Пернатый доктор

Пернатый доктор.
Я помню этот город совсем другим…
Не так давно в нем кипела жизнь. Торговцы и ремесленники, банкиры и крестьяне, площади  полные людьми, звон золотой монеты и стук зубила каменотесов. Через тернии к звездам, он вырос из римского военного лагеря в богатейший город во всей Италии.
 Моя любимая Флоренция … Что с тобой сделала черная смерть? Как быстро опустели твои узкие улочки, как стремительно Смерть вошла в твои ворота, как быстро тебя сломила страшная зараза.
“И когда Он снял четвёртую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными”
Что как не кара Божья постигла нас, сама Смерть вошла во Флоренцию, а за ней и чума, страшная и неукротимая.
Имя мое – Сандро Манчини, сейчас 1348 год от рождества Христова,  и если черная смерть заберет и меня, это единственное, что я оставлю после себя.
Я один из немногих, кто старается противостоять Смерти, я один из тех, кто приходит в дом, полный миазмов и тошнотворного зловония, один из тех, кто каждый день, раз за разом, рискует жизнью, ради спасения других людей.
Новый день. Солнце неспешно поднялось над горизонтом. Осветило мое жилище мягким светом. Голова была тяжелой, а воздух густым и тягучим, с большими усилиями мне приходилось делать вдох за вдохом. Было жутко холодно. Ранней весной ночи все еще холодны, я же непредусмотрительно недостаточно растопил очаг. Холодно и душно одновременно. Я, было, хотел открыть окно, но вспомнил, почему я этого не делаю без крайней надобности. Эти вездесущие миазмы. Они глубинная причина болезней, они распространяют эту заразу из дома в дом, и нет от них спасения ни богатому, ни бедному. Одно лишь средство помогает удержать их: они не переносят дыма трав, ладана, и чеснока. Надел сапоги, накинул плащ на плечи, связанные пучки трав висели на стене и привычным движением я взял один из них, Из очага подцепил щипцами тлеющий уголь,  слегка раздул и поджег травы. Запах полыни и можжевельника ударили в нос, положил дымный пучок на окно.
Дым струился наверх тонкой, извивающейся струйкой,  причудливо изгибаясь, он уходил все выше и выше, пока не разбивался об потолок или не развевался в воздухе. Так редко в это время мне удавалось увидеть нечто красивое. Вся красота испарилась, ее место заняли боль, отчаяние, смерть.
На столе возле окна лежала головка чеснока, я отломил от нее один зубчик и закинул в рот, и только потом, наконец, открыл окно. В дом устремился поток холодного утреннего воздуха, и дышать стало много легче. Вдохнул полной грудью. Последние остатки сна я выдохнул вместе с воздухом.  Посмотрел вдаль. Виднелись редкие деревья, еще не покрытые листвой, они стояли одиноко, поодаль друг от друга, будто бы, как и люди, боялись подхватить заразу, чуть зеленели холмы,  но даже эта скудная зелень отдавала серостью, и не было в ней ни капли жизни. Сама природа склоняла голову под натиском смерти. Солнце, несколько минут назад разбудившее меня, теперь скрылось за серыми облаками. Медленно и тоскливо плыли они по небу на юг. 
- Доброе утро. Пусть сегодня никто не умрет.
Я разжег почти затухшие угли, сел на скамью рядом с очагом, протянул руки к огню.
-Если в аду пламя такое же, как это,  я согласен и на ад.
Райские ворота для меня были закрыты. Сколько бы я ни трудился ради спасения людей, мои грехи это никогда не сотрет. Может именно потому, что в каждом из людского рода живут страшные пороки, Господь и наслал на нас эту кару. Семь смертных грехов: гнев, гордыня, зависть, чревоугодие, сладострастие, леность и алчность – все они, так или иначе, живут в нас, и за каждый из них нас ждет ад. А, быть может, этот мор послан нам ради искупления…
Мой грех – алчность. Будь я праведником, я ни за что не взял бы ни одной монеты, ни одного флорина  за свою помощь. Мне же платят очень неплохие деньги, ни один врач и за несколько лет не сможет заработать столько, заработал я за полгода. Но куда мне потратить деньги я совсем не знаю. Из родной Флоренции я уезжать не хочу, если этому городу суждено умереть, то я умру вместе с ним.
Искры выстрелили из очага, прервав мысли. Я внезапно понял, что голоден. Поставил тяжелую железную сковороду на огонь. Ломоть хлеба, несколько яиц, чеснок и лук, все это жарилось на топленом свином жире, которого в моем доме было в достатке. Запах еды вскоре перебил запах трав, это плохо, нужно было защитить себя от миазмов. Закрыл окно, достал из мешочка кусочек ладана, поджег и оставил тлеть на деревянном столе.
Мои верные друзья – пауки – зашевелились  по углам комнаты, кажется, им не нравится запах ладана. Их паутина воистину так же хорошо защищает от заразы, как и дым трав, она липнет к ее нитям, подобно мухам. Всем больным советую держать дома как можно больше пауков, никогда не собирать их паутину и тем более не убивать их.
Наконец я смог поесть. Налил себе кружку вина, сегодня будет долгий день, нужно хорошенько подкрепиться. Как обычно много чеснока, его запах подобно дыму отгоняет миазмы и зловоние.
Настало время собираться. Я встал из-за стола и пошел к двери в дальнем углу дома. За этой дверью была небольшая комнатка, в которой я хранил свою одежду и инструменты. Я всегда плотно закрывал эту дверь, хоть эта одежда и защищала меня во время визитов к больным, но сама она могла быть заразна, конечно же, я делал все, чтобы очистить ее от миазмов: перед тем как снять с себя, окуривал травами и ладаном – но я не был уверен, что это сможет полностью меня защитить.
Зашел в комнату, плотно закрыв за собой дверь. Зажег огрызок свечи. Комнату осветило мягкое желтое свечное пламя. Огонек слегка плясал под моим дыханием, воск медленно грелся и каплями стекал по свече, оставляя причудливые бугры. Свечка всегда оставляла после себя немного воска. Его я не выбрасывал, а складывал в мешок, чтобы позже снова расплавить и обработать им свою одежду. Нужно было нечто, что создаст границу между моей одеждой и заразой, витающей повсюду, поэтому, когда воска становилось достаточно, я смазывал им плащ и сапоги.
По правде сказать, свеча была последней, а в мешке лежало лишь несколько кусочков воска, когда буду в городе, куплю свечей в церкви.
Нужно обработать одежду. Вышел из комнаты и растопил над догорающим очагом свиной жир,  с этим котелком я зашел в коморку, взял широкую кисть, лежащую здесь именно для этих целей, смочил ее в жире, и принялся медленными плавными движениями смазывать мой длинный, черный, кожаный, грубо сшитый, ставший жестким и неподатливым, из за этих процедур, плащ. Высокие сапоги-забродники, такие же черные и жесткие, как и плащ. Кожаные перчатки тоже подверглись обработке.
Остальной мой инструментарий не требовал таких манипуляций. Деревянная трость стояла  неподалеку, ее металлическая ручка в виде змеи поблескивала в пламени свечи. Шляпа с широкими бортами висела на стене. Когда-то такая шляпа была просто головным убором, но сейчас она мой отличительный знак, как герб на воротах богатого, она отражала мою принадлежность к  докторам.  Из-под нее виднелась маленькая деревянная шкатулка с дырочками, она висела на длинной, порядком истрепавшейся, веревочке и источала аромат полыни, лаванды, ландыша и мяты. Мой паммандер, мой маленький, верный защитник. Скальпель, тонкий и аккуратный, лежал на  столе, им я вскрывал бубоны больных, он главный помощник на моем  поприще. Связка чеснока и мешочек с ладаном лежали рядом с ним.
