое утро, я без этого уродливого велосипеда, сама зарабатываю деньги, куплю для нас мясо, кровь из носа не идёт, Машу снова увижу! Она мне про прекрасную Москву расскажет… Как хорошо всё!»



Так мы работали с начала июня до середины июля, засаживая одну теплицу за другой. Мы, дети, вместе со взрослыми, работая на равных, воспитывали волю, трудолюбие, любовь к земле и уважение к простым рабочим женщинам с мозолистыми руками и надорванными спинами. И этот труд был дорого оценен — в августе мама принесла мою зарплату и ахнула:

— Олежка, Нинка-то знаешь, сколько заработала? По сравнению с моими ста двадцатью она просто богатейка!

— Мам, не томи, говори уже!

— Четыреста! — мама выложила веером на столе несколько сиреневых двадцатипятирублёвых купюр и коричневых десятирублёвых. Ну, Нинуля, считай, на зиму тебя оденем, и на серебряные серёжки останется!

— Мама, я ещё шапку кроликовую хочу… Как у девчонок в классе.

— И шапку купим, и пальто драповое купим, и портфель, и серьги!

В центре старого города мы зашли в самый дорогой ювелирный магазин «Мечта», подошли к прилавку и уставились на украшения: на витрине под стеклом в несколько рядов лежали золотые и серебряные украшения, маня блеском и чистотой.

— Триста рублей… а эти двести восемьдесят… — разглядывала я крохотные ценники. — Ой, мам, вот серёжки за сорок три!

— Вот их, Ниночка, и купим! — обрадовалась мама. — И камень дорогой, вот, на этикетке указано: фианит.

— Конечно, это искусственный бриллиант, — с улыбкой пояснила продавец, — как раз на девочку вашу.

— Да, пожалуй, мы берём. На долгие годы тебе, Ниночка. Смотри не потеряй!

Я ехала домой счастливая и уставшая, сидя в родном двенадцатом автобусе и думая о том, как всё-таки хорошо зарабатывать деньги, и что не так тяжело потом становиться, и что всё можно вытерпеть за эти дорогие сердцу покупки. То был мой первый непростой опыт настоящего труда и осознания ценности денег, заработанных своими детскими руками.

«САЛЮТ» ПОДВЁЛ

В один из жарких июльских дней на работе бригадирша нам объявила:

— Девчата, дуйте домой, берите тару под ягоду! На совхозных полях разрешили рвать малину по льготной цене. Если денег сейчас нету, ничего страшного, с зарплаты вычтут.

Я понеслась на грохочущем велосипеде домой за ведром.

— Мама! — я забежала во двор и начала рыскать в сарае. — Мне ведро для малины нужно!

— Возьми вот это, эмалированное, — ответила мама. — Откуда ягода-то?

— На поле разрешили идти, в молодой малинник. Там ягоды нынче — море! Сама видела. Мы с нашими рабочими пойдём рвать. Сказали, если денег нету, можно под запись рвать, представляешь? — я подбежала к столу и залпом выпила целый стакан воды. — Всё, мам, я помчалась, вернусь поздно.

Повесив ведро на руль, я поехала по грунтовой дороге вдоль берега реки. Во время дождей дорогу размывало так, что в некоторых местах проехать можно было только на тракторе. В жаркие дни дорожная грязь засыхала, оставляя кривую острую колею. Я со всей силы крутила педали и выруливала среди засохшей грязи, стараясь колесом попасть в ровный след от шины. Солнце жарило и слепило глаза, я щурилась и думала только о том, как бы поскорее добраться до плантации.

«Эх, опять платок забыла повязать и водички взять с собой», — подумала я и ещё сильней стала давить на педали. Проехать по неровной дороге на старом полуразвалившемся велосипеде было непростой задачей, я как могла выруливала и маневрировала между колдобинами. Ведро ударялось о руль, и казалось, что оно бьёт по моей горячей голове. Вдруг в глазах потемнело, на всё тело навалилась какая-то слабость, ноги продолжали крутить педали, а руки повернули руль к обрывистому берегу. Ба-бах! Раздался грохот, и я провалилась куда-то в темноту…

Очнулась я в овраге, голова жутко болела, велосипед лежал на мне с крутящимся задним колесом, ведро слетело с руля, погнулось и укатилось к реке.

— Нина, ты, что ли? — послышался чей-то знакомый голос. — Давай руку!

Я открыла один глаз и увидела знакомое лицо дяди Лёвы.

— Что со мной? — я облизала сухим языком горячие губы и поняла, что здорово их прикусила. — Пожалуйста снимите с меня велик…

Дядя Лёва спрыгнул в овраг, осторожно поднял велосипед и вытащил его наверх. Потом снова спустился вниз, помог мне подняться и вывел на дорогу.

— Нинка, я ведь за тобой издалека ещё наблюдать стал, — разъяснил сосед. — Твой велосипед с ведром с конца деревни слышно было. Ты чего так петляла-то?

— Там ведро ещё у реки… Мне за малиной надо… Там на питомнике можно рвать…

— Куда тебе рвать-то в таком состоянии? Давай, ковыляй домой.

Дядя Лёва направился в сторону дома, а я, еле держась за велосипед, повела его в сторону питомника…

Вечером я вернулась домой с наполовину заполненным малиной ведром, шишкой на затылке и сломанным зубом. За столом сидел всё тот же сосед и уже в сотый раз рассказывал историю с крушением велосипеда:

— Вот беда, так беда! — разводил руки в стороны дядя Лёва. — Иду я, значить, от Белкина, цепь от бензопилы несу да пот со лба вытираю. Жарища! Просто пекло какое-то. Вдруг слышу — стук страшный. Всё гремит, трясётся, кошмар! Вижу — Нинка ваша на велике несётся как бешеная, руль в разные стороны ходуном ходит, а колёса то туды, то сюды! И, главное, что странно, улыбается! Потом глядь, она уж к обрыву повернула и прямиком в овраг! Я глазом моргнуть не успел — она вниз улетела. Подхожу — батюшки! Она в яме валяется с великом своим. Сначала подумал — померла Нинка! Присмотрелся — нет, жива, вроде. Бормочет что-то себе под нос, мол, вытащи, дядь Лёв… Осторожнее надо, это и разбиться насмерть можно… С высоты такой слететь…

— И что теперь с ним делать? — Олег покрутил погнутое ведро. — Всё, за что Нинка ни возьмётся, всё гнётся или ломается. Во что теперь воду набирать?

— Я малину привезла, на варенье… — промямлила я.

— Да что нам твоя малина? Её в лесу полно. Вон, эмаль откололась, всё теперь, только под отходы ведро.

«Вот так, как всегда. Всё плохо, — думала я, потирая шишку на затылке. — Голову разбила, зуб откололся, эта жара вообще надоела. И никто не рад моей малинке».

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Загляните в своё детство — сколько дней рождений вы помните? Насколько они были яркими и необычными или, наоборот, самыми обычными, но именно этот день вы и запомнили? К вам приходили гости — взрослые дяди и тёти, садились за большой праздничный стол, наливали в бокалы вина и, радуясь и смеясь, поздравляли вас, желали вам расти большим и крепким, слушаться маму и папу, а родителям здоровья и благополучия. Вы ели испечённый мамой или купленный в гастрономе торт с масляными розочками, пили чай и потом весь вечер играли, не обращая внимания на шум и гам празднующих ваш день взрослых. Или вас, счастливого именинника, держа за обе руки, вели в универмаг и давали волю выбрать то, о чём вы мечтали? Я бы очень хотела, чтобы именно так проходил мой день. Но всё было гораздо проще. Кроме двух дней, когда мне исполнилось семь и тринадцать лет, других дней рождения детства я почти не помню. А не помню я просто потому, что никогда эти дни мы не праздновали. Был просто день, обычное майское утро, когда школьники заканчивали учебный год и ждали приближающихся летних каникул. Я очень любила свой день и радовалась ему, мысленно поздравляя себя с очередным годом, желая много хорошего, сладкого, красивого и весёлого.

— Нина, с днём рождения, — говорила мама утром, — вот тебе и тринадцать лет, совсем взрослая стала. — Мама с грустью посмотрела в перекидной календарь. — Где твой папаша теперь? Помнит ли он о нас? Ни слуху ни духу от него, хоть бы письмо написал, деньги дочери прислал. Куда там — тут алиментов не дождёшься, не то, что ещё на подарок…

Так мама говорила в каждый день моего рождения. Я тоже старалась вспомнить о папе, представляя его большим, плечистым, в сером свитере с оттянутой горловиной и с красными воспалёнными глазами. Но его очертания с годами стирались из моей памяти, оставляя лишь далёкий полузабытый силуэт.

— Мам, где он сейчас?

— Да Бог его знает где… Последнее письмо он два года назад прислал, после развода. Как всегда, упрекал в предательстве. Предатель я, Нина, понимаешь?

— Понимаю… — задумчиво поддержала я.

— Он ведь, как освободился, на Урал уехал, вроде бы жениться собирался…

— На ком? — удивилась я. — Неужели ещё кто-нибудь захочет в страхе жить?

— Ему на военный учёт становиться надо было, так он в военкомате познакомился с кокой-то работницей.

— А, ну если из самого военкомата, тогда ладно. Там женщинам пистолеты выдают, наверное. Если что, сразу застрелит! А ты откуда знаешь-то?

— Она мне сама написала в письме, просила ей копию свидетельства о разводе прислать. Я и отправила. Мне что, жалко, что ли? Пусть женятся, лишь бы к нам не возвращался…

— Не, к нам не надо, у нас места нету, — утвердительно сказала я. — Мама, я сегодня после школы с девчонками погуляю, ладно?

— Погуляй, но недолго. Олег приедет, надо завалинку разбросать просушиваться, — мама достала старые письма отца и села их перечитывать, а я, на бегу запихивая в рот хлеб с сыром, понеслась на автобусную остановку.

В конце весны мы с братом разбирали дощатую завалинку и рассыпали вокруг дома сырые опилки. Потом Олег снова сколачивал доски вместе, и мы лопатами забрасывали просохшие опилки обратно.

Вернувшись с учёбы и забросив свой потрёпанный портфель за кровать, я со всех ног понеслась к своим любимым подружкам, прихватив со стола целлофановый пакет с пряниками.

— У меня сегодня день рождения! — хвасталась я родителям Ленки Нечаевой.

— Поздравляю, Нинка! Сколько тебе, говоришь, стукнуло? — с интересом спросил её отец — дядя Толя.

— Тринадцать!

— Ого! Здорова стала, скоро замуж! — дядя Толя отложил «Советский спорт» и сел на диване. — Вона, наши тоже дылды выросли: Ленке скоро двенадцать, Надьке — девять. Всё бегают — домой не загнать. Хоть бы бабушке да матери помогали.

— Ладно вам, дядя Толя, всё придумываете! Как же — не помогают? Ещё как помогают! Вон, как у вас в доме чисто. Ну, мы побежали играть?

— Давайте, бегите, гулёны, — отец надел тапочки и, потянувшись, вышел на веранду. — Ленка, только дотемна не бегай, слышишь? Мать придёт — ругать будет.

— Ага, пап, я недолго, — Ленка застегнула сандалии, и мы вчетвером понеслись по переулку к реке.

— Давно отец вернулся с рейса? — спросила я у неё.

— Да вчера только, в Монголию нынче ездил. Неделю дома будет, потом снова уедет, куда-то к китайской границе.

— Везёт же! — вздохнула я. — Вот бы Олег к китайской границе уехал… Или хоть на месячишко в Монголию…

Мы подошли к краю обрыва и посмотрели свысока на широкую красавицу Бию. Купаться в конце мая ещё рано — слишком холодная наша река. Но сплав уже начался: в верховьях Бии вовсю работали лесорубы, сосна плыла почти каждый день на лесоперерабатывающий комбинат Бийска.

— Девчонки, хорошо-то как! — я вдохнула полной грудью и засмеялась от счастья. — Меня сегодня все ребята поздравили, хором кричали «Поздравляем», мне даже неловко стало… Потом за уши дёргали тринадцать раз, чуть с корнем не вырвали! А я им сказала, что в тридцать лет, наверное, совсем без ушей останусь… А мама обещала купить новый сарафан в городском универмаге.

Мы шли по высокому берегу к началу Угренёвки и остановились у деревянных качелей.

— Девчонки, давайте на качелях покачаемся, а? — я первой схватилась за потёртые скрученные верёвки.

Мы по очереди раскачивали друг друга, стараясь толкнуть с такой силой, словно хотели коснуться макушкой небесной синевы. Я запрокинула голову назад и смотрела на движущиеся туда-сюда облака.

— Ой, Ирка, хватит! — заорала я, поджимая ноги. — Голова закружилась!

— Качай именинницу! «Солнышко» делай! — подхватила Ленка и ещё сильней стала толкать качели.

— Хватит, дурочки! Мне плохо, сейчас вырвет! — я затормозила сандалиями, спрыгнула и медленно пошла к лавочке, а девчонки всё качались и визжали от удовольствия.

— Нинка, доставай пряники, праздновать будем!

Мы сидели на лавочке, жевали пряники, смеялись и мечтали о грядущем лете.

Вечерело. Вдалеке послышалось мычание стада коров — это пастух гнал бурёнок с пастбища на дойку. Почти у каждых ворот свою корову встречала хозяйка, а коровы, узнавая их, неуклюже поворачивали каждая к своему двору. Я закрыла глаза и с блаженством вдохнула запах парного молока и коровьего стада. Как тепло и хорошо! Вдруг Ленка закричала:

— Девочки! Бык!

Я открыла глаза, девчонок словно корова языком слизала — Ленка Филиппова последней прыгнула с обрыва к реке в самые заросли крапивы. Я посмотрела на быка — он стоял напротив и, наклонив огромную лохматую голову, рогами целился в меня. Я тихо встала, глядя в злые бычьи глаза, и медленно попятилась к качелям. Бык повернул голову и тяжёлыми шагами пошёл на меня. От смерти спасали только качели — вокруг них мы с быком стали кружиться, набирая скорость.

— Нинка! Прыгай с обрыва! — кричали подружки снизу. — Забодает ведь! Это самый злой бык, тарасовский!

Бык словно хотел перехитрить меня: он бежал то в одну сторону, а то вдруг останавливался как вкопанный, и резко бежал в другую. Сердце моё стучало так, что казалось, должно было разорваться на части. Бык остановился, ещё ниже наклонил голову и стал передним копытом стучать по земле.

«Злишься, зараза!» — думала я, а вслух говорила: — Хороший быча, добрый быча…

В очередной раз, когда бык начал разгоняться, я оттолкнулась сандалиями от края обрыва и кубарем покатилась вниз по обжигающей крапиве. Бык подошёл к отвесному краю и посмотрел на нас.

— Вот тебе, видал? — показала я ему фигу. — Иди домой, страшная лохматая морда!

Бык постоял с полминуты, развернулся и скрылся из виду. Моё тело вдруг начало трясти, во рту пересохло, я села на камни и уставилась в воду.

— Ну чего, Нинка, с днём рождения! — засмеялись девчонки. — Он, как знал, тебя выбрал!

— Конечно! Бросили меня на расправу, а сами сбежали. Хорошо — качели спасли, иначе на рогах бы уже висела! — я вдруг начала истошно смеяться, а слёзы покатились по горячим щекам. — Теперь я понимаю, от чего разрыв сердца бывает — от страха!

— Вот уж и правда страсти, — сказала Ленка Филиппова, — и куда пастух смотрит? Да этого быка вообще нельзя в общем стаде гнать!

Мы сидели на каменистом берегу реки, осуждали пастуха, и чесали руки и ноги от ожогов.

— Всё, девчонки, хватит на сегодня, пошли по домам, — предложила Ленка Нечаева. — Поздно уже, мамка ругать будет.

— Вы поднимайтесь, а я здесь посижу, — увидеть быка снова мне очень не хотелось. — Может, по берегу пойдём?

Мы поплелись по берегу, черпая сандалиями песок, и, прыгая на одной ноге, вытряхивали его из обуви. Попрощавшись с подружками, я вошла во двор. У сарая, держа в руках лопату, меня ждала мама.

— Где так долго была? — строго спросили она. — Я же говорила — Олег завалинку разбирать будет. Он тебя весь вечер прождал, а ты явилась на ночь глядя.

— Мам, мы на качелях с девчонками качались, а потом от тарасовского быка спасались, он меня чуть не забодал!

— Тебя забодаешь, как же! — в открытое окно выкрикнул брат. — Нормальный бык сам тебя испугается! Хотя нет, помнишь, как в пять лет тебя телёнок с моста в пруд скинул?

Я и забыла тот давний случай с маленьким бычком. Действительно, я сидела на дощатом мостике и, свесив босые ноги вниз, шлёпала пятками по тёплой воде, обрызгивая всё вокруг. Неожиданно сзади подошёл маленький телёнок и со всей силы начал толкать меня в спину своей ещё безрогой головой. Я не сопротивлялась, свалилась в пруд и схватилась маленькими пальчиками за край мостика, со всех сил пытаясь удержаться на воде. Бычок стал играть со мной, сталкивая мои пальцы мокрым носом и желая, чтобы я совсем освободила его мостик. Но я хваталась за другую доску, молча перебирала пальцами и от ужаса не могла ничего крикнуть. Вдруг подбежал Олег с прутом и, согнав бычка с мостика, вытащил меня, мокрую и трясущуюся от страха, из пруда.

— Чего не кричала-то? — спросил он меня. — Ты бы запросто утонула!

— Я не знаю… Боялась…

Мы шли домой — брат с длинным прутом, в майке и брюках с завёрнутыми штанинами и я в мокром коротком платьице в жёлтый горошек, в стоптанных туфлях и стекающей с волос водой…



— Ты просто тарасовского быка не видел! Это чудовище здорового мужика забодает!

— Ладно, посмотрим ещё, кто кого забодает, — Олег закрыл окно и через минуту вышел на крыльцо. — Ты вот бегала, а мы с мамой опилки из завалинки разбросали. Хотя мама тебе говорила, чтобы ты пораньше пришла! Говорила?

— Говорила… У меня, вообще-то, день рождения сегодня, можно было не задавать работы…

— Не пререкайся с братом, — вступила в разговор мама, — он сегодня полдня разбирал доски. Давай лучше, руки мой и домой заходи, чай будем пить, Олег рогаликов свежих с пекарни привёз.

Мы сели за стол, мама разломила ароматные рогалики и налила в чашки травяного чая. В доме запахло душицей и мятой.

Так закончился мой очередной, тринадцатый день рождения, с поздравлениями и бегством от страшного быка.

ЛЕТНИЕ ЗАРЯДКИ

Ох, как брат надоедал мне со своим спортом и со здоровым образом жизни! Конечно, тот факт, что Олег, в отличие от многих других парней, не имел вредных привычек, меня очень радовал, но утренние зарядки и пробежка раздражали немыслимо.

— Всё, Нинка, на летних каникулах бегать начнём, — сказал как-то по весне Олег. — Посмотри на себя в зеркало, скоро в ворота не войдёшь. Придётся специально для тебя новые прорезать!

— Ты и бегай, — возразила я, — а я зимой на лыжах по горло набегалась, мне ещё в спортивный лагерь ехать.

— Не я побегу, а вместе побежим. Утром проснёмся пораньше — и в лес. Найда с нами, красота! Зарядку сделаем, потом прибежим на берег и с разгону в Бию нырнём! — Олег говорил с удовольствием, навалившись на спинку старого гобеленового кресла. — Пока бегаем, мама кашу сварит, а мы, уже бодрые, сядем завтракать.

Его планы меня не вдохновляли. «Может ведь настроение испортить, мучитель,» — думала я и уповала на то, что Олег разговор тот забудет или устроится на такую работу, на которой он будет пропадать днём и ночью.

Наступило лето, прекрасная пора каникул. Ура! Наконец можно спать, сколько хочешь, и ложиться тоже в любое время, вдоволь нагулявшись и начитавшись приключенческих книжек. Но не тут-то было. Каждое утро Олег тормошил меня за плечо, и я медленно выплывала из сонной пучины, из ночного царства фантазии и ужасов. В том мире я то летала, как птица, с высоты птичьего полёта рассматривая город и свою улицу с крышами домов и сараев, то карабкалась на самую высокую гору, боясь посмотреть вниз, чтобы не упасть в пропасть, то ныряла на самое дно Чёрного моря, на котором я никогда в жизни не бывала, а во сне плавала, как русалка и даже умудрялась дышать под водой, потому что у меня были жабры. А в самом страшном сне я бегала от немцев, пряталась в стог скошенной травы, но фашисты находили партизанку Нинку и, тыча дулом автомата в спину, вели на расстрел. Именно перед расстрелом Олег и спасал меня, крепко тряся за истерзанное страшными пытками тело…

— Нинка, вставай, говорю! Сейчас в ухо воды налью — сразу соскочишь, как миленькая!

«Ух, не даст сон досмотреть, фашист…» — думала я и медленно сползала с раскладушки на пол.

— Сколько времени? Ещё часов шесть, небось? — я, щурясь от солнца, пробивающегося сквозь узкую щель в занавеске, посмотрела на будильник.

— Ага, шесть… Если бы шесть! Восьмой час уже! Надевай кеды, говорю, побежим!

Я натянула спортивные трусы, майку, носки и кеды. Вышла на крыльцо и потянулась. Батюшки! Какая благодать! Тепло, солнышко уже встало, освещая нежными летними лучами одну сторону домика и крышу собачей будки. Самое лучшее июньское утро! Если бы не этот мучитель-спортсмен…

Олег снял карабин с ошейника собаки, и мы втроём вышли из ворот дома.

— Давай через дорогу, по аллее до леса и по лесу бегом до Семеновода. Там на лужайке зарядку сделаем, — бодро рассказал план действий брат и побежал. — Нинка, не отставай!

— До Семеновода? Это где мы в прошлом году на картошку сажали? — в ужасе спросила я. — Ты что, мы же на мотоцикле туда ездили!

— Не болтай, беги лучше! Да, почти до того места. Ох, и намучились же мы с этой картошкой! — засмеялся брат. — Всё этот сосед, надоумил мамку десять соток засаживать. Сколько мы мучились — пропалывали, окучивали, а накопали столько же, сколько и посадили — три мешка! Вот чудики! — с этими словами Олег с Найдой побежали быстрее, а я стала стремительно отставать.

«Ну и ладно, отстану, он туда сам прибежит, а на обратном пути меня встретит…» — я медленно бежала, едва перебирая ногами.

«Да, совсем дыхания не хватает, горе-бегунья. Как в лагерь поеду? Терпеть этот бег не могу! Реветь хочется. Другое дело — лыжи. На лыжах я бы мчалась быстрее ветра!» Когда брат скрылся из виду на извилистой лесной дороге, я перешла на ходьбу, а затем и вовсе остановилась. Тишина. Какая в лесу благодать! Только слышно, как пролетает муха, как в кустах трещит какой-то жучок, напевая свою весёлую песенку. Я подняла голову наверх. Высокие освещённые утренним солнцем макушки сосен, смыкаясь у голубых небес, слегка покачивались, потрескивая стройными стволами. Лучи, проникая сквозь крону деревьев, попадали на заросли дикого малинника, над которыми тут же начинали кружить шмели, ища самое сладкое место для посадки. Я шла по дороге, усыпанной сосновой хвоей, изредка наступая на многочисленные сухие шишки, и радовалась новому дню.

— Ты чего это идёшь? — услышала я неожиданно голос брата. — Нам пришлось назад возвращаться из-за тебя! Ну-ка не отставай. Беги рядом, поняла?

— Поняла, только давай небыстро, Олег!

Скоро мы сделали поворот обратно, выбежали из леса и остановились у тополиной аллеи.

— Ладно, сегодня только до питомника пробежим. Но завтра до Семеновода, поняла? — брат посмотрел на моё довольное лицо. — А теперь давай разминку сделаем. Повторяй за мной: и раз, и два, и три, и четыре…

Мы делали рывки руками, махи ногами, приседания, отжимания, прыжки, словом, всё то, отчего я, в отличие от бега, вовсе не уставала.

— Ну что, Нинка, теперь лёгким бегом обратно и на берег, в Бии искупнёмся!

— Ты что, сдурел? Нет, я даже ноги не намочу. Нормальные люди только в конце месяца начнут купаться!

Обратно дорога оказалась совсем недолгой. Мы закончили пробежку в конце аллеи, не торопясь перешли шоссейную дорогу, затем наш короткий переулок и вышли на высокий обрывистый берег.

Олег снял шорты и майку, кеды сбросил в траве, отошёл на самый верх берега и с разбега влетел в реку.

— Ух! Ах! Хорошо-то как! Нинка, забегай за мной!

Мне пришлось тоже раздеться и зайти в воду, обхватывая руками горячие плечи. Кожа сразу стала «гусиной», я оттолкнулась от песчаного берега и поплыла. Ух! Холодно же! Через полминуты я выбежала из воды и тут же натянула на мокрое тело липкую майку. Босые, с кедами в руках мы зашагали к дому, на ходу отряхивая с голеней засохший песок. Спустя полчаса мы сидели за столом и завтракали блинчиками и геркулесовой кашей.

— План такой, — Олег обмакнул блин в блюдце с земляничным вареньем и засунул в рот, — ждём, когда начнут лес по реке сплавлять. На этой неделе нужно обязательно дров наловить. Тянуть нельзя, им ещё просохнуть надо. Как наловим, сразу домой таскать будем.

— Давай я буду сегодня лес ждать на речке? — хитро спросила я. — Мы с девчонками его караулить будем. Как начнут сплавлять, я тебе сразу скажу.

Так с девчонками целый день мы караулили лес, сидя на берегу, лишь иногда убегая по домам. К счастью, лес не сплавляли, и мы пробегали до самого заката. На следующее утро всё повторялось: сон, тычки в плечо, бег по лесу, зарядка и купание.

— Ого, раненько чего-то лес пошёл! — воскликнул брат, подтягивая к берегу тяжёлое сырое бревно. — А ну-ка, помоги!

Мы стали выталкивать толстые стволы на песок и перекатывать их на ровное сухое место.

— Близко-то не прислоняй, не просохнут так, — скомандовал Олег, и, глядя в верховье реки, добавил: — Сегодня, видать, много леса сплавлять будут. Поработаем подольше.

— Как — подольше? А завтракать когда пойдём?

— Вот гору такую же сложим, как у Тугуновых, тогда и домой можно. — Олег посмотрел на соседнюю кучу, которая уже дня три как просыхала.



— Как у Тугуновых? — в ужасе переспросила я. — Мы ж такую гору три дня собирать будем!

«Эх, может ведь настроение испортить, — думала я про себя, держа скользкое бревно с одного края и вытаскивая его из воды. — Как у Тугуновых, видите ли, ему надо! Наш домик раза в три меньше их, а дров хочется столько же!» Жутко хотелось плакать. Жизнь моя словно закончилась с этими его словами: «Как у Тугуновых»

— Ладно, я передумал, пошли домой. Хватит на сегодня. Мне ещё в город съездить надо.

— Как — домой? Ты вправду передумал? — я чуть ли не расцеловала брата за эти слова.

«Всё, закончились мучения! Олег уедет, а я на улицу побегу играть», — радостно думала я.

— Значит так, — сказал Олег за завтраком, — я сейчас уеду, вернусь завтра к вечеру. Но это не значит, что ты утром на зарядку не побежишь, поняла?

Я чуть не запрыгала от радости, но старалась не показывать своего счастья, поэтому молча кивнула.

— Конечно, Олег, я обязательно побегу, с Найдой! — такого счастья я не могла представить даже в самом сладком сне. — Могу даже до Семеновода добежать!

— А ты, мам, её проконтролируй, — Олег на ходу допил чай, натянул кеды и взял сумку. — Ну всё, я пошёл.

Спустя полчаса после ухода брата меня дома не было тоже. Я понеслась со всех ног к Ленке Нечаевой, но дома, как назло, её не оказалось. У ворот стоял огромный КРАЗ, под которым на старой фуфайке лежал Ленкин отец и что-то крутил гаечным ключом.

— Здрасьте, дядь Толя! — весело крикнула я. — А Ленка где?

— А тебе чего? — спросил он, вытирая чёрной от мазута тряпкой такие же чёрные руки. — На реке они с матерью и Надькой, половики стирают.

— Спасибо, дядь Толя! — и я помчалась к берегу.

На берегу реки, расстелив на огромном бревне цветные половики и полосатую дорожку, девчонки стирали. Из большого пластикового ведра Надя сверху поливала водой, Ленка большим куском мыла выводила на нём круги, а тётя Галя следом тёрла щёткой.

— Здрасьте, тёть Галя! Привет, девчонки! — крикнула я сверху, — долго ещё стирать будете?

— Долго, — сердитым голосом отозвалась мама, — Ленка сегодня гулять не пойдёт. У неё дел много.

— Тогда я вам помогу, ладно? — предложила я.

— Ну иди, помогай, раз решила, — голос тёти Гали стал мягче. — А я тогда в дом вернусь, надо у телка в стойле почистить. Как закончите, позовите отца, он половики во двор перетащит.

— А тебя чего, на весь день отпустили? — спросила Ленка.

— Ага, Олег в город уехал, вот я и на свободе. Мы тоже половики стирать будем, когда Олег вернётся.

Мы весело водили мылом по ковру, тёрли щёткой с грубой щетиной и поливали сверху водой, разгоняя в разные стороны пену.

— Всё, Надька, лей сверху воду! — скомандовала сестра. — Да не на ноги, на ковёр целься!

— Ленка, побежали завтра со мной на пробежку, а? — предложила я. — Мне Олег велел с собакой утром бежать. Одной то мне страшно, а с тобой бы можно!

— Не знаю, — пожала Ленка плечами, — завтра утром решим. Если проснусь, то побежим вместе. А если нет, то без меня справишься.

— Ага, я тогда утром к тебе прибегу. Только сильно не засыпай, поняла? Знаешь, как в лесу утром красиво! Птички поют, муравьи ползают, красота!

Утром, едва продрав глаза, я оделась и побежала к Ленке.

— Лена! — кричала я как можно громче.

За окном зашевелилась кухонная занавеска, и показалось сонное Ленкино лицо.

— Чего тебе?

— Как — чего? Мы же в лес бежать решили!

— Фу ты! Забыла совсем! — ответила она. — Сейчас, погоди, дай минуту одеться.

— Ты чего, каждый день так бегаешь? — Ленка вышла из ворот и закрыла их на железную задвижку. — У нас ещё спят все, только мама и бабушка встали.

— Ага, каждое. Но с тобой гораздо интереснее, чем с Олегом. Ну чего, побежали?

Как здорово утром в лесу! Да ещё и с подружкой! Пробежкой это, конечно, назвать было нельзя, скорее, прогулкой. Мы шли по просеке вглубь леса, весело болтали о смысле жизни, а собака, виляя хвостом, бежала впереди.

Вдруг нам навстречу из леса вышли два солдата. От неожиданности мы оторопели и встали как вкопанные. Видимо, для тех встреча с двумя девочками ранним утром тоже была большой неожиданностью. Несколько секунд мы стояли молча, а потом как побежали от них наутёк!

— Ленка! Они за нами бегут! А-а-а! — кричали мы на весь лес и неслись по колючим кустам малины, падали в овраги, поднимались и снова неслись к выходу.

Задыхаясь на бегу, мы бежали за Найдой, а она бежала от нас.

— Ой! Ленка! С меня кед свалился! Ленка!

— Беги без кеда! — орала бегущая спереди подружка.

— Вы куда так несётесь? — кричали вслед солдаты. — Эй! Ты! В оранжевой футболке! Ты кед потеряла!

— А вы зачем за нами бежите? — кричали в ответ мы.

— Остановитесь! Нам поговорить надо! — орали солдаты.

— Ни за что! Вы нас убьёте! — отвечали мы, уже выбегая из леса и прямиком через поле веников пробираясь к дороге.

— Ну и дуры! — это было последнее, что мы услышали.

Упав на мягкую сочную траву лицом вниз, мы принялись истошно смеяться.

— Ха-ха-ха! Ленка, ты чего побежала? — задыхаясь, спросила я.

— А ты чего? — спросила та.

— Не знаю… Страшно стало…

— И мне страшно… Вот мы трусихи с тобой! Эта Найда твоя ещё трусливее нас оказалась! Впереди нас неслась, охранница!

— Да, Ленка, вот так пробежка у нас получилась! У меня до сих пор ноги трясутся. Ещё и кед потеряла! Вот дома ругани будет! Нет, лучше с Олегом бегать. С ним, по крайней мере, не страшно. Я даже не представляю, что могло бы случиться, если бы они нас догнали!

Мы плелись домой, всю дорогу рассуждая о том, что могло бы произойти, не убеги мы от тех двух молодых солдатиков. А может, и ничего. Может, те сами сбежали из воинской части, расположенной неподалёку от нас, на военном полигоне. До того полигона мы с братом часто зимой ходили на лыжах.

— Ладно, Нинка, я домой пошла. На сегодня приключений хватит. Пока!

Мы попрощались у нашего переулка и разошлись по домам. С тех пор по утрам я бегала исключительно с братом, каждый раз вспоминая наше с Ленкой происшествие. Кед, конечно, мы нашли: солдаты бросили его прямо на обочине лесной дороги, напоследок сделав для нас, двух трусих, доброе дело. Иначе тот злополучный кед я бы никогда не нашла.

КОНЦЕРТ

Везёт же всё-таки ребятам, которые живут в благоустроенных квартирах, где в кране днём и ночью бежит горячая вода, где осенью батареи сами нагреваются, где каждый день можно купаться в уютной ванне. Половина учеников нашего класса жили в благоустроенных домах в микрорайоне льнокомбината. Добрая вторая половина — приезжие из Угренёвки — неблагоустроенной отдалённой от города улицы из домов, где возможность помыться была всего один раз в неделю — по субботам, где, начиная с октября, взрослые топили печи, где воду приходилось набирать тяжёлым ведром из колодца. Зато и силы у деревенских детей было гораздо больше, чем у городских.

На уроке физкультуры Сергей Афанасьевич дал ребятам в руки кистевой силомер. Те с силой стали сжимать его то правой, то левой рукой, и наш физрук сделал вывод, что те дети, которые живут в своих домах, сжимают силомер гораздо сильнее, чем «квартирные» дети. Я, к радости, выжимала силомер больше остальных, при этом радовалась:

— Вот, глядите-ка! Двадцать показывает! Это я ещё правой не сжимала! — и перекладывала прибор в правую руку.

— Конечно! У деревенских сила богатырская потому, что они, кроме воды и дров, скотину держат и летом огороды вскапывают! — объясняла одноклассница Верка, симпатичная хохотушка с ямочками на щеках.

Верка была права. Уж кто, а я силу мышц тренировала после майских праздников, когда с тяжёлой лопатой выходила в огород и начинала перекапывать слежавшуюся за зиму землю под многочисленные грядки и под картошку. Я копала, втыкая ржавое остриё в землю, давила сапогом, с силой поднимала лопату, переворачивая чёрный земельный кусок, и разбивала его на мелкие части. И так сотни раз. «Чем тяжелее кусок я подниму, тем больше земли перекопаю», — это правило я вывела сама. Но спина от такого вывода болела гораздо больше, и ничего с этим нельзя было поделать. Я изредка разгибалась, потирая закостеневшую поясницу, и снова принимала согнутое положение.

— Нина! Иди отдохни, — звала меня мама, — так ты быстро устанешь, тебе всё равно за день не справиться!

«Справлюсь! — возражала я про себя. — Зачем это мучение затягивать надолго? Всё сегодня перекопаю. Так. Сначала копаю от завалинки до кустов малины, потом обратно. И так зигзагом от нашего забора до соседского. Туда тридцать два штыка и обратно столько же. Ух, тяжело…»

Сложно творческой личности заниматься рутинным делом. Я это понимала и старалась в монотонном перекапывании найти хоть какую-то интересную идею. И нашла!

— Внимание! Мы начинаем наш конкурс «Песня года»! — сказала я с выражением, выпрямив согнутую спину. — Сегодня в нашем конкурсе участвуют самые лучшие певицы Советского Союза: Анна Герман (я вытягивала руку в сторону, как бы указывая на артистку), Валентина Толкунова, Людмила Сенчина, Алла Пугачева и наконец (я делала с лопатой шаг вперёд) — София Ротару со своей песней «Горная лаванда»! (я повернулась к малине и раскланялась).

Это был безусловный хит и моя любимая песня, которую я во весь голос пела по дороге в школу, когда опаздывала на автобус.

— Ведущей этого прекрасного конкурса буду я — заслуженная артистка Советского Союза Нина Моськина! — я звонко хлопала грязными пересохшими ладонями.

Несколько минут я беспрерывно копала землю, пока артисты готовились к выступлению. Задача моя была такая: все первые участники конкурса должны были спеть свою песню менее удачно, забывая слова и сбиваясь с мелодии, и лишь София Ротару исполнит «Лаванду» так мелодично, так нежно и так чувственно, что, несомненно, победителем Песни года станет именно она. То есть я. Я копала, представляя артиста за артистом, втыкала штык лопаты в землю, с другой стороны бралась за черенок, словно за волшебный микрофон, и, закатив от наслаждения глаза, пела песню за песней.

Надежда — мой компас земной,

А удача — награда за смелость,

А песни — довольно одной,

Что б только о доме мне пелась.

После Анны Герман согласно программе на сцену вышла Людмила Сенчина:

Хоть поверьте, хоть проверьте,

Но вчера приснилось мне —

Будто принц за мной приехал
На серебряном коне…

Я выхаживала с лопатой по всему огороду, пытаясь в резиновых сапогах встать на цыпочки и кружиться в лёгком вальсе. В антракте я копала с двойной силой, чтобы к концу моего концерта наградить себя большим перекопанным участком.

— Внимание! — торжественно произнесла ведущая. — На сцену выходят заслуженные артисты Советского Союза София Ротару и Яак Йоала!

Я натянула повыше сползшие рейтузы, поправила горловину от старого свитера с дырками на локтях, поднесла к губам черенок лопаты и запела:

В нашей жизни всё бывает,

И под солнцем лёд не тает,

И теплом зима встречает,

Дождь идёт в декабре…

И уже другим, мужским низким голосом Яака Йоалы:

Любим, или нет — не знаем,

Мы порой в любовь играем,

А когда её теряем,

Не судьба — говорим…

И громко, на весь огород, с выражением:

Лаванда, горная лаванда!
Наших встреч с тобой синие цветы!
Лаванда, горная лаванда!
Сколько лет прошло,

Но помним я и ты…

— Браво! Браво! — кричали «зрители». — Это прекрасно, восхитительно! Ротару лучшая!

Я снова со скоростью копала, пока жюри подводило итоги конкурса, и к самому награждению победительницы бросила лопату на середине пути. Всё. Сил у меня уже не было. Спина того и гляди отвалится, на ладонях созрели белые грубые мозоли, во рту пересохло; я вытерла рукавом переносицу и поплелась домой.

— Ну что, певица, кто победил, говоришь? — мама встретила меня на кухне, держа в руках мокрое вафельное полотенце.

— Сегодня? София Ротару, конечно! — я упала спиной на кровать. — Мам, пить охота. Сейчас, кажется, целое ведро выпью…

— Да ты что делаешь-то, Нина! Вставай с чистой кровати! Ты же грязная, как кочегар!

— Ничего, отстираем, — махнула я рукой.

— Когда докапывать собираешься?

— Не знаю, — от усталости язык с трудом ворочался. — Сегодня точно не смогу…

На следующий день я снова вышла в огород, посмотрела по сторонам и с тоской воткнула лопату в землю. Спина со вчерашнего дня болела с такой силой, что согнуться не получалось. Вдруг из-за забора донеслось:

— Привет, Нинка! Чего делаешь?

Это из города приехала племянница нашей пьющей соседки тёти Гали — Наташка Лепёшкина, глупая девчонка лет одиннадцати. Я поняла вдруг, что продолжения концерта не будет.

— Лебеду пересаживаю, чего же ещё? — ехидно ответила я и с лопатой пошла к забору.

— Лебеду? — удивилась Наташка. — Как — пересаживаешь? Это же сорняк, его же, наоборот, выдёргивать надо!

— Какой ещё сорняк? — тут же нашлась я. — Ты передачу «Здоровье» видела? Учёные доказали, что это самое полезное растение, его для мозгов назначают! Я от забора выкапываю, и поближе к малине пересаживать буду: там света больше, и оно лучше расти будет. Если хочешь, я и тебе накопаю, а ты у себя посадишь. Только полить не забудь! Тётя Галя мне ещё «спасибо» скажет!

— Ага, давай, сейчас ведро принесу, — Лепёшкина понеслась в сарай за ведром.

«Надо же, вот наивная!» — подумала я про себя и принялась выдёргивать с корнями лебеду и складывать в ведро. Только Наташка подошла к забору, я аккуратно подкопала последний сорняк и положила его рядом с другими.

— Всё. Готово! Вам хватит на развод, она быстро размножается, к осени с лебедой будете!

Довольная Наташка с полным ведром лебеды поплелась искать у себя в огороде место для посадки.

«Скучно, — подумала я. — Но копать надо, завтра грядки протаптывать будем, люди во всю огороды сажают…»

С этими мыслями я начала снова работать лопатой. Через полчаса спина перестала болеть, и появился повод придумать для себя новое развлечение.

