Тысячу лет спустя

Андрей Корсаков
ТЫСЯЧУ ЛЕТ СПУСТЯ.


Какой-то злокозненный демон распоряжается путями истории...
Э. Чоран


ГЛАВА ПЕРВАЯ.


Нашего героя мы, в основном, будем звать Осроком, по фамилии, ибо людей, молодых и не очень, по имени Франсуа (такое имя дали ему родители) во Франции великое множество, а р  едкой, почти античной фамилией Осрок могут похвастать далеко не все. (Полное семейное имя в древности происходило от лангедокского селения La Borio de Roque, потом первая часть отпала, и пра-пра-бабушку Франсуа уже стали называть Aus - Roque, что на помеси германского и французского диалектов, тогда еще достаточно сродственных, значило "выходец из селения Рок". )
Осрок родился в небольшом поселении близ Парижа, под названием Мелён, или Мельон, на местном наречии. Находился сей город с населением около сорока тысяч жителей у северной окраины леса Фонтенбло и был частью департамента Иль-де-Франс, если кому-то интересны такие детали.
Нельзя было придумать лучшего места для рождения будущего властителя дум, чем Мельон. Живописный городок пересекала величественная Сена, а к югу от центра находился остров Сент-Этьен. Древний романский собор Богоматери возвышался там, сверкая начищенными шпилями, как вечное напоминание о том, что в сердце каждого человека должен быть островок, освященный присутствием высшей, божией силы - при этом огражденный течением обыденной жизни, как и Сена ограждала островок от основного населения. Небольшой мост с крашеными золотом перилами отделял обычную жизнь от жизни духовной - и каждый, переходя этот мост, переходил в себе некую черту на пути от плотского к духовному.
Сам собор, который просто звали "Наш Нотр-Дам", "церковь" или "обитель", был возведен, по преданию, в одиннадцатом веке, и перестроен в шестнадцатом. Впрочем, местное церковное управление, руководимое Отцом Дюймоном (к которому мы еще не раз вернемся) не успокаивалось в своем стремлении к совершенству, и затеяло в год рождения Франсуа Осрока очередную реставрацию. На строительство мирян не допускали, и поэтому стройка шумела и гудела все те годы, пока Осрок подрастал.
Этот храм вы можете увидеть на Меленском диптихе великого художника Жана Фуке - который не был забыт и в стенах самого храма - несколько его картин висели на стенах у входа.
В средние века городок Мельон был известен как Мелодунум и считался, согласно учебникам Французской Академии, резиденцией самих Капетингов.
На восточной границе находился дворец Во-ле-Виконт, жить в котором никто не мог себе позволить, и поэтому он служил гостиницей для высокопоставленных персон - которые, впрочем, в городке особенно не задерживались, скача прямиком в Нант. В итоге дворец стоял заброшенным, и единственным посетителем оного был старый смотритель Жильберто, которому, казалось, было далеко за сотню лет.
Самым известным жителем города был известный священник Жак Амио, чьи портреты красовались на стенах каждой из двух школ Мельона. Амио, умерший в конце 16-го века, разыскал множество древних рукописей (включая те самые Сравнительные Жизнеописания Плутарха) - из-за чего почти не бывал в городе, ибо каждый, кто хотел стать большим человеком, отправлялся в Париж - и в конце-концов стал наставником совсем юных Карла Девятого и Генриха Третьего, благодаря чему сделался практически иконой Мельона. Церковь относилась к Амио с величайшим уважением и даровала ему звание Командора (или Кардинала - каждый имел право употреблять ту форму обращения, которая была ему удобна) Святого Духа, несмотря на его недворянское происхождение. Сие звание в наши дни носил только отец Дюймон.

Отец Осрока вел свое происхождение от правнука Амио, нашедшего свой покой в уже упомянутом селении Ла Борио де Рок, и был очень набожным человеком, который проводил большую часть своей жизни в церкви, сроднился с нею, стал ее частью. Звали его Жан Осрок, был он маленького роста, достаточно плотного сложения, с густыми, жесткими усами, делавшими его похожим на небольшого моржа, если принять во внимание его скомканную речь и грубоватые повадки. Он не был ворчлив, но сельское происхождение оставило на нем печать провинциальной простоты, что, как у любого относительно зажиточного крестьянина, со временем привело к почти полной догматичности мышления. "Если этого нет в писании", - говаривал Жан за семейным обедом, - "то для меня этого просто не существует". Родители его были такими же простыми людьми, и Жан делил время между пашней и церковью - и с годами стал представлять из себя типичного сельского прихожанина в зеленом сюртуке эпохи Наполеона Второго. При всей своей набожности Жан Осрок был лишен каких-либо амбиций и вел тихую простую жизнь. Многие прочили его в священники, но он упорно отказывался. "Мое дело слушать, а не указывать", - отвечал он на подобные вопросы, - "и есть люди поумнее меня. Мне же оставьте мое поместье (так он называл свой участок с небольшим домиком), мою жену, моих детей и мою Библию- мне хватит этого до конца моих дней".
Но, не став священником, Жан оставался "широко известным в узких кругах", и его знал каждый священнослужитель в местном приходе - ибо как не знать завсегдатая, человека, посещавшего церковь так же часто, как любители выпить посещали кабачок на улице Сен-Пруэ? Даже сам Отец Дюймон, не так часто появлявшийся в храме - ибо постоянно пропадал по делам в Париже и загранице, здоровался с ним за руку.
Жан, сразу после службы в армии, где ни разу не ходил в атаку, ибо на его долю не выпало ни одной большой войны или даже мобилизации, женился на местной девушке Генриетте Дю Френсон, чьи родители в прошлом были "большими людьми", но попали в опалу и исчезли в неизвестном направлении, когда дочери было всего десять. Генриетту увезли в детский дом Святого Августина в Париже, где она навидалась всякого, нося в себе вечную боль сироты, лишенной родительской защиты. Когда ей исполнилось восемнадцать, она сбежала из казенных стен в Мельон, пленившись его провинциальным покоем, и не ошиблась. Обладая одним лишь громким именем, приносившим ей лишь проблемы, она поселилась возле мельницы бывшего аббата Дю Морье, который, скончавшись, оставил несчастной одинокой девушке небольшую деревянную хибарку, где та и жила до двадцати двух лет. 
Жан Осрок часто ходил к аббату по делам, так как продавал тому зерно, выращенное на своем участке, и иногда видел там Генриетту, вечно испуганную, словно  лань, постоянно озирающаяся в ожидании нападения льва. Осрок не решился с ней заговорить, но внезапная смерть аббата свела их вместе на похоронах, которые устраивал отец Дюймон.
В тот вечер Дюймон упросил Жана произнести речь об умершем - ведь Жан знавал аббата дю Морье поболе зевак, собравшихся на поминальной службе - и тот произнес пламенную речь, которая больше походила на проповедь.
Дюймон прихватил за руку пытавшуюся убежать на кухню Генриетту и сказал - "Не правда ли, вдохновенный молодой человек этот Жан?". Это хватило, чтобы глаза Осрока-старшего и Генриетты встретились. Пугливая девушка увидела в Жане человека божьего, при этом не бывшего священником, и в ее душе зародилось некое размышление на тему "с кем бы связать жизнь".
Нельзя сказать, что это была большая любовь, но ни Жан, ни Генриетта не искали больших страстей. Жан не хотел их знать по причине провинциальной простоты, а его будущая жена - по причине боязни этих самых страстей, которых она насмотрелась в Париже.
После похорон Жан вызвался проводить Генриетту до дома, с чем случился конфуз - ибо девушка жила в том самом доме, где отдал богу душу аббат дю Морье. Выражение лица Жана было настолько смешным и вместе с тем жалобным, что Генриетта впервые в жизни расхохоталась, не боясь, что ее услышат. Жан покраснел и насупился, а она, увидев это, принялась его утешать и обещать, что они обязательно встретятся в следующий раз, и произойдет это совсем скоро. Осрок-старший расцвел - и тут Генриетта поняла, что при всей своей грубой набожности и детской непосредственности, этот молодой человек пойдет за ней куда угодно.
Так и случилось.
Через полгода встреч и очень-очень скромных шалостей (которые потом замаливались обоими нашими героями не раз и не два) Жан попросил Генриетту переехать к нему - к тому времени он пустил армейские сбережения в ход и расширил свои владения, с которыми он уже не мог справляться один. Та ответила согласием и бойко продала хибару за звонкую монету обратно во владение церкви - чему святые отцы были рады, втайне осуждая передачу почти что церковной собственности мирянке. Сии деньги пошли в качестве приданого, и бережливые будущие родители хранили эти су и франки, дабы их потомки имели в будущем некую мягкую подушку, которая смягчила бы жесткое приземление в грубое мирское существование.
"Не любите мира и того, что в мире", - цитировал Писание Осрок-старший и добавлял от себя: - "ибо мир сей жаден до денег, и требует их даже у нерожденного".

Первым ребенком счастливой пары была дочь, которую назвали Хеленой, в честь Святой Елены Равноапостольной, царицы Константинопольской. Едва только привезя жену на своей упряжке из родильного отделения местной обители Руаны-священномученицы, Жан бросился к образам возносить горячую молитву на рождение своего первенца, и был невероятно счастлив, как только может быть счастлив набожный крестьянин того времени, лишенный каких-либо высоких внутренних позывов, присущих творческой душе. Возблагодарив Господа за свершившееся чудо, Жан отправился к отцу Дюймону лично, попросив его быть крестным отцом девочки, но тот сослался на занятость по церковным делам и намекнул, что имеет надежду на то, что сей ребенок в семье не последний. "Дабы род ваш продолжался и увенчался сыном, который не только унаследует ваши лучшие качества, но и сможет дать этому миру что-то новое и великие", - так выразился святой отец. Жан немного расстроился, но не осмелился перечить местному полу-богу в монашеском одеянии, и крестным отцом Хелены стал смотритель Жильберто. Хоть возраст его едва позволял дойти до имения Осроков, он отправился в долгий путь (ибо был знаком с Жаном еще со времен так и не начавшейся войны с Испанией) и лично крестил ребенка, осенив маленькую Хелену святою водою, которую Жан принес из местного Нотр-Дама.
Хелена обладала рыжей шевелюрой и была веснушчатой, аки подсолнух.
- Это в мою бабушку, - говорил отец, играя с малышкой на веранде. - Она была такая же, рыжая и вся в веснушках.
- Нет, в моего отца, - возражала Генриетта. - Он носил рыжую бороду, хотя и поседел ранее времени.
- Вздор! - отвечал Жан. - Борода ничего не решает! Вот если бы на голове были волосы рыжие!
- Ничего подобного! - упирала Генриетта руки в свои все еще стройные в те годы бока, - посмотри на Хелену, она же вылитый мой отец! Такой же умный взор.
Дочь росла здоровой, тихой и не по возрасту рассудительной. К семи годам она уже пристрастилась к чтению, и к моменту поступления в школу Сан-Коле уже умела читать и неплохо писать.
- И откуда в ней такие таланты? - удивлялся отец.
Матушка, однако, не удивлялась, считая, что ее дитя и не могло быть иным - как и все матери.
Со вторым ребенком как-то не заладилось, а вернее - затянулось. Денег не хватало на все детские нужды, поэтому Жан пропадал в поле и на подработках, а Генриетта выбивалась из сил в домашних хлопотах. Возможно, поэтому Хелена и выросла столь сообразительной - мало кому из детей приходилось получать столь много материнской заботы и внимания, ибо в других семьях к пятилетию первенца уже появлялись другие дети.
К тому времени, когда Генриетта снова воспылала страстью к пеленкам и распашонкам, что свидетельствует о скором пополнении поголовья младенцев в доме, имение Осрока расширилось, ибо упорный труд мужа-кормильца приносил плоды, особливо в отсутствие экономических кризисов и исторических потрясений. Участок пришлось расширить, веранду увеличить, и даже построить второй этаж, отведенный ныне под детские комнаты. Генриетте спокойнее спалось, когда она слышала каждый шаг маленьких ножек дочери над своей головой, ибо потолки были из фламандского кирпича, и посему весьма гулкие. Другим это показалось бы раздражающей деталью, но Генриетта была "прожженной матерью", как говорилось на гасконском жаргоне, когда он был еще в ходу - и это ее только успокаивало.
Второй ребенок, сын Томас (с ударением на второй слог) родился в январе и был крещен аббатом ЛеКруа, седым помошником отца Дюймона, с которым за эти пять лет Жан провернул немало сделок с продажей овса за пределами Мельона - аббат, хоть и был набожен, не был сторонником францисканских идей о бедности, равно как и чурался вычурности. Этим краям вообще не были свойственны крайности ни в политике, ни в социальной жизни - спокойный пригород носил звание тихой заводи не случайно.
Томас, которого назвали в честь святого Фомы Аквинского, был ребенком маленьким и болезненным и едва пережил суровую зиму, ибо, несмотря на достойное отопление в доме, почему-то мерз, ежился и отказывался пить материнское молоко, истошно крича. Только тихие песни матушки могли успокоить его, да грустные глаза отца Дюймона, который раз в полугодие, как по расписанию, заходил проведать семью. Отец Дюймон смотрел на малыша с удивительною скорбью, словно бы мысленно уже оплакивал его, но родители не решались спросить столь величественного персонажа о причинах подобного отношения.
Отец Дюймон всегда носил все черное, черную рясу его опоясывал черный же ремешок, возможно, кожаный, тогда как другие монахи и аббаты носили ремешки из бечевки. Его высокая фигура и горделивый профиль возносились над всеми остальными, а волосы были неожиданно длинными для сана Кардинала Святого Духа и  достигали заостренного волевого подбородка.
- О сын холодной зимы, - говорил Дюймон, нежно успокаивая рукою плачущего Томаса в колыбели и поглядывая на внимательную Генриетту, стоявшую неподалеку с пяльцами в руках, - и довелось же тебе родиться в самую холодную зиму нашего века! Ты чувствуешь тот холод, который не каждому дано почувствовать и не каждому дано понять...
Потом он раскланивался и уходил, оставляя на столе несколько монет на лекарства для малыша.
Хелена стояла рядом с колыбелью и изучала Томаса, как невиданную зверушку. Впрочем, когда Томас все-таки выкарабкался, Хелена стала его всячески опекать, играть с ним и считать себя за старшую в семье, чему матушка чрезвычайно радовалась - дочь приняла на себя часть родительских обязанностей и могла сама поменять грязные пеленки, чего, кстати, отнюдь не чуралась.
Но случилось страшное - в одно летнее утро Томас, порою устававший от опеки двух наседок, Генриетты и десятилетней уже Хелены, убежал в поле, где обнаружил путь к пруду, в котором и нашел свой покой. Когда Хелена пошла искать его, она обнаружила всплывшее тело мальчика в зеленой тине на поверхности озера, прибитым к берегу. В ужасе несчастная девочка ринулось к нему, в надежде спасти брата, но было уже поздно.
Избавим себя от печальной необходимости описывать горе семьи - оставим это тем, кто в своем желании смаковать чужие трагедии способен исписать десятки листов бумаги, расписывая  "рыдания обезумевшей матери" и так далее - на такое способна только низкая душа дворцового писаки, желающая разбередить загрубевшие от изнеженности и косности души, себе подобные.
Скажем лишь, что с этого момента набожность Генриетты возросла вдесятеро, равно как и Жана. Более одержимых религией фанатиков сложно было себе представить. Не раз и не два упрекал их - впрочем, ласковым словом - отец Дюймон за то, что Осроки сделали посещение церкви лишь формальностью еженедельного похода на службы и празднества, и позабыли о Слове Божием как о святом питании для человечьего духа, и теперь оба, и Жан, и Генриетта, несли в себе вину за это, полагая, что их забывчивость о делах Господних довела их до трагедии.
- Не иначе, Господь покарал нас, - причитал Жан, - мы забыли о путях Божиих, отвернулись от слова его... когда в последний раз ты читала Псалмы, Генриетта?
- Только когда читала их на службе...
- Вот! А когда ты молилась искренне и набожно?
- Только когда хоронила солнечного нашего Томаса...
- Вот! - снова повторил глухим голосом Жан, бурча в густые, уже седеющие, усы, - а разве же это дело! Молиться только когда другие молятся! Читать псалмы, только когда идет служба! Разве это достойно верующих! И я позволил тебе это! И себе! О самом себе забыл!
Дочка же совершенно начала отбиваться от рук и в церковь ходила "из-под палки", с недовольною миною на лице - после гибели брата все в ней перевернулось и наивная вера в хорошее, связанное с Богом, превратилась в ней в столь же наивную детскую ненависть к религии. Дети не в силах понять перипетий жизни и не имеют в себе той силы духа, которая свойственна взрослым, поэтому любая травма детской души не загрубевает, а становится дырою, через которую в наш мир попадает всякая нечестивость и неверие. Но об этом мы поговорим позже, пока же расскажем, как родился Осрок-младший.
Одержимые идеей продолжить свой род еще одним мальчиком, Жан и Генриетта пошли на поклон к отцу Дюймону и получили-таки благословение, которого так долго ждали.
- Ваша вера сильна, как никогда, - сказал тот. - Почти десятилетие вы не верили, но следовали за остальными, отдавая должное лишь традиции. Теперь же ваша вера сильнее вас, и это вменится вам в праведность.
Жарким летом родился Франсуа Осрок, здоровый малыш и надежда семейства. С его рождением Генриетта снова впала в раж курочки-наседки, опекая младенца аки зеницу ока, благодаря чему Франсуа вырос мальчиком исключительно домашним, чья воля была подавлена чрезмерно осторожной матушкой и сестрой, считавшей, что брата надо опекать вдвойне.
Что еще сказать об осторожности женской части семьи, если они заставили Осрока-старшего осушить злосчастный пруд, хотя это стоило им суммы, которой хватило бы на новую печь с модной английской трубой! Но с осушением пруда сердца несчастного семейства как-то успокоились.

Так Осрок и рос, в окружении книг, которые носила из школы сестра, и Библии, которую неустанно читали и требовали читать родители. Хелена, чьи рыжие локоны по прежнему сверкали как огонь, убеждала его в силе разума и просвещения, ибо была развита не по годам и в результате трагедии рано повзрослела, а родители убеждали в том, что Слово Божие есть свет, спасение и жизнь. Будучи ребенком простым и добрым, не имеющим ни воли, ни желания бунтовать против заведенных порядков, Осрок вырос мальчиком воистину особенным, сочетавшим в себе ум и набожность с добротою поистине ангельских размеров. Он не научился злиться, не научился реагировать на все с рвением, присущим детям его возраста - и был абсолютным любимцем не только родителей, но и всех друзей семьи. Монахи видели в нем херувимчика, который посещал все службы и пел, как ангел, а отец Дюймон и вовсе лично крестил Франсуа, заявив, что "сей сын божий будет властелином умов и сердец праведников, как и заповедано было". Кем это было заповедано, Дюймон не распостранялся, но юный Осрок поступил не в обычную школу, куда ходила Хелена, а в школу при приходе Отца Дюймона.
Это сильно не нравилось Хелене, которая теперь стала реже видеть брата и еще по причине того, что в ней рос "вирус атеизма", - она боялась, что Осрок станет религиозным фанатиком, подобным родителям (по ее мнению).
Однако Осрок, вопреки боязни сестренки, был совершенно лишен крайностей, что свойственны детям, выросшим в хорошей семье невысокого достатка. В то время как его богатые или нищие сверстники ударялись из одного модного поветрия в другое, Франсуа брал в библиотеке Сан-Суари очередную книгу Шатобриана, читая о путешествиях и кругосветных странствиях. Пока его друзья бегали прыгать в реку с моста, он читал о том, как герои приключенческих книг пересекали бурную Амазонку - и тем самым избежал всех подводных камней, подстерегающих дитя за пределами домашней обители.

Как мы уже говорили, дом Осроков состоял из двух этажей. На втором играли дети, когда были еще маленькими, а когда Хелена подросла и "взяла шефство" над Франсуа, второй этаж превратился в большую библиотеку, состоящую из трех типов книг. Первым типом были книги религиозные, которых в доме было в достатке. Вторым - книги научные, которые носила домой сестра (и которые она не до конца понимала в силу возраста), а третьим были книги о приключениях и путешествиях. Первый тип книг Осрок читал украдкою от сестры, по утрам, ибо вставал на час раньше нее и мог спокойно вознести утреннюю молитву, а также прочесть любимый отрывок из Писания. Второй тип он тоже читал - а вернее, слушал в пересказе сестры, когда та приходила из школы и принималась за просвещение "излишне религиозного братца", рассказывая ему о чудесах Просвещения и зачитывая отрывки из Монтескье и прочих, кого батюшка почитал за еретиков. Третий же тип книг он читал, оставаясь ночью один - сестра и родители спать ложились рано, а он лишь притворялся, что засыпает, и через полчаса, убедившись в том, что все спят, убегал в свою комнатку у окна, где зажигал свечу и принимался за чтение (днем он читать не мог, т.к. был занят уроками и разучиванием молитв).
Этот его огонек не был виден ни сестре, ни родителям, зато был виден из церкви... О чем отец Дюймон не раз спрашивал юного Франсуа, когда тот заканчивал пение в церковном хоре (неужели мы забыли об этом упомянуть?).
- Я вижу, в вашей комнате горит огонек каждую ночь, сын мой. Неужели у вас бессонница?
- Что вы, святой отец! - отвечал Осрок-младший. - Я читаю книги о приключениях и путешествиях.
- О! Это весьма и весьма похвально. - отвечал Дюймон. - Путешествия дают нам возможность познать мир, созданный Господом, во всей полноте Божьей благодати.
- Моя сестра думает, что это глупости, и думать надо о науке.
- Науке? Что ж, передай сестренке, что наука есть основа любого путешествия, ибо для построения корабля надобно быть ученым, и ученым весьма. Посему путешествия не глупости, а продукт науки. Нельзя считать дела научного прогресса глупостью, особенно если путешествия осуществляются во славу Господа Бога Нашего и воцарения славы его.
Все это Осрок передал сестре, на что та не нашла ответа, и Франсуа почувствовал себя очень довольным - покровительство мудрого отца Дюймона ему импонировало. После подобных случаев, в споре с сестрой (с родителями Осрок не спорил) он прибегал в церковь и ждал, когда Святой Отец выйдет из кельи или со службы, и просил у него совета. Тот никогда не отказывал малышу, благодаря чему Осрок с годами оказался весьма сообразителен, но при том зависим от источника этой сообразительности, из-за чего бывал беспомощен в школьных и домашних спорах, но силен "задним умом", коим был Отец Дюймон. И с годами эта зависимость только увеличивалась.

Генриетте было уже под сорок лет, что в те времена было весьма серьезным возрастом, Жан был на пятом десятке, но их жизнь была достаточно счастливой и без молодости - ибо всю молодость воплощали в себе их дети. Жан и Генриетта читали Библию, ходили в церковь, молились, растили детей и уже начинали заботиться об их будущем и даже задумываться о внуках - и были тем счастливы. Можно сказать, что Генриетта и Жан были идеальным коконом, в котором расцветали прекрасные бабочки, и как любой кокон, были лишь надежною оболочкой без каких-либо ярких черт личности. Но кто знает - может быть, такая среда лучше всего способна взрастить счастливого и довольного собою и миром человека? Кто знает, может быть, достаток и набожность религиозных людей не такая уж плохая вещь, вопреки аскетизму нищенства или распутной роскоши наших дней?
Франсуа и Хелена росли сытыми, одетыми, обутыми и не знающими бытовых проблем и мук низшего класса - их руки не были исписаны летописью тягот тяжелой работы в поле, а лица не были измождены, как это бывает у детей и подростков, родившихся в бедных семьях. Благополучие - вот то слово, которым можно описать их детство.

Был такой эпизод - шестилетний Осрок-младший нарисовал акварелью картинку, изображающую некое подобие человека на подобии креста, за которым виднелось подобие церкви, и подписал "Кардиналу святого духа, Отцу Дюймону". Рисовать наш малыш еще не умел - да так и не научился до конца - но рисунок сей он рисовал долго, упорно и старательно, после чего, задумавшись, написал на оборотной стороне серого листа четверостишие, которое мы предпочтем оставить без упоминания, дабы не оскорблять набожное детство снисходительной улыбкой взрослых - и посвятил этот первый плод поэзии Господу и Церкви.
И вот, сияющий, как начищенная монета, Франсуа понес свое произведение в церковь. Отец Дюймон был тогда в смятении духа, ибо имел на те годы расхождение во взглядах с римским епископатом и чуть ли не с самим папой, и сидел, в видимом огорчении, на скамейке в пустом зале для церемоний. Франсуа, по молодости лет, этого не приметил и прошел прямиком за святым отцом. Счастье, что его не заметили други монахи, иначе бы они его остановили - но он прошел прямо к Дюймону, который сидел, накинув капюшон черного балахона на голову и о чем-то мрачно говорил сам с собой.
Осрок вежливо поздоровался и протянул Отцу Дюймону свой рисунок. Тот взял его, пристально рассмотрел, перевернул, прочитал четверостишие и взглянул на малыша. Золотые тогда кудри (которые со временем потемнели), чистое и светлое лицо мальчика, который принес ему лично свой рисунок и посвятил стишок Церкви - все это смыло с лица Святого Отца отпечаток грусти и раздражения.  Отец Дюймон взял Осрока на руки и смеясь вышел с ним в коридор, подарив Франсуа на прощанье распятие из черного эбонита (которое тот носил до самой юности, пока не порвалась цепочка, и сам крестик не потерялся).
- Воистину, - улыбнулся Командор Святого Духа, - не знаешь, откуда придет помощь. Я ждал помощи с небес, а она пришла из мельонских поместий - все-таки ангелы водятся не только на небесах.
Так Отец Дюймон стал выделять Осрока из стайки ему подобных школьников.

Как уже упоминалось, Франсуа был отдан в школу при мельонской обители, а не в школу для мирян, как его сестра (за что отец себя корил денно и нощно, обвиняя светскую школу во всех мыслимых грехах) и с тех пор пять дней в неделю пересекал мост с золочеными перилами, отделявшими островок Сент-Этьен от мирской жизни, чтобы отправиться в школу Святого Духа, курируемую лично Отцом Дюймоном (выше которого по званию и сану, казалось, не было во всем Мельоне, если не во всем Париже).
От собора здание школы отделял небольшой лес, не имевший названия - который, казалось, рос здесь испокон веку - и через этот лес постоянно ходили монахи из монастыря, дабы преподать очередной урок юным ученикам. Родителям не разрешалось входить внутрь учебного заведения, и детей оставляли у порога, где их встречал приветливый аббат Лурье, стриженый под средневековье, и с большим животом - чем напоминал героев "Гаргантюа и Пантагрюэля". После кратких прощаний и наставлений от родителей, дети отправлялись внутрь заведения, учиться грамоте и всему такому прочему. Изучение слова Божьего, конечно же, было обязательным и основным - разве что подача оного усложнялась по мере лет обучения.
Разумеется, послушание было обязательным и соблюдали его абсолютно все - в обычной школе дух вольнодумства был нормой и часто даже поощрялся, в церковной же был один аспект, который заключался в следующем. Попасть в школу Святого Духа было не очень просто - а для многих и вовсе невозможно - посему за место своего чада у трона божия и святого аббатства Мельонского родители, можно сказать, были готовы продать душу дьяволу (да простят нам этот литературный каламбур). И каждый мальчишка (девочек пока еще не допускали до занятий), попадавший в эту школу, отдавал себе отчет в том, что место сие далось родителям с большим трудом. Какие уж тут шутки - и дети были тихими и скромными. Но вышеописанное, конечно, не относилось к Осроку-младшему. Этот малыш еще с младых ногтей впитал любовь к Церкви, обожал соборы и обожествлял все католическое, поэтому для него сие место (красивейшее, надо признать) было райским садом, в котором он не позволял себе шалить. И отец Дюймон, частенько посещавший занятия, это заметил.

Маленький Франсуа, тогда еще второклассник, шел через парк, из школы в церковь. Свою тряпичную сумку он повязал на палку, а палку положил на плечо, и шел через этот лес, высоко задрав голову, пытаясь рассмотреть верхушки деревьев, которые, казалось, достигали самого неба. Пели птицы, сияло майское солнце, мягкая трава шуршала под башмаками мальчика, а сам он шел в Собор, дабы передать отцу Дюймону ягоды, которые собрала матушка в подарок святому отцу. Другие ребята, отучившись, сразу же разбегались по домам, с шумом и грохотом топая по мосту, пересекавшему Сену, а Осрок-младший частенько заходил в церковь по собственной воле и желанию - его глаз радовала архитектура этого здания, равных которому не было во всех провинциях, окружавших столицу.
И вот, когда за деревьями начинала уже виднеться серо- черная громада, со временем начинавшая обретать очертания Храма, Франсуа заметил самого Отца Дюймона, который о чем-то говорил с аббатом Колленом и послушниками. Те кивали головами и поддакивали. Вскоре они удалились, а Осрок вышел из леса и помахал Дюймону рукой.
Тот, завидев его, широко улыбнулся.
- Чадо сие посетило нашу обитель по важной причине, или же забрело сюда случайно? - спросил он.
- Я принес вам гостинцы от матушки, - просто отвечал Франсуа, не приученный еще к церковным сложностям обхождения.
- Щедрость мадам Генриетты не знает пределов! - сказал отец Дюймон, протягивая руку Осроку.
Тот пожал ее со всею деловитой серьезностью, столь присущей малышам, и передал отцу Дюймону сумку с дарами имения Осроков.
По старой заговорщицкой традиции ягоды были поделены пополам.
- На редкость вкусная земляника, - сказал Дюймон с набитым ртом.
- Воистину, - отвечал Франсуа, доедая последнюю ягодку и облизывая пальцы.
Своим простым и добрым отношением святой отец сделал так, что Франсуа не считал церковь, собор и приход чем-то недоступным и сверхъестественным, как остальные. Другие ребята несколько боялись величия храма и мрачноватых фигур в черных одеждах, относясь ко всему этому с боязливым почтением - Осрок-младший же, наоборот, знал уже всех монахов по именам, жал руку Кардиналу Святого Духа и частенько хаживал на обедни прямо в церковную столовую, куда его пускали без вопросов и с радостью.
Так малыш познал атмосферу свободы, равенства и братства безо всякой революции и либеральных затей. Сестра же его в это время набиралась в школе совсем других идей и мечтала стать журналисткой модных парижских газет - любой из них, лишь бы она была напечатана и продавалась  (желательно, большими тиражами). Прямо атеистической литературы дочь домой не тащила, ибо опасалась родителей, но вот все, что касалось "просвещения", она складировала, как крот, в своей комнатке на втором этаже.
- Свет разума - говорила она восторженно - озаряет путь заблудшим душам, а вовсе не ваши церковные обряды!
- Не скажи, сестра, - отвечал Осрок. -Каждый выбирает для себя свой путь к спасению. И к падению тоже.
- Ну вот! Ты опять говоришь как клирик! - всплескивала Хелена руками и хватала братишку за плечи. - А ну немедленно прекрати повторять за этими своими святошами! Ты еще и слов-то таких не знаешь, а уже их произносишь!
Осрок хотел было ответить, что замечает за сестрой то же самое, но по отношению к трудам Монтескье (а не к псалмам Давида, как в его случае), однако промолчал. Годы, проведенные в семье, где та же Хелена замалчивала перед родителями большую часть своих увлечений, научили его замалчивать и многое по отношению к сестре - да и вообще к людям.
Он не сказал ни слова, когда сестра стала носить в школу более откровенные наряды, чем показывала родителям при выходе; он не сказал ни слова, когда сестра перестала вовсе посещать службы, он не сказал ни слова, когда сестра стала держать в книгах портреты неизвестных молодых людей - он молчал и впитывал, не испытывая ни сожалений, ни позывов что-либо пресечь, что-либо рассказать родителям. Таким уж он уродился - или же таким его сделала домашняя жизнь, а быть может, постоянно маячаящий перед глазами образ монахов, которые были самым ярким примером молчаливости и вдумчивости. А уж они-то видели и слышали на исповедях очень многое.
И он хотел ответить сестре словами Отца Дюймона, когда тот обращался к послушникам во время вечерней службы, и слова эти были таковы: "Вы пока еще не знаете, братия, в чем суть религии, а смысл этот заключается в любви. Но когда вы слышите слово "любовь", у вас перед глазами, должно быть, встает какой-то романчик из тех, что продается за двадцать су на площади Иль Роше, однако это не должно быть так. Если вы хотите понять нашу, монашескую любовь к Господу, то... Вспомните самую трогательную историю любви, какую только знаете - такую, от которой у вас струятся слезы и комок застревает в горле. Вспомнили? А теперь представьте, что некоторые так любят Всевышнего. Вот и все. Остальное же - обряды, догматы, церемонии, все это лишь обязательное, но все же приложение."
Поэтому, слушая исповеди сестры, Осрок не перечил ей, решив, что противоборством здесь ничего не решить. Буду же мудр и позволю ей жить так, как она хочет, заключил он. А дальше пусть решает Господь, хоть она в него и не верит.

Святое Писание Осрок-младший начал читать, как только обрел возможность распознавать печатные знаки взглядом, и начал с Нового Завета, т.к. там одна и та же книга была в четырех экземплярах. Это привлекло внимание шестилетнего Франсуа, и он начал читать Евангелие. Сначала он читал чинно и благородно, с сидящими рядом за столом матушкой и отцом, но со временем превратился в запойного читателя, увлекшись судьбою Христа, и начал таскать толстую книгу к себе в комнатку. Родители это заметили - с большою радостью, надо сказать - и купили Франсуа Евангелие с картинками (а вернее, недавно вышедшее издание с репродукциями гравюр наследников великого Доре), которое и поселилось в его "келье", как в шутку называл его комнату на втором этаже отец.
- Ты посмотри, Генриетта, младшенький-то наш в монахи заделаться собрался! - говорил Жан Осрок, довольно подкручивая ус.
- Дай-то Бог! - отвечала матушка. - Авось получится у него та жизнь, которую обещал одному из наших потомков Отец Дюймон!
- Ну, хоть кто-то из нашей семьи посвятит себя церкви. Мы-то так и не сподобились.
- Скажешь тоже! Какой из тебя монах, Жан, - смеялась жена. - Ты же заколдован духом стяжательства, чему я очень рада.
- Ну, вот пусть наш сынок побудет набожным за нас обоих! И за дочку нашу непутевую.
- Лишь бы молитвы наши были услышаны.
Осроку же до скрежета зубовного было интересно узнать, как разворачивались события в Евангелии от Матфея - сюжет которого, он, конечно, уже знал.
Прочитав самое первое Евангелие, Франсуа испытал горечь и обиду от несправедливости по отношению к Иисусу. Осрок-младший не мог понять, за что такие наказания человеку, который нес свет миру. Мальчик ожидал скучноватой книги о том, как бог умер за грехи человечества, а прочел историю страшной несправедливости, отчего заплакал и был отчитан сестрой (ибо "нечего эти сказки читать, возьми лучше Жан-Батиста Луве").
Осрок плохо спал ночью, а утром оделся для воскресного похода в церковь раньше всех (чем никого уже не удивлял) и всю службу выискивал глазами отца Дюймона, дабы поведать ему свои мысли о прочитанном.
Но тот словно знал, о чем думал малыш и прочел такую общую проповедь тем утром (что он делал все реже в последнее время, ибо бывал часто занят по делам в Париже):

- Вы читали Библию, вы читали Евангелие, и видели в Писании спасение. Но прежде чем обрести его, должна была быть принесена жертва. Жертва, которой мы не заслужили. Многие ли из вас пошли бы на крест позора и муки, чтобы смыть грехи с других?...
А этот человек пошел - и велика была его жизнь и еще более великой была смерть. О, несправедливость! Горькая боль должна обуревать нутро ваше, когда вы видите, как был распят лучший из всех нас. Помните о муках Христовых, дабы понимать, какою ценой были смыты ваши грехи. Не думайте об Искуплении как о библейском догмате. Подумайте о судьбе человека, который нес свет и был за это унижен и покалечен подлою толпой - и будьте этой судьбы, этого света, достойны! Не растратьте даром благодать, столь дорого приобретенную! Если мы не ценим таких даров, то что же мы за люди? И достойны ли мы такого гордого слова в этом случае? И чего стоит то, что наши грехи были смыты святою кровью, если даже мы не грешим, но пренебрегаем даром, за который ничего и не просят в ответ - ибо истинный дар всегда бескорыстен. Вспоминайте Иисуса и эту ужасную несправедливость, с ним случившуюся - его боль, кровь и слезы есть златые монеты, которыми куплено наше счастие.

И весь зал видел белокурого ангелочка, который сидел в первом ряду вместе с родителями и утирал кулачком слезу в уголке глаза.
После таких проповедей, словно бы писаных специально для него, Осрок был потрясен до глубины юной души и много размышлял, насколько это возможно в столь юном возрасте. Родители даже испугались этого - с чего это малыш так грустит после проповедей? - но Отец Дюймон поспешил уверить, что истинные дети Божии так и должны реагировать на подобные речи, ибо слово Господа нелегко, а крест верующего тяжел. И подмигнул маленькому Франсуа. Тот заулыбался и забыл о тяжестях моральных проблем, взваленных на него подобными сложными речами и к тому же запомнил, как в Святом Отце уживалась доброта, серьезность и некая ирония над сложностями теологических дилемм.

С годами, ходя в монастырскую школу, Осрок умудрился осилить даже Ветхий Завет, хотя поначалу это казалось задачею и вовсе невыполнимой, но любопытство взяло верх. Уж очень хотелось юнцу знать, чем же закончатся очередные стычки Судей Израильских с врагами и непослушным народом. Сестра его читала дома эпос Древней Греции, который был в разы интереснее, но Франсуа упорно читал про похождения Соломона, Валаама и Навуходоносора. Впрочем, при первом прочтении многое осталось для него неясным, и он начал читать пухлый том Ветхого Завета заново, чем вызвал недовольство сестры, все время пихающей ему под нос выдержки из Большой Французской Энциклопедии. Хелена даже пыталась заставить родителей купить эту книгу, но стоимость Энциклопедии оказалась для родителей более пугающей, чем ее, в целом, атеистические настроения. К чести Осроков мы должны отметить, что при всей набожности они не были настроены агрессивно ни к кому, не искали еретиков внутри семьи и нигде не выискивали "сообщников дьявола". Отчасти это их заслуга, отчасти - весьма облагораживающая позиция Отца Дюймона, который, при всей любви к Церкви никогда не был сторонником обличительных или жестких мер и призывал к тому же свою паству.
- Оставьте охоту на ведьм в прошлом! - вещал он, стоя над Библией. - Если вы видите ведьм там, где их нет, то что творится в душе вашей? Вместо того, чтобы судить, лишний раз покайтесь. Судить всех будет Пресвятая Церковь и Господь, посему оставьте этот грешный путь.

Однако более всего в детстве и даже отрочестве Осрок любил Послания Апостолов и даже знал многие цитаты наизусть, подчеркивая карандашом любимые места. Его юную душу грело то наивное - хотя во многом, все же, истинное - ощущение, что эти слова были писаны как будто для него, как будто все эти великие люди писали, обращаясь к нему лично. Иоанн, Иаков, Петр, и, конечно же, Павел были для него отцами, друзьями, истиной. С родным отцом Осрок общался уважительно и с достоинством, но между ними всегда была некоторая дистанция. Осрок-старший относился к сыну с неким благоговением, будто в его семье родился сам Мессия, а Осрок-младший, хоть и ходил с отцом в Церковь по воскресеньям, в глубине души ждал, что отец поговорит с ним совсем-совсем мирским тоном, как папа с сыном, но это случалось очень редко. Жан Осрок был немногословен, а с годами и вовсе превратился в молчуна. Не то, чтобы это сильно тяготило Франсуа, но некая натянутость, существовавшая между основателем династии и наследником, как и в королевских семьях, все же присутствовала. Однако оба любили друг друга той любовью, какая свойственна серьезным и праведным людям. Жан не отягощал сына нравоучениями, опасаясь, что не по годам развитый сын может и ему самому прочесть проповедь, а Франсуа все свои надежды и мечты поверял Отцу Дюймону, Кардиналу Святого Духа, который, казалось, был и его собственным отцом - так они были близки, этот святой человек, властелин Церкви и простой, но набожный мальчишка из крестьянской семьи....