Наконец то, что защищало меня более всего, та часть моего костюма, без которой я не решался зайти ни в один дом, зараженный чумой, то, что более шляпы выделяло во мне доктора –  кроме всего прочего на столе лежала моя маска.
Она была сшита в виде птичьего клюва, длинный ее нос загибался книзу, ткань уходила от лица вниз и назад, закрывая мою шею и затылок, эту ткань я всегда заправлял под воротник плаща, ограждая свое тело от чумы. Глаза этой маски были сделаны из красного стекла, в свете свечи они переливались и мерцали, как глаза хищника, затаившегося в темноте. Красный свет глаз отгонял от меня болезнь, так же как и букет трав, который я закладывал в нос этой маски. Запах розмарина и лавра был настолько невыносим в этой маске, что приходилось закладывать в нос и уши кусочки ладана, чтобы хоть как-то перебить его. В основании клюва было два небольших отверстия, чтобы воздух мог проникать через них, что, конечно, являлось риском, но без них я бы давно задохнулся.
Привычными движениями надел костюм. Сапоги, плащ, перчатки. Весь в черном, подобен тени. Ни одного участка кожи не было видно из-под одеяний. Несколько зубчиков чеснока – в рот, остальную связку – на пояс. Паммандер набил свежими травами, закрыл крышку и повесил на шею. Скальпель исчез в левом кармане. Трость так удобно легла в одну руку, в другую взял шляпу и маску. Тушу свечу, выхожу из каморки, плотно закрываю дверь, ровно пять шагов до двери на улицу, поставил трость у двери, из правого кармана достал кусочки ладана, два в нос, два в уши. Надеваю маску. Дышать стало ощутимо труднее, тяжелый клюв с травами гнул шею книзу.  Заправляю маску под плащ и надеваю шляпу.  Скрип двери и шаг на встречу к смерти.
Движения были выверенными и невыносимо привычными. Каждый день, каждое утро, я делал это, каждый день я выходил на улицы города бороться со Смертью. Иронично то, что я сам выгляжу как человек, несущий смерть. Как огромный ворон я шагаю на встречу к больным, будто бы жаждая нового трупа, чтобы полакомиться его плотью. Черная фигура с огненно-красными глазами. Должен ли я вызывать страх и жуть своим видом? Пожалуй, что так. Но ведь все совсем наоборот. Мой костюм привлекает на себя болезнь. В городе не осталось ни одной птицы. Всех их перебили, ведь они разносят болезнь из дома в дом. Чума липнет к ним, значит и прилипнет ко мне. Я заберу болезнь с тела пациента на свой костюм, а тут уж травы и благовония сделают свое дело.
Я вышел на улицы умирающего города, еще раз оглядел свой дом, стоящий на окраине, убедился что дверь и окна плотно закрыты. Первым делом я собирался зайти к семье Карпани, жившей неподалеку.  Они занимались кожевничеством, и именно эта семья сшила для меня плащ, сапоги, перчатки. Вскоре после того, как я получил их, чума зашла и в этот дом.
Шел я по узким, немощеным улочкам, по обе стороны стояли дома, каменные и деревянные, в один или несколько этажей, с простыми или причудливо вырезанными ставнями, которые были закрыты все, без исключения.   В некоторых еще жили люди, это можно было понять лишь по тому, струился ли легкий дымок из печной трубы, но большая часть домов была брошена. Двери тех жилищ, куда заглянула чума, были отмечены красной краской. Из этих домов наверняка несло ужасным запахом чумных бубонов и, вместе с ним, миазмами. Благо, что я не мог их чувствовать. Несколько крыс пробежали около меня, завернули за угол и скрылись в тени домов. Сейчас эти твари были повсюду, мне кажется, что они, подобно птицам, разносят болезнь из дома в дом, но, сколько бы я ни говорил об этом, ни одна живая душа не хотела слушать.
Сзади меня, совсем близко, раздался шмякающий звук. Он вырвал меня из пучины мыслей, обернувшись, я увидел женщину, лицо ее было перемотано тканью, видимо для защиты, одежда была в масляных  пятнах, в руке она держала ночной горшок.
Как и все жители города, она выливала нечистоты прямо на улицу, от чего запах во Флоренции, даже в лучшие времена, был не из приятных.  Судя по всему, она была одной из немногих, кого болезнь обошла стороной. Свободной рукой она почесала голову, затем плечо и шею. Это были блохи – маленькие прыгучие создания, живущие на теле человека и животных. Их укусы ужасно чесались, но все мещане и крестьяне жили с ними в единстве и мире. Знавал я одного крестьянина, который признался своей будущей жене в любви, подарив ей блоху, пойманную на своем теле. Позже я узнал, что это довольно распространенный способ признания, особенно среди крестьян. Женщина смерила меня взглядом, судя по изменению выражения глаз, ухмыльнулась и зашла обратно в дом.
И я пошел своей дорогой, идти оставалось недолго. Сто, может сто двадцать шагов, и вот я у дома Карпани. Одноэтажный каменный домик, и мастерская, стоявшая тут же. Дым струился из трубы, двери и окна плотно закрыты – добрый знак, в этом доме еще есть жизнь.
Вдох – выдох. Открываю дверь, и захожу в дом.  Раньше здесь жила семья из пяти человек, Мекеле и Клара – муж и жена и их трое детей: двое сыновей, которых болезнь настигла первыми, и дочка четырнадцати лет – Джулия. Теперь родители лежали на постели в непрерывной горячке,  их сознание давно помутилось, они не помнили ни где они, ни кто они. Сыновья умерли несколько недель назад, а юная Джулия, не смотря на это, была здорова. Я не мог наблюдать у нее ни единого признака болезни, ни лихорадки, ни бубонов, она не была агрессивна, и глаза ее, несмотря на все, были полны жизни и надежды.
Когда я зашел, она как раз закидывала несколько поленьев в печь. Темные волосы были аккуратно спрятаны под серым чепчиком, юбка и заправленная в нее рубаха с длинными рукавами, на ногах темные кожаные сапоги с высоким голенищем.  Она развернулась ко мне своим юным лицом. Оно было очень уставшим, под глазами огромные мешки, на лбу и щеках следы от сажи, лишь глаза, ее как всегда живые, выдавали в ней молодость. Если бы не эти тяжелые времена, она бы наверняка сейчас гуляла с каким-нибудь молодым парнем, танцевала на площади под звуки гитар и дудочек.
- Здравствуйте, Сандро. Я ждала вас. Матушке совсем плохо, она вся горит, а отец – она потупила взгляд – почти не дышит.
На глазах ее проступили слезы.
- Ну-ну, Джулия, не отчаивайся раньше времени, на вот – я достал из левого кармана кусочек ладана – зажги его, да и вот – протянул ей головку чеснока – пережуй несколько зубчиков.
Рукавом она вытерла проступившие слезы,  протянула ко мне слегка дрожащую руку, и  послушно взяла все то, что я давал ей. Тут же закинула в рот зубчик чеснока и ушла к огню разжигать ладан. В очередной раз я оглядывал давно знакомое жилище. Было в нем две комнаты, в одной стояла печь и две кровати, на которых спали родители семейства, в другой спали дети, но сейчас все обитали в комнате с очагом, в опустевшую комнату сносились вещи и постель больных. Я приказал Джулии окуривать эту комнату травами, которые я приношу в каждый свой визит, дабы прекратить распространение миазмов и зловония.
Когда-то весь дом был обставлен добротной дубовой мебелью, на подсвечниках всегда горели свечи, полки в доме были заставлены кувшинами со свежим молоком и хорошим вином, в погребе были фрукты овощи и мясо. Теперь же от былого изобилия осталась лишь тень. Пыль и паутина покрыли полки и погреб, в мастерской прекратилась работа, все больше и больше флоринов уходило на лечение. Хорошо, что жалование мне выплачивает город, а не обедненные напастью люди, совесть не позволила бы мне взять с них ни единой монеты, и вскоре голод и болезнь настигли бы и меня.