Я вдруг представила себя богатой владелицей огромного роскошного дома с тремя этажами светлых обставленных комнат, огромными окнами в пол, занавешенными белоснежными шторами и верандой с видом на своё озеро, около которого любит играть мой богатый муж-миллионер с тремя маленькими детьми. И тут понеслось!

— Меня зовут Елизавета, а вас как? — спросила я свою служанку, и сама же ответила:

— Я Эмма. Я очень бедная и несчастная, ах-ах-ах, я мечтала устроиться именно к вам!

— Почему же ко мне, Эмма?

— Только к вам, милая Елизавета. Все люди нашего города знают ваше милосердие и добрый нрав!

— Что вы, что вы, — я слегка пожала плечами. — Я рада принять вас у себя! У нас много места, вы разместитесь в комнате для прислуги.

— Елизавета, расскажите, пожалуйста, про себя, — просила меня служанка Эмма.

— Ну что вам рассказать, — я бросила лопату на землю, поковырялась пальцем в носу и мечтательно посмотрела в сторону, — раньше я была очень бедная и несчастная девушка, много работала на других, порой очень злых и жестоких людей, в поисках пропитания… И вот однажды, когда я работала так же, как и вы сейчас, в меня влюбился очень-преочень богатый молодой человек, по происхождению принц. Я тоже в него влюбилась, и мы поженились. После свадьбы мы переехали в красивый трёхэтажный дом у озера. У нас, кстати, трое детей — две девочки и мальчик. Муж так нас любит и так балует! У меня целая куча золотых колец с бриллиантами, разных серёжек, бус, колье…

— И где же все ваши украшения? — спросила я сама у себя, вылупив глаза от любопытства.

— Где? Сегодня я как раз все украшения сняла.

Я посмотрела на свои грязные пересохшие ладони.

— А почему вы работаете? — спросила служанка. — Такая богатая, имеете столько прислуги…

— Почему работаю? — переспросила я сама себя и вздохнула. — Я просто очень, очень люблю помогать людям. Меня попросили — и я им помогаю… Вот, перекапываю у бедных людей землю, потом им всё посажу и вернусь к себе в дом. Я так счастлива, что вы пришли к нам работать…

— Ты с кем там болтаешь? — прервала мою игру Ленка Филиппова. — Сама с собой, что ли?

— Не болтаю, а репетирую, — ответила я недовольно. — Чего хотела-то?

— Позвать тебя на улицу хотела. Пойдёшь?

— Не-а. Дел много, — я перевернула ведро и села сверху. — Копать надо. Завтра грядки топтать будем, потом навозную грядку под огурцы лепить. Это тебе делать нечего.

— А мы всё давно перекопали, с мамкой и бабушкой. Ладно, пойду до Ирки, её позову…

Мне вдруг стало так грустно и обидно. «Они все вместе копают, а я одна. Эх, вот бы такую лопату с мотором изобрести, чтобы сама копала, а я только её направляла бы…», — с этими мыслями я снова принялась за работу. К концу второго дня вся земля оказалась перекопана, а я без сил лежала на продавленной раскладушке. Руки гудели, поясница ныла, ладони горели от прорвавшихся вчерашних мозолей. Вместе с тем было чувство удовлетворения от интересной творческой работы и грусть расставания с богатой принцессой Елизаветой, которая, несмотря на своё «положение», помогла мне справиться с тяжёлой земельной работой.

Время бежит, меняются места и даты. Принцессой я так и не стала, да и с прислугой дела обстоят неважно. Но с той богатой добросердечной Елизаветой мы в чём-то стали схожи: «принц» строит новый дом с окнами в пол, трое любимых детей — это дороже множества серёжек с бриллиантами, колец и бус. Смешно, но иногда всё также хочется быть ведущей «Песни года» с новыми исполнителями и победителями, представить себя на большой сцене. Хочется, несмотря на удивлённые взгляды соседей по даче, без смущения громко запеть любимую песню, виртуозно покрутив черенком от лопаты. Боюсь одного — что та прежняя тринадцатилетняя заслуженная артистка Нинка Моськина уже не справится с такой задачей, а конкурсанты не споют с таким выражением и душой, как это было в том огороде дивным майским днём…

ОГОРОД

Конечно, в своих домах огород просто необходим — весь урожай по осени превращался в многочисленные заготовки: варенье, соленья, икру, хреновину, квашеную капусту, маринованные огурчики и помидорчики. У всех. Кроме нас. Я часто думала: «Вроде земля везде удобренная, солнце светит в каждый огород одинаково ярко, а помидоры у соседей созревают гораздо раньше наших». Наши огурцы только цвели, когда Ленка вовсю ела свои свеженькие колючие огурчики вприкуску с хлебом. Про клубнику вообще молчу — у нас она никак не приживалась. Я изредка просила Ленку пустить меня хоть на минутку на их богатую плодородную грядку, всю усыпанную огромными спелыми ягодами.

— Давай, перелезай быстрее, — едва слышно прошептала Ленка. — Скоро бабушка проснётся, она страсть как не любит в нашем огороде чужих людей.

Я пулей перепрыгнула через ветхий забор и залезла в клубничные кусты. Сколько спелой виктории! Грозди гнулись к земле от тяжести, я ловкими движениями раздвигала листья, быстро срывала ягоду и засовывала в рот. «Надо быстрее, — судорожно думала я — Хоть бы до бабы Панны успеть! Эх, везёт же людям…»

— Ты чего это лазаешь у нас? — увидела меня Ленкина бабушка, выйдя на крыльцо и потирая передником заспанные глаза. — А ну быстро в свой огород чеши! Ленка! Ты зачем Нинку пустила? У нас что тут — бесплатная плантация?

Да, небольшие урожаи собирали мы осенью: в основном картошку, тонкую корявую морковку, лук да редьку. Укроп с хреном в нашем огороде росли, словно сорняки. Зато трудились мы не меньше других. По весне я получала задание от брата перекапывать землю, которую ворочала тяжёлой лопатой несколько дней.

— Нинка, перекопала? Сорняки все вырвала? Завтра грядки размечать будем, — строил планы брат. — Четыре длинных сделаем и две коротких оставим под морковку. В выходные с тобой навоз будем перетаскивать, баба Груня обещала дать.

— Поближе что, ни у кого навоза нет? — возмутилась я. — Столько коров у людей, а коровяк за сто километров возить будем!

— И будем. Скажи спасибо, что они хоть дают. Сейчас навоз на вес золота, не укупишь. Вон объявление видел на магазине — машину за пятьдесят рублей предлагают!

— Зачем нам целая машина навоза-то? — удивилась я. — Нам и половины хватит…

Настали выходные, и мы, взявшись за носилки с двух сторон и воткнув в коровяк вилы, носили его, сваливали в кучу и формировали длинную высокую гряду для будущих огурцов. С братом работать было уныло — не петь же свои любимые песни — а разговаривать ему со мной было не о чем. Я полдня молчала, сквасив лицо от тяжелого монотонного труда. И это было только начало. После перекапывания я вытаптывала кривые дорожки, семеня в больших резиновых сапогах от одного края до другого. В результате с одной стороны грядка получалась узкая, а с другой — широкая. «Ай, сойдёт и так», — думала я, лопатой отбрасывала лишнюю землю, ровняла грядки граблями и вместе с мамой засаживала их семенами. Всё лето потом я пропалывала огород от сорняков, ползая на ободранных коленках по узким кривым земляным дорожкам и мечтая, чтобы этот огород провалился пропадом.

— Нинка, полить вечером не забудь! — приказывал перед уходом брат. — Потом в бочку воды накачай!

— Полей, накачай… терпеть не могу я этот мерзкий огород… Хоть бы дождь прошёл, надоела уже эта жара!

В июле установилась сухая жаркая погода, воздух нагревался до такой температуры, что, казалось, мухи засыхали прямо в полёте. Я не успевала подливать воду в миску Найде, та с жадностью лакала и снова залезала в будку. Единственным спасением был наш деревянный домик, в котором мама зашторивала окна, чтобы солнечный свет не проникал в комнату. С одной стороны от жары спасала большая черёмуха, которая, как матушка, укрыла ветвями крышу нашей старой избушки. Под её густым сводом на лавочке я и сидела в летние дни.

— Как прохладно, — я зашла на кухню и залпом вылила полковша холодной колодезной воды. — Мам! Где газета? Мухи всё стекло обсидели! — я взяла с печи свёрнутую трубочкой газету «Бийский рабочий» и изо всех сил принялась хлопать по надоедливым жужжащим насекомым.

— Занавеску на дверях одёрни, иначе так и будешь их бить, — сказала мама. — Сегодня надо хорошенько пролить грядки. Ох, дождя бы хорошего…

В соседнем огороде изобретательный дядя Ваня воткнул в землю специальную поливочную установку с форсунками, из которых во все стороны прыскали мелкие струи воды. Установка с шумом крутилась, поливая приличную часть их огорода, и несколько струй попадали на нашу картошку. Я подходила к изгороди и мокла, ощущая приятную свежесть от многочисленных разноцветных фонтанчиков.

В самые жаркие летние месяцы поливать приходилось каждый день. Обхватив руками оцинкованную лейку, я черпала ею воду из бочки и поливала до последней капли. Затем из колодца накачивала воду и огромным ведром на полусогнутых ногах переносила её в бочку. «Двадцать два ведра», — считала я вслух. Тяжко приходилось. У соседей же вечерами в колодце гудел мотор, и вода сама по шлангу наливалась во все кадушки. Ленка только придерживала шланг, чтобы вода не переливалась мимо. Это меня сильно удручало, так как мне накачивать приходилось почти час, а Ленкина бочка за пять минут становилась полной.

— Ленка, перекинь мне свой шланг, пока твои не видят! Я уже не могу ведрами таскать! — умоляла я соседку.

— Ладно, так и быть! — Ленка быстро перебросила мне через забор чёрный резиновый шланг, и я с ликованием наблюдала, как лилась колодезная вода; через несколько минут моя бочка тоже стала полной. На следующий вечер, когда я в очередной раз попросила Ленку накачать мне воды, на крыльцо снова вышла баба Панна.

— Ты чего это, Ленка, делаешь? — сказала она сердито. — И так в колодце воды почти не осталось, вся пересохла, ещё и соседям раздаёшь? А насос если сгорит? Он не у Моськиных сгорит — у нас!

У нас и гореть было нечему. Горели только мои ладони от предательских грубых мозолей. Насос для нас был лишь далёкой несбыточной мечтой.

В июльские дни палящее солнце будто смеялось над нами, не щадя голых плеч и колен. Мы, деревенские дети, купались весь день в Бие, ныряя с брёвен на самую глубину, отплывая от берега подальше и тут же, подхватываемые сильным речным течением, со всей силы гребли к берегу. Губы синели от холода, мы выскакивали на берег и всем телом зарывались в горячий песок.

— Ирка! Давай, ныряй солдатиком! — кричал из воды местный хулиган Женька.

Ирка разбегалась, прижимала руки к бёдрам и со всего маху прыгала с бревна в реку.

— Эй! Отплывайте! Я бомбой нырну! — кричал Женькин дружок Сашка и, обхватив руками голени, спрыгивал в воду, оставляя на мгновенье после себя воронку и ссыпающиеся с шумом бриллиантовые брызги.

Потом, лёжа на речном песке и покусывая сухие тростинки, мы грелись и переговаривались, закрыв панамками лицо и едва шевеля от наслаждения губами.

— Нинка, а где лодка, она была здесь на цепи примотана, — вдруг спросила Ленка. — Помнишь, мы осенью под ней в карты играли?

— Не-а, не помню… — от блаженства не хотелось даже шевелиться. — А, вспомнила, кажись. Дядь Петина, что ли? Так её ещё по весне спёрли.

— Спёрли? Жалко лодку… Совсем люди обнаглели! — Ирка поднялась на локте и посмотрела на меня одним глазом. — Это же надо! Помните, у Медведевых со двора корову увели, потом в лесу только шкуру да рога нашли? А кур у бабы Нади своровали? Всех несушек забрали подчистую вместе с петухом, даже яйца в гнёздах собрали! Теперь лодку у дяди Пети угнали! Управы на воров нету. Куда только милиция смотрит!

— А милиция у нас до пяти работает, — засмеялась Ленка. — Вон, Славка-милиционер на пятичасовом автобусе домой уже едет! У него корова целая — и ладно. И куры на месте. Остальные его не волнуют. Пусть хоть всех уведут!

— Да уж… Злые нынче люди, — сказала Ирка. — Вот взять, к примеру, нашу соседку, бабку Аню Катастрофу — она помои прямо под соседский забор выливает, представляете? Сколько ей тот сосед замечаний делал, ругался даже, а она всё одно — льёт под их забор, и всё тут!

— А почему её «Катастрофа» зовут? — спросила Ленка.

— Потому что у неё с дедом всегда неприятности случаются: то затопит их, то сарай сгорит, то обворуют… Так и есть — Катастрофа!

— Нина! — услышала я мамин голос с высокого берега. — Ты домой собираешься? Тебе сегодня ещё огород поливать!

— Собираюсь, — лениво ответила я. — Никакого покоя, везде найдут… Ладно, девчонки, пора мне. Снова за урожай биться буду.

— Вечером выйдешь? Магнитофон вынесем, послушаем, — предложила Ирка.

— Не знаю, может, и выйду.

Я встала, отряхнула трусы от песка, накинула потрёпанный сарафан и поплелась в горку. Как не хотелось домой! Снова я носилась с полной лейкой между грядками, едва удерживая её в руках, после чего битый час крутила бревно колодца и таскала на полив воду.

Вечером, когда солнце опустилось за далекий горизонт, мы снова собрались на больших сваленных в кучу соседских чурках.

— Девчонки, представляете, на Флоре рабочим предложили в Одинцовку поехать — клубнику собирать на плантациях. Может, тоже поедем, а? — предложила я. — Там, главное, можно её есть — сколь хочешь! Ну и купить, если надо, за деньги. А если на план соберёшь — то целый бидон за просто так дадут!

— Не знаю я, — уныло ответила Ленка, — у нас вон своей хоть объешься, баба Панна варенья наварила с три пропасти, а мамка компоту банок двадцать закатала.

— Ага, объешься, — с упрёком сказала я, — хоть бы разочек дали объесться…

— А я поеду, — согласилась Ирка, — узнавай давай.

Не знаю, кто передал, но поздно вечером к нам домой постучалась тётя Галя с бидоном в руках.

— Здрасьте! Лариска, я тут слышала, Нинка ваша в Одинцовку на клубнику собирается? Пускай мне бидон ягоды наберёт, — она протянула маме сложенный вчетверо мятый рубль. — Только крупную пусть собирает!

— Мам, а нам нужна ягода? — спросила я и поставила бидон у порога.

— Нужна, конечно, только денег на неё нету.

— Ты же сказала, что если план выполнить, то целый бидон бесплатно дадут? — встрял в наш разговор Олег.

— Говорили, вроде. А если я план не выполню?

— Так старайся выполнить план. Представляешь — целый бидон клубники!

— Ладно, постараюсь, — согласилась я.

Все дни до отъезда я представляла себя одну на огромной зелёной плантации спелой клубники, мысленно ползая по нескончаемым рядам и складывая ягоду в рот. Никакая баба Панна не могла теперь мне приказать уйти с поля. Это поле мысленно было всё моё!

ДАЁШЬ ПЛАН!

— Ну что, бабоньки, — тётя Рая осмотрела всех сидевших в автобусе женщин, — дадим стране виктории?

— Дадим! — хором ответили те, и автобус повёз работников «Флоры» через весь город в отдалённую деревню Одинцовку, весело подпрыгивая на дорожных колдобинах и кочках.

В середине автобуса сидели мы с Иркой и Ленкой, разодетые, как настоящие колхозницы: в платках, намотанных на голове и завязанных узлом на шее, в резиновых сапогах и брезентовых куртках — мы слились со всеми рабочими.

— Девочки, вы чего поесть взяли? — Ирка заглянула в свой мешок. — Мне мамка пирожков с повидлом положила, бутерброды с вареньем и морс. А вам?

— У меня яйца варёные, огурцы и хлеб с маслом, — ответила Ленка.

— Я рогалик взяла. А воду и на поле дадут, — я засунула руку в тряпочную сумку. — Во! И три пряника!

Всю дорогу мы смеялись, представляя себя ползающими на бескрайнем колхозном поле.

— Не представляю даже, какое оно — поле! — размышляла я. — Я, кажется, не то что план выполню, а перевыполню! Только собирать не в ящики буду. В живот…

— Всю ягоду смотри не съешь, — смеялись подружки, — нельзя страну клубники лишать!

— Мне ещё два бидона собрать надо: один тёте Гале за деньги, а другой нам бесплатно, если получится. Хоть бы получилось план выполнить…

Через час автобус остановился, и народ вывалился у длинной аллеи стройных тополей.

— Глядите-ка, какое огромное клубничное поле! — я с восхищением посмотрела вокруг. — От тополей вон до той лесополосы. Да тут потеряться можно!

Неподалёку от нашего автобуса была построена дощатая будка, рядом с которой за столом сидела хмурая тётка и что-то записывала в развёрнутом канцелярском журнале.

— Рабочие не нужны? — тётя Рая обратилась к важной тётке.

— Как же не нужны? Очень нужны! — женщина подняла глаза и поверх очков посмотрела на нас. — Флоровские, что ли?

— Да, с «Флоры» мы, на урожай послали. Куда нам вставать-то?

Женщина поднялась с табуретки, поправила завёрнутый воротник на синем хлопковом халате и продолжила:

— Вон, видите, вдалеке трактор стоит? Там вас встретит агроном Василий Палыч, он и даст тару, в которую вы будете собирать ягоду. Собираете, приносите к весам, Василь Палыч взвешивает и записывает. Понятно?

— Понятно, чё ж не понятно-то! — ухмыльнулась тётя Вера, грузная седовласая женщина в холщёвом пиджачке и выглядывающей из-под него ситцевой юбке. — Главное, чем больше ягоды сдадим, тем лучше для родины!

Мы не спеша подошли к трактору, рядом с которым стояли большие промышленные весы и гора деревянных ящиков. Через минуту появился тот самый агроном Василий Палыч — щуплый мужичок в солдатской гимнастёрке, кирзовых сапогах и штанах галифе. Докурив сигарету, он бросил окурок под трактор.

— Кто тут у вас главный? — спросил он весело и подошёл к нам.

— А вы посмотрите на нас и угадайте, — тётя Рая встала вплотную к мужичку так, что его подбородок враз оказался на её могучей груди. Тот, едва дотягиваясь ростом ей до уха, робко посмотрел снизу вверх. — Вот я, например, похожа на главную?

— Как же, не похожа… Очень даже похожа… Я тут, это… как раз вас ждал… Как вас по батюшки-то?

— Раиса Геннадьевна я с утра была, — тётя Рая обернулась на нас и засмеялась во всё горло. — Ладно, давайте, Василь Палыч, не смущайтесь. Мы работать приехали, а не глазки строить!

— Значить так! — сделав шаг назад, по-солдатски отрапортовал он. — По двое на ряд становитесь и от самого начала до лесополосы так и идёте. Ящик можете хоть один брать, хоть несколько, это как сами решите. Дойдёте до леса, там разворот и снова две полосы до аллеи. Как-то так.

— Девчата, предлагаю разделиться на пары, — предложила бригадирша, — до часа поработаем, потом все вместе обед организуем, не возражаете?

— Не возражаем! — ответили мы хором, быстро разобрали часть ящиков и потопали к своим намеченным рядам.

— Ирка, у меня рубль в сапоге, — сказала я и, поставив свой ящик перед кустом, упала коленями на землю.

— Не потеряешь? Деньги немалые ведь.

— Не-а, не потеряю. Он под стелькой засунут. Потом в самом конце бидон наберу, тогда рассчитаюсь.

Какое искушение открылось моим жадным глазам! Едва приподняв куст, я увидела огромные, спелые, налитые соком, ягоды.

«Так, сначала наемся ягоды, потом стану в ящик собирать, — судорожно думала я и сорвала огромную викторию. — Что, если я съем всю красную ягоду? Вдруг не наемся? А ещё в ящики собирать надо, а потом в бидон, будь она неладна…» Тут мне пришла одна очень интересная мысль, которая могла созреть только в моей голове: «Я сначала всю зелёную ягодку съем, потом она закончится, я за красную возьмусь… И наемся, и в ящики соберу…» С этими мыслями я поползла по кустистой дорожке и со скоростью комбайна начала всю зелёную клубнику складывать в рот.

— Нинка! Рубль не потеряла? — услышала позади голос Ленки. — А то с такой скоростью не то что рубль, сапоги слетят — не заметишь!

— С чего это я потеряю? — ответила я и на всякий случай сняла сапог. Под стелькой лежал смятый драгоценный рублик. Я переложила его в нагрудный карман брезентовой куртки и продолжила сбор. Спустя полчаса ко мне подошла Ирка с полным ящиком клубники.

— Вот, я набрала уже! А где твоя ягода? — спросила она, глядя на мой пустой ящик. — Ты чего, уже её к трактору снесла?

Я подняла на неё измученные от обжорства глаза.

— Чего пристала? Собрала — радуйся! Не видишь — я ем?

— Так и я ем, и все едят! — засмеялась Ирка. — Ты всю викторию на поле съесть собираешься?

Я, не обращая внимания на подругу, положила очередную ягоду в рот.

— Нинка, ты чего зелёную-то жрёшь?! Слепая, что ли? Спелую есть надо!

Тут я окончательно разозлилась.

— Ты чего ко мне пристала, а? Тебе хочется спелую — ешь спелую. Я, может, не хочу спелую… У меня от неё всё чешется!

— А-а, чешется, говоришь? Ну-ну, — Ирка, обхватив грязными руками ящик, пошла к трактору. — Смотри не позеленей!

«Всё, — подумала я, — перерыв. Собираю в ящик. Они ещё узнают, сколько я насобираю. План выполню — бесплатный бидончик домой наберу. Вот мамка обрадуется!» Я быстрыми движениями начала срывать ягоду и сваливать в ящик. Не прошло и получаса, как моя тара оказалась наполнена, я кое-как поднялась с колен и понесла драгоценный груз на весы.

— Пять семьсот, — записал агроном. — Фамилия как?

— Моськина я, Нина. А сколько собрать надо?

— Это сколько сможешь, — он исподлобья посмотрел на меня. — Все по-разному.

— Нет, мне надо мой план знать, чтобы бесплатно бидончик набрать домой, — пояснила я.

— Что значит — бесплатно? Бесплатной ягоды не бывает. По колхозной цене — это да. А так — нет.

— А по колхозной — это сколько денег надо за бидончик? — встревожилась я.

— Рубль семьдесят за кило — для населения, рубль десять — для рабочих.

— У меня два бидончика трёхлитровых, один соседка дала — за рубль, другой мне — за план…

— План, дорогая моя, общий для вашей бригады. Сдадите его — может, и премию выпишут. А нет — так и суда нет. Иди, Моськина, собирай, — засмеялся Василий Палыч. — Потом с бидончиками разбираться будешь!

Время подходило к обеду, когда мы, уставшие, ползали по земле и собирали уже изрядно надоевшую ягоду. Я так наелась зелёной клубники, что при мысли о ней становилось тошно. На зубах скрипело от оскомины, живот раздуло, и я уже равнодушно набирала клубнику в ящик.

— Бабоньки! — крикнула откуда-то издалека бригадирша. — Через пять минут собираемся у будки на обед! Ящики можно оставить здесь же, после перерыва продолжим!

— Слава богу, есть пойдём, — облегченно вздохнула я.

— Ты голодная, что ли? — съехидничала Ирка. — Ты ж ведро клубники смолотила!

— Вот поэтому и есть хочется, — задумчиво пояснила я. — Аппетит разыгрался, понятно? Сейчас бы яичко варёное да хлебушек с колбаской… Кстати, где мой рубль?

Я приложила руку к карману и с ужасом поняла, что он исчез.

— Девочки! Я деньги потеряла! — закричала я на всё поле. — Рубль чужой!

Ирка с Ленкой согнулись, и мы втроём пошли по рядам, раздвигая каждый кустик.

— Меня Олег дома прибьёт! Ой-ой-ой! — причитала я.

— Нашла! — заорала Ленка и подняла руку кверху. — Прямо на земле валялся!

Я схватила рубль, обняла Ленку и снова засунула его в боковой карман куртки.

Мы подошли к рабочим, где на огромном одеяле на развёрнутых газетах лежали всякие вкусности: бутерброды с сыром, толстые ломтики варёной колбасы, отварная картошка, яйца, блинчики, лук. Кто-то даже отварил целую курицу — разломанная и аппетитная, она лежала на целлофановом пакете. От этого вида я чуть слюной не подавилась. Мы достали свою провизию и присоединились к общему столу.

— Ниночка, передай соль. Вон, в спичечном коробке за картошкой, — я передала коробок тёте Гале.

Вкуснее этой полевой еды я, казалось, ничего в своей жизни не ела. Мы сидели в тени тополей на мягкой траве, слушали стрекотание кузнечиков, пение птиц, и так хотелось, чтобы это время никогда не закончилось!

— Морсику налей, — я протянула Ирке свой стакан. — У меня от блаженства сейчас глаза сами закроются!

— От блаженства у неё закроются, — засмеялась Ленка. — Если и закроются, то от обжорства!

— Ой, девочки, — я легла на спину и посмотрела в высокое синее небо, — вот бы клубничка сама в ящички собралась, а мы бы поспали маленечко.

— Подъём! — Тётя Рая встала, поправила сбившийся на голове платок и потянулась. — Ещё рывок, и закончим эту эпопею с ягодой.

Правильно люди говорят — работать лучше до обеда. После еды не то, что работать, встать-то не получается! Мы с мученическими лицами поволокли ящики к своим неоконченным рядам. Разбрелись по всему полю, кто в наклон, кто на коленях, кто на корточках — молча собирали свой дневной план.

— Терпеть не могу я эту ягоду собирать! — причитала я Ирке. — Вон, в прошлое лето, дал мне Олег этот бидон, велел в лесной малинник идти ягоду собирать. А я так боюсь одна в лес ходить! Взяла с собой Найду. Та сломя голову как понеслась от меня в лес! Конечно, кто её часто отпускает с цепи? Никто. А тут счастье такое! Ну, она и побежала от меня наутёк. Я — за ней. А я на всякий случай в бидон шило положила, для безопасности. Вдруг медведь? Я от него шилом отбиваться стану. Заходим в лес, сначала по просеке шла, потом по дороге к полигону, а там свернула в самую чащу. Вижу — кусты малины! Ну я в самые заросли залезла, повесила бидон на руку, ягодки в ладошку и в рот, вкусно! Собака где-то тоже лазает, не нарадуется. Тихо так, только хруст стоит от сухих малиновых веток. Вдруг глаза поднимаю — батюшки мои! Прямо напротив меня солдат стоит — в гимнастёрке, штанах галифе и сапогах — и в упор на меня смотрит!

— И что? — Ирка от удивления открыла свой маленький, весь в ягодном соке, ротик.

— Что, что? Ничего! Я так испугалась! Смотрю на него тоже, сама назад пячусь, даже от страха про шило забыла. Вышла из кустов да как дам дёру! А эта трусиха Найда впереди меня бежит, только задние лапы сверкают! Я бегу, шило в бидоне гремит, в голове только мысль: «Хоть бы не погнался, хоть бы не убил…»

— Так он погнался? — не унималась Ирка.

— Да если бы он погнался, девочки, я бы с вами тут ягодку не собирала… Нет, Слава богу, не побежал за мной. Видать, сам с части сбежал, а может, и мысли у него не было меня догонять, я же внезапно возникла… Но страшно было! Жуть!

— А может, у него в штанах тоже шило было, от медведя отбиваться! — засмеялась Ирка.

Так за разговорами мы заполняли свою тару, относили к трактору, взвешивали, записывали, снова собирали, снова взвешивали, и так до самого вечера.

Я внезапно вспомнила про свой рубль и засунула руку в карман. Денег там не оказалось. Вместо них в кармане обнаружилась огромная дырка.

— Ну почему такой несчастливый день? — ревела я навзрыд, вытирая грязными руками опухшие глаза. — Зачем я его из сапога доставала вообще? Это Ленка виновата, у меня всё время спрашивала, мол, не вывалился ли мой рублик? Где я теперь деньги тёте Гале брать буду?

— Я-то причём, если у тебя карманы дырявые? — защищалась та.

Сколько девчонки не ходили по рядам, как ни старались помочь мне в поиске, ничего у них не получилось. На счастье, в наши разговоры вмешалась тётя Рая:

— Чего, Моськина, ревёшь? Домой хочешь?

Мы хором рассказали ей про мою потерю.

— Не переживай, сейчас что-нибудь придумаем. Где твой бидончик, говоришь?

Она быстро взяла бидон, отошла к ящикам, пересыпала в него ягоду, и спрятала к себе в огромную хозяйственную сумку.

— Мне бы ещё в мой бидончик, бесплатной, за план… — едва слышно промямлила я.

Тётя Рая посмотрела на меня своими большими круглыми глазами так, что я поняла — бесплатной ягоды и вправду не бывает.

Уставшие и измученные, рабочие зашли в салон старого совхозного автобуса и расселись по своим местам.

— На, Нина, припрячь бидон под сиденье, — велела мне Тётя Рая. — И реветь не надо. А деньги в следующий раз в кошелёк складывай, а если нет кошелька, то в карман под булавку, и не доставай без надобности. Поняла, растеряша?

— Я в следующий раз не буду вообще чужих денег брать! — мне стало вдруг так весело, будто и не было тяжёлого трудового дня, жаркого утомляющего солнца и горечи от потери денег.

— Представляете? А Нинка всю зелёную ягоду обчистила! — смеялась Ленка, подпрыгивая на мягком сиденье. — Она в животе пять бесплатных бидончиков везёт!

Но Ленку уже никто не слышал. Женщины пели свою любимую песню:

Вот кто-то с горочки спустился…
Наверно, милый мой идёт.

На нём защитна гимнастёрка

Она с ума меня сведёт.

Я, прильнув лбом к тёплому автобусному стеклу, думала о том, как вечером отдам бидон с ягодой соседке, как умою лицо, в тазике натру ноги мылом и щёткой, напьюсь сладкого чаю с пряниками и упаду в кровать без задних ног. А наутро проснусь с новыми силами и с новым желанием снова попасть на эти бескрайние алтайские поля алой виктории. Пусть так и будет, и пусть всё повторяется снова — наверное, в этом и есть простой смысл обыкновенного счастья…

СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

Наверное, у многих детей, да и у взрослых, пожалуй, тоже, бывают такие неприятности, о которых они не могут вспоминать без дрожи, но забыть о которых долгое время никак не удаётся. Несмотря на все старания, память не может стереть страшный случай или происшествие. По крайней мере, я так думаю. Со мной в детстве тоже произошёл один подобный случай, который чуть не стал трагическим для меня и моей семьи.

В ту пору на дворе хозяйничала осень, тёплая и разноцветная, с сухими листьями у ног и ласковым, но уже не палящим солнцем. Черноплодная рябина склонила к земле свои тяжёлые ветки со спелыми блестящими ягодами; лёгкий ветерок сбрасывал жёлтые листья с тополей, мимо которых мы с ребятами шли на остановку, садились в наш рейсовый автобус и ехали в школу. В одну из осенних ночей мне приснился очень странный сон: мне снилось, будто я плыву в реке, сильное течение относит меня всё дальше и дальше от берега, я с силой гребу и, почти лишенная сил, доплываю до откоса. Встаю и смотрю на реку — широкая и красивая наша Бия. Далеко на противоположном берегу выстроились в ряд деревенские дома со скошенными крышами. Я смотрю в воду. Вдалеке появляется едва заметная голубая муть, в которой спиной кверху, поддаваясь течению, плывёт безжизненное человеческое тело. Мне не страшно. Я ныряю, плыву к нему навстречу и через мгновенье касаюсь руками утопленника. «Нет, — думаю я во сне, — я не хочу его трогать». Я снова оказываюсь на откосе, как на киноплёнке, прокрутившейся назад. Вдалеке я вижу, что наша Бия из огромной полноводной реки превращается в маленький каменистый ручеёк. Человек вдруг поднимается и, переступая по камням, шатаясь и падая, идёт вдоль ручья и через мгновенье скрывается из виду.

Я проснулась среди ночи в холодном поту. Сердце стучало с такой силой, что, казалось, оно било по маминой спине. Долго лежала, пытаясь заснуть и успокаивала себя тем, что это всего лишь страшный сон…

В тот день я рано прибежала с учёбы, пообедала и решила, что могу сама передвинуть кусок шифера на крыше в сенях на то место, где образовался просвет, и через маленькую щель во время дождя просачивалась вода, которая мочила наши вещи. Быстрыми ловкими движениями я взобралась по деревянной лестнице на чердак, оттуда перебралась на небольшую крышу веранды и стала глазами искать треснувший кусок шифера. Я долго ползала на коленях по неровной поверхности, пальцами ощупывая шифер в надежде всё-таки обнаружить щель. Подняв голову, с интересом рассматривала два скрученных провода, ведущих от дальнего электрического столба к крыше нашего домика. Я вдруг резко встала и без страха схватилась двумя руками за оголённый провод. «Странно, — подумала я, — тока нет. Для чего тогда его подцепили?» И тут же перенесла руки на второй провод. В следующее мгновение моё тело стало тяжёлым и чужим, трясущимся от высокого электрического напряжения. Кисти дрожали, с силой вцепившись за толстый скрученный провод — они стали огромными и будто не моими. «Что это со мной?» — думала я, всей тяжестью тела пытаясь осесть вниз. Ничего не получалось. Пальцы не отпускали электрическую нить, ещё крепче держались и синели. Сколько прошло времени — неизвестно, может, десять секунд, может, больше. Я начала задыхаться, тряслись и гудели уже не только руки, но и всё моё уставшее биться в агонии тело. В последний миг я посмотрела на людей — они выстроились около нашего забора и со страхом наблюдали за моими попытками вырваться из смертельного электрического плена.

— Палкой надо бить по рукам! — советовал кто-то.

— Да к ней вообще приближаться нельзя! Сразу убьёт током… — отвечал другой.

— А чего она смеётся? — С ума сошла, что ли?

— Да вы что? Это у неё лицо перекосило от напряжения…

«Мамочка! Как мне хочется жить…» — я в последний раз потянула тело вниз, пальцы внезапно съехали с провода, и я рухнула спиной на крышу.

— Смотрите. Нинка свалилась! Умерла, кажись…

Но я не умерла. Видимо, тот, кто был в тот момент рядом, решил вернуть мою детскую бестолковую душу на землю, чтобы научить многим вещам, которые я не освоила за свои тринадцать легкомысленных лет.

Я открыла глаза и посмотрела на ладони. Они были красными и огромными, как у взрослого мужика. Изо рта стекала липкая слюна. Я вытерла её рукавом и в секунду спрыгнула с крыши на землю. Поняв, что же со мной произошло, заревела во весь голос. Не помню, сколько прошло времени, когда, наконец, отворилась ворота и во двор вошла уставшая мама в ситцевом платочке, завязанном на затылке, оранжевом платье в ромашку и с пустой почтальонской сумкой через плечо. Я кинулась к ней.

— Мама! — плакала я. — Я чуть не умерла! Мама, меня током убило!

— Как — током? Где? — мама не верила своим ушам.

— На крыше… Я хотела шифер поправить, чтобы на веранде не капало… а там провода висят… Вон они, два провода от столба к нашей крыше тянутся…

— Да ты что, Нина! Тебя же убить могло! — запричитала мама, — ты почему такая глупая-то, а? Ты когда хоть чуточку умнее станешь-то, а?

— А-а-а! — я не могла остановиться, протягивая к ней свои огромные обожженные ладони. — Ма-моч-ка-а-а…

Поздно вечером пришёл с учёбы брат, и они с мамой стали рассказывать страшные случаи про электричество, которые наводили ужас на мою и без того болевшую голову. Всю ночь я тряслась от страха и прижималась к маминой спине, но успокоиться так и не удавалось.

— Нина, — сонным голосом говорила мама, — ты сейчас меня с кровати столкнёшь. Я только отодвинусь — ты снова жмёшься. Замёрзла, что ли?

Во сне я отворачивалась от проводов, которые падали на меня откуда-то сверху, а огромные красные руки хватали их и отбрасывали в сторону…

С того времени и до сегодняшнего дня я, глядя на высокие нити электрических дорог, с ужасом думаю о том, что меня больше тридцати лет уже могло не быть на этой земле. Тот урок физики, который мне дал кто-то рядом стоящий, я выучила на «отлично». Я благодарю этого небесного Учителя за возможность остерегать от беды своих таких же, как я когда-то, бестолковых детей.

НОВОГОДНИЕ ЯБЛОКИ

Зима в Сибири наступила сразу после ноябрьских праздников, когда все люди сложили свои осенние вещи глубоко в шкафы и достали тулупы, шубы, валенки и меховые шапки. Впереди нас ожидали зимние месяцы, с метелями и вьюгами, морозами и обильным снегопадом. Прекрасна зимняя пора на Алтае! Воздух свежий и чистый, а первый снег такой белый, что поневоле начинаешь щуриться. А когда ступаешь по мягкому пушистому ковру, колючие снежинки, словно заигрывая, так и переливаются разноцветными камнями в холодных лучах солнца.

Рано утром я вышла на крыльцо и поняла — наступает зима. Резко похолодало, снег выпал буквально за ночь и укрыл огород, крыши сараев и соседских домов. Собака вылезла из заснеженной будки, потянулась и лениво замахала хвостом.

— Чего, Найда, холодно? — я взяла горстку холодного снега и дунула на него — лёгкий, как пух, он разлетелся в разные стороны, оставив на тёплой ладони несколько капелек.

Зима… На душе стало спокойно и радостно. Жизнь становилась размеренной, закончились все работы на огороде. Поленницы были полны дров, а крохотная углярка была доверху заполнена блестящим каменным углём. Из дел было теперь топить печь да расчищать лопатами узкие дорожки от снега. А радостно было оттого, что скоро, совсем скоро наступит Новый — восемьдесят четвёртый — год! Подготовка к нему обычно наступала как раз именно в ноябре: мама покупала потихоньку яблоки и апельсины, шампанское и лимонад. В автобусе то и дело слышались разговоры о том, кто и где достал деликатесы: шоколадные конфеты, фрукты, копчёную колбасу, шпроты и икру.

Деревенские мужики закупались местным алкогольным продуктом — самогонкой, которую гнали постоянные производители — дядя Лёва и его прямой конкурент дядя Толя. Каждый, как мог, рекламировал свой напиток, предлагая всё новые его разновидности — настоянные на кедровых орешках или апельсиновых корках. В общем, к Новому году готовилась вся Угренёвка…

В один из ноябрьских дней мама вернулась с рынка и разложила на столе красные польские яблоки. У меня при виде их сразу потекли слюни, я не могла смотреть на эти румяные фрукты. Я осторожно склонилась над ними, понюхала, и голова закружилась от сладкого аромата.

— Вот, Олег, очередь отстояла, чтобы купить. Выбирать уже не из чего было — последние забрала. Ещё, если повезёт, апельсины достану. На праздник, считай, фрукты будут.

— Мам, давай их в газету завернём, в сетку сложим и в подпол на гвоздь повесим, — предложил брат. — Так они не сгниют и полтора месяца спокойно провисят.

Мы нарвали старых газет, обернули каждое яблоко и аккуратно сложили в сетку. «Двадцать пять», — я мысленно сосчитала газетные шарики. Сложив их в авоську, Олег откинул половые доски и по скрипучей лестнице спустился в подполье.

— Мам, картошку мыши грызут! — крикнул он снизу, — где эта кошка бродит, она что, мышей не видит? Мы за что её кормим?

Через минуту брат закрыл крышку подполья и поправил сверху половик.

— Вот, посмотрите, — он протянул три картофелины, со всех сторон подточенные тонкими острыми зубами. — И морковку начинают грызть. Надо срочно бороться с мышами, иначе без картошки остаться можно!

Я думала о яблоках каждый день, еле справляясь с желанием вытащить хотя бы одно из сетки. Однажды я так и сделала. Взяв пустое ведро, я полезла вниз за картошкой. «Что, если я вытащу одно яблочко, а вместо него в газету заверну картошку? Никто и не заметит… А перед праздниками, когда яблоки достанем на стол, я картошку тихонечко выброшу…» Бросив пустое ведро на картофельную кучу, я вытащила из авоськи яблоко, быстро развернула его и не заметила, как съела, оставив тонкий сухой черенок. «Ммм, как вкусно…» — замычала я от удовольствия. Затем набрала картошку в ведро и быстро вылезла наружу. «Осталось двадцать четыре, — подумала я. — Ничего страшного, много ещё».

На следующий день, когда дома никого не было, я уже не могла удержаться; снова залезла в подполье, съела яблоко и, завернув вместо него картошку, повесила сетку на место. «Двадцать три…». Так я лазала каждый день, съедая по яблоку. «Восемнадцать… Пятнадцать… Одиннадцать…», — считала я.

— Ты чего там делаешь? — услышала я голос брата, когда в очередной раз грызла яблочко, сидя на лестнице.

— Кто? — испуганно переспросила я, едва не подавившись огрызком. — За картошкой полезла…

— Без ведра?