На самом деле Осрок младший унаследовал многое от родителей. От отца - бесконечную уверенность в мудрости Провидения и непробиваемую ничем веру в Господа, а так же молчаливое упорство, а от матушки - добрый, спокойный нрав, без припадков гнева и кухонных скандалов, столь типичных для семей низших классов. Вместе с тем к нему перешли и недостатки - от отца ему досталась чрезмерная молчаливость там, где грех было бы промолчать, а от матери - некоторое легкомыслие (впрочем, свойственное детям его возраста).
Сестра же получила от отца упорство в достижении цели - из хорошего, и воистину ослиное упрямство - из плохого; от матери - красоту, но с ней же и некую тягу к ненужным приключениям, которые преследовали матушку в ее возрасте.
В общем, детям передались практически все качества отца и матери, а тем, наверняка, многое пришло от их предков. Кстати говоря, о предках - Генриетта была сиротой, но родители Жана были еще живы и обосновались в Париже. Батюшка Жана Осрока был весьма нездоров и страдал подагрой, поэтому захотел жить поближе к продвинутой медицине столицы (на которую, впрочем, не всегда хватало финансов).
Они часто приглашали сына с женою к себе, но у тех как-то все не получалось этого сделать. Впрочем, дальше мы узнаем о поездке Жана, Генриетты и детей в столицу, но всему свое время.

Кальвина, Лютера и прочих деятелей Осрок недолюбливал, хотя и чтил - они казались ему ужасно скучными и излишне жесткими в нравоучениях. Каждая страница их книг веяла учительской сухостью и косностью, свойственной набожным старухам - будто бы они учили не тому, как надо понимать Бога, а тому, как надо правильно слушаться их самих. Когда Франсуа поделился этим с отцом, тот лишь развел руками, сказав, что слово Божие получают самые разные люди, но от этого они не меняются в манере речи и поведения (на самом деле Осрок-старший никогда не читал ни того, ни другого, но из родительского чувства превосходства предпочел об этом умолчать). На следующей день Осрок-младший поведал свои мнения о Кальвине и Лютере отцу Дюймону, и тот сказал:
- И тот и другой, без сомнения, люди великие, но с точки зрения нашей церкви - всего лишь люди. То, что тебе не нравится в них - это сухость и косность, и это даже к лучшему. Слово Божие не должно быть таковым, ибо Господь есть любовь, а любовь есть радость и счастье. Если они тебе не нравятся - не читай их. В мире множество прекрасных книг, и пусть лучше книги наполняют тебя мудростью и покоем, чем сухостью и унынием. Ступай, и будь счастлив с теми словами, которые выбираешь себе. Господь не осудит тебя за это.
- Правда?
- Я ему не позволю, - усмехнулся отец Дюймон.
Чувство юмора святого отца было весьма специфическим (как, впрочем, и у многих великих людей - можете ли вы припомнить популярного шутника среди великих? о нет, шутки, принимаемые толпой, в их душах просто не могут родиться).

Мы совсем забыли, увлекшись бытовою частью повествования, о таинствах Церкви. Первым, конечно, было крещение, и крещены были все члены семьи Осроков еще во младенчестве (что весьма не нравилось Хелене, но она об этом родителям, естественно, не говорила, копя тихий гнев в себе). С тех пор Осрок бывал на многих крещениях, и видел, что во многих случаях крестил не сам отец Дюймон, (ибо был вечно занят и доступен только для избранных, к коим себя причислял и Франсуа), но обычные монахи. Наш герой только и мечтал вырасти и когда-нибудь крестить кого-то своими руками. Что-то волшебное было в этих троекратных возлияниях святой воды, что завораживало его. Взрослые же, желавшие креститься, должны были пройти через обряд катехизации, то есть публично отречься от дьявола и грязных деяний оного. Впрочем, таковых было мало, в основном из приезжих, ибо почти все (если не все) местные были крещены в самом раннем возрасте.
Миропомазание Осрок готовился пройти через год-два и очень этого ждал. Для него это было как повышение по служебной лестнице для взрослых мирян. Евхаристию, или причащение, Осрок совершал сам каждую неделю по воскресеньям и к восьми годам уже сам раздавал прихожанам маленькие пресные хлебцы и освященную воду, вместе с другими детьми.
Таинство покаяния Осроку, слава Богу, не приходилось пока проходить, но исповедоваться он любил и увлеченно рассказывал невидимым монахам через решетку в кабинке о том, как не помог матери убираться в комнате по причине обилия домашних заданий и прочих мелочах. Конечно же, подобные грехи ему с радостью прощали.
Помазание елеем для больных было не самым приятным зрелищем, ибо обычно в такие моменты храм посещали совсем уже древние старухи с многочисленными болями и болезнями, и лишь изредка молодые или почти молодые люди.
Ни разу не видел Осрок и рукоположения в священство, ибо за его короткую жизнь он не видел новых монахов - церковь (он еще не знал этого) стремительно теряла популярность в обществе, и люди получали церковное образование исключительно по традиции и в стремлении получить более "консервативную" должность при дворе, где либерализм нравов пока еще не жаловали.
Ну, а таинства свадеб Франсуа навидался изрядно, как и остальные жители - ибо свадьба обычно предшествовала бурному празднеству, которое, впрочем, Осрок не одобрял, будучи по юношески строгим в отношении подобных вещей, оскорбляющих, по его мнению, святость брачующихся.

Меж тем Франсуа рос, и се, узрим же, - нашему герою уже двенадцать лет, и он вступал в отрочество.

Осрок продолжал писать стихи. Не самые лучшие, не самые стройные, но ровно такие, какие позволяла ему создать его юношеская и возвышенная душа, а посему в каком-то плане прекрасные.
Отцу он их не показывал, только матери, и та всегда хвалила его и не могла нарадоваться на то, каким растет ее сынишка. Генриетта и так души не чаяла в набожном сыне-ангелочке, а тут еще обнаружились в нем и таланты творческие (детские опусы мы в расчет, понятное дело, не берем).
Воистину, любой матери наших дней остается только мечтать о столь прекрасном сыне, как бы идиллически это не звучало. Потеряв первого сына, Генриетта перенесла всю любовь на младшенького, и она окупилась сторицей.
Стихотворение же было таково:

Когда читаю я посланья
Святых отцов пречистой церкви
То чистой радостью познанья
Я осветил все то, что меркнет
Во тьме мирской вокруг меня!
Душа поет псалмы Давида,
И в свете Божьего огня
Мне тайны вечности открыты!

Конечно же, этот, как выражался сам Франсуа, "стих", прочел и отец Дюймон (как мы уже поняли, с другими монахами Осрок-младший общался исключительно как со старшими, которых надо уважать, а вот с Кардиналом Святого Духа был на короткой ноге, как бы странно это не выглядело, учитывая социальное положение мальчишки).
Отец Дюймон похвалил его и попросил это стихотворение, написанное на клочке бумаги, в подарок - и конечно, таковой получил. С тех пор святой отец хранил это свидетельство начала юного дарования в своей келье - после чего рекомендовал Франсуа писать много, в разных жанрах и на разные темы.
Воодушевленный, Осрок пришел домой и сел у чистого листа, однако мало что лезло в голову - такова уж судьба людей творческих, замирать перед листом бумаги, словно бы их гипнотизирующим их... Однако же назавтра в душе его все поменялось, и он зачитался новой книгой Де Жуфрека об исчезнувших континентах. Осрок вознамерился написать поэму на подобную тему, но нашел, что рифмы к "Атлантиде", "катастрофе" и "гибели цивилизации" почти ненаходимы во французском языке и повесил нос.
Стихи он, однако, писал и далее, посвящая их, обычно, либо сестре, либо матери, и иногда даже отцу, которые тот, покраснев как рак, то ли от смущения, то ли от довольства, читал про себя и улыбался в густые усы.
Впрочем, по прочтении книги Де Жуфрека Осрока-младшего осенило, и он срочно побежал по сельской дороге в лавку старых евреев Фертито покупать пустую тетрадку за два су. Приобретя ее, он схватил перо, чернильницу и заперся в своей комнате, если можно так выразиться - ибо замка в комнатах детей, конечно, не было (лишь позже почти взрослая Хелена потребовала от отца замок на дверь).

Хелена, как и ее мать, любила петь - как грустно, что патефоны наших дней отнимают эту добрую традицию у мировой культуры быта - и знала множество песен тех времен, постоянно напевая их себе под нос. Поскольку никаких оркестров, кроме церковного хора, в городишке не было, Хелена Осрок мечтала о том, что однажды поедет в Париж и сходит на "Немую из Портичи" Обера - но провинциальная жизнь не давала ей сделать этого. Однако, Хелена завела множество друзей, некогда живших в столице, которые рассказывали ей о прекрасной музыке, звучащей в этом Городе с большой буквы. Теперь Париж был для юной Хелены самым настоящим святым Граалем. Впрочем, вскоре выяснилось, что в самой музыке девушка разбирается не очень, нотную грамоту не особенно любит, а к музыкальным инструментам тяги не имела (хотя матушка и пыталась дать ей музыкальное образование в меру своих скромных сил). Зато вот имена всех композиторов она знала наизусть и со временем стала разбираться во всех перипетиях музыкальной жизни, столь далекой от нее. Она выписала себе журнал "Ле Мьюз Де Пари", потратив на него все свои  сбережения за летнюю подработку на ферме Гри Ле Буа, и с тех пор ее мечта побывать в Париже только росла, достигнув поистине циклопических размеров. Родители смотрели на это с радостью, ибо дочка стала меньше увлекаться атеизмом (по крайней мере открыто) и меньше думать о политике, полностью, с головою, уйдя в музыкальную журналистику.
- Дело, конечно, гиблое, - сказал Осрок-старший своей жене. - Музыка это хорошо, но в наше время о музыке мало кто пишет. Там она денег не сделает.
- Что ж ты все время о деньгах, - сказала Генриетта. - Радуйся, что малышка наконец-то прекратила свое вечное негодование по поводу Господа и Церкви. Пусть себе слушает музыку и читает свои журналы. А то ведь одно время с этим своим Монтескьё прожужжала все уши, вечно говорила про какие-то Академии. Наивная! Знала бы она, сколько стоит обучение в Парижской Академии!
- А то! - вскричал Жан. - Пришлось бы по миру пойти и имение продать ради призраков этой их "науки". Сколько уже разорилось на этом поприще.
- Лучше уже купим ей билет в эту самую оперу, когда будем в Париже. И будет она счастлива без Монтескьё и Декарта.
- Дело говоришь! - сказал, потрясая густыми усами, Жан Осрок. - Так что и правда, пускай мечтает о своих оркестрах и читает свой журнал.
Чем Хелена и занималась, со временем отойдя от науки к музыке, а вернее, музыкальной жизни столицы, от которой была так далека - не географически, ибо до Парижа было всего несколько десятков лье, но финансово и социально.

Продолжим о внезапном приступе, даже припадке вдохновения у Осрока-младшего. Закрывшись, как монах в келье, Франсуа начал исписывать тетрадку своим правильным, почти каллиграфическим почерком. Что же он писал? О, юное дарование затеяло великое дело - наш герой создал целый мир! Начитавшись книг об упоительных приключениях первопроходцев, естествоиспытателях и, конечно же, произведений об утерянных цивилизациях, он создал подробную картину исчезнувшего континента. Особо удачного, стройного сюжета у него, в силу молодости, не получилось, зато с подробностями маленький педант (простим себе это слово в отношении таланта) справился "на все сто". Сюжет был прост - великие мудрецы древней Антлантиды, находясь на грани гибели, в ожидании последней волны, грозящей затопить их мир окончательно, призывали народ покаяться во грехах и принять Евангелие, дабы после смерти попасть очищенными от грехов в самое Царство Божие.
Осрок методично, словно юрист или судебный пристав, описывал все, о чем только мог подумать: учел и перечислил все имена, клички и фамилии героев, жрецов, вельмож и простых граждан, описал в деталях все дворцы, храмы и их убранство, придумал все священные книги неверных, приводя даже цитаты из оных, показал все нравы нечестивых язычников, создал любовную линию главного героя с тамошней принцессой (конечно же, образованной как выпускница Академии) - которую наделил даром пения, наслушавшись мурлыкания сестры в соседней комнате, и дошел даже до того, что описал все периодические издания мира Антлантиды, с некими выдержками из них. Читать это, конечно, было сложновато - ибо произведение получилось не совсем художественное, а больше, не побоимся так сказать, документальное, причем от слова "документы". Воистину, дай ему еще несколько дней, и Франсуа Осрок-младший создал бы каждую налоговую декларацию погибшей Атлантиды!...
Сразу после занятий в школе, Осрок понес свое двадцатистраничное творение на суд родителей, миновав сестру, занятую чтением журнала, в котором повествовалось о том, что Французская Опера переживает времена расцвета, и что грешен тот, кто не любит музыку, лучший дар Муз Олимпа. Матушка взяла тетрадь, пробежала страницы глазами и похвалила почерк сына, пообещав прочитать целиком до вечера. Вечером она дала тетрадь мужу.
- Гм!- бурчал под нос Жан. - Никак малец амбарную книгу написал. Ты посмотри, все учел! Неужто податься ему в финансисты? Взгляни, Генриетта, что пишет! "Акнурак Зовей обладал двадцать пятью головами крупного рогатого скота, что приносило ему дохода до двух сотен местной валюты в месяц, после чего в конце жизни распродал имение, приобретя при этом для детей своих новый дом в селении Гумшарак, и ушел в монастырь, где прожил еще ровно восемь лет и два месяца, принеся церкви неверных язычников сто пятьдесят тысяч кнарфов в результате финансовых операций с землею почившего патриарха Седелоя. На той земле стоял храм из четырех башен, каждая из которых..."
- Хватит, хватит! - заголосила Генриетта, отложив шитье. - Я поняла, что у мальчика талант, однако слог его сух, как у...
- Монастырского писаки, ей-богу! - воскликнул Жан. - То-то, повзрослев, он угодит отцу Дюймону своею дотошностью. Такого архивариуса у них точно отродясь не водилось!
Отец Дюймон, конечно же, ознакомился с сиим трудом - не мог же Осрок не поведать своему духовному отцу, почти заменившему настоящего, о таком великом произведении его юношеского таланта!...
Командор Святого Духа, стоя на полянке возле входа в задний двор в тени густого дуба, очень внимательно прочел сие произведение от корки до корки, чем изрядно удивил отрока (несколько уставшего от ожидания, покуда отец Дюймон внимательно переворачивал страницы).
- Что ж, сын мой, - наконец сказал святой отец. - Это очень подробный труд. Ты создал героев, но, что еще важнее героев и самой истории, ты создал целый мир. Причем воссоздал его в деталях и самых мелких подробностях, что является даром необыкновенным. Я думаю, у тебя большое будущее в этом плане.
- Творческом?
- И в этом тоже, но умение создавать мир, пусть и нереальный, однако же дотошно выверенный в своей истинности дано не каждому. Подумать только, Франсуа, ты создал целую страну, материк из ничего, на двадцати страницах! Думаю....- отец Дюймон посмотрел куда-то вдаль, будто что-то заметив на горизонте (но там ничего не было, кроме надвигающихся туч) - все это может очень нам пригодиться. Очень, очень даже пригодиться.
Франсуа ожидал несколько другой реакции, но и эта была для него достаточной.
- Что же теперь, мне развивать идею? - спросил он.
- Конечно! Впрочем, твой дар уже сейчас велик настолько, что даже без практики он перерастет в нечто большее. Кстати, у тебя очень красивый почерк.
- Аббат Монсье учил меня, да упокоит Господь его душу!
(Аббат Монсье умер около года назад от старости, а до этого он был учителем правописания и главою монастырских писарей).
- О! Я вижу, вижу, он приложил свою руку к твоим природным талантам и сделал их острыми, как гусиное перо. Осталось подлить чернил... Ступай-ка домой, - сказал отец Дюймон. - Надвигается буря.
И правда, темные облака на горизонте приближались и уже поглотили солнце.

Шли годы, и вот Осроку было уже пятнадцать лет, и только тогда, когда Хелена успела завести друзей по переписке со всей Франции и закончить школу, и еще несколько лет провести в постоянном чтении уже трех новых выписанных журналов, семья, наконец, решила вырваться в столицу.

Причина поездки, к сожалению, была не радостной - дедушка был при смерти. Бабушка, однако, еще держалась, ибо Господь даровал ей железное здоровье, и в свои семьдесят восемь лет она все еще могла сама ходить, не нуждалась в костылях, в отличие от дедушки, и ухаживала за больным со всей преданностью любящей жены.
Врачи часто бывали в доме, но, как водится у небогатого народа, врачи эти были сами из той же "народной публики" и дорогих лекарств даже не предлагали, зная, что старые не могут их себе позволить. Впрочем, дед (звали его Симеон) отказывался от дорогих лекарств, утверждая, что все эти новомодные средства только разорят их и без того не шибко обставленную квартирку и лишь замедлят его уход.
- Эти их лекарства! - ворчал он. - Вместо того, чтобы облегчить состоянием мое, покуда я готовлюсь встретить Спасителя, они пытаются меня воскресить, идя против воли божией. Мне девяносто лет, и моя встреча с Господом неминуема - не надо меня спасать этой зловещей химией, пытаясь обойти волю Всевышнего!...
Таким, лежащим на кровати, его и застали приехавшие в гости Жан, Генриетта, Франсуа и Хелена.
Опустим формальности приветствия и прочие мелочи, стоит лишь отметить, что бабушка была очень рада гостям - так долго она не видела сына и его семью. Она восхитилась праведности и набожности внука, и тому, как быстро выросла внучка - удивилась лишь, как насуплено прекрасное личико оной, но Жан и Генриетта не стали посвящать старушку в подробности атеистических идей дочери, и та тоже предпочитала это лишний раз не афишировать.
Старик Симеон, завидев внука, прослезился и попросил того отпустить ему грехи перед смертью. Осрок смутился и заявил, что он не монах и не имеет таких полномочий. Старик же сказал:
- Внучек! В твоих глазах я вижу душу чистую и неиспорченную, я знаю, что ты любишь Господа и слово Его более, чем множество взрослых. Наши священники погрязли в интригах и склоках и выполняют таинства в спешке и равнодушии. Поэтому, если тебя не затруднит - я хочу, единожды увидев внука, и не зная, увижу ли его когда-нибудь еще, запомнить его как своего лучшего духовника.
Поэтому Осрок, со всею серьезностью сложив руки, помолился за душу отходящего в мир иной, потом положил деду руку на сухой лоб и сказал детским еще, ломающимся голоском: "Прощаются тебе грехи твои, старче".
Все это выглядело настолько умилительно, что матушка чуть не прослезилась, а бабушка крепко обняла Жана. Она гордилась тем, что у нее такой внук - в столь раннем возрасте уже учившийся в духовном заведении. Узнав же, что он на хорошем счету у отца Дюймона, бабушка и вовсе почувствовала себя на седьмом небе от счастья.(Дедушка же прожил еще около года  и даже начал вставать и прогуливаться под руку с женой и видел в этом дело рук своего внука.)

Меж тем у семейства был целый день на изучение города, чем они и занялись.
И что это было за зрелище!
Шум, гам, яркая жизнь щеголей и франтов, библиотеки, собрания, театры, балы, политические выступления, невиданной красоты храмы и дворцы, бульвары, вечно полные самого разного люда, торговые залы и галереи, уличные музыканты и циркачи, множество приезжих из самых разных стран (Осрок заметил несколько мавров), и, конечно же, большое множество разных и красивых женщин в самых разнообразных нарядах (стоит ли говорить читателю, как прекрасны женщины Парижа в любое время года, но особенно весною?).
В связи с этим стоит отвлечься.

Влюбляться мечтательный и скромный юноша начал почти сразу же, как ему стукнуло пятнадцать лет.
Влюблялся он быстро, скоро и напрочь, словно бы погружаясь в это коварное чувство, как в озеро с зеленою тиной, которое все грозилось его поглотить.
И каких-то особых причин ему не требовалось - словно он был сам рад уйти в этот омут с головой.
Ему нравились одноклассницы сестры из мирской школы, ему нравились дочери соседей, ему нравились молоденькие сверстницы-горожанки, стайками носившиеся по улицам, иногда даже юные послушницы из столицы (в Мельоне это еще не практиковалось, и монастырь был исключительно мужским).
За все это он корил себя и замаливал грешные мысли на коленях возле молитвенника у старого окна, но что есть самая искренняя молитва перед лицом всемогущей природы, низвергнувшей столько царств!... не говоря уже о простых людях. В плане любви Франсуа Осрок знал весьма мало - сестра его в любовных связях не была замечена по причине скрытности, угрюмости и почти церковного воздержания от любых плотских утех, а в родителях он видел лишь людей, которые уже очень давно стали друг другу просто родными, практически таких же брата и сестру, каковыми являлись сами Франсуа с Хеленой. Посему знания о любви он черпал из книг о путешествиях, где, по понятным причинам, любовь была трагической, драматической и всегда возвышенной. О, эти расставания с далекой дикаркой из какого-то племени, которое покидал герой книг Шатобриана! Приятная горечь наполняла грудь юноши, и он утирал благородную слезу, и сердце его билось все чаще, когда в его голове рождались эти прекрасные, чувственные образы. Благородные души высокой литературы создавали в нем картину любви почти безумной и всегда возвышенной, в которой почти не бывало плотского - и того же он искал в тех, кого видел вокруг себя. К сожалению, все возвышенные качества он находил обычно в мертвых для плоти послушницах, а красоты внешние - в мирянках, поэтому, как у любого юноши духовного воспитания, в душе его царили раздор и смятение, благодаря чему чувства сами выбирали, кого любить - ибо мозг его находился в постоянном споре с душою и религиозными убеждениями, не поспевая за юным, пылким сердцем.
Забежим вперед, и скажем, что таким Осрок остался на всю свою жизнь, и никогда так и не смог победить этого, как он считал, порока - но можно ли считать пороком искренние позывы чистого и неиспорченного сердца?...
Впервые Осрок влюбился (и конечно, безответно) в дочь пастуха Анри, который частенько проводил стадо овец мимо их забора, и вел за руку эту девчушку, которая почему-то очень любила свиней, которые плескались в пруду (тот, к тому времени, уже потихоньку наполнился водою примерно по колено). И ее голосок, чистый и звонкий, буквально за волосы выволок Осрока из своей комнаты - и вот он стоял и смотрел на девчушку через прутья забора, а она смотрела на поросят, плещущихся в воде.
"Папа, папа, маленькие поросята купаются!" - восклицала она, а отец уводил ее от пруда, ибо он торопился успеть домой засветло - и лицо девочки омрачала гримаса детской обиды; и мрачнело от этого сердце самого Франсуа, который даже в свои совсем юные годы очень остро чувствовал чужую боль, и особенно боль тех, кто ему нравился.
Этот ее голос запал ему в душу и послужил причиной для первой горячей влюбленности. Теперь Осрок выискивал возможности оказаться у пруда в то время, как мимо дома будет проходить Анри с дочерью, но все время ошибался в расчетах, и приходилось ему убегать в дом на вечернюю молитву - и в нем все кипело, когда во время молитвы или ужина он слышал блеяние овец за окном и звонкий голос дочери пастуха, которую он так и не узнал по имени... Подобные случаи частенько нарушали его покой и тихий мир, поэтому религиозность Франсуа росла тем больше, чем сильнее были его чувства - он не мог позволить какой-то девушке нарушать его общение с Господом, и поэтому молился о разрешении этой проблемы, обращаясь к самому Всевышнему - будто тому было дело до любовных терзаний провинциального подростка! Проблема, однако, разрешилась сама собою - Осрок пошел провожать сестру с вечерних занятий и по уши влюбился в ее подругу, которая была старше его на пять лет - и тем самым юная пастушка была забыта во имя новой страсти. И таким образом, с помощью новых влюбленностей Осрок избегал мучений страдающего от разлуки мужчины, хоть и маленького - ибо лучшее лекарство от разлуки есть новая страсть. Пусть и столь же короткая.
Стоит ли говорить, сколько юных и не очень прелестниц он увидал в Париже!...

...Семейство посетило Лувр, от величия которого захватило дух у всех, даже у Хелены, и семейство провело несколько часов в этих обширных залах с позолоченными стенами и высокими сводами.
- Видишь, Франсуа, вот настоящий храм! Храм науки и искусств! - шепнула Хелена брату на ухо.
Столько прекрасных картин и скульптур и прочих произведений разом и в одном месте Осрок не видел никогда. Его родной мельонский приход теперь казался ему бледным и маленьким в сравнении с этим великолепием!...
После этого семейство посетил Оперу, где скучающий Жан, совершенно не понимавший искусств, заснул, а Осрок восторгался необыкновенной музыкой ровно полчаса, после чего тоже уснул на плече у батюшки. Увлеченная женская половина семейства даже не заметила этого и после конца оперы увлеченно обсуждала события, показанные на сцене.
Осрок ужасно устал, и придя домой к бабушке, даже отказался от ужина и сразу лег спать.
Утром семейство отправилось домой, и этот день почти полностью выпал из памяти юноши, оставив в нем лишь впечатления, но не память о самих событиях - такое часто случается, когда яркость мира перегружает усталый глаз...
Хелена же, вернувшись из Парижа в полном восхищении столичной жизнью, окончательно удостоверилась в своем желании заняться музыкальной журналистикой и перебраться в Город окончательно.
Франсуа же убедился, что мирская музыка ему не очень по душе, а церковная - напротив, стала нравится еще больше, и он жалел, что так и не сумел посетить Нотр-Дам по причине краткости пребывания в Париже.


Сестра Франсуа Осрока, как мы помним, звалась Хеленой.
К тому моменту, как Франсуа начал взрослеть, о гибели Томаса родители почти не вспоминали - ибо озаботились воспитанием нового ребенка, который был дарован им не сразу, а лишь после долгих и горячих молитв - и, конечно, благословения Святого Отца.
Несчастная Хелена, на чьи плечи горе упало, по причине возраста, с наибольшей тяжестью, осталась (по ее мнению) почти без родительской любви, но с удвоенной родительской опекою. Чувство вины, одиночество в семье, горе от погибели совсем маленького брата отвратили Хелену от Господа.
Любовь к Богу рождается там, где не только имеются набожные родители - это чувство рождается там, где родители могут дать своему чаду такую любовь, через силу которой ребенок может познать любовь высшую, небесную. У Хелены этого чувства не было - когда ее посылали в церковь, она в наивности своей ощущала, что от нее хотят избавиться, как бы сплавляя в руки церковников. Поэтому молитвы ее были неискренни, Церковь она не понимала и не любила и со временем начала обвинять Господа в "убийстве" Томаса. Монашки казались ей злыми, песнопения и гимны - скучными, сам Храм - страшным местом тоски и одиночества, а Библия - самой отвратительной книгой на земле. Единственный, к кому она питала уважение, был Отец Дюймон, ибо он был другом семьи, вежливым и сострадательным человеком. В нем одном Хелена, казалось, не видела этого мерзкого монашеского смирения, какое наблюдала в глазах остальных священнослужителей - ибо сама она ненавидела смирение. Она ненавидела это чувство, потому что не могла смириться с гибелью Томаса, и не могла смириться с тем, что с этой смертью свыклись ее родители. Смирение для нее было предательством лучших ее чувств.
- Как можно забыть о Томасе! - восклицала она, когда они с Франсуа сидели на берегу того самого осушенного пруда, что унес жизнь ее брата. - Представляешь, Франсуа - смириться, забыть, успокоиться! Никогда, клянусь его бессмертной душой, я не забуду его.
Осрок лишь кивал - он не знал Томаса, так как родился после его гибели.
Незаметно летели долгие для взрослых и скоротечные для детей годы жизни.
Когда Осроку самому стукнуло шестнадцать, Хелене было за двадцать. Она хорошела, наливалась жизненными соками, но глаза ее были холодны, а о церкви она уже и думать забыла. Сначала она ходила туда все реже, а потом, взрослея, и вовсе перестала посещать храм, уделяя все внимание образованию в Школе Разума, открывшейся неподалеку.  Сие заведение со временем стало оплотом всякого рода атеизма, в том числе и воинствующего - и стоило ли удивляться, что Хелена нашла себе друзей в стенах этого колледжа?... Церковники демонстративно обходили эту школу стороной, что не могло не радовать девушку, которая день ото дня крепла в своих атеистических убеждениях. Единственным церковником, посещавшим школу, был вездесущий отец Дюймон, который, казалось, был вхож куда угодно - даже если его там не ждали.
Осрок любил сестру, но не мог принять ее взглядов. Дюймон был его вторым отцом, Церковь - второй матерью, Библия - его настольной книгой, а слово Божье - хлебом насущным.  Хелена же, возвратившись с занятий, запиралась у себя в комнате и не общалась почти ни с кем, кроме брата, который в кротости христианской не читал ей никаких проповедей, ибо любовь к сестре в нем была выше любых принципов. Он бы принял ее, даже если бы она стала послушницей самого Сатаны.
Хелена этим пользовалась и постоянно оттачивала на нем свою атеистическую риторику.
- Господь сказал: "Не бойтесь...", но не дал человеку сил и власти над страхом. Слова, слова...  - говорила она. - Нельзя требовать от человека того, что он не в силах выполнить. Чтобы копать, нужны лопата и руки. А начитавшись Библии, люди чувствуют себя как одноногая кошка, пытающаяся закопать свое дерьмо на замерзшем озере.
- Откуда в тебе такие слова! - удивлялся Франсуа. - Тебя научили ругаться.
- Я сама прекрасно знаю эти слова, братец. Послушай же меня. Никто не хочет быть человеком, даже всемогущий бог забрал своего сына. Да, он умер страшной смертью. Но и многие другие тоже. Что им толку, что где-то там, в раю все прекрасно? А кто-то не верит в бога, как я - как же быть нам, неверующим?
- Возможно... - начинал Осрок, но сестра прерывала его:
- Как можно верить книге, которой две тысячи лет, и в изменении текста которой под себя каждый писарь или папа был заинтересован? Если все предуготовано свыше, зачем же отправлять в ад "грешников"? Неужели и мне заготовили ад?
- Конечно же, нет! - горячо говорил брат. - Если ты покаешься...
- Я изучаю журналистику, а не Библию. Почитай же газеты! Почему ты их игнорируешь? Если даже в законах столько лазеек, что преступники гуляют на свободе, а невинные сидят в очередных Бастилиях, то в этой книге и вовсе одни лазейки только остались. Чудеса? А кто докажет мне, что все это не плод больного воображения?
Франсуа грустил, но слушал. Он понимал - лучше выслушать очередную тираду сестры, чем спорить с ней (в чем он был совершеннейший служка Господа), а потом пойти гулять в парк, где она отойдет от своих благоглупостей еретической светской школы и вместе с ним будет наслаждаться красою природы, этого величайшего дара Божия...
- Один лишь Христос страдал так? - продолжала Хелена сердитым голосом, поправляя непослушную рыжую шевелюру. - Еще и тысячи других. Он мучился несколько дней, а некоторые - неделями, месяцами. Я читала книги о пытках у диких народов за океаном - там все страшнее!... Иисус сказал преступнику, висевшему на кресте за свое черное дело, что тот будет в раю с ним, только потому, что тот уверовал в него. И ему вы доверяете! Я не собираюсь тебя разубеждать, как ты не собираешься разубеждать меня. Но... Вспомни, как фарисей сказал - покажи своему народу, что ты бог, сойди с креста. И Христос бы убедил народ. Но он этого не сделал. Все эти раскаты грома - отголоски слабых-слабых сил свыше, если, конечно, хоть отчасти в них верить.  А я не верю! - зло говорила Хелена. - "Отец, для чего ты меня оставил!" - это кричал сын бога, умирая на кресте. Вот и меня оставили совсем одну! - голос ее начинал звучать плаксиво.
Тут Франсуа нежно обнимал сестру, и ее боль выходила в слезах и всхлипываниях.
Брат очень любил Хелену - что бы она не говорила, что бы не делала!... Так велика была его любовь. Никакое богохульство не могло поколебать его сердце - наверное, это в нем и заметил отец Дюймон....

 Через год Хелена переехала в Париж. Родители не останавливали ее. Казалось, они были рады от нее избавиться. Один лишь Осрок, наш любимый герой, пошел с ней на вокзал, помогая нести баулы. Он поцеловал ее на прощанье и долго плакал на перроне, наблюдая за уносящимся в столичную жизнь паровозом.

Эту ночь он долго молился у распятия, читая псалом:
"Глас мой к Богу, и я буду взывать; глас мой к Богу, и Он услышит меня.
В день скорби моей ищу Господа; рука моя простерта ночью и не опускается; душа моя отказывается от утешения.
Ты не даешь мне сомкнуть очей моих; я потрясен и не могу говорить." - повторял он, а наутро, с глазами, красными от слез и недосыпания, пошел к самому Дюймону.
Тот принял его как родного, выслушал всю его боль и пообещал, что Господь так или иначе все устроит наилучшим образом.
- Всегда помни притчу о блудном сыне, Франсуа, - сказал Дюймон,-когда-нибудь сестра вернется и родители примут ее с распростертыми объятиями.Время и расстояние лечат раны и сшивают разорванные отношения. Ты пока этого не понимаешь - но со временем поймешь. Сейчас твоей сестре нужна свобода. Она задыхается в домашней клетке, не будучи создана для тихой жизни - молодость играет с нами жестокие шутки. Дай ей время - это лучшее, что ей можно дать. Кто знает - может, она познает любовь Господа вдали от Него. Случалось и не такое!... Я уверен, даже твоим родителям нужно время вдали от нее, чтобы понять, как она им нужна. Она все-таки их дочь, а не чужой человек. Как бы она не была от них далека, все же она плоть от плоти твоей матушки и твоего отца. Пройдут годы, и они будут помнить о ней. Поверь мне, они никогда не забудут ее.
- И я не забуду. Никогда, - пообещал Франсуа.
- Иди домой. Выспись. У тебя все глаза красные.
- Я всю ночь молился за нее.
- Ты правильно сделал, сын мой. Но все же поспи - Господу нужны сильные, здоровые люди, а не уставшие агнцы, валящиеся с ног. Теперь беги.
Осрок так и сделал - пришел домой и уснул мертвецким сном.
Матушка аккуратно накрыла его одеялом и тихо вышла из комнаты.
Отец взял ее за руку.
- Помолимся за Хелену, - тихо сказал он.
- Помолимся, - эхом ответила жена его.
"Укрепи благодатию Господнею ребенка нашего, да утвердится Хелена в законе Христове, путем соблюдения заповедей святых; осени твоим благословением всех детей, во скорби болезнями душевными и телесными одержимых, исцеление, утешение и избавление даруя; и даруй нам дух кротости и смирения, дух терпения и покаяния, как и дочери нашей, и да сподобимся наследовать блаженство вечное и вместе со всеми святыми и с тобою, Отцом нашим, прославим от имени нашего Бога, Безначальнаго Отца, со Сыном и Всесвятым Духом, ныне и присно и во веки веков" - так звучала их молитва.
Они любили свою дочь - хотя жизнь и сложилась так, что она не смогла ответить им взаимностью. Неудовлетворение жизнью толкнуло Хелену вперед, в будущее большого города. Отец и мать волновались и страдали, хотя не давали понять об этом - хотя, может быть, стоило....

А поутру Осрок, проснувшись от долгого сна в целый день и целую ночь - настолько он был измучен - начал писать сестре первое письмо, полное любви и обожания, где желал ей всего лучшего и спрашивал о ее новой жизни.


***

Содержимое писем Хелены (опуская наивные и нравоучительные ответы Осрока, который развил в себе бурную и деятельную любовь к письму в общем и к письмам в частности), мы считаем нужным привести здесь, дабы понять, как развивалась жизнь и судьба милой провинциальной девушки в Париже. К сожалению, не все письма сохранились, поэтому то, что здесь приведено, не является полной картиной происходящего - но тем не менее, может помочь понять Хелену в ее дни разлуки с семьей.

....

Я бы хотела, чтобы ты побыл со мной. Мы бы все время переглядывались с тобой, говоря взглядом: как же мы отличаемся от остальных.
И делали бы вид, что нам весело, говорили бы что-нибудь, что нравилось всем, а сами были только вдвоем, и никого больше не нужно для счастья.
А еще у нас есть ресторан, не помню названия - он находится возле парка аттракционов и ботанического сада. Зайдем в последний? Для нас он специально откроется ночью. Будем ходить в полумраке, разглядывать цветы и деревья, спокойно разговаривать.
А потом ты сможешь пойти в ванную помыться,и я тебя уложу на свою кроватку (у нас бывает, что какой-то юноша ночует в комнате с девушками - здесь на это не всегда смотрят косо), положу сбоку теплого плюшевого медведя, сама могу и на пол лечь. Знаю, ты будешь возмущаться. Хотя нет, мы отправим соседку к ее другу, а я лягу на ее кровать  и мы будем долго-долго шептаться. Утром я поеду тебя провожать на вокзал, и мы будем хохотать, вспоминая, как все вчера было глупо.

...

Обещала рассказать тебе о Париже. Здесь, в моем районе, как бы два центра, один новый, с недавно построенными кирпичными домами, где я работаю. И другой - старый, с деревянными постройками, где я живу.
Здесь невозможно купить одежду, книги, пойти культурно отдохнуть. Потому когда я там, чаще всего сижу дома. Я живу на пятом этаже. Мое окно выходит во двор, на стоянку экипажей.
Раньше у нас с подругой по работе была одна комната на двоих, теперь я оттуда сбежала, и живу в зале. Просто она постоянно болтает или поет какую-то ерунду. Или спит в  рабочее время. А в зале я одна, могу делать, что хочу.
Хорошо еще, я постоянно езжу на работу в новый центр. Вот где жизнь! Пробиться трудно, но я пытаюсь, Вернее, мы пытаемся - таких как я, провинциалок, тут много.

....

Мне кажется, я становлюсь легкомысленной. Общаюсь с тобой и Мольером (читая его книги) и отношусь ко всему проще.
На днях я встретила Жака. Какой он хороший! Наверное, я влюбилась.
Мы встретились на собрании юных журналистов газеты "Леттер де Франс", куда я самым удачным образом попала - словно какая-то сила вела меня. Совершеннейшая случайность!...

И я вернулась с Жаком домой, он проводил меня. И теперь я все время о нем думаю. Наверное, ты осуждаешь свою грешную сестру.

У нас столько общих интересов! Просто говорили без перерыва ночами, отдыхали вместе, совсем почти не спали, ходили в оперу на "Отелло" и "Фигаро", смотрели спектакли, говорили, он помогал мне писать мои статьи, подарил новые перья и чернильницу, а так же бумаги. Мы встречались каждый день. Я могла ночью сорваться и поехать к нему на другой конец города (он живет пока у родителей в большом загородном доме). Он добрый и очень похож характером на меня. Только опять проблема, я не умею себя вести - я абсолютно не умею проявлять инициативу, и могу только сердиться на всех и вся. Я такая современная, но при виде Жака теряюсь и жду, когда он все возьмет на себя. Проклятое провинциальное воспитание!...

Все у меня уже так чудесно, что я просто не могу уложить это в голове.
Вот она - награда за страдания мои! Неужели я стала счастливой, первый раз за свою жизнь?
Мы постоянно вместе, и планируем так же быть и дальше.  Я потом тебе о нем поподробнее расскажу. Наверно, отец Дюймон был прав!...

Но мне кажется, ему трудно со мной. Вот не знаю, что делать, чтобы он не разочаровался во мне.