Я размышлял над этим несколько секунд, за это время Джулия разожгла ладан и положила его тлеть вместе с угольком на блюдце. Сделав несколько шагов по деревянному полу, я подошел к кровати хозяйки жилища – Клары. На лице ее возвышались черные гноящиеся опухоли, источающие тошнотворный запах, которого я к счастью не мог ощущать, но был он всенепременно. Черно-бордовые бубоны покрывали ее шею и плечи, тело ее будто бы тлело заживо гнило, все это приносило нестерпимую боль. Клара стонала обессилившим голосом, казалось, что эти жалобные, глухие, страшные стоны умоляют о скорейшей смерти.
Глаза ее были открыты, но, ни капли жизни не было в них, лишь боль и безумие.
- Пить… - неожиданно прошептала она – Пиииить.
Хриплый голос ее прервался булькающим кашлем, чума будто бы поражала ее тело не только снаружи, но и изнутри, казалось, что чумные бубоны покрывают не только ее кожу, но и внутренности.
- Джули, где вода? Твоя матушка просит пить.
Без единого слова она принесла мне полупустое ведро воды и кружку. Приподняв голову больной, я дал ей выпить кружку воды, а потом еще одну, и еще. Жажда Клары все не унималась.
- Пиить… Пииить… Ещеее.
Она никак не могла напиться и вот, когда я решил, что хватит, обнаружилось, что в ведре осталось меньше четверти его объема.
-Джулия, сходи к колодцу за водой, а я пока займусь твоими родными, хорошо?
- Да, синьор Сандро. Спасибо что вы так заботитесь о маме с папой.
С этими словами, она замотала лицо куском ткани, взяла ведро и вышла на улицу.
- Вот и хорошо – подумал я – ей не нужно видеть, что будет происходить дальше…
Я поставил трость у изголовья кровати, взял стоявшую на столе свечу и осветил ей тело больной. Она сильно похудела за время болезни. Руки стали тонкими и костлявыми, лицо впало, острыми углами возвышались над туловищем ключицы.  Дышала она слабо и редко. Она была так слаба и беспомощна перед лицом болезни. Склонившись, я смог разглядеть множество нарывов на ее руках и шее, некоторые из них оставил я, вскрывая бубоны, некоторые образовались не весть откуда, похоже, что когда она билась в очередном припадке, некоторые из бубонов лопнули. Но, как ни странно, постель не была испачкана ни кровью, ни гноем, видимо, Джулия следовала моим указаниям безукоризненно, и меняла постельное белье каждый день.
Настало время приступать к лечению. Левой рукой привычно извлек из кармана скальпель. Перехватил поудобнее, занес его над целым бубоном.
- Терпи.
Одним движением вскрываю его. Из вскрытой раны вытекала отвратительная смесь из слизи, крови и гноя. Сдавленный стон, наполненный болью и отчаянием, разнесся по дому. Куском ткани, я вытер вытекающую массу.
- Ну, давай еще один.
Но одним не обошлось,… я не считал, сколько бубонов мне пришлось вскрыть. Раз за разом левой рукой я заносил скальпель над телом, раз за разом делал надрез, раз за разом из него вытекала отвратительная жидкость, раз за разом вытирал я ее куском такни, раз за разом мои действия сопровождались стоном. Когда я закончил, недавно белый кусок ткани окрасился в темно-бордовый цвет.
Несколько шагов до двери в комнату, где теперь кучей навалена зачумленная одежда и простыни. Вытер скальпель от крови той же тряпкой,  открыл дверь, и выбросил ее в  общую кучу. На обратном пути из нагрудного кармана плаща вынул сверток с сушеными шкурками лягушек. Развернул его на ходу и взял одну из шкур, порвал пополам и каждую из половин приложил к вскрытому бубону. Эти шкурки должны помочь в восстановлении баланса жидкостей в организме.
Клара лежала в той же позе, в которой и всю процедуру, только глаза ее теперь были закрыты, грудь так же медленно поднималась и опускалась с каждым вдохом.
- Ничего, ничего, ты справишься, Клара. Ты сильная женщина.
Я не спешил подходить к постели Мекеле, ведь я знал чего ожидать. Некогда крепкий мужчина, с вьющимися, черными, как смола волосами, и смуглой кожей, теперь лежал неподвижно на постели, глаза его были закрыты, щеки впали, кожа побледнела. Наклонился ближе, чтобы услышать его дыхание, но уткнулся клювом маски в грудь. Приподнял его руку, на которой было несколько бубонов, отпустил, и рука безжизненно упала на край постели, и, соскользнув с нее, зависла недалеко от пола. 
Он был мертв, скорее всего, он отдал душу Богу сегодня ночью. Чтобы удостовериться в этом я вскрыл бубон на его плече, к сожалению, он даже не вздохнул. Вытер кровь с его плеча и скальпеля простыней, на которой он лежал. Как же мне жаль эту бедную девочку. Один за другим умирают ее родственники, а я не могу помочь.
Дверь отварилась. Джулия поспешно зашла в дом, неся полное ведро воды, Она поставила его на пол с глухим стуком и плеском. Немного воды перелилось через край, образовав лужицу.  Она закрыла дверь и посмотрела на меня.
- Ну что, синьор Сандро, как матушка?
- Честно сказать, скверно, Джули. Она борется с болезнью из последних сил. Я обработал ее раны, но больше ничего я сделать не могу…
- А отец? – эти слова она почти прошептала, было хорошо видно, как она борется с подступающим к горлу комом.
- Прости, Джули. Твой отец теперь на небесах.
Мне жаль эту девочку, тяжело говорить ей такие слова, тяжело видеть, как ее жизнь рушится на части. Я хотел бы подобрать лучшие слова, чтобы утешить ее, но их у меня не нашлось. Джулия заплакала. Впервые в ее глазах я увидел скорбь и отчаяние, в них не осталось ни капли радости, ни капли жизни, лишь слезы и черная пустота горя.
Взял трость со змеиной головой. Сделал несколько шагов навстречу к плачущей, такой юной, и такой бедной девушке, но передумал. Направился к двери. Опустил взгляд на пол и в разлитой воде увидел свое отражение. Красные стекла моей маски пылали огнем, черная шляпа немного перекосилась на бок. Ударил концом трости прямо между глаз этой страшной фигуре, у которой не хватило сил спасти семью Карпани.
- Я вернусь ближе к вечеру – сказал я, стоя спиной к плачущей Джулии – приведу священника, и еще раз осмотрю твою матушку.
За спиной раздался всхлип. Тяжело вздохнув, отворил дверь и вышел на улицу.
Печальная картина. Увы, это не первая и не последняя семья в этом городе, которую постигла такая учесть. Семья Силоне, Фаббри, Конини, и многие другие. В каждый из этих домов вошла черная смерть и вырезала всех. Бывало, что в доме тебя встречал лишь холодный труп, безжизненно лежащий на своей постели. Смерть стала настолько обыденной для меня, что я давно перестал чувствовать жалость к умершим. Но живых мне было жаль, жаль тех живых, которые остаются одни, у которых нет средств к существованию, которые не уходят из города просто потому, что идти им больше некуда. Они остаются здесь, и с ужасом и отчаянием ждут симптомов чумы.