— Ой, и правда! — воскликнула я. — Забыла ведро-то! Ничего, в ладошки наберу…

— В ладошки, говоришь? Может, в карманы ещё засунешь? — брат, заглянув за печку, крикнул:

— Да здесь полное ведро картошки! Я ещё раз спрашиваю: что ты делаешь в подполье? — он опустил голову вниз и подозрительно посмотрел на полную сетку.

— Олег, я кошку в подпол загоняла. Она ведь совсем обнаглела! Мыши всё кругом обглодали, а её и след простыл! Вон сколько огрызков валяется. Как бы до яблочек не добрались…

Я вылезла, задвинула доски и прикрыла их сверху половиком.

«Надо маме всё рассказать. Может, поедем с ней на рынок, ещё яблок купим, и я всё на место верну, пока Олег не заметил…» — думала я, лёжа под одеялом.

Расплата пришла неожиданно, когда я примчалась со школы, обмела веником снег с валенок, бросила портфель у печки и посмотрела на стол… На нём лежала та самая сетка, клочки старых газет, пять яблок и двадцать картофелин…

— Твоя работа? — Олег спокойно стал снимать ремень с брюк.

— Нет… — неуверенно ответила я.

— Так-так. Не твоя, говоришь? И чья же?

— Это мыши яблочки сгрызли… — тихо промямлила я. — Я сколько раз спускалась в подпол, там только огрызки валялись… Я хотела тебе всё рассказать, да кошку жалко…

— Кошку, говоришь, жалко? А картошку кто в газеты замотал? Тоже мыши? Или, может быть, кошка?

— Нет… В газеты я замотала. Чтобы ты не наказывал… нас…

— Олег, я тебя прошу, — заступилась мама, — не наказывай Нинку. Ну съела она яблоки, Бог с ними. Может, выбросят ещё в продуктовом магазине, съездим, купим.

— Не наказывай? — возмущался брат. — Где теперь яблоки брать? Может, Ниночку отправить за яблоками? Да от неё не только яблоки — хлеб прятать надо! Она же всё съедает! Как будто она одна в доме живёт!

— Эх, Нина, Нина, — мама с укором посмотрела мне в глаза. — Правда, ведь не одна ты в доме живёшь, ведь и нам яблочко хочется съесть. Только мы знаем, что они на стол приготовлены.

— Скажи, мама, я хоть раз всё один съел? — продолжал ругаться брат. — Нет, я всегда делюсь, а эта? Единоличница! Эгоистку на свою голову вырастили!

Я стояла перед столом, закрывая ладонями задницу, и готовилась к побегу.

— Я больше не буду есть без спросу, честное пионерское!.. — плакала я и с умоляющим взглядом смотрела в глаза судье.

— Конечно не будешь! — Олег со всей силы ударил жёстким ремнём по ноге. — Нечего потому что! Вон теперь, картошку вместо яблок в новогоднюю ночь есть будем!

Получив ещё пару раз уже по попе, я заорала и выскочила на веранду.

«Зачем только мама покупала эти несчастные яблоки? — думала я про себя, громко всхлипывая. — Жили мы себе спокойно без них, так нет, обязательно надо было их купить, да ещё на видное место повесить».

С тех пор яблоки перед Новым годом мама не покупала, они появлялись на столе уже накануне праздника. Откуда они брались — для меня так и осталась загадкой. Очевидно, мама с братом прятали их от меня там, куда мои любопытные глаза не заглядывали. Спустя много лет яблоки для меня так и остались символом праздника, который я жду каждый день, и каждый раз, зная мою слабость, родные покупают по двадцать пять ароматных спелых фруктов, чтобы я могла, не боясь и не считая, лопать их столько, сколько хочу. Вот так.

ДЕЖУРЮ

В последний день года началась самая суета: с утра на печи варилась свёкла для «шубы», яйца, морковь и картошка. Мама затеяла стирку (чтобы Новый год встретить без грязного белья), мне выпало задание намыть полы в нашей крохотной избушке и протереть всю мебель от пыли, Олег же то и дело подбрасывал дрова в печь и щепал поленья на щепки для растопки. В общем, работали все, кроме собаки Найды — она равнодушно наблюдала за нами — и кошки Гриши — та, чуя приближение морозов, не слезала с печи.

— Мам, во сколько сегодня «Ирония судьбы, или с лёгким паром» начнётся? — спросил Олег, перелистывая программу. — Я что-то не вижу… А, нашёл! Вот, по второму, в четыре.

— Мам, можно я вечером к Ирке сбегаю поздравлю? — тут же перекрикивала я, с силой запихивая старый чемодан под раскладушку. — Нет, ну невозможно полы мыть зимой! Тряпка прилипает…

Наши ледяные полы были застелены в три ряда половиками, дорожками и паласом так, чтобы не было видно ни одной доски — такие холодные они были. Мыть их всё равно приходилось — я собирала все половики в кучу, выносила их на крыльцо, и мы с братом, вцепившись за края, с силой выбивали пыль. Я мочила тряпку в горячей воде и водила по доскам, тряпка сразу же прилипала к полу, и он становился скользкий.

— Мам, тут после уборки можно на коньках кататься, — вздыхала я, — хоть не мой до весны…

В доме мы ходили тепло одетые: в шароварах с начёсом, шерстяных носках, кофте и валенках. Мама для тепла накидывала на плечи шаль и завязывала её узлом на спине. В таком же наряде нам предстояло встретить Новый год. Под вечер мама постелила на стол белую льняную скатерть, посередине поставила купленную по счастливому случаю бутылку «Советского» шампанского, я выставила блюдо со своим любимым салатом «под шубой», долгожданные яблоки и несколько спелых ароматных апельсинов.

— Нина, ты сосновые веточки воткни в вазу, я их на веранде выложила, — советовала мама, — сразу почувствуется Новый год!

Ровно в девять вечера мы сели за стол, включили наш «Горизонт», Олег плоскогубцами переключил со второго канала на первый. Канал почему-то вещал с сильной рябью. Второй канал рябил ещё сильнее.

— Ну вот, снова начинается! — разозлился брат и с силой ударил кулаком по крышке телевизора. — Хоть бы этой ночью нормально показывал, иначе вообще без праздника останемся!

Рябь стала постепенно исчезать, и после третьего удара появились очертания человека.

— Олег, не стучи ты по нему, — вступилась мама, — старенький телевизор стал, вон сколько переездов пережил. Сейчас нагреется немного и заработает.

— Не стучи! — передразнил брат. — Нагреется он! Этот ящик по-другому не показывает! Говорил тебе — до праздников мастера надо было вызвать. Вот, дотянули, теперь все праздники будут испорчены.

Каждый раз, когда наш телевизор получал «по крышке», я представляла его одушевлённым старичком, постоянно битым по старой больной голове, и от этого отказывающимся работать вообще. Мама была права: через несколько минут экран засветился, и мы увидели передачу «Время», после которой начался киноконцерт «Карнавальная ночь»

— Ну вот и год пролетел, — вздохнула мама. — Вот только, казалось, восемьдесят третий встречали, уже восемьдесят четвёртый… а в восемьдесят пятом Олежке в армию…

— А мне тринадцать исполнится, — мыслила я вслух, — шестой класс закончу, в седьмой пойду. Мне кажется, эта школа никогда не закончится! Будто не шесть, а сто лет уже учусь! Это что же, так всю жизнь и буду учиться? А потом оставшуюся работать… Скучно… Никакой радости!

Олег, зевнув, завалился на раскладушку.

— Будешь-будешь, Нинка. Все работают, и ты будешь. Главное — кем работать. Вот я пожарным стану — тушить пожары буду. А ты?

— Не знаю, — я задумалась. — Раньше, когда в Иогаче жили, я дояркой хотела стать. Потом курятницей… А сейчас… — я помолчала и добавила: — Сейчас хочу стать сыщиком, как Шерлок Холмс!

Мама с братом весело засмеялись, и мама сказала:

— Я тоже могла бы стать сыщиком, у меня интуиция сильно развита!

— А как это? — удивилась я.

— Я предугадать могу, что произойдёт в следующий момент!

— Всё, вы гадайте, а мне интуиция подсказывает, что я поспать должен, — Олег завалился на раскладушку. — Мой растущий организм требует сна.

— А как же Новый год встречать? — возмутилась я. — Хотя я бы тоже немного поспала перед курантами.

— Давайте так сделаем: Нинка пускай покараулит часок, до половины двенадцатого, а мы с мамой отдохнём чуток, и с новыми силами Новый год и встретим!

— Но я тоже спать хочу…

— Все хотят! — Олег завернулся с головой под тяжёлое ватное одеяло. — В другой раз я подежурю, а сегодня ты дежуришь. Только не проспи, понятно?

Брат выключил свет, мама легла на нашу большую кровать и тоже обернулась одеялом, как куколка; через пять минут в комнате раздался лёгкий храп.

«Уснули, молодцы какие, — с грустью думала я. — Вот бы у Ирки Новый год встречать — с её родителями, сестрой и бабушкой. В большом светлом доме, тёплом и уютном, с просторной кухней, на которой суетится тётя Вера, накрывая праздничный стол: пирожки, холодец, нарезанная тонкими ломтиками колбаса, маринованные помидорчики, сок и конфеты — как хочется к Ирке! У неё точно никто не спит, и Ирку не заставляют дежурить, как меня…»

Мне вспомнился один забавный случай, который произошёл с их котами, Кузьмой и Тишкой. Коты часто просились на улицу, при этом истошно мяукали, стоя на задних лапах перед кроватью, на которой днём и ночью спала старая Иркина бабушка. Та же погружалась в глубокий старческий сон, громко храпела и не слышала просьбы котов. Переворачивалась с боку на бок и то и дело поправляла сбившийся на голове платок. Беднягам приходилось орать в два голоса, чтобы разбудить-таки старушку, и однажды бабушка, приоткрыв один глаз, сказала:

— Ах вы, бесстыдники, ну вы у меня сейчас получите! — схватила тапок и швырнула в котов.

Те убежали, но поняв, что дверь им так и не откроют, вернулись к постели. Окончательно проснувшись, бабушка поняла просьбу усатых. Шаркая тапочками и держась руками за поясницу, подошла к двери и, открыв её, по неосторожности наступила Кузьме на хвост. Тишка выскочил, а Кузьма заорал и от боли подскочил на задних лапах, пытаясь вытащить зажатый в капкане хвост.

— Ах, ты, стервец! Ты ещё и выходить не хочешь? — второй ногой бабушка со всей силы поддала бедолаге под зад так, что Кузька, оставив клочок шерсти под стоптанным тапком, вылетел вон.

Я тихонько засмеялась, вспомнив этот случай, и погладила по спине свернувшуюся клубком кошку. Посмотрела на часы — стрелки почти не двигались и показывали без пятнадцати одиннадцать… «Эх, время так медленно ползёт», — подумала я с тоской. Зевнула, подоткнула покрывало под коленки, облокотилась щекой на кулак и закрыла глаза.

«Полчасика подремлю и проснусь…»

Я резко открыла глаза и в полутьме посмотрела на часы. Половина первого ночи…

— Мама, Олег! Мы Новый год проспали! — воскликнула я и соскочила с кресла, здорово напугав уснувшую кошку. — Вставайте!

Мама открыла глаза, посмотрела на меня равнодушным взглядом и отвернулась. Брат, будто не слыша мои возгласы, даже не поднял голову, но в следующее мгновенье он спрыгнул с раскладушки и заорал как бешеный:

— Мамка! Нинка Новый год проспала! Вот и проси её после этого дежурить!

— Действительно, пол первого, — зевнув, ответила мама. — Ну что, садимся праздновать?

Я включила свет, телевизор, и мы сели за стол.

«С Новым годом! С новым счастьем!» — Ведущий Михаил Державин поздравлял гостей «Голубого Огонька».

Людмила Гурченко со счастливыми глазами исполняла песню:

Не грусти, не печалься о встрече,

Я вернусь в город нашей любви.

Тихой песней в такой же вот вечер

Постучу я снова в окна твои.

Юрий Антонов под гитару пел:

Мы выбираем путь,

Идем к своей мечте,

И надо не свернуть
С пути уже нигде.

И стоит шаг пройти —

Заносит время след.

Обратного пути
У жизни просто нет

Рыжеволосая Алла Пугачева в роскошном платье с перьями, сидя в кресле у камина, тихо исполняла:

В книжке телефонной старой-старой,

Где воспоминания живут,

Стертые странички я листаю

Все, кто мне был так дорог тут как тут….

Тынис Мяги, Андрей Миронов, Эдита Пьеха, София Ротару, Тамара Синявская, Стас Намин — мы смотрели на артистов, и казалось, что они исполняют свои песни только для нас и желают нам счастья! Всё переливалось огнями, участники и гости в праздничных платьях и костюмах выступали один за другим, радовались и поднимали тосты, всюду звенели фужеры.

Олег открыл бутылку, разлил в два стакана шампанское. Оно заиграло волшебными пузырьками; словно маленькие салюты, поднимались пузырьки на поверхность и весело лопались.

— С Новым Годом, — мама подняла стакан, ударила о стакан брата, закрыла глаза и сделала несколько глотков. — Сладкое…

Я смотрела «Голубой огонёк» и с удовольствием грызла яблоко.

— Живут же люди! — мама с завистью смотрела на экран. — Я бы тоже могла быть певицей… Помните, я на Телецком два года в сельский хор ходила? У меня и фотография осталась.

Она порылась в тумбочке под телевизором и достала старый альбом, из которого вытащила чёрно-белый снимок.

— Вот я, видите, в белой блузочке с жабо, в Польше ещё куплена… — мама вздохнула. — Петь-то я очень люблю…

И затянула в полголоса:

А ты такой холодный, как айсберг в океане

И все твои печали под тёмною водой…

— Ну чего? Может, спать ляжем? Всё равно концерт повторять будут, потом и посмотрим…

— Ладно, давайте спать, раз Нинка нас подвела, — брат зевнул, встал, закрыл вьюжку в печи и посмотрел в окно. — А соседи вон отмечают, свет горит у них.

Мы, не снимая шаровар и свитеров, выключили свет и легли спать. Уже в новом, восемьдесят четвёртом году…

ДВА ВОЛШЕБНЫХ ДНЯ

Интересно узнать: какой древний астролог придумал дни недели? Он, безусловно, великой учёный мыслитель. Но он не учёл одну очень важную вещь, определив для работы пять долгих дней и выбрав для отдыха всего два малюсеньких дня — субботу и воскресенье. Эти два волшебных дня по своей ценности можно сравнить с целым летом! Помните, как в песне поётся: «Лето — это маленькая жизнь»? Так и выходные — это мгновенье жизни, жизни свободной от работы и учёбы, от будильника и шатающейся походки на кухню к чайнику. Спросите у любого ребёнка, который с пелёнок посещает стены детского сада, какой у него самый любимый день. Он незамедлительно ответит: выходные! Он, может, и дней недели ещё не знает, но точно может сказать, какого дня он ждёт. Каждое утро, шагая в детский сад и держась за мамину руку, малыш спрашивает:

— Мама, а сегодня выходные?

— Нет, — отвечает та, — сегодня последний день перед выходными.

— Среда? — снова любопытно спрашивает он.

— Нет, сыночек, пятница…

— А когда выходные? — не унимается сын.

— Завтра.

— Урра! — кричит восторженный малыш. — Значит, сегодня предвыходные, так?

Да, у ребёнка выходные наступают уже в пятницу вечером.

Зайдите в тот же детский сад в понедельник: родители, словно на каторгу, ведут своё обречённое дитя в сад, а он топает ножками, кричит, упирается и плачет:

— Не хочу в садик! Не пойду! Я домой хочу!

И это не от того, что он не любит воспитателей, вовсе нет. Это он протестует против понедельника, против первого дня, когда его насильно заставляют делать то, чего не заставляли делать в волшебные выходные…

Бедные, бедные люди… Как зависимы они от дней недели, всецело радуясь вечеру пятницы и унывая вечером в воскресенье…

У меня, как и у всех советских ребят, были дни учёбы и любимые два выходных. А начинались они примерно так:

В ночь на субботу я не заводила будильник, чтобы утром встать чуть позже семи часов. В девять. А утром, вытащив одно плечо из-под одеяла, я понимала, топится печь или ещё нет.

— Мам, вы печку ещё не затопили?

— Нина, вставай, — тормошила меня мама. — Олег уже воды с колодца натаскал, сейчас печку растопим и воду на стирку нагреем. Белья нынче много накопилось. Верёвок бы хватило на улице!

— Мам, столько хватит? — Олег открыл дверь, быстро занёс два ведра колодезной воды, поставил их и с силой захлопнул дверь за собой. — Я уже шесть принёс!

— Ну, считай сам: три с половиной ведра в стиральную машинку, ведро сейчас по кастрюлям разолью, чтобы грелась, и ведро питьевой оставим, — мама посчитала и вынесла вердикт. — Хватит!

Я быстро вскочила с тёплой постели, натянула шаровары, носки, валенки и шерстяной свитер. Сразу стало тепло.

— Мы чего, стирать будем? — недовольно промямлила я и посмотрела на плиту. — Ничего ещё не варили?

— Чайник на газ поставила, — ответила мама, — скоро уже закипит.

Через несколько минут чайник зашипел, и из широкого носика к потолку потянулся горячий пар. Олег занёс с веранды круглую стиральную машину «Волга», которая тут же покрылась тонким слоем инея.

— Ну и мороз сегодня! — произнёс брат. — Машинка ледяная, я её голыми руками взял — так пальцы сразу прилипли!

Он быстро залил в неё воду, опустил кипятильник и воткнул в розетку.

— Всё, мам, через два часа готово будет. Надо собаку накормить, она от голода трясётся вся.

Пока в машинке грелась вода, мы завтракали и строили планы на день.

— Сейчас вода нагреется, Нина стирать будет, а я картошку в «мундирах» сварю. Считай, обед будет, — рассуждала мама. — Потом на реку сходим, бельё прополощем, развесим и к вечеру в баню соберёмся.

Не так давно у нас появилась стиральная машина, с виду круглая, как консервная банка, с резиновым шлангом для слива и двумя валиками для отжима белья. Как мы были ей рады! Ведь до этого нам приходилось стирать на стиральной доске, опустив её в большую оцинкованную ванну, и, намыливая хозяйственным мылом вещи, долго тереть их о доску, стирая костяшки пальцев в кровь. С появлением машинки жизнь наша изменилась, и стирка превратилась не в такое трудное занятие.

— Нина, вот в ванне бельё лежит, я ещё вчера замочила, — советовала мама, — сначала постельное бельё запускай, потом трусы, потом всё остальное. Не забудь мыло хозяйственное на тёрке натереть! Поняла?

— Ага, мам, только выкручивать пусть Олег поможет, у меня простыни между валиками застревают!

Когда вода нагрелась, я начала стирать. Какое это было удовольствие — брать замоченное бельё из ванны, бросать его в горячую мыльную воду и рычагом устанавливать время. Надо было только поплотнее закрыть машинку крышкой, иначе вода начинала переливаться через край.

— Нина, мне тётя Валя Патутина капусты квашенной дала, — мама сложила картошку в кастрюлю, залила водой и поставила на печь. — Такая вкусная, с укропчиком. А хрустит как! Надо рецепт у неё взять да в следующем году самим наквасить.

Я слушала её и выполняла свою интересную работу: загружала бельё, ждала, когда таймер перестанет тикать, откидывала крышку, деревянными щипцами доставала горячие простыни и пододеяльники, уголок засовывала между валиками и начинала энергично крутить рычаг. Простынь отжималась от мыльной воды и с другой стороны медленно сползала в таз.

«Эти валики похожи на огромные губы, а простынь — на длинный-предлинный язык, который вылезает из уродливого рта», — фантазировала я.

— Готово! — вновь забрасывалась следующая партия белья, и повторялось то же самое.

Последними прокручивались грязные трико, носки и шаровары.

— Олег, Нина всё постирала! — мама позвала брата, который был чем-то занят в сарае. — Надо воду выносить!

Олег занёс помойное ведро, отцепил резиновый шланг и стал сливать воду. Он выносил полные вёдра отработанной мыльной воды, сливая её где-то в огороде, я же ополоснула машинку и остатки вытерла насухо вафельным полотенцем. Можно нести бельё на реку!

Недалеко от берега в то время, когда на Алтае начинались трескучие морозы, кто-то из мужиков ломами и топорами пробили небольшую прорубь, в которой местные жители набирали речную воду. А кто-то вроде нас носил туда полоскать бельё. Около проруби, расстелив на снег простынь, мы с мамой свалили сверху кучу белья, от которого тут же пошёл тёплый пар, и мы начали полоскать.

— Нина, крепче держи! — советовала мама. — Отпустишь нечаянно — сразу утонет! Нина, двумя руками хватай! Да не наклоняйся так низко — свалишься!

Держать покрепче пододеяльники и простыни было непросто, настолько холодными и тяжёлыми они становились. Я, держась за уголок, то и дело окунала бельё и снова доставала, или водила туда-сюда, словно играя. Не отжимая, складывала тяжёлую простынь в ванну и принималась за следующую.

— Мам, смотри, какой лёд толстенный, а течение такое же, как и летом, сильное!

Я слышала от местных жителей историю о том, что однажды в нашу прорубь упал пьяный человек. Бедолагу сразу затянуло течением под лёд, и найти его до весны никто так и не смог. Я всегда думала об этом, когда полоскала на реке бельё. Всегда. И представляла на его месте себя, цепляющуюся за скользкий лёд закостеневшими от холода пальцами и уносимую куда-то подлёдным течением…

— Нина! Ты хоть отжимай чуточку! — прервала мои страшные мысли мама, — мы как эту ванну обратно попрём? Нет, надо за Олегом идти, нам тут не справиться…

— Ничего, я сейчас ванну наклоню, вода лишняя выльется, — успокоила я, — не переживай, потихоньку пойдём. Сначала в горку поднимемся — отдохнём, потом до переулка — снова отдохнём, потом уже до дома.

Когда всё бельё было развешено на бельевых верёвках, мы без сил зашли домой.

— Нина, а полы кто помоет? Посмотри, какая грязища! С прошлой недели ведь не убирались.

Ох уж эта уборка… Как я ненавидела собирать пыльные дорожки и половики, выбрасывать их на снег, выбивать пыль, держась за углы. И самым тяжёлым испытанием было мыть полы, потому что тряпка тут же прилипала к ледяным половицам.

— Ну вот, слава богу, теперь можно и в баню собираться, — выдохнула мама. — Надо поторопиться, можем на автобус не успеть.

Всё! После бани отдых! Суббота, с её заботами и уборкой закончилась, и как приятно лечь на кровать, чувствуя, как гудят от работы не только ноги, но и всё тело.

— Олег, какое кино сегодня после «Новостей», а? — спросила я брата, который вальяжно развалился в кресле и читал программу.

— А тебе чего? Ты всё равно спать будешь, — съязвил он.

— Как — спать? Я тоже хочу кино посмотреть! Сегодня про войну должны показать.

— Правильно, про войну, — Олег уставился в газету. — Вот. «Батальоны просят огня». Интересный фильм.

— Олег, ну пожалуйста, можно мне посмотреть?

— Нет, говорю, спать. И чтобы к стенке лицом отвернулась!

Эх, снова приходилось хитрить. Я, отвернувшись к стенке лицом, слушала всё то, что происходило на экране. Понимая, что брат увлечённо смотрит, тихонечко поворачивалась обратно. Теперь предстояло в одеяле проделать маленькое отверстие, через которое можно спокойно смотреть кино. Так я и делала. Для достоверности немного похрапывала, изображая глубоко спящую Нинку. Иногда всё-таки кино не удавалось досмотреть, и я уже похрапывала по-настоящему.

А в воскресенье! Какой это был чудный день! Все дела переделаны за субботу, дома чисто, правда, так же холодно. Мы просыпались и, лёжа в постели, смотрели «Утреннюю почту». Что это были за выходные! Мама пекла блины, варила кашу, мы завтракали и делали всё, что захотим.

— Мам, я к девчонкам сбегаю, ладно?

— Иди, только сначала бельё с верёвок сними. Вон, оно уже промёрзло всё.

Стянуть замёрзшее бельё с верёвок было непростой задачей, оно стояло колом и почти не гнулось. По одной простыни я заносила их в дом и «ставила» на кровать. Через какое-то время оно обмякало, и мы с мамой досушивали его уже у печи.

— Всё принесла? Иди, погуляй, только не на целый день!

Я неслась к подружкам. Выходные у них проходили почти так же, как и у меня, за исключением того, что на реку полоскать бельё они не ходили и в бане мылись своей, а не казённой. Мама Ленки Нечаевой готовила настоящий воскресный обед — мясо «по-французски». Чего там было французского, я, правда, не понимала — всего лишь русская свинина, лук и наша, с огорода, картошка — но звучало это блюдо по-особенному! А на вкус было просто объеденье!

— Вот французы, назвали нашу еду своим названием! — запихав за щёку кусок мяса, громко рассуждала я. — Я бы назвала по-другому: мясо «по-Угренёвски!» Тёть Галя, а есть холодненькая водичка?

Зачерпнув из ведра колодезной воды, я выпила залпом сразу полковша.

— Всё! Объелась! Спасибо, тёть Галя!

Мы с Ленкой буквально выползли из-за стола и стали натягивать валенки.

— Ленка, ненадолго, слышишь? — строго предупредила мама. — Завтра в школу, тебе ещё портфель собирать.

— Мам, мы побегаем немного и домой, — Ленка натянула шубу и шапку.

— Знаю я ваши «немного»! С Нинкой раньше ночи домой не вернёшься!

— Ну что, куда? — спросили мы друг друга в один голос.

— Побежали до Ирки, потом до Филипповой, а там ещё куда-нибудь!

Тётя Галя была права. Когда, как не в воскресенье, можно набегаться и наиграться, и, вернувшись домой затемно, вдруг вспомнить, что завтра понедельник и что снова начнётся недельное мучение школой, тренировками и уроками. Раздеться, укутаться с головой в одеяло и мечтать о следующем вечере пятницы и о следующих выходных…

ДЕТСКИЕ ЗАБАВЫ

О, сколько игр мы придумывали с девчонками! Эти игры были смешны и понятны только нам, беззаботным подросткам, которым в двенадцать лет так не хотелось рано разбегаться по домам.

Собираемся мы, к примеру, у нас во дворе.

— Девочки, я кое-что придумала, ни за что не догадаетесь! — начинала я –Давайте с нашей крыши прыгать!

— Ага, прямо на землю, что ли? — спросила Ирка. — У вас же грязь кругом, а я в платье. Нет уж, на землю свалиться я точно не хочу.

— А мы что-нибудь разложим. Например, мамино старое пальто.

Я сбегала в сенцы и вытащила оттуда прохудившееся и отсыревшее осеннее пальто. Девочки одна за другой забрались по старой покосившейся лестнице на крышу, подошли к самому краю и сели, свесив ноги вниз.

— Ого! Высота какая! — Ирка осмотрела соседние крыши. — Нинка, ты прямо подо мной постели! Я первая спрыгну, так и быть!

Я расправила пальто, отошла в сторону и скомандовала:

— Внимание! Готовность номер один! Прыжок совершает Герой Угренёвки Ирка!

Ирка оттолкнулась от края крыши и со свистом полетела вниз. Но, к нашему всеобщему удивлению, упала она не на пальто, а почти на метр левее, свалившись в красивом сиреневом сарафане на землю.

— Это не честно! Ты зачем пальто перетащила? — негодовала она. — Я на него должна была слететь!

Я передвинула пальто на место падения Ирки, и ко второму прыжку начала готовиться Ленка Филиппова.

— Чемпионка СССР по прыжкам с крыши Ленка совершает свой тысячный прыжок! — орала я. — Готова? Пошла!

Ленка, которая по нашим расчётам должна была свалиться на Иркино место, почему-то упала правее и снова очутилась на земле.

— Опять мимо! — засмеялись все, кроме Ленки.

— Девочки, я догадалась! — вдруг сказала Нечаева. — Ведь мы все весим-то по-разному, и поэтому нас и разносит в разные стороны! Ирка самая лёгкая, её и снесло ветром! Филиппова потяжелее, она в аккурат и свалилась прямо, я примерно так же вешу, соответственно, и пальто можно на Ленкину метку положить.

— Девочки, а мне как быть? Если я всех вас тяжелее, мне что, в другую сторону пальто перетаскивать? — смутилась я.

— А мы сейчас это и проверим! — Ленка Нечаева взяла ветку и подошла к пальто. — Мы кружочками будем обводить ваше место приземления, туда и подстилку переносить будем! У всех будет своё место посадки.

Ура! Как здорово мы придумали! Мы по очереди стояли внизу и переносили пальтецо из стороны в сторону. Падали все почти ровно, кроме Ирки, которую, как листок с дерева, уносило к забору. Её сарафан раздувался в полёте, будто парашют, волосы поднимались дыбом. Это было так забавно!



В начале переулка, привалившись боком к соседскому забору, лежала огромная ржавая бочка. Она была настолько огромной, что в неё можно было войти, слегка наклонив голову. В ней мы и сидели, укрываясь от дождя и играя в наши любимые игры.

— Поиграем в «мадам»? Чур, я ведущая! — я встала перед девчонками, а те сели на толстую доску и внимательно уставились на меня. А я обратилась к Маринке, которая иногда прибегала к нам с начала деревни.

— «Да» и «нет» не говорить, чёрное с белым не носить, «Р» не выговаривать! Вы поедете на бал?

— Наверное…

— Маринка, «Р»!

— Конечно!

— А на чём вы поедете?

— На карете.

— «Р», говорю, не выговаривать!

Маринка подумала немного и поправила:

— Тогда на машине!

— Каким цветом будет ваша машина?

— Фиолетовым!

— А с кем поедете на бал?

— Со своим женихом!

— Наверное на вас будет очень красивое платье?

— Наверное!

— Всё! Хватит! Маринка много ошибалась, теперь я буду отвечать! — возмутилась Ирка, положила руки на коленки и приготовилась слушать.

— Нинка! Ты где? — услышала я голос брата. — Бери сетку, дуй за молоком и сразу домой!

Через секунду в бочку заглянул Олег и протянул мне авоську с пустой литровой банкой.

— Быстрее давай. Привет, девчонки.

— Привет, Олег, — ответили те.

Только Олег скрылся за воротами, мы продолжили игру.

— Вы поедете на бал? — обратилась я к Ирке.

— Обязательно!

— У вас будут две туфли?

— Нет, три! — съязвила она.

— Ага? «Да» и «нет» не говорить!

— Нинка! Ты ещё не ушла за молоком, я тебя спрашиваю?

Мы захихикали тихо, и в бочке снова показалась голова брата.

— Если ты немедленно не пойдёшь за молоком, то получишь по башке для скорости, поняла?

— Ага, сейчас бегу! — я вышла из бочки и медленно пошла к дороге. Только Олег скрылся, я вернулась обратно.

— Как мне этот брат надоел! Только и знает, что командовать и угрожать! Эх, скорей бы вырасти. Уж взрослым можно хоть сколько играть, их точно за это не накажут!

Я подумала немного и добавила:

— А теперь поиграем в «смешинки»! Представьте, что сейчас сюда зайдёт Олег, а я ему как отвечу: «Если ты, дурак, сам не пойдёшь сейчас за молоком, я тебя этой банкой как огрею по башке для скорости!»

Девчонки дружно засмеялись.

— А, один — ноль! — воскликнула я. — Я вас рассмешила!

В следующий момент я увидела перед собой брата:

— Та-а-к, значит, ты и не думала идти! Ну, берегись…

— Олег, — вдруг осмелела я и затрясла сеткой перед его носом, — если ты сейчас же сам не пойдёшь за молоком… Я тебя этой банкой как огрею по башке!..

С этими словами я понеслась со всех ног прочь из переулка, а Олег погнался за мной, пытаясь поддать пинком под зад. На этом игры в «смешинки» и «мадам» закончились.

Когда прибегали играть мальчишки: Лёшка и Серёжка Зяблицкие, Валерка Данилов, Серёжка Бухмастов — то наши игры были «Казаки-Разбойники», «Прятки» и «Вышибалы».

— Бей Маринку! — орали мальчишки. — Вон она как выкручивается! Не увернёшься!

— А вы за черту не заходите! Это нечестно! — орала Ирка. — У неё ещё две шкурки есть! Давай, Маринка, три раза осталось, и мы снова в круг зайдём!

Маринка изворачивалась, как угорь на сковородке, но метким мальчишкам удалось всё-таки заехать ей мячом по коленям, и мы поменялись местами. А выбить мальчишек из круга для нас было вообще нереальной целью.

Ещё одной из забав были прыжки через дорожную канаву: мы разгонялись и по очереди перелетали над глубоким глиняным рвом, в котором после дождей подолгу стояла вода. Неудачно совершившего прыжок было видно: он был по уши в глине, сырой и грязный. Конечно, чистеньким оставаться после таких испытаний мало кому удавалось!

— Давайте в канаве тайник выкопаем? — предложил Лёшка. — Мы подкоп сделаем и залезем туда, никто нас не найдёт.

Мы тут же принялись раскапывать песчаные стены канавы, и когда получилось что-то похожее на карман, вдвоём с Лёшкой залезли туда.

— Ой, песочек сверху сыплется… Давай обратно вылезем? — осторожно предложила я и полезла из укрытия в канаву. Лёшка вылез за мной и в следующий момент песчаная стена рухнула, завалив мою руку.

— А-а-а! — Заорала я и с силой дёрнула окровавленную кисть. — Лёшка! Канава-то обвалилась! Сейчас вся кровь вытечет!

Через час мы с ребятами сидели в бочке, рассматривали мою забинтованную кисть и вероятность того, что нас с Лёшкой могло бы завалить…

А какие концерты мы устраивали в красивой тополиной аллее, ведущей от самой дороги к лесополосе! Объявляя номера, мы залезали на старый трухлявый пенёк, танцевали и пели во всё горло наши любимые песни.

— Народная артистка СССР Моськина Нина исполнит для вас песню «А знаешь, всё ещё будет…»

Я вставала на пень и, раскачиваясь в стороны и оттягивая подол платья, пела:

А знаешь, все еще будет!
Южный ветер еще подует,

И весну еще наколдует.

И память перелистает,

И встретиться нас заставит,

И встретиться нас заставит.

И еще меня на рассвете

Губы твои разбудят.

При этом я закрывала глаза и, прикладывая ладони к губам, посылала куда-то в небеса воздушный поцелуй.



— Браво! — орали девчонки. — Всё, спрыгивай, Нинка, со сцены! Следующую Ирку объявляй!

Мы пели, танцевали вокруг тополей, падали в колючую траву и валялись в ней, срывая тростинки и покусывая их.

Летние забавы отличались от зимних, это понятно. Если летом мы придумывали сто игр, то зимой — сто одну.

— Я придумала соревнование — закричала я, — с берега в снег нырять! Мы разгонимся и прыгнем с обрыва вниз. Кто дальше прыгнет — тот и победил. Весело, правда?

Мы по очереди разбегались и, с силой отталкиваясь валенками от края, летели с обрывистого берега вниз к реке. Поднимались вверх уже не мы, а неуклюжие снеговики, от макушки до пяток облепленные снегом. Снег был везде: за воротником, в бурках, в варежках, даже за пояс попадал, таял и стекал в шаровары.

— Девочки, мы теперь сугробы! — визжала Ирка.

— Мы сугробы, но разные по размеру! — я тут же придумала для каждой из нас название. — Вот Ирка — сугробчик, Ленка Филиппова — сугробик, Нечаева — сугроб!

— А ты, Моськина, тогда сугробище! — хором закричали они.

— Ага! Точно! Я сугробище! Побежали! Ныряем!

Мы прыгали сначала ногами вниз, потом головой, ныряя в снег, словно в воду. Прыгали до тех пор, пока я в один из таких прыжков не перевернулась в полёте.

— Ой! Нинка, кажется, спину сломала! Ты живая? — Ирка склонилась надо мной и подёргала за рукав пальто.

— Вроде живая… спина болит только. Дышать даже тяжело. Думаю, что позвоночник сломала, вот как внутри хрустнуло… Не хочу больше нырять, — я приподнялась и на четвереньках поползла наверх. — Пошли лучше туннели рыть.

На берегу в огромных кучах снега мы определили место для нашего строительства.

— Давайте мы с Филипповой вот оттуда рыть начнём, — показала Ирка на огромный кучу снега, — а вы с Нечаевой с другой стороны начинайте. Где-то посередине и встретимся.

Мы, сидя на коленях, варежками стали разгребать мягкий, словно пух, снег в разные стороны, с головой зарываясь в сугроб. С двух сторон образовывались огромные ходы, а мы, как кроты, с каждым разом пролезая всё дальше в холодное снежное пространство, строили «туннель века», в середине которого должно быть вырыто место для встречи.

— Тише! Идёт кто-то… — Ирка закрыла варежками рот и притаилась. — Пацаны, кажется…

Мы замолчали, стараясь, чтобы мальчишки нас не обнаружили.

— Эй, кто там? — послышался голос Витьки. — Кто внутри, спрашиваю? Моськина, ты, что ли?

— Нет, это не Моськина! — запищали мы хором. — Это милиционеры!

— Зарывай их! — скомандовал Сашка, и в следующую секунду на нас сверху повалился снег, и позади нас свет, попадающий через выход в туннель, вдруг исчез.

— А-а-а! Дураки! Выпустите нас! — орали мы и пятились назад, выползая из «туннеля века». — Вы зачем, гады, всё сломали? Всё родителям расскажем!

— Ага! Давайте, расскажите! Вообще в следующий раз похороним вас в сугробе, — мальчишки, смеясь, убежали в тёмный переулок.

— Вот придурки! Ничего с ними не построить, — мы начали стряхивать снег с шапок и воротников.

— Ого! Сколько звёзд! — воскликнула Ленка Филиппова, свалившись спиной в снег. — Сейчас звезда упадёт — я желание загадаю!

Мы вчетвером упали на белое снежное покрывало и уставились в холодное звёздное небо. Я медленно выдохнула. Белый густой пар как из трубы вышел наружу. «Как хорошо! Тихо, морозно, таинственно… И, если бы я лежала одна, то страшно как-то».

— Давайте спутники считать? — предложила Филиппова. — Вон один… а вон второй…

Конечно, Ленке всегда везло больше. Если считали спутники, она насчитывала на один спутник больше; если считали машины по цветам, проезжавшие мимо нашего переулка, то почему-то машин её цвета проезжало больше, хотя каждый раз мы менялись цветами. А летом, когда мы с девчонками ходила в лес за груздями, казалось, грибы сами прыгали Ленке в корзину, а от меня все грибы словно прятались.

Мы, вдоволь насчитавшись спутников и падающих звёзд, замёрзшие, с мокрыми варежками и сосульками на коленках, разбежались по домам, решив назавтра обязательно выстроить новый туннель.

На следующий вечер мы снова собирались в нашем переулке.

— Давайте побегаем, как-то холодно сегодня. Мамка сказала, синоптики минус тридцать ночью обещают. Согреться бы! — мы понеслись по дороге, проносясь мимо тёмных заборов и света, падающего из соседских окон.

— Давайте соревнования устроим? — я провела на снегу подошвой от бурка толстую черту. — Все встанем в ряд и по моему сигналу побежим до Зубковского переулка. Ладно?

— На старт, внимание, марш!

Мы понеслись по снегу, застревая в глубоких непроходимых сугробах и выбираясь на протоптанную тропинку, бежали, обгоняя друг друга и расталкивая локтями соперниц. Вдруг… Дзинь! Дринь! Мы остановились от странного звонкого удара. Отдышались, огляделись и увидели Ленку Филиппову, лежавшую спиной на снегу.

— Ленка! Ты что? — заорали мы. — Это у тебя зазвенело?

Ленка приподнялась на одном локте и снова свалилась в снег, держась двумя руками за нос.

— Там… Я… — тихо лепетала Ленка, — там турник детский был… Я его не увидела…

— Ты что, носом в турник врезалась? — мы втроём упали на колени и уставились прямо Ленке в лицо.

— Девочки, посмотрите, у меня нос на месте? — Ленка убрала варежки с лица.

— Ой! А где нос твой? — пошутила я, изобразив ужас на лице. — Носа-то нет! Как же ты теперь жить будешь?

— А! А! Мой но-о-сик! — орала Ленка на всю улицу.

— Нинка! Ты что её пугаешь-то? — Нечаева слепила снежок и воткнула его Ленке в нос. — Потерпи немного, сейчас твой шнобель заморозится, даже и не почувствуешь, что сломала!

Филиппова ещё пуще прежнего заорала, оттолкнула нас и поднялась. Шатаясь, она поплелась в сторону дома. Мы смотрели ей вслед и тихо переговаривались:

— Да уж, и так нос у Ленки большой, теперь ещё больше будет… Это ты, Моськина, эти дурацкие соревнования придумала. Что теперь будет с носом?

— А я-то что? — оправдывалась я. — Я почём знала, что она в турник врежется? Мы-то пробежали под большими турниками, а она, видать, не заметила… Вот как ей победить хотелось…

В тот вечер мы столько говорили про нос Ленки Филипповой, сколько никогда не говорили за всю жизнь.

На утро её нос посинел, раздулся, а через два дня синяки появились под обоими глазами, будто очки, и она их маскировала маминой пудрой.

— Девочки, давайте побегаем наперегонки? — предложила я в другой раз.