...Сейчас у нас дождь, у него проблемы, мы не сможем часто видеться, начинается быт. Как я хочу все удержать!...
Ведь мы просто созданы друг для друга. Только будет куча бытовых проблем. Держи за меня пальцы, братик. Я так надеюсь.
Пока все происходит гораздо лучше, чем у меня было до этого - в Мельоне все мальчишки такие дураки!
Я опять боюсь своего неоднозначного отношения к спиртному и большим веселым компаниям. Он это любит, а я дикарка.

....

Приветик, братик. Все более-менее. У нас теплынь, и я купила наконец-то себе туфли. Они мне чуть-чуть большеватые, но я что-нибудь придумаю, главное, что буду выглядеть по-взрослому!

И еще у меня дурацкая привычка во всем быть честной и никого не расстраивать. Допустим, моя статья должна понравиться зрителям, музыкантам и критикам, а это невозможно. Но я все равно стремлюсь к этому, и так трудно все написать таким образом, не переступая через себя. Дурочка мечтательная. Как я хочу быть равнодушной светской дамой, ты не представляешь!
Например, мне не нравится оркестр Августина Канченцо, но огромное количество моих знакомых по прессе его обожает, и я пытаюсь понять, чем же он так нравится народу. И хвалю этот оркестр в отчетах, хотя это совсем не мое...
Журналистика - это для света и светских людей, и деньги этим можно заработать, только опираясь на общественные интересы.
Я хочу сделать себе имя - и это меня увлекает...

Дел теперь по горло, извини, что редко отвечаю. Я еще подумаю, что тебе написать.

....


Мы теперь живем у родителей Жака в большом доме. Но кажется, семья их несчастлива. Его родители постоянно ругаются - уж на что наши с тобой отец и мать не идеальны (хоть ты со мной и не согласишься, я знаю), но уж Жака все, мне кажется, совсем плохо.
Представь себе - вчера они вообще не спали ночь, я улеглась к четырем, но такое чувство, что вообще не спала. Ужасно, ничем не могу заняться, они все ругаются, делят деньги, перебивают мои мысли. Я ужасно эгоистичная для них, но меня уже просто замучали их никчемные споры...

Его родители хотят развестись. У них ничего общего, кроме сына, нет. Они живут на разных волнах. Папа – редактор газеты, поэт, в общем, творческий человек. Совершенно не умеющий жить в современном обществе. Он считает, что сыну должно хватать на жизнь восемьдесят экю в год. И если Жак говорит, что ему не хватает, ибо у него теперь есть любимая из маленького городка, у которой тоже есть какие-то нужды, то отец не предпринимает никаких мер.
Матушка его совершенная противоположность, но тоже зависит от отца. Жак хочет, чтобы они жили раздельно, и боится этого. Но он уже взрослый и должен уметь обходиться без них. А он ведет себя как юнец...

И это парижские буржуа! - какие-то наивные, не связанные с жизнью и не знающие искусств (хоть они и образованные люди), - а я начинаю просто игнорировать эти вопросы... Кажется, я понимаю в музыке больше, чем половина парижских зевак - а я-то думала, они такие просвещенные!
Я записалась в парижскую библиотеку возле бульвара Сен-Дени. Прекрасное место, и только там я нахожу покой, когда не работаю.

У меня такая пустота в голове! И я опять одичаю, отвыкну от людей, захандрю и стану еще более неинтересной - а какой я хотела быть...
Все начинается заново. Извини, что так мало написала - я тупею, и ничего не могу изменить.
Разве того я ждала от Парижа!..

Меня, конечно, утешает любовь Жака, но он и сам страдает. Его дед умер парализованный, у брата сейчас не двигается рука, его дядя не может без русской водки, этого ужасного пойла хуже нашей деревенской "бормотухи"...
Я не удивлюсь, если с Жаком случится что-то подобное, и я ничем ему не помогу. Он тоже любит выпить, в последнее время все чаще - по причине плохого сна. Он не может уснуть спокойно, потому что ему снятся кошмары. И потихонечку начинает выпивать. Как это страшно - видеть, как грехи отцов берут над ним верх...

Говорит, что ему снится какой-то человек в черных одеяниях, как будто какой-то дьявол, и говорит ему, что любовь не приведет его к спасению, а только к погибели и страданию. Он часто просыпается в поту и смотрит на меня совершенно дикими глазами... и мне так страшно в эти моменты. Я утешаю его и говорю, что это был лишь сон, но это случается не в первый раз! Я слышала, что он шептал что-то во сне, и лицо его перекашивалось гримасами ужаса и отвращения - что-то вроде "демон! демон!" и "я должен оставить ее, чтобы она могла жить - вдвоем нам не спастись!"... и я не стала его будить, заплакала, и он проснулся от моих рыданий. Наверное, алкоголь окончательно овладел им.

....

Счастья не бывает много. И вот он сегодня уезжает, а у меня опять неизвестность.
На работе в газете хуже некуда, на меня не обращают внимания, все по-взрослому равнодушно. Я тужусь, делаю, а все равно ничего.
Я пишу хорошие статьи о Парижской Опере - но меня не повышают. Мне платят сущие су, куда уж тут говорить о луидорах....
Я пока живу у его родителей, они не знают, что у нас все плохо, мы с ними мало разговариваем, я чувствую себя чужой, - а я и есть чужая им, занимаю комнату, где жил их сын... я опять нежеланная в семье.

Вот он вернулся, но не хочет привязываться, не хочет прощаться с вольной жизнью. По-моему, он просто не может закончить праздновать свое возвращение, друзей у него много, и выпить он не откажется.  Он вроде бы и шутит, и целует меня, и все вроде бы хорошо, но когда я наконец-то дождусь того, что мне нужно - неизвестно. Может, сегодня, а может и через неделю...
И мне странно смотреть на то, каким счастливым и веселым он вернулся.
Как будто, покинув меня, он снова обрел радость жизни!... Каково это ощущать!...
И вот он снова грустнеет рядом со мной.

Я почему-то перестала чувствовать силу своего характера, у меня, как будто, мозг перестал принимать самостоятельные решения, хочется, чтобы меня вели за руку и не давали падать. Нужно брать себя в руки. А я люблю Жака и не хочу никого другого в своей жизни. Неужели я отравляю ему жизнь - но почему он тогда не бросит меня?..
Пытаюсь гнать мысль, что он слишком красивый для меня, для твоей замарашки- сестры, слишком столичный для провинциалки, и что не получится у нас чего-то постоянного.... В общем, ты представляешь, какая я стала невыносимая. И сижу одна по вечерам и думаю. Устала.

....

Вот я все и выяснила. Я прочла письма Жака....
 Он общается с какой-то девушкой, она себя предлагает, он говорит, что не против и собирается приехать к ней(она не из Парижа).
 Похоже, он сделал себе карьеру в соблазнении провинциалок.

Я рада, что он мне не пишет, что не приходится слышать его равнодушный голос и обещание исправиться.
Я честно старалась, терпела его мучения по ночам, хотела иметь нормальные отношения, но ему, похоже, это вовсе не нужно.
Я потеряла его адрес, так что сама не могу с ним связаться и устроить прощальную сцену.

Я ночью забрала свои вещи и уехала обратно в центр.
Живу теперь в комнатке под лестницей - пусть грязно, зато дешево.

Набрала в библиотеках книг и позабывала, какая откуда. Не на всех стоит штамп с названием места, куда ее нужно отнести, бегаю теперь с огромной стопкой, чтобы вернуть. Рядом нет людей, с которыми я могла бы обсудить каждый свой шаг, которые бы посмотрели свежим взглядом и сказали, что я не так делаю. Я скучаю по папе и маме.

Пусть все усложняется, пусть мне становится хуже, я все равно уже потерянный человек для этого мира. Когда-то я была сильнее, ничего почти не боялась, была шустрой.  Помнишь, какой я была, уезжая из дома?... Думала о карьере, о музыке...
Теперь все внутри молчит, просыпается очень редко.
А все из-за этой любви.
Наверное, человек из его снов был прав - от любви одни горести.
Но ничего не могу поделать с собою...
Я схожу с ума.
Я знаю, как с этим справиться, но не знаю, ради кого это сделать.

Вот я уже работаю ночью, из жаворонка превратилась в сову. Тишина. Я пишу, что приходит в голову. Я не стану никем. Твоя Хелена - ничтожество. Она сидит в темноте и хнычет.
Время летит, как бешеная корова, задравшая хвост. Я не скачу на ней верхом, крепко взявшись за рога, я лишь пытаюсь угнаться за ее копытами, а она бьет меня этим грязным хвостом.
Вроде бы, иногда, приходит какое-то избавление - но лишь иногда, когда я вспоминаю о нашем прошлом в семье, но оно не замечается мною, я как будто сама его прогоняю. Что говорю я! - я сама его и прогнала...
Я хочу вернуться в детство, хочу ничего не знать и не понимать, хочу, чтобы мама меня кормила с деревянной ложечки, и чтобы был ты и еще несколько людей. Чтобы Томас был жив.

***

Осроку было всего семнадцать с небольшим, и можно себе представить, как он себя чувствовал после всех этих посланий, полных боли и усталости. Большой город представлялся ему полным возможностей и шансов - подумать только, культурная столица целого мира! - но теперь очарование Парижа померкло в его глазах.
Но не мог же он не верить своей любимой сестре, которая и правда являлась для него ангелочком с маленькими крылышками.

...Беременность Хелены не была для семьи громом среди ясного неба - более того, матушка неоднократно говорила, что этим все и закончится, но это не остановило ее от горьких рыданий при свете дня в своей гостиной. Муж утешал ее, Осрок утешал ее, но она была безутешна.
Единственное, что спасало матушку - это Церковь и постоянные молитвы. Никогда еще не видел Осрок свою матушку столь набожной, никогда еще он не видел, чтобы она молилась от рассвета до заката, перебирая четки.
К родителям стал все чаще наведываться отец Дюймон, и Осрок очень хорошо понимал почему - святой отец был в курсе проблем Хелены и старался как-то помочь.
Осрок не вмешивался в разговоры, но до него долетали обрывки фраз из гостиной.

- Хелена потерялась в жизни большого города, - раздавался из-за закрытых дверей голос Отца Дюймона. - Все, что ей нужно сейчас, это любовь Господа. Ей нужно быть как можно ближе к Богу и желательно - как можно быстрее. Черное нутро страстей быстро засасывает юных и наивных- и вскоре может быть слишком поздно для спасения. Я не хочу настаивать, но монастырь может - я говорю лишь - может, ни на чем не настаивая - дать ей покой, в котором она нуждается.
- Но Хелена... - раздался дрожащий голос матушки, - она не верит в Бога... она с детства была атеисткой, мы совершили ошибку, отдав все внимание нашему сыну, который бесконечно предан Церкви - и нам кажется, что мы ее в этом плане все-таки потеряли.
- Ничего страшного, - спокойным, даже беззаботным, тоном сказал Дюймон. - То, что люди не верят в Бога, ничего не значит. Лишь бы Господь верил в них. Я думаю, Отец наш небесный все-таки помнит о ней, хоть она и отвернулась от его дома, нашей церкви...
Осрок слышал, как матушка начала тихо плакать, а отец обнял ее - шорох его зеленого сюртука был слышен даже за дверью.
- Что же нам делать теперь? - спросил отец.
- Прекращение беременности церковью неприемлемо, как вы знаете.
- Знаем... - почти церковным хором прозвучали голоса отца и матери.
- Единственное решение для вашей дочери обрести покой - это родить ребенка в лоне церкви и посвятить его Господу.
- Наша беспутная Хелена скорее родит его сама и будет воспитывать одна! - воскликнула матушка.
- Мы не можем диктовать вашей дочери, что делать, - раздавался голос Дюймона, - но главное, чтобы она не убивала этого ребенка в своей утробе. Церковь будет скорбеть, что ребенок родится без отца и будет воспитан безбожной матушкой, но церковь никогда не простит убийства ребенка. Не злитесь на Господа, друзья мои - вы наверняка сами не простите ей подобного.
- Мы-то простим, - сказал отец. - но если дочь не покается... тогда Бог не простит ей.
Осрок застыл, стараясь не шевелиться.
- Выход для нее только один, - снова эхом раздался голос Отца Дюймона, - это наша Церковь и, конечно, монашество. Как иначе замолить такой грех? Подумайте только о социальных последствиях. Вы знаете, какая судьба ожидает провинциального изгоя в большом городе, без денег, с ребенком на руках?.... Безбожники страшны в своих слухах и своем гневе. Нищета, общественное порицание - и никакой любви, ни от кого. Как трудно одинокой девушке с ребенком на руках выйти замуж! Это незавидная судьба одиночки в нищете, в окружении травли и завистников! Кто же, кроме Церкви, предложит бедной, несчастной девочке спасение? Пусть она ненавидит и презирает церковь и монашество - но какой еще путь спасения может предложить ей Господь?... Церковь даст ей крышу над головой, пищу на столе и покой ее измученной душе, ее ребенок вырастет в нашем приюте под доброжелательным присмотром - хотя я настою, чтобы малыша впоследствии передали вам. Ей дадут любовь, свободную от осуждения - кто мы, чтобы судить ее? Судить ее будет Господь. А Церковь будет любить ее так, как не будет любить ни один городской житель - а вы знаете подлость и язвительность столичной жизни!...
- Я так вас понимаю! - воскликнула матушка. - Будь я грешницей, я бы приняла монашество с великой благодарностью к Господу Богу нашему и Церкви, как дому Его! Но Хелена... что вселилось в нее! Отдаться во грехе неизвестному хлыщу, который показался ей добрым и умным! Господи, помилуй! Как образумить ее, отец Дюймон? Я уже и писала ей, и умоляла, и просила...  А она - ни в какую!
- Я поеду к ней, - внезапно сказал Дюймон - Я поговорю с ней.
- Вы серьезно, святой отец? - недоверчивым голосом сказала матушка. - Мы... мы были бы очень благодарны вам.
- Что же еще остается мне? Если письма и уговоры не помогают - Церковь должна взять дело в свои руки. Конечно, это будет тяжело для меня - но еще труднее все это для вашей блудной дочери, павшей жертвой коварной любви.
- Да будь она проклята, эта любовь! - стукнул кулаком по столу отец. - От нее вечно проблемы! Мы с женою сошлись под церковными сводами, а не в городе разврата, где все покупается и продается! И все у нас было! И счастье и страсть! Но было и приданое, была и покорность Богу, было достоинство и взаимные чувства! Вот это я называю любовью! А это! Что они творят в этом проклятом Париже! Встретились, как животные; как животные, совокупились, а потом любовник исчез, девушка опорочила себя, и теперь ребенок уже сжался внутри нее, ожидая кровавой операции парижских душегубов! Будь она проклята, эта ваша любовь!
- Я согласен с вами, уважаемый. Вы всегда были человеком, близким к Богу, хоть и не были близки к церкви всю вашу жизнь. Но это и не требовалось от мирянина. Я бы сказал все то же, что и вы, но в более приемлемых выражениях. Вы правы - любовь, как ее понимают сегодня, на самом деле зло и проклятье. Сколько судеб она перевернула, сколько жизней уничтожила - и не только детей в утробе... Не плачьте, мадам. С благословенья Божьего мы постараемся решить проблему. Свят Господь!...

И действительно, через два дня Дюймон отправился в Париж.

Осрок жил своей жизнью, читал книги, гулял с друзьями, посещал приход, честно молился - посвящая все свои молитвы непутевой сестре своей, которую не осудил ни одним словом - и ждал, ждал, и ждал, когда вернется Дюймон с хорошими известиями. Да не покривим мы душой, если скажем, что с любыми известиями принял бы его Осрок - лишь бы была некая известность.
Но Осрок не до конца верил в благой исход предприятия. Он знал, насколько упорна его сестра в своих убеждениях - недаром он про себя звал ее ослицей валаамской за ее вечное упрямство, не знающее границ.
Но любовь к сестре и к Богу была сильнее сомнений.
Спустя пару дней эти сомнения испарились сами по себе - и их место заняла такая же упрямая вера в успех предприятия.
Осрок по своей сути был склонен к вере, будучи воспитанным в лоне церкви, и его убеждение в вечной праведности Отца Дюймона побеждало все человеческие подозрения, доходя до какого-то мистического поклонения этой фигуре в черных одеяниях.
Юный Осрок дал себе обещание - если (а вернее, когда) у святого отца все получится, то тогда он, Осрок, уж точно примет сан и станет монахом.
Он даже спросил об этом у матери и отца, и получил их безусловное благословение - но только при условии того, что сестра вернется с миром и с ребенком. Кто бы не был отцом зачатого во грехе, они хотели видеть внуков.
Кто знает - может, они уже разочаровались в сыне, который не проявлял пока (с их точки зрения) явного и мирского интереса к женщинам, и не верили в то, что он станет наследником семьи? Ведь, несмотря на влюбчивость, никаких отношений сын их пока ни с кем не имел... Осрок даже удивился легкости, с которой они даровали ему свое благословение и напутствие и даже немного обиделся. Он ждал гореваний и переживаний, может быть, даже слез, но набожные родители все восприняли как должное.
Отец сказал:
 - Сын, мы растили тебя в благочестии, и ты не пошел по стопам блудной сестры. Чего нам бояться и страдать, если ты посвятишь свою жизнь Господу, да еще под присмотром Святого Отца Дюймона?
Матушка молча поцеловала его в лоб и обняла.
Неужто они не верят отцу Дюймону? - мелькнула мысль в голове Осрока. Может быть, поэтому они так легко относятся к его обещанию, зная, что оно не будет выполнено - ибо сестра не будет спасена?
Не может быть! - в своей бесконечной вере воскликнул про себя Осрок.
И это вменилось ему в праведность.
Мы не знаем, о чем думали родители юноши, но уже видим, что в вопросе веры во что-то или кого-то Осрок был на шаг впереди остальных. Его вера была непоколебима - он доверял Отцу Дюймону, как самому Господу.
"Даже если они не верят в силу убеждения Кардинала Святого Духа, я буду верить за них обоих", - сказал он себе.

Сам же святой отец был уже в Париже и стучал в дверь маленькой комнатки - хотя поначалу Хелена упорно отказывалась принимать гостя. Когда же Дюймон отказался уходить и заявил, что будет стоять у двери на коленях, пока ему не откроют, Хелена сдалась и впустила странника - тем более, что соседи уже начали неодобрительно гудеть в адрес "блудной овцы, потерявшей честь и веру".

Взглянув на скудную обстановку комнаты, снятой у отучившихся студентов, на эти маленькие, грязные окна подле самого чердака, на не менее скудное убранство, отец Дюймон прослезился и пал на колени перед несчастной грешницей, умоляя ее вернуться в лоно семьи и Церкви.
Хелена отказывалась, утверждая, что у нее все хорошо и она справится, но Дюймон знал,что она лжет. Он уже все понял - Хелена собиралась покончить не только с ребенком, но и со своей жизнью.
- Открой глаза, дочь моя! - вскричал Дюймон. - Из-за такого мелочного эпизода, как беременность, ты хочешь забрать свою жизнь в ад! Заклинаю тебя, дитя - останови свое падение! Чего же ты боишься? Ты боишься монашества - хоть уже живешь как монашка, взаперти! Ты боишься церковной скромности - но ты уже голодаешь, как нищенка! Ты боишься наших келий - но ты уже живешь беднее самой голодной монашки, в нищем убранстве своем достойная аскетов церкви! Ты боишься Дома Божьего - когда живешь в доме Дьявола! Ты боишься монашества, но тебя окружает порок, злоба человечества и бесконечные слухи всех этих людей, которые тебя никогда не полюбят! У нас тебя будут любить все. Поверь мне и Господу - никто не посмеет осудить тебя. Ты боишься бесконечной любви других дочерей Божьих, а сама проживаешь среди гиен и шакалов на самом дне Парижа! И тебя манит петля? Неужели ты думаешь, что это спасет тебя?
Сколько можно убегать от Господа и не слушать его слов? Ты не видишь, во что превращается твоя жизнь без Господа? И се - узри, страх и ужас приводят тебя к петле. Быть может - пусть лучше страх и ужас приведут тебя не в петлю, а к Спасению?...
Ты дрожишь, твоя душа стонет, тебе страшно и ты хочешь убежища - зачем же ты покидала его, блудная дочь?
Подумай о своей матушке, подумай о своем отце, подумай о своем брате, наконец!
Подумай о своем ребенке, которого решила убить. Ты потеряла брата, которого любила больше, чем жизнь - а теперь хочешь убить жизнь внутри себя? И за что ты с ней так? За то, что зачавшая ее дева совершила единственную ошибку? Но кто тебя осуждает? Отец? Мать? Брат? Церковь? Нет! Тебя осуждает мирское общество, полное зевак и сплетников - и ты пошла на поводу у этих людей, которые бродят, аки рыкающий лев, в поисках жертвы для бесконечной травли. Дочь моя, покайся во грехе - именно ЭТО твой грех. Твой поступок был плодом юношеской любви, и он, как бы греховен не был, даровал тебе дитя - за это никто из нас не осудит тебя, но то, что ты пошла на поводу у этих людей!... Лишь это твое единственное согрешение! На что ты променяла дом и Церковь Божию? На это? Оглядись вокруг, Хелена - ты уже в аду. Хочешь ли ты видеть картины еще худшие после своей гибели - видеть бесконечно? Поедем домой, прочь от этого болота, где гниют души и квакают болотные лягушки человеческой "правды"!...

После этих слов несчастная Хелена пала в объятия святого отца и битый час проплакала.
Бедную девочку можно понять - слова Отца Дюймона дали ей понять всю ту ложь, в которой она жила. Она бежала от церкви - и попала в человеческий вертеп разбойников. Она ждала современной жизни - а столкнулась с грязными низовьями ее. Она бежала от религиозной косности - но светское общество оказалось подлым и жестоким. Она убегала от скучных песнопений монахов - но сама стала затворницей и монашенкой этого грязного человеческого балагана.
Хелена все поняла и возблагодарила Бога и вовремя приехавшего Отца Дюймона за то, что те успели наставить ее на путь истинный - а ведь она и правда заготовила веревку, чтобы завязать ее под потолком, на люстре времен еще Людовика Четырнадцатого... И откуда мог это знать Отец Дюймон?... но он знал.

Нахождение в полной темноте помогает видеть свет ярче ,видеть даже самые слабые сочащиеся струйки его, видеть его везде - даже там, где человек не замечал его ранее.
Ее глаза, не хотевшие видеть, начинали хотеть света, даже самой тонкой его струйки, родничка - и ее жизнь начинала цвести цветами невидимыми; зрение обострялось, и она видела все то, чего раньше не замечала; видела то, чего не может увидеть человек, никогда не бывавший в такой кромешной тьме, как она.
Господь, в своей безграничной мудрости, поместил ее в густую тень жизни для того,чтобы она увидела слабый свет правды Божией, слабые лучики оной; для того, чтобы она обнаружила ее и начала ценить не то, что ярко бьет в глаза роскошью столичной жизни, а то, что лишь бледною искоркой едва теплилось в глубине ее истерзанного сердца.

По пути домой в карете францисканского Ордена, Дюймон обнял ее и прошептал:
- Все будет хорошо. Ты спасена.
Хелена прижалась к человеку в черном.
Она предвкушала возвращение в отчий дом.

Долгих три дня ехала она в одной карете с Дюймоном, где научилась молиться и возносить хвалы Господу.
Мимо нее проносился лесной массив Де Фонтенбло, прекрасный в своей кажущейся бесконечности, солнце освещало ее лицо, которое она доверчиво подставляла его святым лучам, и жизнь больше не казалось ей ужасной. Ужасом ей теперь виделся последний год в Париже - обман, ложь, коварство, подлость, нищета, затворничество в одинокой каморке, чувство отчаяния и бесконечного одиночества. Но все это теперь оставалось позади нее - и чем дольше они ехали, тем больше Хелена веселела и наполнялась чувством благодарности к Господу и его посланцу, отцу Дюймону.
Познав настоящий ужас и отвращение, Хелена больше не корила религию и церковь. Никогда ни один монах, в ненависти к которым убеждала ее своя собственная юношеская гордыня, не оскорбил и не обидел ее, не бросил и не плюнул ей в лицо, и никогда не требовал выметаться из квартиры - и главное, никогда бы не потребовал.
Эти люди любят и будут любить меня грешной, подумалось ей - а парижане ненавидели меня праведной.
От этой мысли все в ней перевернулось - и как по мановению волшебной палочки, ненависть, которую она питала к служителям Бога, изменила свой вектор, направившись теперь на парижскую, светскую жизнь.
- Не надо ненавидеть этих людей, - отвечал ей на это отец Дюймон. - Помни, дочь моя, когда-то и тебя считали такой же, считали одной из им подобных. В конце-концов, кто, как не они, эти злые и подлые миряне, наставили тебя на путь истинный, пусть и не желая того - тебе надо было пройти через этот смрад, чтобы ощутить полной грудью чистый воздух Господень.

- Я приму монашество, - сказала Хелена, поглаживая рукой едва начавший обозначаться животик.
- Помни, церковь никогда не настаивает на принятии сана. Не принимай скоропостижных решений, дабы не оказались они легковесными.
- Что вы! - воскликнула девушка. - Никогда не вернусь я к прошлой жизни, но не хочу и нового светского пути. Я все видела на этой дороге. Я так долго была вдали от Света Господня, что больше не хочу быть от него далеко. Я хочу стать дочерью Церкви.
- Быть посему, - отвечал Дюймон.

Карета приближалась к родному дому.

Родители встретили блудную дочь со всем жаром стосковавшегося сердца, ни разу не упрекнули и не напомнили о прошлом - за долгие месяцы разлуки былые распри между любящими сердцами забылись и стерлись, а на их место пришла тоска по родному человеку, и любовь усилилась - все обливались праведными слезами - и брат, и сестра, и отец, и мать.
И когда Хелена была ещё далеко, выходя из кареты под руку с Дюймоном, отец увидел ее; и, подбежав, пал ей на шею и целовал ее. Дочь же сказала ему:
- Отче! я согрешила против неба и пред тобою, и уже недостойна называться порождением твоим. Просишь ли ты меня?
Конечно, Осрок-старший простил ее сразу и немедленно, и повел в объятия матери, у которой уже не было сил бежать - так она исстрадалась за эти долгие дни тяжкого ожидания!...
Хелена ощутила, что именно она потеряла, поддавшись своим греховным мыслям и прогрессивному образованию, а родители, в свою очередь, поняли, что именно потеряли уже они, не сумев отделить любви родителей от политических, социальных и религиозных взглядов. Теперь это просто были мать, отец и дочь - и, конечно, всеобъемлющая любовь. "Дочь наша был мертва и ожила, пропадала и нашлась". Описывать же трогательное единение сестры и брата и вовсе не хватит слов - скажем лишь, что для них словно бы не было долгой разлуки, и через полчаса объятий, рассказов и слез они уже общались на тему рядовых житейских событий, словно бы ничего и не произошло. Такая любовь свойственна детям, выросшим вместе - для них годы и расстояния не значат почти ничего.

Несколько недель Хелена провела дома, готовясь принять сан. Она рассказывала о своей парижской жизни с нескрываемым отвращением, под причитания матушки (которой, все же, было очень интересно послушать хронику разврата и падения, как и любой праведной христианке) описывая детали своего падения на социальное дно.
Осрок радовался и не мог скрыть своего ликования, и бежал к Отцу Дюймону, чуть ли не кидаясь тому на шею.
- Я же говорил тебе, сын мой, что все исправится волею Господней. Ты ведь верил мне и Богу?
- Безусловно! Я никогда не сомневался!...
- Не сомневайся и впредь. Сомнения - это происки дьявола. Посмотри на свою сестру - образование посеяло в ней семена дьявольского сомнения в вере, и что же? Мы чуть было ее не потеряли!
- Это чудо! - восклицал восторженный Франсуа.
- Много еще чудес ты увидишь, если ступишь на этот путь.
- Я приму сан! Клянусь! - вскричал юноша.
- Погоди. Ты еще не готов.
- Почему же?
- Сан принимают, когда прошли через многое. А ты еще никогда не любил в своей жизни никого, кроме семьи. Твоя сестра любила - и ты видишь, чем это обернулось для нее. Через страдание она открылась Богу. И ты должен будешь полюбить.
- Но кого же? Я еще...
- Всему свое время. Сначала мы примем в лоно церкви твою сестру. Сможешь ли ты подождать?
- Конечно! Сколько угодно!
- А дальше Господь подаст тебе знак.
- Мне кажется, он его уже подал.
- Возможно. Но подожди, сын мой. Терпение - главная добродетель будущего слуги Божьего. Без терпения келья кажется тюрьмой. Поэтому жди - и все приложится со временем. Скоро, думаю, мы примем тебя в послушники.

Когда Хелена стала подавать первые признаки серьезной беременности, ее немедленно посвятили в сан и она соделалась священнослужительницей в тихой, почти домашней атмосфере Церкви. Почти все местные монахини, с которыми был дружен и сам Осрок, были там, с улыбками на устах принимая его сестру как родную. Отец Дюймон окропил ее святой водой и осенил крестным знамением.
- Теперь ты дочь Господа, - величественно заявил он.
С этого момента Хелена носила церковное одеяние, и черно-белый чепц покрывал ее голову.
При виде дочери в таком виде родители, регулярно посещавшие церковь, складывали руки в умилении.
- Смотри, дорогой, - говорила мать. - Она же сущий ангел!
- Воистину, Господь услышал наши молитвы, - отвечал отец. - Наша блудная дочь стала дочерью Всевышнего.
Спустя восемь месяцев Хелена родила сына, которого, конечно же, назвала Томасом.
Не было более счастливых на земле людей, чем семейство Осроков.
Франсуа стал дядей, а родители его - дедушкой и бабушкой, чему были рады несказанно, несмотря на достаточно плебейское происхождение чада. Но в лоне святой Церкви нет чужих или неродных детей.
И, качая внука на руках, родители Осрока и Хелены осеняли друг друга счастливой улыбкой.
Сколько лет они ждали, когда их дети встанут на ноги и начнут свою жизнь! И как они были разочарованы в Хелене, опасаясь, что потеряли ее навсегда, так и не обретя радости. Но теперь годы их страданий и молчаливого терпения обернулись невиданным счастием. Что еще можно желать старым людям, проведшим жизнь в трудах и молитвах? Что еще может скрасить наступившую старость, когда женщина уже более не жена, но мать, причем немолодая, уже почти бабушка? Что может утешить отца, который давно уже должен был стать дедом, но наблюдал лишь грешные похождения своего чада, вместо его, чада, покоя и радости?....

А наш Франсуа окончательно убедился в том, что счастье есть, и слово Божие это счастье может даровать - и при этом вовсе не иллюзорно, а вполне реально. Что еще нужно было и без того набожному юноше, чтобы уверовать навсегда и бесповоротно? С этого дня Осрок стал преданным слугою Господа и только и ждал, когда же отец Дюймон соблаговолит принять его под свое крыло.

Хелена научилась играть на органе, и ее учил местный органист Зегтен, немецких кровей монах - по иронии судьбы большой знаток музыки. Освоив это нелегкое искусство, она не раз исполняла мессы на собраниях, наслаждаясь музыкой, к которой была по-прежнему неравнодушна. Она проводила жизнь по большей части в молчании и, как выражался святой отец, "тихом самопосвящении". Сын ее рос, но пока он был совсем мал, нам даже нечего о нем сказать - разве что упомянуть о том, что малыш был нежно любим всю свою долгую и счастливую жизнь. Хелена шила одежду для детей из бедных семей, была также и повитухой, принимая роды, и с годами стала одной из самых добрых и преданных монахинь прихода. Она по-дружески принимала посетителей, молилась о каждом и дарила им поддержку и утешение. Глядя на это, Осрок-младший проникался духом Божиим и все скорее созревал для посвящения в сан - однако, сперва надо было стать послушником, как полагалось по церковным правилам. Франсуа все так же много читал, по прежнему что-то писал и фантазировал, молился и ждал.
Терпение, говорил он себе, терпение! В конце-концов, что, как не терпение, является главною монашескою добродетелью?


ГЛАВА ВТОРАЯ.

Наконец-то Франсуа Осрока взяли в послушники! Родители не могли нарадоваться своим сыном, которому было уже восемнадцать. Дочь уже приняла служение господу, подрастал внук, а сын только-только обрел благословение от отца Дюймона (Осрок прямо заявил тому, что ни от кого другого его не примет, с чем святой отец согласился).
Закончив к тому времени общее образование в церковной школе, Осрок не знал куда податься - но не знал чуть более недели, ибо к концу оной сам Кардинал Святого Духа пожаловал к нему домой и пообещал всему семейству, что у Франсуа будет большое будущее в стенах храма.
С этого дня Осрок был сам не свой и плохо спал, предвкушая жизнь в монастыре - (равно как и родители). Они, конечно, были рады этому событию - и рады тому, что сын не совершил ошибок своей сестры, но с этого времени они оставались одни.
По счастью, увидев и поняв это, отец Дюймон заявил, что поскольку их внуку уже идет четвертый год, то по причине выхода из яслей он может проводить одну половину дня дома, а другую - в стенах той самой монастырской школы, которую посещал сам Осрок. Радости родителей не было предела - они теряли сына, но обретали внука, и благодарили Господа и святого Отца за столь замечательную возможность.
Малыш Томас поначалу чурался дедушки с бабушкой, часто плача при расставании с матерью и привычным монастырским укладом, к которому совершенно привык, но вскоре, как и любой ребенок, он так же совершенно привык и к новому распорядку дня и жизни, и вскоре обожал Жана и Генриетту, а те, конечно же, в нем души не чаяли.
- Вот уж не думал, что грех Хелены даст нам столько радости! - говорил Жан, играя с малышом.
- Я словно бы помолодела на двадцать лет, когда в доме появился этот ребенок, - отвечала Генриетта, суетясь на кухне. - Я уж боялась, что оставаться нам на старости лет одним, раз уж сын решил посвятить себя Церкви и не дал нам детей.
- Неисповедимы пути Господни! И будь славен отец Дюймон, вернувший нам дочь, когда мы уже были готовы потерять ее!

И вот Франсуа, получив слезное благословение матушки и крепкое рукопожатие отца, вступил в стены Храма.
Конечно, он бывал там и раньше, и знал всякий закоулок, но ранее он бывал там как гость - теперь же предстояло стать там жителем.

Думаю, стоит описать столь величественное здание, в котором Осрок проведет много лет своей удивительной жизни.
Собор, как уже говорилось, был основан давным-давно, и перестроен в те годы, когда Осрок был совсем ребенком. Теперь Храм состоял из большой арки, основного корпуса, четырех шпилей и, соответственно, четырех башен. Практически вся церковная жизнь проходила в основном корпусе из серого кирпича, а башни отводились под различные службы, к которым не подпускали непосвященных. В здании был, разумеется, по старой доброй традиции, винный погреб, а виноградник занимал весь задний дворик, за которым ухаживали все монахи по очереди. Так же там был и  небольшой садик, где росли яблоки, из которых делался так же отменный сидр, служивший к частому увеселению монахов (что, впрочем, останется тайной между нами и читателем, не правда ли?). Как уже упоминалось ранее, густой лес отделял Храм от церковной школы, которую, в свою очередь, отделял от основного, мирского, поселения, мост через Сену. На берегах этой реки, в той части островка, что находилась за церковью, монахи любили уединится и половить рыбку.
Основной корпус украшало множество картин, висящих на стенах - и это, надо признаться, были не какие-то там репродукции, сделанные наспех недосужими мастерами, а подлинники, которые собирал лично отец Дюймон в своих поездках по Парижу и в целом Франции. Кардинал Святого Духа был известным любителем и знатоком высоких искусств, разбирался в художественных делах на уровне профессионала - и Хелена в юности своей могла бы многое почерпнуть у него, коли бы не чуралась в то время Церкви как святого огня. Он знал в лицо каждого крупного мастера нашего времени, и скупал у них картины за бесценок, беззастенчиво пользуясь тем, что многие из талантливых художников Парижа в силу богемного образа жизни постоянно нуждались в деньгах -и  именно в эти моменты святой отец появлялся у них в мастерских. Многие, кто знали эту его привычку, за глаза осуждали такое поведение, но сам он утверждал, что в час нужды делает благодеяние для нуждающихся, одновременно помогая Святой Церкви, которая была вовсе не богата. Так же он знавал лично каждого смотрителя каждого музея и скупал за тот же бесценок старые картины, которые лежали на складах (не каждый музей мог вместить все труды художников прошлого, да и не всегда имел желание, выбирая лишь самых популярных мастеров, привлекавших широкую публику).
Самые разнообразные религиозные статуи украшали коридоры, по которым теперь ходил и Осрок - они, статуи, конечно же были из того же источника, что и картины. Тут были и копии микеланджеловского Давида, и Моисей, и горгульи, и распятый Христос, и Богоматерь, и все самые разнообразные святые - от апостолов до местечковых целителей, когда-либо имевших возможность жить в этих краях. Теперь эти статуи из белого, почти седого мрамора с прожилками окружали Осрока каждый день, когда он ступал на гулкий, каменный пол Храма. Потолки украшали прекрасные росписи и фрески - и первое время у Осрока даже болела шея от того ,что он так часто ее задирал, любуясь ими. На ногах Осрока теперь было монашеское подобие обуви, напоминавшее легкие сандалии времен древнего Рима, одет он был, конечно же, в черную рясу с капюшоном.

Отец Дюймон лично ввел Осрока в залу, где находились все монахи и произнес, так сказать, вступительную речь.

- Брат Осрок! Теперь вы - один из нас. Вам предстоит много работать и быть для людей самой добротою - я знаю, для вас это не так трудно, как для многих других, ибо вы сохранили от детства своего душу чистую и светлую, и никакая грязь не касалась вас.
Выслушивайте приходящих к вам, прислушивайтесь к своим собратьям, будьте настоящими братьями друг другу во Христе и веруйте - ибо никакая вера человеческая не сильна достаточно!...
Полируйте шероховатые души, давая им отведать нового желания — быть неподвижными как зеркало для Господа нашего, чтобы в них отражалось глубокое небо, - пусть после соприкосновения с вами каждый уходит от вас богаче Словом Божиим, полный надежд и радостей.
Помните, брат Осрок - к нам приходят люди, нуждающиеся в утешении, и им нужен кто-то для того, чтобы душа приходящего не упала в низовья жизни - но вознеслась в выси небесные. Ни одному человеку из приходящих к вам не должно быть с вами тяжко - никогда не осуждайте, всегда принимайте человека таким, какой он есть. Поощряйте лучшее, пестуйте доброе, поддерживайте слабое, утешайте униженных.
Перестаньте воспринимать людей как людей, вы должны теперь видеть их только как проявление определенной воли Господа, и да будут они для вас прозрачны, чтобы вы увидели тот свет, что струится через них... судите людей по содержимому их сердец, а не по их ошибкам.
Помните, сын мой и брат мой - мы живы в той мере, в какой оживляем других.

После этого монахи символически поклонились новоприбывшему, и с этой минуты Осрок стал почти монахом - а именно послушником. До принятия монашества - пусть и столь же символического, ибо в Церкви сей нравы не были пуританскими, равно как и распущенными - оставался примерно год.