Я шел по улицам города. Нужно было зайти еще в несколько домов. Серые тучи все так же медленно и степенно плыли на юг. Весенний ветерок подгонял их неспешные стада. Но через красные стекла своей маски я видел небо не серым. Оно было ало-багряным. Тучи темными и жуткими. Казалось, что высоко-высоко в небесах разверзся могучий пожар, охватывавший весь небосвод от края до края. Редкие лучи солнца, пробивавшиеся через облака, были похожи на столбы пламени, вырывавшиеся из костра в ветреную погоду.
Прямо надо мной, со звонким стуком и треском отворились ставни, из окна двухэтажного богатого каменного дома высунулась человеческая фигура, одетая в ночную рубаху. Мужчина свесился из окна по пояс, вдохнул и закричал. Крик его был не человеческий. Истерический, звонкий, всепронизывающий вопль разносился по округе, животный страх и ужас, боль и отчаяние наполняли его. Я не первый раз видел подобную картину. Когда Чума только пришла на улицы Флоренции, то здесь, то там раздавались похожие вопли, некоторые бегали по улицам и бились в истерии прямо на дорогах.
- Очумел. – Подумал я.
Одним из первых симптомов чумы является помутнение рассудка, люди превращаются в диких, агрессивных зверей, не способных контролировать себя. Затем это состояние сменяется апатией, унынием и страхом. Случалось видеть людей, забившихся в темный, грязный, зловонный угол улицы. Они беспрерывно качались, сидя на коленях, и держались за голову. Их мучила неутолимая, жуткая головная боль.
Я, было, решил зайти в этот каменный дом, чтобы осмотреть заболевшего. Но тут он еще сильнее высунулся из окна, издал очередной крик и, не сумев удержаться, соскользнул вниз. Он упал в какие-то бочки, стоявшие у него под окном. С треском они проломились под телом, щепки разлетелись в разные стороны. Человек пролежал в обломках несколько секунд, вскочил, огляделся, его бешеный взгляд остановился на мне. Видимо мой костюм вызвал в нем неподдающуюся объяснению агрессию, глаза его запылали злобой и, слегка покачнувшись, он двинулся на меня.
Первые его шаги были медленными, очумелый будто нащупывал землю у себя под ногами. По его босой стопе стекали тоненькие струйки багряной крови, на лбу простиралась широкая царапина, видимо, упав в бочки, он сильно поранился щепками. Этот человек довольно сильно прихрамывал на пораненную ногу, но шаг за шагом приближался все ближе и ближе, все быстрее и быстрее. Еще несколько мгновений, и он кинется на меня с кулаками.
Его ярость и откуда-то взявшаяся сила сшибут меня с ног. Он упадет на меня сверху и, стиснув кривые зубы, начнет беспорядочно бить меня руками и ногами, удар за ударом, этот человек будет вымещать на меня злобу, помутнившую его рассудок, злобу, занесенную в его душу чумой. Сорвет с меня защитный клюв и разобьет лицо, а когда ярость немного отступит, оставит лежать на улице полуживого, наедине с моими ранами и миазмами. Всенепременно в этот момент болезнь поразит и меня, приду домой, обработаю раны, а через несколько дней чума возьмет свое, и мой рассудок помутится так же, как и у этого бедолаги.
Такая судьба меня совсем не прельщала, поэтому я сделал то, что должен был. На время пришлось забыть об участии и заботе, о жалости и любви к больным. Перебрал пальцами трость, схватился чуть ниже змеиной головы и резким движением вздернул руку вверх. Мой удар пришелся точно в подбородок нападавшего, голова его запрокинулась,  и он, чуть было не упав, отшатнулся, сделал несколько шагов назад и остановился. 
Он стоял и смотрел на меня. Ярость в его глазах никуда не исчезла, но к ней примешалось еще одно, не менее сильное чувство – страх. Древнее животное чувство, говорило отступить, а ярость говорила нападать. Очумелый стоял и смотрел, не решаясь сделать ни шагу на встречу, ни шагу назад. Наконец он решился на еще одну попытку нападения.
Он успел лишь немного подать корпус вперед. Я ждал этого движения. Удар сверху вниз в область между плечом и шеей, следующий не сильный удар в левый бок. Трость наносила удары четко и быстро, достаточно сильно, чтобы унять пыл, но недостаточно, чтобы нанести серьезные травмы. Третий удар я нанес в правую, здоровую ногу, справа налево, чуть выше того места, где обычно заканчивается голенище сапога. После этого мой противник упал на землю. Ярость в его глазах начала понемногу угасать. Полежав некоторое время, он встал, потер бок, и с абсолютно белым, не выражавшем никаких эмоций, лицом, пошел в сторону дома, из окна которого он недавно выпал.
Я тяжело вздохнул. Обошлось малой кровью. Иногда разум этих бедолаг настолько отуманен, что они чуть ли не зубами вцепляются тебе в глотку. И тогда, в целях самозащиты, приходится применять эту трость, собственно ради этого я и ношу ее с собой.  После  каждого из таких моментов на ней образуется, по крайней мере, одна новая царапина, по правде сказать, их уже на древке трости было порядком…
- Зайду к этому мужчине завтра – подумал я – надеюсь, к этому времени его рассудок хоть немного отрезвеет, и я смогу начать лечение.
Солнце встало в зенит. К этому времени я подошел к очередному дому, в котором жил мой пациент – лавочник Марко. Он заболел сравнительно недавно, и еще мог сам ухаживать за собой. Его мучила головная боль, которую он запивал вином, и лишь только один бубон в области подмышки. Обычно именно там появлялась первая опухоль, иногда в паху. Из этих мест они в несколько дней распространялись по всему телу.
Дом его представлял собой небольшую лавку, в которой он торговал всем, что можно было продать, начиная от украшений, заканчивая резными деревянными и костяными фигурками, и еще две комнаты, которые уже были жилыми. 
Стучу в дверь, открываю ее, и захожу в дом. Лавка была пуста, витрина и полки с товаром покрылась толстым слоем пыли. Прохожу к двери, ведущей в жилую часть дома, ее открываю уже без стука. На корточках возле камина спиной ко мне сидел Марко, кочергой он поправлял палено, лежащее на ярко-алых углях. На столе неподалеку стояла открытая бутылка вина и ломоть ржаного хлеба. Сам Марко был одет в  ночную рубашку и  кожаные сапоги с высоким каблуком. Он положил кочергу в угли, медленно поднялся, развернулся на каблуках и встал ко мне лицом. Оно было уставшим, явно не выспавшимся, но без бубонов, пышная черная борода закрывала его шею, а карие его глаза явно были рады меня видеть.
- О, синьор Сандро! Я так рад, что ты не забыл обо мне. Проходи, проходи.
Марко был уже слегка пьян, но это было к лучшему.
- Здравствуй, Марко, как себя чувствуешь?
- Лучше, чем сегодня ночью. – он едва заметно улыбнулся – Видишь ли, головная боль всю ночь мучила, будь она неладна, совсем не выспался.
- А как твоя голова сейчас?
- А сейчас у меня есть вино – сказал он с ухмылкой.
- Ну, хорошо. Дай я тебя осмотрю. Лицо в порядке. Покажи-ка мне шею.
Марко послушно запрокинул голову и оголил шею и часть груди. Этого я и боялся. В области ключицы возвышался бубон. Значит, распространение уже началось.
- Сними рубашку, друг мой.
Он, слегка поморщившись, видимо от боли в подмышке, завел руки за голову и одним движением скинул рубашку, обнажив еще несколько бубонов на груди и плече.
- Сандро, – обратился он ко мне – Ну что,  их много?
- Не очень. Я думаю, что все не так страшно. Сейчас обработаем  бубоны и все.
- Как скажешь, вот только…
С этими словами он подошел к столу, взял бутылку в руку, отхлебнул из нее несколько хороших глотков.
- Теперь я готов.
Марко пошел к кровати, стоявшей здесь же. Я в это время достал кусочек ладана из кармана, положил на железное блюдце, щипцами достал из очага уголек и разжег благовоние.
