Крымские подснежники

Всё утро будет сиять небо. Всё утро во все шесть окон десятой аудитории сквозь капель будет литься солнце. Всё утро на березах институтского двора будут петь синицы. И всё утро я буду видеть Красивого. Он, как и вчера, и позавчера, и месяц назад, сядет впереди меня, немного наискосок. И я буду видеть его пепельные кудри, опущенные в конспект глаза, прямой нос, сжатые губы. Я целых два часа буду смотреть на него.
Перед началом лекции я волнуюсь, как в театре перед началом аншлагового спектакля. Вот уже звонок, а Красивого ещё нет. Вот уже входит наш преподаватель Герман Трофимович, седой, квадратный, бодрый. В новом синем костюме. Моё волнение усиливается. Я невольно напрягаюсь. Если сейчас войдет Красивый, Герман Трофимович обязательно привяжется к нему. Скажет:
 - Юрочка, дорогой! Где это ты так подзадержался?
И еще добавит что-нибудь насмешливое и обидное. Красивый будет молчать, спокойно глядя в сторону. А я не буду знать, куда деваться от неловкости.
Когда я спрашиваю себя, почему Герман Трофимович при каждом удобном случае пытается выставить Красивого на посмешище, зачем постоянно измывается над ним, я нахожу только один ответ - из ревности.
Среди ста с лишним человек, сидящих сейчас в аудитории, всего трое мужчин. И ни один из них, старательных и неприметных, не соперник умному, волевому, по-своему очень интересному Герману Трофимовичу. Сопер¬ник ему - Красивый, при одном появлении которого в аудитории по рядам проходит лёгкий болезненный шелест - то ли вздох, то ли шёпот, то ли сдержанный стон.
А вообще-то, мне порой бывает по-человечески жаль, что Красивый учится в нашем женском институте. Учись он, скажем, в автодорожном, у него могла бы быть нормальная, естественная жизнь.
Первые минуты лекции я в тяжелом, неприятном напряжении жду тихого шороха открываемой двери, появления Красивого и неминуемой расправы над ним не столько за опоздание, сколько за невольную победу в соперничестве двух мужчин.
На двадцатой минуте я успокаиваюсь. Ведь ни один нормальный человек не войдет в аудиторию, когда половина часа, считай, прошла. И я начинаю тихо страдать от того, что он не сидит сегодня на два ряда впереди меня, немного наискосок. Он не пришел. Его место пусто. И, значит, мне сегодня достанется только жаркая солнечная тишина, яркое небо за окнами, стук капели и звон синиц.
В перерыве мои страдания усиливаются. Он не приходит. Я томлюсь и ломаюсь. Мне хочется заламывать руки и метаться. Теперь я смогу его увидеть только завтра. Как мне дожить до завтра? Где он? Мне хочется вздыхать тяжело и громко. Мне хочется жаловаться кому-нибудь на свою судьбу. Мне хочется стонать.
Выручает меня неожиданно возникающий слух о том, что в расписании нашей группе на завтра ни с того ни с сего поставили семинар. Это возмутительно. Слух нуждается в немедленной проверке. Я рада отвлечься и охотно бегу на первый этаж к расписанию. Я лечу по широкой каменной лестнице с узорчатыми чугунными перилами. Таких лестниц не строят уже давным-давно. Наш институт очень старый. Толстые стены, высокие окна, сводчатые потолки.
Около расписания толчея. Я стою на самом проходе в надежде улучить момент и прорваться поближе к доске. За меня цепляются, меня толкают, иногда обзывают. Я не обращаю внимания. Я жду своей очереди.
Но вот кто-то на диво осторожно обходит меня. Это непросто при такой тесноте, но, пробираясь, он не пихает меня, как другие, а только чуть касается моего плеча рукой. Это так необычно, что я оглядываюсь.
Боже мой, это Красивый! Спокойное, гордое лицо. Тёмный румянец на обветренных щеках, светлые, как лед, глаза. Он так красив, что у меня подкашиваются ноги. С колотящимся сердцем я выбираюсь следом за ним из толпы.
Я смотрю ему вслед. Походка у него лёгкая, упругая, как бы танцующая. Посреди коридора его останавливают две девицы. Одна по имени Роза, другая по фамилии Батулина. У маленькой, надменной Розы пышные рыжие волосы, карие глаза, горбатый нос. Весь институт знает, что у неё с Красивым роман. Батулина высокая, черноволосая. У неё породистое, всегда словно расстроенное лицо. Она явно старше Розы и Красивого. И про неё известно, что она ухаживает за Красивым.
Он стоит перед девушками немного отрешённый, небудничный, словно на пороге чего-то опасного. И в его обычной одежде мне чудится какая-то особая торжественная аккуратность.
Роза и Батулина что-то негромко спрашивают у него. Он отвечает. Потом я слышу, как Батулина говорит ему: "Ни пуха, ни пера". Он кивает и идет быстрыми шагами навстречу своей опасности.