За выходом из главной залы находился внутренний дворик с аккуратно постриженным газоном, который с трех сторон окружали  входы в монашеские кельи, прикрытые плоскими деревянными навесами. Келья послушника Осрока находилась слева, прямо посередине - куда его и проводил лично отец Дюймон, что считалось - Франсуа об этом еще не знал - большой честью для новоприбывшего.
- Здесь будет протекать ваша новая жизнь, когда вы будете свободны от служб и работ, - сказал святой отец. - Это место не слишком бедно для вас?
- Что вы! - ответил Осрок, которому не терпелось освоиться на новом месте. - Конечно же, нет.
- Тогда проходите и чувствуйте себя, как дома. Помните, первый год вы можете - и даже должны, если желаете - ночевать дома, с родителями. Привыкайте постепенно.
И совсем по-дружески хлопнув Осрока по плечу, святой отец удалился.
Осрок отворил тяжелую дверь с округлым верхом и вошел.
И до чего же эта келья напоминала ему те молельни мудрецов и святых, которые он видел лишь на картинках в книгах! Небольшое окно, каменные стены, столик у окошка, чернильница, перо, стопка пожелтевшей бумаги, кровать, деревянный стул. Любого другого бедность сей обстановки, пожалуй, напугала бы - но не нашего героя. Для него это было местом, где жили все те самые мудрецы и святые, которыми он восхищался - да и по размеру келья сия была сравнима с его комнаткой на втором этаже, где он запирался ото всех, чтобы изучать древние священные книги.
Осрок собирался вечером уйти домой, но, повинуясь будто некоему инстинкту настоящего монаха, увлекся чтением Библии и заснул прямо за столом - после чего, проснувшись затемно, недолго думая, перелег на жесткую монастырскую кровать и уснул. Разбудило его пение петухов и яркий свет из окна - наступило его первое монастырское утро. Осрок потянулся, зевнул, и встал с постели. Свет из окна струился прямо ему в лицо, словно бы благословляя юного послушника.
Осрок еще раз зевнул и отворил дверь.

Монахи собирали яблоки в саду, который как раз в это время года плодоносил. Франсуа сразу направился к ним. В его душе не было сомнений в том, что надо помочь собратьям без их спроса, и его удостоил улыбкой полноватый мужчина средних лет.
- Меня зовут брат Лавуазье, - доверительно сказал толстяк.
- Да, его зовут именно так, - добавил стоящий рядом с ним на деревянной лестнице под деревом, высокий молодой человек. - Он однофамилец.
- Чей однофамилец? - удивился Осрок.
- Неужто вы не знаете великого ученого Лавуазье? - удивился высокий.
- Можно подумать, брат Флоран, - ответил ему первый монах, - что все, подобно вам, приходят сюда после курса в Академии.
- Не напоминайте мне, брат, об Академии! - воскликнул его долговязый друг. - Какое скучное место.
- Что же там скучного? Науки, свет, ученые, великие умы.
- Я тоже так думал, когда меня отправляла туда матушка. Но я встретил там лишь скуку - и порок в его чистом виде, как продолжение этой самой скуки!
- Не следует же из этого, что Академия - очаг порока?
- Еще как следует! То, что оттуда выходят великие умы - это исключительно заслуга самих великих умов! Много ли академиков вышло из этой академии?
- Вот вы мне и скажите, пусть вы и моложе меня.
- А я вам скажу! Совсем немного. Остальные, подобно мне, попадают на неверный путь. Чудо, что меня выловили из реки, когда я после студенческой попойки упал туда - чудо Божье! А сколько молодых людей продолжило жить мирскою жизнью, думая, что они самые умные на свете.
- Скажете тоже, брат Флоран! Науки - польза великая, так завещал нам отец Дюймон.
- И он прав. Но именно науки - а не Академия.
Осрок с интересом слушал перепалку собратьев по монастырю, которые уже и забыли о его существовании. Набрав с десяток ведер и обойдя весь сад, Осрок понес яблоки на кухню, где отдал их повару, не менее пухлому, чем брат Лавуазье.
- Так, половина пойдет на варенье, половина на пироги, половина на сидр, - пробормотал себе под нос повар.
- Трех половин не бывает, - заметил Осрок.
Повар взглянул на него.
- Новенький! - весело сказал он. - Поверь мне, брат - в доме божьем половин может быть больше, чем две.

Тем вечером Осрок посетил матушку, которая, будто бы впав в детство - а скорее, обретя вторую молодость - играла с маленьким Томасом. Мать была ужасно рада видеть сына, осыпав его поцелуями и засыпав сотней вопросов о житье-бытье в монастыре. За ужином, приготовленном заботливыми руками родительницы, Осрок поведал те немногие детали, что мы уже описали. После трапезы Осрок поиграл немного с милым племянником, поцеловал его в лоб, когда тот заснул, и вышел подышать свежим воздухом. О, этот свежий воздух родного дома! Тот же воздух был столь же свеж в Храме, но здесь он казался особенно чистым.
И вот, под скрипение цикад, старик отец (которому было уже под пятьдесят, а старели тогда быстрее, чем в наши дни просвещенной медицины), немного захворавший после излишне свежего ветерка в субботу, подошел к сыну.
- Скажи мне, сынок, - спросил он сразу и без обиняков, - я знаю, ты по юности очень был глазаст до девиц. И вот теперь в монастыре будешь совсем один, без женщин. Как же так получилось? Ладно, что ты не оставишь нам наследника, с этим я уже смирился, ибо терпение мое поистине христианское, ты знаешь - но что же до простых игр Амура? Неужели тебе никто не нравится, неужели ты забросил любовную жизнь, не начав ее? Не то, что бы я сильно скорбел об этом - твой выбор для нас свят - но все же?...
- Просто... - замялся Осрок. - Не знаю, наверное так получилось. Видит Бог, я не хотел, чтобы так все вышло, но... Кто его знает, отец. Мне еще год - а может, и более, оставаться послушником, я могу по вечерам уходить, гулять, может быть, у меня что-то и будет. Но годится ли случайная связь для того, кто готовится принять сан? А если она будет не случайной, и все будет серьезно - как же тогда?
- Ох и задачку ты мне задал, Франсуа, - почесал в затылке отец, сворачивая папироску. - Не балуешься?
- Я нет, но я видел отца Дюймона за этим занятием.
- О, вечно молодой святой отец! Видимо, курение для него как эликсир молодости. Но возвращаюсь к нашей теме. Я чего хочу сказать - я человек простой, на два шага вперед просчитывать так и не научился, но советую... полюби кого-нибудь. Пусть даже безответно. В твоем возрасте умирать для женского пола - как-то оно... не знаю, как и выразить. Ты знаешь, я не поклонник всех этих любовных романчиков, что сейчас на старости лет стала почитывать твоя матушка, но мне грустно от того, что мой сын не познал женщины. Ладно бы у тебя было мирское будущее - но его у тебя почти не осталось.
- Я понимаю тебя, - сказал Осрок-младший, отмахиваясь от густого дыма догорающей самокрутки отца. - Но не хочешь ли ты, чтобы я намеренно искал себе приключений?
- О нет! Вовсе нет. Просто не избегай их, когда они вдруг появятся. И не впадай в крайности.
Тут Франсуа смекнул кое-что.
- Отец, скажи честно - ты сам до этих разговоров дошел, или тебя кто-то надоумил?
Отец смутился, хоть этого и не было видно в слабом свете полумесяца.
- Ну что ж ты... подозреваешь старика...
- Не ты ли, отец, не так давно о чем-то болтал с Кардиналом Святого Духа?
- Прекрати, прекрати! - вскричал отец с досадой. - Ты раскусил меня, не умею я скрывать тайн. Это он надоумил меня, когда я поделился с ним сомнениями на эту тему.
- Святой отец, и призывает меня к такому! - воскликнул Франсуа.
- Он сказал, что быть послушником - задача не из легких, но добавил, что, дескать, любовь - это самая главная проверка для того, кто хочет посвятить себя Господу.
- Что ж... - Осрок-младший задумчиво потер подбородок. - Кто знает, может быть он и прав.
- А ты помнишь, чтобы он когда-нибудь ошибался?...

Осрок заночевал в родной постели, но всю ночь ворочался и думал о глубинном смысле невзначай переданных слов святого отца. Любить, думал наш герой, переворачиваясь с боку на бок, - ведь это так просто, пусть и возвышенно. Может, страдания любви - обязательный шаг для каждого посвященного? Или здесь дело в другом? За этими мыслями он заснул, а наутро, обняв родителей и поцеловав племянника, с первыми петухами, засветло, отправился в монастырь. При этом он надел на себя полное одеяние, а вещи, которые он припас для кельи - свое любимое перо, свечи и немного бумаги - он, по старой, детской привычке, нес в тряпичном тюке, который водрузил на палку и положил на плечо. Так он и шел, довольным взором оглядывая встречных людей. Дети показывали на него пальцем, старики крестились, женщины пытались узнать в нем кого-то - и тут Осрок поймал себя на том, что где-то все его поведение напоминает ему самому тщеславие и даже гордыню. Устыдившись своего неподобающего поведения, он ускорил шаг.

Еще до заутрени, выйдя в сад из своей кельи, Осрок заметил, как сухой старик (его звали брат Ариман, и на вид ему было лет под сто) о чем-то разговаривал с молодым монахом по имени Николя. Отрывки их разговора долетели до слуха нашего героя:
- Я, Николя, уже начинаю бояться нашего Кардинала.
- С чего бы это вдруг?
- Мне кажется, что он знает то, чего не должен и не мог знать.
- Приведите же пример!
- Вот на днях! Заходит он ко мне - с чего такая честь! - и говорит "Брат Ариман, не вздумайте размышлять о смерти, вам еще рано".
- И что с того!
- А то, что я вчера всю ночь думал о том, как бы мне помереть поскорее. Мне-то скоро девяносто лет, и я устал от своей земной обители. Видишь, я еле передвигаюсь.
- Ну что вы! Он просто увидел, что вы стары, плохо себя чувствуете, и из доброты своей вас пожалел.
- А что ж раньше такого не было? И вот стоило мне подумать!
- Право, дедушка, хоть и приходится звать вас братом, вы преувеличиваете.
- Вот поживешь с мое, увидишь! Клянусь Богоматерью, Николя - вот задумаешь ты какую глупость, он о ней первый узнает. Попробуй только задуматься о том, как выпросить у повара лишнюю бутыль церковного сидра  - он тут как тут будет!
- И то правда, брат Ариман. Когда брат Эжен собирался утащить из погреба бутылочку, наш-то Кардинал его поймал с поличным.
- Вот тебе и секрет его доброты - зачем ему злиться и гневаться, если он обо всем заранее знает!
Тут приятели заметили Осрока и поспешили скрыться в большой зале.

После заутрени, молитв и распевки в церковном хоре (о чем мы еще поговорим), отец Дюймон произнес речь.
- Самые важные отношения, дети и братья, из всех, которые вы когда-либо имели - это ваши отношения с самим собой, ибо в этих отношениях вы установите стандарты для всего остального. Если вы общаетесь с самим собой грубым, плотским или лживым языком - так же вы будете говорить и с другими. Невозможно врать себе и оставаться искренним для других. То, что вы есть, всегда будет бежать впереди вас.
Настоящий религиозный деятель - что монах, что послушник, что настоятель, это, в первую очередь, человек, честный перед собой. Как можно быть честным перед Богом, ежели вы лжете самому себе? Как можно слушать признания на исповеди, ежели вам самим нужно признаться во грехах? Я призываю вас быть собой - но нельзя быть собой, если на вас несколько масок и гора прегрешений, скрытых в глубине сознания. Господь хочет вас честными - и другими вы ему не нужны. Вы будущие священнослужители, которым предстоит выслушать много исповедей - но вы не имеете права принимать их, будучи сами грешниками. У нас достаточно грехов помимо неискренности, и главный - и непобедимый - это грех нашей несовершенной человеческой природы. Поэтому будьте искренни перед самими собой, наладьте диалог со своей темной стороной, и выведите ее под руку на свет Божий, дабы она растаяла в лучах благости Безначального, Отца нашего.

Монахи закивали, а Кардинал Святого Духа обвел всех величественным взглядом и продолжил:
- Не позволяйте ни одному человеку опустить ваш дух до ненависти. Если вы возненавидели кого-то, то это вменится вам в неправедность. Вы здесь не для того, чтобы судить исповедающихся - даже в душе своей. Помните - эти люди, в той или иной степени, страдают тем же грехом несовершенства человеческой природы, что и вы. И поэтому мы все склонны терять то, что так кротко и долго обретаем от Господа, в пылу гнева и буйства человеческой природы.
Не позволяйте людям затягивать себя в их бурю. Затягивайте их в свой покой. Как Христос успокоил шторм, так и вы должны действовать - быть спокойными, полными веры, способными создать штиль и втянуть в  него страдающего человека.
Помните - не всем быть монахами. Не будем судить людей с высоты своей праведности - мы сами знаем свою силу, не будем же позволять ей играть с нами злые шутки. Если человек пришел к вам с исповедью - он уже на пути к исправлению. И именно это мы должны ценить - что в плотском существе такого человека все-таки проснулось нечто, какой-то огонек праведности во тьме греховности все же загорелся. Поможем этому огоньку разгореться в яркое пламя. Остальное - не наша забота. Господу нашему предоставим судить в час последнего дня - каждый из нас и из них встретит смерть в одиночестве. Посему не будем ужасаться и гневаться - этому было свое время в мирские дни. Нарушайте порядок, заведенный дьяволом - делайте добро тем, кто испугался Сатаны в себе и прибежал в нашу обитель. Ведите их прямиком к спасению.

И в душе Осрока как-то просветлело после этой речи. Еще в детстве он любил - даже обожал - слушать святого Отца, а теперь он слушал его, уже будучи одним из его собратьев, пусть и будущим, пусть и недостойным!... Будто тучи на горизонте были разогнаны, и теперь Франсуа видел свою жизнь ясной, а смысл ее - открытым.

Новая жизнь очень увлекла нашего героя, ибо была не чем иным, как его прошлой жизнью, только в окружении ему подобных. Осрок был совершенно лишен терзаний по поводу "потери" мирской семьи, ибо при всей любви к родителям и дому больше всего на свете любил дела Божии и религию. Таинства, которые раньше он лишь наблюдал, теперь он мог совершать сам! Монахи теперь были для него старшими братьями, а отца Дюймона он и вовсе видел почти каждый день, а не только в избранные воскресенья. Церковь,которая всегда восхищала его, теперь была его домом. Как в старой фламандской пословице - "брось кота в кувшин, он всю сметану съест". Временами Осрок ловил себя на мысли, что стал посещать семью все реже, и это его даже пугало, бросая в пароксизмы жалости. "Как же так, я не видел родных уже неделю, а ведь мог бы каждый день ночевать дома!" - думал он про себя, засыпая после вечернего пения псалмов. А наутро забывал о своих мыслях и увлекался монастырскими событиями, после чего, ближе к вечеру, снова грыз себя. С одной стороны, он поступал правильно, с другой - родители наверняка ждали его. И в конце недели этот груз начинал так давить на Осрока, что он, едва отслужив вечернюю молитву, бросался домой.
Но родители все понимали - они видели, что у сына началась новая жизнь, что он счастлив в монастыре, и не корили его за это.
- Наш-то, смотри, совсем уже монах, - говорил отец жене, когда Осрок покидал их утром. - Скоро совсем забудет про нас.
- И не говори! - отвечала матушка. - Воистину сын божий обрел дом свой.
Однако в течение недели суета с малышом занимала все их мысли, благодаря чему в отношениях сына и родителей достигался известный баланс - при этом не стоит забывать, что Жан и Генриетта посещали службы каждое воскресенье, и после всего имели возможность поговорить с сыном вдоволь, сколько душе заблагорассудится.

Помимо смен на кухне, когда каждый из монахов по очереди помогал повару, в расписание Осрока входила почетная обязанность заниматься церковной библиотекой, что считалось особой честью и привилегией. Не каждый из монахов любил читать, но место среди книг было тихим и спокойным, и уж конечно, более приятным, чем прислуживание толстяку на кухне. Библиотека находилась на втором этаже, куда поднималась длинная каменная лестница, ведущая в северную башню, и занимала почти всю ее. Десятки стеллажей из темного дерева коричневого оттенка занимали сотни, даже тысячи книг самого разного вида, свойства и содержания - разные варианты писания, учения отцов церкви, переписанные вручную древние списки (рукописные книги в церкви были притчей во языцех, хотя свет уже забывал о них), издания мирские, но все же на церковную тему, труды древних греков и римлян, тома по истории, занимавшие целые ряды; встречались даже книги о мореплавании и путешествиях, биологии и нравах дикарей - все это захватывало дух нашего героя. Первую неделю он знакомился с библиотечным аппаратом, с бланками и списками читателей (все было на строжайшем учете) у хранителя этого места по имени Жуан Ле Брос, которого монахи давно уже переименовали в "Брат Либрос", что на латыни означало просто "книга". Либрос был мужчиной среднего сложения и среднего роста и совершенно седым, что делало его похожим на старика (хотя ему было не более пятидесяти). При этом он носил толстые очки. Сначала Либрос отнесся с подозрением к идее настоятеля, ибо не желал делиться полномочиями, но увидев рвение, любознательность и трудолюбие Осрока, вскоре переложил на него половину своих обязанностей. Пока юный послушник составлял списки ветхих и новых книг, Либрос уходил в сад и подставлял усталые глаза солнцу.
- Как ты меня выручил, брат Осрок, - говорил он. - Наконец-то я могу почаще выходить из этого затхлого помещения на свет Божий и видеть солнце, которое для меня уже давно заменили старые книги - и глаза бы мои несчастные не видели их!
Однако, к вечеру настроение библиотекаря менялось, и он возвращался в свою обитель книжной мудрости, судорожно перелистывая страницы любимых книг. И когда мы говорим "любимых", это вовсе не преувеличение.

- Я смотрю, вы так же любите книги, как и я? - спросил однажды брат Либрос, заметив, с какой нежностью Осрок оглядывает старые книги на полках.
- О да! Я с детства много читал и влюблен в буквы.
- Если вы продолжите упорствовать в этом чувстве, поверьте - ваша любовь только увеличится.
- До какой же степени?
- До самой высшей.
- Как же это?
- Что ж... - брат Либрос снял очки с переносицы и сложил руки перед собой - это означало, что он готов "произнести речь". - Если вы хотите выслушать..
- Очень хочу! - живо сказал Осрок.
- Книги, брат мой, стали для меня, как бы не мучали мои глаза - как протянутые руки моих братьев, руки мирового добра, помощи, руки, которые помогли мне встать, вылезти из болота, в котором я был – из болота быта... Знали бы вы, кем я был в молодости, до того, как полюбил чтение! А полюбил я его здесь - я попал сюда человеком, не читающим ничего, кроме газет, будь он прокляты. Да что говорю я! - каким человеком?! Я был червяком, недостойным жизни!
Здесь я, ввиду своей усталости от жизни и излишеств, от разврата и падения, не мог выполнять никакой работы, кроме как сидеть и читать. И я увлекся книгами, начав с Библии, а потом мое внимание перекинулось на все остальное.
Их помощь была неоценима, брат мой Осрок!
Я обрел жизнь, а вернее – моя жизнь  наполнилась смыслом. Их пример - пример книг, героев, персонажей - был моим отцом, моей матерью, и если бы не они, я бы не родился как слуга божий. Я не знал свою мать и отца, я помню себя лишь сиротой из трущоб.
Слова авторов, образы, которые они создавали, вели меня под руки, пока я делал свои первые осторожные шаги на новой для меня церковной земле. Я на первых порах не был удовлетворен церковными ритуалами - мне они казались недостаточными во многих смыслах. Но наш святой Отец, когда я покаялся в этом перед ним, сказал, что это оттого, что душа моя была пуста и требовала познания мира великих людей, вместо познания людей низких, коих я видел в годы своей мирской жизни.  Я послушал его и начал читать больше.
Их слова были ступенями, по которым я выкарабкался. Они стали моей новой семьей. В этом смысл искусства, в этом его суть, хоть даже автор не ставит себе такую цель. Автор не пишет с целью спасти человечество или даже человека, но тем, не менее, он это делает...  И моя жизнь была спасена, спасена благодаря их словам, образам, тому миру, что они создали на своих страницах, благодаря той чистой жизни, что была в их книгах, той жизни, которой я хотел жить... Потом, познав этот мир, я начал читать и понимать Святое Писание! И оно привело меня к Богу.
Разве этого мало? Да, для кого-то помощь выражается в деньгах, в материальных вещах, в подарках. Но в моем положении нужны были не деньги для тела, а костыли для переломанных ног души. Люди, брат мой,  переоценивают физическую сторону жизни. Подать калеке инвалиду на паперти – подаст любой. А иногда надо спасать искалеченную, умирающую душу, дать ей глоток воздуха, накормить ее, напоить нектаром, вправить выбитые косточки,  поднять на ноги и дать крылья. Людям мира не понять, что человек умирает не только снаружи. Изувеченного отвезут в больницу, начнут реанимировать, спасать, закармливать пилюлями. А изувеченного душой? Кто спасет его, кто задумается о нем, кто поможет ему, кто увидит его боль?
Брат Либрос замолчал, надел очки.
Осрок сидел, пораженный этой речью.
- Воистину, - сказал он наконец, - я никогда не видел человека, более благодарного художественным произведениям.
- И всемогущему Господу, вложившему талант в головы и души писателей.

Когда отец Дюймон встретился с Осроком через неделю-другую (ибо пропадал по делам в Париже), Осрок поведал ему о необычном библиотекаре, превознося его доброту и мудрость.
- И отмечу, - сказал Дюймон, выслушав, - что брат Либрос, как его тут называют, один из добрейших наших слуг господних. Сколько судеб он вытащил из бездны своими речами, когда к нему приходили нуждающиеся во спасении!... Несмотря на тяжкую его жизнь до обретения Господа. Приносящие радость - это дети горя. Каждый удар, который мы получаем в жизни, пронзает сердце и пробуждает нас для сочувствия другим - если того пожелал Господь, а укачивание мирским комфортом убаюкивает нас, мы засыпаем и  перестаем все осознавать. Он понял в своих страданиях многое - и я лично посоветовал ему читать книги, дабы пробужденный огонек на затух. И не ошибся.

... Осрок нумеровал редкие книги, вел их учет, имел полную перепись старых изданий, принимал новые поступления (которые попадали в монастырь благодаря пожертвованиям мирян или даже самих монахов, имевших книги в мирском бытии, или же покупались - благо церковная литература тогда не была уже в большом ходу и не имела высокой стоимости), делал краткие аннотации к прочитанному (чем весьма удивил брата Либроса, который ничем подобным не занимался, однако был рад такой активности нового коллеги), вытряхивал пыль из самых старых изданий, также имел свою собственную деревянную лесенку для доступа к высоким стеллажам, проверял состояние страниц дряхлых изданий, докладывал о порванных или отсутствующих листах, и так далее - в целом, стал самым настоящим библиотекарем. Конечно, нет-нет, да и заставал его брат Либрос за почитыванием редкого произведения вместо работы, но лишь любя журил его за "простои" - ибо сам в свое время страдал от подобной "болезни".
Со временем Либрос заметил правильность и округлость почерка нашего героя, и "навесил", как говорится, на него новую обязанность - переписывать письма в мирские библиотеки с просьбами предоставить те или иные издания в дар или за небольшую мзду. Таковые старый библиотекарь писал сам, но с почерком у него были большие нелады - в народе это называлось "как курица лапой".

Конечно же, Франсуа работал и в саду, и на ремонте ветхих стен, и копал землю церковной лопатой вместе с остальными, и служил на кухне, и читал молитвы и псалмы через день (о чем мы подробнее поговорим позже), и не чурался никакой работы - ибо работал не один, под присмотром какого-нибудь бригадира, как это было принято у городской бедноты, а вместе с братьями по "духовному и добровольному заточению". Работал даже престарелый брат Ариман, и даже библиотекарь (тот и вовсе радовался работе на свежем воздухе, как ребенок), не говоря уже о молодых. Не сказать, что Осрок приобрел какую-то близость с кем-то из братьев, кроме Либроса, но и вражды никакой не чувствовал. Это место казалось ему раем на земле, хоть и несколько омрачалось постоянным чтением томов по достаточно жуткой церковной истории (об этом мы также поговорим чуть позже, когда ознакомимся со всеми деталями быта юного послушника).

Через день выпадала очередь Осрока читать псалмы и "фиксированные" молитвы. Молитвы "от себя" допускались лишь от монахов, и то не от всех, а только от избранных, старожилов, которые имели хороший слог и грамотную, образную речь. Пока Осрок лишь читал с амвона псалмы Давида и молитвы, написанные до него, и со временем заучил их наизусть. Каждое утро пелись разнообразные гимны и хоралы, которые Осрок очень любил, предпочитая их любой другой музыке. Казалось, наш герой был рожден для своего занятия - никогда еще не было такого человека, который так легко бы принял на себя все тяготы церковной жизни. Да, были монахи столь же религиозные, но у всех у них за плечами были долгие годы ужасного мирского существования - на дне жизни, на дне света, в трущобах, в мирском аду. Осрок же был единственным, кто стал церковной мышью по собственной воле, человеком, которого не приводила к дверям храма за шкирку злая судьба. Не грех, замолить который только и оставалось, привел его к сводам церковного здания - а праведность. Отец Дюймон понимал это и поэтому выделял Осрока из всех и часто общался с юным послушником, просвещая и образовывая его. А уж мудрости и опыта Кардиналу Святого Духа было не занимать!...

Всю жизнь Осрока преследовала болезненная чувствительность к музыке - он не ведал этого, ибо когда любовь удовлетворена, немногие представляют себе тяжесть ее потери. И вот, когда разразился грипп, свирепствующий даже в монастыре, Осрок пропустил неделю-две Псалмов Давида и хоралов и понял, что первое, что он желал бы услышать, была эта музыка.
Дюймон зашел к нему в келью, будто не опасаясь страшного вируса, и присел на край кровати.
- Благодарю вас за визит, - прокашлял Осрок, утирая пот со лба.
- Не стоит благодарности, ответил святой отец, прикладывая свою руку к горячечному лбу Франуса. - Любая болезнь дает нам шанс отвлечься от рутины наших путей. Возможно, она даст вам возможность подумать о чем-то важном.
- О чем же?
- Все что происходит, даже плохое, даже болезнь - толкает человека божьего к ощущению воли Господа. Болит зуб, ноет голова, мучает болезнь, даже смертельная - все это повод для мыслей о собственном ничтожестве в глазах вечности и о том, как были греховно велики для вас жалкие проблемы бренного тела. Вы поймете.
- Очень.. надеюсь! - Осрок чихнул.
- На все воля Божья, и помните о покорности воле Его, сын мой, что бы не пели в ваши уши апологеты мирской свободы, принимающие каждую невзгоду как повод для атеистической риторики.
- Слава богу, они ничего мне не поют.
- Еще споют - и еще как споют!
- Я согласен, с вами, что тяготы учат нас, но какие же для такого заявления основания - да позволена будет мне такая дерзость во время болезни...
Отец Дюймон взглянул на Осрока и улыбнулся.
- Потому что, сын мой - покорного судьба ведет, а сопротивляющегося - тащит. То, чему суждено - того не миновать. Познайте этот урок и двигайтесь дальше. Не позволяйте злой судьбе уходить от вас без нового урока, вырвите из нее клок и оставьте при себе. Поэтому болейте, и Господь избавит вас от мук.  Помните - ваша болезнь уже была излечена. Вы просто еще не дожили пока до выздоровления.

Через пять дней Осрок оправился, правда не совсем, но уже смог выходить из кельи и присутствоватьна службах - и, конечно же, на пениях святых псалмов.
Мирскую музыку Осрок не особенно жаловал, находя ее поверхностной и чрезмерно много говорящей о делах сугубо светских, о страстях, не освященных божьим началом, предпочитая литературу - а вот музыку духовную любил всем сердцем и даже в детстве никогда не чурался петь в хоре...
Он, бывало, замирал в тоскливо-радостном экстазе при звуке инструмента или голоса и уносился разумом и сердцем туда, где не было ничего обыденного, бытового - и соединялся с богом.
Он бывал заворожен пением на средневековую мелодию, мог  быть словно загипнотизированным, когда пели десятки голосов, он закрывал глаза и тонул в прошлом, в памяти, как в пепле, погребшем Помпею. Он вспоминал детство, события из прошлой жизни, все чудеса, что даровал ему Господь, любовь родителей, которая была для него неотделима от любви Божией...
Его воля терялась перед силой музыки.
Псалмы были для него как бы струящаяся река, и в эти моменты ему хотелось уплыть за ними по волне памяти, соединяясь с прошлым - и одновременно вечным будущим.

"Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня" - повторял он тихо, закрыв глаза.

Основу этого несложно увидеть, зная психологию человека. Пение -  это крик, крик -  это боль, боль -  это страдание. Самое прекрасное в нас порождено самым ужасным. Псалмы не всегда пели о доброте - чаще они пели о страдании, одиночестве, покинутости Всевышним. Ведь даже песни, любимые мирским народом, породило страдание - страдание от любви, от тоски, от одиночества, потому что это самая главная движущая сила любого творца.
Иногда, как нам кажется, любому, не только нашему герою, необходима горестная музыка - ибо радостные гимны на приемах и менуэты балов не открывают душу, а лишь радуют ее - тут нужно что-то, трогающее сердце, устанавливающее с ним контакт. И такая музыка была для Осрока его терапией, его другом, понимающим то, чего не понимал никто.
Таинственная церковная песня о потерянном, неслышимая, неслышная ему, окружала его стеною сна - и сон нес ему надежды. Надежды на нечто большее, чем монастырь - как будто зажжется фонарик, освещающий его жизнь, как будто загорятся дрова и заполыхают огни, согревая его...

"Господня земля и что наполняет ее, вселенная и все живущее в ней,
ибо Он основал ее на морях и на реках утвердил ее.
Кто взойдет на гору Господню, или кто станет на святом месте Его?
Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто, кто не клялся душею своею напрасно и не божился ложно,-
тот получит благословение от Господа и милость от Бога, Спасителя своего."

От слов псалма у Осрока набежала на глаза прозрачная, чистая слеза - чистая, как его жизнь в лоне церкви.
Осрок еще не знал, что музыка эта несла ему видения из будущего.

Однако, быт и рядовая жизнь также не переставали удивлять. Обилие сальных шуток о девицах, иногда даже вещи вполне богохульные, смущали его.
Например, брат Этьенн, средних лет блондин, любил обсуждать церковные "выкрутасы".
- Представляешь, брат Осрок, церковь-то наша собралась открывать новые приюты для дикарей в Африке.
- И что же?
- Разве не смех? Дикарей да обучать слову Божию! Они там друг друга доедают, а мы им обещаем спасение! "Уверуйте в Деву Марию! И прекратите есть соседа!" - смех да и только!
Сидящий рядом с Осроком за столом брат Некле поперхнулся куриной ножкой.
- Брат Этьенн! - сказал он. - Я все-таки кушаю!
- Мы-то кушаем, - смиренно, но все-таки смеясь, ответил тот, - мясо животных и птиц, а не друг друга. Представьте, что мы бы кушали брата Осрока!
И оба засмеялись в голос, после чего к ним присоединились и другие.
- Съедим брата Осрока, а после помолимся за его душу! - гоготал брат Некле.
Осрок невольно поддался веселью и тоже засмеялся.
- Не слушай их, - сказал брат Ариман, перегибаясь через стол. - Они настолько привыкли к церковной жизни, что не считают ее святою. Не нам их судить.
- Я и не сужу, - улыбнулся Осрок.
Он начинал привыкать к правде каждодневного быта.
Со временем он заметил, как вовремя отпущенная шутка и смех, следующий за ней, каким бы богохульным не казался, изрядно помогает разбавить тихое течение будней.
Мы уже упоминали про курицу, мясо которой ели монахи. Не каждый день им случалось есть мясное, но раз в неделю подобная еда была "по расписанию", кроме, конечно, постных периодов служения. В основном питанием монахам служил картофель, бобы и хлеб (а вернее, монастырские лепешки, кое-как сляпанные местным пекарем - каждую неделю новым, ибо работали по сменам). Осрок регулярно сам месил тесто и ставил его в печь, следя за горением дров и подъемом теста. Не сказать, что он был лучшим из пекарей, но эта работа ему нравилась, особенно в надвигающейся осени. Посидеть у теплой печи, погреть руки, посмотреть на огонь, упиться запахом пекущейся лепешки и дыма - все это радовало душу нашего героя. Приходилось, однако, и гулять со шваброй и метлой - но и сие не смущало Осрока. Он, как остальные, воспринимал монастырь, храм, церковь как дом не только божий, но и общий, свой.
Как мы уже говорили, здесь все было общее и свое. Каждый мог прийти и взять книгу, каждый мог зайти в келью другого (предварительно постучав, конечно же), каждый работал и каждый ел вдоволь, все были в какой-то мере равны - ибо равны монахи были не только друг перед другом, но и перед Господом, и были братьями по любви к Всевышнему.
Можно сказать, что в монастыре был воплощен тот самый социализм, ради которого последователи очень-очень модных тогда течений положили множество жизней на алтарь равенства и братства, не замечая, где это самое равенство и братство существует на самом деле, а не в буйной и жестокой фантазии апологетов революции. Но когда революционеры окидывали спокойным, вдумчивым взглядом то, что находится у них под боком? О нет, их бурные разумы всегда стремились двигаться в будущее, не замечая настоящего, в котором им виделась только жестокая рука правительства - но в церкви правительство было одно, и это был Господь Бог. И за неимением оного в душе своей - по причине отрицания Его существования - революция никогда не имела стержня и, кидаясь из-за этого в разные крайности, никогда не могла найти основания и, следовательно, покоя. Который был так близок!






Монахи - мы, кажется, не забыли об этом сказать ранее - носили черные одежды из мешковатой ткани и ничем друг от друга по одеяниям не отличались. Временами казалось, особенно, ежели посмотреть издалека, что стайка ворон ходит по земляным полам в поисках зерен или крошек. Осрок носил такие же одежды, хотя имел полное право их снять и уйти в любой момент - но не делал этого, так как не собирался покидать монастырь в ближайшее - и вообще какое-либо - время. Он носил это одеяние с гордостью, но не гордыней, и снимал его только когда ложился спать - даже когда изредка ночевал дома у родителей. Так же поступала и сестра его в женском монастыре в отдалении от Храма. (Женский монастырь находился в нескольких лье и назывался Храмом обители Руаны-священномученицы, как было сказано ранее.)
Вообще, монастыри имели названия только в учебниках или в крупных масштабах. Небольшие же (по меркам той же Бастилии) церкви вообще не носили имен и назывались как Бог на душу положит.

Исповедальня находилась слева от входа в центральную залу и представляла собой ряд кабинок из выкрашенного в черный цвет дерева, и каждая из них была разделена на две равные части, оформленные одинаково. В левой располагался выслушивающий жалобы монах, в правой - прихожанин или мирянин. Выслушивать исповеди разрешалось только монахам, но когда отец Дюймон своей волей посадил туда Осрока впервые - перед этим прочтя небольшую речь, подобную той, что мы слышали в начале этой главы - никто даже не обратил на это внимание. За те месяцы - с мая по ноябрь - что Осрок провел в этой обители, все свыклись с ним и его положением, а поскольку он вел совершенно монашескую жизнь, то его и почитали за монаха, ибо своими мирскими привилегиями он практически не пользовался.
Поэтому свою первую исповедь Осрок услышал уже в декабре, когда какой-то мужчина каялся ему в грехе прелюбодеяния. Молодой человек поведал ему историю о том, как изменял своей жене по пьяной лавочке и искренне просил прощения. Осрок, как и полагалось, внимательно его выслушал и, взяв в него обещание читать определенные молитвы из молитвенника по три раза в день, отпустил ему его грехи. Молодой человек ушел воодушевленным и горячо благодарил Осрока. Наш герой не привык к таким откровениям и был несколько потерян.
- Наслушались сегодня грехов мирских? - спросил его вечером отец Дюймон после ужина и вечерних молитв.
- О да! Мир не перестает меня удивлять.
- А как же иначе вы будете познавать те грязные низы нашего мира, избегнув их по праведности своей? - ответил Дюймон. - Многие из нас пришли сюда во грехе и заслужили праведность, на вас же греха нет, вы избежали его, но греховность - обязательная часть нашего мира, и мы обязаны ее знать. В наших миссиях мы видим море, бесконечный океан греха - и если бы не бесконечная благодать Всевышнего, мы бы сами утонули в ней. Теперь, на исповедях, вы будете узнавать многое - и вам придется держать это в себе, ибо вы не сможете этого рассказать. Исповедь - большой и важный урок для вас, Франсуа. Постигайте деяния Дьявола в душах приходящих к вам, ужасайтесь и терпеливо выслушивайте. Это научит вас тому, как глубока эта бездонная пропасть порока и падения. Со временем вы научитесь жить с этим - главное, не становитесь жестокосердным. Но я в вас верю, сын мой.

Храм - а вернее, Кардинала Святого Духа - часто посещали местные и столичные вельможи. Они оставляли слуг в служебных помещениях, где те с удовольствием пили церковное вино и болтали с монахами, как со старыми знакомыми - многие, и действительно, были знакомы - а сами уходили гулять в сад. Неторопливо, заложив руки за спину, какой-нибудь маркиз или даже герцог вышагивали по саду взад-вперед, о чем-то болтая с настоятелем, и лица у них были очень серьезные, ибо дела порою решались весьма важные.

Вот и на этот раз, Герцог Ле Бом, глава одного из кабинетов правительства, посетил Храм - и отец Дюймон, конечно же, увлек его в поход по саду, который все еще плодоносил самыми поздними сортами винограда. Ле Бом был очень толст, очень лыс и очень важен, даже ходил он медленно, и медленно говорил. Осрок услышал их диалоги, так как находился в своей келье, и готовился принять наряд по кухне, а высокопоставленные фигуры как раз проходили мимо его двери неторопливым шагом.

- Не кажется ли вам, отец Дюймон, - спросил вельможа, - что монастырь как-то мрачен? Вся эта атмосфера, черные балахоны, мистические песнопения... как-то все у вас без яркости, без света... Не тяжело ли вам жить здесь?
Отец Дюймон ответил без промедления, будто этот вопрос задавали ему в сотый раз:
- Мрак - это апатия, апатия - степень, вид покоя. Мистика, мрак, сумерки,  грусть, мрачность - естественное состояние души, то есть покой. Радость и  покой в представлении церкви несовместимы.
- Неужели вы живете без радости?
- Без мирских радостей - живем, вы правы. Но радости божьи даруют покой душе. Много ли вы знаете мирских радостей, чтобы наполняли покоем мирян? Увеселения, выпивка, балы, маскарады - все это разве успокаивает мятущуюся душу? Скорее наоборот - и думаю, вы со мною будете согласны. А радости духа всегда свершаются в некой благородной грусти, в полумраке кельи, где человек думает о горнем, о высшем.
- Но разве нельзя думать о высшем вне церкви?
- Конечно же, можно. Но много ли вы знаете людей, думающих о высшем и забавляющихся на балах?
- Складывается ощущение, что вы в чем-то мизантроп, друг мой.
- Неужто вы начитались Мольера, раз употребляете такое слово?
- О нет! Просто мне кажется, что в глубине души своей вы не очень любите людей, хотя и прощаете их. Прощение не требует безоговорочной любви, не правда ли?
- Отчасти вы правы, - отвечал Дюймон. -  Я не люблю людей как таковых, я люблю только то, что в них вложено, я люблю их свечение изнутри...
- Но! - поднял указательный палец вельможа. - Вы знаете и все грехи людей, которые к вам ходят с исповедями. И знаете их темное нутро.
- Знаю, и с этим все мы живем, ибо принимаем мир таким, какой он есть. Люди, миряне, думают, что мы живем в иллюзиях, тогда как все наоборот. Миряне живут в иллюзии, что мир добр и подвластен им - увы! мир жесток, и мы о его ужасах узнаем первыми, ибо к нам первым бегут с раскаяниями. Мы же, монахи, живем в истине, сколь бы ужасной она не была, подобно врачам, излечивающим людей от страшных недугов - и подобно им же, мы видим то, что внутри людей. Врачи видят их тела, мы видим их души.
- Это верно. Как же вы их утешаете? Прощаете им грехи - и на этом все?
- Прощение греха не означает, что человеку дан карт-бланш. Это лишь снимает с него груз вины перед самим собой на краткий срок. Каждый грешник - раб своего греха. Ведь повелевай он им силою своей воли, существовало бы зло как таковое?