— Нет уж, сама беги, у меня ещё с того раза синяки не прошли, — ответила подружка. — Просто гулять будем, анекдоты рассказывать.

Мы тут же стали вспоминать анекдоты, которые, как назло, не вспоминались. Первый анекдот начала рассказывать Ирка, шагая спиной вперёд и размахивая перед нами, словно дирижер, руками:

— Ну, слушайте: идёт медведь по лесу. И очень ему захотелось в туалет по-большому. А на дереве висит табличка: «В лесу гадить нельзя…»

После этих слов Ирка неожиданно упала прямо спиной на снежную тропинку.

— Ты чего это на ровном месте свалилась? Вставай! — Засмеялись мы.

Ирка поднялась, а мы наклонились посмотреть, обо что же она споткнулась. От того, что мы в темноте разглядели, вдруг засмеялись так громко, словно дослушали Иркин анекдот.

— Ирка, ты поняла, отчего ты свалилась? Ой, сейчас со смеху умрём! Угадай, за что валенком зацепилась?

Ирка наклонилась и тут же захохотала вместе с нами.

— Ой, батюшки мои! Вот где бродил тот самый медведь — по нашей Угренёвке! Да, огромный был, мерзавец!

Тут мы вчетвером покатились со смеху, держась за животы и хохоча на всю тёмную улицу.

Каждый день мы встречались, спорили, играли, смеялись, мечтали, соревновались и пели! Расставаясь, мы не думали о встрече, мы знали, что наступит завтра, и всё повториться. Мы мечтали вырасти поскорее и играть столько, сколько захотим, не внимая запретам наших родителей. Но однажды мы не встретились. Спросите — почему? Вы сами знаете ответ. Просто мы выросли, и у каждого началась своя совсем не игровая взрослая жизнь. Кто-то навсегда уехал, кто-то изменился, став циничным и грубым, а кто-то так и остался в том юном возрасте, в котором он покинул земной мир. Время бежит стремительно, а так хочется порой встретиться нам теми, юными и беззаботными девчонками и мальчишками двенадцати лет. Так хочется обняться, подурачиться, рассмеяться просто так, без причины, поваляться в снегу, считая далёкие и едва заметные спутники, поиграть в «смешинки» и «мадам». Так хочется разбежаться, оттолкнуться со всей силы от края обрыва и полететь через пропасть времени над возрастом, проблемами и суетой в волшебный и понятный только детям мир игр, добра и чудес!

ДОМ МАЛЮТКИ

Кроме совхоза «Флора», где мы с девчонками на летних каникулах сажали черенки облепихи, мне довелось работать в городском доме малютки. Был рядом с нашей школой такой дом, куда поступали дети, оставшиеся без родителей. Вернее, таких домов было два — один для младенцев и малышей, а другой, детский дом, для детей постарше, школьников. В нашей школе детей из детского дома отличить не составляло труда — все они были одеты в одинаковые одежды: пальто, сапоги, шапки, даже свитера у них были с одним и тем же орнаментом. Ходила даже такая поговорка, если видели двух одинаково одетых детей: «Ты что, из детдома?» Именно в дом малютки и взяли меня нянечкой на летних каникулах после восьмого класса.

Я зашла в светлое двухэтажное здание, мимо которого я почти каждый день проносилась в школу и обратно, и осмотрелась. Это было очень уютное тихое помещение, состоящее из длинного коридора и стеклянных дверей, ведущих в разные группы. Повсюду стояли огромные горшки с цветами. Я подошла к одной из дверей и прислушалась. За дверью шумели дети.

— Чего стоишь? — услышала я голос за спиной. — Войти не решаешься?

Я обернулась и увидела Людмилу Сергеевну, заведующую детским домом. Она стояла напротив меня в белом халате, держа в руках папку с документами.

— Ты правильно подошла, эта группа твоя, я направила тебя именно к годовалым деткам. Не бойся, заходи.

Это была полная высокая женщина с пушистыми волосами, собранными на макушке в пучок. Её добродушный взгляд и улыбка внушили спокойствие, я взялась за ручку и открыла дверь.

— Здравствуйте… Я Нина Моськина, меня к вам нянечкой назначили… — еле слышно пролепетала я.

— Знаю, Нина Моськина, — засмеялась воспитатель, — мы тебя давно ждём! Правда, дети?

Тут же раздался визг, и дети затопали ножками ко мне навстречу, обхватывая ручками мои ноги.

— Ой, вы чего? — мне захотелось запрыгнуть от них на подоконник. — Вы же меня собьёте!

— Значит так, Нина, — пояснила воспитатель Лидия Андреевна, с виду приятная женщина, возраста чуть старше моей мамы, — дел у тебя много. С утра приходишь, накрываешь на столы, мы с тобой вместе кормим малышей, потом высаживаем на горшки. Горшки моешь, и собираемся на прогулку. Пока мы на прогулке, ты моешь спальню и обрабатываешь специальным раствором все горшки. Малыши приходят с прогулки, снова на горшки, затем их кормим, высаживаем на горшки и укладываем спать. В это время ты моешь группу. А, да, чуть не забыла! Мокрые и обкаканные ползунки складываешь в мешок и каждое утро уносишь в прачечную. Понятно?

— Обкаканные? Они что, на горшок не какают? — такого ужаса я не могла себе представить.

Воспитатель засмеялась и сказала:

— Вот ты их и научишь на горшок ходить! Приходи, сама всё увидишь!

И я увидела. Это были самые тяжёлые первые дни работы в доме малютки. Я забыла, что такое тишина; всегда кто-нибудь плакал, иногда истошно и истерично. Я бегала от одного малыша к другому, стараясь успокоить. Но остановить эту ревущую гвардию никак не получалось. Как только начинал плакать один малыш, все остальные, как нарочно, присоединялись, и в группе слышался уже не плачь, а настоящий вой. Я затыкала уши, но это не помогало. Затем «заводила» стихал, и следом замолкала вся орущая армия. Кормить детей удавалось кое-как, я помогала держать ложку их маленькими ручками и направляла этими ручками ложку именно в рот, а не в нос и не в подбородок. После завтрака под стол сваливалось столько каши, что наша Найда, будь она здесь, объелась бы. Мы вели детей на горшок. По дороге основная часть детей уже успевала описаться, а кое-кто и обкакаться. Здесь мои нервы сдавали окончательно.

— Лидия Андреевна, я не буду это убирать! Я никогда чужие какашки не вытирала! Мне при их виде уже плохо становится.

— Как, не будешь? — удивилась воспитатель. — Иди, я тебя быстро научу.

Она перевернула малыша попой кверху, положив его животом к себе на коленки. Ловкими движениями стянула ползунки вместе с содержимым, этими же ползунками вытерев розовую пухлую попку, скрутила ползунки и закинула их в мешок.

— Вот так, смотри: и попа почти чистая, и руки не замарала! Теперь водичкой сполоснуть, вытереть и новые штанишки надеть, понятно?

Следующий обкаканный малыш был мой. Одной рукой я закрыла нос, а второй принялась укладывать ребёнка. Но он почему-то не хотел ложиться ко мне животом на колени, а стал убегать, весело смеясь и падая на пол. Когда он в очередной раз вырвался от меня и сел на попу, я поняла, что одним движением уже не обойдусь.

— Ну-ка иди ко мне, маленький засранец! — кричала я. — Учти, я за тобой не собираюсь бегать! Нравиться в говне быть — вот и будь! А я к другим ребятам пошла.

Но другие дети, как сговорились, тоже не хотели ложиться на колени кверху попой, а убегали и падали. От безысходности я заревела.

— Ну чего, Нинуля, помыла детей? — спросила Лидия Андреевна, которая вернулась со столовой, неся ведро с простоквашей. — Давай, домывай, сейчас второй завтрак будем давать и на прогулку выходить.

— Нет, я их не мыла… Они убегают… — плакала я. — Не могу я с ними работать!

— Понятно. Ну, не можешь, не надо –дело твоё, — воспитатель за несколько минут переловила всех бегунов, вытерла, помыла, поменяла штаны и усадила за стол. Я смотрела на это безумие и думала: «Нет, лучше в совхозе работать. Лучше с утра до вечера облепиху в теплицах сажать. Это же ужас какой-то! Как они вообще с ними справляются? Вот вырасту — никогда с детьми работать не стану. Не хочу!»

Еле доработав до вечера, я пошла домой по дороге, еле передвигая ноги.

— Мама, это невозможно. Я не хочу работать в доме малютки. По крайней мере, с этими детьми.

— Нина, ты что, уйти вздумала? — возмутилась она. — Я только договорилась, к самой заведующей ходила, чуть ли не в ноги кланялась, просила дочь на два месяца устроить. А она уходить вздумала! А как же другие работают?

— Другим, может, нравиться с детьми работать. А я не хочу. Я как слышу их рёв, сразу убежать охота.

Всю ночь мне снился кошмарный сон, где я бегала за детьми и никак не могла их поймать, а они снимали грязные ползунки и бросали их прямо мне в лицо. Я кричала, звала на помощь, отмахивалась от их штанишек, а дети продолжали кидать и весело смеялись…

На второй день за завтраком я смогла покормить двух малышей и перевернуть на живот одну девочку. При этом я ругалась, обещала им всем надавать по попе, а Лидия Андреевна внимательно смотрела на меня и только вздыхала.

— Нина, тяжело, говоришь? Иди, сходи в соседнюю группу, там новорожденные и младенцы. Может, у них тебе больше понравиться. По крайней мере, убежать они от тебя точно не смогут. Если только уползти…

Я осторожно открыла дверь, ведущую в соседнюю группу. Внутри было тихо. Я зашла и увидела картину: вся спальня была уставлена кроватками, в которых лежали малыши. Посередине группы располагался один большой манеж, в котором лежали на спине два ребёнка, стараясь изо всех сил перевернуться, но у них это не получалось. Они кряхтели, дёргали руками и ногами, а воспитательница и нянечка, не обращая на них внимания, спокойно разговаривали.

— Ну что, нравится? — спросила воспитатель. — Вон их сколько у нас, и никто на горшок не ходит. Только и гляди, чтобы вовремя переодеть, пока по кровати не размазали.

— А-а, — протянула я, — у вас хоть спокойно. У нас кроме их плача ничего не слышно.

— А ты подольше оставайся, тоже ничего не слышно будет! — засмеялась нянечка. — Тут привычка нужна, понятно? Привыкнешь — и сама ничего не будешь слышать. Ты в другую группу сходи, где постарше детки. На второй этаж.

— Зачем ей инвалидов видеть? — перебила её воспитательница. — Возвращайся лучше обратно, ваша группа самая спокойная, ты это сама скоро поймёшь.

Но любопытство перебороло, и я поднялась на второй этаж. В это время отворилась дверь и один за другим по лестнице стали спускаться малыши, неуклюже переставляя ножки.

— Держитесь за перила, а то свалитесь, — сказала я и вдруг увидела, что у мальчика нет рук. — О, Боже! У него рук нет!

— Ты чего кричишь? — вслед вышла воспитатель. — Я знаю, что нет. Тут много чего не хватает. Придержи первого, пока он не свалился, я дверь закрою.

— Вы на прогулку? — спросила я. — Можно, я с вами схожу?

— Сходи, заодно помоги игрушки донести. Мы в берёзовую рощу идём. А ну-ка, Витя, не пинайся!

Я и молоденькая воспитательница шли спереди, а десяток детей гуськом передвигались за нами, неуклюже переступая ножками и запинаясь сандалиями об асфальт. Детям на вид было года по три, я стала разглядывать каждого ребёнка, пытаясь выделить хорошеньких.

— А они все в вашей группе инвалиды? — спросила я воспитателя.

— Все. Вон, например, две сестры — Катя и Лизонька. У одной пальцев на руке нет. Вернее, они есть, но недоразвитые, как бородавочки. А у Лизы с виду всё нормально, но у неё слабоумие.

— Почему слабоумие? Она что, головой ударилась? — не могла понять я.

— Нет, не ударилась. Просто у них мама алкоголичка. Эй, Лёша! А ну, отдай Маше совочек! — воспитательница села на траву, обхватив руками коленки. — Еле бедняжек спасли. Они ведь едва не замёрзли. Мать пьяная ушла куда-то из дома, а детей одних в холодной избе оставила. Хорошо, соседи вовремя крики услышали. А то погибли бы детки.

— И куда потом этих ребятишек? — встревоженно спросила я.

— А Бог его знает. Кого в детский дом переведут, кого в дом инвалидов определят. Кому повезёт, может, и усыновят.

— Усыновят? Кто?

— А чего ты спрашиваешь? — удивилась воспитательница. — У нас такие случаи бывают. Приезжают родители из других городов и забирают детишек к себе. Был случай, даже в Америку мальчика забрали, американцы. Правда, такое редко бывает. У нас, к примеру, на следующей неделе девочку заберут. Хорошая девочка, Тоня Сорокина. За ней из Москвы родители приедут. Весь дом малютки уже ждёт.

— А девочка-то сама знает, что за ней мама приедет?

— Конечно, знает, — засмеялась девушка. — Она уже мешок с вещами собирает в дорогу!

Всю прогулку я рассматривала детей и представить себе не могла, как они растут без родителей. А тем более инвалиды, беспомощные малыши, которые с самого рождения не знают маминой ласки и маминых рук.

«Хорошо, что у меня есть мама, — размышляла я. — Пусть и ругает меня, и в детский дом иногда грозится сдать, но я знаю, что она меня точно не сдаст. Конечно, кормят здесь вкусно, одевают, в группах тепло, и не надо топить печку, но им никогда не разрешат просто так убежать с подружками на речку, купаться и загорать. Они лишены свободы, без которой я просто погибну. Нет. Хорошо, что у меня есть дом и мама».

С того дня я потихоньку стала привыкать к непростой работе нянечки в доме малютки. Я научилась вытирать детям попы, скручивая ползунки и складывая их в мешок. Я кормила малышей из ложки, вытирая полотенцем уголки ротиков. Когда ребята уходили с воспитателем на прогулку, я мыла полы, громко напевая песню Золушки:

Хоть поверьте, хоть проверьте,

Но вчера приснилось мне,

Будто принц за мной примчался,

На серебряном коне.

И встречали нас танцоры,

Барабанщик и трубач,

Сорок восемь дирижеров,

И один седой скрипач

И, обняв швабру, я бегала вокруг кроватей на носочках и пела:

Па-ра-ра-ра-па-ра-ра-ра-ра-а-а-а…

Через неделю я прибежала утром на работу, и, не успев домыть горшки после завтрака, услышала:

— Идите все в холл, там Тоня уезжает!

Я бросила горшок и понеслась по коридору туда, где стояли почти все воспитатели, заведующая, сестра-хозяйка и очень красивая молодая женщина с ребёнком. Тем ребёнком была та самая Тоня Сорокина. Как эта девочка смеялась! В красивом нарядном платье в ромашку, в яркой панамке, с куклой в одной ручке, второй ручкой она крепко держала свою новую маму. Тонин папа стоял рядом и смущённо улыбался.

«Вот они какие, москвичи, — думала я, стараясь как можно лучше разглядеть женщину. — Везёт же девочке, в Москву теперь уедет».

— Да вы посмотрите, как Тонечка с мамой похожи! Просто одно лицо! — воскликнул кто-то из воспитателей.

Высокая темноволосая красавица с короткой стрижкой, в нарядном платье, в элегантных туфлях на толстом квадратном каблуке, женщина улыбалась и благодарила весь коллектив. А Тоня, не понимая, почему взрослые плачут, дёргала маму за руку и тянула её к выходу. Я, стоя за спинами взрослых людей, вдруг почувствовала, как по щеке покатилась слеза. Я быстро смахнула её и посмотрела вокруг. «Никто не заметил».

— Ну, Тонечка, до свидания, — сказала на прощание заведующая детского дома, — в добрый путь!

Новая семья вышла из коридора на улицу, села в машину и уехала в новую жизнь. Мы же остались в старой. Полетали дни и недели в доме малютки, когда утром я со всех ног неслась на работу, а вечером вприпрыжку бежала домой купаться в речке и играть с подружками.

— Нина! Простоквашу налила в стаканы? — спрашивала меня Лидия Андреевна. — Надевай нагрудники, сейчас детей поить будем!

— Нина! Отнесла мешок с ползунками в прачечную? — слышала я в другой раз. — Как — забыла? Бегом неси, иначе ползунки просохнуть не успеют, что завтра надевать будем?

— Нина! Почему под клеёнками сыро? Я же тебя учила, как надо клеёнки на матрасы стелить. Так мы их просушивать замучаемся!

— Нина! Ты зачем детей обнимаешь? — это был самый непонятный для меня вопрос. — Ты уйдёшь, а мы останемся! Что делать прикажешь? Нельзя детей обнимать! Привыкнут…

Привыкнут… Вот в чём была разгадка этого упрёка. Привыкнут к ласке, поцелуям, привыкнут к любви… А им нельзя привыкать к любви. Если можно ребёнка научить кушать ложкой, писать на горшок, можно научить натягивать поверх колготок шортики, то научить детей разлюбить тех, кого они однажды полюбили, к сожалению, уже не получится. Потому что любовь — это не умение творить руками. Любовь — это творение души и сердца. А им приказать, увы, никто ещё не смог.

Так я и работала два летних месяца, придерживаясь строгого правила «Не любить».

Прошло почти тридцать лет с тех пор. Я часто вспоминаю эту историю, работая с маленькими детьми и забыв про странное непонятное правило. Я отдаюсь этому чувству с головой. Всему причиной стала та маленькая девочка — Тоня Сорокина, в ромашковом платье и яркой панамке, с её непосредственной счастливой улыбкой и верой в настоящее чудо, имя которому Любовь.

ПЕРЕСТРОЙКА

Однажды ко мне домой пришла Ирка и предложила:

— Нинка, у меня целый день свободный, жуть как хочется какое-нибудь доброе дело сделать. Правда, не знаю, какое.

— Так давай дрова переложим, а? У нас в дровеннике место освободилось, брат велел поленницу в другой угол перенести.

— Нет, дрова я терпеть не могу складывать. Дров у нас и своих много, ими папка занимается.

— Хочешь, тогда полы у меня помоем? Ты будешь пыль протирать, а я полы мыть.

— Ага, разбежалась, — ответила Ирка. — Это скучно. Ещё есть что-нибудь поделать?

— Давай тогда на веранде вещи разберём, мама давно их хотела перебрать, там за зиму всё отсырело. Может, что-то и выбросим, или найдём что-нибудь новенькое.

— О! Это давай! — Иркины карие глазки загорелись от любопытства.

Мы вышли на тесную тёмную верандочку, скорее напоминающую сенцы, где всю зиму пролежали куча коробок с вещами и холщёвые мешки с ненужной утварью. Мы стали вытаскивать вещи во двор и вытряхивать их на расстеленную старую клеёнку. Повсюду пахло затхлостью и плесенью. Наконец, спустя полчаса сени стали свободные.

— Да, Нинка, как вы живёте в таких условиях? — Ирка осмотрела дощатые стены, по углам затянутые паутиной. — Ни окошечка, ни дверей добрых нет.

Конечно, в отличие от нашего Иркин дом был настоящим дворцом — огромный, на высоком фундаменте, выложенный из кирпича и с белёными стенами, он царственно стоял на берегу реки, огороженный со всех сторон деревянным забором. А какая просторная веранда была у них в доме! Вся в светлых окнах с ситцевыми занавесками, с большим столом, застеленным сверху цветастой клеёнкой. Летом мы часто сидели на их веранде и чаёвничали, а зимой из огромной кадки, стоящей в углу, доставали замерзшую квашеную капусту. Иркин отец, дядя Алик, каждое лето ремонтировал дом, то залезая на крышу и меняя листы шифера, то прибивая новый конёк, то замазывая глиной щели на стенах и заново нанося большой круглой кистью известь. Что говорить — дел с домом хватает. Но в нашей маленькой избушке дел было не меньше. Это Ирка сразу поняла и предложила:

— А что, Нинка, давай окно на веранде сделаем?

— Как — сделаем? — удивилась я. — Выпилим, что ли?

— Да хоть бы и выпилим, — Ирка осмотрела стены, подумала немного и добавила: — Я у вас за сараем доски видела, они вам нужны?

— Нет, вроде. Не знаю… А зачем они тебе?

Ирка пошла за сарай и осмотрела кучу коротких досок.

— Я вот что думаю: давай разберём всю веранду, старые доски за сарай сложим, а новые прибьём. И окно выпилим. У тебя есть краски?

— Ага, папкины остались, в сарае в портфеле лежат. Если они ещё не засохли.

— Вот и славненько. Ими мы веранду и раскрасим! Домик ваш станет просто сказочный! Тащи молоток, пилу и выдергу!

Вдвоём, выдёргивая ржавые гвозди, мы отрывали доски одну за другой, разрушая старую веранду в надежде выстроить новую. Хватило нас на добрые два часа, за которые от веранды остались одни столбы и крыша, которая на этих столбах держалась.

— Всё, устала я, — Ирка смахнула со лба пот и завалилась на скамейку под черёмухой. — У тебя есть что-нибудь перекусить?

— Вроде есть суп вермишелевый из пакетиков, я сама его вчера варила, — я зашла в дом и открыла дверцу старого холодильника «Саратов». Я всегда смотрела на эти буквы, часть из которых с годами отвалились, оставляя смешную надпись «Сратв»

— Ирка, сыр есть и хлеб! Будем?

— Давай, — Ирка зашла в дом и посмотрела на часы. — Ого! Два часа уже! Когда твоя мамка с работы приходит?

— По-разному, как почту разнесёт. Иногда в шесть, иногда в семь, а когда с пенсией ходит, то и в девять может прийти.

— Я тебя не спрашиваю, как вообще она работает. Когда она вчера, к примеру, пришла?

— А-а, — протянула я, — вчера в семь вроде вернулась.

— Тогда успеем. Ставь чайник, сейчас перекусим и начнём прибивать доски на место. Масло есть?

Мы пили сладкий чай из больших фарфоровых кружек, намазывая толстые куски масла на хлеб, прикрывая сверху ломтиком сыра и отправляя гигантские бутерброды в рот.

— Фух, и как теперь работать? — спросила Ирка после еды. — Но делать нечего, надо строить. Пошли!

Мы подошли к собачьей будке и посмотрели на развалины. Вид, конечно, был неприятный. От верандочки остался один скелет, и открылся жалкий вид на дверь домика, обитую рваной серой материей.

— Ну чего, приступим? — Ирка взяла первую доску. — Ты мне подавай и придерживай, а я гвозди забивать буду.

Я брала маленькие дощечки, мы вместе прикладывали их к столбам, примеряя и поправляя, Ирка доставала из кармана гвоздь, втыкала его сверху, и со всего маху била молотком. Гвоздь то гнулись, то послушно заходил вглубь, оставляя на поверхности металлическую шляпку.

— Предлагаю окно посередине сделать. Иди в сарай и поищи стекло какое-нибудь. Мы под него дырку оставим.

Я снова начала рыться и вытащила из завалов несколько пыльных кусков стекла.

— Вот это подойдёт, — подружка покрутила в руках небольшое квадратное стекло. — Сейчас прибьём доску под подоконник и вставим окно. Я тебе обещаю — будет светлее!

— Вы чего это так стучите громко? — из-за забора выглянуло любопытное лицо бабы Панны. — Нина, вы что, дом разбираете?

— Разобрали уже! — весело ответили мы. — Если хотите, и вам можем разобрать!

— Нет, нам не надо. У нас всё Слава Богу. Красить дом следующим летом станем, — баба Панна осмотрела наш двор. — А кто разбирает-то вам? Где рабочие?

— Мы с Иркой и есть рабочие! — засмеялись мы.

— Ну-ну, рабочие… Надавать бы таким рабочим хорошенько по заднице. Чтоб дома не рушили! — недоверчивым голосом сказала баба Панна и скрылась у себя во дворе.

Мы пилили, прибивали, отмеряли, снова пилили, два раза даже успели поругаться, отчего Ирка хотела бросить всё строительство и уйти домой. Я её останавливала, мы мирились, пили чай и снова колотили. К вечеру новая веранда была почти готова.

— Нинка, какие у вас краски есть? И кисти все доставай, сейчас окно раскрасим!

Я вытащила пыльный чёрный портфель отца с мятыми тюбиками, несколько тонких кисточек, и мы принялись масляными красками раскрашивать доски, проводя волнистые линии по четырём сторонам вокруг окна. Ирка даже нарисовала несколько разноцветных цветочков, а я рисовала листочки и стебельки. Получилось что-то напоминающее домик в детском саду.

— Ну что, Нинка, принимай работу! — Ирка помыла руки в дождевой бочке и вытерла о платье. — А вещи сама занесёшь! Мне домой пора.

И она ушла, оставив меня привыкать к новому виду домика.

— Ну что, Найда, нравится тебе? — я погладила собаку по голове, отчего та начала прыгать вокруг и вилять хвостом. — В следующий раз и твою будку перестроим. И окошко сделаем. Если Ирка захочет.

Я снова принялась складывать вещи в мешки, заносить их обратно, и как только забросила последний холщёвый мешок в угол, ворота открылись, и вошла мама, снимая на ходу пустую почтальонскую сумку.

— Нина, это что? — спросила она в недоумении. — Это я куда попала? Это кто сделал?

— Мы… С Иркой… Тебе нравится? Видишь, теперь и оконце есть. Знаешь, сколько сразу света прибавилось! И цветочки везде нарисовали. Весёленькая у нас веранда получилась, правда?

— Да уж… — мама не знала, ругаться на меня, или нет. — Тебе что, наша веранда не нравилась, что ли? Что я теперь Олегу напишу?

— Напиши, что Нинка молодец, выполняет свои прямые обязанности, да ещё и дом перестраивает! Он обрадуется и не будет меня ругать!

— Ладно, подумаю, что ему написать. Нина, я тебя прошу, не надо больше ничего перестраивать, поняла? Если Ира хочет, пусть у себя что хотят ломают, и строят, и красят. Только ей этого делать никто не разрешит. Вот она и ходит к нам, выдумывает всякие пакости.

— Мама, это не пакости, как ты не понимаешь! Она помогла мне, я без неё никогда бы не справилась!

— Вот именно, без неё бы ты не додумалась до такого. Лучше бы помогла тебе уборку сделать, или дрова сложить, или огород полить. Вон, все грядки засохли. Не забудь их полить вечером.

— Ладно, полью, — я с горечью посмотрела в огород.

«Ну почему взрослые не понимают нас — детей? Почему для них хорошие дела — это вовсе не те, которые мы хотим делать?! Вот вырасту — обязательно буду хвалить детей за их дела. За любые дела, а не только за те, которые заставляют делать родители. Эх, скорее бы вырасти…» — думала я, рассматривая со стороны нашу постройку.

Совсем скоро мы привыкли к новой веранде. До будки, правда, так и не добрались. А брат, вернувшись с армии, только посмеялся над нашим художеством и предложил покрасить доски в зелёный цвет. Ничего на свете не бывает вечно, и настало то время, когда из ветхого жилища мы перебрались в большой трёхкомнатный дом. По счастью, он находился в этом же переулке, только с другой стороны, окна в окна к дому Ленки Филипповой. А ещё через несколько лет новые хозяева кувалдами снесли старую избушку вместе с зелёной верандочкой и оконцем, раскрашенным разноцветными цветочками. Я видела из окна напротив, как разваливался наш домик-старичок, как падали столетние крепкие брёвна из лиственницы и летела во все стороны пакля. Я ощущала себя предателем, бросившим свой домик на произвол судьбы. На его месте позже люди построили новый дом — большой, с большими окнами и большой верандой. То был уже чужой дом.

Сколько времени пролетело с тех пор… Дома сменялись городскими квартирами, благоустроенными и дорогими, с большими светлыми окнами и гардеробными комнатами вместо сеней. Но иногда, в самом добром сне, я вижу свою маленькую избушку из лиственницы с уютной светлой верандой, в середине которой крохотное стёклышко, прихваченное с четырёх сторон гвоздями. В домике всё так же царственно стоит русская печь, которая согревает нас в стужу. Старая черёмуха укрывает своими ветвями наш домик, тёплый и чистый, как душа ребёнка. А на верандочке из оконца, раскрашенного разноцветными цветочками, на меня смотрит молодая мама, ласково улыбается и зовёт домой…

ПАЛЬТО С АНГЛИЙСКИМ ВОРОТНИКОМ

В пятнадцать лет, наверное, каждая девушка мечтает быть модной, красивой, яркой красавицей, появляется новая косметика или в ход осторожно идёт мамина тушь и помада. Время кружения перед зеркалом значительно увеличивается, и размышления по поводу внезапно выявленных недостатков во внешности тоже. Я относилась к той категории девушек, которые, глядя на себя в зеркало, думали: «Вроде ничего даже, не уродина. А если подкраситься немного, волосы отрастить да одежду новую купить, могла бы и красавицей стать». Я с завистью рассматривала длинноволосых девочек и мечтала, чтобы и у меня была красивая длинная коса. В одиннадцать-двенадцать лет я, оставаясь дома одна, натягивала капроновые колготки на голову и долго смотрелась в зеркало, представляя себя с роскошной шевелюрой. А когда получалось натягивать сразу три пары колготок, то я с особым блаженством «заплетала» их в две тонкие блестящие косы. Так, с колготками на голове и в гольфах с кубиками вместо каблуков, я дефилировала по комнате и представляла себя на столичном подиуме. Да, чего говорить, быть модницей мне хотелось всегда. Немногие девчонки в нашем классе одевались модно. Судите сами: кто мог позволить себе югославские сапоги «Akiak» вместо матерчатых чёрных бурок? Немногие. А кофточку из ангорки или шапку-формовку из нутрии? Тоже. А уж про норковую шапку и говорить нечего — единицы. Зайдёшь, бывало, в класс и видишь — девочки, как будто специально привлекая внимание к своей шапке, кладут её поверх парты, аккуратно сворачивают вчетверо мохеровый индийский шарф и тщательно укладывают в шапку. Пол урока смотрела я на неё и представляла себя в нутриевой шапке и новеньком зимнем шерстяном пальто с норковым воротником и выглядывающим у подбородка ярким индийским шарфом. Одевалась я более чем скромно, в основном в мамины вещи, платья и кофточки с плеча сорокалетней женщины. Из детских тёплых вещей только пальто в коричневую клетку с воротником из мутона, войлочные бурки, валенки и серая кроликовая шапка с замшевым верхом, по счастливому случаю купленная в деревенском универмаге.

Однажды мама принесла с почты большую посылку и тяжело поставила её на стол.

— Нина, открывай скорее, тётя Тося из Мурманска что-то прислала.

Мы вскрыли коробку и с изумлением обнаружили среди гостинцев бежевое демисезонное пальто из драпа с английским воротником.

— Мама, это мне? — с удивлением спросила я, разворачивая его.

— Видимо, тебе, Нина. Мне оно маловато будет. Молодёжное пальто, новенькое, но очень маркое. Потемнее бы…

— Мама, а мне правится.

Я примерила его перед зеркалом и засияла от удовольствия.

— Эх, сюда бы шарфик мохеровый…

— Ну, Нина, считай, на весну ты у нас одета. Слава богу, куртка болоньевая есть, бурки почти новые, ещё и года не носила. Вот закончится зима — будешь у нас модница!

Мы сложили пальто обратно в коробку и убрали на веранду до весны.

Весной я с нетерпением достала долгожданную обновку.

— Нина, да оно же полностью отсырело! — сокрушалась мама, нюхая атласную подкладку. — Нужно обязательно его просушить. День сегодня солнечный, раскинь-ка на заборе, пусть повисит подольше.

Я взяла пальто и повесила на штакетник под тёплые лучи апрельского солнца. С нетерпением ожидала следующий день и воображала, как в новом модном пальто с английским воротником зайду в школу. Вот одноклассницы обзавидуются!

— Нина, ну что, просушила пальто? — спросила мама, вернувшись с работы.

— Нет ещё, сейчас сниму.

— Но его нет нигде. Ты куда повесила-то?

— На забор, мама, — ответила я и выглянула в окно.

На заборе было пусто.

Я выбежала из дома и, добежав до места, где сушилось моя вещь, увидела страшную картину: наша свинья Машка нагло развалилась посреди грязной лужи на моём светло-бежевом пальто с английским воротником и, закрыв свои маленькие поросячьи глазки, нежилась под солнцем. Моему гневу не было предела.

— Уйди, наглая морда!

Я со всей силы коленом толкнула свинью в бок, пыталась вытащить из-под неё обновку. Но та не двигалась с места. В моде наша Машка понимала не меньше меня и так просто отдавать вещь не собиралась.

— Отдай пальто, Машка! — кричала я. — Мама! Помоги Машку согнать!

— Нинка, ты чего орёшь? — услышала я голос соседки Ленки Филипповой.

— Ленка, эта свиная рожа в грязи на моём пальто лежит! — орала я.

— Вот наглая морда! Сейчас я перелезу к тебе и прутом ей по пятаку так врежу, сразу соскочит! — обещала подруга. — Или со шланга водой окачу!

Машка не хотела получить в пятак прутом, нехотя поднялась и, пройдя по подкладке своими грязными копытами, отошла к корыту. Я схватила вонючее, ставшее тяжёлым от грязи пальто и вытащила из загона.

— Кто ж вещи рядом со свиньями вешает? — ехидно вмешалась в наш процесс баба Панна, бабушка Ленки. — Чё ж, верёвок у вас нет, что ль? Вот же, смешные люди!

— Ленка, пойдёшь со мной на речку? — предложила я соседке. — После свиньи его надо сутки отмачивать и ещё трое суток стирать, — вздыхая, размышляла я.

— Ладно, пойду, — немного подумав, согласилась Ленка. — Прополощем как следует, потом в порошке постираем. Подожди только, сапоги резиновые надену. А ты палку возьми, чтобы руки не мочить, а то сразу околеют!

Я положила в огромный таз пальто, взяла стиральный порошок, надела сапоги и вышла из калитки. Вдвоём, держа с двух сторон оцинкованный таз, зашагали мы к Бие.

Река после зимы сильно разлилась, затопив кустистые берега, стала широкой и мутной. Мы спустились к самому берегу, я зашла в воду и опустила пальто. Ленка села на поваленное дерево и начала размышлять:

— Тебе, Нинка, сильно повезло, что эта наглая морда не сгрызла его. У свиней знаешь, какие зубищи! Эта дура додумалась бы, вовремя мы её согнали. Жаль, что я её водой не окатила, заодно и помыла бы…

Её речь перебил прилетевший сверху огромный камень, который с силой упал рядом с нами. Мы обернулись и увидели стоящих сверху на берегу двух местных малолетних хулиганов — Сашку и Витьку.

— Вы чего, купаться пришли? — смеялись свысока они и вертели в руках следующий камень. — Давайте-ка, занырните!

Я посмотрела на Ленку и сказала шёпотом:

— Стой здесь, полощи палкой пальто, а я к ним поднимусь, настучу два раза по башке и вернусь.

С этими словами я быстро стала подниматься по извилистой тропе на высокий берег.

— Стойте! — кричала я. — Я вам покупаюсь! Я вам так покупаюсь, не захочется больше! Ух, догоню — ноги вырву, спички вставлю, самих плыть заставлю! — срывая дыхание от бега, показывала им сжатый кулак.

Но мальчишек уже след простыл. Я отдышалась и тихо поплелась назад к Ленке. Та ходила по краю берега и растерянно смотрела вдаль.

— Ты чего? — в недоумении спросила я подружку. — Чего потеряла?

— Нинка, понимаешь, я пока за вами наблюдала, пальто с палки соскользнуло и уплыло…

— Как — уплыло? Куда? Ты шутишь, что ли? Давай, доставай его!

— Ты смотри, какое течение. Я его на секунду отпустила, а оно шмыг — и уплыло… — повторяла Ленка, опустив голову.

Мы вдвоём ходили взад-вперёд по холодной реке, заливая ледяные струи в сапоги и рассеянно глядя на воду. Мысль о том, что я никогда не надену новое драповое пальто с английским воротником, вдруг как стрела, пронзила мою голову. Но слёз не было. Смотря на еле скрывающийся смех Ленки, я вдруг тоже стала истошно хохотать и ругать свинью за такую подлость. Ленку ругать мне было не за что. Её демисезонное пальто дожидалось хозяйку на вешалке в шкафу, а не в сырой веранде.

— Нинка, вот кто-то выловит его, носить будет и никогда не узнает, что до них его свинья носила! Ха-ха-ха!

— Ленка, я объявления в городе развешу: кто выловит пальто из речки, верните его Нине Моськиной на улицу Мало-Угренёвская, дом пятьдесят восемь «Б». Оно не ношенное. Новое.

— Нинка, это во всём пацаны виноваты. Если бы не их проделки, ничего не случилось бы.

После её слов я взяла пустой таз, и мы медленно поплелись домой.

Дома меня ждали крики мамы и очередной расклад всей моей жизни. Из её предсказаний сбылось почти всё: все вещи терялись, забывались, рвались, линяли — в общем, как была Нинка растяпа, так ей и осталась.

Всю весну я пробегала в зелёной болоньевой куртке и чёрных войлочных бурках с двумя окантовками спереди. «Благодаря» нашей Машке модницей в ту пору я так и не стала…

ШАПКА ИЗ СУРКА

Головные уборы! Какое разнообразие появилось в современное время, какой только формы не шьют их отечественные фабрики: береты, разного вида шляпки, меховые и вязаные шапки, кепи, фуражки. А какие материалы используют для их шитья: натуральный и искусственный мех, шерсть, фетр, велюр, кожа и замша. Головным убором можно как украсить женское лицо, так сделать его смешным и некрасивым. Например, в начале двадцатых годов комсомолки, спортсменки и просто красавицы предложили заменить старорежимную шляпку на простую красную косынку. Несмотря на это жительницы городов охотно покупали шляпки — выйти на улицу «простоволосой» женщине старше тридцати лет считалось не очень прилично. Поэтому в зависимости от сезона и достатка гражданки выбирали фетровые, соломенные или шелковые шляпки, береты или зимние меховые шапочки. В кино шляпы и шляпки стали символом как элегантности, так и иронии.

Жители нашего провинциального алтайского городка, в отличие от столичных модниц, особой элегантностью не отличались, за исключением единиц. К ним относились жёны военнослужащих и партийных работников. Если первых мы ещё встречали (в нашем городе было четыре военных городка), то жён партийных работников даже в лицо не знали. В моей школе было всего три учительницы, на одежды и головные уборы которых смотреть без зависти было невозможно. Это были элегантные, хорошо сложенные красавицы с безупречным вкусом, и возможностями этот вкус удовлетворять. Учительница трудов Татьяна Петровна, биологии — Галина Александровна и географии — Наталья Алексеевна — смотря на них, так хотелось поскорее вырасти и стать такой же красавицей! И я мечтала стать взрослой, красивой и модной. Из вязаных шапочек у меня был полосатый спортивный «петушок» в коричневую и желтую полоску, в ней я бегала на лыжах. Вторая — простая синяя шапка из синтетической нитки, которая изначально продавалась с пумпоном. Его я отрезала, и из детской шапки она в один миг превратилась во взрослую. Многие девчонки в нашей школе носили богатые меховые шапки из нутрии и норки. У Ленки Нечаевой самой первой появилась норковая формовка и драповое пальто с аккуратным кругленьким норковым воротничком. Какая Ленка стала красавица!

— Мам, у многих девочек в классе шапки меховые, я тоже хочу…

— Летом заработаешь, тогда и купим… — равнодушно ответила мама. — Вон, Олег давно не носит кроликовую ушанку, попроси у него. Она тёплая и немаркая.

Я натягивала ушанку, завязывала шнурки на макушке, надевала бурки, коричневое драповое пальто в крупную клетку, перекидывала ремень сумки через плечо и шла в школу. Когда после школы мы играли в догонялки, ожидая автобуса, мальчишки то и дело били меня по козырьку, отчего он заворачивался вниз и закрывал мне глаза.

— Ну хватит, дураки! — отбивалась я, отгибала козырёк наверх и поправляла ремень на плече.

Всё лето я работала на «Флоре», чтобы заработать себе на обновку, и на следующую зиму я гордая зашла в школу в новой шапке-ушанке на шнурках из пёстро-серого кролика и рыжей замши. В отличие от старой шапки эта была узкой и высокой и то и дело сползала на глаза. Мама купила её, уверяя, что это очень дорогая покупка и что я всё равно её потеряю. Как и все девчонки, я пригладила мягкий мех ладонями и важно положила обновку на угол парты в надежде, что её все заметят.

— Нинка, у тебя шапка новая? — спрашивали девочки на перемене. — Дашь померить?

— Конечно, мерьте, мне не жалко.

И они, стоя перед зеркалом, одна за другой примеряли мою шапку, кривлялись и гримасничали.

— Всё, хватит, звонок прозвенел, побежали на урок! — мы помчались по лестнице на второй этаж.

Я носила эту шапку и втайне мечтала о норковой дорогой формовке. Как говорится, мечтайте, и ваши мечты обязательно сбудутся! Я мечтала долгие четыре года, всё наглаживая пёструю кроликовую ушанку с замшевым верхом и думая о норке. И однажды случилось чудо…

Я стала вдруг поправляться, округляться, и моё драповое пальто на груди перестало сходиться. Я была этому несказанно рада — наконец-то мне купят новое пальто с норковым воротником и норковую шапку! Долго уговаривать маму не пришлось, и в пятницу, после школы, мы поехали с ней в центр города в магазин от швейной фабрики верхней одежды.

