Дверь

Павел прочёл в рекламной газетке, каждое воскресенье вкладываемой в почтовый ящик, об открытии  выставки в городском выставочном зале. Он любил живопись и старался не пропускать новые экспозиции. А эту выставку ему особенно почему-то захотелось посмотреть, даже слегка ёкнуло сердце. Он удивился своей реакции на объявление, но через некоторое время понял, в чём дело: выставлялась некая Аделаида Бертнянская, недавно приехавшая из Пскова и вставшая на учёт в областное отделение Союза художников. Эта выставка – первое знакомство местных любителей искусства с её творчеством. «Ну и что? – думал Павел, – что  меня так задело? А-аа… Вон что! Аделаида!» Редкое имя. В масштабах России и то не часто встречающееся, а уж в этом городе…
Он вошёл в зал, увидел всё сразу как панораму чьей-то судьбы: пейзажи, натюрморты, портреты… Полдесятка жанровых картин. Во всём явно проявляющийся собственный взгляд художника на окружающее, индивидуальная манера изображения. «Талантливо пишет», – оценил Павел. Он в детстве окончил художественную школу, потом занимался в студии местного художника Синицына, нечасто, но регулярно до сих пор выезжал на этюды с другом Валерием, но остался в ряду любителей, а профессию выбрал иную – получил диплом  врача-косметолога и теперь открыл свою клинику.
Павел подошёл к столику, на котором лежал альбом для отзывов посетителей выставки, стоял букет гвоздик в изящной стеклянной вазе, а над столиком висел портрет автора экспозиции. Лицо Аделаиды было чужим, только в глазах что-то казалось едва знакомым. Он прочёл биографическую справку. Да, уроженка их города, окончила в том же году, что и Павел, городскую художественную школу, потом здесь же Художественное училище. «Она, это Деля! Никогда бы не узнал, встреть её случайно. А она узнала бы меня? Вряд ли. Двадцать пять лет прошло!..»
Теперь он пристально разглядывал каждое полотно, словно читал увлекательную книгу чужой жизни. Давно его так не волновало искусство! Он был переполнен чувствами, бесконечными сменами настроений. В какой-то миг ему показалось, что у него поднялась температура, он потрогал лоб, но тот был ледяным, хотя и в испарине. Павел присел на банкетку у стены, опустил голову. Надо было успокоиться. Но, наоборот, в голове зазвучала та, далёкая, словно полузабытый сон, мелодия юности, замелькали в глазах фигурки конькобежцев,  заблестел льдом, искрами, взлетающими от коньков мчащихся по кругу людей каток, освещённый яркими огнями разноцветных лампочек. Огромная, нарядная ёлка в центре круга ледового стадиона и…  Деля, летящая к нему, с раскрытыми для объятия руками, с глазами, полными восторженного ужаса и любви!
Павел вздохнул так глубоко и горестно, что дремлющая в дальнем углу зала смотрительница вздрогнула и удивлённо воззрилась на него. Он фальшиво покашлял, встал и продолжил осмотр выставки. 
Его надолго приковал к себе портрет матери художницы, он узнал эту, на портрете пожилую, женщину. Рассмотрел внимательно и портрет мужа Аделаиды, это его фамилию она носит теперь. А вот и дети: сын и, младше его, дочь. У мальчика знакомое, словно проглянувшее из далёкого прошлого, лицо. «Нет, не может быть! Нечего фантазировать! Я не был таким кудрявым». Муж смотрел на него с лёгким прищуром, словно испытывал его взглядом, мол, что ты за фрукт? Мужчина на портрете был немолодым, а дата написания работы позволяла понять, что он был значительно старше Дели. «Так и должно быть. Всё естественно», – твердил Павел себе, а сердце ныло. И вот он, как вкопанный, остановился перед ЭТОЙ картиной. Она висела в конце зала, как бы завершая выставку. В этом был особый смысл – выход из мира художника – в реальный, но Павел увидел и особенное, для себя символическое значение этой работы.