Тут Осрока отвлек повар, постучавшийся к нему в дверь и потребовавший поскорее принести бутыли сидра из подвала.
- Франсуа, принеси-ка пяток бутылочек нашего монастырского, того что покрепче, - сказал повар. - Что-то мне подсказывает, что наш высокопоставленный гость не дурак выпить.
- Откуда вы это знаете?
- Я в своей жизни видел множество таких любителей церковного спиртного. Уверен, за столом в личном кабинете святого отца сия птица высокого полета наклюкается до состояния зяблика. Давай уже! Пусть уйдут поскорее, а то слуги уже вовсю хлещут наше виноградное, свиньи этакие.

Когда Осрок вернулся с бутылками из подвала, он остался на кухне (чья дверь выходила в тот же сад) и застал лишь конец разговора святого отца с вельможей:

- Неужели дочь ваша так себя клянет?
- Ужас! Она пишет мне, что оказалась дурой перед лицом реальности! Представляете? Я никак не могу ее переубедить.
- А стоит ли?
- Разумеется, стоит! Надо же как-то поднять ее упавший дух. Или же вы смотрите на это иначе?
- Смотрю иначе, это верно. Поймите, дорогой друг мой - ее осознавание  себя глупой и ненужной – это момент в жизни, который надо пережить, пройти. Как болезнь - ее надо пережить в страдании. Стоит ли вырывать ее из этой стадии? Не стоит лишь давать этому затягиваться.
- Вы думаете, она что-то поймет в муках своих?
- Уверен в этом - и пусть это семя падет и взрастет, а  потом даст свои плоды. В любом случае, это нужный опыт. Пройдем те же в мою келью. Темнеет и, кажется, собирается дождь.
- Пройдемте. Надеюсь, у вас будет чем согреться? Нам предстоит долгий вечер, дорогой друг - много чего надо обсудить.

- Ну? - шепнул Осроку повар, помешивая суп в кастрюле. - Точно напьется.
- А наш святой отец? Тоже напьется?
- Что ты! Никто никогда не видел его пьяным. Говорят, он может выпить ведро немецкого шнапса и не захмелеть. Истинно, таких таинственных людей свет не видывал.
Осрок же думал, как ситуация с дочерью вельможи похожа на ситуацию с его собственной сестрой и о том, как мирское воспроизводит себя в совершенно одинаковых формах.

Наступила зима. Некогда цветущий сад облетел, потом покрылся ледяною коркой, и во всех кельях загудели печки. Дрова привозили на телеге из города, и ими отапливался весь храм. Теперь Осрок надевал теплое нижнее белье, которое принесла ему матушка на одну из служб - другие монахи шили его себе сами из ткани , так же привозимой из города, - а поверх надевал обычное монашеское одеяние, но уши мерзли и горели. Хорошо еще, что он успел переболеть гриппом ранее, и теперь никакая простуда его не брала. Впрочем, Осрок был человеком здоровым от природы, никогда не болел ничем серьезным, не имел приобретенных от предыдущих поколений болезней, и поэтому легкая простуда не могла бы взять его. Монахи же сплошь и рядом чихали и кашляли. Не болел, конечно же, и отец Дюймон, который, несмотря на  свой бешеный ритм жизни, (мало кто видел его стоящим спокойно в одиночестве - если он стоял или сидел, то обязательно имел собеседника), был неуязвим для зимних заболеваний.

Кстати, читателю не стоит думать, что все отношения с монахами были безоблачными. Поскольку монашество состояло из божьих, но все же людей, эти люди были очень разными. Не все любили Осрока - многие относились к нему равнодушно, некоторые даже намеренно не замечали - и причиной тому было постоянное внимание отца-настоятеля Дюймона к какому-то там новичку-послушнику. Не будем утомлять вас слухами, но они существовали. Многие знали, что Осрок был другом Дюймона с самого своего детства, и поэтому слово "протекция" было в ходу весьма часто. Некоторые прямо заявляли, что святой отец взял юнца в монахи исключительно по личной привязанности, а не потому, что тот подходил на эту "должность" - правда, в лицо нашему герою этого не говорили. Но разве нужно слышать что-то своими ушами, чтобы понимать, что происходит?...
Сказать, что где-то между кем-то была вражда, было бы натяжкою и клеветой, но тяжелые взгляды, недовольное топание ног, тихий шепот за спиной имели место быть - однако же, в количестве столь небольшом, что подобного не заметил бы рядовой житель городской клоаки, именуемой "высшим светом", (с которыми Осроку еще будет представлен шанс встретиться). Как будет он тогда вспоминать о родной тихой обители!...
Наш герой еще не знал, но где-то в верхах уже ходили слухи и пересуды о том, что отец Дюймон вместо талантливых парижских аббатов готовит себе на смену жалкого провинциала...

Случались внутри Храма и споры, порою весьма ожесточенные.
Однажды, февральским утром, после обедни, когда монахи отогревались у печи в центральном зале, зашел разговор о крещении детей.
- Крестить детей глупо! - сказал брат Ариман. - Что там тот ребенок понимает!
- Разве же это глупость? - ответил брат Осрок, преданный всем таинствам. - Святым духом мы покрываем его.
- Не спорю насчет святого духа! - ответил Ариман. - Но дитя этого не понимает.
- И все равно! Церковь свята и ее таинства также святы, поэтому ребенок благословлен.
- Опять не спорю! Но сколько мы видели крещеных на наших исповедях? И они приносили с собой такое облако греха, что казалось, я и сам задохнусь.
- Но я вот был крещен, и вот я монах.
- О, брат Осрок, вы бы хоть не начинали! Вы всегда были особенным, вас всегда выделял наш настоятель. Еще неизвестно, почему вы монах - по своему ли желанию, или по желанию святого Отца!
- Я монах, потому что господь вел меня.
- Вас вел под руку Отец Дюймон в первую очередь, - несколько ехидно ответил брат Ариман.
Загудели голоса согласных и несогласных.
- Пусть даже и вел. Но крещен я был.
- Были! А что же скажете про тех, кто запятнал себя грехом, будучи крещеным? Не опорочили ли они свое крещение, данное нашей церковью?
- Но они могут стереть свои грехи покаянием или принять сан, как некоторые из здесь сидящих.
Ариман воспринял это как личную нападку и насупился.
- Много бы вы понимали, молодой человек! - сказал он сердито. - Если есть покаяние, зачем тогда крещение?
- Оно нужно для того!... - подскочил Осрок, но, завидев зовущего его с лестницы Либроса, осекся и пошел в библиотеку.
Заметив эти теологические стычки юного послушника, брат Либрос сказал следующее:
- От этих споров нету никакого проку, сын мой.
- Отчего же? В спорах рождается истина.
- О, эти языческие мудрости!... Все спорщики пытаются  опровергнуть тебя, брат мой, с позиции совершенно других представлений, с позиции того, что "это" так, а  не иначе. В этом-то и бессмысленность. Много ли вы видели у Филона Александрийского озлобленных спорщиков? В кругу друзей и философов возможен лишь диалог людей, понимающих друг друга. В остальных же случаях спорить с людьми бесполезно, опасно и вздорно. Что писал нам апостол на эту тему?
- Не помню сейчас.
- Я подскажу, коли в пылу схватки вы забыли - "после первого или второго вразумления человека отвращайся". А что же мы, в греховности нашей, стараемся? Диспуты! Споры! Дискуссии! Горе нам, грешным!
- Как будто вы бы отказались от хорошего спора?
- Еще как бы отказался. Видывал я этого на своем веку.
- Но если вам дадут совет?
- Что ж - я пойму, когда мне указывают на  ошибку, которую я не заметил – тогда благодарю сердечно. А если  так просто, пытаясь мне навязать другую точку зрения!... Коли ты видишь ошибку в моей переписи - укажи на нее, но ежели ты вознамерился всю мою работу очернить, потому что ты по-другому видишь ее написание, то Господь тебе судья, и не вздумай нарушить мой покой во время работы! Шиш! - лицо старика покраснело.
- Но отец Дюймон, говорят, участвует в светских спорах и побеждает!
- Не сравнивайте нас, жалких церковных крыс, с Кардиналом Святого Духа! - брат Либрос утер пот со лба. - Ему был дан дар от Господа, позволяющий влиять на умы и души - и дай Бог каждому из нас обрести хоть частичку этой мудрости. Но будет ли это даровано нам?... Видите, как я покраснел от этих споров! Черт бы их побрал! Идите немедленно в читальный зал и разберите новоприбывшие печатные книги. Это приведет вашу горячую молодую душу в порядок.
На следующее утро Осрок спросил отца Дюймона:
- Что, если эти мои... усложненные отношения во время споров перерастут во вражду?
Дюймон улыбнулся.
- Не пренебрегайте врагами, сын мой: они первыми замечают ваши ошибки. Просто не заводите врагов по своей воле - поверьте, их будет достаточно и без ваших слов. Меньше говорите и больше слушайте.
Осрок, после короткого размышления, согласился с мнением святого Отца.

Часто в монастыре бывали дети - конечно, с родителями, - а церковная школа была полна детишками всех возрастов. Со временем Дюймон обещал Осроку должность учителя в этой школе, ибо речь Франсуа была тихой, праведной, не изобилующей словами-паразитами и всегда возвышенной. Как мог наш герой отказаться от такого? Но для этого ему предстояло стать монахом и изучить множество специальных книг. Осрок любил детей, предпочитая их взрослым, ибо видел в них чистоту, которую редко наблюдал у взрослых, и с удовольствием выслушивал детские исповеди. Не было приятней звука для него, чем детские шум и гам, которые раздражали некоторых монахов - он как бы возвращался в свое собственное детство... Осрок не мог злиться на детей и всегда встречал их улыбкой и добрым словом. Он также надеялся, что многие из них повторят его путь и станут слугами церкви, хоть и не настаивал на этом, понимая, что нельзя всем быть монахами - необходимы обществу и повара, и строители, и врачи, и даже светские львы.

Конечно, существовал и женский монастырь - в одном или даже двух лье, о чем мы говорили. Монахини были для монахов некоей тайной - у них была своя настоятельница, свое "правление", свои порядки, и даже некая школа для девочек. С этими девочками был знаком в детстве сам Осрок - и вот они выросли.
Становились ли красавицы монахинями - вопрос... простой - не становились, и тому, конечно есть веская причина. Красивая женщина достигала в свете такого влияния, в хорошем смысле или в плохом, что церковь уже не казалась ей привлекательной. Нельзя сказать, что в монахини или послушницы вступали исключительно уродины - это было бы преувеличением, были и довольно миловидные девушки - но средний уровень был именно средним. Но кто же меряет духовную силу и душевную красоту внешними признаками? Дюймон, однако, был вхож и туда - что уже было неудивительно ни для кого, и никто вовсе не смотрел косо на те взгляды, которыми одаряли друг друга служители Бога разных полов. Конечно, случались и вещи, которые церковью не одобрялись, и согрешившие часто покидали монастырь в "добровольно-принудительном порядке". Ходили, однако, слухи, что многие избежали таковой кары.
Вы можете спросить- как же случались такие встречи, если монастыри были раздельны и не вхожи для другого пола? Все просто - многие монахи, выезжая на миссию, встречались с девушками церкви в городе на службах, которые случались и за пределами монастырей; часто люди встречались просто "на пути куда-то" между двумя монастырями и так далее. Осрок тоже встречал сестер в городе, когда те, еще будучи послушницами, посещали родителей и семьи, но никогда не ощущал ничего, что не одобрялось бы правилами церкви. Но мы должны сказать, что Франсуа был весьма популярен у женского "населения" церкви, ибо монахи редко когда были так молоды, свежи и праведны, как наш герой....
О женской части служителей бога мы поговорим позже, однако стоит сказать уже сейчас - все приключения Осрока с противоположным полом в будущем имели местом действия вовсе не монастырь... Но пока складывалось ощущение, что любовные чувства еще не коснулись Осрока, не обрели в нем силы. Юношеская увлеченность девушками пока не накрыла его с головой, ибо, не успев даже кого-то полюбить по-настоящему, Осрок оказался в исключительно мужском обществе, к тому же лишенном постоянного желания приключений с противоположным полом в большинстве своем. Многие, как раз-таки, были явно против таковых, ибо в свое время настрадались от подобных "делишек" или же просто были в таком возрасте, когда интрижки и романтика кажутся детской, подростковой глупостью или тонут в тумане прошлого и времени. Поэтому никакой "пищи" в этом отношении Осрок не имел, а книжная романтика для него отошла в прошлое, ибо он читал псалмы, Писание и церковные книги, которые, как мы знаем, к плотской любви, даже самой возвышенной, относились весьма холодно.

И чтобы продолжить разговор о книгах (любовь к которым вскоре перерастет у героя нашего повествования в деловые отношения) опишем следующий эпизод.





Однажды утром в келью Осрока без стука вошел отец Дюймон (стучаться он вообще не любил), и в руках его была стопка старых книг весьма приличного объема.
- Что это? - спросил Осрок, протирая глаза. - У нас сегодня библиотечный день? Вы решили мне принести книги сами, когда я мог бы взять их в библиотеке?
- Сын мой, - ответил отец Дюймон весьма серьезно, бухнув увесистый груз на столик у окна, - сии книги не из библиотеки. Это из моей личной коллекции, к которой брат Либрос не имеет доступа. Мне кажется - вернее, я уверен, - что вы обязаны их прочитать.
Осрок осматривал обложки и корешки.
- "Ваддин", "Annales ordinis Minorum" (Лион, 1654)" - прочитал он вслух. - Это история?
- Да, исторические книги будут очень важны для вас. Вы вступаете в тот момент жизни, когда вам нужно все знать о церкви.
- Разве я чего-то не знаю?
- И очень многого. Я счел нужным посвятить вас в подробности, ибо вы, как я считаю, обязаны знать больше, чем любой другой житель нашей тихой обители.
- Почему же?
- Ибо вам уготовано большое будущее, мальчик мой.
- Я верю вам на слово, но...
- Просто читайте. Я не тороплю, ибо труды объемные и тяжкие в чтении - церковный слог непрост - но эти книги образуют вас без моих лекций. И там находится то знание, которое вы должны постичь в одиночку. Попутно вы овладеете церковным слогом, знать который опять же - для вас, сын мой - обязательно.
- Кто такой Гонзаг? - спросил Осрок, подняв самую тяжелую книгу, размером в половину его стола. - Он написал... эммм...."Historia Seraphica". И какая древность! Шестнадцатый век!
- Там еще Токко и Тоде, вы их тоже не знаете, ибо церковных писарей не знает никто, и они  не обретают славы мирской, несмотря на тягчайший труд. Но читайте. У меня же много дел.
- Но сегодня у меня смена на кухне.
- Нет, не сегодня.
- По расписа...
- Здесь есть только одно расписание, - заявил отец Дюймон, - и его составляю только я. Посвятите это время изучению. Возьмите у старика Амадео на кухне побольше свечей, но старайтесь читать утром, когда солнечный свет помогает уставшим глазам. Упорствуйте, и вам воздастся.

Для Осрока церковь всегда была далека от политики - да он и не ведал совершенно ничего о политических делах (в этом чуть больше понимал его отец, в свое время служивший в армии и посему знавший о подобных вещах). Теперь же святой отец дал ему несколько толстых томов по истории церкви - и в них речь шла почти целиком и полностью не об истории, и не о церкви, а больше о тех самых политических игрищах, делах темных и местами ужасных.
Осрок читал это каждый день и был слегка шокирован. Да, он знал об инквизиции и всем таком прочем (что было в народе всегдашними пугалками, наравне с демонами и вурдалаками), но погруженность церкви в жестокие и подлые политические игры для него была в новинку. Святой Отец никогда ему о подобном не рассказывал, а теперь вдруг огорошил всеми этими книгами.

Осрок узнал, что в 1773-ем году посланием Папы Климента Четырнадцатого под названием "Dominus ac Redemptor Noster" (в латыни Осрок был слабоват, ибо преподавание оной велось в церковной школе лишь на последних годах обучения), был упразднен орден известных иезуитов. Имущество иезуитов было конфисковано светскими властями, а генерал ордена, восставший против этого, был заточен в крепость, где и умер. С тех пор об иезуитах вспоминали лишь изредка, а францисканский орден на территориях, близких к Парижу, обрел силу. Изначально францисканцы (само собой, основанные Святым Франциском из Ассиза) имели свои церковные начала в глубокой древности и были руководимы самим основателем с рачительностью, достойной истинного мудреца, но после его смерти многое, само собой, поменялось. Сначала община, состоящая из учеников святого, не была церковью как таковой - это было собрание людей, имеющих общие идеи и живущих в атмосфере братства, но с годами все разрослось, и к моменту рождения Франсуа Осрока, уже превратилось в полноценную церковную систему, имевшую и монахов, и аббатов, и собственных святых, даже министров и, конечно, Кардинала (или Командора) Святого Духа, коим был еще до рождения нашего героя Святой Отец Дюймон (мало кто понимал, имя это или фамилия).
Францисканцы существовали на пожертвования граждан и прихожан (только тут Осрок понял, какую большую лепту внесли его родители из семейного дохода), и поэтому церковь никогда не была богата.
Но тут начинались ужасы - с содроганием Осрок читал, как задолго до его рождения некий Герардин, написав свой трактат о Евангелии, был осужден на вечное заточение в Бастилии, а труд его сожжен.
Сколько было раздоров между францисканцами и другими орденами! Сколько было склок внутри них самих! Даже сам Папа Климент Пятый вмешивался в эти бесконечные стычки, многих из них свои же - и чужие - ордена считали за еретиков, постоянно кто-то кого-то не признавал, те в ответ грозились принять меры и предать анафеме....
"Эти нравы ужасны", - думал Осрок, переворачивая страницу очередного тома. - "Как будто постоянная война в доме Божием! За кулисами песнопений, таинств и молитв так много грязи..."
Революция, ужасы "светского правления", наполеоновская секуляризация, уничтожение монастырей - все это повергало Осрока в состояние, сравнимое с дурным сном.
Потом он начал читать о том, как францисканцы преодолели кошмары революции и наполеоновщины, и даже вступили в эпоху некоей реставрации старых порядков, орденов и церквей, далее он узнал о том, как образовывались общины и монастыри в южной Америке, Египте, Африке и других странах и континентах, и тут Осрок увлекся - ибо за каждым упоминанием заморских стран стояло путешествие, моря, корабли, новые берега, в общем, все, о чем Осрок так любил читать в детстве.
"Так церковь не только раздоры и склоки, это еще и странствия, приключения, новые люди, новые земли, может быть, только-только открытые!" - думал он, и невольная улыбка озаряла его чело.


Однажды в обители появился человек, который назвался просто "дервишем", а отец Дюймон звал его "мулла". Он не принадлежал к христианской религии, носил все белое, имел характерную восточную внешность, густую бороду, очевидно "страдал худобой" и был загоревшим, как нубиец - но святой отец принял его как родного, как старого друга, чем весьма удивил Осрока.
- А, этот! - ответил брат Ариман, когда Франсуа задал ему вопрос о том, кто же этот сухой старик, загоревший до состояния бронзовой статуи. - Это же Дервиш.
- Имя-то у него есть?
- Может и есть, но его никто не знает. Я знал когда-то, но забыл. Он давний друг отца Дюймона.
- Это я понимаю, но где они познакомились?
- Говорят, в Египте. Наш Кардинал бывал там лет двадцать назад. Говорит, какой-то местный старейшина, сильно помогал ему в каких-то делах.
- Какие дела у нашего святого отца в Египте?
- У нашего-то? У-у-у! - протянул Ариман. - Нашему до всего есть дело, он, кажется, побывал везде. У него правая рука - капитан королевского флота, чего ты хочешь! Поживешь тут, многое узнаешь. Это он с виду просто святоша при звании, а на деле у него в миру дел невпроворот.
- Каких же?
- Да мало ли - может, помогает колонизаторам обучать дикарей вере Христовой. У церкви есть дела и за морями.

Тут у Осрока проснулась старая жажда приключений - в детстве, как мы уже знаем, он перечитал все приключенческие книги, какие мог найти, и грезил морями и далекими землями. Недолго думая, наш герой занял выжидательную позицию в дверях своей кельи,наблюдая за входом во дворик - он выискивал момента, когда Дервиш закончит свои долгие разговоры со святым отцом и покажется на его глаза.
Это случилось нескоро, но все же случилось. Дервиш, держа в руках странный инструмент, похожий на палку со струнами, прошел в сад, все так же блаженно улыбаясь, и уселся под яблоней. На него никто не обратил внимания - было ощущение, что внутри храма все были давно просто членами семьи и не докучали никому своим вниманием. Осрок пока к такому не слишком привык. Не торопясь, делая вид, будто ему не очень-то интересно, он медленно прошествовал мимо яблонь, будто бы изучая небо над монастырскою стеной.
Дервиш начал играть, не обращая на него внимания, какую-то странную заунывную мелодию, и затянул тихим голосом песню:

Ты мне все для пути даровал
Ты посох мне в руки вложил.
И вот я с коленей встал -
Ведь меня Ты за слабость простил.

- Простите, - сказал Осрок, когда дервиш прекратил петь и начал подтягивать струны на своем инструменте, - можно ли к вам обратиться, будучи простым монахом?
- О, конечно! - отвечал дервиш, оглядев Осрока. - А вы, никак, новенький тут?
- Как вы узнали?
- Местные ко мне уже давно привыкли, вот почему.
- Простите ли вы мне мою дерзость?
- Какую?
- Откуда вы знаете отца Дюймона?
- Как откуда? Мы давние друзья.
- Вы познакомились в Египте, правда?
- И очень давно.
- А что же вы делаете у нас? Приехали навестить друга?
- Конечно! Вот вы и сами ответили на все свои вопросы.
- Есть еще вопрос.
- Ну же?
- Что это за инструмент?
- Он называется ситар.
- Ситар, - медленно проговорил Осрок про себя. - Вы, видно, музыкант с большим опытом?
- Да, но главное не в инструменте. Струны лишь метафора.
- Метафора?
- Да.
- Поведаете мне?
- Если вы готовы выслушать философию старика, растворившегося в Господе...
- Готов всегда!
- Тогда слушайте! Когда вы говорите с человеком, вы словно дергаете пальцами его струны. И вы ожидаете единственно верного звука от этих струн. Когда звук раздается расстроенный, вам с таким человеком общаться не хочется - он кажется вам чужим, непонятным, другим. А бывает наоборот - когда вы уже дернули все-все струны, и все, что вы слышали, вам понравилось, и эти звуки ублажили ваши уши, и от этой музыки вы улыбаетесь. И об этой музыке вы вспоминаете днем, ночью, близко ли, далеко ли, где бы вы ни были, с кем бы вы ни были. И чем слаще музыка, тем больше нравится человек.
- Воистину, велика ваша мудрость.
- Это мудрость Господа. Я лишь его инструмент.
- И это Он дергает ваши струны?
- Вот вы и поняли, друг мой. Кстати, как вас зовут?
- Франсуа Осрок.
- А по отцу?
- По отцу?
- Как звали вашего отца?
- Жан.
- Значит, вы Франсуа ибн Жан.
- Выходит, так.
- Так вот, Франсуа ибн Жан, не вы ли тот самый талантливый поэт, которого мне так расхваливал Кардинал Святого Духа?
- Не знаю.. может быть, и не я. Здесь, у нас, много талантливых людей.
- Что ж! Жаль! - сказал, хитро улыбаясь, старик. - Значит, мне не придется прочитать ему своих стихов!
- Прочтите, прошу вас! - вскричал Осрок смутившись.

Поэма была длинной, и Дервиш рассказывал ее на память. Вот что записал из нее Осрок - все, что сумел запомнить.

Я пьян любовию Аллаха!
И растворился в вышине.
А грешный мир бежит на плаху,
Идет навстречу Сатане.

Шайтан им золотом играет
И серебром греха звенит.
А после - головы считает
И злобным хохотом гремит.

- Э, да вы и верно поэт! - сказал Осрок, поразившись дарованию старика.
- Это не я поэт, - снова возразил Дервиш. - Поэт это Господь. Я лишь его сосуд, который он наполняет своею мудростью.
- Но вы ведь... - Осрок замялся. - Вы не верите в нашего бога.
- Франсуа ибн Жан! - улыбнулся старик, отложив инструмент в сторону. - Бога не бывает нашего и вашего. Бог всегда един, как ты его не называй. Кто зовет его Богом, кто Аллахом, кто-то мудростью Вселенной, а кто-то и Отцом, все это - одно. Все остальное - это от людей, и потому не свято.
Осрок кивнул. Он понимал правоту этого человека.
- А вы? - вдруг спросил Дервиш. - Я вижу по глазам, что вы веруете глубоко, и к тому же сами поэт. Но как давно вы монах?
- Я всего лишь послушник... пока.
- А-а-а! - протянул старик. - Значит, вы еще не проходили испытаний.
- Каких испытаний? - удивился Осрок.
- Вы узнаете. Святой отец не сделал бы своей правой рукой человека, не прошедшего через тяготы.
- Правой рукой? Это вы про меня? И каких, все-таки, испытаний?
- Я пожалуй, забежал немного вперед, - сказал Дервиш. - А что до испытаний... вы, верно, догадываетесь. Не полюбив женщину, нельзя полюбить Бога.
- Что вы такое говорите! - вскричал Осрок. - Сравнить любовь плотскую с любовью возвышенной!
- Вот по этому вопросу у нас с вашим Кардиналом Святого Духа небольшие разногласия.
- Какие же?
- Он считает, что любовь к женщине есть тяжкое испытание, пройти через которое без шрамов может далеко не каждый, и которое душу убивает. А я считаю, что любовь к женщине есть испытание, которое вашу душу спасает.
- Но вы оба считаете, что это тяжелое испытание?
- Безусловно. Вы когда-нибудь любили женщину до безумия?
- Нет...
- Еще полюбите! А Господа?
- До безумия? Нет...
- Поверьте, когда вы познаете бездны безумной любви к женщине, вы поймете, что такое любить Бога по-настоящему.
- Но не сравниваете ли вы...
- Нет-нет! - перебил Дервиш. - Речь не о плотском вопросе. Речь именно о душе. Когда вы не можете спать, рисуя во снах лицо любимой женщины, когда вы не хотите жить без нее, когда ради нее вы готовы бросить отца и мать и убежать с ней хоть на край света - это та самая любовь, через которую вы должны пройти. И познав ее - и только тогда! - вы узнаете, как слаба была ваша любовь к Господу.
- Но моя любовь не слаба!
- Это потому, что вам не с чем пока сравнивать, - многозначительно сказал Дервиш и подобрал свой инструмент, затянув очередную заунывную мелодию.

Ты пой, муэдзин, ты пой! - запел он себе под нос, -
Я дрожа, иду поклониться.
Пред богом, что вечно со мной
С почтеньем спешу преклониться.

Ты мне покой даровал
Боже, в разгар войны!...
Перед тобой я упал.
Мой мысли тобой прочтены -

Ты знаешь, Господь, я верен
Твоим всевечным словам
И срок тот, что мне отмерен
Тебе одному я отдам.

- Когда мы встретимся снова, - добавил по окончанию пения Дервиш, - я спою вам эту песню целиком.
Осрок кивнул, но в мыслях он был далеко отсюда... когда старик удалился к святому отцу для разговора, Франсуа крепко задумался и ушел в свою келью, даже не простившись.





- Как вам наш мулла? - спросил после вечерней службы отец Дюймон, подходя поближе к нашему герою, словно стараясь что-то увидеть в нем.
- Он воистину мудрец.
- Это так. Но вы как будто о чем-то задумались после встречи с ним.
- Я... мне надо еще подумать.
- Подумайте, сын мой. Что бы он не сказал, ему можно верить. Как и мне. Спокойной ночи. Помните, что послезавтра утренняя молитва на вас. Подготовьтесь.

Наш герой зашел в свою келью, и готовясь ко сну, несколько раз перечитал записанное им самим стихотворение "муллы" - но при этом даже немного расстроился, ибо его стихотворные упражнения пока так и оставались упражнениями. Вот настоящий поэт, с некоей горечью думал Франсуа, оглядывая свои жалкие, как ему казалось, творения, лежащие перед ним на столе. С этими мыслями он и уснул, не забыв помолиться перед сном.
В уши ему неслось мурлыкание старика, заведшего привычку играть на ситаре (название, которое Осрок никак не мог запомнить) прямо во внутреннем дворике.

- Мне не идется спать, когда в тиши ночной
Я вечеряю с господом моим.
Угасло солнце, остывает зной...
И мы с Аллахом тихо говорим.

Наутро наш герой бросился искать дервиша, который, очевидно, заночевал прямо на улице.

Осрок нашел его в саду, где тот опять задумчиво перебирал струны своего странного инструмента. Завидев нашего героя, дервиш улыбнулся.
- Франсуа ибн Жан! - сказал он. - Неужто мои стихи вас так опечалили?
- Можно и так сказать, - молвил Осрок. - Скажите, о мулла, откуда вы берете вдохновение для своих стихов? Я бы хотел писать так же, но у меня не получается.
- Это не каждому дано, друг мой. Многие могут с годами познать истину, многие познают ее от рождения, но если этого в человеке нет - значит, этого нет.
- Но как же узнать? Я пиши стихи с детства.
- Никак! Кто знает, может в старости вы напишете поэму, равную великому Саади.
- Как-то совсем грустно.
- Вы слуга Божий, Франсуа ибн Жан, поэтому вам предначертан свой путь. И если он разойдется со вдохновением - вы должны быть на нем счастливы. Так или иначе.
Осрок почесал в затылке.
- А скажите, о мулла, куда вы направитесь после посещения нашей обители?
- Меня ждет корабль и долгий путь на родину. Я достаточно исходил по Европе, стер десяток башмаков. Может быть, пора остепениться.
- Завести семью?
- Семью! После пребывания в этом месте и вашим святым отцом! Уж это вряд ли.
- А какое отношение имеет к вашей личной жизни святой отец? - почесал Осрок в затылке, не совсем понимая.
- Отец Дюймон, которого все дервиши кличут бессмертным? О, этот хитрец уже дал мне понять, что мой путь одиночества и поэзии единственно правильный, - ибо я в нем иногда сомневаюсь (что за путь, в котором ты не сомневаешься! это не путь, а проторенная дорога!) - однако мы с ним, пожалуй, наш диспут разрешили.
- И каков же результат ваших споров?
- Мы решили, что оба правы.
- И это все?
- Разве этого не достаточно?
- Мне кажется, нет...
- Поймите, брат мой по Господней воле, - все дело в самом человеке. Кому-то любовь - спасение. А кому-то - проклятие. Хоть Дюймон настаивал на последнем исключительно, я все же уговорил его и склонил к средней точке зрения, а не к крайней. В этом вопросе Бессмертный весьма упрям!
- Понятно... То есть от меня зависит, будет ли мое испытание проклятием или благословением?
- Да. Но есть много других философских вопросов на эту тему. Например, что, если человек подпадет под влияние обмана?
- Да, что если подпадет? - разве не будет вина на том, кто его обманул?
- Если обманул раз - да. Если обманул дважды - то боюсь, виноват будет и любящий.
- Ох... - схватился за голову Осрок. - Какие тяжелые вопросы вы поднимаете! А что же думает об этом Бог?
- Бог? - задумался Дервиш, поглаживая бороду. - Бог... он лишь смотрит на содержимое наших сердец и ждет, когда они обратятся к нему, а не к смертной женщине - если вы в душе грешник. Тогда вы можете замолить свои грехи.
- А если человек в душе свят и чист?
- Таких, сын мой, единицы по всему свету. Старайтесь быть одним из них. Ваши чувства и к Богу, и к женщине, должны быть чисты. Бессмертный, правда, во второе до сих пор не очень верит, но..
- А почему вы называете его бессмертным?
- Ну, как почему, - старик замялся. - По причине того, что все стареют, а отец Дюймон если и состарился, то только в душе. Есть такой тип людей...
- Но разве человек может быть бессмертным?
- Человек? Не может, конечно... - сказал мулла и, наклонившись к своему странному инструменту, заиграл очередную заунывную мелодию, что-то напевая себе под нос.
Осрок покачал головой - старик, видно, в свои годы уже не совсем понимал, что говорит.
- И последний вопрос, - спохватился Осрок.
- Какой же?
- Вы живете, как я слышал, совсем один.
- Старость - моя лучшая подруга, так что я, наверняка, не один.
- Но как же вы живете - без никого?
- О! В одиночестве я обрел больше друзей, чем когда либо!
- Как же это?
- Я выхожу во дворик у своей хижины в пустыне, и говорю пескам: "Привет, мир вокруг меня! Как твои дела? Рад видеть тебя, мой единственный друг." Все что я люблю, любит и меня - я люблю мир и получаю от всего, что в нем есть прекрасного, глубочайшее удовлетворение.
Осрок кивнул - для него такие истины были слишком тяжелы.
Он попрощался с дервишем и пошел к себе.

Вслед ему неслось пение старика, превосходно освоившего французский:

- Шайтану не видать всемудрых,
Что в стороне от злых путей.
Их не уловят в черны путы,
Им не видать стальных цепей.
Стремленья Сатаны известны!
Рассыпать мудрых в грешный прах.
Но кто мы? Лишь пустое место.
Нас не видать на тех пирах.

Конечно, такое окружение, такие люди, такая атмосфера не могли не повлиять на нашего героя, и с каждым месяцем он обретал все больше знаний о мире, не покидая монастыря. Исповеди, разговоры, речи святого отца, диалоги с самыми разными монахами, тесное общение внутри обители делали из Осрока человека знающего, видящего, слышащего.
Следуя советам Кардинала Святого Духа и брата Либроса, он старался в меру своих сил меньше говорить, и больше слушать, пореже вступая в споры, и тем самым наполнял свою душу знаниями и пониманием людей, отношений и жизненных перипетий. Не говоря уже о книгах, в коих многое из реальной жизни подавалось вовсе не в искаженном виде... - временами Осрок думал, что встречи с людьми вроде Дервиша выглядят как эпизод из какой-нибудь философской книги.

Со временем Осрок, оказавшись по долгу службы в хранилище книжной премудрости, пристрастился к чтению, как морфинист к морфию. Он читал и то, что ему советовал святой отец, и то, что нравилось ему самому - то есть почти все подряд. Древние миры, светские похождения и кругосветные путешествия захватили все его время и внимание. Он читал упоенно, в келье, в библиотеке, на природе - редко кто видел его без книги.
- Ослепнете, брат мой, - шутил Либрос.
- Оно того стоит, - рассеяно отвечал Франсуа, переворачивая страницу.
Утром он читал "Об уравновешении человеческих судеб" Пьера Азаиса, днем "Любовь и Правду" Мариево, а вечером - Philosophes de bois от Луи Пуансине.
"Какие нравы! Какие личности!" - восклицал наш герой про себя. "Мне бы хоть каплю такого таланта!".
На следующей неделе, проглотив эти произведения, он брался за то, что оставлял  ему на столе святой отец.
Пьер Буагильбер с его "Обвинением Франции" начала 18-го века захватил его, живописуя нравы того времени. Жан-Пьер Папон утверждал ему на другой день, что "современную историю следует писать непредвзято ещё при жизни её деятелей, независимо от того, нравится им это или нет". Через неделю Осрок брался за "Dictionnaire de litterature" Сабатье. Со временем наш послушник сделался начитанным, как академик - чего, впрочем, не раскрывал перед другими братьями по совету настоятеля Дюймона.

Чуть позже в библиотеку стали захаживать разные важные личности - однажды сам маркиз Батист Себастьян из Парижа (уроженец Мельона) привел с собою нескольких историков из небольшого университета, находящегося в десяти лье от Академии, и те долго копались в книгах, что-то выписывая и изучая. Дюймон непременно был с ними, заговорщицки поглядывая на Осрока. Правда, Франсуа никак не мог понять, с какой целью он это делает, но решил, что все это необычайно важно - для церкви ли, для истории ли, а может быть,  для Академии, но важно.
- Знакомы ли вы с послушником Осроком? - спросил внезапно отец Дюймон у маркиза, изучавшего переплеты древних книг.
- Не имел чести, - отвечал тот.
- А вот же он! - сказал святой отец, поманив Франсуа жестом руки. Наш герой вышел из тени большого шкафа.
- Рад приветствовать вас, маркиз, в нашей скромной обители, - поклонился Осрок.
- И я рад вас видеть, достойный товарищ нашего общего друга отца Дюймона, - ответил маркиз. - И чем же так интересен ваш послушник?
Дюймон довольно отвечал: - Сей юный муж представляет собою специалиста по древним книгам, стихосложению и истории.
- Неужто у вас в храме завелся ученый? Не противоречит ли это позиции церкви?
- О, позиция нашей церкви - моя позиция. И я думаю, что для многих работ в будущем вы, без сомнения, можете обращаться к нашему эксперту.
- Непременно обращусь, с вашего разрешения, - сказал маркиз. Его историки оба, по очереди, взглянули на Осрока с сомнением.
Один из них спросил у юного послушника, к тому времени покрасневшего, как рак:
- Позвольте спросить, месье, а что вы думаете об утерянных трудах Шатобриана? Говорят, их невозможно найти.
- Позвольте вам ответить, - сказал Осрок, - что утерянных трудов Шатобриана не существует, так как он все свои книги выпустил еще при жизни. Возможно, вы имели в виду труды Шато де Бриа? Его книга "Исследования истории Франции семнадцатого века" и вправду утеряна.
- Ба! - воскликнул второй ученый, слегка толкнув плечом первого. - Смотри, Гарроте, он раскусил твой блеф.
- Я и сам вижу! - ответил тот. - Вы, и правда, разбираетесь в том, о чем говорите.

Вскоре после посещения Маркиза в библиотеку храма поступили старые, ветхие и очевидно редкие книги (эти события, видимо, были как-то связаны).
Первой была книга "Essai sur La Mothe le Vayer" за авторством Франсуа де Ле Вайе.
Он был известный скептицист, много знал об истории, литературе и географии, много путешествовал и напоминал во многом Секста Эмпирика.
Второй была книга 1651-го года под очень долгим названием "Anatomia ridiculi Muris, hoc est dissertatiuncul? J.-B. Morini astrologi adversus expositam a P. Gassendo philosophiam", автором ее был Франсуа Бернье, известный путешественник по Египту и Аравии, - говорили, писатель даже был в плену у дикарей (впрочем, в качестве врача).
Далее следовал труд Поля Пелисона, который к двадцатилетнему юбилею Французской Академии написал её историю (Histoire de l’Academie francaise depuis son etablissement jusqu’en) и конечно, был и сам почетным Академиком.
Далее наш герой принял и учел книгу Антуана Сириона, профессора философии в колледже иезуитов, под названием "La Deffense de la vertu". Сириона Осрок знал, ибо читал письма великого Паскаля к нему.
Последней заняла свое место в библиотеке книга "Новейшее путешествие на остров Гермафродитов", автором которой был Сэр Томас Артус, малоизвестный тогда утопист и переводчик. Эта книга напомнила Осроку его собственные сочинения о несуществующих мирах...

В одно туманное утро сам отец Дюймон постучался в келью нашего героя. Заспанный Осрок был изрядно удивлен, увидев святого отца в полном облачении с раннего утра.
- Чем обязан столь раннему визиту? - спросил он, протирая глаза.
- Пойдемте, - сказал отец Дюймон и зашагал по направлению к противоположному концу двора.
Франсуа последовал за ним, едва понимая что происходит.
Вскоре оба были у двери в большой башне напротив библиотеки.  Здесь обитали монахи, которые переписывали книги.
Занимались этим опытные каллиграфы.Завидев наших героев,писцы подняли головы от своих трудов,собираясь поклониться настоятелю,но тот жестом руки приказал им продолжать работу.
Затем отец Дюймон произнес: - "Футиже!"
Седой старик подошел к ним, почтительно поклонившись.
- Святой отец! - сказал он. - Чем обязаны вашему присутствию в столь ранний час?
- Я привел вам уже известного послушника Осрока. Научите ему всему, что знаете.
- Но он даже не монах! - воскликнул Футиже. - Имеет ли он доступ...
- Имеет, - отрезал отец Дюймон. - У него обширные знания, живой ум и крепкий талант. Осталось малое - научить его каллиграфии и всем возможным почеркам и письменам.
- Слушаюсь и повинуюсь, - старик сложился почти напополам в поклоне. - Пройдемте, - обратился он к Осроку.
Отец Дюймон проводил их взглядом и удалился.