Подошел и кровати. В левую руку привычно лег скальпель, в правую кусок ткани, который хозяин дома предусмотрительно повесил на изголовье.
- Начнем.
Я вскрывал бубоны выверенными движениями, вытирал их содержимое с тела. Марко же мужественно терпел, не издавая ни звука. Меня поражал этот человек. Даже перед лицом болезни, боли и, скорее всего, неминуемой смерти, он оставался веселым и таким живым, для этого го мертвого времени. И вот последний бубон вскрыт.
- Надо бы прижечь раны – сказал я.
- Надо – Отозвался Марко – Кочерга давно греется в углях. Я же говорил, что ждал тебя, Сандро.
Не сказав ни слова, я вытер скальпель, положил его в карман и подошел к очагу. Огонь горел ровным и мягким пламенем, он медленно поглощал палено, лежащее на углях, в которые была зарыта кочерга. Я бросил запачканную тряпку в огонь. Он недовольно фыркнул, задымился черным коптящим дымом, но вскоре принял тряпицу в свои объятья. Я взялся за витую ручку кочерги, немного пошевелил угли. Искры вылетели из очага вверх и бесследно исчезли.  Вынул кочергу. Конец его был ярко-красным. Держа ее в левой руке, подхожу к кровати.
- Готов?
- Разве можно быть готовым к этому? Давай быстрее.
Марко отвернул голову от меня, чтобы не видеть раскаленного куска железа, занесенного над его телом, закусил кусок простыни зубами, закрыл глаза, и кивнул.
Я старался работать быстро. Прикасаюсь огненно-горячим железом к еще мокрой ране, приглушенное  шипение, кожа вокруг пузырится, и обугливается, смесь крови, гноя и слизи выкипает. На месте касания остается темно красный след. Эта процедура помогает очистить рану, остановить кровь и уничтожить последние остатки чумы во вскрытом бубоне. Одно лишь плохо, прижигание раскаленным железом крайне болезненно. Марко, не издавший и звука, пока я вскрывал бубоны, теперь с трудом сдерживал крик. Стиснув зубы и зажмурив глаза, он сдавленно мычал, тело его выгибалось от каждого моего касания, свободной рукой он сгреб простынь в кулак и с силой зажал, да так, что пальцы его побелели. Когда я закончил, он медленно расслабил сжатый кулак, так же медленно открыл глаза и повернул голову ко мне. Он часто и глубоко дышал, не в силах сказать и слова.
Я отошел от его постели, поставил кочергу возле камина. Огонь, будто чувствуя боль хозяина дома, заметно утих, теперь палено не горело, а слегка тлело. Дым выходил в печную трубу, причудливо клубясь и извиваясь, сверху палена лежал недогоревший обрывок тряпки. Взял не большие меха, стоявшие тут же, и раздул затухающий очаг. Огонь довольно фырчал под дуновениями воздуха, вновь разгораясь, охватил полено и кусочек тряпки, и поглотил его в несколько мгновений.
- Эй, Сандро! – позвал меня чуть охрипший, но узнаваемый голос с кровати – Спасибо большое, если позволишь, я не буду провожать, полежу тут немного, отдохну.
- Конечно, Марко, конечно… Я зайду к тебе завтра, или через день. Поменяй свою постель, сожги немного трав, ешь побольше чеснока, и, прошу тебя, не гоняй пауков.
- Хорошо друг мой, спасибо еще раз. – Он отвернулся лицом к стене – До встречи.
Больше ни он, ни я не сказали, ни слова. Я молча подошел к двери, взял трость, поправил шляпу, посмотрел на свои перчатки, на всякий случай отряхнул их друг об друга, чтобы сбить ненавистных мне блох, которые могли запрыгнуть на мои руки, взял трость, которую оставил  около двери, и вышел из комнаты.
Время за полдень, иду к следующему пациенту – Виллани Джованни. Это один из самых богатых, и знаменитых людей, во всей Флоренции. Его род многие поколения занимался отделкой тканей, на чем и заработал состояние, сам же Виллани был банкиром, членом городского совета, он также заведовал монетным двором, и вел дипломатические дела. Он был знаком с самим Данте. Это все делало его незаурядным человеком, но какое дело чуме до этого?  Она косила всех без разбора. Джованни был болен уже довольно долго, организм его совсем ослаб, тело покрылось бубонами, но этот мужчина стойко противостоял болезни, пока что.
По пути я заглянул к аптекарю. Знал он меня очень хорошо, поэтому без лишних слов поставил на прилавок заготовленные пучки с травами, сушеные лягушачьи шкурки и банку со свежими пиявками. Они причудливо извивались в воде, пытались вырваться из нее, но, конечно, не могли. Заплатив аптекарю известную и мне, и ему сумму, двинулся дальше.
Медленно, но верно, подхожу к центральной части города, здания становились все выше и выше, их каменные стены почти полностью заслоняли серое небо. Скаты крыш нависали над дорогой, вода грустно капала с них, и капли, пролетая несколько этажей вниз, с плеском разбивались об лужицы. Смотреть вверх было незачем, смотреть вперёд - невыносимо уныло – длинная улица устремлялась к горизонту и уходила далеко-далеко, каменные здания сжимали ее с двух сторон, и, хоть я и знал, что она выходит на широкую площадь, казалось, что идти по ней можно долгие часы.  Поэтому я смотрел себе под ноги.
Дорога была довольно ровная, без глубоких ям или бугров. Интересно было то, что вся она была утоптана копытами лошадей, то здесь, то там виднелись четкие следы копыта с подковой. Я долго не мог понять, этого, а потом вспомнил. Несколько недель назад власти города решили провести через город табун лошадей. Как говорят, теплое и сильное дыхание лошади способно прогнать миазмы, летающие повсюду. Некоторые люди в поисках спасения от чумы даже спали в конюшнях рядом с лошадьми.  Сотни голов прошли в тот день по улицам города, от окраин их гнали к площади и обратно, людям было приказано не выходить из домов без крайней необходимости, дабы не мешать этому спасительному шествию. Жаль только, что это совсем не помогло.
Вот я и на месте. Богатый дом в 3 этажа стоял совсем недалеко от площади, на колоннах, украшавших вход, красовался герб цеха Калимала – орел, широко расправивший свои крылья.  Резная дубовая дверь со сложным орнаментом, застекленные окна, сегодня были плотно закрыты ставнями, хотя обычно ставни были открыты, и можно было наблюдать шныряющих туда-сюда слуг. Это показалось странным, но мне все равно нужно было увидеть больного. Я подошел к двери и постучал. Но никто не открыл. Постучал еще раз и еще. Только на третий раз с той стороны двери послышались шаги. Они робко перебирали по полу, приближаясь к двери.
- Кто там? – послышался голос из-за двери.
- Здравствуйте – отозвался я – это доктор Сандро, я пришел осмотреть Виллани. Откройте.
- Синьор Сандро, а вы разве не знали… господин Виллани умер позавчера ночью, вскоре после вашего визита. Его брат Маттео заявил права на этот дом,  и теперь здесь почти никого нет, остались только те слуги, которым идти больше некуда. Прошу вас, Синьор Сандро, уходите. Маттео приказал сообщить ему, если вы придете. Я подслушал его разговоры с каким-то богатым господином, и он считает, что вы можете что-то сообщить им про моего покойного господина, а вам ведь не нужны эти проблемы. Я никому ничего не расскажу, но вы уходите, Сандро, и будьте осторожны. Прощайте.
И шаги засеменили от двери и растворились в глубине дома.