Рядом с большим полотном на табличке Павел прочёл его размеры – два на полтора метра – была почти в натуральную величину изображена…  дверь.  И называлась картина просто «Дверь», без каких-либо пояснений. Безусловно, у зрителя возникал вопрос: «Ну, и что? Дверь – и всё. Зачем? О чём это автор? Вход это или выход?» Дверь, свежевыкрашенная неяркой зелёной краской, блестящая, словно не просохшая. В замке торчит ключ, старинный, с большой круглой головкой, толстой чеканки с завитком наверху. Заперта дверь или нет, не понять. Во всяком случае, её легко как запереть, так и отпереть. Куда она ведёт, что за ней? И снова вопрос: а зачем она здесь, где так открыто и доверительно распахнут мир художника?
Павел не мог отойти от картины. Это была ТА дверь. Даже закрашенный, но проступающий сквозь слой масляной краски, сучок на том самом месте, и звонок справа на притолоке такой же: белый кружок с чёрной кнопкой, и медная табличка с номером тридцать два. Но тогда ключа в двери не было. Он звонил, стучал, бил ногами в деревянную преграду, но ему не открыли. Она не открыла, не отозвалась, хотя он знал, что она там, всего-то за десятком сантиметров от него. Ему тогда казалось, что он, прижавшись к двери, слышит её дыхание.
Он на секунду отрешился от воспоминаний и пристальнее взглянул на полотно. В поверхности двери, как бы в гуще слоя краски, едва заметно просвечивался силуэт. Да, перед дверью кто-то стоял, скорее мужчина, чем женщина. Рука, протянутая к ключу, словно остановилась в движении. Силуэт тонкий, юношеский. «Это я, я! Когда она написала эту картину? А… Три года назад. Значит… Она помнит меня, помнит всё! Уже не было её мужа, он скончался пять лет тому назад. Она вернулась сюда одна, дети остались в Пензе, где жили все её родственники по отцу. Дом наш старый ещё стоит, квартира родителей, возможно, опустела.  Тогда там оставались её родители, но это было, Господи, четверть века тому назад! И вот эта картина…Она меня помнит, а я? О, сколько прожито! Сколько людей промелькнуло, прошло рядом, внедрилось в жизнь и исчезло из неё! А первой была Деля. За этой дверью разгорелось наше чувство, кипела, ещё чистая, полудетская страсть, был… нет, не смог прийти на свет наш ребёнок. Или?.. Что она тогда решила? Как поступила? Я испугался, и она бросила мне в  лицо, как выплюнула, слово «предатель». В общем, банальная история. Но как больно вспоминать! Почему мне так больно? И ей всё ещё больно, если написала эту дверь. Найти её, напомнить о себе? Или пройти тихонько стороной, прижав уши, словно нашкодивший кот? Эх, Деля, знала бы ты!... Сколько всякого я натворил, сколько мне каяться надо! Но нет. Я не стану трогать этот ключ, не поверну его, как не могу повернуть назад жизнь. Одного я бы хотел: никогда больше не видеть эту картину! А ведь она существует и будет существовать, и другие люди буду смотреть на неё и спрашивать себя, зачем она создана».
Он подошёл к смотрительнице.
— Скажите, что-то можно купить из этих полотен?
— Я… даже не знаю. А что бы вы хотели?
— Вот это. А как узнать?
— Могу позвонить художнице. Позвонить?
— Пожалуйста, узнайте.
Телефон долго не отвечал, но всё-таки мобильник отозвался.
— Нет, не продаётся эта вещь. Даже не стала ничего слушать: нет и всё.
Павел извинился и вышел из Зала. Порывистый ветер поднимал с земли и гнал вдоль тротуара сухие листья, было пасмурно и холодно – поздняя осень. Павел долго кружил по улицам, и сам не заметил, как оказался в старом дворике. Два почти облетевших дерева, истёртые ступени каменного крыльца, обшарпанный подъезд и дверь с табличкой, где выбит номер тридцать два. Дверь теперь была коричневая, обитая дерматином и проволокой, закреплённой медными гвоздиками с большими шляпками. Она ничего не отражала и не могла отразить. Павел сжался, стыдливо спрятал лицо в шарф и почти бегом покинул подъезд и двор своего детства. В последний момент он поднял взгляд на её окно, и ему показалось, что там обозначился женский силуэт, но он был ещё более размытым, чем силуэт юноши, отражённый на картине с зелёной дверью.