Старым монахом, начальником писарей был Адриан Футиже, ученик самого Уолтера Кеха, каллиграфа из Цюриха. Футиже провел немало времени в миру, изучая шрифты, почерки, чернила, бумагу и так далее; и не было, наверное, в этой части Франции никого, кто знал бы более о своем ремесле, чем Футиже. Почтенный Адриан до того, как стать монахом на старости лет, работал во множествах типографий и цехах переписчиков и был автором многих известных шрифтов, вроде Ondine, Icone и Herculanum, но главной сферой его работы была все-таки каллиграфия. Никто не писал лучше, чище и быстрее, чем Адриан, который даже в свои семьдесят с лишним сохранил крепость руки и филигранность почерка. Этот невысокий седой мужчина пришел в церковь, как уже упоминалось, в возрасте, и многие говорили, что его скорее наняли в писцы, чем приняли в монахи. В те годы рукописные книги теряли свое былое влияние в обществе, и ими уже не особенно интересовались, поэтому многие монахи не понимали, зачем настоятелю столько писарей, и почему они окружены такой завесой тайны, ибо никогда не распостранялись по поводу своей работы. С другой стороны, мало кто рвался в писари, ибо работа была тяжелой и муторной, и далеко не все монахи любили писать, тем более письмом каллиграфическим; поэтому эта тема поднималась столь редко, что Осрок сам мало что знал о сути их трудов, хотя общался с ними постоянно и знал многих по именам.

Осрок получил десяток остро наточенных перьев, две чернильницы, столик и стул (в столик одна из чернильниц была встроена наподобие впадины), и место у окна. Футиже старался рассаживать своих писцов у окон, дабы солнечный свет облегчал работу, а по центру оставлял проход для передвижения и рабочих моментов вроде переноски стеллажей и прочего инвентаря на склад. В дальнем углу стояла печь, которую сильно не топили, ибо высокая температура могла быть вредна для книг. Сырость тоже считалась врагом, поэтому все было заштукатурено двойным слоем, а все щели законопачены до их полного исчезновения.  В помещении было сухо, прохладно и светло, пахло бумагой, пергаментом, чернилами, из звуков присутствовало лишь скрипение пера, хлюпанье чернил и скрип бумаги.
Около двух десятков монахов приходило сода посменно. Они садились, после краткой общей молитвы, за свои столы - каждый на расстоянии трех локтей друг от друга, как в школьном классе, и работали несколько часов кряду. На каждом столе громоздилось до десятка книг, свитков и стопок бумаги. Пергамент был редок - его привозили лишь для профессионалов своего дела раз в месяц, и каждый лист был на вес золота.
Первоначально Осрок оттачивал почерк на бумаге, когда же это начало удаваться ему особенно хорошо, ему было предложено переписывать текст (из разных книг). Это далось ему с трудом, ибо шея по вечерам стонала от постоянного движения вверх-вниз, от книги к бумаге, и надо было стараться при этом не шевелить рукою, дабы не капнуть чернилами. Чуть позже работа усложнялась, и переписывать приходилось с обрывков книг уже рукописных. Далее начинались сложности посерьезней, ибо верхом тягот считалось переписывать текст с рукописных каракуль неизвестного происхождения - церковные записки, письма отцов церкви и так далее. Впрочем, Футиже был милостив, и после каждого часа работы писарям дозволялось до пятнадцати минут отдыха на свежем воздухе или просто у окна. Осрок эти пятнадцать минут проводил обычно, глядя на солнечные лучи, льющиеся в окно; иногда закрывал глаза и подставлял живительным лучам свои уставшие веки.
Мы не станем описывать всех других писцов (или писарей), каллиграфов и мастеров по шрифту, ибо ничего примечательного в них не было. В основном это были мужчины за сорок; большинство из них, конечно, близорукие, многие носили очки ("магические стекла познания", как говорил сам Футиже), с натруженными кистями, натертыми до дыр в области локтя рукавами - молчаливые, спокойные люди.
Работа сия не терпела суеты, ибо суета приводила к невнимательности, невнимательность - к ошибкам, а ошибка - к муторному исправлению, зачастую невозможному (тогда приходилось переписывать всю страницу - а длинные свитки вообще доверялись только старожилам-профессионалам).
Поэтому здесь собирались люди, спокойные до флегматичности, до отрешенности. Осрок флегматичным не был, но и горячей головой не являлся, поэтому работу эту он довольно быстро освоил, да и  почерк улучшать особенно не пришлось - как мы уже говорили, Франсуа отличался правильностью и округлостью этого самого почерка.
Попотеть пришлось лишь над древними языками, которые Осрок,конечно, знал, но не  владел ими в совершенстве; а уж написание старинных букв далось и вовсе после нескольких недель труда.
Осрок занимался этой работой через день, несколько часов после утренней службы - Футиже считал, что работа при свечах убивает зрение и мучает уставшие глаза - поэтому из окон всегда должен был литься солнечный свет. Свечи зажигали только тогда, когда погода не давала увидеть естественные солнечные лучи, и в писарской (или скриптории) всегда был собственный запас свечей, отдельный от кухонного.

Однажды наш герой спросил брата Адриана, почему некоторые книги приходится переписывать - неужели их нельзя напечатать? На что получил ответ, суть которого состояла в том, что некоторые книги давно еще были уничтожены по приказам прошлых королей, а новым не было до них никакого дела - а то и было прямо выгодно их отсутствие. Само собой, некоторые книги были запрещены инквизицией, и многие из них до сих пор церковью не приветствуются, но переписываются с остатков оригиналов, чудом сохранившихся в монастыре - на то есть особое разрешение отца Дюймона, который весьма снисходительно относился к запретам пап, ибо понимал, как мало дела папским верхам до провинциальных писарей. Да будь здесь хоть Коран или языческая ересь, - говорил Адриан, - никто не приедет и не проверит. Конечно, принималось во внимание и то, что бедной церкви проще загрузить работой десяток-другой писарей (примерно столько их и было в монастыре), чем нести в печать переписанные от руки тексты и просить их размножить.
- Если их уже написали, чего же идти на поклон к мирянам? Лучше одна рукописная книга, которой могут пользоваться все приходящие в библиотеку, чем сотня книг из типографии, которая оставит церковь без средств к существованию, - утверждал Футиже, и нельзя было с ним не согласиться.

Не думаю,не стоит удивляться тому факту, что Осрок прогрессировал в роли писаря очень быстро и за три месяца уже овладел всеми премудростями. Футиже, обычно молчаливый, придерживающийся принципа "не говори что делать, пусть писарь заметит свою ошибку сам, или бросит это занятие", планировал перевести Франсуа "на пергамент", что считалось верхом мастерства.
- Воистину, - сказал однажды брат Адриан, провожая Осрока к двери, - вам дан талант от Бога. Иным приходится годами переписывать с печатных книг, прежде чем их можно будет допустить до самостоятельной работы, а вы за зиму опередили почти всех! Такой редкий дар, мой мальчик, дается не каждому. Вы одарены.  Иначе бы пресвятой наш настоятель не привел бы вас сюда. Как я был удивлен, увидев вас! - юны, наивны и свежи - разве таких писарей мы получаем обычно? Поэтому я был настроен скептически, но этот грех на мне, ибо я не поверил в слова святого отца. Теперь же я верю ему, ибо знаю, что вы талант. Отдохните пару дней, а на следующей неделе привезут пергамент по личной просьбе отца Дюймона - говорят, у нас есть большой заказ.
- Заказ?
- Да, с некоторых пор Парижская Библиотека возжелала иметь некоторые исторические труды, о существовании которых мы даже не знали. Крепитесь - переписывать придется со старых книг, к которым приложено много рукописных пометок. А потом, возможно, святой отец возьмет вас на экскурсию в типографию.
- Парижскую или нашу?
- Нашу?! - вскричал Футиже. - В Мельоне типографии только и печатают, что святцы да открытки на Рождество и дни рождения! Ну может быть, еще и календари. Конечно же, нет, вы поедете в Париж!...
- Париж! - воскликнул Осрок. - Я был там лишь раз, в детстве.
- Но не радуйтесь. Во-первых, это будет не скоро, а во-вторых, до этого надо провести массивный блок работ. Придется попотеть, так что поменьше читайте книг в эти выходные, берегите глаза, дабы избежать мучительной боли в висках  - мигрень наше давнее проклятие! - погуляйте, поплавайте в реке, половите рыбку, займитесь чем-нибудь активным. А потом, со свежим взглядом, приходите с начала недели ко мне.

....В то же время Осрок, потихонечку пристрастившись к рисованию букв (и начитавшись книг, которых он переписал уже в изобилии), снова воскресил в себе жажду творить миры и персонажей, то есть снова загорелся идеей написать какую-либо книгу. Заперевшись ночью в келье и понабрав свечей на кухне, он сидел перед бумагой и ждал вдохновения. Оно, однако, не шло и упорно избегало монастырской кельи, поэтому Осрок так и засыпал перед листом бумаги. Желание творить в нем росло, а вдохновение никак не приходило... Со временем наш герой понял, что не дело ждать милостей от природы творчества, и взялся за привычное и знакомое - описания городов, природы, простейших персонажей, священнослужителей; начал создавать образы нравов тогдашнего общества, и все тому подобное. Мы, писатели, иногда зовем подобное "созданием антуража" - так мы поступаем тогда, когда сюжет еще не вырисовался, но с надеждою ждем, что из созданных нами городов что-то появится, что на улицах, существующих в нашем воображении, однажды пройдет тот самый персонаж, прошлое и будущее которого даст нам ту идею, которую мы так ждали. И зачастую это случается.

Прочитав этот "антураж", святой отец задумался.
- Конечно, это не совсем роман Виктора Гюго, но тридцать страниц описаний - это весьма неплохой материал. Такое ощущение, что я побывал в этой вашей Осаннии. Страна, правда, получилось безжизненной, этакий мертвый континент... но пожалуй...
Осрок сидел, склонив голову. Он понимал, что зря пришел сюда с этими листками, текст и правда получился ходульным и опять напоминавшим амбарную книгу или отчет пристава.
Дюймон, однако, отметил еще кое-что.
- Ваш стиль стал совсем церковным, сын мой, - сказал он.
- Что вы имеете в виду?
- Я вижу, что ваши художественные таланты начали страдать от поистине церковного многословия.
- Это так плохо?
- Многословие путает, утомляет, раздражает. Стиль должен быть кратким. Если вы не можете выразить мысль на странице, то вы ее доносите не лучшим образом.
- Быть может, ее лучше донести так, чем никак?
- Может быть, вообще не стоит....
Осрок задумался, но Дюймон прервал его размышления.
- Впрочем, сын мой, если речь идет о произведении церковном, все ровно наоборот.
- Вы поощряете многословие?
- К сожалению. Чем тяжелее читать церковные книги, тем реже миряне будут стараться их читать.
- Вы против мирян?...
- Не в коем случае. Я говорю о том, что... Вспомните, как много ужасного вы вычитали в книгах по истории церкви. Что будет, если это прочтут широкие массы? Наши грехи - это наши грехи. И их надо...
- Скрывать?
- Что вы! Это было бы греховным деянием, достойным инквизиции. Достаточно сделать текст сложным и труднопостижимым. Таким образом мы усложняем доступ к нашим тайнам. И не более.
Осрок почесал в затылке и снова задумался.
- Мне придется развивать два самых разных стиля.
- Именно. И не давайте одному из них мешать другому. Однако же, при всем сказанном мною, ваши тексты мне очень приглянулись.
- Вы серьезно?
- Конечно! Разумеется, здесь не хватает сюжета - его здесь почти и нет, - но это ровно то, что нам нужно. Ровно то, что так пригодится нам в будущей нашей работе. Рекомендую вам развить идею - создайте для меня цивилизацию древнего народа, расскажите о его житье-бытье, о его нравах, о его религии, о его социальной жизни.
- Вы хотите, чтобы я написал учебник истории? Горе мне, если я гожусь только на это!
- Что вы, что вы, - утешил его Дюймон. - Просто... раз у вас нет сюжета, быть может, вы сможете развивать то, что у вас есть - вместо того, чтобы сокрушаться по поводу того, чего у вас пока нет?
Осрок кивнул. Эта идея его согревала - раз не получается написать сюжет, быть может, он создаст что-то еще - какой-то мир...
- Но разве от этого есть толк для церкви?
- Не думайте о церкви денно и нощно, друг мой. Церковь живет для вас, а не вы для церкви. У вас есть свободное время, которое вы вольны тратить, как вам заблагорассудится - и я уверен, вы не потратите его на греховные благоглупости. Так расходуйте ваше время с толком. Сможете ли вы создать для меня, например, маленькое африканское поселение, где путешественники находят, например, древних языческих истуканов? Потом, возможно, вам и придет в голову какая-нибудь любовная линия! Ну так как?
- Я согласен, - коротко ответил Осрок, в голове которого уже начинали вертеться разные идеи на этот счет.
- О, я вижу, вы уже загорелись! - довольно сказал отец Дюймон. - Оставлю же вас наедине с пером и чернильницей, и да будет ваш вечер полным творческих озарений.

"История древних народов Мавликании", начал Осрок, обмакнув перо в чернильницу, "насчитывает несколько тысяч лет. Народы эти проживают в богатстве, дарованном обильными природными ресурсами земли, которая еще не наполнилась песками,  не потеряла еще очарования джунглей. Территория эта располагается на островах, затерянных в Тихом океане, и редкий исследователь достигает этих берегов. Лишь однажды великий путешественник Гримон Петрус на корабле "Святой Иаков" достиг сего благословенного места, претерпев множество лишений в бурях неспокойной стихии. Едва высадившись на остров, казавшимся ему и команде необитаемым, он встретил местных жителей, которых можно было бы назвать дикарями, не будь они столь богато одеты.
Каково же было его удивление, когда некоторые из туземцев заговорили на его родном языке! Оказалось, что до Петруса на острове был французский путешественник, (имени которого не помнил никто из местных), учивший тогда еще необразованных туземцев своему языку.
Местный народ с почестями проводил Гримона к своему королю по имени Содангар, и тот даровал путешественникам, после приема, полного невиданных яств, участки земли - с тою целью, чтобы матросы могли построить себе дома и остаться жить. К сожалению, капитан был вынужден отклонить щедрое предложение, но пожелал построить церковь Христову, дабы обучать язычников слову Божию..." и так далее и тому подобное.
Отец Дюймон внимательно прочел полный текст (из которого мы привели лишь десятую часть, опустив все сложные детали обстановки и ситуации), и сказал:
- Все замечательно. Я лишь предлагаю одно - сделайте так, чтобы церковь сию переделали из остатков древнего языческого храма тысячелетней давности. Таким образом вы покажете смешение двух культур, которые у вас пока идут рядом, но не пересекаются. Пусть церковь Христова имеет своим основанием древний храм язычников.
- Но стоит ли? - осторожно спросил Осрок. - Таковое смешение может показаться читателю глупым.
- Помните, вы пишете не для читателя художественной литературы. Вы пишете как бы учебник истории, которой не существует - такова ваша практика. Сделайте так, как я сказал, и опишите артефакты, которые собрали путешественники, перечислите их, как в переписи. Так же обязательно расскажите о древних монументах, от которых остались лишь остовы и руины.
- Хорошо. Но почему именно так?
- Напишите, а потом, если все получится, возможно я и объясню вам. Жду вас на неделе.
Осрок так и сделал.
"В глубине острова Беруно стоял массивный камень, как будто бы скошенный неведомой силой.", - добавлял Осрок старательной рукой. - "Туземцы говорили, что раньше здесь стоял истукан местного божества Суловеги, но страшный шторм уничтожил его большую часть. Останки этого истукана до сих пор хранились у местного жреца, некоторые из которых он принес в дар исследователям" - и все тому подобное.
Настоятелю очень понравились эти добавления, и святой отец радостно что-то отмечал про себя,  подчеркивая некоторые места на листе бумаги острием пальца.
- Ну, так вы скажете, зачем я это делаю? - спросил Франсуа.
- Что именно делаете?
- Добавляю детали, которые вы посчитали нужным добавить?
- Ах да! Это все лишь для того, чтобы текст больше походил на настоящее исследование, а не на труд литератора.
- И все? Это ваш ответ!
- Конечно.
- Могу ли я спросить, зачем вам это?
- Всему свое время, сын мой. Делайте то, что велит святая церковь, а поймете позже. Кстати, очень рекомендую перенести этот текст на пергамент
- Мою шутку? На пергамент? Брат Адриан меня засмеет! Да и зачем это нужно, когда...
-  Начните завтра же, - строго сказал отец Дюймон.
Как любой человек великой доброты, он мог быть строгим, и возражать ему не смел никто - не из страха, но из уважения перед мудростью. Кто знает, отчего строгость просыпается в посланнике Божием? Мы можем понять, когда строгим является тот, кто привык к строгости, и тогда можно задать вопрос или даже покритиковать - но когда строгим становится тот, чья доброта и мудрость не знают пределов, мы невольно склоняемся перед металлом в его голосе, ибо подозреваем - и не без оснований - что на то была великая причина, имеющая своим корнем ту же доброту и мудрость.
Так же полагал и Осрок, совершенно не умевший ни злиться, ни сердиться. Все в нем проходило быстро, любое негодование и даже злость - ни одно из этих плохих чувств не было ему сродно от рождения, и посему они исчезали из его разума быстро и незаметно. Можно даже сказать, что Осрок был - в лучшем смысле этого слова - легкомысленным. Его мысли были легкими, но не пошлыми или наивными, и в том была его чистота.

Писать на пергаменте было намного сложнее, чем на бумаге, ибо перо скользило по нему, и приходилось применять немало усилий, чтобы соблюсти правильную форму букв - но со временем рука привыкла, и работа продолжилась - то была перепись с древней книги, к которой прилагалось немало рукописных заметок. Однако, тяжелая работа принесла свои плоды - со временем Осрок привык с пергаменту, не испачкав чернилами ни одного листа, а пару ошибок исправил затиранием (для чего полагался специальный скребок).
Осрок также аккуратно переносил и свой текст на пергамент, и странное чувство рождалось в его душе. "Мой труд, старинным шрифтом, на старинной бумаге!" - такая мысль преследовала его, наполняя душу некоей гордостью. "Я понимаю, что это лишь тренировка, но все же, все же!..."
По не совсем понятной причине Футиже внимательно следил за работой Осрока.
- Почему вы так приглядываете за мной? - прямо спросил Франсуа, заметив острый взгляд брата Адриана. - Неужели я что-то делаю плохо? Ежели так, то быть может, стоит нанять для этой цели другого? К тому же, это всего лишь мой труд, не заслуживающий внимания.
- Просто продолжайте, - ответил глава писарей и отошел.
Осрок пожал плечами и продолжил.
Поскольку труд был невелик, Осрок закончил перепись за одно рабочее утро. Завидев это, Футиже немедленно взял листки, пробежал их глазами, довольно хмыкнул, кивнул нашему герою и куда-то ушел.
Куда же вы! - хотел спросить Франсуа, но наступала его очередь топить печь в большом зале, поэтому он, за рубкою дров и в гуще дыма, совсем забыл об этом.
Все это время работа писаря продолжалась как обычно, через день. Осроку принесли десять листов пергамента, не нового, но наоборот - старинного, на вид листам было полвека как минимум. Осрок долго гладил пергамент пальцами, и перед глазами его проносились все те древние труды, о которых он только читал из других книг и учебников. "Прошлое", - подумал он с неким благоговением. "Наверное, на таких листах пергамента писали великие евангелисты".
Обмакнув перо в чернила, он приступил к работе. Теперь у него был опыт работы с пергаментом, а рука становилась все ловчее и острее.
Труд по истории принадлежал перу Фукидида, которого Осрок знал - но данных примечаний к его труду он никогда не видел ранее.
- Где же были найдены эти отрывки? - спросил он у Футиже.
- Сии добавления были найдены экспедицией капитана Де Лориотта в Греции.
- Капитан Де Лориотт? Я, кажется, слышал это имя.
- Думаю, услышите еще не раз. Капитан большой друг святого отца и великий человек.
- Почему же я его никогда ранее не встречал?
- Еще встретите, поверьте мне. Просто в данный момент капитан Де Лориотт, не дойдя до порта Сен-Бевуар, сразу отправился в Испанию по важным делам, а находки передал с матросами прямо нашей церкви.
- Но может быть, стоило их передать в руки Академии, раз это светский труд?
- Поверьте, сын мой, меньше всего академики хотят возиться с древними текстами, сваливая этот труд на нас. Они не желают разбираться в каракулях едва знакомого языка, и поэтому мы переписываем все это для них.
- И получается, что мы даем им другую версию, нежели оригинал?
- Ну почему же другую... - смутился Футиже. - Скорее, издание расширенное и дополненное.
- И академики полностью доверяют нашей скромной обители?
- Скорее, они доверяют авторитету Кардинала Святого Духа.
Осрок кивнул и принялся за работу.

"Мы любим  красоту,  состоящую  в  простоте,  и мудрость без изнеженности", - аккуратно переписывал он, - "мы пользуемся богатством  как  удобным  средством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и сознаваться в бедности у нас не постыдно, гораздо позорнее не  выбиваться  из  нее  трудом. Одним и тем же лицам можно у нас и заботиться  о  своих  домашних  делах и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных. Только мы одни считаем  не свободным от занятий и трудов, но бесполезным того, кто вовсе не участвует в государственной деятельности."

Настало время поездки в Париж.
Дюймон вызвал Осрока к себе и прочел ему небольшой инструктаж по поведению в свете.
- Не кичитесь праведностью, ведите себя тихо и незаметно. Вас должны видеть, но не замечать; люди, если вам придется говорить, должны слушать ваши слова, но не выделять вас из толпы. Вы - носитель божественной мудрости, сосуд, форма. Люди не обращают внимание на стакан, как бы полезен он не был - но лишь на воду. Мы прибудем в Париж завтра днем, а выедем с утра в моем личном экипаже.
- У вас личный экипаж? И вы доверяете мне честь ехать с вами?
- Безусловно, сын мой. Вы - очень важная деталь, но именно поэтому вы должны быть незаметны.
Осрок увидел на столе перед святым отцом бумаги - перепись Фукидида и свой собственный труд "История древних народов Мавликании", о чем не преминул заметить.
- Я беру это ваше произведение, чтобы показать его парижским писателям. В частности, моему другу Луи Жаколио.
- Вы знаете самого Жаколио! - вскричал Осрок.
- Конечно. И не его одного, но именно он будет завтра в типографии Мержона, куда мы отправимся. Я думаю, у вас будет время поговорить.

Осрок в этот вечер покинул монастырь пораньше, чтобы успеть пообщаться с родителями и рассказать им о важной новости, а затем успеть вернуться в монастырскую келью, чтобы заснуть - и  проснуться - уже там. Матушка и отец встретили его с радостью, и закончили восторгом, когда узнали, что их сын стал лучшим писарем - и к тому же автором собственной книги.
- Подумать только, сынок! - сказала мать. - Ты еще даже не стал монахом, а уже достиг таких высот!
- Ехать с самим настоятелем, как его правая рука, на светские дела в Париж! Вот уж не думал, не гадал! - басил отец.
И даже маленький Томас радостно попискивал, играя в углу со старой куклой, некогда принадлежащей Хелене.
После сытного ужина и крепких объятий, после радостных улыбок и добрых наставлений, Осрок  вернулся к ночи в монастырь.
Ему не спалось - перед тем, как уснуть позже обычного, он мечтал о Париже, о великих делах, о поездке рядом со святым отцом, о встрече с великим Жаколио. Какой он? Как выглядит? Как говорит? Каким выдастся диалог? Да и случится ли он? Кто знает, может быть, не будет времени?... - и тут Осрок провалился в сон.

... Ехать пришлось на удивление недолго - не более пары часов. Святой отец был молчалив, а Осрок с интересом оглядывал окрестности из окна экипажа с черными крестами. Погода была ужасная - лил мелкий, непрестанный дождь, лужи хлюпали в каждой выбоине, лошади, казалось, негодовали на извозчика, а ветер задувал сквозь приоткрытые окна с диким свистом.
- Ужасная погода! - сказал Осрок.
- Да-да... - отвлеченно ответил отец Дюймон, не отвлекаясь от своих мыслей.
Осрок попросил свое сочинение и  переворачивая листы пергамента,  все силился понять, зачем эта книга понадобилась святому отцу. Но вот уже и Париж!
- Помните, вы тихий, незаметный человек, вы - тень, - сказал Дюймон. - Помните, что мы здесь не с проповедями, а по делам.
Они вышли из кареты, стараясь не угодить в лужи, видневшиеся повсюду, а сама местность возле черного здания типографии больше напоминала болото.
Подойдя к двери, отец Дюймон постучал.
Ему открыл местный служка в холщовой одежде.
- Входите, святой отец, - сказал он.
Наши герои вошли внутрь.
Типография шумела - вот что можно сказать. Работали какие-то механизмы за стеной, скрывающей от глаз непосвященных  помещение, люди сновали туда-сюда со стопками бумаги в руках, пахло чернилами и краской. "Ей-богу, как будто на стройке", - подумал Осрок.
- Позовите месье Бореаги, - сказал Дюймон служке. Тот поклонился и исчез за дверью.
Наши гости стояли посреди небольшой прихожей, откуда одна дверь, справа, вела на кухню, а другая, слева, в основной корпус, куда и юркнул послушный слуга.
Вскоре показался высокий, худой мужчина в синем костюме, похожем на почтовый.
- Приветствую вас, святой отец! - сказал он хриплым голосом. - Неужели опять заказ от Академии? Что-то они зачастили.
- Вы угадали. Сегодня у нас две древних книги, одна настоящая, другая - не очень.
- Да кто сейчас отличает настоящие от выдуманных! - сказал высокий мужчина в синем костюме, принимая из рук Кардинала Святого Духа две папки (с трудами Фукидида и Осрока).
Почему-то этот момент наполнил нашего героя некоторой гордостью. "Подумать только, Фукидид и я в одной связке!" - подумалось ему.
- А здесь ли месье Жаколио?
- Конечно! Как обычно, опять ему что-то не так. Говорит, что тираж должен быть больше. Подумайте, он даже не шлет к нам своего издателя, а ходит сам! Вот же странный персонаж!...
Жаколио был очень интересный человек. Родившись во Франции, он жил около четырех лет в Океании на острове Таити, а так же в Индии. Он путешествовал по Индокитаю и разбирался с разными проблемами во французских колониальных владениях. (Его ученица Амалия Мерсье еще встретится нам). Вернувшись на родину, Луи Жаколио написал несколько книг о своих приключениях (никто, правда, не знал, насколько там все было правдиво, впрочем, автор и сам не отрицал художественного вымысла, не считая себя историком - но писателем). Его "Путешествие в страну слонов" Осрок читал еще в раннем детстве, а "Песчаный город" и вовсе обожал.
Луи собирал легенды, сказки и истории туземцев и вставлял их в свои повествования, придавая  книгам аутентичную атмосферу почти исчезнувших древних цивилизаций. Его слова о том, что где-то за Таити находится некая земля под названием Рутас, и что ее полностью поглотил мировой океан, увлекали маленького Франсуа. Осрок думал, что если это не выдумка автора, то эта земля, скорее всего, была Атлантидой.
И вот наш герой увидел своего кумира (нельзя так говорить о лице мирском, но ребенок в душе Осрока жаждал видеть того, кто написал так много интересных историй, которыми он с упоением зачитывался в детстве).
Луи Жаколио был полноватым человеком с набухшими, как у хомяка, щеками, глазами навыкате, лысиной на всю голову с торчащими по бокам клочьями жестких кудрявых волос, и пухлым носом с горбинкой. Он, издалека, напоминал клоуна из цирка на площади Торме, но никак не писателя с таким увлекательным прошлым и богатым внутренним миром. Он был одет в черный пиджак с бабочкой, под которым носил белую рубашку, и его природная полнота придавал ему еще большее сходство с цирковой фигурой. Голос его был звонким и высоким, что и вовсе убивало всякую атмосферу величия. Однако, увидев входящих в дверь отца Дюймона и Осрока, писатель преобразился. Он пожал руку Кардиналу Святого Духа со всем почтением и кивнул Франсуа, который старался даже не поднимать головы, пытаясь быть, по указанию Дюймона, незаметным.
- Как идет продажа ваших книг? - сразу спросил отец Дюймон. - Продали очередную историю про пиратов и туземцев?
- Да будь они прокляты! - сказал Жаколио, улыбаясь. - Сколько уже можно писать на эту тему! Как я хочу написать романтическую книгу о любви, но кто будет читать об этом от меня?... Я уже подумываю податься в литературные негры к Бальзаку!
- Не беда, - сказал святой отец. - Покуда ваши книги все равно полны любовных страданий и мудрых мыслей с добрыми посланиями, будьте тем и счастливы. Любовные истории  в чистом виде уже давно не продаются среди здравых людей - только среди крестьян и недалеких горожан.
- Знаю! Но я так устал от похождений головорезов и их вечных стычек с дикарями!
- Пусть так - зато это близко к реальности. Будьте же большим реалистом, чем реалисты, и большим романтиком, чем романтики.
- Стараюсь! Но кого вы привели с собою? И что вы делаете у нас - опять?
- Знакомтесь, это самый талантливый член нашей церкви, - сказал отец Дюймон, легонько подталкивая Осрока рукою.
Тот шагнул вперед и поклонился.
- Ба! - воскликнул Жаколио. - Безмолвный служка Бога! Воистину, настоящий монах!
- Вовсе я не безмолвный, - сказал Осрок, снимая капюшон с головы. - Я и сам пишу книги и поэтому хотел бы с вами пообщаться хотя бы чуть-чуть.
- Вот как! - сказал писатель. - Что ж, я все равно жду известий от печатников насчет размера нового тиража, и у нас будет немного времени.
- Вот и общайтесь, - сказал отец Дюймон. - А мне пора отдавать новые труды типографам.
- Что это за труды? Снова церковные послания? - осведомился Луи.
- На этот раз дополнения к Фукидиду.
- Скукота, - зевнул Жаколио.
- И еще труд моего послушника.
- Серьезно? Вы разрешаете своим мальчишкам писать художественные книги?
- Конечно же, это дело богоугодное.
- Где же вы были, когда я только начал писать! Местные клирики меня не раз попрекали за греховность моих сочинений.
- Ну, я надеюсь, что вы сможете помочь юному таланту в его начинаниях, - сказал отец Дюймон. - Он пишет много и хорошо, но имеет проблемы с сюжетом.
- Кто из нас их не имеет... - вздохнул Жаколио.






Пройдя на кухню, находящуюся при входе в типографию, матерый писатель и юный послушник остановились.
- Подождем нашего святого отца здесь, - сказал Луи.
- Кстати, откуда вы знаете нашего настоятеля?
- Кто же его не знает! Его имя знают все в Париже, и от своей славы он уехал еще давно в вашу провинцию. Иногда я ему завидую.
- Но чем же он известен?
- Любитель истории, вхож к самому Папе, его знают при дворе, видели на светских приемах.
- На светских приемах? Не ослышался ли я?
- Конечно. Неужели вы думали, что такое влиятельное духовное лицо не вхоже на балы короля и его свиты?
- Он знаком с Людовиком?...
- Разумеется. Говорят, Людовик его побаивается. Но это лишь слухи - я избегаю света, и вам советую избегать его. Негоже с вашими духовными убеждениями погружаться в это болото лжи и подлости. Ничего святого! Искусство уважают лишь то, которое модно - будь это хоть новая шляпка из Лионских мастерских или заморская безделушка. Я, повторюсь,избегаю светского общества, хоть и остался в Париже. Давным-давно я практически сбежал от этой чумы на благословенные острова Океании. Да, там живут дикари - и они тоже лгут, тоже обманывают. Но делают это просто и наивно. Наши же, парижане - о, дьявольское отродье! - покрывают свое животное начало высокими словами и высокопарной риторикой. Разве же им обмануть меня!...
Осрок вздохнул. Он знал о нравах столицы от своей любимой сестры и поэтому решил сменить тему.
- Скажите мне, существует ли земля Рутас?
- О! Так вы специалист! - воскликнул Луи, наливая себе вино в бокал. - Хотите немного?
- Нет, спасибо.
- Что ж, я выпью в одиночестве, раз вы духовное лицо. Но я вижу, что вы хорошо разбираетесь в моем творчестве?
- Что вы. Я всего лишь увлеченный читатель, уделяющий должное внимание.
- Увы, вынужден вас огорчить - если какая-то земля там и была, то ее невозможно увидеть невооруженным взглядом.
- Но нельзя ли снарядить экспедицию?
- Почему же - можно. Но кто будет этим заниматься - да и зачем? Все это лишь легенды, причем половина из них выдумана мною. Я же не историк - я пишу художественные книги. Выдумка, вымысел! Я смотрю, вы разочарованы...
- Конечно нет. Просто в детстве я зачитывался историями про эту таинственную землю. Я думал, что это исчезнувшая в веках Атлантида...
- Атлантида! - вскричал Жаколио. - Как жаль, что я не успел к тому паровозу, который несся на всех парах, продавая книги об этой несуществующей стране! Я бы озолотился...

Они присели за стол.

Тут Осрок решил спросить великого писателя о том, как же все-таки улучшить свое мастерство в создании литературных произведений.
Луи осушил бокал до дна.
- Чтобы написать что-то, - сказал он, задумчиво глядя в пустоту перед собой (как это свойственно всем писателям на свете, кроме дворцовых виршеплетов), - нужно остановиться в своем движении, застыть и покопаться в своем багаже, который за время бега по мирским делам мог перепутать и смешать содержимое. В одиночестве, когда заканчиваются путешествия, я вытаскиваю оттуда все, навожу порядок,  иногда нахожу то, о чем даже и не подозревал... И это мой единственный рецепт. Я не черпал вдохновение на ровном месте. Я всегда путешествовал - а потом, в покое, извлекал накопленные впечатления. Из которых рождалось вдохновение.
- Откуда же берутся неведомые миры в вашем багаже, которые непохожи ни на одну существующую страну?
- Я увидел свою страну во сне, и в ней сошлось несколько разных держав, знакомых мне по отдельности, но незнакомых, когда они сошлись в одну.
- Я не видел таких снов, к сожалению, ибо нигде не бывал, - признался Осрок. - Все, что создавал я, как бы родилось в моей голове неосознанно, но я бодрствовал.
- Если честно, - задумчиво сказал Луи, - то можно ли гордиться тем, что ты всего лишь описываешь собственные странные, непохожие ни на что сны? Есть ли в этом твоя заслуга?
- Но ведь можно взглянуть на это с другой точки зрения, - ответил Осрок, - ведь это ваша голова, ваша жизнь, ваша поступки, ваше мышление и ваши сны.
- Однако, смею заметить, во сне я ни над чем не работаю, моего труда в этом нет.
- Но так ли это? Ведь вы не берете чужой сон, он дан именно вам. Вы получили духовный дар, и в чем же ваша вина? Только ли в том, что вы не сидели над бумагой при свече, в поисках идеи? Если только в этом, то я отказываюсь винить вас.
- Хорошо, - сказал Луи. - Тогда представьте себе писателя, который просто записывает свои разнообразные сны? И строгает, как столяр, свои книги, пока другие мучаются за  над сюжетом, завязкой и прочим? Не так уж честно!
- Такая ситуация маловероятна, - улыбнулся Осрок. - Думаю, такой человек сошел бы с ума. Представьте, каждую ночь видеть яркие, запоминающиеся сны! Недолго бы я продержался.
- Согласен с вами. После таких снов я, бывало, чувствовал себя разбитым.
- Давайте же порешим на том, что время от времени сны можно считать проявлением помощи от всевышнего в вашем нелегком труде.
- Порешим! Вы и правда хороши в своем деле, вы успокоили меня.
- Что вы! Я всего лишь послушник, даже еще не монах.
- По вашим рассуждениям можно решить, что вы в солидном сане. Впрочем,для этого вы слишком молоды. Но благодарю вас за советы.
- Не стоит, - ответил Осрок. - Лучше, если вам позволяет время, расскажите мне о том, как вы пишете свои книги...
- О! Это просто. Я отношусь к своим рассказам и повестям как к детям. Я их рожаю, воспитываю, ругаюсь сними, в общем – ращу в течение тех месяцев и лет, что над ними работаю. Потом поправляю костюмчик (то есть проверяю на ошибки) и отпускаю в мир. Дети выросли, и у них своя жизнь. Я их всех люблю – но каждый новорожденный всегда ближе матери, чем те, кто уже вырос.
- Мне этого не дано, - сказал Осрок грустным голосом.
- Не отчаивайтесь. Святой отец уверил меня, что помимо художественных, у вас множество других даров. И напомню вам, что творческий дар - далеко не всегда счастье.
- Вот как?
-  Почти у всех великих творцов судьба отнимала жизнь – а именно ее радости, свет, даже чистоту – для того, что бы они придумывали свою, новую жизнь, созданную ими ровно потому, что своей-то  жизни у них и не было. Разве был счастлив Вергилий, когда понял, что всю жизнь воспевал тирана, что своей эпопеей доставил тому бессмертие? Разве был счастлив Шелли, всю жизнь мучимый видениями и погибший во цвете лет? Но они создали свои миры - и были в них демиургами, творцами, богами. Они отдавали своим вселенным часть своей души.
- И я уверен, это вменилось им в праведность. - заметил Осрок.
- Вы действительно уверены в этом? Многие из них изрядно согрешили при жизни своей, далеко не всегда христианской, зачастую и прямо языческой.
- Дар божий даруется избранным. И я не верю, что все эти люди отправились в ад.
Они помолчали. Жаколио снова предложил вино, Осрок снова отказался.
- Похоже, мне придется все-таки самому осушить бутылку до дна! - Луи, как и большинство писателей нашего времени, имел пристрастие к любым напиткам с градусами, особенно к вину, почитая его самым благородным из спиртного.
- А скажите! - спохватился Осрок. - Как мне написать что-то о любви?
- Как? Из личного опыта. Это же самое простое - просто опишите свои же чувства.... Пусть я поменял трех жен, но всех я любил - пусть они и оказались медузами горгонами! Опишите же...
- Но я никогда не любил по-настоящему, - покраснел Осрок.
Ему было стыдно в этом признаваться.
- Позор на мою лысину! - воскликнул писатель. - Я и забыл, что вы лицо духовное, да к тому же столь юное! Тут уж действительно, надо помочь...
Он сел и задумался.
- Хм! - сказал наконец он. - Давайте попробуем, раз уж эти чертенята, запачканные чернилами, все не несут мне известий. Что такое любовь?... пожалуй, я скажу вам – это надежда на большое счастье, в первую очередь.
- Вы серьезно?
- Конечно! Любовь это надежда - надежда, что маленькая влюбленность перерастет в если не любовь, но в отношения, с теплом, с пониманием, с участием, с обновленной, счастливой жизнью - как будто зажжется фонарик, освещающий вашу жизнь, как будто загорятся дрова и заполыхают огнем, согревая кирпичики вашей души.
- Как поэтично! - воскликнул Осрок. - Вот этого мне и не удается описать.
- А еще любовь это здоровье.
- Здоровье? Никогда не думал об этом.
- Конечно.  У того, кто является Человеком в этом животном царстве, всегда на душе тысяча маленьких и больших шрамов. И только тот человек, который способен их излечить, может быть объектом любви. Ради этого бросаются все друзья, привычный быт, родственники и вся прошлая жизнь. Потому что каждый шаг в жизни без этого особенного человека отзывается болью, и жизнь предстает чем-то болезненным и вредным для здоровья. Такая любовь является насущной необходимостью уже организма, не только души.
- Это еще более поэтично! И вы так и не написали любовного романа!
- Вы знаете, с годами я начинаю понимать, что упустил свой шанс стать новым Лебурно с его бульварными романами..
- Но ваши слова вовсе не бульварны, они чисты и мудры.
- Ну так я и не Лебурно, черт бы побрал его двухэтажное поместье, которое он нажил своими байками о вечной любви!
- Кстати, позвольте же мне спросить - вы так говорите о любви, красиво, возвышенно, но... вы же разводились не один раз, по вашим же словам.
- Есть такое дело, - устало сказал Жаколио. - Но чем ярче любовь вначале, тем быстрее она перегорает. Это было моим проклятием - чем ярче я чувствовал любовь, тем быстрее она умирала. Чем ярче было пламя, тем быстрее оно выгорало, тем гуще была тень...
Тут в дверях появился святой отец во всем своем блеске, черные глаза его сверкали.
- О, святой отец! - воскликнул великий писатель. - Ваш послушник и правда мудр не по годам. Не загружайте его молитвами и постами - он еще пригодится миру. Мы прекрасно с ним поболтали.
- Ни минуту в этом не сомневался, любезный Луи! -  ответил отец Дюймон. - Надеюсь, и вы его просветили в плане творческих начинаний, ибо я не писатель и не ведаю всех ваших потаенных путей.
- Очень на это надеюсь! - сказал Жаколио. - Куда же вы теперь?
- Вся работа здесь улажена, и нам пора отправляться домой, в нашу тихую обитель Божию. Ну как, сын мой, - обратился Дюймон к Осроку, - получено ли было вами то, чего вы так ждали от этого разговора?
- О да! И даже более.
- Тогда в путь!
Новообретенные друзья пожали друг другу руки и разошлись.