Меня больно обжигает любопытство. Немного помедлив, я с безразличный видом, не торопясь, иду за Красивым.
В конце коридора людно. На одной из дверей висит плакат "День донора". За этой дверью и исчезает Красивый. Так вот оно что! Всего-навсего добровольная сдача крови в обмен на двухдневный отпуск. При чем тут "ни пуха, ни пера"?
И вдруг у меня появляется невыносимое желание, непреодолимая потребность испытать то, что испытает сейчас он.
Раньше я никогда не сдавала кровь. И даже никогда не собиралась этого делать из-за слишком тонких вен. Однажды мне делали внутривенный  укол и так долго не могли попасть в вену, так расковыряли всю руку, что вспомнить страшно.
Но тут я малодушно думаю, что за дверью с плакатом, скорее всего, сидят очень опытные люди и что они уж точно с первого раза попадут даже в мою вену.
Я решительно направляюсь к этой двери. Но не тут-то было.
- Ты откуда взялась? - спрашивает у меня незнакомая девчонка, охраняющая дверь. - Сюда в последнюю очередь. Сперва вон туда, к врачу.
Я вхожу в соседнюю дверь. Врач мрачно смотрит на мои очки и качает головой:
- Нет, вам нельзя.
Некоторое время я спорю с ним. Затем он меня выставляет со словами: "Нет и нет".
Мне ничего не остаётся, как пойти на второй час лекции Германа Трофимовича. Звонок уже был. Я нахожу в расписании нежеланный завтрашний семинар и, уже стыдясь своего кровожадного порыва,  поднимаюсь на третий этаж. Герман Трофимович не обращает на моё появление никакого внимания. Я ведь не Юрочка. Сажусь на своё место и открываю конспект.
Солнце играет на паркете. Сверкает частая звонкая капель. "Динь-динь, динь-динь, динь-динь", - весёлым детским голоском выговаривает синица. А на первом этаже в угловой аудитории сейчас тень и горят холодные люминесцентные лампы. Мне нельзя быть там. Мне нельзя чувствовать сейчас то, что чувствует Красивый. И вообще, я могу рассчитывать только на то,  что, столкнувшись со мной на своем пути, он не оттолкнет грубо, а вежливо обойдет меня.
От этих мыслей голова моя затуманивается и начинает кружиться. И я сижу целый час как пьяная. И мне приятно осознавать, что никто не догадывается о моих мыслях.
Второй раз за этот день я вижу его уже после занятий в раздевалке. Он перед зеркалом надевает шарф. Батулина держит его дублёнку. Он, улыбаясь, что-то говорит. Его глаза блестят сильнее обычного. Румянец горит ярче и горячее.
Когда Красивый управляется с шарфом, Батулина подаёт ему дублёнку так, как подают обычно мужчины дамам. А Роза неторопливо одевается поодаль. И я вижу, как её влажные тёмные глаза и северные глаза Красивого несколько раз встречаются в зеркале.
И ещё раз, третий раз за этот день, я встречаю его. Уже на улице. Я сталкиваюсь с ним и с двумя его дамами на солнечном, ветреном, просыхающем перекрестке.
На углу стоит женщина с корзиной белых крымских подснежников. По синему небу бегут белые быстрые облака. И поэтому кажется, что высокий старый дом, у стены которого пристроилась цветочница, плывет, как корабль.
Красивый подходит к продавщице и покупает два маленьких бело-зелёных букетика. Один Розе, другой Батулиной.
И они, все трое, медленно уходят от меня. Тихие, умиротворённые, утешенные. Может, и не совсем счастливые, но такие красивые, такие возвышенные в моих глазах.
Чтобы не идти к метро за ними по пятам, я сворачиваю в первый попавшийся переулок. На сегодня с меня довольно созерцания. Глаза устали. Сделаю крюк и выйду к метро другим путем.
В переулке ветер слабее, чем на перекрестке. Слышнее капель и хруст последнего льда под ногами. В переулке тише и теплее.
Я, конечно, чувствую зависть к обладательницам букетиков. Но особой боли эта зависть мне не причиняет. Да, он подарил их не мне, эти цветы, слабые, нежные, милые. Эти крымские подснежники, бело-зелёные, ранние, чужие. Но разве я когда-нибудь всерьёз мечтала о чём-нибудь подобном? Разве могу я что-то изменить? Разве хочу?
Я иду по солнечному переулку. Сердце немного покалывает. Но это не боль, это что-то вроде вдохновения.
И я начинаю думать про Крым, про Севастополь, про Херсонес. А потом я на ходу сочиняю никому на свете, кроме меня, не нужные стихи о том, что завтра всё утро будет сиять небо, что в окна всё утро будет литься сол¬нечный свет, что всё утро будет звенеть капель и петь синица. Стихи о том, что всё утро я буду видеть Красивого.