Я был ошеломлен тем, что мне сказал этот слуга. Смерть давно подкрадывалась к Виллани Джованни, но я был уверен, что у него есть еще немного времени. Но больше всего меня поразило то, что его брату что-то от меня нужно. Что я могу знать такого, что могло заинтересовать его. Конечно, Виллани много говорил со мной, о том, что у него на уме, о том, что было, и что, возможно, будет во Флоренции. Иногда рассказывал о своих экономических делах. Он доверял мне, а я доверял ему, ведь только так могут складываться отношения между врачом и больным, без этого никакое лечение не может быть эффективным.
В любом случае, даже если ко мне придут люди Маттео,  я не расскажу им ничего из того, что рассказал мне Виллани. Это одно из нерушимых правил, один из основополагающих принципов врачевания, которого я буду придерживаться всегда.
Постояв у двери еще несколько секунд, я решил двигаться дальше по своим делам.  Отошел недалеко от дома Виллани, вспомнил, что у меня в руке до сих пор находится банка с пиявками.  Я, было, хотел убрать ее в карман, но склянка выскользнула из пальцев и с дребезгом разбилась о вымощенную дорогу. Пиявки начали извиваться на земле, ища пропавшую влагу, но она ушла без остатка через щели в брусчатке. Этим маленьким лекарям я уже ничем не мог помочь, и  хоть мне и было жаль этих живых созданий, решил оставить их прямо на улице. 
Мало по малу вечерело. Солнце клонилось к западу, лучи его увязали все в тех же тучах, идущих на юг. Мой нынешний путь лежал на площадь святого Иоанна крестителя, в Баптистерий Сан-Джованни. Это одно из немногих мест во всей Флоренции, которое Бог еще не оставил. Здесь крестили всех младенцев, родившихся во Флоренции, включая меня самого, поэтому  эта церковь была местом особым. Посещал я ее достаточно часто. В эти тяжкие времена, она была местом, куда отчаявшиеся больные приходили за Божьей милостью, каялись в грехах, очищая свою душу. Я приходил сюда совсем за другим. Мне нужны были несколько вещей: свечи и ладан. Также я появлялся здесь каждый раз, когда кто-либо из моих пациентов умирал. Тогда я обращался к Отцу Карло – одному из немногих оставшихся в живых священников, я просил его отпеть умершего, чтобы родные смогли достойно похоронить тело. Падре никогда мне не отказывал и с честью выполнял свой духовный долг, не боясь заражения. Он всегда говорил: «Если мне суждено заболеть – на то воля Божия. Это будет лишь испытанием стойкости моей веры».
Сам я не отличался ни крайней набожностью, ни полной безбожностью. Для меня всегда вера в бога была чем-то важным, но не обязательным. До того, как чума пришла во Флоренцию, в церковь я ходил не часто, мне всегда было некомфортно в этих стенах, от запаха благовоний болела голова, а речи проповедников не задевали ни единой струны моей души. При этом я довольно часто зажигал свечи у себя дома, и обращался к Богу без лишних глаз и ушей. Мне кажется, что человеку для единения с Богом не нужны проводники в виде храмов и священников, а нужно лишь стремление души и любовь, живущая в сердце. Мало кто поддерживал мою точку зрения, и даже Падре Карло часто указывал мне на это. Ну и ладно, какая разница. Жизнь, пусть и дарованная Богом, но она моя, и душа моя, и отвечать за нее буду только я.
И вот я перед воротами баптистерия Сан-Джованни. Ворота его украшают фрески, на которых отображены сцены жизни святого Иоанна крестителя. Открываю дверь и захожу внутрь. Свечи, купель, скамьи, все так же, как и в любой другой церкви, только потолок… Потолок был украшен прекрасной мозаикой с изображением страшного суда, а в самом центре - фигура Христа. Он смотрит вниз своим всепонимающим и всепрощающим взглядом, будто утешая людей, которые собираются внизу.   
Я прошел к центру храма вдоль скамей и остановился. Сзади послышались приглушенные шаги падре. Он всегда умудрялся скрываться от моего взгляда, но, впрочем, это не удивительно: ряса его такая же черная, как и моя, а света здесь почти всегда было мало, кроме того, красные линзы в моей маске делали зрение в темноте совсем никудышным.
- Здравствуй, Сандро, – раздался слегка хриплый, медленно приближающийся со спины голос – что привело тебя ко мне на этот раз?
- Здравствуйте, Падре. – Отозвался я не разворачиваясь – Вы ведь знаете, зачем я прихожу к вам.
- Вдруг ты, наконец, решишь исповедаться, или помолиться, или раскаяться.
Эти слова Карло произнес с явным упреком в голосе.
- Не сегодня, святой отец, не сегодня… Мне нужны свечи и ладан, все как всегда… И еще одно. Вы ведь помните семью Карпани?  Кожевников, живущих почти на окраине.
- Я помню всех, кого крестил в этих стенах, и всех, кого похоронил за стенами города,  – спокойно сказал он уже совсем близко – и, конечно, я помню девочку – Джулию, и двух ее братьев – Раймондо и Оливьеро.
- Да, Падре, конечно. Сегодня я приходил к ним в дом, чтобы лечить родителей.  Мекеле был уже мертв, когда я пришел, а Клара – совсем плоха, боюсь, что и она совсем скоро отправится на тот свет.
- Печально это слышать. – сказал священник, все так же стоя у меня за спиной – Значит нам пора отправляться к юной Джулии, пока еще светло.
Разговаривать таким образом больше было нельзя, и я одним движением развернулся лицом к священнику, ненароком чуть было не зацепив его голову клювом.  Передо мной стоял уже давно не молодой мужчина, с коротко стриженными седыми волосами и гладко выбритым лицом, испещренным неглубокими, но довольно заметными, морщинами. Глаза его были глубоко посажены, и тень от бровей  делала его темно-карие глаза еще темнее. Несмотря на все это, взгляд его был добрым, мягким, полным понимания. Его черная ряса простиралась до пола, рукава были широки, воротник узок. В руках он держал большой деревянный крест, висящий на кожаном шнурке.
- Хорошо бы успеть до ночи, – согласился  я – Отец Карло,  собирайтесь, не забудьте, пожалуйста, мои свечи и ладан, я подожду вас на улице.
- Хорошо, Сандро. Я скоро.
С этими словами священник плавными шагами пошел к маленькой двери в углу зала, и скрылся за ней. Я же направился на улицу.
Вечерело. Скорее всего, дойти до дома Карпани дотемна не удастся, и мне, и падре, придется возвращаться по темноте, что не внушало радости, ведь этом клюве я видел не очень хорошо даже при свете свечей, что уж говорить о ночи, которая обещала быть беззвездной и безлунной. Легкий холодный ветерок развивал полы плаща, пытаясь пробраться к самому телу. Очень захотелось вдохнуть этот свежий воздух полной грудью, а не дышать ладаном и травами, но делать это было не безопасно.
Вдруг с соседней улицы раздались немного приглушенные, но отчетливо слышные звуки бьющегося стекла, а затем громкий веселый смех, его подхватили еще несколько голосов, а затем еще. И вот уже этот гогот, раздававшийся из высокого каменного дома, разносился по всей площади. Затем пьяные крики, из которых я смог разобрать лишь:
- Вина!
- Еще!
- До дна!
И далее в этом духе. Было очевидно, что в этом доме идет не понятный мне праздник,  на котором рекой лилось вино, столы ломились от тех яств, которые еще можно было достать во Флоренции. Там, по всей вероятности, собрались довольно состоятельные люди, и они пропивали и проедали свои деньги. Видимо, близость смерти исказила их разум, и вместо того, чтобы стараться отстраниться от прочих людей, как делали все, стали придаваться различным плотским утехам.
- Все равно все скоро умрем, так почему бы не доставить своему телу побольше удовольствия перед смертью. Разве лучше разбежаться по норам и ждать прихода болезни?
