Отчаяние

               

     В душе было отчаяние. Но я не знал что это такое, и совсем не думал о нём. Мне просто хотелось плакать, но плакать… не из-за чего. Даже, если никто не видит. Нет, нет, ни за что. Я, вообще, не любил плакать. И, чтобы не заплакать, я раскрыл «Родную речь» на последней странице. Я точно знал, что будут делать в классе. Будут читать про великого Сталина. Вот он здесь, красивый и добрый. Он думает о нас, он всё знает про нас. Людмила Прокофьевна читала стихотворение О мальчике, который заблудился в лесу, и если бы Сталин не думал о нём, мальчик пропал бы, а так он спасся. Вот сейчас Сталин думает обо мне, как я сижу на крыльце и чуть не плачу. Я бы, может быть, и заплакал, но нельзя, раз Сталин думает обо мне. Я стал рассматривать Сталина. Портрет был цветной и почти на полстраницы, а дальше было написано про него. Это будут читать вслух, потом будут рассказывать… А потом Людмила Прокофьевна расскажет сама про Сталина, может быть, и про то, как он уже, когда был маленький, думал обо всех, чтобы всем жилось хорошо, и вот теперь у нас счастливое детство. А когда счастливое детство, разве можно плакать…Я стал читать вслух про Сталина, и мне стало на душе хорошо: вот какой у нас замечательный Сталин, и ни у кого на целом свете нет такого хорошего вождя. Мне стало жаль всех, у кого нет  Сталина, и детей, и взрослых, и я чуть не заплакал…
     И как раз… захлопал на улице кнут, и я вскочил – надо выпускать в стадо Чернушку, но сразу вспомнил, что не надо… И Чернушка тоже смотрела на меня добрыми, совсем, как у Сталина, глазами и ничего не понимала: хлопали калитки, кричали бабы и пастух, а её не выпускали. Наверное она хотела спросить «почему?», но у неё получалось только «Му», громкое и протяжное… В это время из сеней вышла мать с бадейкой в руке:
- И чего тебе не спится, ещё не скоро… Хотя… - она посмотрела на солнце:
- Скоро дядя Петя подъедет, поедим и поедем.

     Если бы это было вчера, меня бы позабавили её слова –«поедим и поедем», одинаковые, но совсем разные! Значит, мы в самом деле поедем, вот только поедим. В груди что-то захолонуло, нет, нельзя, я большой… Я посмотрел на огород, на нашу высоченную грушу, она называлась  «дуля» – смешно… Ни груш, ни дуль, на ней никогда не бывало – почему? Справа же стоял густой-прегустой терновник, наше убежище, «наш тайный – от кого? – дворец», устланный прошлогодней мягкой листвой,. Мы знали, почему она мягкая, под ней было сто слоёв немного подпрелых листьев, и мне нравился этот запах… Иногда я залазил сюда один с книгой, и книга становилась ещё интереснее. Вот бы взять эту хижину с собой! Разве есть где ещё такая?
- Ну, что, молоко ещё не закипает?
Молоко закипало, а я изо всех сил дул на мягкую шапку, поднимающуюся из глубины чугунка. Мать всыпала в чугунок мокрое пшено:
- Смотри, чтоб не сбежало!
Я медленно помешивал пшено, оно быстро разваривалось, и чугунок вскоре почти до краёв наполнился кашей. О! Сегодня молоко было не синее после сепаратора, а белое, цельное, и каша получилась вкусная:
- Ма-а! Готово!
- Ставь чайник!

     А уже за воротами раздалось «Тпру!». Это подъехал дядя Петя, Отец отворял ветхие серые створки ворот – пора было выносить пожитки и всякое барахло.
- Петро, поешь с нами?
- Та нi, я вже поснiдав (позавтракал).
Он завозился с упряжью, звякнула уздечка, и на Степной глухим лаем отозвалась чья-то собака. Эх, хоть бы Матрос был. Но Матроса не было, Его задавила ночью Чернушка, сказала мать. Он прожил у нас неделю – мягкий, пушистый, круглый щенок, весёлый и игривый. Конечно, я его бы взял, но его не было. Не было и Семицветки, она где-то ловила мышей или птиц, она здорово умела делать это. Но не стоило звать её. Мать не любила никаких зверей в доме. И, потом, сказали мне ребята, кошки любят не хозяев, а дом, в котором они живут. И хоть мы с Шуркой Куприным чуть не задушили Семицветку, я всё равно любил её. Ну, хоть бы она! Но и её не было.

     Барахла у нас было мало, погрузились мы быстро, сели в телегу, мать держала на руках брата, сестра молчала, а ведь, наверное, ей тоже не хотелось покидать свой дом, но она ни с кем сегодня не спорила. Чернушку привязали к задку телеги, а я должен был следить за тем, чтобы она не отвязалась. А чего ей отвязываться?

     Дядя Петя тронул вожжи, громко сказал «Н-но!». Телега мягко покатила по пыльной дороге. Пыли здесь было по щиколотку мне, и любой ветерок поднимал её и гнал вдоль дороги, и как раз в ту сторону, куда ехали мы – почему? Может быть, так хотела моя бабка Шпунтыха, ведь она была немного ведьмой. Мы ехали по деревне, и никто не видел, как мы уезжали. Все спали: и Шурка Куприн, и Стрекоза – вся беленькая Лида Козорез, и Мишка спал, и Хирные, Юрка и Вовка, спали…

     Десять лет спустя, я встречу лишь Лиду. В церкви, которая стала библиотекой. Вместо икон здесь висели четыре прекрасных портрета – Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин, все по отдельности, а не в барельефном виде, как обычно. Бородатые или только с усами, они были похожи друг на друга, как бывают похожи родные братья.

     Портреты были подарены Эренбургу в Китае, и поэтому у всех вождей был азиатский разрез глаз. Они казались странными и чужими. Эренбург, наш депутат в Верховном Совете, подарил эти портреты городской библиотеке.

     Но что делала Лида в Энгельсе, наикруглейшая отличница от самой колыбели (то есть, колыски, по-шумейски), а не на факультете русского языка в пединституте? Я легко вычислил – она училась в кооперативном техникуме. С детства нас дразнили «тили-тили тесто, жених и невеста», и мать всегда хотела, чтоб было так, и потому я ничего не сказал ей о встрече, чтобы она не стала свататься – ведь Козорезы всегда были богатыми.

     А подвода, между тем, скрипела и скрипела, кротко дышала Чернушка, мерно преступая ногами в белых носочках. Вот уже и Колдубань, а за ней лес. В прошлом году я чуть не утонул в ней. Немыслимая жара выпарила почти всю воду, и мои двоюродные сёстры и братья почти как раз вот здесь шли вброд по ягоды, строем, как гуси – Панька, Лидка, Васька, я, Валька. И я ухнул в яму, от растерянности забыв, что умею плавать. Валька вытащила меня за волосы.

     Вот и это место миновали, и Колдубань осталась позади.

     И я заплакал!