— Ой, Нина, дорогие пальто нынче — ты только посмотри на цены! — воскликнула мама, и мы стали долго ходить по рядам с многочисленными пальто и шубами. — Знала бы, сроду сюда не поехала. Ну почему ты такая небережливая? Я вот с Иогача эту шубу ношу, а она всё как новая, если не считать прожжённого рукава. Да эту шубу можно сто лет носить!

— Мам, мне пальто маленькое… Оно детское! А я девушка уже, я взрослое пальто хочу, или шубу…

Мама направилась к шубам и среди дорогих шуб из каракуля и мутона увидела несколько блестящих искусственных шуб.

— Будьте добры, — мама посмотрела на продавца за прилавком, — нам на девочку шубу недорогую надо. Подскажите?

Продавец, в валенках, свитере с горловиной и натянутой сверху ватной телогрейке, осмотрела меня с ног до головы, видимо, сверяя мои параметры с их маркировкой, и повела к дальней длинной вешалке.

— Вот, три модельки, сорок шестой, сорок восьмой размер… Пошив этого года. Восемьдесят рублей.

— Спасибо. Примерь вот эту, — указала мама на длинную чёрную шубу в пол. — И воротник большой, от ветра поднять можно, и длина нормальная, валенки закроет.

— Мам, а к ней можно шапку норковую?

— Давай сначала с шубой разберёмся, потом и про шапку решать будем. Девушка, мы вот эту берём, заверните нам её, пожалуйста!

Ура! У меня новая шуба! Мы едем с мамой в автобусе с огромным белым бумажным свёртком, перемотанным крест-накрест толстой холщёвой ниткой. Если мне ещё купят шапку, я буду самая счастливая на всём белом свете! А ещё через неделю мы с мамой поехали на рынок в поисках обновки.

— Сколько стоит вот эта шапка? — спросила я у продавщицы — толстой краснощёкой женщины в пушистой шали, чёрном полушубке и не по размеру больших валенках.

— Вас какие интересуют? — она показала на верхний ряд норковых шапок и формовок. — Коричневые по триста, белая за триста пятьдесят, ниже по сто двадцать…

— Сто двадцать? — я не поверила своим ушам. — Мам, давай за сто двадцать купим! Такая норка красивая, блестящая!

— Это не норка, — пояснила тётка, — это сурок. Он, конечно, похож на норку, только мех слегка длиннее. И подешевле будет.

— Ну, померь, — мама поджала губы и без настроения посмотрела на меня. Не большая она тебе?

— Нет, мамочка, не большая! — я покрутила головой, и шапка тут же съехала в сторону. Я наклонила голову вперёд, и шапка сползла на глаза.

— Я же вижу, что большая! Нина, хватит, положи её на место! Говорю же, дорогие нынче шапки. Пойдём, кроликовую посмотрим лучше.

Но я уже не могла отвести глаз от чёрной красивой сурковой шапки, понимая, что, если мы эту не купим, норки мне не видать, как своих ушей. Я ухватилась за мамину ладонь и стала умолять купить мне эту шапку.

— Мамочка, я подкладывать вовнутрь что-нибудь буду, она не будет сваливаться, правда! И в большой шапке мои щёки не будут такими толстыми! — я заглянула маме в глаза и увидела одобрение.

— Ладно, Нина, купим, но если….

— Я никогда не потеряю её! Клянусь!

— Мы покупаем… А подешевле нельзя немного? Хоть на десять рублей?

— Нет, никак нельзя, — уверенно ответила продавщица. — У меня эти шапки самые ходовые. Вот на норковую — это да. На норковую могу десяточку уступить. А на сурок не могу скинуть ни рубля.

Маму этот ответ не удовлетворил, она насупилась и уже было отказалась мне покупать.

— А у меня столько денег нет, Нина! Сто десять есть, а сто двадцать — нет таких денег!

— Ладно, давайте за сто пятнадцать отдам, — неохотно уступила тётка, — больно девочку вашу жалко… Берите!

Я выдохнула. Внутри я ликовала, прыгала от счастья, орала и пела, а с виду старалась быть сдержанной и спокойной.

— Спасибо, мамочка! Ты самая лучшая мамочка на свете! Я никогда ничего больше не потеряю! Обещаю!

— Ты только говоришь так, а сама всё равно теряешь! — и мама снова начала перечислять все потери за мою жизнь: спортивная олимпийка, зонтик, проездные билеты, ключи от дома, синее трико, варежки…

Но я её уже не слышала. Я модная! Я красивая! Скорее бы уснуть, проснуться и в школу! Только бы на автобус не опоздать… чтобы все в автобусе увидели, какая у Нинки шуба и шапка!

Вечером мама принесла коробку с нитками и белую резинку, которую она вставляла в трусы и рейтузы.

— Вот, Нина, резинку надо пришить. Будешь на подбородок натягивать, чтобы воры не сняли…

— Мама, какая резинка? Да меня с резинкой ребята засмеют! — сопротивлялась я.

— Пусть лучше засмеют, зато шапка целая будет. Иначе спрячу её и вообще не разрешу носить!

Я с неохотой стала пришивать две белые бельевые резинки с боков шапки, придумывая план, как спрятать их внутрь. Снова примерив шапку и шубу перед зеркалом, я увидела не смешного подростка, а симпатичную девушку, румяную и довольную. А то, что шапка сползала мне на глаза — это я быстро устранила, подложив вовнутрь старую варежку. Вторую от пары я, естественно, потеряла, а эта валялась без дела. Шапка сразу приподнялась, и я, к радости, стала чуточку выше. Всю ночь я почти не спала, всё ворочалась с боку на бок и думала о завтрашнем дне: «Вот все девочки удивятся, когда меня увидят! Конечно, это неловко, зато приятно. И мальчишки посмотрят, и даже Валерка из девятого „Г“…»

Весь следующий день я была в центре внимания. Не было ни одного человека, который бы не отреагировал на мою обновку. В основном это были фразы типа: «Моськина, у тебя что, новая шуба?»; «Нинка, это что за мех такой, чебурашковый, что ли?»; «Ну, Нинок, модница стала!» Кто-то из одноклассниц говорил с ехидством, кто-то с радостью, кто-то даже с завистью. Постепенно разговоры стихли, и я стала жить спокойно со своими обновками. Самые дорогие мои подружки, конечно, были рады.

— Молодец, Нинка, уломала всё-таки мамку! — Восхищалась Ирка. — Да, зная тётю Ларису, можно представить, сколько усилий это тебе стоило!

— Дай померить шапку, — Ленка Филиппова неожиданно сняла с меня формовку и из неё вывалилась варежка. — Ты зачем варежку на голове носишь? Это что, примета такая, чтобы никто не сглазил?

— Нет же, — засмеялась я. — Просто она мне немного большая, вот я и подкладываю вовнутрь варежку.

— А, понятно. А чего поменьше шапку не купили?

Тут я начала злиться на любопытную Ленку.

— Тебе какая разница, скажи? Ты, что ли, её носить будешь? У них, может, не было меньше размера, а купить надо было! Отдай обратно. Свою вон, кроличью носи.

— Ой, — Ирка дёрнула за две резинки. — Я про эти резинки смешную историю знаю! Это у нас, на текстилке, произошло. Уже поздний вечер был, почти ночь. На последнем рейсе с турбазы ехала мамкина сотрудница, тётя Валя. А у неё на голове была норковая шапка, и, как раз для безопасности, тоже на резинках. Вышла она с автобуса и идёт, значит, к дому. Вдруг замечает, что за ней один паренёк увязался, тихо так идёт. Она в подъезд — он за ней. Тут она догадалась, что он шапку с неё стянуть хочет, испугалась, да как развернётся к нему лицом! Он с её головы одним махом шапку сбил, а она с его лисью ушанку схватила и ну бежать! Думает: «Он мою сбил, а я — его, в отместку!» Забегает в квартиру, ни жива, ни мертва, с лисьей шапкой в руках. Выходит её муж, дядя Костя, и спрашивает: «Это откуда у тебя новая шапка?» «Откуда, с вора сняла, — впопыхах ответила она, — а он мою, норковую своровал!» «Своровал, говоришь? Видать, неудачно своровал! Посмотри, твоя-то на резинке сзади висит!» Тут тётя Валя как давай смеяться! Представляете? И свою шапку сохранила, и воровскую забрала! Во как!

— Нет уж, я свою формовку просто так не отдам. Тоже резинки завяжу, если ночью домой возвращаться буду. Вот у моей мамы на почте операторша работает, тётя Таня, так с ней другой случай произошёл, она даже испугаться не успела. Шла она с центрального рынка с большими авоськами в руках. На ней пальто с песцовым воротником и норковая шапка. Несёт она, значит, эти авоськи, периодически останавливается, отдыхает. Вдруг сзади какой-то солдатик подбежал и мгновенно снял с неё шапку, да тут же быстро надел назад! Она обернулась — солдатика уже и след простыл! «Ну, — думает, — стервец, зачем шапку снимал? Слава Богу, не своровал». Идёт она с ношей дальше. Заходит в дом, в зеркало-то смотрит, а на голове вместо норковой шапки — солдатская надета, с огроменной такой кокардой!

— Ой, Нинка, насмешила! Представляем себе тётю в пальто и в солдатской шапке!

— А ей не до смеху было. Она на эту шапку, может, год деньги копила.

Мы долго ещё рассказывали разные истории про шапки.

— Ленка, давай с тобой теперь меняться шапками, а? — спросила я Нечаеву.

— Зачем это? Мне твой сурок, конечно, нравиться, но норковую я на сурка не променяю!

— Ну разочек, на танцы, а?

— Ну, если разочек, тогда можно. Только мамке не говори. Она сразу заругает.

На танцы мы с девчонками обожали ходить. Они зимой проходили в том же совхозном клубе, где мы летом перебирали с рабочими саженцы облепихи. Однажды я всё-таки пожалела о том, что не послушала маму и купила эту шапку из сурка. А дело было так: В один из вечеров мы договорились с подружками поехать на автобусе на плодопитомник в клуб, в тот день должны были приехать городские ребята. Они были, как на подбор: красивыми, плечистыми, с приятным запахом дорогого одеколона. В чёрных полушубках, куртках «алясках», сапогах «дутышах» входили важно они в клуб и свысока рассматривали деревенских девушек. В тот вечер я, как назло, опаздывала на автобус и, уже выходя из дома, стала искать варежку, чтобы подложить её в шапку. На улице меня ждали девочки, и от этого я особенно нервничала. «Что же подложить в шапку?», — судорожно думала я, но ничего так и не находила. Вдруг мне на глаза попались мамины трикотажные панталоны, висевшие на бельевой верёвке. «Эх, подложу их, а в клубе незаметно уберу». Я схватила панталоны, сложила вчетверо и засунула в шапку. Шапка поднялась, открыв брови и снова сделав меня чуть выше. Я с радостью выскочила из дома, наспех затворив засов ворот, и мы, весело смеясь, понеслись на автобусную остановку.

— Ой, девочки, я так волнуюсь… — задыхаясь от бега, говорила я. — Вдруг там тот, чёрненький будет?

— А мне светленький нравится, — сказала Ленка Нечаева. — Вроде Эдик звать.

Мы подходили к клубу, в окнах было темно. Лишь изредка мигали огоньки от магнитофона — видимо, танцы уже начались. Мне казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из-под шубы. В фойе было шумно и светло, угренёвские девчонки вовсю кокетничали с городскими ребятами и, увидев нас, вдруг ринулись обниматься.

— Нинка, Ленка, Ирка, привет! Раздевайтесь быстрее! — Наташка вдруг подлетела ко мне и резко сняла шапку… Я не успела глазом моргнуть, как на пол выпали мамины белые панталоны…

— Ой! Это откуда? — Наташка не могла поверить своим глазам. — Нинка! Ты зачем на голове трусы носишь?

Но я её уже не слышала. Под громкий смех ребят я подняла с пола панталоны и со всех ног понеслась к автобусной остановке. Подружки понеслись за мной.

— Нинка, да не переживай ты так! Ну, свалились с головы трусы… Не с попы же! Только ты скажи — зачем?

Я ревела взахлёб и не могла произнести ни слова.

— Это… это вместо варежки… Я её потеряла… — плакала я, держа в руках этот ненавистный предмет женского белья.

— Понятно… Надо же до такого додуматься… Да не реви ты! Ладно, сегодня мы на танцы уже не пойдём, это точно… Нинка, я придумала! У меня платок ситцевый есть, я тебе его подарю, — Ленка Нечаева крепко обняла меня. — Его и подкладывай, ладно? А ещё лучше — из поролона кружок вырезать и запихать в шапку, чтобы он вообще никогда не выпадал!

Уже на следующий день в моей шапке лежал красивый ситцевый платок, сложенный вчетверо. И если он когда-нибудь и выпадал, то это было уже привычно и не смешно. А еще через время я нашла поролоновый отрезок и вырезала небольшой кружок, в аккурат подходивший в мою сурковую шапку.

Тот случай запомнился мне на всю жизнь, правда сказать, не знаю, помнят ли его мои дорогие подружки детства. Конечно, если бы этот казус случился с ними, его они запомнили бы надолго. С того времени много шапок сменилось: меховые на вязаные, лисьи на норковые. Сколько их было — не счесть! Продавались или дарились, терялись или менялись, кто ж упомнит? Скучная стала шапка — отдаём тому, кому она нужнее. А если совсем старая, то ещё лучше — в мусорный бочок её! Времена изобилия и обесценивания любимых и дорогих когда-то вещей. Правильно это или нет, судить будут наши дети. Но эти невероятные и порой нелепые истории происходят со мной и в сегодняшнем дне…

СТРАННЫЙ МОСКВИЧ

Когда-то в далёких семидесятых, живя ещё на Телецком озере, Олег познакомился с одним очень порядочным и добрым человеком — Володей Сорокиным. Он приехал из столицы, из самой Москвы, чтобы посмотреть это чудо — Золотое озеро Горного Алтая. Проживал он, как и все туристы, на турбазе «Золотое Озеро» и однажды встретил моего четырнадцатилетнего брата, который, прогуливаясь около моста, обратил внимание на незнакомого взрослого человека.

— Здравствуйте, вы здесь живёте? — спросил турист Олега.

— Ага, в Иогаче. А вы откуда?

— Из Москвы. Наша группа пошла по маршруту, а меня не взяли… Вот, гуляю, к вечеру группа вернётся.

— Понятно. А чего не взяли-то? — Олег подошёл к берегу и бросил вдаль белый гладкий камень. Камень подпрыгнул «блинчиком» несколько раз на зеркальной глади озера, скользя и переливаясь, и скрылся под водой.

— Инструктаж не прошёл… Ведь знаю его, а рассказать не смог как положено. Видимо, так и не увижу теперь заповедник.

Олег поднял следующий камень, покрутил его в ладонях и хитро посмотрел на туриста.

— А хотите, я сам вам заповедник покажу? Я все места здесь знаю, можно с ребятами в горы сходить, можно на лодке до кордона доплыть. И на катамаране покататься.

— Спасибо, я с удовольствием. Меня Владимир звать, а вас как? — он протянул брату огромную ладонь.

— Олег я, мы вообще-то с Севера сюда приехали, из Мурманска, четыре года назад. Давно уж…

Вечером Олег прибежал домой и с восторгом поведал о новом знакомом:

— Представляете, я сегодня с одним человеком познакомился. Он в Москве живёт, очень интересный турист. Он ещё здесь неделю будет, я обещал вместе с ним на теплоходе сплавать и в тайгу сходить.

Всю следующую неделю Олег где-то пропадал, возвращаясь уже затемно, и весь вечер только и делал, что рассказывал о Володе.

— Представляете? Он меня к себе в гости пригласил, я адрес записал. Вот, — брат протянул мне смятую промокашку. — Кто знает, может и получится когда-нибудь в Москве побывать…

И правда, через два года наш Олежка поехал в столицу и встретился с Володей, который, казалось, за неделю хотел показать красоту и величие своего города. В качестве благодарности Олег взял билеты на балет, который смотрел только на экране старенького «Горизонта» и мечтал увидеть это вживую.

— Вот, билеты взял, пойдёшь на «Икар»?

Володя подумал и ответил:

— Нет, Олежка, иди сам или другого кого позови. Не люблю я балет. С детства ещё. Извини.

— Да ладно, чего там… Кого-нибудь из нашей группы приглашу…

Шло время, и через несколько лет они встретились снова, но уже не на родине Владимира, а у нас, в Бийске, на Мало-Угренёвской улице, в маленьком домике из лиственницы. Я приехала со спортивного лагеря и, держа в руке тяжёлую сумку, ногой открыла ворота. В следующий момент я обомлела: из маленькой дверцы чердака на меня смотрела абсолютно чёрная, вся в саже, огромная физиономия незнакомого мне человека. Я могла бы испугаться, но его улыбка до ушей вселила уверенность в том, что этот человек — неслучайный гость в нашем доме.

— Здравствуйте! — крикнул незнакомец, выглядывая с чердака. — Заходите! Вот, печку с Олегом перекладываем!

— А-а, понятно… — я неуверенно шагнула во двор.

Незнакомец спустился по деревянной лестнице с крыши вниз, вытер грязные руки о подол рубашки и подошёл ко мне.

— Вы Нина? — он протянул мне свою большую грязную ладонь. — А я Володя, мне Олег про вас рассказывал. Вы ведь из спортивного лагеря вернулись? Давайте сумку, я её в баню занесу, в доме ещё грязно.

«Ну вот, начинается… — подумала я. — Никакого отдыха. Мало того, что дома развал, ещё и люди незнакомые живут… Хоть обратно уезжай!»

— Мне Олег написал, что если я ещё раз захочу посетить Горный Алтай, то обязательно должен заехать к вам, в Бийск! — продолжал гость. — Кто бы мог подумать, что ещё и печку буду перекладывать! Я, честно признаться, печи в своей жизни ещё ни разу не перекладывал. Но Олег уверил, что это не так уж сложно. Мы печку-то разобрали, а как заново сложить — вопрос. У вас здесь рядом печник живёт, он приходил, основную работу сделал, а мы с Олегом уже всё глиной замазываем.

— У вас что-то на губах засохло… — тихо сказала я ему.

— Что? — удивлённо спросил незнакомец и провёл чёрным рукавом по губам. — А, это творог, наверно. У вас здесь творог очень вкусный, деревенский.

«Очень странный товарищ… — подумала я про себя. — Неужели все москвичи такие странные?»

На вид ему было чуть больше тридцати лет: высокий, черноволосый, слегка неряшливый мужчина с невероятно большой головой, чёрными усами и добрым взглядом.

«Взрослый, а ест как ребёнок…» — тихо ухмыльнулась я.

Вечером я показывала ему наш семейный фотоальбом, а он, аккуратно перелистывая каждый картонный лист альбома и внимательно разглядывая незнакомые ему фотографии, то и дело комментировал:

— Спасибо, Нина, очень интересная фотография. Вы здесь очень забавная!

«Интересная фотография… Ещё и на „вы“ меня называет… Нет, он всё-таки странный москвич, — утвердительно вынесла заключение я про себя. — Очень».

— Ну как тебе Володя Сорокин? — спросила меня мама, когда тот вместе с Олегом ушёл на реку купаться.

— Мам, я не могу его понять: он вроде взрослый человек — Олег рассказывал, даже высшее образование имеет, вроде инженер — а ведёт себя как ребёнок: неряшливый, неаккуратный, что ли. Вечно на губах что-нибудь засыхает! И поведение у него странное… Чудной он какой-то!

— Нина, он очень добрый, хотя не такой, как все… Я бы сказала, со странностями. Не от мира сего будто. Радуется всему… А как он обрадовался, что ему доверили с печкой поработать! Мне бы от этой печки убежать охота, а ему только в радость! Пока тебя не было, дядя Лёва приходил, посмотрел на нашу русскую печку, и они с Олегом решили её разобрать: уж больно она много места в комнате занимала. А в кухне решили сложить новую — голландскую, маленькую. Так и на кухне потеплее будет, и в комнате. Пришлось новую дырку в потолке выпиливать. Грязи было — тебе не передать! Все чёрные от сажи ходили. А Володя и до сих пор чумазый, — мама помолчала и через минуту добавила: — Он со своей мамой живёт, Анастасией Михайловной, на Большой Марьинской. Представляешь? Есть в Москве такая улица.

— Ага, похожа на нашу, Мало-Угренёвскую, — засмеялась я.

— Похожа, — согласилась мама, — только там метро есть, Алексеевская, по-моему, где-то между Рижской и ВДНХ. Всю жизнь хотела на Выставке Достижений Народного Хозяйства побывать. Так что можно к нему в гости приехать когда-нибудь. Володя пригласил нас… Олег точно к нему ещё хочет съездить.

— Конечно, пускай съездит, — согласилась я, — а мне Москва — как Марс! Я же не знаю, какая на Марсе жизнь. Так же и в Москве.

Ночью я думала о Москве. Какая она — наша столица? Какие люди там живут? Как одеваются? Как разговаривают? Какие у них манеры? Я видела столицу только по телевизору, когда показывали программу «Время» и когда смотрели праздничные парады на Красной Площади. А ещё Москву я видела по фильму «Москва слезам не верит». Я представляла огромные высотные дома, просторные подъезды, дорогие автомобили. Столько автомобилей, что даже улицу невозможно было перейти!

— Володя, скажите, как вы там живёте? — допрашивала я нашего гостя. — Бедно или богато?

— Не знаю, Нина, как вам и сказать-то… — улыбался Володя Сорокин. — Все по-разному живут. Кто много работает — хорошо живёт, а кто пьёт или, к примеру, тунеядничает, тот плохо, конечно. Я не много зарабатываю. Раньше, когда отец ещё жив был, тогда полегче было. А сейчас… Мама пенсию получает, на то и живём. Не бедствуем, нам с мамой хватает денег. Приезжайте, сами посмотрите!

Спустя неделю наш добрый странный гость уехал.

Забегая наперёд, скажу, что случайное знакомство моего брата с чудаком-москвичом продолжалось около тридцати лет. Много раз мой брат приезжал в Москву специально к Володе Сорокину, и тот с радостью показывал ему столицу, добродушно приветствуя Олега на перроне вокзала и провожая его обратно. Не раз Владимир приезжал к нам в Бийск, в очередной раз попадая на перекладывание печки. Видимо, брат специально подгадывал приезд гостя к тяжёлым грязным работам, которую любили добрые большие руки Володи. Когда я стала взрослой девушкой, Володя Сорокин, как и много лет назад, смотрел на новые фотографии из моего студенческого альбома и благодарил за каждую фотографию.

— Спасибо, Нина, очень интересная фотография, и эта интересная, спасибо большое…

Он благодарил за всё! И тогда я думала то же самое: «Очень странный этот москвич. Чудной!»

Однажды я спросила у Олега:

— Интересно, у Володи есть невеста?

— Да какая там невеста! Володя рассказывал: была вроде одна, да кто сможет его странности выносить? Никто. Так и живут вдвоём с мамой, — Олег в окно посмотрел на Володю, который, черпая из колодезного ведра воду, с жадностью пил её. — Она ведь, Нинка, очень добрая у него! Гостеприимная, тоже коренная москвичка.

Бежали годы, у меня появилась семья, и через много лет, живя уже в Санкт-Петербурге, мы ехали с дочерью в гости на Алтай. Володя встретил нас в Москве на вокзале, добродушно улыбаясь всё так же, по-детски смешными и доверчивыми глазами.

— Здравствуйте, Нина! Ой, какая у вас симпатичная дочка!

Он склонился над ней и, стесняясь не меньше дочери, добавил:

— Как тебя звать, малышка?

— Маша… — дочка недоверчиво наклонила голову вниз и нахмурила брови.

— Машенька… Спасибо! Какое красивое имя! Маша, хочешь, я тебе Москву покажу? Ты была в Москве?

Дочь исподлобья посмотрела на незнакомца и ответила:

— Нет, не была… Я в мавзолей хочу!

— Умница! — Володя рассмеялся в голос. — Нина, а вы где хотели бы побывать?

— Не знаю… Времени не так много у нас. Я бы, если честно, на Ваганьковское съездила. На могиле Высоцкого побывать бы… и Филатова, и Вицина… Как вы на это смотрите?

— Да, конечно, поедем!

После Ваганьковского мы погуляли по Москве, когда-то далёкой и чужой, и я, как и много лет назад, всё так же рассматривала Володю и удивлялась: «Какие возможности у человека! Коренной москвич, он должен быть хозяином этого города, а ведёт себя совсем не как хозяин — скорее, как гость…» На прощание он подарил моей дочери огромную яркую книгу с множеством детских рисунков. «Ридерз Дайджест, — прочла я. — Какая странная книга, совсем не для ребёнка. Никогда бы такую книгу не купила».

Мы сели в вагон, дочь прильнула носом к стеклу, а Володя улыбался, глядя на её сдавленный смешной носик. Поезд дёрнулся и тихо покатился по бесконечным рельсам, отдаляя силуэт доброго человека, машущего большой рукой вслед…

Всю жизнь Володя так и прожил со своем мамой, Анастасией Михайловной, в маленькой двухкомнатной квартирке в центре Москвы. Ушёл Володя раньше своей матери, в самом начале июня, спустя год после нашей с ним встречи. Было ему пятьдесят пять лет. Ушёл внезапно, уснув, и больше не проснувшись. Его большое и доброе сердце остановилось во сне… Прошло ещё много лет, и я, наконец, дала его странному поведению совсем другое определение. Благостный. Благодатный. Благородный. Благодарный. Блаженный Владимир Сорокин. В его жизни кроме радости и добра не было места другим чувствам. А я это определяла как странность и чудаковатость. Как хочется, чтобы в жизни чаще встречались такие «странные» люди… Спасибо тебе, Володя, за тот «странный» и иной мир добра и чистоты!

АРМИЯ

В юности ты, как и многие твои сверстники, размышляешь над своим возрастом и понимаешь, что года вроде бы идут, но как-то не так быстро, как хотелось бы. Тебе, к примеру, всего пятнадцать, хотя очень хочется повзрослеть хотя бы до семнадцати, и ты с горечью понимаешь, что за два года, пока тебе исполниться семнадцать, пройдёт, кажется, целая жизнь. Мама же, как и многие взрослые, почему-то думала совсем наоборот.

— Ой, Ниночка, как года бегут… — с грустью говорила она, глядя в своё отражение в зеркале. — как хочется, чтобы было всегда тридцать пять лет… А мне уже сорок два… Вот и морщинки у глаз появляются, а ведь так не хочется стареть!

В этом мы с мамой были разные — время для нас бежало с разной скоростью.

Для Олега время тоже стремительно мчалось, откидывая листки в отрывном календаре ровно до того майского дня, когда пришло время уйти в армию.

— Вот, мам, повестку получил, завтра в военкомат поеду, — сказал вечером брат. — Как раз училище заканчиваю, вот и служба подошла.

— Лишь бы в Афганистан не послали, — сокрушалась мама. — Вон, кого ни спрошу, у многих сейчас дети в Афганистан идут служить, а матери их и не знают, что сыновья не в Советском Союзе служат.

— Да мне хоть куда, лишь бы время быстрее пролетело…

Вот и Олег торопил время, отведённое на службу Отечеству.

Не знаю, как мама и брат, а я этому событию была несказанно рада. Представьте себе ребёнка, которого всю жизнь держат в ежовых рукавицах, ограниченного не только в действиях, но и в желаниях. Вдруг для него в один день наступает полная свобода! С меня словно невидимые оковы слетели в тот день, когда брат завязал шнурки на кедах, застегнул молнию на шерстяной олимпийке, взял потрёпанную спортивную сумку с вещами и вышел из ворот нашего дома. Мама поехала вместе с ним в военкомат, я же прибежала из школы и стала прыгать, танцевать и петь от счастья! Ура! Целых два года мы с мамой будем жить одни! Придя немного в себя, я понеслась по подружкам.

— Ленка, Ирка, у нас Олега в армию забрали!

— Ого! Вот повезло! — восклицали они. — Надолго? Куда?

— Не знаю. Из Барнаула напишет, куда распределят.

Действительно, через месяц мы узнали, что брат едет на далёкий остров Кунашир, на восточную границу с Японией и направили его служить в пограничные войска.

— Представляете, мой брат — пограничник! — хвасталась я подружкам. — Он в бинокль Японию видит!

Для меня слово «пограничник» звучало очень торжественно. Я представляла брата в красивой камуфляжной форме и зелёном берете, идущего вдоль длинного высокого забора из колючей сетки (так я представляла границу) с овчаркой на поводке, с оружием за плечами и обязательно с биноклем. Какая я была за него гордая!

Мы часто стали получать от брата письма, в которых он описывал свою нелёгкую, но очень интересную армейскую жизнь.

«Здравствуйте, мама и Нинка. Служу я на заставе и службу несу на солдатской кухне. Здесь две печки, топятся они дровами. Одна печка с большой духовкой, в которой мы печём хлеб. Я сам замешиваю тесто и пеку хлеб. Видимо, не зря на гражданке я работал в пекарне, здесь эти навыки мне очень пригодились. Сегодня готовил рассольник, а на второе — картошку и рыбные котлеты. Я научился печь торты, начальнику роты на день рождения испёк торт сам, очень вкусный. Мне очень здесь нравится, ребята хорошие, дружные. Двое, как и я, тоже с Алтая приехали, с Рубцовска. Мама, ты Нинку гоняй, пусть помогает по хозяйству. А если не будет слушаться, сразу мне пиши. А как уголь привезут — пускай весь перекидает в углярку. С девчонками тоже пускай не бегает целыми днями. А то потом её работать не заставишь. Ладно, пишите мне, как вы, как погода. До свидания. Олег.

23 июля 1986 года».

— Ого, мам, вот так занесло Олега! На Дальний Восток! — восхищалась я. — Интересно, а он на побывку придёт?

— Не знаю, — мама сложила письмо в конверт. — С одной стороны, хорошо было бы к следующей весне. Как раз огород помочь вскопать да дрова заготовить на зиму. А с другой стороны, тогда он позже службу закончит… Бог его знает. Поживём — увидим.

Так мы и жили. Я, конечно, без присутствия «воспитателя» особенно распоясалась: всё лето пробегала с утра до ночи, возвращаясь только к маминому приходу с работы, огород вообще меня не волновал, урожай — тоже. Наконец началась свободная жизнь — с бесконечной беготнёй и новыми играми в карты.

— Девчонки, давайте в «верю-не верю»? — предлагала я подружкам.

— Дождь начинается, — морщилась Ленка Филиппова. — Может, в другой раз?

— А мы к нам в колодец зайдём, — не унималась я. — Там не капает.

Мы быстро забежали в ветхий дощатый сарай, в котором находился колодец.

— Туз пик! — кричала Ирка, вытягивая вперёд перевёрнутую карту.

— Не верю! — отвечала Ленка Нечаева.

— Не веришь? Ну и забирай тогда! — ликовала Ирка.

— Дама крести, — предлагала я свою карту.

— Верю, — отвечала Ирка.

— Чего верю-то? Веришь — клади свою.

— А, тогда вот вам дама крести! — Ирка хитро прищурилась и выложила карту сверху.

— И я тоже даму! — Сказала Ленка Нечаева.

— И я, — положила карту Филиппова.

— Не верю! — я перевернула верхнюю карту и среди уймы разных карт сверху обнаружила ту самую даму крести.

— Ну и бери всю кучу! — кричали хором девчонки.

— Нина! — послышался голос мамы. — Ты где?

Мы замолчали.

— Ты где, спрашиваю! Не молчи, я ведь тебя слышала! Быстро домой! Всё Олегу напишу!

— Нинка, давай по домам, а? — Ирка посмотрела в дверную щель. — Она, кажется, сюда идёт…

Мы с визгом открыли дверь и выскочили из ворот в переулок.

— Нина! — кричала вслед нам мама. — Ты куда снова побежала?

Но мы уже ничего не слышали, а бегом спустились вниз на каменистый берег Бии, залезли в лодку, разложили карты и снова с азартом стали играть.

— Девчонки, давайте в «дурака»? — предложила Ирка. — Я по-новому знаю — в переводного!

До позднего вечера сидели мы в лодке, играли, смеялись, спорили, не замечая, как село солнце за далёкий горизонт, как вдруг стало прохладно и жутко захотелось есть.

Дома меня ждало разбирательство за плохое поведение, непослушание и хамство.

— Нина, мне придётся написать обо всём Олегу, — злилась на меня мама. — Вместо того, чтобы помогать мне, ты бегаешь неизвестно где, играешь в карты!

— Мам, не неизвестно где, а в лодке дяди Лёвы. Ну играли мы в карты, что такого? Мам, я же никуда далеко не убегаю, девочек всех ты знаешь…

Но мама не хотела меня даже слышать.

— Мне твои подружки уже надоели, понятно? У них, может, дома всё переделано, а у нас ничего не делается! У них вон отцы есть, они и деньги в дом приносят, а нам и помочь некому.

— У Ленки Филипповой папки нет… — возражала я, но мама тут же перебивала:

— Зато у них баба Панна есть, она и за отца, и за мать! У неё пенсия, как у ветерана — половина моей зарплаты! И Шура бухгалтером работает, это тебе не я — с мизерной почтальонской зарплатой, — мама села за стол, закрыла лицо кухонным полотенцем и заплакала. — И вообще, Нина, устала я совсем. Олег в армию ушёл, совсем тяжко стало.

Я смотрела на неё, стараясь понять и пожалеть, но почему-то не получалось.

«А кто обо мне подумает? — размышляла я. — Кто подумает о том, что я уже взрослая и мне не четырнадцать, а уже пятнадцать лет и что я девушка! Я тоже хочу красиво одеваться и глаза красить… Да, красить! У нас в классе некоторые девчонки уже тушью подкрашивали ресницы и становились такими красивыми! А я? Смешная старомодная страшила!»

Мамины угрозы были реальными настолько, что в один прекрасный день я получила от брата письмо. Оно предназначалось именно мне неспроста, я вскрыла конверт и уже с первых строк поняла весь смысл послания:

«Здравствуй, Нинка, — писал брат. — Хочу тебе ещё раз напомнить о твоих прямых обязанностях. Мама написала мне, что ты совсем обнаглела: не слушаешь её, дерзишь, целыми днями играешь в карты и забросила все домашние дела. Так вот, если ты в ближайшее время не исправишься, то, когда я вернусь, тебе не поздоровится. Мама написала, что вам привезли уголь, а ты даже его не замечаешь, всё с подружками бегаешь. Последний раз предупреждаю: помогай маме! Думаю, ты поняла, что от тебя требуется. Олег».

Я прочла письмо, скомкала его и забросила под раскладушку. В горле от обиды застрял предательский ком, я еле сдержалась, чтобы в голос не разреветься. Взяла лопату и медленно пошла к горе угля.

— Нина, ты куда с лопатой? — спросила мама.

Я не ответила. Со злостью, с обидой я начала бросать уголь в открытую дверцу сарая, зачерпывая в лопату как можно больше. Сколько прошло времени, я не поняла, я бросала уголь и думала: «За что мне так? Что я такого делаю плохого? Если я не нужна им, зачем тогда живу? Меня никто не любит. Я одна… Я и моя лопата, которая тоже меня не любит, а натирает больные мозоли даже через перчатки…»

Уже затемно я поставила лопату в сарай и зашла в дом.

— Ну что, Нина, устала? — поинтересовалась мама. — Иди, мой ноги, ешь и ложись спать.

Я её не слышала. «Как она могла так написать Олегу? За что она так со мной? Никогда ей этого не прощу!»

На следующий день встала с кровати я уже с трудом.

«Так мне и надо. Пусть хоть всё болит. Мне себя не жалко, — думала я. — А ещё лучше — если я вообще умру».

Ближе к обеду я набрала в огромный таз воды, засучила штанины, намочила тряпку и принялась мыть полы. Но как только я сделала попытку перенести таз с комнаты на кухню, боль так сковала мою поясницу, что я с криком упала на пол и подняться уже не смогла. Спустя время я кое-как переползла на раскладушку и так лежала, ожидая маму с работы.

— Нина, ну зачем ты такие тяжести поднимаешь? Что теперь делать? — с горечью в голосе спросила мама. — Придётся врача вызывать.

Я молча ждала доктора. Подъехала машина скорой помощи. Доктор — немолодой высокий мужчина в белом халате и с металлическим чемоданчиком в руках — изрядно наклонив голову в дверном проёме, вошёл в тесную кухню.

— Ну, кто тут пострадавший, что случилось, рассказывайте, — обратился доктор к маме.

Мама рукой указала на комнату, и доктор подошёл к раскладушке.

— Я спину надсадила, наверное, — неуверенно сказала я. — Таз с водой подняла… баллон с газом двигала и уголь бросала.

— Понятно. Как звать тебя, труженица?

— Нина Моськина.

— Так вот, Нина Моськина, переворачивайся на живот и желательно не на раскладушке, а на ровной поверхности. Сможешь перейти на кровать?

Я встала и, согнувши спину, тихо перешла к кровати.

— Так, ложись на живот, — доктор пальцами постучал по пояснице.

Врач сделал укол в попу, задал кучу вопросов про мою жизнь, про учёбу и спорт, что-то записал на листе бумаги и сказал:

— Вот что, Нина Моськина, хондроз у тебя, обострение. Как только станет легче, направляю тебя в поликлинику на физиолечение и массаж. Поднимать тяжести категорически запрещаю, можешь так и до больших неприятностей дожить.

Я с укором посмотрела на маму.

— Понятно. Я больше так не буду…

«Хондроз… слово какое-то старческое, — думала я. — Вот и пускай теперь напишет Олегу, как я дома помогаю, что даже спину сорвала. Что даже пришлось врача вызвать. Что даже могу не встать больше с постели…»

Доктор вышел под звонкий лай собаки, а я лежала на кровати, несчастная и жалкая.

Шло время, лечение закончилось, и я забыла про боль.

Письмо брата, несомненно, сыграло свою роль. На все угрозы мамы снова написать Олегу я тот час же реагировала и со злостью принималась делать то, что мне было велено.



Два года пролетели как один день, и в один из июньских дней я услышала голос мамы:

— Олег! Нина, посмотри! Олег вернулся!

Я хотела было выйти на крыльцо, как вдруг передо мной появился брат с сослуживцем. Осунувшийся и повзрослевший, Олег стоял передо мной и не мог вымолвить ни слова. Наконец он произнёс:

— Привет, Нинка. Ты чего такая большая стала?

Я не знала, что ему ответить на это. Я в растерянности улыбнулась и ответила:

— Ну, я девятый закончила уже…

— Ну да… девятый… Знаю, мать писала. Ты какая-то здоровая стала.

Действительно, ростом мы с братом почти сравнялись, а по весу я стала многим больше.

— Ладно, рассказывайте, как вы тут без меня два года жили? — весело спросил Олег.

— Хорошо жили, да отжили, видать, — робко ответила я.

Весь день мы фотографировались на фотоаппарат его армейского товарища Сашки Майорова, гуляли по высокому обрывистому берегу реки, а вечером сели праздновать возвращение.

— Да, повезло мне со службой, — рассуждал Олег, показывая толстый альбом с фотографиями в алой бархатной обложке. — Вот, смотри, Нинка, это мы на стрельбище, а это я на дежурстве в столовой, а здесь мы фотографировали японское судно в нейтральных водах. Вот, видите? Его в дымке еле видно…

Я рассматривала фотографии и не могла свыкнуться с тем, что свобода моя закончилась, и суровая армейская жизнь с настоящей дедовщиной вернулась в наш дом…

ЦЫГАНЕ

За то время, что мы жили в Угренёвке, нам пришлось привыкнуть к тому, что повсюду нас окружают цыгане. Возьми любой переулок — почти в каждом из них жили большие цыганские семьи. Это были целые семейные кланы Герасимовых, Корольковых, Бабаревич, Тарашкевич, дети которых учились с нами в школе, и мы привыкли к их соседству. Поначалу мама переживала:

— Ой, как вижу цыган, сразу вспоминаю, как они меня в Барнауле на вокзале загипнотизировали и все деньги обманным путём выудили. Если бы я знала раньше, что ещё и среди них жить будем — ни за что не согласилась бы сюда переехать.

— А у нас в классе два цыгана учатся, Сашка и Ян — рассуждала я. — Сашка нормальный вроде, а Ян всё до девчонок докапывается: то за ручку схватит, то вылупится посередине урока и смотрит, как будто ты у него рубль занял…

Вообще цыганские дети учились слабо, в нашей школе ни один из них до десятого класса не доучивался. Они заканчивали обучение примерно в седьмом-восьмом классе, и у них начиналась совсем другая, взрослая жизнь. На нашей улице все семьи были зажиточные и жили в больших добротных домах. Это были совсем другие цыгане, не кочевые, о которых мы смотрели в кинофильмах «Цыган» и «Табор уходит в небо». Лошадей, правда, они тоже держали, часто можно было увидеть цыгана верхом на гнедой или едущим на скрипучей повозке.