Видимо, так рассуждали те, кто сейчас веселился неподалеку.
Я глубоко вздохнул. Мне было известно, что чума лучше распространяется в тех местах, где собирается много людей, и между людьми, близкими друг с другом.
- Точно заболеют, если продолжат и дальше пировать во время чумы – подумал я.
В этот момент из церкви вышел отец Карло. Он, молча подошел ко мне, в одной руке у него была книга, в другой кусок ткани, в котором, как мне кажется, были свечи и ладан, отдал сверток мне, и зашагал в сторону дома Карпани.
Солнце почти село, путь лежал строго на запад по широкой улице, так что, оранжевые лучи светили нам в лицо. Я шел немного позади падре, и его длинная тень полностью заслоняла меня. Давно знакомые дома медленно сменяли друг друга, в лучах закатного солнца они были еще более неприветливыми, чем днем, тени их затмевали почти всю улицу, оставляя лишь небольшую полосу света, по которой и лежал наш путь. Шли, не проронив ни слова – каждый думал о своем. Куда устремились мысли Карло, я не знал. Мои же были в доме кожевников, я надеялся, что мой прогноз по поводу Клары не сбудется, и она проживет еще хотя бы несколько дней. Бедная Джулия… Могу ли я ей чем-нибудь помочь, как-то облегчить ее страдания, спасти от чумы?
Дорога постепенно сужалась,  теперь уже солнце почти скрылось за городской стеной, а улицу целиком поглотила тень. В этой тени стало совсем тоскливо, она будто предзнаменовала мои опасения по поводу Корпани, вдобавок к этому, из ближнего проулка раздался пронзительный писк, спутанное шевеление и еле различимые звуки дыхания множества крошечных тел. Это, вероятно, были вездесущие крысы. Они всегда клубились в темных углах и подвалах жилищ, но мне думалось, что подобно тем людям, которые пируют в богатом доме, эти крысы тоже набивают свою утробу, но не яствами, а свежей человеческой плотью.
Иногда случалось видеть, как прямо на улице, человек, заболевший чумой, падал замертво и больше никогда не поднимался. Тех, кому везло больше, забирали родственники и хоронили, тела тех, кому повезло меньше, оставались лежать прямо на улице, до тех пор, пока специальные люди, которым платит город, не заберут их бездыханные тела, и не похоронят в общей могиле, без имени и чести. Но были и очень невезучие люди, чаще всего бродяги, влачившие свое существование в темных подворотнях. Им случалось умереть в тех местах, куда обычный человек не заглядывал без особой надобности, и даже работники, собирающие трупы, не шли туда, опасаясь увидеть, как труп вот такого бедняги пожирает стая крыс. Они клубятся над ним, откусывая кусок за куском, пока от тела не останется голых костей.
Быстро выгнал эти мысли из своей головы. Думать о том, как в нескольких шагах от меня крысы поедают очередного человека, совсем не хотелось. Вероятно, кроме отвратительных звуков, по округе разносилось не менее отвратительное зловоние, и, что самое страшное, опасные миазмы. Хорошо, что я в своем костюме.
- Сандро!
Окликнул меня священник, выдернув из размышлений.
- Я чуть было не забыл. Утром приходил гонец, тебя искал. Спрашивал, не знаю ли я, где искать господина Сандро. Я ответил, что мне этого не ведомо, но я почти уверен, что вечером он придет ко мне. Тогда он попросил передать тебе это письмо, – святой отец протянул мне аккуратно свернутый кусок бумаги, – сказал, что это от властей города.
- Благодарю, святой отец, – я взял бумагу, положил ее в карман, – дома прочитаю, не думаю, что это дело не терпит до завтра.
И мы двинулись дальше. Опять молча, по той же улице. Я не любил много говорить не по делу, да и падре видимо тоже, поэтому такое молчание вполне устраивало и меня и его. Шаг за шагом, медленно, уже под покровом тьмы, наши черные фигуры приближались к дому кожевников. Когда мы были на месте, ночь уже вступила в свои права. Пасмурное черное небо не пропускало ни единой звезды, и только растущая луна еле-еле виднелась из-за облаков.
Вот и дом Корпани. Несколько секунд стояли у порога, ни я, ни священник не решались зайти в дом. Решился первым Падре, он постучал, медленно отворил дверь, и, шаркая подолом рясы об порог, зашел в дом. Отстав на несколько шагов, я проследовал за ним.
Джулия сидела на табурете возле стола, закрыв лицо руками, и негромко всхлипывала. Она даже не подняла глаз на нас с падре, когда мы вошли, казалось ей уже все равно, что происходит вокруг. Ведро воды стояло там же, где девушка его поставила утром,  в доме было почти так же холодно, как и на улице – дрова в печи давно потухли и живой огонь не согревал жилище.
- Здравствуй, Джулия, соболезную твоей утрате. Твой отец сейчас уходит в лучший мир, я здесь, чтобы помочь ему в этом.
Джулия, наконец, отвела руки от лица. Оно было опухшим, заплаканным, безжизненным. Глаза ее мутны, губы дрожали. Она еще несколько раз всхлипнула, пытаясь выдавить из себя слова.
- М…м..мама. Она… не…
Ее слова прервал громкий всхлип, и Джулия снова закрыла лицо руками и заплакала.
Как мне жаль эту девушку. Как я зол на себя, что не смог спасти ее родных. Я, было, хотел успокоить ее, но понял, что не знаю слов, чтобы унять боль и печаль, сидящую у нее в груди, как я уже упоминал, говорить я совсем не умею.
Отец Карло подошел к столу, положил на нее свою книгу, взял веревочку с крестом в обе руки, и начал успокаивать девушку своими речами. В церковной школе его хорошо обучили этому искусству, своим словом, он делал для страждущих много больше, чем я своими лекарствами и инструментами.
Мне не следовало слушать, что говорит священник, поэтому я занялся своей работой. Подошел к кроватям, на которых лежали Мекеле и Клара. Рядом с ними стояло несколько горящих свечей, и я мог хорошо рассмотреть тела. Мекеле был накрыт белоснежной простыней, Клара же лежала на тех же простынях, что и при моем первом визите. Глаза ее были теперь закрыты. Я попытался найти пульс, но как, ни старался, не сумел отыскать, поднес кусок ткани к носу, но он даже не шелохнулся, поднял и опустил руку женщины, движения давались с трудом. Я глубоко вздохнул. Подтвердились мои худшие опасения. Клара умерла, вероятно, когда солнце еще только клонилось к закату.
Посмотрев через плечо, я поймал на себе взгляд священника, в котором читался немой вопрос. Встав в пол оборота, я мотнул головой. Джулия тоже заметила это движение, посмотрела на меня своими погасшими от горя глазами, по щекам ее покатились слезы. Больше девушка не всхлипнула ни разу и не сказала ни единого слова, лишь только слезы текли из ее глаз. Отец Карло продолжал говорить свои речи, но, кажется, это никак не могло помочь девушке.
Я не мог больше смотреть на нее. Перед моими глазами вставало множество смертей, несколько семей чума выкосила полностью, где-то оставались лишь взрослые, где-то лишь сыновья, но я в первый раз столкнулся с тем, что смерть забрала всех кроме юной и беззащитной девушки, которую, по всей логике, должна была забрать  одной из первых.
Я решил разжечь печь, чтобы обогреть выхоложенное смертью жилище. Разгреб золу, сложил розжиг, лежавший здесь же, выбил искры из огнива, маленькими мехами раздул огонек и принялся складывать костер. Довольно быстро пламя занялось, и тепло разошлось по дому. Огонь осветил комнату мягким желтым светом. Достал из пламени кусок горящего дерева и с его помощью разжег ладан, оставил его тлеть на стальном блюдце возле очага.