Осрок сел в карету рядом с отцом Дюймоном. Тот посмотрел на него.
- Что с вами, сын мой?
- Я потрясен этим великим человеком, святой отец.
- Не восторгайтесь мирянами чрезмерно. Их величие всегда идет рука об руку с низостью.
- Вы так строги.
- Я лишь предупреждаю. Жаколио великий человек, но никакая сила не может обратить его в лоно церкви. А уж сколько пьет - сам дьявол не может выпить более, чем он. Кажется, будто он сам в чем-то пират! Впрочем, вы правы. Я слишком строг к нему. Вы научились от него всему, что так хотели узнать?
- Лишь частично.
- Не беда. Вам еще предстоит быть в свете, и побывать в более приглядных местах, чем эта типография. Типография! - место, где создаются мечтания толпы, грезы народа!... Кстати, ваш труд отдан в печать. Скоро вы увидите его напечатанным, если желаете.
- Я бы также хотел сохранить и свою рукописную версию.
- О! Не беспокойтесь. Плоды вашего упорного труда вам обязательно вернут.
- Но неужели я стану писателем?
- Боюсь, что скорее историком, - усмехнувшись, сказал святой отец. - Ваш труд вполне можно ставить на полку рядом с Геродотом!
- Беда в том что Геродот настоящий, а моя авантюра  - лишь выдумка.
- Поверьте, сын мой. Миряне и люди в целом слишком доверчивы. Хотите спор?
- Какой же?
- Ваше издание, если я дам ему место на книжных полках, хоть завтра станет частью истории.
- Но это невозможно!
- Еще как возможно! Люди поверят.
- Неужели люди так глупы?
- Люди? Которые скупают все бульварные романы и верят в вечную любовь? Конечно. Ну так как?
- Не стоит этого делать, я думаю.
- Это уже сделано!
- Так вы меня обманули! Вы сделали из меня историка!
- Каюсь, сын мой, - засмеялся святой отец. - Трогай!- крикнул он извозчику. - И простите мне эту легкомысленную шутку. Я делаю это лишь для того, чтобы показать вам суть народа.
- И для этого надо было меня обмануть?
- Скорее, взять дело в свои руки. В конце-концов, любой труд в стенах церкви - собственность Божия.
- Но разве ваш поступок не обман народа?
- Обман, сын мой, самая продаваемая вещь в мире, а народ - его основной покупатель.

И правда - через неделю довольный Дюймон принес в келью Осрока газету "Литературное обозрение парижских изданий", и торжественно зачитал: "Изданная одной из парижских типографий брошюра "История древних народов Мавликании" представляет собой интересное наблюдение о жизни одного из многих дикарских племен, чье существование оставалось тайной для широких масс. Безымянный автор удивительно точно и живо описывает нравы туземцев, их жизнь, а так же подвиги и приключения мореплавателей. Достоверность книги, конечно, еще предстоит доказать путешествиями нашего времени, но в целом произведение, изданное крошечным тиражом, заслуживает того, чтобы его, по-крайней мере, изучить".
- Не может быть! - вскричал Осрок. - Ваша шутка зашла слишком далеко! Люди поверили в нее!
- Поверили, да, - улыбнулся святой Отец. - Но про нее забудут, как только номер выйдет из печати, а тираж разбросают по прилавкам. Досужий зевака прочтет ее и забудет навсегда - она будет пылиться на полке в каком-нибудь многоквартирном доме на Силе-Штоде.
Осрок задумался.
- Вы обещаете, что эту вашу шутку забудут?
- Клянусь вам.
- Это меня успокаивает. Не хотелось бы, чтобы кто-то разузнал об обмане.
Отец  Дюймон расхохотался.
- Как вы наивны, мой мальчик! Кому охота что-то развенчивать и раскрывать в этом море упоительнейших и бесконечных историй о древностях и  дикарях! Неужели вы думаете, что кто-то будет этим заниматься! Отдыхайте же сегодня и забудьте обо всем произошедшем. Поверьте мне - через месяц вы зайдете в любую парижскую книжную лавку и будете всех спрашивать о том, где бы вам найти "Историю древних народов Мавликании" - и не найдете. Чтобы что-то осталось в памяти, нужны деньги, реклама, тиражи и снова реклама - и, конечно, еще деньги. Так что спите спокойно и простите меня за эту глупость. Я сделал это, лишь чтобы показать вам, как доверчивы люди и как коротка их память. Запомните этот урок, сын мой.
- Где же моя книга?
- Если хотите, ее привезут завтра.
- Не хочу, - сказал Осрок. - Это издание - свидетель обмана.
- Вы в чем-то правы, сын мой, - сказал святой отец. - Вы во многом лучше и чище меня.
Вскоре жизнь Осрока вошла в привычный ритм.
Начиналась весна, запели птицы, дожди сменили снег и стужу.
И правда, через месяц никто и не вспоминал о Мавликании - ни в одной книжной лавке о ней никто не знал.
"Воистину", - думалось Франсуа, когда он покидал очередной книжный магазин, - "люди наивны, доверчивы и память их короче памяти некоторых животных. О моей книге писали в газете - но никто не помнит той газеты, той книги, и никто не помнит моей Мавликании".

Далее Осроку пришлось пробовать свое мастерство в переводе стихов с латинского, который он весьма подтянул к началу весны.
Сначала ему пришлось переводить поэму неизвестного римского поэта, под названием "hostibus somnia".
Текст шел такой:

inimicos meos per somnia somniabunt
Ego quasi divino gubernaculo mala!
Sicut patiens in subvertentur condensa sunt inania
Ego clamavi, pauper, et nudus esuriit... -  и так далее.

Рифмы не было, это был так называемый белый стих, но по просьбе святого отца, Осроку пришлось приложить свой творческий талант. Получилось вот что:

Врагам моим мерещится в мечтаньях,
Как будто я на провиденье зол!
Как будто в тщетных зарослях страданья
Я плачу, нищий, голоден и гол...

О нет, зоилы жизни вечной!
Вам не понять всесчастья моего,
Не осознать вам разумом увечным
Мой личный с провиденьем договор.

Вам, недруги, мерещится напрасно,
Как будто плачу я ночами в тишине.
Передо мною дивный мир прекрасный,
Тогда как вы попрятались во тьме.

О нет, адепты жизни праздной,
Вам не понять веселья моего.
Вы не услышите средь суеты напрасной
Мой личный с провиденьем  разговор.

Отец Дюймон быстро пробежал глазами стихотворение - казалось, он читал со скоростью света.
- Замечательно! - вынес он свой вердикт. - Вы оставили всю суть, и дали поэту свой собственный облик, не оставшись в стороне. Это редкий дар, сын мой - уметь сохранить дух и букву оригинала, при этом применив талант, а не ремесленничество. Продолжайте в том же духе.

Воодушевленный, этим же вечером Осрок перевел еще (на этот раз со словарем, с греческого):

Я видел все - и сновиденье повторилось
Годами мучимый, я ожиданием терзаем был.
И рока тяжкого извечную немилость
Мне демон злой любви на плечи возложил.

Это был, вроде бы, некий Виллехус, насколько мог Осрок разобрать на старом, затертом пергаменте. Настоятель снова одобрил вольный перевод.

...

Далее шло восемь строк английского - также неизвестного - поэта, хотя святой отец подозревал, что это некий предшественник Чосера (доказать это, конечно, было невозможно).

О Ваша Честь! Позвольте пред судом суровым
Сказать короткие последние слова.
Я слышу оскорбленья и поклепы  - снова.
Жестокая и грязная молва!

Нет! вовсе я не бессердечен!
Напрасны обвиненья, тщетен труд -
Любови глупой путь всегда конечен.
Я разуму даю творить жестокий суд.

С этими стихами Осрок вошел к настоятелю уже поздно вечером. Тот одобрил, так же быстро прочитав.
Потом, отложив бумагу в сторону, посмотрел - с неким сомнением - на юного послушника и спросил:
- Знаете ли вы, что вы переводили?
- Стихи неизвестных поэтов древнего Рима, Греции, и возможно, что-то до-Чосеровское.
- Вовсе нет, - сказал Дюймон. - Эти стихи написал я.
- Вы! - вскричал Осрок, пораженный. - Зачем же?!
- Для того, чтобы вы их перевели.
- Это я понимаю! - Осрок вскочил. - Но зачем вы обманываете меня? Я думал, что делаю работу по переводу античных древностей!...
- Я сделал это с двоякою целью. Первой частью ее было научить вас получать материал из чужих рук и делать своим. Второй - дать вам вдохновение, которое вы совсем потеряли. Я на ломаном латинском и древнегреческом подбросил вам основу, а дальше ваша творческая мысль все сделала сама. И прекрасно сделала!
- Сдается мне, - сказал Осрок, - что у вас была цель совсем иная.
- Поведаете мне?
- Мне кажется, что вы опять хотели, чтобы я написал те стихи, которых никогда не существовало.
- В точку! Вы быстро открываете глаза.
- Но зачем?
- Всему свое время, сын мой. Идите спать. А ваши таланты учтены и заложены в основание нашей будущей работы.
- Какой же? - вскричал Осрок.
- Исторической. Перед сном почитайте труд Лаквиния о древнегреческих стихах и драмах, а после мы еще с вами поговорим. Ступайте.

Осрок вышел из кельи святого отца недовольным. Меня использовали! - думал он, направляясь к себе. Святой отец, и занимается такими странными вещами! И зачем надо было меня водить за нос, когда можно было просто попросить?...

Но наш герой уже начинал привыкать к выходкам святого отца, который открывался ему с новой, неизвестной, неожиданной стороны - и простил его за эти шалости, сколь бы странно они не выглядели, учитывая высокий сан "шутника". Но юмор, жизнерадостность и легкое отношение святого Отца к этим проблемам снимали с плеч юного послушника всякую тяжесть. Он понимал - что бы не задумал в очередной раз отец Дюймон, все закончится хорошо. Сила и власть Кардинала Святого Духа понемногу вселяли в нашего героя чувство некоего всемогущества и тем самым успокаивали все его сомнения.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Мы так много говорили о Кардинале Святого Духа, но ни разу не посвятили себя описанию его жизни и привычек - пора исправить эту оплошность. Отец Дюймон (никто, кажется, не знал его по имени - никто, кажется, не знал даже, имя это или все же фамилия, его просто так звали, и все) был, как мы уже говорили, высокого роста человек неопределенных лет. Он мог выглядеть на тридцать с небольшим, а мог и на все пятьдесят с лишним - все зависело от его настроения в определенный момент. Каким образом святой отец попал в мельонскую обитель, мало кто знал - монахи либо хранили молчание, либо уже помнили его в этом возрасте. Казалось, у него не было детства и юношества, и со стороны все выглядело так, будто он родился уже взрослым, и стареть вовсе не собирался (откуда и появились слухи о его неуязвимости, достойной Ахиллеса, и даже бессмертии). Немногие старожилы вспоминали, что отец Дюймон очутился в Мельоне приблизительно за пару лет до перестройки мельонского нотр-дама и уже тогда имел высокий сан Кардинала Святого Духа. Кто ему дал этот титул - та же история... Очевидно, что это сделал сам Папа (ибо только он имел право раздавать столь высокие титулы и звания), но кто же мог это проверить из мельонских попиков? Разве что сам документ о вручении столь высокого титула находился в келье святого отца на самом видном месте, у большого распятия, под стеклом. Но зачем нужны были документы, если этот таинственный человек в черном (монахи тоже носили черное, но таинственностью обладали лишь для набожных крестьян) был вхож абсолютно куда угодно - к самому Папе, на светские рауты, на королевские приемы и кто знает - может быть, к некоторым дамам? Мы не хотим оскорбить святого отца грязными инсинуациями, но иногда путь к важным государственным дверям лежит через общение с очень влиятельными дамами, близкими ко двору.
Отец Дюймон, в отличие от других священнослужителей, вовсе не отказывался от почестей и приемов и олицетворял бы собою типичного хитрого епископа из книг, если бы не его праведность и бесконечная мудрость.  Никто не видел его злым - хотя, бывало, он мог и вспылить - а о доброте и деяниях его ходили легенды. Он знал Писание наизусть, прекрасно разбирался в мирской и церковной истории, и не стоит уже говорить о том, что в голове его была библиотека не меньше той, что сейчас стоит на площади Собри в Нанте. О его отношениях с семьею Осроков мы уже говорили в начале нашего повествования.

...Там, где кончался церковный сад, начиналось подобие опушки, окруженной с обеих сторон деревьями. Это место просто так не посещал никто, кроме отца Дюймона. Это было его отдушина, где он любил бывать теплыми вечерами. Он растил там некоторые - редкие - виды цветов, которые завозили ему в подарок из дальних странствий путешественники, и они, эти цветы, были невиданной красоты. Ухаживал за ними святой отец исключительно сам, никого не допуская к этой работе. И внутри этого, так сказать, палисадника, бывали лишь некоторые - избранные. Осрок пока не бывал там ни разу, но заметив, что туда никто не ходит, словно бы избегая этого места, понял, что там находится нечто не для глаз простого смертного, тем более для послушника, и ни разу там не появлялся. Отец Дюймон же часто брал лейку, маленькую лопатку и отправлялся в свой палисадник, ухаживая за цветами (все были неизвестных многим из нас названий) самых разных видов.  Там святой отец отдыхал душою после тяжелых дней и ночей. В редких случаях он принимал там близких друзей и иногда вельмож, с которыми был на короткой ноге. Конечно же, однажды в этот палисадник ступит и нога нашего юного героя, который уже скоро должен был стать полноценным монахом формально - ибо давно уже был самым настоящим служителем церкви, не нуждавшемся в испытательных сроках - но пока мы посвятим время всему тому, что касается второго главного героя нашего повествования - а именно Кардиналу Святого Духа. Думается, стоит поведать о тех "приближенных" (выражаясь высокопарным языком), кому доводилось ступать на мягкую траву заповедной опушки....

Однажды сей маленький садик посетил некий Шарль Ронделе, известный строитель, любитель охоты и балов - и,как оказалось, близкий друг святого Отца. Воистину, складывалось ощущение, что несмотря на преданность Господу, друзей из света Кардинал Святого Духа имел поболе, чем из монахов. Долгими часами отец Дюймон беседовал с этим невысоким, крепко сложенным человеком с густыми усами и почти бронзовым лицом.... о чем? Мало кто ведал об этом. Конечно, обрывки разговоров доносились до людей, и иногда что-то можно было понять, но то, что удавалось услышать, относилось исключительно к строительству - возможно, Ронделе обсуждал со святым отцом возможность постройки очередного храма.
Несколько раз захаживали люди, чья походка вразвалочку мигом выдавала мореплавателей, и все они также имели длительные диалоги со святым отцом. То были люди необычайно набожные, молчаливые и суровостью своего вида поражали видавших всякое монахов (также они часто исповедывались, и перечень грехов морских волков был весьма внушительным). После разговоров с настоятелем они молча выходили из церкви и возвращались только через длительное время, но возвращались, однако, не все... глубины моря беспощадны, аки сам Диавол.
Иногда опушку посещали женщины, что вовсе не было новостью для монахов. Старожилы говорили, что сие случается очень часто, ибо для деловых визитов Кардинал Святого Духа не делал различия - он приводил, как мы уже знали, представителей других религий, иногда и вовсе бездомных, каких-то старцев и так далее. В общем, дело было делом даже для настоятеля. Монахи - не старожилы - роптали, ибо видеть женщин считалось зазорным и греховным (хоть они все одевались скромнее некуда и даже принимали участие в службах). Правда, допуск их в сад Дюймона был нонсенсом, однако запрета на посещения мирянами внутренних двориков не было, посему формально все было вполне в рамках церковных правил. Ропот монахов состоял в том, что монашек, например, внутрь даже основного помещения не допускали, но при должном размышлении каждый понимал свою греховность в этом плане, опасаясь пасть жертвою непотребных чувств, и посему ропот оставался лишь шепотом, скоро гаснущим. Церковные правила были правилами даже в столь свободном, можно сказать, либеральном духовном заведении - иерархия, все же, была непререкаемой. К чему, впрочем, давно привыкли (однако, сталкиваясь и с исключениями, которые существуют для любого правила). Стоит также упомянуть о том, что все вхожие в монастырь женщины ранее посещали церковную школу при монастыре.
Лиц духовных в гостях настоятеля тоже хватало - мрачные личности в разных богатых одеяниях регулярно бывали в Храме, но с этими господами отец Дюймон вел диалоги только за закрытыми дверями своей кельи на самом верху одной из башен. Святых отцов других церквей принимали с благоговением. Многие из них частенько читали свои проповеди, ежели бывало у них на то время и вдохновение. Архиепископ Беррийский, например, регулярно заезжал на тройке скакунов в церковной карете, и после сытного обеда любил рассказать о Небесах, Геене Огненной и святой крови Агнца.

...Однажды отец Дюймон имел очередной диалог со своим любимым послушником (думаем, не стоит упоминать его имени?) и после разговора покинул церковь по срочному вызову каких-то высокопоставленных персон (возможно, даже самого короля). Дверь в свою келью (подле которой велся разговор) он оставил открытой, видимо, в спешке и суете внезапного стечения обстоятельств. Осрок, оставшийся один около открытой двери, долго не знал, что делать - закрывать ли дверь в келью, или наоборот, оставить открытой. Но природное любопытство - помноженное на тихонько обретаемую наглость от некоей вседозволенности - взяло свое. Вокруг не было ни одной живой души. Что если? - эта коварная мысль, подведшая под анафему многих монахов и под нож гильотины многих мирян, завладела Осроком. Что если зайти - поглядеть мельком - и уйти? Что же такого в келье самого Святого отца? Он просто посмотрит и ничего не будет трогать, минута-другая, и он уйдет. Если же его застанут, он что-нибудь придумает, например, что услышал шум крысы или же боялся что дождь попадет через окно, а еще лучше - что ветер разметал какие-то бумаги, и пришлось войти и спасать листки...
Оглянувшись, Осрок не увидел никого, после чего решился и толкнул тяжелую дверь.
На его удивление, келья святого отца была точно такой же по размеру, как и его собственная. Такой же стол, такой же стул, такая же кровать, такое же окно, такие же каменные стены, напоминавшие застенки Бастилии, разве что за стеклом, под распятием, находилась бумага о вручении папой звания Кардинала Святого Духа. На столе лежали книги - они единственные выделялись из однообразия церковной утвари. Осрок оглянулся, ища взглядом какой-то тени вдали, и не увидев таковой, приблизился к столику с фолиантами. Оглядев их, он понял, что ранее подобных изданий не видал даже на самых дальних полках библиотеки. Сверху лежал список запрещенных инквизицией книг. Взглянув на него, наш юный хитрец увидел длинный перечень каких-то абсолютно неведомых ему изданий (что вовсе неудивительно), но их названия ему ничего не говорили, разве что часто встречалось слово Галлия (что опять же ничего не говорило Осроку). Под списком находились труды некоего Стьюкли на английском языке, который наш герой понимал, хотя и не так легко, как древнегреческий (который изрядно "подтянул" за последний год) - в них, судя по всему, шла речь о том, что Авраам являлся наследником не христиан, а британских церковников, велся разговор о культе друидов и так далее. Третьей была книга о неких назорейцах - Франсуа ожидал увидеть там тексты о Назарете Христа, но вместо этого увидел там множество красивых репродукций христианских картин. Последней лежала книга о странствиях путешественников 18-го века, самая обычная, но неизвестного автора.
Почесав в затылке, Осрок не стал копаться дальше, и аккуратно положив все на место, стараясь ничего не задеть, выглянул за дверь. Никого!
Выскочив наружу, Осрок затворил дверь и неспешным шагом направился на кухню за порцией бобов с картофелем. Судя по всему, никто его не заметил.
Осрок, конечно, ожидал увидеть нечто таинственное в келье Кардинала Святого Духа, или же какие-то редкие документы государственной важности - однако не увидел ровным счетом ничего особенного, кроме странных трудов англичанина и книги с картинами. Впрочем, копаясь в древних энциклопедиях, где описывали драконов и людей, поросших шерстью, он видел вещи более странные.

Осроку казалось, что отец Дюймон так увлекся делами в свете и постоянными диалогами с таинственными людьми, что вовсе позабыл о том, что должен был совершить обряд и, наконец, посвятить его в монахи. Этот страх окутал Осрока, словно одеяло в холодную ночь, и теперь наш герой боялся, что в означенный срок святому отцу будет не до него. "Наверное, политические дела важнее какого-то там послушника", - с горечью думал про себя Франсуа. "И посвятит меня в монахи какой-нибудь брат Лавуазье, а того и гляди, повар". Мысли сии были грешны, но как мы поняли, за срок пребывания в монастыре Осрок так часто видел силу и влияние настоятеля, благоволившего к нему, что несколько "зазнался", как говорят в народе.
Осрок по прежнему работал в писарской, по прежнему занимался  библиотекой, по прежнему выполнял все положенные дела в монастыре, по прежнему выслушивал исповеди, свыкнувшись с обязанностями, как с частью своей жизни.

Но однажды утром святой отец все-таки зашел к нему, по своему обыкновению постучав рано утром.
На этот раз отец Дюймон был не один, с ним рядом стоял тот самый невысокий плотный мужчина с густыми усами.
- Чем обязаны присутствию господина?... - спросил Осрок.
- Позвольте представиться. Меня зовут Шарль.  Моя фамилия Ронделе, я архитектор.
- Очень рад, - чуть не зевнул Франсуа. - С какою целью вы находитесь здесь вместе с самим отцом-настоятелем?
- Месье Ронделе здесь потому, - сказал отец Дюймон, - что ему необходимо описание несуществующего здания.
- Опять вы за свое, святой отец, - ответил наш герой. - Я думал, все эти шутки уже не интересны нам обоим.
- Я нашел этим шуткам достойное применение! - сказал настоятель, хитро улыбаясь. - Я заметил ваши мастерские описания строений несуществующих государств, что посчитал нужным посвятить в это архитектора.
- Королевского архитектора, - поправил Шарль.
- Королевского! - вскричал Осрок.
Ему стало немного страшно - королевский архитектор здесь и просит его помощи в чем-то? Как же все запутано!... Но собрался, закашлялся, и сказал-таки:
- Что ж, если на то воля короля и святого отца, то я почту за честь рассказать вам о строениях, существующих лишь в моей голове.
- Очень буду рад этому, - ответил Ронделе. - Я, знаете ли, с некоторых пор зашел в тупик - все архитектурные формы уже давно исчерпаны, поэтому нужна фантазия более бурная, чем моя. Не покажете ли свои, гм, наброски на эту тему.
- Посмотрите на пятой странице, - шепнул ему отец Дюймон.
Все вместе они кое-как поместились в келье Осрока, где тот достал-таки свою рукопись, и зачитал вслух отрывок о храме древнего божества.
- Ба! - выслушав, воскликнул Ронделе. - Воистину, это необыкновенные находки. Вы не против, ежели я позаимствую вашу идею?
- Конечно, нет, ежели на то есть согласие короля и святого отца, - снова ответил Осрок.
Ему казалось диким, что кто-то на полном серьезе собирается воплощать в жизнь его наивные сказки.
Тем не менее, отрывок из книги ему было велено переписать и отдать Шарлю, который тот, расшаркавшись, принял из рук Осрока и вместе с отцом Дюймоном удалился.
- Что здесь происходит? - задал себе вопрос Осрок...

Придя домой, Осрок поделился своими сомнениями насчет посвящения в сан монаха с родителями.
- Всему есть свое объяснение, - сказала матушка, когда наш герой все-таки уделил семье время (как быстро мы возвращаемся к семье в поисках совета в трудные времена!). - Доверься Святому отцу. Человек Божий не даст мирским делам захватить его настолько, чтобы забыть о столь важном деле.
- Если я что и знаю, - гудел отец, - так это то, что наш Святой отец ничего не забывает. У кого память, так это у него! Кажется порой, что он помнит даже то, чего не было!
- Вы меня очень утешили, - сказал Франсуа. - Спасибо вам, что вы даровали мне свою поддержку в тяжкий час.
- Сынок! - удивилась мать. - Ты уже и говоришь, как монах, совсем как слуга Божий! Если даже мы видим, что ты превратился за столь краткий срок в истинного монаха, то поверь, наш Святой отец видит это еще острее нас. Иди спать, дорогой. И как только увидишь отца Дюймона, просто спроси его.
После этого разговора Франсуа уснул спокойным сном - вера в нем взяла верх, как случалось уже много раз до этого и случится много раз позже...

На другой день Святой отец  познакомил его с женщиной.
Вы могли подумать, что наконец-то наш герой влюбится - с чем изрядно затянул, и что так нужно было бы для нашего повествования! - но увы, женщина эта оказалась юристом. Она была относительно молода, ей не было еще и тридцати; она была красива, но красотою неяркой, неброской. Она была невысокого роста, можно сказать, приземиста, обладала низким, почти мужским, голосом (с явно выраженным столичным акцентом), волосы ее были темно-русого цвета и не уложены ни в какую прическу. Отличал ее строгий, ищущий взгляд, присущий большинству юристов - словно бы она везде рыскала взором в поисках каких-то доказательств. Амалия Мерсье, как узнал потом Осрок, имела церковное образование, и получила его лет пятнадцать назад в стенах женской монастырской школы (под начальством, конечно же, Святого отца).
Встретившись с нею глазами, Франсуа даже немного вздрогнул - ему на минуту показалось, что эта женщина пришла по его душу, как будто бы у него имелись какие-то светские нарушения закона за плечами. Однако она улыбнулась ему уголками рта и протянула руку, чтобы поздороваться (по последней парижской моде).
На ней было привычное одеяние парижского юриста - коричневого цвета платье, накидка из серой шерсти и никаких шляпок (которые были нормой для той же парижской моды).
- Здравствуйте, - сказала она. - Я наслышана о вас.
- Боюсь, я начинаю обретать известность, которой вовсе не ожидал и которой не просил, - отвечал Осрок, взглянув украдкою на Святого отца, который ответил ему улыбкой.
- Я уверена, ваша вера достаточно сильна для ваших сомнений, - отвечала Амалия.
Франсуа вздохнул.
- Смею ли я спросить, что вас привело к двери моей кельи?
- О! Это вовсе не тайна! Я представляю монастырь и его представителей в суде, поэтому я на короткой ноге с настоятелем Дюймоном. Он и привел меня сюда.
- Неужели наша тихая обитель, полная святости и доброты, каким-то образом связана с греховными делами или даже преступлениями?
- Что вы, - сказала Амалия. - Вы, видимо, думаете, что юрист связан исключительно с уголовным правом и преступлениями. К сожалению - а вернее, к счастью, все куда проще. Я разбираюсь со множеством церковных бумаг и документов. Надеюсь, вы понимаете, что церкви тоже обладают документами и следовательно, имеют документооборот.
- Что ж, пусть так, но чем я могу помочь вам?
- Мне нужны некоторые бумаги из вашей церковной библиотеки. Но не те, которые находятся в качестве документов с печатью, а именно такие, которые содержатся в перепечатках, в содержании многих старых книг ( я имею их перечень).
- Тогда вы можете обратиться к брату Либросу, - сказал Осрок, но поймав укоряющий взгляд Святого отца (который все это время хранил молчание), изменил свое мнение и проводил мадмуазель Амалию в библиотеку.

- Вы за краткий срок стали правой рукой отца Дюймона? - спросила Амалия, пока они поднимались по лестнице. - Фантастический прогресс. Немногие достигают таких высот. Вы, наверное, удивительный человек.
- Боюсь, что нет, - смиренно ответил Осрок, - просто настоятель был знаком с моей семьей еще до моего рождения.
- С моей тоже! - воскликнула Амалия. - Как забавно. Ну так, я слышала, что вы обладаете каллиграфическим почерком? Вы бы очень пригодились в нашем управлении.
- Благодарю покорно, - сказал Франсуа. - Мирские дела я оставляю профессионалам, вроде вас. Моя жизнь целиком посвящена Церкви.
- Но вы так молоды! Неужели у вас не было позывов уйти в мир? Когда я училась в церковной школе поблизости, я тоже могла стать монашкой, но дела в свете привлекали меня более, чем стены монастыря.
- Меня никогда не прельщал свет.
- Удивительно. Наверное, это потому, что вы провинциал, и не ощутили всех прелестей жизни в столице.
- К сожалению, в моей семье были люди, знакомые с оными слишком хорошо...
- Понимаю. Мы уже пришли?
Они стояли у дверей библиотеки, которые протирал брат Либрос.
- Мадмуазель Амалия! - воскликнул тот. - Давненько вас не видали мои старые глаза! Как вы похорошели!
- Берегитесь! - шутливо ответила та. - А не то за греховные мысли мне придется вас оштрафовать!
Либрос расхохотался. Было видно, что они давно знакомы.




Необходимыми книгами для мадмуазель Амалии оказались многотомники по истории Франции, изданные Бренуазом Вторым в семнадцатом веке. Осрок всегда обходил эти книги стороной, ибо от сухого перечисления законодательных актов у него кружилась голова.
- Как вы можете это читать? - удивился Франсуа, увидев, как Амалия с интересом вчитывается в сложный и едва понятный простым людям текст о передаче церковного имущества такому-то приходу, в соответствии с таким-то и таким-то указом такого-то года. - Вернее, как вам может это казаться интересным?
- О, брат Осрок, - сказала Амалия, не отрывая головы от книги, - за всей этой скукой и сухостью слов и формулировок стоит нечто большее. То, что для вас перечень или список, для меня - часть будущего дела, в котором так много действующих лиц!... Вы далеки от нашего мира, поэтому это кажется вам скучным. А впрочем, мне всегда казался скучным Ветхий Завет.  Посему могу задать вам тот же вопрос -не скучно ли вам читать одни и те же псалмы каждый день? Одну и ту же Библию?
- Я бы не стал сравнивать, - сказал Осрок. - Библия и Святое Писание это послание Божье, говорящее с душами людей каждый раз по новому. Нельзя прочитать один и тот же псалом или стих из Библии одинаково - каждый раз они разные, каждый раз ты видишь разные судьбы, по-разному видишь одних и тех же людей...
- Так же и здесь, - парировала Амалия, откладывая одну книгу в сторону и открывая другую. - То, что для вас список - для меня почти как роман.
- Но разве же эти книги говорят с душами людским!
- Поверьте мне, - сказала мадмуазель Мерсье, поправляя серую шаль на плечах, - когда доходит до суда, переворачивается столько судеб, что поневоле люди вспоминают то бога, то дьявола!
Осроку эта женщина приглянулась - она была умна, остра на язык и имела церковное прошлое (что в глазах послушника было очевидным плюсом).
Незаметно для себя Осрок начал открывать в себе некую чувственность, доселе спящую под гнетом каждодневных молитв и исповедей. Его грело то, что почти незнакомая (и красивая) женщина общается с ним на равных, не считая его за простого служку... Он так и не поймал себя на мысли, что стоит неподалеку от Амалии Мерсье и не отходит по своим делам, будто бы ему приказали стоять рядом с нею и наблюдать за ней (хотя с этим прекрасно справился бы брат Либрос,который перебирал старые издания за два стеллажа от них и чихал от пыли каждые несколько минут).
- Кстати, - вырвала его из забытья мадмуазель Мерсье, - вы знакомы с капитаном?
- С каким именно?
- Значит, незнакомы, - вздохнула Амалия. - Но вы хотя бы слышали про него?
- Слыхал немного, - ответил Франсуа. - Его часто упоминают близкие к отцу Дюймону люди, но сам я его не встречал. Я редко выхожу из стен храма.
- Сколько морей он брал штурмом! Сколько дивных земель повидал! Неужели вам не хочется иногда помечтать о далеких землях?
- Я и мечтаю, - честно ответил Осрок. - Я очень люблю книги о приключениях.
- Я тоже! - отозвалась Мерсье. - Всегда, уединяясь вечером после работы, я читаю о приключениях. Вы, конечно, читали Шатобриана?
- Читал ли я! - воскликнул Франсуа. - Я прочел все его книги еще до пятнадцати лет!...
И вот, через пять-десять минут такого разговора, Осрок забыл напрочь о том, что он монах и находится в церковной библиотеке, хотя об этом не забывал брат Либрос, время от времени деловито покашливающий в сторонке.
Однако скоро Амалии пришлось удалиться, ибо материалы из книг были переписаны в ее темно-зеленую тетрадь, толщиною в два пальца, и она отбыла, предварительно зайдя к отцу Дюймону попрощаться.
Наш послушник, готовый уже принять сан, неожиданно для себя стал отмечать красоту женщин и, что еще печальнее для монаха, некую общность интересов с оными. То, что могло стать основанием для дружбы, в некоторых случаях может стать основанием для чувств, не совсем пригодных для лица духовного. Как мало надо для любви, если задуматься - диалог о любимом авторе, разговор о церкви, острое словцо, увлекательная перепалка, шаль, поправленная гибкою рукою на нежных плечах...  Но смеем сказать, что пока все подобное находилось внутри Осрока лишь в зародыше, а искра еще не превратилась в опасный пожар - и огнивом послужит вовсе не тридцатилетний юрист женского пола, а кое-кто другой, но об этом мы поговорим позже.

Однажды опушку Дюймона (как ее стал называть про себя Осрок) почтил своим присутствием высокий молодой человек в голубом костюме. Орлиный нос, глаза навыкате, высокий лоб, зачесанные назад достаточно длинные волосы и степенный разговор - так можно было описать Николя Шатодёна. Он был, при довольно юном возрасте, - ему не было и тридцати - академиком той самой Французской Академии, известным дворцовым хронистом, и оказался, как и следовало ожидать, воспитанником приходской школы. В последнее время Осрок часто видел его рядом с отцом-настоятелем, но все не решался расспросить поподробнее. Однако этот шанс представился сам собою, когда Дюймон привел Шатодёна к двери кельи юного послушника.
Они поприветствовали друг друга - один церковным поклоном, по традиции не снимая капюшона с головы, другой рукопожатием.
Оказалось, что Николя Шатодён знавал нашего героя и даже, видимо, несколько раз ему исповедовался - по его признанию и по разумению Осрока, который сразу узнал его неторопливый северный говор, свойственный предместьям Де Ла Рюа.
Разговор зашел о  каких-то новых учебниках истории для академии, которые следовало подготовить в духе консерватизма.
- Мне кажется, если вы так хорошо разбираетесь в истории, - сказал Николя, - то ваша помощь могла бы пригодиться нам в будущем. Если вы, конечно, не против.
- Думаю, историков хватает и в свете, а церковную историю лучше меня знает брат Либрос.
- Брат Либрос, к сожалению, немного не в нашей лиге просто по возрасту, - сказал Шатодён. - Хотелось бы иметь дело с молодыми людьми, мозг которых свеж и открыт для перемен.
- Перемен? - сказал Осрок. - Каких перемен вы ждете от истории? Все уже написано, осталось только это вычитать...
- Что вы, что вы! - запротестовал Николя. - История переписывается каждое поколение! Вспомните только, как много новых учебников истории было написано во время революции, а сколько было до нее - и сколько было после? Сейчас же король хочет создать единый учебник, но к сожалению, церковная сторона вопроса охвачена либо неполно, либо предвзято. И конечно, множество лакун в повествовании не дают нам завершить работу в этом направлении, а сроки поджимают.
- Лакун? Да вы и правда хорошо образованы, - учтиво ответил Франсуа.
- Месье Шатодён - наш местный Вольтер, - сказал отец Дюймон. - Многое знает касательно наук светских, но до церковной истории так и не дорос.  Поэтому мы хотели , чтобы вы оказали нашему гостю помощь в поисках некоторых исторических деталей, сокрытых в наших старых книгах.
- Не тех ли деталей, что так искала мадмуазель Амалия на днях?
- Что-то вроде этого, - уклончиво ответил Дюймон.
Весь вечер этого дня Осрок провел в библиотеке вместе с Николя, исследуя старые книги - и хотя тот был вежливым и образованным человеком, Франсуа все же не был так доволен, как при общении с Амалией. Юность, молодость! - когда сердце, а не разум, диктуют нам, кто лучше для нас! - наш герой не был исключением... Женское общество говорит с нашим умом не напрямую -мысли обретают ту окраску, которую подарило им сердце, а с мужским началом вся суть дела доходит до мозга сразу - и посему Осроку становилось скучно.

... После ужина брат Этьенн и брат Никола разговорились. Осрок сидел неподалеку, спиною к ним, и все слышал.
- Не кажется ли вам, брат Никола, что неугодные нашему настоятелю люди больше нам не встречаются?
- Вы в чем-то его подозреваете?
- Не знаю даже, что и думать. Помните месье Крюншона?
- Того, который стал историком, уйдя из монастырской школы?
- Того самого.
- Что же с ним случилось?
- Помните, он заходил пару месяцев назад и о чем-то спорил с настоятелем?
- Конечно.
- И видели ли вы его с тех пор?
- Нет, но разве он обязан появляться у нас по расписанию?
- Однако, где же сей бурный спорщик?
- Мало ли! Опять вы за свои любимые истории про чей-то злой заговор!
- А покажите мне Крюншона во плоти! Не найдете!
- Вы хотите, что бы я пошел его искать? Очень смешно.
- А не ищите.
- Пресвятая Богородица! - вскричал брат Никола. - Неужели вам везде мерещится какая-то интрига?
- Мне мерещится, - отвечал брат Этьенн, - что месье Крюншон ушел в мир иной.
- Доказательства, друг мой, доказательства! Этак вы договоритесь до того, что наш святой отец - сам дьявол.
- Ну вот как-нибудь попробуйте осведомиться о том, где сейчас месье Крюншон и как он жив-здоров.
- И попробую!
- Рекомендую прочесть последний номер местной мельонской газетенки.
- Вы уже наверняка ее прочли.
- А как же! Месье Крюншон погиб.
- Как! Не может быть!
- Может, еще как может. Говорят, лошадь понесла, и он разбился.
- А вы прочли об этом в газете и создали теорию, по которой он погиб, ибо чем-то не угодил святому отцу!
- Не желаете мне верить - и не надобно. Я в ваших сомнениях не нуждаюсь.
На этом Этьен и Никола разошлись - только для того, чтобы вечером опять начать спорить о чем-нибудь: Этьенн всегда придумывал разные теории, а Никола их всегда развенчивал, и в этом сии монахи были не разлей вода, составляя как бы две стороны одной медали.
Осрок не знал никакого месье Крюншона, но слушал внимательно, впрочем, не делая никаких выводов. Однако даже наш герой, лишенный предубеждений и во многом, как уже говорилось, легкомысленный, несколько насторожился - уж слишком часто в монастырь захаживали люди из света, будто медом было намазано в келье отца Дюймона...