В нашем переулке стоял большой деревянный дом, снаружи обшитый вагонкой и выкрашенный в голубой цвет, с маленькими окнами в ставнях и серой шиферной крышей. За высокими воротами через узкую щель проглядывался внутренний двор. В этот дом недавно переехала семья цыган Герасимовых: отец, немолодой мужчина крепкого телосложения, его жена и трое детей, старшей на вид было лет пятнадцать. Звали её Оксана. Это была черноглазая красавица с вьющимися волосами ниже пояса, огромными золотыми серёжками в ушах, ярким платком на плечах и в длинной юбке. Её мама, тётя Маша, полная смуглая цыганка, постоянно носила на руках младенца и то и дело кормила его грудью, сидя на старой скамье перед выцветшими воротами дома.

— Оксана, ты в школу ходишь? — спрашивали мы её.

— А зачем? — удивлялась она. — Я четыре класса закончила, и мама сказала, что для общего развития мне будет достаточно.

— Как — достаточно? — не понимали мы.

— А что? Читать и деньги считать я умею, что ещё девушке надо? До семнадцати лет дорасту, а там и замуж выйду.

— Замуж? У тебя и жених, небось, есть?

— Нет, жениха пока нет, — смеялась Оксана. — Но это у нас не проблема. Жениха мне подберут из наших.

Для нас же это была диковинка. Ничего себе! Мало того, что учиться не надо, так ещё и жениха искать не придётся!

— Да, девочки, везёт же цыганкам, — рассуждала я, рассматривая через щель в заборе их двор. — И откуда у них только деньги берутся? Живут — как сыр в масле катаются. Все в золоте обвешены: в ушах — золото, на шее — золото, на пальцах — золото!

— А мне Оксанка хвасталась, что ей даже зубы золотые вставят, — сказала Ирка, — хотя у неё все свои целёхонькие.

— Вот с жиру бесятся! — воскликнула Ленка Филиппова. — Лучше бы с нами поделились.

Да уж, чего говорить, а цыгане в Угренёвке жили богато. Оставалось только гадать, где они деньги берут. И однажды мы поняли…

— Нина, Олег, мне люди сказали, что Герасимовы дом продают, — мама зашла в дом, скинула босоножки и села на табуретку. — Года ещё нет, как они его у Дранишниковых купили, а сейчас продавать вздумали!

— Мам, ну и чего? — равнодушно ответил Олег. — Ну купили, ну продают. Может, им не понравился дом.

— Не понравился. Если бы! — не могла угомониться мама. — Они, знаете, за сколько его купили? Не знаете. А я знаю. За десять тысяч. А продают, знаете за сколько? За двенадцать… Нет, это просто мошенничество чистой воды!

— Ого! За год на две тысячи наценили! — воскликнул Олег. — Вот спекулянты!

— Вот именно! Правда, они крышу на сарае поменяли, я видала. И коровник подлатали. Но не брать же за это на две тысячи больше!

— Мам, а тебе-то чего до них? Ну и пусть дураков за двенадцать тысяч ищут.

— Прямое дело. Я, может, этот дом купить у них хочу…

Тут мы с братом оба подскочили и почти в голос крикнули:

— Мама! Как — купить? Зачем — купить?

— Я вот что думаю: вы же сами видите, какой у нас домик. Маленький и холодный. Пора бы нам уже и в большом доме жить. Ещё два года назад, когда в том доме старые хозяева жили, я заходила, смотрела. Дом просторный, целых три комнаты, представляете? У тебя, Олег, своя комната была бы, а у нас с Ниной — своя. А третья комната вроде зала, просторная. Там верёвки натянуть можно и зимой бельё сушить…

— Мам, а деньги-то откуда на этот дом возьмём? — уже спокойно спросил брат.

— Деньги есть… — мама помолчала немного. Было видно, что на эту тему ей приходиться говорить с трудом. — Деньги я накопила.

— Как — накопила?

— Во-первых, твой отец присылал, ты знаешь, Олег.

Это была правда. С тех пор, как Олег остался без отца, Марк не оставлял сына. С далёкого Севера мама получала денежные переводы всякий раз, когда тот возвращался из плавания. Мама носила все алименты и складывала «на книжку», как она выражалась. Сначала я искала эту «книжку» дома, переворачивая все сказки и взрослые романы, но, видимо, она была где-то в другом месте. Она была там, где эти «книжки» с накопленными деньгами хранятся — в банке. А банку эту с книжками мне и вовсе не удавалось отыскать. И вот теперь я узнала всё про банку и про книжку.

— Это я знаю, а во-вторых? — Олег внимательно смотрел на маму.

— Во-вторых, мы всегда экономили. Сами знаете, живём без излишеств. Ты работаешь, Нинка летом тоже. Вот я и откладывала потихоньку.

— И что ты хочешь сказать? Что ты накопила двенадцать тысяч?

— Ну, двенадцать я, предположим, не накопила, а вот десять у меня есть, — мама решительно встала, подошла к шифоньеру и начала с трудом стягивать платье. — За десять я бы купила дом.

— Мам, — встряла я, — а чего же ты у старых хозяев за десять не купила, а?

— А того, что чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! — вдруг разозлился Олег. — Твой-то папашка ни рубля нам не дал, это мои алименты мама на книжку носила! Где твой Моськин, а? В бегах бегает, от правосудия скрывается! А мой отец честный человек, до восемнадцати лет помогал. Правда, мам?

Мне вдруг стало так плохо, словно это я не дала денег на новый дом.

— Ну и что! Я не виновата, что мой отец денег не шлёт! — я начала громко всхлипывать. — Мне что теперь, по-твоему, в новый дом нельзя переехать, да?

— Олег, Нина, не ссорьтесь вы! — устало сказала мама. — Что-нибудь придумаем. Будем торговаться.

С того момента, как мама решила купить у цыган дом, и началась вся эта эпопея. Они с Олегом пошли смотреть дом, оставив меня в старой избушке. Осмотрели комнаты, простучали все брёвна, стараясь обнаружить трухлявые, попрыгали на всех половицах, проверяя их на прочность, даже заглянули в печь.

— Олег, в подполье спустись, осмотри там всё, не сыро ли.

— Олег, заберись на крышу, шифер осмотри, не течёт ли.

— Олег, загляни в колодец, глубоко вода? А колец сколько? А чистили давно?

Всюду, где шли мама с братом, за ними ходила толпа цыган и на цыганском языке обсуждали притязательность и придирчивость покупателей. Наконец мама уверенно дала ответ: «Берём».

Цыгане шумно заговорили, повеселели, готовясь к выгодной продаже и быстрым деньгам. Но не тут-то было…

Через несколько дней объявления на столбах были сорваны, продавцы паковали вещи, как вдруг ворота отворились, и мама, зайдя во двор, объявила громко:

— Здравствуйте, товарищи цыгане! Можете распаковывать ваши вещи! Не покупаем ваш дом. Дорого.

— Что? — заорали цыгане. — Что значит — дорого?

— Дорого, говорю, у вас дом стоит, — спокойным голосом повторила мама и вышла вон.

За ней выскочил, казалось, весь цыганский табор. Услышав громкие крики, переходящие в визг, в наш переулок слетелись все представители их клана, а также соседи, для которых тоже стало любопытно, о чём же они так кричат. Перевести текст с цыганского языка на русский мало кто мог, но основные нецензурные слова мы, к своему стыду, прекрасно знали. Эти слова вылетали из уст цыган вперемешку с русскими, имеющими то же значение. Я и Ленка Филиппова тоже прибежали на шум и увидели жуткую картину: толпа цыган облепили маму, словно мухи банку с мёдом, махали кулаками, кричали, визжали, проклиная её на чём свет стоит, а мама, стоя посередине с невозмутимым видом, спокойно повторяла: «Успокойтесь, граждане. Не кричите. Я не глухая. Говорю же вам — дорого…»

Вдруг тётя Маша Герасимова крикнула на весь переулок:

— Дорого, говоришь? Покупай недорого! За сколько купишь?

Сразу стало тихо. Маме этого и надо было.

— За десять куплю, а дороже — нет.

— Как — за десять?

— А так, вы же у Дранишниковых за десять купили, и я за десять куплю.

— Да ты знаешь, (дальше были непереводимые цыганские слова вперемешку с проклятьями) сколько мы переделали за год? Сколько мы досок поменяли?

— Конечно, знаю, — мама стала загибать пальцы на руках. — Крышу на сарае поменяли — раз, и крышу на коровнике подлатали — два. И за это вы две тысячи сверху содрать хотите? А теперь я вам перечислю: под окнами брёвна гниют — раз, красить дом надо, вон, краска слезает — два, печку надо перекладывать — три, кольцо в колодце заливать — четыре, туалет новый строить — пять! И это только то, что мы с сыном увидели! А если знающих людей послать дом ваш проверить — они столько найдут — на ногах пальцев не хватит! Десять — и всё тут!

Мама молча зашла к себе во двор и задвинула ворота на бревно. Долго ещё за воротами не смолкали цыганские голоса, затем всё стихло.

— Вот мама ты даёшь! — восхищалась я. — Ты бы видела их лица! Словно это не они, а ты их обманула! Они тебе этого никогда не простят!

— Простят, куда они денутся. Помните, в Барнауле меня цыгане на вокзале обокрали? Вы в то время ещё в интернате жили. Мне тогда гадалка сказала, что вернутся эти деньги, которые она у меня забрала. Видимо, это у них такой денежный круговорот идёт: они у меня похитили, а я у них выудила!

На следующий день раздался стук в ворота, мы вышли и увидели Герасимовых. Хозяйка дома, тётя Маша, посмотрела на маму и зло сказала:

— Решено. Покупай за десять! Раз у тебя совести нет!

Через две недели дом стал наш.

С какой радостью мы переносили все наши пожитки в новый дом, открыв настежь ворота! А соседи, выглядывая из-за заборов, только и говорили:

— Ай да Лариска, всех цыган перехитрила!

Это было для нас как похвала. Перехитрить цыган у нас мало кому удавалось. Но маме всё-таки удалось. Видимо, их цыганский Бог, заглянув в далёкое прошлое, решил хоть как-то компенсировать Ларисе Васильевне, почтальонке из Угренёвки, те шестнадцать рублей, которые когда-то гадалки забрали у неё, почистив «карму» и кошелёк и оставив её в чужом городе без копеечки. А мы продолжали жить и любить Будулая, Раду и Забара, добрых цыган из кинофильмов.

НАЙДА

Собаки. Сколько произведений посвящено этим верным и преданным животным, сколько песен и стихов написано! Спроси у любого человека, была ли когда-либо в его жизни хоть одна, пусть самая маленькая собачонка. Он, конечно, скажет, что была. Посмотрите вокруг: сколько собак живёт сегодня в современных городах, в больших и маленьких квартирах, разделяя с соседками кошками любовь к своему хозяину. Собаки как люди: одни ухоженные, породистые, с блестящей лоснящейся шерстью, хорошо сложенные псы, а другие голодные, костлявые, вечно ищущие пропитание бродячие собаки. «Собаке — собачья жизнь». И жизнь эта бывает разная. Но если сравнивать людей с четвероногими питомцами, то, конечно, преданнее и вернее собаки нет. Она словно ребёнок, который любит свою мать не за красоту и положение в обществе, а просто за то, что она его мама. Так и пёс — он тоже любит хозяина за то, что он его друг. Даже если хозяин не имеет квартиры, машины, дорогого костюма и приличной работы. Как поётся в песне из любимого телефильма «Приключения Электроника» — «преданней собаки нету существа». О четвероногих друзьях можно говорить часами. Люди порой начинают дружить друг с другом именно потому, что вместе выгуливают собак, а некоторые их владельцы даже женятся!

С какой надеждой в душе я читала книгу «Белый Бим, чёрное ухо»! Каждый раз, перечитывая её, я в тайне мечтала, что Бим всё-таки выживет, что его добрый хозяин Иван Иванович поправиться, найдёт Бима, и всё закончится благополучно. Но ничего благополучно не заканчивалось. Я снова и снова ревела, читая полную горя и тоски повесть. Мой отец тоже по-своему любил собак. Сравнивая их с людьми, он повторял:

— Чем больше познаю людей, тем больше нравятся собаки.

Я, тогда ещё совсем маленькая девочка, немного понимала смысл этих слов. Не понимала я только того, как можно их сравнивать. Ведь как без четвероногих, так и без близкого друга человеку прожить нельзя. Я часто потом вспоминала отца, представляя его живущего где-то в рубленой избе среди непроходимой заповедной тайги в окружении таких же злых, как и он, собак.



— Вот, люди добрые отдали, — мама занесла во двор маленького рыжего щенка, — сказали, овчарка вырастет. Я и подумала, чего не взять-то? Собака в доме всё равно нужна. Вон, у всех людей во дворах псы лают, и нам охранник нужен, поэтому и взяла с радостью.

Я подошла к маленькому существу и взяла его на руки.

— Это кто? Кобель? — я начала рассматривать щенка со всех сторон.

— Ты чего, не понимаешь, что это самая настоящая сука? — ответил брат. — Её же и вертеть не надо, и так понятно. Да уж, взяли на свою голову…

— А чего? — обрадовалась я. — Вырастет, щенки появятся. Мы с Ленкой собачью ферму разведём!

— Вот именно, появятся. А топить их кто будет?

— Как — топить? Зачем? Мы их раздавать будем, — я ласково посмотрела на щенка. — Ну, и как тебя звать, милое создание? Жучка? Жулька? Герда? Вот если бы ты была кобель, я бы назвала тебя Бим или Мухтар…

— Найда она, не видно разве? — просто сказал Олег, и сразу стало понятно, что именно эта кличка ей идёт.

Итак, у нас овчарка по кличке Найда! Когда она подрастёт, мы будем её учить всем собачьим командам!

— Олег, как ты думаешь, собаку можно самим дрессировать?

— Не знаю, не думал. Ты видела фильм «Ко мне, Мухтар»? Видела, как там овчарок готовят?

— Видела, — вздохнула я. — Но там для милиции, а нам для охраны надо. Да, тут самим не справиться. Надо отдавать куда-то…

Шли месяцы, Найда росла, но почему-то чем старше она становилась, тем всё меньше походила на овчарку. Невысокого росточка, с загнутыми ушами, хвостом крендельком, она скорее походила на лайку, хотя по окрасу казалось, что и от овчарки ей тоже немного перешло.

— Олег, всё понятно, — сделала я вывод, — у неё мать лайка, а отец овчарка. А она помесь…

— Ага, точно, овчайка! Или лачарка! Очень смешно! — Олег посмеялся и тут же серьёзно произнёс: — Она дворняжка, Нинка. Понятно тебе? Это же невооруженным взглядом видно, что беспородная она!

Мне так стало обидно за Найду, которая, словно понимая, что не оправдала возложенные на неё надежды, виновато махала хвостом и прижималась к моей щеке своим мокрым чёрным носом.

— Не переживай, Найдочка, мы тебя не бросим! — успокаивала я и гладила её по холке. — Мы из тебя такую собаку учёную сделаем — все обзавидуются!

Но дрессировке наша собака поддавалась так же, как если бы я начала учить разговаривать воробья.

— Сидеть! — кричала я. — Найда, балда! Сидеть, говорю!

Но собака не понимала, чего от неё хотят, и снова виновато махала хвостом. Я садилась, показывая ей, как это надо делать, но Найда продолжала стоять.

— Лежать! — я со всей силы давила ей руками на хребет, и та валилась на землю, поджимая лапы, словно просила погладить свой тёплый розовый живот.

— Что за дурная собака, — охала я, — точно, дворняга беспородная.

Я окончательно разочаровалась в её способностях и зашла в дом. Найда же развернулась и тихо залезла к себе в будку.

«Нет, я всё-таки её научу, как надо хотя бы подавать лапу», — подумала я и снова вышла на улицу.

— А ну-ка, иди сюда, красавица! — я протянула ей маленький кусочек сыра. — Видишь? Ты получишь его только тогда, когда дашь лапу. Поняла?

Я протянула ей ладонь, и та, словно поняв, о чём идёт речь, положила сверху неё свою неуклюжую лапу.

— Найда! Молодец! — воскликнула я и тут же дала ей обещанный кусочек, а та облизала горячим языком мою ладонь. — А ну-ка, давай ещё разок!

Собаке, видимо, так понравился сыр, что она охотно взамен давала мне свою лапу.

— А теперь — голос! Гав! Гав! — я громко загавкала, а собака весело завиляла хвостом.

Вдруг моя собака тоже залаяла!

— Ура! — я запрыгала от счастья и вместе со мной запрыгала и Найда. — Мы освоили сразу две команды!

— Ты чего это там лаешь? — баба Панна вышла на крыльцо и подлила воду в пустую собачью миску. — Ты же нашего Пушка испугаешь! Всё у вас не как у людей — уж вместо собак лают!

Не помня себя от радости, я понеслась к подружкам.

— А у меня собака дрессированная! — хвасталась я. — Она уже знает «Голос» и «Дай лапу»!

— Подумаешь! Собаки, если тебе известно, все лапы дают, — отвечала мне Ленка Филиппова. — Даже моя кошка, если хорошенько попросить, лапу даст. Ты попробуй её основным командам научи!

И я учила.

— Прыгай! — орала я. — Прыгай, говорю! Ап! Чего стоишь, как вкопанная! Барьер, говорю! Ух, глупая псина!

Я сама перелезала через забор туда-сюда, показывая всем видом, что от неё требуется, но Найда словно издевалась надо мной. Тогда я положила тонкое бревно на две чурки и стала с разбегу перепрыгивать, но Найда почему-то проползала под бревном. Видимо, «НАД» и «ПОД» она плохо различала.

«Эх, — думала я, — никогда её не научу. Никогда не будет она дрессированная. Что говорить, дворняга — она и есть дворняга»

Но однажды случилось чудо, и она вдруг перепрыгнула через невысокий забор. Всё дело в том, что Найда считалась сторожевой собакой и всегда сидела на цепи, хотя голос подавала крайне редко и то только тогда, когда очень радовалась нашему приходу или просто скучала. Вообще по характеру она была очень дружелюбная, в отличие от соседского Пушка, который только и делал, что гавкал на всех прохожих. Мне и Ленку не надо было звать, их собака при виде меня заливалась таким лаем, что даже глуховатая баба Панна вставала с кровати и смотрела в окно — кто же там пришёл. Я всегда думала: какая собака, такой и хозяин. Это определение очень мне нравилось, ведь если наша Найда добрая и дружелюбная, то и мы, значит, такие же. У Филипповых это сравнение было не в их пользу.

Мы пошли гулять с девчонками, а Найда отвязанная бегала по двору. Видимо, она так хотела идти вместе с нами, что вдруг разогналась, оттолкнулась задними лапами и, немного повисев на самой верхушке штакетника, перевалилась вниз. Через секунду она, весело виляя хвостом, отправилась с нами гулять.

— Молодчина, Найда! — я потрепала её за уши. — Только без нас никуда не убегай. Поняла? Вон, видишь, сколько машин по дороге ездят!

Мы шли с девчонками вдоль обочины и рассказывали разные случаи про нашу опасную дорогу. Я вспомнила, как однажды стадо коров переходило через шоссейную дорогу. Были уже сумерки, и водитель грузовика по неосторожности сбил последнюю бурёнку. Она лежала на обочине с переломанными задними копытами, а хозяйка коровы, тётя Надя, гладила её по пёстрой спине и плакала. Через час пеструшку пришлось зарезать, чтобы она не мучилась.

Много чего трагического было связано с этой дорогой. Ведь на нашей большой Угренёвской улице машины неслись как на авторалли, и, в отличие от городских дорог, здесь не было ни светофоров, ни знаков пешеходного перехода. Бедные пассажиры рейсового автобуса, они, выходя на остановках, держали за руки и малышей, и сорванцов-подростков. Но больше всего я расстраивалась, когда кто-то рассказывал о гибели животных. И это, к сожалению, происходила нередко.

— Девчонки, давайте машины по цветам считать? — предложила Ленка Филиппова. — Чур, мои легковушки красные!

— Тогда мои зелёные! — тут же отвечала Ирка.

— Ладно, мои — белые, — соглашалась я.

Как обычно, красных машин Ленка насчитывала больше. И вот же обидно: если мы менялись цветами, то Ленкиных машин снова проезжало больше. Вдоволь нагулявшись, мы с Найдой побрели домой.

— Тебе кто разрешил собаку отвязывать? — ругался брат. — Её место на цепи! Она и так своих обязанностей не выполняет: каждого незнакомца оближет, чуть ли не лапу подаст, да ещё и путь укажет, где деньги лежат!

— А ты ворота повыше построй, тогда воры точно к нам не полезут! — заступалась я за свою воспитанницу. — Да и воровать у нас особо нечего. Воры же не дураки, они понимают, в каком доме можно грабить, а в каком доме и нет ничего…

— Нет ничего? Ты это откуда знаешь? — возмущался Олег. — А телевизор? А проигрыватель?

— Правильно, Олег, — добавила мама, — вор найдёт, чего взять. Он и постельным бельём не побрезгует. И полотенцами. И посудой…

Я замолчала. Они, как всегда, был правы. Перед самым отъездом с Телецкого озера мама выписала по почте проигрыватель «Юность-301», заплатив почти половину своей зарплаты. Так, вместо огромного радиоприемника «Маяк», стоявшего у стены на четырёх тонких ножках, у нас появился аккуратный рыжий чемоданчик. Откроешь его, поставишь пластинку, аккуратно опустишь иголку, сделаешь звук громче и слушаешь! Мы часто теперь покупали новые пластинки и слушали популярные любимые песни. Брат коллекционировал пластинки с записью Высоцкого, мы с мамой — Пугачевой и Ротару.

— Ладно, я поняла. Больше Найду не буду с цепи спускать. Пусть дом охраняет.

Но всё же, когда Олега не было дома, мы с собакой тренировались. Хотя тренировками это нельзя было назвать, скорее мучениями.

— Прыгай! Ап! — командовала я, видя, как собаке стало тяжело брать высоту. — Прыгай, лентяйка! Лоботряска! Ну, давай же, толстуха!

— Ты зачем собаку мучаешь? — чуть приоткрыв ворота, влезла в процесс дрессировки Ленка Филиппова. — Ты что, не видишь, что она щенят ждёт?

— Каких щенят? — от удивления я оторопела. — Откуда?

— От верблюда! Это же невооруженным глазом видно. Вон, посмотри, какое у неё брюхо огромное.

Ленка словно открыла мне глаза. И правда, живот Найды стал круглый, как барабан, но я думала, что это от того, что она мало двигается.

— Вот ведь незадача, — от неожиданности я почесала затылок. — И где она могла щенят нагулять?

— А то у нас собак на улице нет! — засмеялась соседка.

Вечером я рассказала радостную новость о приближающемся пополнении.

— Какие щенки! И что же делать теперь? — охала мама.

— Что делать, что делать! — передразнил брат. — Поздно уже что-то делать! Просить кого-нибудь будем.

— Зачем просить? — встревожилась я.

— Затем. Не оставлять же их. Кому нужны эти беспородные щенки?

— Олег! Пожалуйста! — взмолилась я. — Не делай ничего плохого! Я раздам их! Я обещаю!

— Ладно. Придумаем что-нибудь, — согласился брат.

Вечером я вышла во двор и села около будки.

— Найда, девочка моя, ну что же ты наделала, а? Ты зачем с чужими псами гуляла, а? — я гладила её по голове и ласково теребила уши. — Что теперь делать?

Вдруг я осознала то, что творила эти дни. Осознала свою вину за то, что заставляла прыгать беременную собаку, не понимая, что это ей доставляет одни мучения. Как я могла сразу не догадаться! Я корила себя за злость и грубость к своей подопечной.

— Ты прости меня, Найдёна, ладно? Простишь?

Она, словно понимая, что её нерадивая горе-дрессировщица извиняется, смотрела на меня своими глазами цвета миндаля и шевелила бровками-шишечками.

Через неделю Найда стала мамой. На свет появились сразу шесть щенков. Моему счастью не было предела.

— Олег, они на Найду совсем не похожи! — с восхищением рассказывала я. — Три белых с чёрными пятнами, один рыжий-рыжий, и два щенка полностью серые. Мы с Ленкой теперь собачью ферму откроем! Они пока в будке поживут, а как глазки откроют, мы их сразу за сарай перенесём. Мам, у нас есть старые тряпки?

Вечером мы с Ленкой начали обустраивать жилище для щенят. Принесли миски, рваные коробки, на землю постелили доски, чтобы наша собачья ферма была добротной. Мы сделали всё…

Утром, проснувшись, я выбежала во двор. Найда тяжело дышала, высунув язык, и то и дело прыгала на задних лапах, стараясь сорвать жёсткий ошейник. Щенков в будке не было.

— Мам, где щенки? — в недоумении спросила я. — Вы что, их на ферму перенесли?

— Иди, Нина, умывайся, — сухо произнесла мама.

По её виду я поняла, что она что-то недоговаривает.

— Где, спрашиваю, щенки? — почти закричала я.

— Ты чего разоралась, а? — на крыльцо вышел Олег. — Сами виноваты. Говорил вам, не нужна нам сучка, от неё никакой пользы, только хлопоты…

Я подошла к собаке.

— Найдочка, скажи! Где щенки? Кто их у тебя забрал?

Но она ничего не могла мне ответить, лишь тяжело дышала. Я схватила с вешалки кофту и выбежала из ворот.

— Нинка, ты куда? — крикнул мне вслед брат. — Кто тебе разрешал уходить? Вернись, кому говорят! У нас много дел сегодня! Получишь ты у меня по первое число…

Я побежала к реке. Сидя на берегу, я роняла слёзы в песок и равнодушно наблюдала, как они бесследно исчезали. «Всё принимаю. И это приму. Как же хочется самой, вот так же, как и эти солёные капли, просочиться сквозь песок и исчезнуть. Сгинуть. Чтобы это удушье перестало меня мучить».

— Ах, вот ты где! — сверху на краю обрыва стоял Олег и держал в руках кепку. — Быстро иди домой!

Я встала, отряхнула с колготок прилипший песок и тихо поплелась наверх.

«Забыть. Словно никого не было. Ни белых с чёрными пятнами, ни рыжего-рыжего, ни серых. Никого».

— Ты зачем нашу ферму разрушила? — спросила меня Ленка.

Я ей не смогла ответить. Да и разве она поймёт, что значит для матери потерять своих детей? Им этого никогда не понять. У них Пушок, а он щенят не родит. Я молча собрала с земли доски, коробки и тряпьё.

— Не грусти, Найда, всё будет хорошо, — тихо говорила я, а она молча слушала, словно понимая, о чём я ей говорю. — У тебя ещё будут щенки, красивые и умные, как ты. А я буду их охранять. Я тебе обещаю…

Найда словно поняла в тот день, что не только от меня зависит её судьба, но и от неё самой тоже. Щенков с тех пор у неё больше не было. Прожила она хорошую, но недолгую жизнь — семь лет. И ухода её я не видела. Я была уже студенткой, жила и училась в большом современном городе. Но всякий раз, возвращаясь в выходные дни домой, я не успевала открыть ворота, как она неслась ко мне навстречу и, сбивая с ног, старалась лизнуть мою радостную физиономию. Она словно хотела показать сразу всё, что умела и чему я её так долго и упорно учила — давала лапу, лаяла, крутилась на спине, поджимая хвост, прыгала на задних лапах! Она будто говорила: «Вот, Нинка, посмотри, я дрессированная! Я всё умею! А ты говорила, что я беспородная тупица. И я та единственная, которая в этом доме так прыгает от счастья и радости при встрече с тобой!»

В холодном и промозглом ноябре я, как обычно, приехала домой и осторожно отворила ворота. Я всё уже знала. Но… Вдруг это неправда? Вдруг Найда выскочит и ринется ко мне в объятия? Но из будки никто не показался… Двор в одно мгновенье стал пустым и неуютным. После её ухода меня никто больше так горячо и радостно не встречал…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Холодным ноябрьским днём я вернулась со школы, зашла в дом и остановилась. За столом сидел человек: небольшого роста, коренастый, лысоватый, в сером шерстяном свитере и потёртых брюках. Облокотившись на край стола, он держал большую чайную кружку. Мама стояла рядом — в красивом ситцевом платье и накинутой на плечи шали.

— Вот, Нина, папа ваш приехал… — сказала она еле слышно.

— Здравствуй… те…. — промямлила я и медленно прислонилась спиной к дверному косяку.

— Ну, здравствуй, Нина, — отец встал и решительно подошёл ко мне. — Вот время-то летит, уж и ты с папку ростом стала!

Отец слегка обнял меня, мои руки не посмели обнять его в ответ, а повисли, держа мокрый бурок. Действительно, отец теперь казался совсем невысоким, скорее наоборот, и не таким грозным, каким я запомнила его в далёком детстве. Осторожно снимая куртку и стягивая второй бурок, я вдруг почувствовала, как сжалось моё сердце. В доме сразу стало неуютно, как будто это был чужой дом и с чужими людьми.

— Я со школы, у нас сегодня пять уроков было, — разорвала я тишину. — Мне бы поесть и на фабрику бежать…

— Работаешь? — поинтересовался отец.

— Ну да, от школы посылают раз в неделю на три часа. Мы на льнокомбинате работаем мотальщицами.

— Нина, я щи варю, подождёшь?

Я бросила взгляд на печь, на плите вовсю кипел суп и пахло кислой капустой.

— Нет, мам, я пряники с кефиром.

Надо было что-то говорить, а говорить мне вдруг стало не о чем. Я зашла в комнату и села на раскладушку.

— Нина, как учишься? — отец вслед за мной вошёл в комнату. — Ты ведь в десятом теперь? Как успеваемость? Какие планы на жизнь? Лариса сказала, в медицинский собираешься?

— Наверное… Если поступлю…

— Медицина, Нинка, это великая и до конца не познанная наука, — сказал он. — Там ведь сплошная латынь. «Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendро» — капля точит камень не силой, а частотой падения. Это Английский епископ Латимер сказал ещё в начале пятнадцатого века. Мудро? То-то же. Сколько книг на латыни написано!

Отец много спрашивал, затем много рассказал о себе, но я его не слышала. Я как будто оглохла, лишь временами всплывали его обрывистые фразы, которые я не могла соединить во что-то единое целое.

«Зачем? Что изменится теперь? Как мы станем жить? Может, это просто сон… Я скоро проснусь, и всё станет как прежде?»

Я очнулась и поняла, что внимательно смотрю на отца, а он продолжает мне рассказывать.

— Так и пришлось мне приёмы каратэ освоить, и, надо сказать, Нина, очень полезная штука. Ни один, кто старается на тебя напасть, оскорбить, унизить, ни один не остаётся без наказания. Обязательно займись каратэ.

— Да, конечно, я займусь…

Я снова куда-то провалилась, смотрела на него — одинокого, несчастного человека, жёсткого, злобного, агрессивного бродягу, не имевшего своего угла и своей семьи.

— Я к вам ненадолго, дня на три в Бийск, мне обратно возвращаться надо. Я ведь, Нина, на Байкале теперь живу. Места там — фантастика!

Он обернулся через плечо и обратился к маме:

— Слышь, Лариса, поедете со мной?

Та вдруг дёрнулась и через мгновенье спросила:

— На Байкал? Куда там-то?

— Куда, говоришь? — съязвил отец, — да там хоть где жить можно. Это вам не ваша убогая развалюха, в которой вообще жить невозможно! Я, к примеру, временно при санатории живу, художником-оформителем работаю, а в лесу дом начал строить, бревенчатый. Представляешь, Лариска, свой дом! Это мечта! Правда, есть у меня один помошничек, так, больше для разговору. Без помощника туго одному. Так он со мной и живёт там, помогает то бишь.

— Папа, — вдруг это слово комком стало в горле — мне на фабрику надо, на автобус. Боюсь, не успею. Я побегу, ладно?

Отец встал и со мной пошёл к выходу.

— И я с тобой поеду. Жаль, Олежку сегодня не увидел. Мне к одному человечку надо попасть здесь, давно не виделись, — он натянул старые стоптанные ботинки, полушубок и шапку-ушанку.

— Нина, так ты и не пообедала! — вдруг очнулась мама. — Хоть с собой возьми чего.

Я бросила в пакет мешочек с пряниками, мы вдвоём вышли из ворот и побрели к остановке.

— Ты приедешь ещё к нам? — осторожно спросила я отца.

— Конечно. Может быть, даже сегодня, а, может, и завтра. Как дела пойдут. У нас ещё есть с тобой о чём поговорить, Нина.

Мы попрощались на конечной остановке и разошлись в разные стороны. Целый день на душе было тяжело и неуютно, будто что-то изменилось не по моей воле и обратно уже не вернётся. Я работала на фабрике под шум мотальных установок, но шума словно не слышала. Я была глубоко в своих мыслях. Не слышала даже обращений ко мне одноклассниц.

— Нинка, да что с тобой сегодня? — спросила меня Светка. — Случилось что?

Кому я могла сказать, что чувствую в этот момент? Как объяснить им, что сегодня меня отбросило на одиннадцать лет назад? Как рассказать им про мою жизнь? Или сказать, что приехал чужой человек, которого когда-то я называла отцом и которого уже нет в моей жизни?

— Ничего, просто настроя на работу нет сегодня. Боюсь, запорю вам план. Нитки вон без конца рвутся, устала уже узлы вязать. Дурацкий станок попался! Терпеть его не могу!

Еле дождавшись конца работы, я быстро оделась и бегом понеслась на автобусную остановку. «Только бы его дома не было! Только бы он не приехал сегодня!» Каким счастьем оказалось его отсутствие! Все беседы теперь были только об отце. Невозмутимым был только Олег.

— Мама, что теперь будет с нами? — не отставала я от неё. — Он должен уехать.

— Думаешь, Нина, мне легко? Кто мог подумать, что он нас так быстро найдёт, — мама поджала кулаком щёку и опустила глаза. — Я почту разнесла, к воротам-то подхожу — батюшки мои! Твой отец стоит и смотрит на меня тем злым взглядом. В руках только дипломат, эскизы свои привёз показать. Я вначале глазам не поверила, чуть не убежала от страха, да куда там бежать, ноги будто ватные стали.

— Мамочка, мы с ним никуда не поедем, ладно? — затрясла я её за мягкое плечо. — Олег, ты ведь тоже не хочешь ехать?

— Конечно, не хочу. Куда ехать-то! — ответил брат. — Надо — пусть сам и едет. Я, вообще-то, уже с работой определился. Мне из пожарки увольняться совсем не хочется. А вот в гости к отцу можно. В гости я бы поехал. Байкал — это моя мечта!

Мы много разговаривали в эти дни об отце, мама вспоминала нашу нелёгкую с ним жизнь и всё время вздыхала.

— А ведь знаешь, Нина, всё-таки твой папка не такой уж и плохой, — вдруг сказала она, — хотя бы потому, что он дал тебе жизнь.

— Как это — он? — возмутилась я. — Это ты меня родила, значит, ты мне и дала жизнь, правда ведь?

— Правда, — согласилась мама, — только когда я узнала, что тобою беременна, не на шутку испугалась. Олегу ведь всего четыре было. Бабушка Нина уже тогда тяжело болела. И, честно сказать, решиться на второго ребёнка я не могла…

— И что же? — в недоумении спросила я. — Ты не решилась меня родить, да?

— Не решилась, Нина, — мама помолчала немного и продолжила: — Алик тогда в плавании был, в Польше судно ремонтировал. Я к доктору даже сходила, анализы сдала да в больницу ложиться собралась. А перед больницей телеграмму ему отправила, мол, так и так, в положении я. Что рожать в такой ситуации не собираюсь.

— А он что же?

— Алик тут же позвонил и успокоил. Велел, чтобы я тебя оставила. Помню его слова: «Лариска, а вдруг дочка родится? Нинкой назовем, в честь бабушки».

— Правда, мама? Так и сказал?

— Точно так и сказал. Я поняла вдруг, что всё на самом деле хорошо, что ты родишься, и мы вместе полетим к Алику в Польшу.

— И я родилась, мам?

— Конечно, Нина. И ты родилась.

— И мы полетели, мам?

— Полетели, Нина. Тебе всего три месяца было. Отец посмотрел тогда на тебя и сказал: — «Вот, Лариса, это от меня память будет на всю жизнь!»

— Вот здорово! — я вдруг испытала такое счастье, что мне захотелось тут же обнять моего папку-спасителя. — Вот папка молодец, что разрешил мне родиться!



Отца не было целых два дня, за которые мы свыклись с его появлением, но мама втайне надеялась, что он не вернётся снова.

Через два дня к вечеру неожиданно во дворе залаяла Найда, и через мгновенье в дом зашёл отец. Они встали друг напротив друга, одинакового роста мужчины, молодой и слегка постаревший.

— Олежка, да ты совсем взрослый парень стал! — воскликнул отец и стал трясти Олега за плечи. — Как ты изменился, сынок!

— И ты, пап, изменился, — смущённо улыбаясь, ответил брат.

— Я за эти дни много дел сделал, — сказал за столом отец, — деньжат заработал на обратную дорогу, а то в кармане ни гроша не было. И одного человечка разыскал.

Мама разлила суп в алюминиевые миски, достала из-под стола холщёвый мешок с сухарями, и мы молча стали хлебать.

— Вот, Лариса, о чём я думаю: конечно, Нинке надо доучиться, Олегу тоже так просто работу не бросить — это понятно. На раздумья с полгода уйдёт. Ну а потом ко мне — на Байкал! Я думаю, к весне основательно со строительством продвинусь, там вы прибудете, вместе ещё быстрее дело пойдёт. Вы и представить себе не можете, какая там красотища! Не хуже, чем на Телецком. Да куда там — лучше во сто крат! Людей в тайге нет, только зверьё заповедное, а со зверьём у меня разговор краток — топором, и всё тут. Оружием вас научу владеть, детей приёмам каратэ обучу.

— Да, Алик, мы посоветуемся с Олежкой, — тихо ответила мама. — Мы к весне обязательно что-нибудь решим.

— Решим! Да решать сейчас надо, понятно тебе? — отец вдруг резко ударил кулаком по столу, и миска с супом чуть не опрокинулась на мои колени. — Решит она! Ты уже порешала на мою голову! Сначала писать перестала, а потом и вовсе на развод подала. Да я тебя после такого предательства вообще никуда брать не должен!

— Да, Алик. Мы решим с Олежкой. Конечно, приедем… Нина закончит школу… На Байкал… приедем…

— Пап, мы можем приехать, — Олег отставил пустую миску. — Только ты должен бросить пить…

Отец ничего не ответил. Он посмотрел на него таким взглядом, по которому можно было понять, что такого рода указаний отец терпеть не станет. Он встал, накинул тулуп и вышел на улицу. Мы молча сидели за столом.

— Не надо так, Олег, — мама встала и подкинула дров в печку. — Ты же видишь, какой он злой стал, как зверь таёжный.

Спустя время отец уже показывал нам с братом боевые приёмы, ловко занося свою ногу прямо перед моим носом.

— Вот так, поняли? — крутился отец передо мной. — Даже не разговаривай, сразу бей!

— Папа, я на лыжах хорошо бегаю, уже на районные соревнования выезжали…

— На лыжах от чертей далеко не убежишь! Бегает она!

— От каких ещё чертей? — не поняла я.

— В джинсах, вот от каких! Ладно, не стану вас загружать сразу, всему постепенно научитесь.

Потом он разложил все свои наброски и эскизы карандашом, и мы долго их вместе рассматривали.

— Я, дети, рисованием спасаюсь. Всеми ночами пишу. Много пишу. Это я не все наброски привёз вам показать, много там оставил. Приедете — тогда и покажу.

Судя по папиным работам, Байкал действительно был уникален. Среди работ были наброски каких-то строений.

— А это новые корпуса санатория, мой проект. Через год строительство начнётся. Может, там побольше удастся заработать.

— Папа, а в чём ты свои вещи привёз? — спросила я. — Чемодан твой где?

— Нет у меня вещей, — ответил отец. — «Omnia mea mecum porto — всё своё ношу с собой». Цицерон сказал. Ни к чему мне лишний груз. Всё ношу в голове, а вещи — это труха. Вот зима кончится — я зимние вещи выброшу, куплю весенние. Потом их выброшу, куплю одежду на лето. Я даже носки не стираю — выбрасываю. Вот Лариса зачем-то мои носки в тазу замочила, я их выбросить положил, а она замочила.

«Какой он странный — думала я. — Нет, никогда он не сможет жить с нами семьёй. Одинокий он, горемычный. И жить он сможет только один».

— Тяжело нам, Алик, жилось всё это время, — с печалью в голосе сказала мама. — Одной двоих детей очень трудно воспитывать, да ещё на чужбине.

— А кто сказал, что легко будет? — ответил отец. — Я, однажды взяв тебя в жёны, не обещал лёгкой жизни и дороги, устланной розами. Ты не ной, главное. Вон, какая подмога растёт.

В воскресенье мы попрощались с отцом.

— Ладно, Лариска, думайте. Но я настоятельно рекомендую приехать, слышишь меня? — он с силой сжал своими грубыми ладонями мамины алые щёки и крепко поцеловал её.

— Олежка, ты у них за хозяина, на тебя и вся надежда, понял? Буду ждать. Адрес я оставил, приеду — напишу вам. К лету, думаю, увидимся.

Мама протянула мешок с банкой варенья из малины и несколькими кусками хлеба. Отец взял его, и мы вдвоём вышли из дома.

— Я провожу тебя, папа, — уверенно сказала я с особой радостью и нежностью в глазах.

— Пошли, дочка, проводишь, коли решила.

Мы медленно шли на остановку. Всю дорогу он говорил, и я теперь уже слышала каждое его слово, каждую интонацию, лишь резкий ветер прерывал его речь. Отец говорил, захлёбываясь встречным холодным ветром.