Я стоял лицом к огню, когда священник закончил свои речи, оставил Джулию и подошел ко мне.
- Она немного успокоилась, – сказал он, становясь рядом со мной, тоже лицом к огню, – Бедное дитя.
- Вы отпоете умерших?
- Конечно, но как их хоронить, у Джулии, судя по всему, нет ни единого флорина, она потратила все сбережения, пока ее родители болели.
- Не беспокойтесь об этом, отец Карло, я помогу ей с похоронами… хоть что-то сделаю для этой семьи.
- Не кори себя, Сандро. Ты не всесильный целитель, а лишь человек. Ты делал то, что умел, то, что должно было помочь, но не помогло, потому что болезнь оказалась сильнее тебя.
Мне не хотелось ему отвечать. Хоть я и очень уважал отца Карло, все-таки он не мог меня понять полностью. Я отошел от огня, и присел на табурет рядом с Джулией.  Она была бледна, как снег, руки слегка тряслись, а губы подрагивали.
- Джули, мне очень жаль твоих родных.… Прости меня за то, что не смог их вылечить. Я приду завтра утром, помогу тебе. Крепись девочка. И, пожалуйста, жги этой ночью травы и ладан, выпей немного вина, если оно осталось, и жуй чеснок. Только не заболей. Я тебя прошу…
Она подняла опустевший взгляд на меня, и одними губами еле слышно прошептала:
-Хорошо…
Я встал из-за стола, прошел несколько шагов, взял свою трость и, дойдя до двери, развернулся, чтобы еще раз оглядеть дом. Джулия сидела, уткнувшись глазами в пол,  Мекеле и Клара лежали на своих кроватях, а отец Карло уже сидел рядом с ними. Он перебирал в руках крестик на веревке, и тихо молился себе под нос. На мгновение он повернул голову ко мне и, не прекращая читать молитвы, кивнул. Я кивнул в ответ и вышел на улицу.
Я не помню, как пришел домой, не помню, о чем думал в дороге. Этот слишком долгий и безрадостный день высосал все силы, без остатка. Я ушел куда-то глубоко в себя и одновременно с этим, мысли были далеко-далеко отсюда. Очнулся я от этого своеобразного транса, стоя у порога собственного дома. Был уже совсем поздний час, темная и непроглядная ночь окутала все вокруг. Я даже не мог разглядеть свои сапоги. Благо я очень хорошо знал дорогу, по которой хожу каждый день, я мог идти в слепую, ни разу не споткнувшись на ухабе или выбоине, и, конечно,  я без труда зашел в собственный дом.
И снова череда последовательных движений, совершаемых без существенного вмешательства разума. Лишь единожды пришлось выбраться из кокона раздумий – когда разжигал огонь в камине, ведь это дело требует кропотливого внимания и учтивости к зарождающему пламени. Когда огонь занимался, он показался мне нестерпимо ярким, что не удивительно, ведь вплоть до этого момента вокруг меня не было ни единого источника света, да и моя маска, теперь лежала на столе, и  линзы не угнетали свет. Когда огонь разгорелся чуть сильнее, я вынул из ноздрей и ушей кусочки ладана, пробывшие там весь день, и кинул их в огонь. С огромным удовольствием, беспрепятственно, вздохнул полной грудью. Запах ладана и благовоний уже давным-давно перестал быть хоть малость приятным, и было огромным удовольствием не ощущать весь этот аромат, защищающий меня от чумы в городе. Вслед за ладаном, в огонь отправились и травы, набитые в нос маски.
Я зажег свечу, которую достал из кармана, и направился в коморку, чтобы поскорее снять с себя костюм.
Когда я раздевался, я выложил на стол в коморке все содержимое карманов, впрочем, в них не было ничего интересного, кроме, пожалуй, запечатанного письма. Забрав с собой несколько свечей и письмо, я вышел из комнатки, поставил свечи в подсвечник, зажег их, налил кружку вина и отломил ломоть хлеба, сел за стол. Теперь можно привести свои мысли в порядок, кружка вина немного расслабляет уставший разум, да и, как говорят церковники, помогает не заболеть.
На меня нахлынуло горькое уныние. Дело в том, что я начал вспоминать всех людей, которых я лечил. И не мог вспомнить ни одного, кого бы вылечил. Все мои пациенты, рано или поздно, умирали от проклятой чумы. Она забирала их одного за другим, и взрослых здоровых мужчин, и маленьких беззащитных детей, и бедного гонца – Ренато, и богатого купца Давида. И как бы я ни старался, как бы ни лечил их, какие бы методы не применял, все равно каждый умирал… и каждый умирал в муках, и каждая новая смерть – доказательство моего бессилия, и неумолимой силы и кровожадности Чумы.
И тут я вспомнил семью Карпани. И четырех умерших ее членов, которых я так и не спас, не вылечил, не уберег от смерти. И вспомнил юную Джулию, еще живую и здоровую, эту девушку, чей дух и тело еще не сломила Чума.  Я вдруг осознал, что мне следует быть таким же стойкм, как и она, что мне следует бороться за жизнь каждого, кому я могу помочь, пытаться изо всех сил вылечить больного, биться с Чумой, и, может быть, если повезет, научиться ее побеждать.
Но сначала, я должен сделать все для этой юной девушки, которая помогла мне найти эту искру надежды и воли в это темное время. В первую очередь я должен спасти ее. Завтра, когда я приду к ней, чтобы помочь с похоронами, я возьму с собой денег намного больше, чем требуется для захоронения ее родных. Я постараюсь, нет, я должен убедить ее покинуть город. Я слышал, что в деревнях чума зверствует не так, как в городах, что там больше чистой еды и воды, и, что там можно поселиться, имея немного золотых флоринов. Она уедет из Флоренции, подальше от Чумы, и останется жива.
Я прикинул в голове, сколько ей будет стоить дорога, и прочие расходы, и решил дать вдвое больше, денег у меня было много, а, как я уже говорил, живу я довольно скромно, это будет лучшее применение этих монет. Стоило подумать на счет того, кого нанять для ее перевозки, но этот вопрос решился быстро.  Один мой старый знакомый – кучер, он должен взяться за эту работу, тем более, это отличный шанс уехать из города и для него.
Я сделал глоток вина, и откинулся на спинку стула. Все выстроилось в стройную картину, и от этого я был счастлив. Откуда-то взялась уверенность, что все сложится именно так, как я задумал, и я приложу все силы, чтобы так и было.
Вдруг я вспомнил о письме, лежавшем на столе.  Я взял его в руки, немного повертел, надломил сургучную печать с изображением герба города, достал кусок бумаги из конверта и развернул его. Свет свечи мелькал и переливался на стройных буквах, немного затрудняя их чтение. Письмо было от властей города. Они сообщали мне, что постановлением церкви, во время чумы был отменен запрет на вскрытия трупов. Меня просили прийти через два дня к назначенному месту в назначенный час для того, чтобы мне передали полуподвальное помещение, где я смогу проводить свои исследования и выискивать методы лечения и причины заболевания.
Этому я тоже был несказанно рад. Ведь теперь, когда я могу исследовать трупы, я быстрее продвинусь в своем деле, быстрее найду способ одолеть Чуму.
Вдруг я заметил на руке небольшое черное пятнышко. Присмотревшись поближе, я увидел, что это была вездесущая блоха, вероятно сидевшая в конверте с письмом. В этот же момент я почувствовал неприятный зуд в том месте, где сидела эта тварь. Я незамедлительно прихлопнул ее  рукой, а когда поднял руку, увидел на месте черного пятнышка, маленькое красное.
- Укусила…
Подумал я. Ну, это ничего. Всех в этом городе кусают блохи. И меня кусали. Правда, в последний раз это было еще до чумы….