— Учись разным наукам, Нинка. И больше читай. Обязательно учи латынь, это тебе пригодится. «Per aspera ad astra» — через тернии к звёздам. Только так, дочка. Только так. Не ленись, и я прошу тебя, не разменивайся на мелочи. Читай философию. Я тебе в письме напишу, кого читать надо из философов. Понятно?

— Конечно, папа. Я буду ждать письма.

Вскоре подошёл раскачивающийся во все стороны рейсовый автобус, двери открылись, отец крепко обнял меня и быстро поднялся по ступеням в салон. Вдруг будто что-то прорвалось у меня в груди, и я закричала со всей мочи:

— Пиши мне, папочка! Я буду ждать от тебя письма! Я обязательно приеду к тебе на Байкал! Я обещаю! — почти хрипела я, и ледяной порыв ветра, с силой смахнув слезу, обжёг моё лицо.

Я долго ещё, сморкаясь в варежку и всхлипывая, смотрела на удаляющийся в автобусе силуэт отца, который неподвижно стоял на задней площадке и смотрел на меня через заснеженное стекло. Я в последний раз медленно помахала ему вслед рукой, и мне неожиданно стало так плохо, так одиноко и тоскливо от этого расставания, словно что-то родное и близкое ушло от меня безвозвратно. То был последний взгляд на отца. Больше с ним мы никогда не виделись… Это доброе и сердечное слово «папа» не произношу я уже тридцать лет…

ПОСЛЕДНИЙ ГОД

Как быстро пролетают школьные годы! Это в самом начале ты думаешь, что школьный путь длинный и бесконечный, на самом деле, оглядываясь назад, ты понимаешь, что этот путь был коротким. Из года в год катятся колеса паровоза под названием «школа», набирая ход и принимая новых пассажиров в уютные купе. Учителя в конце каждого года словно контролеры на станциях проверяют билеты — знания, дают «добро», и ты едешь дальше. Ты даже начинаешь понимать, что этот поезд не случайный, что он самый родной, тёплый, что пассажиры с верхних полок меняются с теми, кто едет на боковушках, и даже те, кто едет в купе, может скоро очутиться в общем вагоне. А может и вовсе выйти. На конечной станции поезд плавно останавливается, ты выходишь из своего вагона и пересаживаешься в другой поезд, идущий в другом направлении и с новыми пассажирами.

Подходила к завершению школьная пора — интересная, глубокая и важная. Я стала чувствовать это в самом начале десятого класса, ещё в сентябре. Чувствовать начало последнего года. От неизвестности становилось неуютно и тревожно. Многие ребята не определились с выбором так же, как и я. «Сто дорог — одна твоя», — говорится в пословице. Это так и есть. Но какую дорогу выбрать? Какая дорога твоя? Я не знала, как не знали и многие мои одноклассники.

— Нина, что думаешь? — спрашивала меня мама. — Куда поступать собираешься?

А я ей ничего не могла ответить. Конечно, мои мысли были о медицинском институте, но поступить туда было очень непростым испытанием. В отличие от меня, мои подружки определились ещё после восьмого класса. Ирка пошла в техникум на химика: в нашем городе работал завод-гигант Химической промышленности. Ирка, глядя на свои руки, смеялась:

— Выучусь на химика — все бородавки на пальцах сведу!

Ленка Филиппова пошла по стопам мамы, тёти Шуры, и училась на бухгалтера. Ленка Нечаева выбрала творческую профессию, она училась на парикмахера.

— Да, Нинка, нелёгкая это задача — профессию выбрать, — размышляла она. — Вот я, например, случайно в училище попала и нисколько не пожалела. А всё решил его величество случай. Сидели мы как-то с Маринкой в кафе, всё думали — куда идти, куда податься? Тут женщина с соседнего столика к нам поворачивается и спрашивает, дескать, что, девочки, не знаете, куда учиться идти? А давайте к нам, в тридцать второе училище, на парикмахера! Всегда профессия пригодится. Ну мы и решили. Я дома мамке сказала, что определилась, что парикмахером стану, так отец недовольный стал, мол, во вшивых волосах копаться захотелось? И почему сразу во вшивых? Теперь учусь стричь, и мне это дело очень нравиться.

Конечно, подружки мои определились, и только я одна училась в школе и думала, думала, думала. «Только бы не ошибиться, только бы выбрать именно то, что будет тебе интересно на всю жизнь! Ох, как этот выбор сложен». В нашем маленьком провинциальном городке из институтов был только педагогический и политехнический. Училищ и техникумов, правда, было больше. Но о них я и не думала. Рядом с нашей школой располагался лесной техникум, и учились там «лесники», или «короеды», как мы с девчонками их в шутку называли. К слову, техникум был необычайно красив, располагался он в живописном парке, в котором росли разные деревья и кустарники, специально привезённые из других регионов страны. В просторном холле техникума встречало студентов старое чучело лося. Лось был высокий, с раскидистыми рогами, и вошедший мог сразу понять, куда он попал. Сами «лесники» ходили обедать в большую столовую «Ёлочка», куда мы неслись после уроков в буфет за кексами и самым вкусным в мире пирожным «сметанник». Конечно, «короеды» были гораздо старше нас, прямо-таки взрослые усатые дяди, приехавшие в основном из разных сёл и деревень Алтайского края.

— А чего, Нина, техникум рядом, очень удобно добираться, может, туда? — спрашивала меня мама. — Будешь потом где-нибудь в леспромхозе работать, всегда с дровами, опять же…

Меня мамино предложение никак не устраивало. Ну нет! Быть «короедом»? С меня хватит! У меня должна быть почётная профессия! Например, следователь.

— Мам, я следователем бы стала. Преступников бы ловила.

— Ловила она! — засмеялся Олег. — Или они тебя ловили бы! Да тут кроме скорости ум нужен! А у тебя, как назло, его нет. Ты знаешь, как следователь преступников ищет?

— Знаю, — уверенно ответила я, — по уликам! Сигарету, к примеру, преступник оставил, отпечаток пальцев на стакане или подошвы с обуви.

— Ты лучше посмотри «Место встречи изменить нельзя», — не унимался брат. — Тут логически мыслить надо, понятно? Вот Шарапов увидел на двери фотографию своей девушки — сразу понял, что для него дверь эта. А ты что бы подумала, если бы на двери фотографию увидела?

— Смотря чью. Если бы твою, дальше бы прошла. Мне за дверью неохота по башке получить.

— То-то. И тебя тут же пах — и дырка в голове. Хотя что тебе дырка, мозгов всё равно нет… Тут логика нужна…

— Тогда врачом хочу стать, — тут же передумала я. — Ведущим хирургом.

— Нет, к такому хирургу я на операцию ни за какие коврижки не пойду, — Олег засмеялся ещё громче. — Это лучше самому себе столовым ножом аппендицит вырезать! Ты по неосторожности больного не там порежешь, потом не там зашьёшь, да ещё вдобавок внутри зажим или скальпель оставишь. Ты же всё теряешь да забываешь! Так и будешь оставшуюся жизнь со следователем связана. Как раз с твоей первой профессией! Иди лучше на повара учись. И сама сытая будешь, и домой чего-нибудь принесёшь. Правда, с твоей фигурой есть опасность окончательно разжиреть.

— Олег, ну хватит доводить Нинку! — заступилась за меня мама. — Иди лучше учись на учителя. Какая хорошая профессия: в тепле всегда, сытая и в почёте. Все с тобой здороваться будут: «Здравствуйте, Нина Адольфовна!»

— Ещё чего! Не надо меня по отчеству называть! — возмутилась я. «Здравствуйте, Нинулечка — красотулечка!» — Вот так надо. Учителем тоже не хочу. Знаю я наших мальчишек! Они учителей до слёз почти каждый день доводят: то кнопки на учительский стул подложат, то тряпку сопрут, то мел… Недавно Любовь Ивановне на химии прищепку на воротник прищепили, так она и не поняла, почему, когда она начинает на доске формулы записывать, все смеются. А недавно записку по партам передавали с глупой записью: «Прочитай и посмотри на потолок». Так наш Иван Кирпич выхватил у Генки записку, прочитал, а сам на потолок не смотрит. Боится. Но потом всё равно посмотрел. Вот все смеялись!

Трудно мне было делать выбор. Конечно, медицинский институт перетягивал, но физику и биологию стоило бы учить гораздо серьёзнее и глубже.

— Везёт же вам, вы уже определились, а я вся в раздумьях, — жаловалась я девчонкам, лёжа на куче пустых коробок за продуктовым магазином.

— Нинка, ты, главное, не уезжай никуда. И в Бийске учиться можно, — Ленка Нечаева залезла на самый верх и добавила: — Иди в наше медучилище, там на стоматолога выучишься, всегда при работе будешь и при деньгах. Вон, сейчас все беззубые! Глядишь, и нам зубы вставишь.

— Нет, я в институт хочу, — уверенно ответила я, — у нас почти все собираются в институты поступать. Взять Ленку Петрову, например — она в Ленинград едет! Представляете? Наташка с Ленкой Кармановой- в Кемеровский медицинский, остальные — в Барнаул. Кстати, Барнаул рядом, тут всего три часа на автобусе. Светка Пальчикова и Ленка Терехина в Университет собираются документы подавать. А я что же, хуже их? Нет, не хуже, поэтому обязательно в институт буду пробовать.

— Ишь ты, значит, уезжать хочешь? А мы как?

— Да ладно вам, — я махнула рукой, — ещё год целый. За год многое измениться.

И правда, изменилось многое, только не моё убеждение. Я точно знала теперь, что это будет Барнаул, точно медицинский, но куда там — вопрос, и с октября усердно начала подготовку.

— Нинка, сегодня в клубе танцы, пойдём, а? — предложила Ирка.

— Не могу, мне биологию учить надо, Галина Александровна дала билеты переписать для поступающих в мединститут.

— Успеешь ещё их переписать! — настаивала подружка. — Ольга тебе причёску модную сделает! Пошли!

У Ирки была старшая сестра, Ольга, взрослая девушка, она была старше Ирки на восемь лет и работала парикмахером. И стригла она, и причёски делала модные и красивые.

— Красота требует жертв, — говорила она всякий раз, когда делала начёс на Иркиной макушке, а та визжала от боли. — Садись, Нинка, сейчас из тебя красотку сделаем!

Я пищала, поднималась вслед за волосами, Ольга продолжала творить, тоже говоря мне про красоту и про жертвы.

— Нинка, да ты фотомодель! — Ольга нанесла мне последний штрих тушью и отошла от зеркала. — Посмотрите на Моськину! Нет, к этой красоте бабушкина юбка не подойдёт. Ты вообще где её откопала? Живо снимай!

Ольга порылась в шкафу и из кучи вещей достала шерстяное малиновое платье с маленьким круглым воротничком и пуговицами на спине.

— На-ка, примерь это. Оно мне маловато.

Я надела платье и посмотрела в зеркало.

— Ого! Да ты просто Мерлин Монро! Иди в нём, — Ольга подпёрла руками кругленькие бока. — Благодарить не надо. Это я от доброты душевной.

— Олечка! Спасибо! Ты самая лучшая сестра в мире! А Ирка ещё жалуется на тебя…

— Это она не знает, как с братьями жить. Идите, танцуйте!

Мы, с высокими «начёсами» на голове, с накрашенными глазами и губами, смеясь, мчались на танцы.

Вечером меня ждали тумаки и предсказания на ближайшие сто лет.

— Нина! Ты что же делаешь-то, а? Ты же дома не бываешь! — кричала мама. — Везде грязь, вещи нестиранные, посуда горой свалена! А она, видите ли, танцует! Ты за свою жизнь ещё столько натанцуешься — надоест. Ирке не поступать в институт, Ирке чего не танцевать! У Ирки сестра есть, у Ирки, небось, посуда чистая, полы чистые, вещи чистые!

— Вроде тоже грязно было, я видела…

— А платье чьё напялила? Чьё платье, спрашиваю?

— Ольгино платье, на время дала поносить…

— А где твоя юбка?

— Мам, это не юбка. Это тёти Тосино платье было. Я его обрезала и резинку вставила.

— Как — обрезала? Тёти Тосино платье обрезала? А кто тебе разрешил чужие вещи обрезать? — мама кричала так, что мне захотелось на один вечер оглохнуть.

— Мам, я чего-то недослышу, говори громче, — съязвила я и моментально получила от брата подзатыльник.

— А так, слышно теперь? — вмешался Олег. — Тебе что мать говорит?

Тут Олег увидел мои красивые накрашенные глаза.

— Ты чего это глаза намалевала, а? Ты посмотри, на кого теперь похожа стала!

— Ольга сказала, на красавицу… — ответила я и получила второй подзатыльник.

Казалось, от второго подзатыльника голова стала горячая, волосы поднялись дыбом, как грива у лошади. Я как могла сдерживала слёзы, но они предательски полились по щекам, стекая вместе с тушью, и рот снова скривился в дурацкой гримасе.

— Красавица она! — кричал разъярённый Олег. — Страшила начёсанная! Быстро умывайся и мыть посуду! Как пила кефир — так стакан с недопитым кефиром и бросила! Свинья! Ещё раз пойдёшь без разрешения на танцы, там и жить останешься! Тунеядка! Квартирантка!

Я повернулась к Олегу ответить, но не смогла вымолвить ни слова, брат вылил остатки кефира мне в лицо. Я выскочила на улицу и заревела в голос.

— А-а-а! — орала я, а собака молча смотрела на меня из будки, шевеля от удивления своими бровками-шишечками.

— Найда! Найдочка моя! Пожалей меня, родненькая! — уткнувшись собаке в шею, кричала я. — Я квартирантка! Я свинья! Не хочу жить! Не нужна никому! Я третий лишний! Я хочу убежать, да не к кому… Ох, мамочки мои…

Я ревела громко, задыхаясь от слёз, громко хрипела, потом хрипела тише, потом еле слышно всхлипывала и наконец стихла.

— Охо-хо, — я вытерла кефирные слёзы, успокоилась, и села на крыльцо. Посмотрела на звёздное небо и тихо вышла за ворота. Медленно ступая по тёмному переулку, дошла до берега и осторожно спустилась вниз к реке.

«Ехать. Обязательно ехать. Уеду от них. Навсегда, — думала я».

Мне вдруг захотелось умыться холодной речной водой, смыв с лица солёную маску. «Уплыть, утонуть, сгинуть. Не заметят даже, что нет больше их Нинки».

Я легла животом на камень и опустила лицо в воду. Резко выдохнула, и пузыри с бульканьем поднялись на поверхность. «Нет. Не сейчас».

«Ничего, Нинка, так тебе и надо, — вдруг сказал кто-то внутри меня. — Тебе не больно. Ещё больнее надо было ударить. Но ты справишься, ты сильная как твой отец. У тебя всё получится. Ты должна поступить в институт. Ты обязательно поступишь. Ты уедешь от них. Всё будет хорошо».

Кто-то сверху лёгким ветерком погладил по моим взъерошенным волосам, и вдруг стало хорошо и спокойно. Я подняла голову, стараясь глазами отыскать того, кто меня успокоил, но увидела лишь синее небо и далёкие мерцающие звёзды.

«Всё будет хорошо. Мы ещё потанцуем». Я улыбнулась, вытерла рукавом мокрое лицо, поднялась по песку наверх и уверенно пошла домой.

НАЧАЛО РАССТАВАНИЯ

Как и в далёком детстве, я понимала, что всё когда-нибудь подходит к концу. Заканчивается пионерская смена прощальным искрящимся костром, в котором горят тысячи фантиков от конфет; привычная детская беззаботная жизнь прерывается переездом в другой город, большой и незнакомый. Заканчиваются дорогие сердцу встречи, оставляя горечь разлуки, заканчивается многое… Тихо и неслышно уходит детство, и ты вдруг понимаешь, что и не заметил вовсе, как плавно закрылась за тобой волшебная дверца с раскрашенной акварельными красками табличкой «ДЕТСТВО» и открылись высокие двери с надписью «ЮНОСТЬ». Ты делаешь шаг и замираешь. И можно было бы расстроиться по этому поводу, но ты осознаёшь, что за этой дверью куда более интересная и полная ожиданий пора. А ожиданий была масса: весна, день рождения, последний звонок, экзамены, выпускной вечер и вновь расставание… О расставании с любимыми людьми я старалась не думать, это у меня получалось, потому что листы календаря летели, захватывая и унося в круговорот событий и дел.

— Ребята, у кого билеты по физике есть? — спрашивала Наташка на перемене.

— Я тебе дам, у меня с ответами, — тут же предложила Маринка. — А у кого по алгебре есть двенадцатый билет? Я почему-то его пропустила…

— А кто-нибудь по английскому уже начал готовиться? — интересовался Серёжка. — Я, если честно, даже учебник не открывал…

Мы вроде бы готовились к экзаменам, выпускному вечеру, но грустным событием для нас, десятиклассников, стало то, что наш классный руководитель — учительница русского языка и литературы Наталья Ивановна — находилась в очень тяжёлом состоянии. По школе ходили слухи, что выпустить свой родной десятый «А» она уже не сможет. Так и случилось. Начался урок истории, мы сидели за партами, когда в класс вошёл директор школы — Николай Петрович. Мы встали.

— Здравствуйте, ребята. Дорогие мои ученики… Сегодня ночью не стало вашего классного руководителя. Натальи Ивановны больше с нами нет…

Мы продолжали стоять… К такой новости мы не были готовы.

— Что же теперь делать? — тихо спросил кто-то.

— Жить… — просто ответил директор. — Учиться… Сдавать экзамены. Так вы отдадите дань памяти своему учителю. Поверьте, это самая лучшая благодарность для учителя. Ребята, урока сегодня не будет. Идите в свой родной класс. Вам всем надо поговорить…

Он сел за стол и склонил голову.

— Идите, ребята.

Мы безмолвно один за другим вышли в коридор.

— Ну как же так? — мы сидели в нашем родном двадцать третьем кабинете русского языка и литературы. Девчонки плакали, сложив руки на парте и склонив голову, а мальчишки молча сидели на подоконнике.

— Ребята, мы вроде бы как сироты остались? — разорвала тишину Верка.

Наташка вдруг заревела во весь голос, вытащив из рукава с белоснежной кружевной манжетой носовой платок.

— Она моя любимая учительница-а-а-а… — причитала она, — с пятого класса-а-а…

Мы, убитые горем комсомольцы, сидели в родном кабинете, привыкая к тому, что уже никогда не увидим в нём Наталью Ивановну.

— Девочки, помните, в сентябре, когда мы на субботнике в детском саду листья собирали, — сказала Вера, — помните, как Наталья Ивановна с нами вместе работала? Как она граблями листья собирала! А ведь она тогда уже болела… Представляю, как ей тяжело было. Бедненькая наша учительница…

— А помните, как она зимой уроки проводила? — Лена Терехина посмотрела на нас и почему-то улыбнулась. — Уже и ходила с трудом, всё руку свою больную придерживала… И всё платочек из рукава доставала и сморкалась…

— Ага, у неё кофточка была красная, вязаная…

С этими словами мы снова прослезились.

Да, наш дорогой учитель оставила нас, как капитан корабля, пустивший фрегат в плавание и вдруг неожиданно покинувший его. Но мы, словно умелые матросы, плыли уже без капитана, гонимые ветром перемен, навстречу бурям и штормам.



Через неделю я отметила свои семнадцать лет.

— Ну что, девчонки мои, давайте запечатлеем наш прекрасный возраст на фотографии, — предложила я подружкам. — Это мой любимый возраст! Вот бы в нём остаться навсегда. Давайте красиво оденемся, накрасимся и в фотоателье!

— Ну и кто фотокарточки оплатит? — тут же поинтересовалась Ленка Филиппова.

— Ну не я же! Я — именинница! Вы оплатите и мне подарите свои прекрасные фоторожицы! — смеялась я.

В погожий майский день мы поехали в фотоателье сделать на память четыре черно-белые фотографии.

— Держи, Нинка, вот тебе подарочек от нас, — подружки протянули мне свёрток.

Развернув бумагу, я чуть не запрыгала от радости. Мне подарили кофточку!

— Девочки, любименькие, — я принялась целовать девчонок, а они в ответ стали дёргать меня за уши. — Как вы угадали? Я мечтала о кофточке!

— Можешь нам не говорить, знаем. Сегодня тоже, небось, мамкину кофту натянула?

Они, как никто другой, знали весь мой скудный гардероб.

— Ага, вот, синюю надела, с воротничком.

Мы приехали в центр города в небольшое фотоателье «Чуя». Посреди полутёмной комнаты стоял штатив с огромным фотоаппаратом-гармошкой.

— Как вас фотографировать прикажете? — сухой старичок с редкими тонкими волосами вышел из-за чёрной шторы и подошел к своей треноге.

— А нас вместе с именинницей сфотографируйте, — весело ответила ему Ирка, — на диване!

Мы то и дело хихикали, щипали друг дружку, а фотограф поправлял нам шеи, поворачивал головы и просил улыбаться.

— Внимание! Сейчас вылетит птичка! — он накинул на себя чёрную накидку и замер.

— Ку-Ку! Я вылетаю! — пропищала я и мы снова засмеялись.

Через секунду наши глаза ослепила яркая вспышка.

— Ой! Я с закрытыми глазами получилась! — заволновалась Ленка Нечаева. — Это ты виновата, всё смешишь без умолку! Теперь придётся по-новому фотографироваться!

— Вот это мы здорово придумали, — возвращаясь домой, рассуждали мы. Через неделю фотографии заберём. Хоть бы хорошенькими получились, чтобы показать не стыдно было!

Смотрю сегодня на эту фотографию, сделанную тем фотографом-старичком много лет назад, и словно переношусь в то самое фотоателье и прижимаюсь плечами к своим милым девочкам, забыв поправить торчащий из маминого свитера мятый воротничок…



Ещё через два дня для нас, учеников десятого «А» и «Б» классов прозвенел последний звонок.

Как мы волновались! С утра я мокрой расчёской пригладила торчащие в разные стороны волосы, невидимкой нацепила белый бант, погладила кружевной белый фартук — подарок Таньки Блиновой — и, надев школьную форму, побежала на остановку.

— Девочки, вот и закончилась наша школьная пора, — поправляя складки на платье и кружась перед зеркалом рассуждала Наташка. — Целых десять лет пройдено, Боже! Как это много! И вот наступает прощальный звонок.

— Только бы не разреветься! — Светка дёрнула головой, и её роскошная белая коса легла на плечо.

— Чего реветь-то? Вы, главное, цветы вовремя учителям дарите и слова свои не забудьте, понятно? — Ленка раздала всем по небольшому букетику красных тюльпанов и заглянула в спортивный зал. — Всё! Вся школа в сборе. Вон и Николай Петрович стоит. Заходим!

Невысокого роста, в коричневом строгом костюме, слегка лысоватый директор сегодня выглядел особенно торжественно. Он пригладил ладонью лысину, и мне показалось, что он, как и мы, немного волнуется.

Давно у меня так не тряслись коленки! Вся школа хлопала нам в ладоши, учителя в нарядных одеждах выстроились в ряд, а мы с гордо поднятыми головами шагали друг за другом, от волнения еле сдерживая слёзы. За нас радовались, нами гордились, нас любили, нам был посвящён это день!

— Дорогие выпускники! — наконец произнёс наш любимый Николай Петрович. — Сегодня для вас звенит последний звонок. Впереди вас ждут экзамены. Я желаю…

Я его уже не слышала. «Неужели всё это происходит со мной? Неужели это я, маленькая Нинка Моськина, которая ещё недавно так же стояла на линейке в первом классе, рассматривая всех ребят и восхищаясь ими? Неужели мне не семь, а семнадцать лет? Неужели это всё закончится?»

— …почтить минутой молчания её светлую память… — продолжал директор.

Зал замолк. Тишина. Казалось, что наша дорогая Наталья Ивановна стоит вместе с нами, вытирая платком скатившуюся слезу. Но её уже рядом не было. А с десятым «Б» стояла их классная руководительница Раиса Васильевна.

Я пригладила торчащие во все стороны волосы. «А волосы такие же. Никакой причёски. Надо было хоть лак у девчонок попросить…»

— Нинка Моськина! — вдруг кто-то толкнул меня в плечо. — Выходи, тебе говорят!

Я неуверенно вышла на середину зала, сжимая мокрыми ладонями тонкие стебельки тюльпанов, и с волнением в голосе произнесла:

— Дорогая… Любимая Татьяна Петровна! — слёзы мгновенно заполнили глаза, и я начала сильно моргать. — Татьяна Петровна, дорогая…

Я сделала ещё несколько шагов и попыталась снова сказать:

— Спасибо вам за ваш нелёгкий… — в горле вдруг застрял противный комок, мешающий сказать главные слова, я подбежала к учителю, робко обняла и, подарив свой сдавленный букетик, поплелась обратно.

— Молодец, Моськина! — послышалось откуда-то из толпы. — Почти справилась!

— Сами бы вышли! — прошипела я, — посмотрела бы на вас!

Самому директору выразить слова благодарности поручили нашей активистке Светке. Дрожащим голосом она прочла:

Наших чувств не растраченных чашу,

И живое дыханье весны,

И любовь, и признательность нашу,

Адресуем директору мы.

Вместе с нами взволнован немного,

Как бывает в минуты разлук.

Он — глава семьи нашей школьной!
Наш лучший помощник и друг!

Света вспотевшими руками вручила букет тюльпанов, директор обнял её и поцеловал в щёку.

Всё волнение как рукой сняло, когда мы хором пели нашу песню:

Где мои семнадцать лет?
В школе номер девять.

Где мои семнадцать бед?
В школе номер девять.

Где учились десять лет?
В школе номер девять.

Где меня сегодня нет?
В школе номер девять

— Дорогие выпускники! — продолжил директор. — Для вас звенит этот последний звонок!

Маленькая девочка в школьном платье с белоснежным воротничком и кружевными манжетами, в белом фартуке, звеня блестящим золотым колокольчиком, весело побежала по кругу. Вместе со звоном прощального колокольчика дрожали и наши души. Мы чувствовали это!

— Ну вот, девочки, кончилась ещё одна пора, — мы шли по набережной реки и смотрели с высокого берега на её спокойное течение. — Пролетели школьные годы, представляете?

— Девочки, как жалко расставаться! — рассуждала Маринка. — Со школой, с её партами, дверьми, окнами…

Я вдруг побежала вперёд и остановилась перед одноклассниками.

— Ребята, а меня всегда пугает слово «Никогда», представляете? Никогда мы с вами не будем сидеть вместе на уроках, никогда больше Наталья Ивановна не прочитает нам отрывок из романа «Войны и мира», никогда Николай Петрович не расскажет нам про НЭП и культ личности Сталина, никогда Любовь Логиновна не отругает за разбитую пробирку, никогда мы не будем вместе собирать листья осенью и первого мая ходить на демонстрацию! Девочки! НИКОГДА! Я закрыла лицо руками и села на корточки.

— Нинка, давай это слово не будем говорить! — вдруг отозвалась Руфина, наша отличница — активистка. — Давайте будем мечтать!

— Мечтать? О чём же?

— Мечтать о том, что через пять лет мы снова встретимся уже молодыми специалистами, закончившими институты и университеты. Потом спустя десять лет, когда у нас уже будут мужья и маленькие дети…

— Это кто тебя в жёны возьмёт? — съязвил Серёжка. — Хотя если такой же, как и ты, то вполне может быть…

— Да погоди ты! На себя посмотри сначала! — перебила его Лариска. — Продолжай, Руфа!

— А потом через двадцать лет, представляете? В новом тысячелетии! Нам будет уже по тридцать семь! Ужас! Мы будем важные тёти, а наши мальчишки — толстые дядьки с животами…

— Чего это сразу с животами? — не согласился Андрей Субботин. — Вот через двадцать лет и посмотрим, у кого какой живот вырастет…

— А потом и через тридцать лет… — Руфина вдруг замолчала. Видимо, через тридцать лет она себя ещё не представляла…

— Ребята, давайте чаще встречаться, а? — стали наперебой предлагать мы. — Здесь, на набережной реки, а? Прямо вот здесь, в этой беседке! Мы будем смотреть каждую весну на нашу Бию и рассказывать о новых успехах и переменах! Посмотрите, какого цвета она стала!

Мы облокотились на перила беседки и уставились в воду.

— Посмотрите, каким цветом наша река! Она бирюзовая!

Мы, молодые мечтатели-выпускники, смотрели на красоту бирюзовой реки и радовались этому майскому прощальному дню.

Как и мечталось, пролетело сначала пять, потом десять, двадцать лет. Пролетело и тридцать. Много воды утекло в нашей красавице Бие. Как и говорили, мы стали тётями и дядями, а кто-то даже бабушками и дедушками. Тот прощальный звонок золотого колокольчика с бантиком, прозвеневшего для нас много лет назад, звенит теперь для наших детей, которые, как и их родители, мечтают о будущем и со смехом размышляют о встрече через много лет. Пусть так и будет. Мы умеем ждать.

ИТОГИ

Быстро надвинулась пора экзаменов, и первого июня наш класс начал сдавать первое испытание — сочинение по литературе.

— Ой, девочки, у меня от страха в животе клокочет, — пожаловалась Наташка. — Хоть бы Бог тему полегче послал!

Я, как и все, тоже просила у Бога тему полегче. И он послал: Фёдор Михайлович Достоевский, «Преступление и наказание». «Очень символично», — подумала я и начала писать. Я бросала мысли на черновик, едва успевая водить ручкой по листу. Спустя какое-то время я, покусывая колпачок шариковой ручки, уставилась куда-то в потолок, потом в окно и снова продолжила сочинять. Мне так интересно было рассуждать про то, как человек может дойти до идеи убийства и какое этому поступку он находит оправдание. Особая жалость у меня была к Сонечке Мармеладовой. «Девушка малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами». Я словно погрузилась в то время, в хмурый и серый город, в сырые доходные дома с узкими комнатками и коридорами, в которых я была только однажды, и то мысленно, когда читала книгу, но во время экзамена я будто снова побывала в том сером Петербурге Достоевского. Испытывая упоение от своего письма, я осторожно посмотрела вокруг: ребята писали, уткнувшись в экзаменационные листы. Кто-то сидел, накручивая волосы на указательный палец, кто-то навалился щекой на кулак, а кто-то, так же как и я писал быстро и много. «Да, бедность не порок, — соглашалась я с автором. — Нищета — вот порок…»

— Ну что, ребята, перерыв на обед! — сказала Валентина Ивановна, учитель по русскому языку и литературе. — Родители устроили для вас настоящий пир! Оставляем свои записи и пошли в столовую!

Ура! Наконец-то кушать! Перерыв был таким долгожданным, и, войдя в столовую, мы увидели на столах шоколад, булочки, сосиски и чай.

— Кто не хочет сосиски — я с удовольствием заберу! — крикнула я и услышала:

— Ещё чего! Сосиски мы и сами съедим! Вот если бы солёные огурцы давали с печенью, тогда и Нинке отдать можно!

— А полдник будут давать? — засмеялась я.

— Будут, будут, Нинка! И ужин! — тут по столовой пронёсся легкий хохот.

После обеда мы продолжили писать. Это был самый лёгкий и самый интересный экзамен, после которого на нас грозно надвигалась физика, химия, английский язык, история и алгебра.

После экзамена я приехала домой, зашла во двор и сразу узнала нашу любимую и дорогую тётю Тосю из Мурманска, которую никогда прежде не видела, если не считать фотографий, которые она присылала в письмах.

— Тётя Тося! — я обняла высокую женщину лет пятидесяти, с необыкновенно добрыми глазами и улыбкой.

— Ниночка, здравствуй! Как ты выросла! А я ведь тебя ещё малышкой помню! — она посмотрела на меня сверху вниз, после чего, подобрав подол алого ситцевого платья, села на огромную чурку. — Вот я и доехала, наконец, до Алтая! Далеко же вас папка завёз! Очень красивые места, просто волшебные. Нет, Лариса, очень хорошо, что ты из Мурманска уехала. Здесь климат совсем другой. А воздух какой! Я надышаться не могу, аж голова кружится!

— Дыши, Тося, дыши, — сказала в ответ мама. — Мы за двенадцать лет так надышались — аж тошно!

Мы зашли в дом.

— Ну, Ниночка, принимай подарки! — тётя Тося вытащила из чемодана сумку из серого кожзаменителя, тёплые колготки и кусок материи. — Вот, Лариса писала, ты всё режешь да перешиваешь, я и подумала: у меня материал лежит уже много лет, сшей себе сарафан, ладно?

— Конечно сошью! Спасибо, тётя!

— Ну рассказывай, Нина, — она снова обняла меня своими крепкими большими руками, — ты школу закончила?

— Ага, первый экзамен сегодня писали, — весело ответила я.

— Ну и как, писательница?

— Не знаю ещё. Не проверили. Сказали, не раньше четвёртого июня оценки выставят, — я погладила сумку и понюхала её. — Литература — это чего, вот остальные шесть экзаменов — это да. Придётся попотеть…

— А выпускной когда? — поинтересовалась тётя.

— Двадцать седьмого вроде.

— У, до выпускного ты десять сарафанов сшить успеешь!

— Нет, мне мама обещала платье на выпускной бал купить… Дорогое…

Так и получилось. В воскресенье вдвоём с мамой мы поехали на базар, где глаза разбегались от разного рода товаров. Но среди них нарядных платьев почему-то не было.

— Гражданочка, — обратилась мама к продавцу, — вы не подскажете, где на девушку платье купить можно?

Та указала на дальний угол рынка, и мы быстро зашагали туда. На расстеленной клеёнке лежали три платья: два из них были расшиты блестящим люрексом, третье же было сшито из синего бархата.

— По сто сорок платья, — сердито заявила продавец и отвернулась.

— Сколько? — переспросила мама. — Да вы в своём уме, женщина? Да за сто сорок рублей шифоньер купить можно, а вы какое-то платье предлагаете! Нина, нет.

Мне пришлось упасть перед мамой на колени, но та была непоколебима.

— Нина! Даже не проси! Это очень дорого, я тебе говорю. У нас кровать старая, шифоньер скоро развалится. Нам мебель покупать надо, а не тебе платье, тем более на один раз надеть!

— Мама, что мне делать? Я не могу на выпускной пойти в тётиной юбке, как ты не понимаешь! У нас все девочки только о платьях и разговаривают! Там такие наряды шьются! — я отвернулась в сторону и заревела. — Мамочка! Ну пожалуйста! Я тогда на выпускной не пойду!

— Не ходи, — спокойным голосом сказала мама, и я всё поняла.

Вечером я была у Ирки.

— Ирочка, у меня платья нет! — рыдала я.

— Что значит — нет? — спросила её сестра Ольга. — Купите!

— Денег нет! — я заревела ещё громче.

— Да не реви ты! Всех котов распугаешь! Не до тебя сейчас! — Ольга подошла к трюмо и отодвинула маленький ящичек. — Садись, я тебя накрашу. Сразу красавицей станешь! А платья у меня на твой выпускной тоже нет. Хотя, если бы было, я тебе точно его дала бы. Это тебе к другим обращаться надо. Может, и даст кто.

— Ленка Нечаева даст! — вдруг вспомнила я и тут же подскочила на стуле. — Я у неё видела! Ей мама в отделе рабочего снабжения покупала! Такое же, с люрексом!

— Не дёргайся ты! — одёрнула меня Ольга. — Иначе карандашом в глаз ткну, безглазая на празднике будешь. Говорю же, что-нибудь придумаем!

Вечером я зашла во двор дома, с яркой подводкой на веках, чёрными ресницами и красными губами.

— Это кто? — Олег посмотрел на меня с недовольным видом. — Я спрашиваю — это кто к нам пришёл?

— Я, Нинка… — неуверенно промямлила я. — Это Ольга меня накрасила, к выпускному празднику потренироваться…

— Ах, потренироваться, значит? Она рожи малюет, а тётя Тося помидоры вместо Ниночки высаживает, так?

— Я посажу помидоры, завтра…

— Завтра? Нам не завтра, нам сегодня надо! Тётя Тося устала уже, вон, посмотри, сколько корней рассадили! А Ниночка наша разгуливает, тренируется, видите ли! Чтобы твоей ноги дома не было! Собирай вещи и иди туда, где рожу твою бессовестную раскрашивают, понятно?

— Олег, у Нины экзамены… — пробовала вступиться мама.

— Экзамены, говоришь? По раскрашиванию лица, как у индейца? Собирай, говорю, своё барахло, и чтобы я тебя здесь больше не видел! Живи, где тебе ничего делать не надо, где тунеядок приваживают! А у нас работать надо.

Я молча собрала учебники с тетрадями в сумку и вышла за ворота.

— Ничего, проживёшь без них, — успокаивала меня Ирка с Ольгой. — Хочешь, к моей тёте Тоне пойдёшь жить? Она давно одна живёт, внучки уехали под Москву, ей скучно. А вам вдвоём будет веселее.

Так я на три дня переселилась к тёте Тоне «Тайсону», как её за глаза называли болтливые соседки из-за большого носа, который она сломала ещё в глубокой молодости.

— Представляю, Ниночка, каково тебе живётся, — с понимающим видом говорила она, разливая крепкий чай в кружки. — Экзамены, говоришь, сдаёшь? Да, сложно нынче молодёжи учиться… Это мы, дети войны, школу не успели закончить… Так с четырьмя классами и проработала всю жисть… Ты готовься, главное. Учи. Я тебе не буду мешать.

Третью ночь я не спала, всё лежала на твёрдом чужом диване и думала. «Ничего, Нинка, ты справишься, — снова успокаивал меня кто-то внутри. — Ты готова к экзамену. Английский язык — это ещё не самое страшное. Вот если бы тебя перед физикой выгнали бы — это уже сложнее».

Наутро я встала, умылась, попила чай и поехала в школу.

— Ура! Пятёрка! — кричала я на весь коридор третьего этажа. — Я справилась!

— Тётя Тоня, я пятёрку получила! — я забежала в дом, прыгая от счастья.

— Вот молодец! Давай кушать, я супчику сварила на курином бульоне. Как поешь, ложись отдыхать. Я же вижу, что ты вся измаялась. Тебе ещё силы понадобятся.

Мы хлебали суп большими алюминиевыми ложками, как дверь тихо отворилась и вошла моя мама, шмыгая носом и вытирая слёзы.

— Нина, иди домой, я тебя прошу! — мама села на край стула. — Здрасьте, тётя Тоня.

— Здравствуй, Васильевна. Вы чего ж это девчонку доводите-то, а? У неё такое сложное время сейчас, ей учить надо, а вы её из дома гоните словно пса!

— Никто её не гонит. Пойдём, Нина, домой, — мама достала из кармана платья носовой платочек и шумно сморкнулась. — Перед тётей Тосей неудобно, она всё спрашивает: «Где Нина-то у вас?» А мне и ответить нечего.

— Так ты и скажи, что сын твой выгнал родную сестру из собственного дома! — разозлилась тётя Тоня.

— Мам, ну вернусь я, и что дальше будет? Меня ведь Олег выгнал, а не ты. Я зайду в дом, а он снова меня выставит за ворота.

— Пусть только попробует! — сказала тётя Тоня, вытирая мозолистые ладони о передник. — Выставит — ко мне возвращайся, поняла?

— Не выгонит! — мама решительно встала. — Я ему уже всё сказала. Пошли домой.

— Тётя Тоня, — обратилась я к бабушке, — у вас очень хорошо, правда. Но мне дома лучше, понимаете?

— Понимаю, Ниночка. Чё ж не понимать. Лучше родного дама нигде нет, — она подошла к буфету и достала из вазочки несколько карамелек. — На вот, тебе сахар нужен, для мозгов. Если что, сразу ко мне возвращайся, поняла?

— Спасибо, я сразу к вам, конечно. До свидания!

Вдвоём с мамой мы медленно пошли к нашему дому.

Всю следующую неделю я готовилась и сдавала самые сложные предметы: историю и обществознание, физику, химию и алгебру. По ночам я учила, сидя за столом при тусклом свете настольной лампы, а с утра мы, уставшие от бессонных ночей выпускники, встречались, обсуждали билеты, подсказывали друг другу, передавали записочки с химическими и алгебраическими формулами, с электрическими цепями и законами физики. Наконец настал последний день — наш бал выпускников.

ОЖИДАНИЕ

Конец июня… На Алтае наступает жаркая летняя пора, и дети весь день проводят на реке, которая уже немного прогрелась. Хорошо становится только к закату солнца, когда жара сменяется вечерней прохладой и жужжащими комарами.

— Девчонки, — вспомнила я, — кто-то рассказывал, что если наловить два килограмма комаров, засушить и сдать, то за это машину дают! «Волгу»!

— Да-да, — смеялась соседка тётя Галя, случайно подслушавшая наш разговор, — два килограмма вы всем миром не соберёте!

Мы бродили по берегу Бии, отмахивались ветками ивы от комаров, и смотрели на алый закат. Красное солнце опускалось куда-то за горизонт, оставляя на водной глади блестящую тонкую дорожку.

— Ой, девочки, — вздыхала я, — завтра выпускной бал, столько дел с утра! Ленка, когда можно за платьем зайти?

— Как мамка на работу уйдёт, так и заходи. Часиков в десять. Только я тебя очень прошу — будь осторожна, поняла? Что бы ни одной затяжки не сделала. Я его сама только один разочек надевала, и то на праздник.

— Леночка, ну конечно, я с него пылинки сдувать буду! — я обняла подругу. — Ой, какие вы замечательные! Вы не представляете себе, как я скорее хочу завтрашний вечер!

— Ладно, давайте по домам, — предложила Ирка, — солнце село, скоро стемнеет.

— Пока, девочки мои дорогие, — прошептала я и зашла во двор.

Ура! Завтра у меня будет дорогое белое платье с блестящим люрексом, которое на базаре целых сто сорок рублей стоит, а мне его подруга просто так даст. Какая я счастливая! Останется глаза красиво накрасить и что-нибудь с противными волосами сделать…

Ох уж эти волосы… Почему люди не придумают такое средство, чтобы лохмы не торчали в разные стороны? Вот поступлю в институт, обязательно себе химическую завивку сделаю. Буду кудрявая, как Лариса Долина!

Я тут же запела:

Льдинка, льдинка, скоро май.

Льдинка, льдинка, ну-ка, растай…
Я возьму тебя в ладони,

Поднесу к своим губам,

Льдинка, льдинка, раста-а-ай…

Мне вспомнился случай, который произошёл два года назад, первого сентября. После летних каникул мы встретились с ребятами на утренней линейке в девятом классе. Накануне вечером я решила помыть голову, чтобы с чистыми волосами прийти в школу. Я два раза намылила голову банным мылом, смыла горячей водой пену, наклоняясь над большим тазом, намотала полотенце на голову и легла в постель. Наутро от увиденного в зеркале зрелища я оторопела: волосы стояли дыбом и не хотели ложиться, куда бы я их не расчёсывала. В ужасе я намочила голову, но волосы стали похожи на гриву, и уложить их мне никак не удавалось.

— Нина, ты чего на автобус не идёшь? — спросила из кухни мама. — Опоздаешь на линейку!

Делать нечего, я схватила портфель, надела туфли и побежала на остановку.

— Моськина! Что у тебя на голове? — смеялись дружно одноклассницы. — У вас дома взрыв был? Баллон газовый взорвался?

— Отстаньте вы! — отмахивалась я и всё приглаживала волосы, но они, как назло, поднимались снова. — У кого-нибудь есть невидимка?

— Есть, только невидимки такую копну не удержат, — смеялись девчонки. — Тут даже шапка поднимется! Внимание, новая причёска — «взрыв на макаронной фабрике»!

— Ну что же делать? — от безысходности мне хотелось провалиться сквозь землю.

— Ты чем голову моешь? — спросила меня Света.

— Мылом. А чем надо?

— У вас что, шампуня нет? — удивилась та.

— Зачем? У нас мыло для головы банное, а для тела — земляничное или яичное мама покупает.

— Понятно. Нинка, у нас вода и так жёсткая, тут одним мылом не получится промыть. Нужен шампунь, — Светка со знающим видом стала перечислять, — «Кря-Кря», «Крапивный», «Роза», «Желтковый», на худой конец «Лесной» или «Хвойный». Обязательно шампунем голову мой! После линейки пойдём ко мне домой, перемывать будешь.

С тех пор я стала использовать шампунь…

Вечером я помыла голову, взяла мамины железные бигуди с растянутыми от натуги резинками и кое-как накрутила их на свои короткие волосы.

— Ого, какой баран! — воскликнул брат, увидев меня. — Ты чего на волосы нацепила?

— Это для кудрей. Не всем же везёт, как тебе. И зачем только у парней волосы кудрявые? Лучше бы у девчонок кудри были. Эх, повсюду одна несправедливость!

Да, что сказать, брат был обладателем роскошных волнистых волос, таких же, как и у мамы. В юности он отпускал волосы до плеч; в синтетической облегающей футболке и джинсах клёшах он был просто красавчиком.

Одно дело ходить с бигуди, и совсем другое — спать. А спать на них оказалось просто невозможным мучением.

«И правду Ольга говорит, что красота требует жертв. И, судя по моему опыту, — немалых».

Я ворочалась всю ночь, то свесив голову с кровати, то лёжа на руках лицом вниз, то просто спала полусидя. Еле дождавшись рассвета, сняла эти противные железяки на резинках и крепко уснула.

— Нина, ты чего, всё спишь? Вставай, девять уже! — громко сказала мама. — Ты думаешь, что один выпускной у тебя? Надо в доме убраться, в бочку воды накачать, миску у собаки намыть. Тебе ещё за платьем бежать.

— Встаю, — потягиваясь, протянула я. — Всё, мам, сделаю.

То, что я увидела в зеркале, повергло меня в шок.

— Мама! За что я так мучилась всю ночь? Ты посмотри только! Это же кошмар!

— И правда, Нина, очень смешная ты с кудрями, — рассмеялась мама. — Ещё есть время, иди, смывай.

Пришлось снова помыть волосы и думать о причёске.

— Эх, как бы их уложить? — я взяла расчёску с мелкими зубьями и стала начёсывать у макушки. — Ужас! Ничего не получается! Дурацкие волосы! Мам, у нас есть лак для волос?

— Кому он нужен? — ответила мама. — К Ленке побежишь за платьем, спроси, может, они пользуются.

Я со всех ног помчалась к подружке.

— Я платье в пакет положила, — зевая и потягиваясь, сказала Ленка. — Завтра чтобы мне его вернула. Поняла?

Из окна выглянула Ленкина младшая сестра, Надя.

— Лен, ты чего Нинке отдаёшь? — с любопытством спросила она.

— Тебе-то чего? Подрастёшь — узнаешь.

— Ты что, платье Нинке своё дала? Вот мама вернётся, всё ей расскажу!

— Не твоё дело! — ответила ей Ленка. — Всё, иди. Завтра жду.

— Лен, мне бы ещё лак для волос. Может, у тебя есть?

Ленка скрылась на минуту и вышла, протягивая маленький баллончик. Я чуть ли не в припрыжку понеслась домой.

«„Не распылять вблизи огня“, — прочитала я на нём и засмеялась. — Мы летом печку не топим!»

Я надавила на колпачок, и лак с шумом осел на волосах. Ап-чхи! Я чихнула и быстро побежала к тетрадке, в которой была наша любимая гадалка-«чихалка»: чихнул — сразу узнай время, потом читай предсказания. «Так, — я посмотрела на часы, — половина второго». «Что-то вас сегодня расстроит». Ага! Ничего меня сегодня не расстроит! Сегодня выпускной!»

— Мам, ты сама-то в каком платье поедешь?

— В сиреневом, ситцевом, — ответила мама. — Я его вчера ещё состирнула. Нина, вы к пяти поезжайте, а я уже к семи подъеду вместе с Валей Петровой, ладно?

— Ага! Мам, дай мне свою тушь и карандаш, я хочу накраситься.

— Да ты что, Нина! У девушки должна быть своя естественная красота! В кого ты превратишься, когда глаза накрасишь? Тем более у тебя они вечно болят…

— Должна быть красота, но не у меня. Сегодня мне надо накраситься, — настаивала я.

Дрожащей от волнения рукой я подвела карандашом веки, поплевала на сухую тушь и как могла накрасила ресницы, начесала волосы, как мне показывала Ольга, и залила их лаком. Осторожно надела белоснежное Ленкино платье с люрексом, завязала две тесёмочки на воротничке и посмотрела на себя в зеркало. Сердце застучало с такой силой, что от избытка чувств я начала задыхаться. Скорее бы вечер!..

И он наступил…

ПЕРВЫЙ БАЛ

Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею.

Как они быстро летят…
Их не воротишь назад…
Может, они пролетят без следа?
Нет! Не забудет никто, никогда,

Школьные годы…

Повсюду звучала мелодия школьного вальса, к столовой «Ёлочка» направлялись молодые люди: девушки в нежных нарядах и красавцы-юноши в строгих костюмах и блестящих, натёртых до блеска, туфлях. Я медленно подходила к столовой и рассматривала одноклассников. С первого взгляда наших девчонок нельзя было узнать. На мгновение мне показалось, что я попала на конкурс красоты. Какие это были наряды! Розовые, небесно-голубые, белоснежные платья, у кого-то даже с перьями…

— Дорогие выпускники, — начал наш вечер директор, — предлагаю перед торжественным мероприятием сфотографироваться всем вместе на ступенях родной девятой школы!

Мы заняли места на ступенях, прижимаясь друг к другу и посылая бесконечные комплименты:

— Нинка, у тебя очень красивое платье! — прошептала Ольга из десятого «В». — Дорогое, наверно?

— А то! На базаре купили, сто сорок рублей мамка отдала! — тут же соврала я.

— Нинок, причёску в парикмахерской делала? — спросила Наташка.

— Конечно! Выпускной, всё-таки!

— Нет! Девушку в коротком голубом платье лучше поставить посередине! — командовал фотограф. — Так-то лучше. Раиса Васильевна, а вам нужно сбоку встать, рядом с Любовь Логиновной. Николай Петрович, вас просим в первый ряд, чтобы все видели! Готовы? Улыбаемся, вы же не на собрании! Внимание! Сейчас вылетит птичка! Так-так, ещё разочек! Молодцы!

— Ребята! — после продолжил директор, — сейчас мы вместе пойдём к памятнику героев-бийчан, возложим цветы и вернёмся к месту нашего праздника. — Он помолчал немного и добавил: — возложим в благодарность за то, что вы сегодня заканчиваете школу под мирным небом и можете строить планы на долгую и счастливую жизнь…

Мы, держа в руках букеты алых гвоздик, шумной толпой пошли к памятнику, гордо вышагивая перед любопытными прохожими, которые останавливались и с улыбкой смотрели на нас…

— Мам, почему столько невест? — маленький мальчик дёргал за рукав маму. — Это что, свадьба?

— Нет, сынок, — с улыбкой разглядывая выпускников, ответила она, — это ребята школу закончили. Время пройдёт — и ты также пойдёшь…

Я увидела свою маму! Она шла чуть поодаль вместе с другими родителями, вытирая платочком вспотевший лоб и влажные глаза. Она, наверное, гордится мной! Я оправдала её ожидания! Я закончила школу твёрдой ударницей, с грамотами и золотым значком ГТО. Я защищала честь школы на спортивных соревнованиях, я старалась во всём быть примерной комсомолкой, придерживаясь кодекса и трудясь на благо общества. Я могла быть гордостью своего отца. Но он не знал обо всём этом…

— Дорогие выпускники! — продолжил Николай Петрович. — Ровно месяц назад для вас прозвенел последний звонок. Но ещё целый месяц вы были вместе. Сегодня настала наша последняя встреча — выпускной бал…

В висках стучало: «Но мы вместе!»

— Итак, — объявил ведущий, — первый танец! Ребята, приглашение своих учителей!

Боже! Как необычно было наблюдать за нашими мальчишками, робко обнявшими красавиц-учительниц, и девочками, танцующими со взрослыми учителями! Танцевать с самим директором школы! Эта честь выпала нашей Оле из десятого «Б». Как она покраснела! Её щёки горели огнём, и даже тёмные шторы столовой не могли скрыть смущения на её счастливом лице.

Я бы многое отдала сегодня, чтобы хоть одним глазком заглянуть в прошлое и ещё раз увидеть тот прощальный танец…

— Дорогие друзья! За десять лет вы, конечно же, узнали друг о друге много. Но всё ли? Это мы с вами и проверим. Итак — белый танец!

Мы кружились в танце с Андреем и старались расспросить всё: какой размер одежды и обуви, как зовут кошку, какой фильм самый любимый, куда собираемся поступать, но… мы не смотрели друг другу в глаза.

— А теперь я хочу спросить вас — лукаво спросил ведущий, — всё ли вы узнали друг о друге?

— Конечно! — смеясь, прокричали мы.

— Вы уверены? Тогда первый вопрос к Андрею: какого цвета глаза у Нины?

Андрей смутился и, стараясь заглянуть мне в глаза, громко ответил:

— Полагаю, зелёные!

Да, о моих серых глазах мы так и не поговорили…

— Хорошо, — продолжил ведущий, — тогда вопрос к Нине: какой у вашего партнёра любимый цвет?

— Судя по костюму, — громко ответила я, — могу предположить, что серый!

— Так ли это, Андрей? — ведущий повернулся к нему.

— Вообще, у меня нет любимого цвета. Это надо у девчонок спрашивать!

— Ну и лопух, — недовольно прошептала я. — Мог бы согласиться!

— И ты бы сказала, что у тебя глаза зелёные. Ты же их вечно зелёнкой красишь! — тут же ответил Андрей. — Кто бы заглядывать стал?

Мы кружились, кружились, кружились… Мы смеялись, вспоминая весёлые случаи, шутили, грустили, говорили друг другу комплименты! Я не заметила даже, как мама уехала домой, а вместе с ней и все остальные родители. Вся ночь была наша. Наша последняя общая ночь. Ночь выпускного бала. С растрёпанными волосами, держа босоножки в руках, мы босиком пришли на набережную к бирюзовой реке нашей юности… Мы вместе в первый и в последний раз встречали алтайский рассвет. Далеко-далеко из-за горизонта блеснул едва заметный лучик, бросая розовую дорожку на Бию, затем выглянула долька солнечного апельсина, озарив пол неба розовым светом. Такая красота может быть только летом и только на Алтае!

— Внимание! Стойте! — вдруг крикнул Игорь, остановился и повернулся к нам. — Я не хочу прощаться со школой! Кто ещё не хочет?

— Я! Я! И я тоже не хочу! — раздавались голоса из толпы.

— Я хочу прежних школьных забот, я хочу вернуться в свой класс, хочу жить, как и жил! Но…

Он помолчал немного, и закричал так громко, что эхо пробежало по сонному городскому кварталу:

— Но! Всё-таки прощай, любимая девятая школа! Навсегда! Мы уверенно вступаем во взрослую жизнь! Ура!

— Ура! — поддержали остальные.

— Знаете, есть такая поговорка, мне она очень нравится — вспомнила я, — «Расставаться надо так, словно завтра встретимся снова, а встречаться надо так, словно не виделись целую вечность…»

— Здорово сказано! — согласились ребята. — Ну что, тогда — до завтра?

— До завтра, мальчики!

— До завтра, девочки!

Мы стали махать друг другу руками и медленно расходиться по домам…

Мы разошлись, разъехались, растворились во времени, семьях, делах и заботах. Но радость встреч и горечь расставаний мы, выпускники восьмидесятых годов, запомнили на всю жизнь.

ХОРОШИЙ ДЕНЬ

— Ну что, Нинка, говоришь, уезжаешь? — мы сидели на берегу реки, зарывая ноги в горячий песок. — Всё-таки решила?

— Девчонки, дорогие, я давно уже решила, — набрав полный кулак песка, я высыпала из него тонкую сухую струйку. — Я должна попробовать, тем более Галина Александровна на меня надеется.

— Когда едешь? — Ленка перевернулась на живот и раскинула во все стороны руки.

— Послезавтра. Представляете, мы снова едем вместе! Правда, все в разные институты, но зато в один город. Многие ребята в университет поступают. Светка на географический факультет документы подавать будет. Одна я в медицинский… Давайте не будем о грустном! Пошли лучше купаться!

Мы с разбегу залетели в воду.

— Девочки! Смотрите! Снова брёвна сплавляют! — закричала Ирка. — Предлагаю на другую сторону поплыть!

— Ты что, с ума сошла? — воскликнула Ленка Филиппова. — Нас же течением снесёт! Мы же никогда в жизни реку не переплывали! Обидно, если мы перед Нинкиным поступлением утонем.

— Не утонем! — сказала я. — Я кое-что придумала. Давайте будем перед собой бревно толкать. Устанем — возьмёмся за него и отдохнём. Молодец я?

— Молодец! Здорово придумала. Тогда поплыли!

Мы оттолкнулись от берега и медленно поплыли на противоположный берег, в другое село. Доплыв до откоса, мы затащили на него бревно и развалились на горячих чёрных досках отдохнуть.

— Ох и жарит сегодня! — Ленка всем телом прижалась к брусчатой поверхности откоса. — Всё, почти до середины реки доплыли, осталось вторую половину преодолеть. Только с течением справиться бы.

Мы снова столкнули бревно в воду и поплыли вслед за ним, с силой толкая его вперёд.

— Девчонки, совсем не страшно, правда? Вы только назад не оглядывайтесь, чтобы не видеть, как далеко осталась наша улица. Прощай, Угренёвка! — я нарочно помахала её рукой.

— Ага, и ещё не знать, сколько метров здесь глубина! — уточнила Ирка.

Наконец, уставшие, еле волоча ноги, мы выползли из воды и посмотрели на противоположный берег.

— Вы только посмотрите, как далеко нас течением снесло! Что же теперь делать?

— Всё просто, — сказала я, прыгая на одной ноге и вытряхивая воду из ушей, -давайте теперь вверх по течению пойдём, вон к тому тополиному острову, оттуда обратно отправимся. Только как мы бревно потащим?

— Вы чего, сдурели? Зачем нам ещё бревно тащить? — возмутилась Ирка. — Там что, брёвен таких нет?

— Вот глупая! Как же я сразу не догадалась? Конечно, есть!

Мы засмеялись и пошли по каменистому берегу к острову. День стоял жаркий, солнце обжигало плечи и носы, мы щурились и осторожно переступали босыми ногами по мелким острым камням.

— Какая всё-таки наша Угренёвка красивая, посмотрите! — восхищались мы. — Никогда мы её издалека не видели! Ирка, смотри, вон твой дом! Видишь?

— Точно! Какой маленький! А через два переулка ваши где-то…

— Девочки, смотрите, гуси бегут! — вдруг закричала Ленка. — Они нас сейчас до смерти защиплют!

Мы повернулись назад и увидели целую стаю гусей, два из которых, расправив грозно крылья, побежали за нами.

— Ой-ёй-ёй! — орали мы, убегая от злобных птиц и не обращая внимания уже на острые камни, по которым мы неслись наутёк.

— Ни за что больше не поплыву сюда! — чуть ли не плакала Ирка. — Как мы сразу не додумались, что здесь гуси пасутся? Их же с нашего берега всегда видно. Противная птица! Ух, найти бы их хозяина да самого до смерти защипать!



Мы поплыли обратно, уже почти без сил толкая перед собой старое скользкое бревно то и дело висели на нём, сносимые быстрым течением вниз по реке.

На следующий день мы снова встретились на берегу. Я лежала на песке и читала учебник по биологии.

— Нинка, давайте на откос сплаваем? Там и позагораем, — предложила Ленка Нечаева.

— Нет, девочки, мне учить надо. Мне завтра в Барнаул уезжать.

— На откосе и поучишь! Здесь, смотри, мальчишки шумят, только мешают.

— Ладно, — согласилась я, — а учебник как переплавлять будем?

— Ты его в зубы возьми и голову выше задирай, — смеясь, предложила Ирка, — а лучше в пакет положи, а пакет — в зубы!

Так и сделали, я положила учебник в целлофановый пакет и, держа его в зубах, будто собака, поплыла с подружками на откос. Как нам было весело! Девочки то и дело смешили меня, а я, сжимая крепко зубы, плыла и тихо хихикала.

— Везёт же вам, — вздыхала я, лёжа на тёмных горячих брусьях, — а у меня впереди неизвестность. А вдруг не поступлю? Домой мне никак возвращаться нельзя.

— Да уж… — соглашались девчонки. — Нам, конечно, без тебя очень скучно будет. Но ты же знаешь, как мы хотим, чтобы ты поступила. Хоть одна из нас в институте учиться будет. А мы станем к тебе в гости приезжать…

На следующее утро я и мои одноклассники купили билеты на большой комфортабельный автобус и поехали в Барнаул подавать документы в разные институты.

— Девочки, давайте договоримся, — по приезду предложила Маринка, — на ночном поезде домой вместе вернёмся! Давайте в девять вечера на вокзале встретимся, под большими часами, хорошо?

Мы попрощались на привокзальной площади и разошлись кто куда. Я шла по широкому проспекту и вспоминала то время, когда мама уезжала сюда учиться на оператора почты, а нас определила в интернат.

«Как интересно, может, именно здесь мама и ходила много лет назад? Может, именно на этой скамейке она отдыхала и в этот большой городской универмаг заходила?»

Наконец я нашла главный корпус института, поднялась на ступени и прочла: «Алтайский Государственный медицинский институт имени Ленинского комсомола». Сердце забилось от волнения, я постояла немного и вошла.

— Ну, Моськина Нина, — рассматривая мой паспорт и аттестат, сказал незнакомый солидный человек в строгом костюме, принимающий документы, — на фармацевтический факультет собралась поступать?

— Именно сюда! — с гордостью ответила я.

— Так-так, — человек хитро посмотрел на меня поверх очков и спросил: — Почему именно к нам?

А мне это и надо было услышать. И тут меня понесло!

— Именно к вам? Сейчас объясню, — и я начала рассуждать. — Во-первых, человек за многие годы стал терять связь с природой, эксплуатирует её, нанося ей урон и уничтожая все природные ценности. А ведь надо наоборот: углублять знания в этой области, понимать природу, изучать. И тогда природа будет отдавать нам то ценное, что она скрывает в себе. А где нам вникать в её тайны, если не на фармацевтическом факультете?

— Правильно, — согласился человек. — Во-вторых?

— Во-вторых, мне нравится сама профессия: женская, благородная. Профессия провизора, я считаю, не менее важная, чем профессия врача. Мне интересна именно взаимосвязь этих специальностей, потому что одно без другого никак не может существовать.

— Ну и в-третьих?

— А в-третьих? — весело ответила я. — Должен же кто-то из моей семьи начинать быть медиком!

Тут человек рассмеялся так весело, и я вместе с ним.

— Молодец, Нина Моськина! Принимаю твои документы! Желаю удачно сдать вступительные экзамены!

— Спасибо! И я этого себе желаю! До свидания!

Я чуть ли не вприпрыжку выскочила из приёмной комиссии.

— Ты чего это так веселилась? — спросила меня абитуриентка грузинка.

— Мне просто сегодня очень хорошо, — объяснила я ей, — правда, не знаю, кто это был.

— Не знаешь? — удивилась та. — Это сам ректор института!

— Лектор? Лекции читать будет? — не поняла я.

— Если бы. Это самый главный человек во всём институте. Как директор в школе. Только здесь это называется ректор…

— А-а-а, — протянула я. — Во как! Сам ректор рассмеялся! Вот Нинка молодец!

И я зашагала к выходу.

Ночью мы с девчонками тряслись в ледяном общем вагоне поезда Барнаул-Бийск и рассказывали последние новости. А новостей была масса! Осталось дело за малым — поступить…

ИСПЫТАНИЯ

«Поезд Бийск-Барнаул отправляется с первого пути», — из громкоговорителя раздался приятный голос, вагон дёрнулся и тронулся с места. Я сидела у окна, подперев кулаком щёку и думала…

Через четыре часа я вышла на вокзале большого краевого центра и, крепко сжимая тяжёлую дорожную сумку, прямиком направилась в общежитие.

— Мест нет, — сурово ответила комендант и закрыла дверь своей комнаты.

— Что значит — нет? — почти кричала я, снова тарабаня кулаками по её двери. — Я приехала поступать в ваш институт! Мне некуда, кроме вас, идти! Ну пожалуйста, пустите меня пожить!

На мои крики со второго этажа спустился взрослый дядя — видимо, студент последнего курса — и спокойно сказал:

— Как тебя звать?

— Нина Моськина, я из Бийска приехала, мне жить негде… — начала тараторить я.

— Так вот, Нина Моськина из Бийска, мест у нас в общежитии нет. Ничем помочь я тебе не могу, — он повернулся и сделал шаг к лестнице.

Я схватила его за рукав свитера.

— А где есть? Где мне можно пожить? Как вас звать?

— Виктор, — спокойно ответил тот. — Виктор Бахарев, председатель студенческого совета.

— Виктор, я в любом уголке поживу! В прачечной, в душевой, в хозяйственной комнате… Ведь у вас есть хозяйственные комнаты, правда? Ведь вы где-то матрасы храните?

— И в туалете поживёшь? — засмеялся он.

— В туалете? Да… Наверное…

Он подумал немного и сказал:

— Ладно, иди за мной. На второй этаж. В тридцать первую комнату.

Мы поднялись, и он постучал в комнату, на двери которой была прибита маленькая табличка «31». Дверь нам открыла сонная алтайка.

— Так. Спите, что ли? — председатель отодвинул штору и посмотрел внутрь помещения. — Сколько вас здесь живёт?

— Четверо пока… — ответила алтайка.

— А где пятая?

— Уехала в Кызыл, домой.

— Вот и хорошо. Заходи, Нина Моськина, здесь будешь жить. После что-нибудь придумаем, — его лицо казалось мне уже не таким грозным. — Постельное бельё получишь у кастелянши, Нина Петровна её звать, поняла?

— Как мою бабушку… — тихо ответила я.

— Какую бабушку? — не понял председатель.

— Бабушку мою так же звали, Нина Петровна… Спасибо вам, Виктор Бахарев!

Он слегка улыбнулся и вышел, а я осталась в комнате с незнакомыми мне девочками. Я села на кровати и не знала, радоваться или нет. С одной стороны, я была рада, что нахожусь не на улице, а в общежитии, и что теперь я могу спокойно готовиться к экзаменам. С другой стороны, моё сердце разрывалось от тоски по родному городу и близким.

Со мной в комнате жили, по всей видимости, две алтайки и две казашки. Разговаривали они только на своём языке, и мне захотелось заткнуть уши и не слышать их речь. Всю ночь я проревела. Как я хотела домой! В свою родную Угренёвку, к своим девчонкам! Казалось, что это странный сон, который вот-вот закончится, и я очнусь в своей кровати, прижимаясь всем телом к маминой спине…

На следующий день я проснулась и решила: надо что-то делать. Я вышла из общежития и пошла на разведку. Надо же! Оказывается, рядом с нашим располагались ещё несколько студенческих общежитий политехнического института. Повсюду ходили молодые люди, на вид такие же, как и я, абитуриенты. Многие поступающие были с родителями. Я спускалась вниз по Комсомольскому проспекту и с любопытством рассматривала все здания. Вдруг мне на глаза попалась вывеска «Салон красоты». Вот куда мне нужно зайти!

— Скажите, пожалуйста, сколько у вас стоит химическая завивка? — спросила я у администратора.

— На ваши волосы пять рублей, — равнодушно ответила она.

— Я согласна, — неожиданно для себя сказала я, — и десять рублей на жизнь останется…

Боже! Впервые в жизни я сидела в кресле парикмахера и мне делали то, что я хотела! Вот если бы мама узнала, на что я её денежки трачу, ни за что бы не дала мне денег…

— Тридцать минут вам придётся посидеть под сушуаром, — сказала мастер и отвела меня в соседний зал.

Везде шумели сушильные установки, под которыми молча сидели женщины с бигуди на волосах, спокойно рассматривая журналы мод. Я села под шумное устройство и стала разглядывать посетителей. «Как интересно! Я, наверное, очень смешная сейчас, в бигуди, под сушуаром… Вот приеду домой, всё девчонкам расскажу!»

Сидеть было невероятно скучно, но ничего не поделаешь — сказали полчаса, полчаса и буду сидеть. И я тихонько запела песню Кристины Орбакайте:

А знаешь, все еще будет!
Южный ветер еще подует…

«Не слышно вроде», — подумала я и продолжила:

И весну еще наколдует.

И память перелистает.

Снова осмотрелась — никто не слышит.

И встретиться нас заставит,

И встретиться нас заставит.

И еще меня на рассвете
Губы твои разбу-у-удят

И я затянула, закрыв от удовольствия глаза, щёлкая пальцами и притопывая каблучками:

Счастье, что оно — та же птица,

Упустишь и не поймаешь.

А в клетке ему томиться
Тоже ведь не годится,

Трудно с ним, понимаешь?

Я открыла глаза от легкого шлепка по моему плечу. Парикмахер что-то говорила, а что, из-за шума разобрать было сложно. Все соседние дамы, отложив свои журналы, с интересом смотрели на меня и улыбались…

— Что случилось? — удивлённо спросила я.

Парикмахер выключила сушуар и с улыбкой сказала:

— Девушка, пойте чуть тише, пожалуйста! Вас же на улице слышно…

Но потише петь я не умела… Всё оставшееся время сидела смирно и с тоской в глазах рассматривала посетителей…



Через два дня я пошла на первый экзамен по химии. Перед экзаменом я прогуливалась по улице и обнаружила маленькое кафе «Лакомка» при столовой. Зайдя вовнутрь, обратно выходить уже не хотелось. Как там пахло свежей выпечкой! На витрине горкой лежали заварные пирожные, сахарные трубочки, кексы и пирожки.

— Мне два сочня с творогом, пожалуйста, — я протянула продавцу две пятнадцатикопеечные монетки.

— Тридцать копеек, — продавец положила в бумажку сочни и подала их мне.

«Один сейчас слопаю, по дороге в институт, а второй после экзамена, с чаем», — рассуждала я, шагая по улице.

В аудитории было многолюдно. Каждый из абитуриентов сидел один за партой, уткнувшись в свои листы.

— Просьба экзаменационные листы положить на край, — важно прохаживаясь между рядами, объявил экзаменатор.

Подойдя к моему столу, он осторожно взял экзаменационный лист, посмотрел внимательно на меня, потом на лист.

— Так, — протянул он, — а Моськина перед экзаменом пирожки ела!

— Нет, — покраснела я, — не пирожки… сочни творожные…

По кабинету пронёсся лёгкий смех.

«Ой, как неудобно… — думала я, — видимо, сочень лежал на моём листе. Хоть бы не выгнали…»

Только экзаменатор выходил, тут же слышались голоса:

— Кто знает про оксиды? Какие? Основные? Амфотерные? Спасибо!

— У кого-нибудь фенол есть? А взаимное влияние атомов в молекуле? А хлор? У кого есть промышленное получение соляной кислоты?

Я писала. Про сочень я уже не думала…

Через два дня я получила сразу две хорошие новости: во-первых, за экзамен я получила «четыре», а во-вторых, меня перевели к русским девочкам в другую комнату! С какой радостью я шла на второй экзамен! И снова через «Лакомку»…

— Два сочня, пожалуйста, по пятнадцать копеек. Только дайте, пожалуйста, пакетик…

«Как хорошо, что я приехала поступать в институт!» — размышляла я по дороге, жуя на ходу сладкий творожный сочень.

Я положила на край стола экзаменационный лист с уже двумя жирными пятнами, расползшимися и залившими весь верхний угол вместе с моей фотографией. Моё тело сжалось от страха, когда снова подошёл экзаменатор и, взяв мой документ, посмотрел его на просвет.

— А Нина Моськина… — он замолчал, посмотрел на меня и молча положил лист. — Да уж…

«Ой, как неудобно… Ну почему я такая неряшливая? Вот мама бы меня пристыдила! Хоть бы не выгнали с экзамена…»

Самый интересный экзамен — сочинение. Уж что, а сочинения — это мой конёк. И тема попалась прекрасная: «Мой любимый вид искусства». Искусство! Живопись, музыка, фотография, поэзия, литература — о скольком можно написать! Но я напишу про кино! Да! Именно про кино — современное, интересное, доброе, правдивое и нужное! Я строчила, читала написанное, смахивая слезу, зачёркивала, переписывала и уже подошла к завершению своего сочинения, как вдруг подняла голову и увидела того же строгого экзаменатора.

— Можно ваше сочинение, Нина Моськина?

Он взял мой последний лист и внимательно его прочитал.

— Мда-а, — протянул он, — была ли Нина Моськина когда-нибудь в местах, не столь отдалённых?

— В каких ещё местах? — заикаясь, спросила я.

— В тюрьме! — сказал он громко, и все снова стали смеяться.

— Н-нет, в тюрьме ещё не была… — в висках вдруг застучало, и я вспомнила отца.

«Он, что, про отца всё знает?» — судорожно думала я.

— Не была, говоришь? Так что же ты пишешь? — Он стал читать громко: «И в заключении я хочу сказать: любите кино, смотрите кино…»

— Может быть, всё-таки «в заключение»?

Я выдохнула.

— Конечно! «В заключение»! Спасибо вам!

— Пиши, Моськина! А сочни в следующий раз в кулёк заворачивай!

Моё сочинение было оценено тоже на «четыре»!

На экзамен по биологии я бежала минуя «Лакомку», в которую я задумала зайти после. И правильно сделала.

Я писала про естественное опыление растений, расписывая в ярких красках поведение пчёл, когда тот же самый экзаменатор снова подошёл к моему столу и встал рядом. Я подняла голову и со страхом в глазах посмотрела на него.

— Ну, Нина Адольфовна Моськина, — лукаво сказал он, — что вы сегодня заворачивали в экзаменационный лист?

— Ничего… Я после экзамена в «Лакомку» пойду… — еле слышно ответила я.

Через день я пошла в институт узнать, на какую отметку оценили мой ответ. Я пробиралась через толпу таких же любопытных абитуриентов к маленькому окошку, в котором объявляли результаты экзаменов.

— Посмотрите Моськину, пожалуйста! — толкаясь плечами с другими абитуриентами, спросила я.

— Моськина? Нина Адольфовна? У вас «отлично», — спокойно ответила девушка.

— Как — «отлично»? — не поверила я своим ушам. — Вы точно Моськину посмотрели?

Ответ уже я не слышала. Я поступила в институт! Я поступила! Мне хотелось целовать всех прохожих, хотелось запеть на весь проспект, на всё общежитие, мне хотелось даже обнять нашего председателя студенческого совета! А как мне хотелось, чтобы об этом узнала учитель биологии Галина Александровна и наша дорогая классная руководительница Наталья Ивановна… Господи! Самое тяжелое теперь — донести мою новость до дома, до мамы, до брата, до девчонок! Всё! Домой! Скорее купить билет на автобус и ехать. Только бы не лопнуть от чувств…

После торжественного собрания, на котором среди многих других фамилий студентов первого курса я услышала свою, я схватила сумку и помчалась на вокзал. «Ехать! Спрыгнуть с подножки автобуса и, размахивая сумкой, бегом бежать в родной переулок, к родным! Забежать и закричать: „Мама, Олег! Принимайте студентку медицинского института! Я поступила! Вы верили в меня!“»

УЕЗЖАЮ

— Мамочка! — я влетела в дом и бросилась её обнимать. — Мамочка, я поступила!

— Ой, Нина приехала! — мама обняла меня и заплакала. — Ты поступила? Правда?

— Да, мам! — и я принялась во всех подробностях расписывать ей все две недели моего проживания в краевом центре.

— Нина, а что у тебя на голове? — удивилась она. — Накрутила на бигуди, что ли?

— Нет, мам. Это химическая завивка, — я подошла к зеркалу и посмотрела в своё отражение, — тебе нравиться?

— Нина, зачем? Ты же волосы испортишь! Денег, небось, отдала, — мама с недоверием посмотрела на меня. — Сколько стоит эта завивка?

— Мам, недорого. Пять рублей.

— Пять? Ах, вот почему ты телеграмму прислала и ещё десять рублей попросила! Знала бы, ни копейки не прислала!

— Мам, это надолго. Парикмахер сказала, до зимы держаться будет. Ты же сама говорила, что у меня непослушные волосы, а так сразу послушнее стали.

— Ну ладно, — всё-таки согласилась она. — Когда теперь уезжаешь?

— Тридцатого августа, — засунув в рот булочку, ответила я. — Ещё целый месяц. Мне надо к Галине Александровне съездить, обрадовать её, она ждёт. Ещё девчонок увидеть хочу.

— Девчонок она увидеть хочет… — передразнила мама. — Думаешь, они скучали без тебя? Целыми днями в речке плескались. Ничего, видать, дома не делают…

— Мам, я тогда побегу, ладно? — я поцеловала её и выскочила за ворота.

Какая у нас получилась встреча! Я обняла своих подружек и расцеловала.

— Ну, и что вы думаете? — лукаво спросила я, наклонив голову. — Поступила я, или нет?

— Да по твоей довольной роже видать, что поступила! — ответили они хором.

— Правильно! Так и есть! Поступила! — я принялась им рассказывать о своих приключениях в Барнауле.

— Представляете, сначала не хотели в общежитие заселять, я даже разревелась! А этот Бахарев, такой злюка! Правда, потом сжалился и меня к алтайкам заселил.

— К алтайкам? — засмеялась Ирка. — Ну-ка, скажи нам что-нибудь на алтайском языке!

— Сказать? Ну, например, волосы — это Чач, а брат — карындаш! Представляете? Я своего Олега теперь буду звать карындаш! А любовь — Суш…

— Ух ты, сушка моя! — воскликнула Ленка Нечаева.

— Ты чего, и вправду алтайский язык теперь знаешь?

— Ага! Уши затыкала, но они всё равно говорили. Пришлось выучить! — я рассмеялась. — Я чуть с тоски не умерла! Ой, девочки, как я без вас скучала!

На следующий день мне необходимо было увидеть учительницу по биологии Галину Александровну. Выйдя на конечной остановке льнокомбината, я бегом понеслась к её дому. «Вот её пятиэтажка, кажется. Третий этаж, квартира направо», — подумала я. Что-то меня останавливало. «Ах, цветы! Я забыла купить цветы!» — я снова побежала к остановке.

— Сколько у вас пионы стоят? — спросила я у пожилой грузной женщины, сидевшей у обочины дороги на перевёрнутом ведре, то и дело поправляя небольшие букетики в трёхлитровых банках.

— Эти — рубль пятьдесят, — она указала на алые шапки пионов. — А вон те по рублю.

— Мне за рубль, пожалуйста, — я протянула ей смятую рублёвую бумажку. — А, нет, я передумала! За рубль пятьдесят! Красивые!

Я схватила букет и направилась в гости. Сердце билось от волнения. «Я иду домой к учителю!»

— Ниночка! — Галина Александровна открыла дверь в цветастом шёлковом халатике, тем самым сильно меня смутив. — Ниночка, проходи!

Какая она была красивая! С чёрными кудрявыми локонами, с элегантной стрижкой, кареглазая стройная женщина, ей было чуть больше сорока лет.

— Галина Александровна, это вам! — уверенно протянула ей дорогой букет. — Я поступила!

— Ну-ну, расскажи-ка, какие вопросы тебе попались? — улыбаясь, спросила она.

— Ой, Галина Александровна! Я их знала! Про опыление, затем про рефлекторную теорию Сеченова…

Мы сидели на кухне, пили чай, а я рассказывала о своих первых достижениях. О том, как это важно для меня и неё поступить с первого раза, без направления, да ещё и в медицинский институт!

— Ты теперь, Ниночка, учись. Я верю в тебя. Ты большая молодец! Теперь нам обеим есть чего ждать. Мы будем ждать окончания института. Это, Нина, поверь, очень хорошая профессия. И очень нужная.

Мы попрощались и в последний раз обнялись. Больше своего учителя я уже никогда не видела. Галины Александровны не стало ровно в то время, когда я училась на четвёртом курсе. Но об этом я узнала гораздо позже…



А я жила, радовалась, бегала с подружками в лес и на речку и не заметила, как пролетел незаметно август и приблизился день моего отъезда. Все самые дорогие сердцу люди поехали со мной на вокзал провожать на рейсовый автобус.

— Ну что, Нинка, пиши нам письма, — сказала с грустью в глазах Ленка Нечаева.

— Девочки, я вам на всех одно письмо писать буду, а вы соберётесь и прочтёте его, ладно?

— Ещё чего! Мы ей, значит, каждый писать будем, а она нам одно на троих? И кому же это письма приходить будут? — возмутилась Ленка Филиппова. — Нет уж, ты каждому пиши, а мы тебе писать будем. Только не затягивай, поняла? Приедешь, сразу пиши, как доехала, как разместилась, с кем подружилась, понятно?

— Везёт же вам, вы все вместе остаётесь, а я одна еду…

— Сама захотела! Никто тебя не выгонял, — ответила Ирка. — Ты, самое главное, о нас не забывай. Поняла? Приезжай на выходные, а мы к тебе в гости ездить будем.

— На каждые выходные дорого, — вмешалась мама. — Это туда полтора рубля да обратно полтора, уже три рубля получается! А на каждые выходные — это двенадцать? Это ты так всю стипендию прокатывать будешь!

— Ладно, мам, посмотрим, — я подмигнула Ирке, тем самым дав понять, что с мамой спорить бесполезно, а мы всё равно сделаем так, как считаем нужным.

Она поняла меня и подмигнула в ответ.

Все пассажиры зашли в салон Икаруса и расселись по своим местам. Настал и мой черёд.

Я поцеловала маму, девчонок, прижалась лицом к Иркиному плечу и, чтобы не показать своих слёз, отвернулась и быстро зашла в салон. Пока автобус, раскачиваясь, совершал плавный поворот, я видела в окно моих друзей и маму, махающих руками мне вслед. Я со всей силы старалась улыбаться, но это не получилось. Тоска, безысходность и какая-то непонятная грусть сдавили грудную клетку, я лбом прижалась к стеклу и слёзы задушили меня. Я долго смотрела на отдаляющиеся силуэты моих родных, а когда они исчезли за поворотом, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза…

Мой город, моя школа, моя улица, моя река, мои друзья — всем говорю я «До свидания!». Меня снова ждут перемены, как и много лет назад, я смиренно и покорно принимаю всё новое и неизвестное. Новая жизнь! Это я — всё та же Нинка Моськина! И я еду к тебе!

Февраль 2018 г.