...Один из новых послушников - редкость в наши дни, ибо институт церкви стремительно терял привлекательность для широких масс, несмотря на консерватизм властей - показался Осроку странным. Невысокого роста, смуглый, с суровыми, опущенными вниз уголками рта, с высокими, хищными бровями, как у ласки, брат Дэни (так звали нового персонажа) изучал все вокруг своими маленькими глазками и вызвал у Франсуа некую неприязнь с первого взгляда. Осрок старался избавиться от этого не очень христианского чувства, но никак не мог этого сделать. Все казалось нашему послушнику, что Дэни здесь не просто так.
"Что же ты здесь высматриваешь своими маленькими глазками?" - думал Осрок, наблюдая за ним. И правда, брат Дэни был  молчалив, передвигался быстро и незаметно, как барсук в гуще леса, и постоянно сновал туда-сюда. Осрок даже не пытался заговорить с ним, чураясь его, будто бы тот был прокажен (лицо его было в следах оспы, болезни довольно редкой в наши дни).
Каково же было удивление Осрока, когда однажды брат Дэни исчез!
Долго наш герой не решался спросить, почему так происходит, и где же новый послушник, но правда показалась на свет очень быстро с приходом Амалии Мерсье.
Вместе они проследовали в библиотеку, чтобы в очередной раз исследовать еще один древний фолиант.
Оказалось, что хитроглазый брат Дэни был известным фальсификатором исторических текстов, за что его разыскивала полиция. Полное его имя Дени Врен-Люка, рожден в Эд- и- Луар, и прославился он (если можно так выразиться) тем, что своими силами создал несколько десятков тысяч подложных писем и текстов, при этом приписав их великим древним авторам.
Услышав это, Осрок вздрогнул, вспомнив, что его заставлял делать отец Дюймон в качестве шутки...
Амалия продолжала рассказывать, что все лживые писания Врен-Люки были приобретены человеком по имени Мишель Шаль (он был математиком, коллекционером, приближенным ко двору) за огромную сумму в сто сорок тысяч франков.
- Подумать только! - воскликнула Амалия. - Всю жизнь подделывал древние тексты и жил на этом, и жил весьма красиво! Но в нашем монастыре жулика наконец, поймали, и его ждет заслуженная кара.
- Но неужели так страшно то, что кто-то поставил подпись Демосфена на каком-то историческом сочинении? - спросил Осрок, сильно волнуясь и побледнев. Его подмывало все бросить и побежать в келью Святого отца, дабы уточнить, что может грозить юридически за "шуточки" прошлых месяцев...
- На одном-двух? Пожалуй, это можно расценить как шутку. Но учитывая, что подделки шли потоком нескончаемым, и вошли в документооборот, то юридические последствия не могли не появиться. Подумайте, двадцать семь тысяч подложных писем!...
- Но... но... какое отношение лживый труд якобы Вергилия может иметь к юридическим конторам?
- Потому что, милый Осрок, труды Вергилия выпускает издательство, которое в результате этих махинаций теря множество денег - ведь разъяренные любители литературы ринулись с претензиями в книжные магазины.
- Воистину, как глупы люди! - в сердцах воскликнул Осрок (даже не заметив входящего в комнату  отца Дюймона).
- Почему же? - осведомилась Амалия, сверяясь с данными в своих записях.
- Да потому, что если нет разницы между поддельным Вергилием и настоящим, то что же они понимают в искусстве!
Отец Дюймон громко захлопал в ладоши. Осрок обернулся.
- Мой любимый послушник, будущий монах, сын божий Франсуа! - воскликнул настоятель, улыбаясь. - Какая мысль! И как метко выражена.
- О чем вы? - спросила Амалия.
- Осрок, благослови его душу Господь, абсолютно прав - если люди не видят разницы между настоящим писателем и талантливым фальсификатором, то стоят ли их интересы того, чтобы о них заботиться? И каково должно быть мастерство этого фальсификатора! Подумать только! Обмануть народ! Издателя! Специалистов!
- Подделка это подделка, - серьезно сказала Амалия (чувство юмора у нее, как у большинства юристов, почти полностью отсутствовало).
- Никто не спорит с этим, - сказал отец Дюймон. - Я не обсуждаю юридический вопрос. Я обсуждаю вопрос человеческий. При всей моей бесконечной любви к людям, я вынужден заявить, что Франсуа прав, и мысль его была верна с точки зрения искусства и понимания человеческой натуры.
Осрок невольно улыбнулся. Сила и власть отца Дюймона успокаивали его сомнения.
- Что же грозит мастеру подделок? - спросил Франсуа.
- О, я думаю, небольшой тюремный срок в Мазасе, - ответили почти хором Амалия и настоятель.
- Откуда вы знаете? Может, его отправят на гильотину!
- Как откуда я это знаю? - спросила Амалия. - Не я ли расследовала это дело?
- И не в нашем ли монастыре был схвачен опасный преступник? - с усмешкой спросил отец Дюймон.
Оказалось, что Мишель Шаль потребовал от Врен-Люки очередной порции "древних" текстов, а тот в поисках "раритетов" записался в послушники в мельонский Храм...
- И я доказала, со всей непреложностью, - сказала Амалия несколько горделиво (все юристы с большой гордостью относятся к победе в редких делах), - что "корпус Шаля", как в суде называют подделки Врена-Люки, полностью фальшив.
- А что до месье Шаля? - спросил Осрок. - Неужели он никак не повинен?...
- С него взяли штраф, согласуясь с его высоким положением, ибо он был введен в заблуждение и мы не смогли доказать, что он знал о поддельности.
- Таковы дела закона! - с улыбкой сказал отец Дюймон.
Осрок, собравшись с духом, решил выложить правду, не думая о том, что может сказать об этом Святой отец, и воскликнул:
- Но я по совету Святого отца сам, можно сказать, подделал древний текст!...
Это далось ему тяжело - первый раз он нарушал неписаную субординацию.
- Не подделал, а написал свой, оригинальный текст, - спокойно заметил отец Дюймон, даже не удивившись, - который я выдал за древность. Я просто создал из вас писателя не современного, а старинного.
- Ну, эти шутки для Святого отца не новы, - сказала Амалия. - Он, помнится, пытался и меня уговорить написать какие-то древние документы.
Амалия и Святой отец переглянулись, и этот взгляд не ускользнул от Осрока.
- Ну так скажите мне, не ждет ли меня королевский суд за подобные махинации? - взволнованно спросил он.
- Поверьте, - сказал настоятель, подходя к Осроку и кладя свою тяжелую руку ему на плечо, - вас, сын мой, не ждет никакой суд за подобные наши шалости. Я за это ручаюсь. И думаю, - тут он взглянул на Амалию, которая отвела глаза, покраснев, - мадмуазель Мерсье, равно как и судебная система, считает точно так же.
Голос отца Дюймона звучал, можно сказать, грозно - столько веса было в его словах.
Осрок почувствовал, что безусловная любовь настоятеля к нему защищает его от всех опасностей. Подумать только, сам закон и тот готов молчать перед ним - ежели только слова отца Дюймона правдивы.
- Но можете ли вы мне это гарантировать? - спросил Франсуа.
- Клянусь перед вами кровью Христовой! - воскликнул отец Дюймон, и голос его гремел под сводами. - Вы мой духовный сын и никогда не подводили меня - и не подведете в будущем, и это вменено вам в праведность. Ни одна живая душа не посмеет тронуть вас, равно как и мою духовную дочь Амалию Мерсье. Помните, дети мои - каждый из вас часть великого дела, и не коснётся вас ни одна каналья из семени дьявольского.
- Остановитесь, отец Дюймон, - сказала Амалия, - а не то вы опять превратитесь в мечущего молнии Зевса! Я знаю, как вам дороги ваши духовные дети, и как вы готовы защищать их от всех бед.
- Я делаю это потому, что люди, которых я накрыл своим крылом, защищены не только силою святой Церкви, но и силою Господа, - ответил Дюймон, и вскоре удалился, сверив несколько деталей в бумагах Амалии.
Осрок же, придя в свою келью, оказался в смятении чувств.
С одной стороны, он волновался, ибо оказался втянут в некую игру против своей воли - в игру, которую не понимал. С другой стороны, власть Святого отца теперь начала казаться ему безграничной. Да, ситуация была странной, но в этом хитросплетении непонятных интриг он, Франсуа Осрок, оказывался защищенным святой церковью, и даже юрист высокого полета, Амалия Мерсье, была под властью Святого отца, считавшего его своим духовным сыном!... С еще одной стороны наш герой сомневался в силах Святого отца, подозревая, что все не так уж гладко, как звучит на деле. Но длилось это недолго - таков уж был Осрок, таким уж он сложился за долгие годы, что вера в нем была сильнее любых сомнений. Кто знает, может сомнения еще были недостаточно сильны? Ведь пока наш герой не сталкивался ни с какими реальными опасностями, кроме лишь воображаемых и подозреваемых. А ведь разнообразных ловушек слишком много в нашем жестоком мире - и о которых Осрок слышал постоянно от исповедающихся прихожан. Кто-то жаловался на соседей, подавших в суд на их сына, убившего соседского питомца в приступе безумия, кто-то сетовал на жестокие позывы к мести и возмездию, кто-то и вовсе признавался в ужасах, которые мы не хотели бы здесь перечислять. Но Франсуа привык к подобным вещам, и они не беспокоили его, будто потеряв всякое отношение к реальности... Кто знает, может быть, Осрок был слишком монахом по призванию, и, не столкнувшись с реальностью, жил слишком по-библейски, в атмосфере братства и покоя?...






Тем временем по монастырю, в связи с постоянными визитами высоких и влиятельных гостей, начали циркулировать слухи. За обедней постоянно разговаривали о политике, о церковных делах, о постоянных смутах и разбродах в обществе... Осрок слушал это все в пол уха, не желая вмешиваться ни в какие диалоги на эту тему - ибо во-первых, считал их неподобающими для служителя Бога, а во-вторых, из отсутствия интереса. Однако, к разговорам брата Пьеже и брата Бути он прислушался.
- Слыхали ли вы, что не все монахи вернулись с миссии в дикие страны, брат Пьеже?
- Слыхал, и сие наполняет мою душу смутными сомнениями. Хорошо еще, что это парижские приходы, а не наш.
- Говорят, их съели аборигены.
- А я слышал, что они наоборот, живы и остались там.
- Но не на служение церкви! Иначе бы об их делах знали.
- Боюсь, церковь по-прежнему замазана в политических делах. В наше время монах на миссии это уже почти шпион.
- А судьба оных тяжка и незавидна. Так что же вы думаете, разговоры об их гибели выдумка для публики?
- Думаю, но как же доказать? Кто знает, может и правда местные дикари не смогли побороть первородное зло в своих душах?
- Что же говорит отец Дюймон?
- Твердит, что сие дела парижских епархий, а Мельонской, дескать, до этого всего и дела нет.
- Каков хитрец! А сам пропадает в свете и при дворе в Париже.
- Не судите да не судимы будете. Мы не ведаем, чем он там занимается, посему и осуждать не станем.
- Именно то, что мы не ведаем об этих делах, меня и настораживает.
- Ну, лучше быть настороже, чем бросаться обвинениями в адрес отца-настоятеля.
- Пожалуй, вы правы...
- А вы слыхали, брат Бути, о том, что те из наших, кто вернулись из миссии в Ассирию, говорят, что места там совсем заброшенные и находятся в руинах?
- А как же! Вот только почему они не остались в мельонской обители?
- Говорят, после путешествия их повысили, а кое-кому даже выдали свой приход в сельской местности.
- Свой приход! Вот это повышение! И эти братья наши, вчерашние друзья по кухне, сегодня уже стали выше нас. И здесь все по рангам, завелись у нас свои вельможи!
- Вашими же словами говоря, не будем их судить. Я уверен, что лучше пусть наша церковь прирастает новыми приходами по всей стране и миру, чем остается маленькой обителью для местных.
- Но все же! А почему бы нам не сплавать в дальние походы? Почему нас не берут? Мы что, стары или немощны?
- О, ну вы же знаете лучше меня, что те, кто не находятся на короткой ноге со Святым отцом, не получают таких привилегий.
- Заслужишь тут его благоволения! Он выделяет зеленого юнца, потому что тот хороший писарь и читает книжки.
- Давайте не будем его судить. Может быть, этот юнец в будущем станет великим церковным деятелем.
- Он-то, глядишь, и станет, с таким-то покровительством. А мы будем до конца дней своих отпускать грехи прихожанам и читать псалмы по воскресеньям! Поймите, я не против церковной жизни и не жажду мирской, но хотелось бы как-то выслужиться. Знал бы я как!
- Вам бы быть молодым, как брату Осроку, и столь же начитанным.
- Вот уж воистину. В мои-то сорок семь да со слабым здоровьем! Не гожусь я в моряки. А брат Осрок, видно, годится.
- Брат Осрок! В моряки! Полноте. Быть ему писарем до конца дней своих.
Осрок отвернулся от говорящих, стараясь не выдать себя поворотом головы и слишком напряженным видом, свойственным для всех любителей чужих тайн, но говорящие уже сменили тему и начали спорить о том, стоит ли подавать милостыню нищим, или  же лучше давать духовное утешение, стараясь привести к Богу, вместо того, чтобы даровать им деньги, которые те наверняка просадят на выпивку.

Во время очередной смены в библиотеке Осрок спросил брата Либроса о происходящем.
- О! - воскликнул тот. - Наш настоятель, и верно, снова оказался в какой-то заварушке.
- Снова?
- Конечно. Вы еще молоды и не знаете его, как я и другие старожилы. Наш настоятель при всей своей бесконечной доброте и мудрости постоянно в центре каких-то событий.
- Но зачем ему это?
- Без общения со светскими силами любая церковь обречена пасть. Искусство компромисса и интриг во имя Господа - то, что держит нас на плаву. Эта проклятая революция все же плохо повлияла на нас. А знаете ли вы, что надо, чтобы наша крошечная обитель оставалась в действии и не была перестроена в какую-нибудь светскую ратушу?
- Что же?
- Умение общаться с миром. Церковь не может более быть силой, ибо Господь наказал народ безверием. Кто сейчас верит в Господа? Простые люди? Но как часто мы видели, что простаки, при малейшем ослаблении влияния Церкви, уходили в безверие! Для них вера не есть нечто дорогое сердцу и душе, а лишь традиция. Поэтому и приходится нашему отцу-настоятелю крутиться, аки белка в колесе, заискивая перед власть имущими, дабы люди были спасены. И пусть это не всегда выглядит праведным - высшая цель оправдывает средства. Подумайте только - не работай отец Дюймон с государством так тесно, наш монастырь уже мог бы не существовать! Сколько бы людей разбрелось, как овцы без пастыря! Сколькие бы не спаслись!
- Это верно... - Осрок задумался о судьбе сестры, которую уже давно не видел, ибо она активно участвовала в миссионерской деятельности и нечасто появлялась на пути из женского монастыря в мужской.
 
На следующее утро Осрок и брат Бенулли вышли в лес, дабы направиться на работы в приходскую школу, и их глазам предстала странная картина - жандармы, в своих привычных мундирах, как с рисунка в модной книжке, окружили братьев Селли и Кристиана и о чем-то с ними говорили.
- Ба! - вскричал брат Бенулли. - Жандармы осмеливаются допрашивать монахов без разрешения Святого отца! - и немедля направился к ним быстрым шагом. Осрок последовал его примеру.
- Позвольте узнать, - спросил брат Бенулли, - за что братьев нашей обители допрашивает мирская полиция?
- О, не извольте беспокоиться, - отвечал усатый жандарм. - Мы лишь спрашиваем у них, что им известно о послушнике, недавно пойманном и преданном суду, не создал ли он преступных связей внутри монастыря.
- Нонсенс! Одна паршивая овца не портит целого стада! Коли преступник предан суду, то пусть мирской суд в миру и судит его.
- А вы не вмешивайтесь, - сказал другой жандарм. - Это наше дело.
- Нет, - твердо ответил брат Бенулли, вообще отличавшийся твердостью характера, ибо дед его был из Корсики. - Если это ваше дело, то ведите братьев в полицию, и делайте все по уставу, как и положено.
- Я требую, тогда, адвоката! - сказал брат Сели, изрядно побледневший и начавший со страху путать слова.
- Я тоже! - добавил такой же бледный брат Кристиан, посекундно осенявший себя крестным знамением.
- Молчать! - сказал жандарм с густыми усами. - Мы никого не допрашиваем, мы лишь задаем вопросы, имеем право!
- И для этого вы ловите наших монахов на выходе из монастыря? - послышался голос отца Дюймона, появившегося словно из ниоткуда. - Как это ловко! Допрашивать невиновных вам не разрешает закон, а войти в церковь вам мешает закон Божий, - и вот вы нашли выход. Молодцы!
Завидев отца Дюймона, побледнели уже жандармы.
- Простите, Святой отец! - сказал усатый. - Такова наша работа! Приказ, понимаете ли.
- Работа, приказ... - протянул настоятель, складывая руки на груди. - И кто же отдал этот приказ?
- Глава жандармерии Ле Троде! - отрапортовал второй жандарм.
- А! Ле Троде! Что ж. Я только что от него и рассказал ему все детали дела, которое ныне зафиксировано на бумаге рукою мадмуазель Мерсье. Поэтому никаких подозрений насчет нашего монастыря более быть не может.
- Извиняемся! - сказал усатый жандарм, чья бледность сменилась на пунцовую краску стыда. - Этого больше не повторится. Мы всего лишь выполняли свою работу.
- В следующий раз, - посоветовал отец Дюймон, - выполняйте ее с моего ведома. Никто не имеет права беседовать с монахами ни о чем, кроме дел Божиих, только как через меня. Или не ваш ли сын, месье Торлуа, с моей рекомендации поступил в Лежуа-Ропьенскую высшую школу, куда без благословения близких к церкви людей не допускают на пушечный выстрел? Имейте же уважение к церкви Божией, которая и так уже достаточно осквернена людьми, коварно пытавшимися играть на ее доброте.
Жандармы распрощались и быстро удалились, бренча шпагами.
- Благодарим вас! Благодарим вас! - зачастили братья Сели и Кристиан. -  Мы уже и не знали, что делать!
- Братья, - сказал отец Дюймон, ободрительно похлопывая обоих несчастных по плечу (и уважительно кивая брату Бенулли), - чего же вы испугались? Где же ваша вера? И неужели вы не знаете, что многим предстоит пострадать за веру божью в миру, когда там творится всякое? Пучина мирских дел часто переливается за грань высшего света и достигает наших берегов. Крепитесь же, ибо может быть, еще настанут дни, когда нас будут гнать за веру нашу, как это уже было не раз.
И все вместе отправились в монастырь на обедню, которая уже близилась.
Осрок шел рядом со Святым отцом, который обнял его за плечи.
- Мне жаль, что вам пришлось увидеть такую картину, - сказал настоятель. - Но впрочем, пора вам понимать, где мы живем и среди кого.
- Неужели меня тоже когда-то будут допрашивать? - несколько испуганно спросил Осрок.
- Вполне возможно, ежели натворите глупостей в миру - но точно не сейчас. Просто смотрите и учитесь у мира. Вы учились у Библии, но помните ли вы, какою жизнью жил Христос? Не его ли судили и допрашивали? Не его ли предали пыткам и распятию? Если вы не готовы пасть во имя Господа - подумайте, сын мой, не устыдится ли он вас на страшном суде? Однако спите спокойно - я гарантирую вам защиту, ибо вы моя правая рука, а уж свои конечности я не дам в обиду.

Каково же было удивление Осрока, когда он прочел в газете, что начальник жандармерии Ле Троде был смещен со своей должности на следующий день!... Внутри юного послушника бурлила некая радостная сила, он чувствовал некое воодушевление, понимая, что без влияния Святого отца тут, должно быть, не обошлось.
- Воистину! - думал Франсуа, перечитывая газетную заметку, - отец Дюймон велик, раз такие случайности случаются с теми, кто ему неугоден.
Новой главой жандармерии стал некий Де Руже. Про него мало кто знал в свете - знал лишь мельонский монастырь, ибо еще малышом Де Руже посещал церковную школу мельонского прихода и был близко знаком не с кем иным, как с отцом Дюймоном...

... В этот день, рано утром, когда Осрок едва успел умыться, дверь распахнулась, и в лучах утреннего солнца появилась высокая черная фигура, и эта фигура произнесла:
- Пойдемте со мной, брат Осрок.
Франсуа вытер руки полотенцем и пошел за черной фигурой, как послушная овца за пастырем.
Они пересекли сад, трава и деревья в котором блестели от утренней росы; солнце только поднималось, освещая своими лучами верхушки яблонь, прохладный ветерок задувал под капюшон, легкий туман, эта вуаль ночи, уже почти исчез; потом святой отец ввел Осрока за собой в центральную залу.
Все несколько десятков монахов стояли полукругом вокруг алтаря, над которым дымился фимиам; на алтаре находилась большая Библия, которую читали за утреней, обедней и вечерней, золоченое распятие находилось рядом; и вот, едва Осрок ступил за настоятелем в дверь, гулкий хор голосов пронесся под сводами - монахи пели:

"Положи, Господи, охрану устам моим, и огради двери уст моих;
не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым для извинения дел греховных вместе с людьми, делающими беззаконие, и да не вкушу я от сластей их.
Пусть наказывает меня праведник: это милость; пусть обличает меня: это лучший елей, который не повредит голове моей....
Но к Тебе, Господи, Господи, очи мои; на Тебя уповаю, не отринь души моей!
Сохрани меня от силков, поставленных для меня, от тенет беззаконников.
Падут нечестивые в сети свои, а я перейду."

Завороженный этим зрелищем в стенах родной обители, Осрок не сразу, спросонья, понял, что свершается его мечта.
Когда монахи закончили петь и сложили руки в молитвенном положении, склонив головы, отец Дюймон подошел к алтарю, взял в руки тяжелую Библию, раскрыл ее и прочел:
"Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу.... И кто непоколебимо тверд в сердце своем и, не будучи стесняем нуждою, но будучи властен в своей воле, да будет сыном Божиим".
Осрок поднял глаза на Святого отца, и лица обоих просветлели, когда их глаза встретились.
- Наконец-то меня принимают в монахи! - прошептал про себя наш юный герой.
- Подойди же, сын мой, - мягко сказал отец Дюймон.
Когда Франсуа приблизился, Святой отец взял распятие, лежавшее на алтаре, и возложил его на голову Осрока.
- Преклоните колено, - шепнул настоятель.
Осрок повиновался.
- Сиим таинством, в окружении братьев, настоятеля, церковного института и самого Господа, посвящаю тебя, брат Франсуа Осрок, в монахи мельонской обители и во служителя Господа вечного, безначального, - громко, почти нараспев произнес настоятель. - Будешь ли ты, сын мой, верно служить Церкви Господней во все дни твои,  на протяжении всех дней твоих, и посвятишь ли ты Господу все сердце твое, и все разумение твое?
- Буду, - сказал Франсуа, и голос его дрожал.
- С этого момента ты полноценно и навсегда наш брат, и вернейший слуга Господень, - заключил Святой отец и кивком головы повелел Осроку встать.
И снова монахи запели...

"На Тебя, Господи, я уповаю, да не постыжусь вовек: по правде Твоей избавь меня и освободи меня, склони ко мне ухо Твоё: стань для меня Богом-Защитником и домом прибежища, чтобы спасти меня. Ибо твердыня моя и убежище моё – Ты, и ради имени Твоего поведёшь меня. В руки Твои предам дух мой: Ты избавил меня, Господи, Боже истины. Возненавидел Ты впустую соблюдающих суетное..."

Душа Осрока ликовала, дух его вознесся до невиданных высот, раскаты голосов его братьев радовали его сердце, и слеза появилась во глазу его; сам Святой отец смотрел на него, как только может смотреть отец на освященного Божьим духом сына; и в этот момент солнце, словно бы желая посмотреть на новообретенного слугу Божьего, появилось из-за утренних облаков, озарив своими лучами его лицо. Осрок подставил закрытые глаза ласковому солнцу, и почувствовал, будто чья-то невидимая, но ласковая рука легонько коснулась его сердца - и мурашки пробежали по спине Франсуа, и неведомое доселе счастье наполнило все его существо.
Теперь он монах! А ведь он почти уже устал надеяться, почти уже поверил в то, что Святому отцу не до него, почти уже забыл о своем назначении, ради которого и прибыл в обитель города Мельона - и вот это случилось!

"Ты призрел на смирение моё, спас от бедствий душу мою.
А я на Тебя, Господи, уповал, я сказал: Ты – Бог мой.
Как велико множество благости Твоей, Господи, которую Ты скрыл для боящихся Тебя!
Возлюбите Господа, все святые Его, ибо истины ищет Господь и воздаёт проявляющим безмерную гордость.
Мужайтесь, и да укрепляется сердце ваше, все надеющиеся на Господа!"

Еще чуть-чуть, и впечатлительный молодой человек упал бы в обморок, пережив наплыв слишком сильных чувств, но тут каждый из монахов по очереди стал подходить к нему, жать ему руку и давать ему свое дружеское напутствие. Осрок с трудом запоминал, что ему говорили, ибо голова его кружилась, но в нем отложились-таки слова брата Либроса:
- Вы теперь один из нас, один из верных слуг господа Безначального. Вы сделали этот выбор, и назад дороги нет.  И пусть ваш выбор отражает ваши надежды, а не ваши страхи.

Святой отец после церемонии зашел в келью к Франсуа, молча пожал ему руку, и освободил от всех обязанностей на сегодняшний день.
- Отдыхайте, сын мой, - сказал он. - Вы расчувствовались, ваше сердце переполнено, ваш дух в радостном смятении, и я не хочу, чтобы волнение от пережитого повлияло на ваш почерк или внимание во время важных работ в писарской. Рекомендую чуть-чуть поспать, а завтра вечером вы встретитесь с родителями. Не чувствуйте себя потерянным для мира в этот момент. Наоборот, мир обрел вас, а вы обрели мир. Ваше существо теперь будет крепнуть, а ваша натура - расцветатьпод сенью руки Божией и властью Церкви.
Почитайте  книги, выпейте немного доброго вина, расслабьте все члены тела и главное, поговорите с Господом сегодня подольше, чем обычно.
- О Иисус милосердный, - сказал тем вечером Осрок, едва придя в себя после событий посвящения, - Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на меня, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающего. Я - твой, и хочу быть Твоим. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, сегодня я посвятил себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.
И молился он, по доброте своей, не за себя, ибо почитал это грешным и недостойным монаха, но за других:
-Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои. Сжалься над теми и другими, о благой Иисус, и привлеки всех к Святому Сердцу Твоему. Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя. Приведи их скоро в Отчий дом, да не погибнут от духовной нищеты и голода. Даруй, Господи, Церкви Твоей полный расцвет и свободу, даруй всем народам мирное благоустройство, чтобы со всех концов вселенной звучало единогласно: Слава Божественному Сердцу, через Которое нам дано спасение, слава и честь Ему во веки веков! Аминь.
После этого Осрок уснул практически мертвым сном, столь свойственным молодым людям, которые много пережили за короткий срок.
На следующее утро наш бывший послушник был в норме, ибо молодость творит чудеса и с душами людей, а не только с их бренным телом - душевные раны заживают быстрее, умственная перегрузка не утомляет намертво, а духовное утомление не оставляет за собою ненужных следов, столь присущих людям в возрасте. Осрок приобретал духовный опыт и переживал моральный рост...
Брат Либрос обнял его, Футиже пожал ему руку, братья встречали его с широкою улыбкой на лице и похлопывали по плечу, даже дети в школе, казалось, по-иному на него смотрели - или так ему казалось? Мир для Осрока просиял, и будто бы сами небеса радовались - наступал теплый, солнечный май.






Работы, однако, продолжались своим чередом - писарская, кухня, уборка, службы, библиотека- по прежнему занимали все время нашего -теперь уже монаха.
С тех пор приходы Амалии Мерсье в монастырь стали все более частыми, с нею свыклись (считая, все же, за "свою", ибо она была знакома многим как посетительница приходской школы), свыкся с ней и наш герой.
С тех же пор от Осрока перестали скрывать разные разговоры на политические и прочие не-церковные темы... и с этим он свыкся, присутствуя, по молчаливому настоянию Святого отца, на всех встречах. Как будто бы, с посвящением в монахи, его одновременно посвятили в те тайны, которые ранее от него скрывали и которые не имели прямого отношения к церковным службам. Довелось ему побывать и на таинственной опушке отца Дюймона...
В библиотеку (вместе с мадмуазель Амалией, которая вот-вот собиралась стать мадам, ибо ее предстоящее венчание с известным адвокатом Эдуардом Аллуа ни для кого более не было секретом) прибыли доселе неизвестные книги, в частности, труд Миньё по истории французской революции и произведение Де Монлозье "О французской монархии". Все эти книги были поставлены Осроком на учет и из них были сделаны необходимые выписки.
-  Чувствую себя так, словно бы я не монах мельонского прихода более, - сказал он однажды Амалии, - а писарь вашей конторы.
- Скажете тоже! "Конторы"! У нас не контора, а юридическое бюро под надзором самого короля.
- Неужели вы видели самого монарха?
- Я не видела, но отец Дюймон, несомненно, видел. Он чаще меня бывает в Париже.

Смысл речи почти-уже-мадам Амалии состоял в том, что у церкви появлялось все больше и больше влиятельных врагов, которые искали ее упадка и уничтожения, повинуясь сатанинским учениям греховной атеистической науки. Каждый год академии всего мира и, в первую очередь, всей Франции, выпускали все новых и новых апологетов атеизма и противников Святого Духа. Что могла с этим поделать Святая Церковь во всей ее святости, потеряв почти всякое влияние на массы, (если не считать провинций, где набожность была в вечной - хоть и не самой искренней - моде)? Что могли сделать провинциалы, когда судьбы мира и Дома Божьего давно уже решались не в сердцах верующих, а в государственных конторах? Видя (и предвидя) такое положение дел, Святой отец Дюймон решил действовать не в лоб, как поступил бы иной простолюдин, а путями обходными, оперируя хитростью, аки скальпелем. Что плохого в хитрости, ежели она ведет к успеху Божьего дела? Неужели лучше отказаться от хитрости и погибнуть со всей своей праведностью на потеху бессовестной толпе? И разве хитрость не способ борьбы с грехом? Неужто с грехом можно бороться путем наивного мученичества? Таковы были слова Амалии и рассуждения Святого отца-настоятеля. Посему, заключила Амалия, (обладающая всеми навыками, необходимыми для лисы-юриста), нам было необходимо найти путь в государственную систему. И этот путь был найден. Необъяснимою властью отца Дюймона, который, казалось, имел магическое влияние на всех, с кем общался, в государственные учреждения поступали люди, закончившие мельонский - и другие - приходы. То были люди глубоко набожные, но набожные скрыто и скрытно: то были люди, прячущие свечу свою под лавкою, дабы не выдать ее слишком рано; то были послушники и прихожане, верующие в доброту и силу Святой Церкви и желающие ей помочь любыми способами. Одним из таких людей была сама Амалия Мерсье, получившая церковное образование, но ставшая королевским юристом; многими другими стали те самые влиятельные вельможи, в последнее время зачастившие в монастырь, во Французской Академи церковное прошлое имели видные ученые, путешественники и изобретатели. Особо близкими именно к мельонской обители были Жан-Филибер Дамирон, Герузе и Ленорман (все трое были формально преподавателями истории философии, но на деле, можно сказать, являлись шпионами церкви в свете).

На замечание Осрока о том, не грозит ли это грандиозным скандалом, ежели правде предстоит открыться, Амалия отвечала:

- Нет, ибо мы сейчас находимся в очень удобном периоде истории и времени - когда церковное образование еще норма для многих, его не считают за добровольный выбор или за что-то, чего можно было избежать. Ведь Вольтер сам был церковным служкою - и что же? неужели о сем кто-то вспоминает? Любой скажет "ах, но он давно отрекся от своего прошлого и служит просвещенному обществу" - но правда ли это? Кто знает, о чем думал Вольтер за закрытыми дверями? Впрочем, зачастую он говорил и прямо, дослужившись до сильного положения в обществе. А если у вас крепкая позиция при дворе - кого волнует ваша религиозность, когда вы способны играть чужими судьбами в силу своей должности? В этом и состоит план отца Дюймона.  Возьмите хотя бы Жана-Филибера Дамирона, которого мы все звали просто Дамирон. Закончив церковную школу, он полгода был послушником, но отец Дюймон направил его в свет, увидев его таланты и дарования, где наш Филибер и занял отменную должность, со временем дослужившись до академика. Но оставил ли Дамирон церковь? Конечно же нет - наоборот, он дал церкви знание о таких секретах светской организации, о которых мы и не ведали. А Герузе? Он и вовсе был монахом около пяти лет, и что же? Он ушел из монастыря, дабы занять должность печатника в одной из парижских исторических типографий. Нам это очень пригодилось. Ленорман не учился в церковной школе, но семья его настолько близка знавала отца Дюймона, что его считали духовным сыном нашего настоятеля, почти что как и вас. Он получил светское образование, но всегда был верующим и верным другом церкви - и се, узрите, он преподает в историческо-географическом институте в Нанте! И все трое вхожи к самому королю, представьте себе. Поэтому вся эта работа с книгами и прочим идет частично через руки тех, кто предан всей душою Святому Духу. И если бы только с книгами! Знаете ли, сколько нас? Мы, можно сказать, повсюду - работа отца Дюймона дает свои плоды. Его потому и называют бессмертным, потому что он вырастил столь многих детей, ставших влиятельными взрослыми, что люди стали справляться насчет его возраста!
- Мне интересно, какую роль он приготовил для меня, - задумчиво сказал Осрок.
- Уверена, душеспасительную, - сказала Амалия. - Нет более благородного и доброго человека, чем отец Дюймон, и все его деяния святы. Неужели вы в этом сомневаетесь, вы, его правая рука?
- Конечно нет. Просто пока, мне кажется, я еще не стал его правою рукой. Судя по вашим словам, господа Дамирон, Ленорман и Герузе играют более важные роли.
- Но это лишь потому, что вы пока еще молоды. К тому же, вы, как я понимаю, не собираетесь уходить из монастыря?
Амалия положила свою ладонь на его руку, что покоилась на столе, на который в задумчивости духа оперся Осрок.
- Не собираюсь, - ответил Франсуа. - Я не для того проходил такой путь, чтобы сейчас все бросить ради света и его делишек.
Тут его накрыло с головою странное ощущение - тепло руки Амалии Мерсье передалось его сердцу, и наш герой ощутил то чувство, которое было ведомо ему в отрочестве... То чувство, когда сердце наполняется сладким предчувствием чего-то неведомого, чего-то, можно сказать, греховного.... - эти чувства не были направлены на мадмуазель Мерсье, но лишь служили проводником, проводящим искру по электрическому проводу к самому сердцу.

... Тем вечером отец Дюймон вызвал новоиспеченного монаха к себе, и с важным видом, сев напротив него, заявил, что грядет ежегодная встреча с Папой Римским в Париже, куда тот прибывает с очередной миссией служения, и что он, отец Дюймон, желает взять с собою его, Франсуа Осрока, в качестве помощника.
- На прием к самому Папе? - опешил наш герой. - Вы не шутите?
- Конечно же, нет. Я давно еще говорил вам, что вы моя правая рука - и пришла пора быть ею по-настоящему. Мне нужен верный, покорный Господу, помощник, которому я могу абсолютно доверять.
- Неужели вы не можете доверять любому из нас?
- Могу, но вы моложе, умнее и талантливее остальных. Быть верным делу Господа прекрасно, но во многих случаях это не заменит природных талантов, наклонностей и душевных даров. Посему вам надлежит поехать со мною в Париж послезавтра утром.
- Мне надо как-то... иначе вести себя? На приеме у столь великого духовного лица?
- Не надо делать ничего особенного - вы достаточно поняли о жизни, чтобы не совершать ошибок, свойственных мирянам ваших лет. На вас мое доверие - и это бремя легко. И я думаю, посещение папского приема окажет на вас большое влияние. Мы возьмем полагающийся подарок для понтифика и поедем.
- Сам Лев Тринадцатый! - воскликнул Осрок. - Долгожитель, автор восьмидесяти энциклик! Любитель литературы, цитирующий Данте по памяти, и обладающий мудростью и опытом, которым нет равных.
- Его тоже кличут бессмертным, - улыбнулся отец Дюймон.
Франсуа засмеялся.
- Смотрите же. что я приготовил в дар Папе, - сказал настоятель, подводя Осрока к большой картине, стоящей на полу у стены.
То было произведения Юлиуса Шнора фон Каросфельда, художника-назорейца (из тех самых назорейцев, о которых Осрок узнал, подглядев в книге об искусстве, когда тайком посещал келью святого отца), под названием "Брак в Кане Галилейской". Картин с таким названием было много, но эта отличалась своим необычным для церковного творчества стилем.
- Осмотрите же сие великое творение, которое я с большим трудом - но, однако, почти за бесценок - смог достать в подарок Папе. Разве же это не лучше всяких древних монет, дани в виде грешного металла и прочих благоглупостей? Дар самому Папе должен быть величественным, а не дорогим; освященным Духом, а не подобострастием.

Картина сия представляла собою полотно полтора на полтора метра (везли ее в отдельной карете с охранниками из жандармерии, где, как многие уже поняли, в данный момент работали близкие к церкви люди), в старой, вовсе не золоченой, а древесной раме из темного дерева. От холста пахло стариной, от дерева - древностью.
Осрок оглядел ее. На ней было изображено великое множество людей, находящихся в неких, можно сказать, развалинах храма (он был на картине слева и состоял из примерно шести колонн). По правую руку был нарисован цветущий - а вернее, отцветающий - виноградник, и позади - подобие трона, устланого красной парчой. На нем сидели двое - мужчина и женщина (мужчина напоминал Осроку самого себя, разве что имел более длинные волосы, свойственные тем векам). На переднем плане находились самые разные люди в самых разных одеяниях - в них Осрок узнавал и библейских персонажей и людей света. Христос же не был на этой картине чем-то выделяющимся, что и удивило нашего монаха - Иисус стоял по центру, но ближе к левому краю, и осенял знамением правой руки своей женщину с рыжими волосами. Судя по всему, это была Мария Магдалена. Осрок представлял ее себе не так, но рыжий цвет волос ему понравился, ибо такой же был у его сестры. Христос же, в синей накидке поверх красного балахона, стоял, почти закрыв глаза - как будто дух Бога-Отца спускался на него. Рядом находились еще какие-то женщины, по левую руку - апостолы и старцы.
"Вот бы иметь такую репродукцию в келье", подумал Франсуа.

- Расскажите же мне о назорейцах, - попросил Осрок. - Такая прекрасная картина, а я так мало знаю об ее авторе! Одно дело Тициан и Рембрандт, что на слуху у всего мира - и светского, и церковного, а здесь талант, во всяком случае, не уступающий великим, и совершенно неизвестен!
- Сии - люди Божии, сын мой, - отвечал отец Дюймон. - Они не искали славы, популярности, не хотели сделать себе имя, не искали признания и даже понимания. Таковы истинные сыновья Всевышнего, их не манит звон монет и голоса восторженных обывателей. Они писали это, находясь под вдохновением, дарованным с Небес, и посему не стремились к известности. Их группа - группа художников, преданных сынов Святой Церкви, называлась "Союзом святого Луки". Вы должны знать, что святой Лука испокон веку был покровителем художников еще со средних веков. И вот, оставленный властями Наполеона старый храм Сан-Исидоро стал их прибежищем и мастерской. Они жили в нем, на римском холме под названием Пинчио, с начала нашего века. Все они получили образование в Венской академии художеств, но, будучи людьми божьими, восставали против сухой и приторной живописи, принятой тогда. Они хотели рисовать Писание таким, каким оно было, а не каким его хотели видеть вельможи, и поэтому ушли от света, непонятые и забытые. Но как они заставили вспомнить о себе! - нас, сейчас, в наши дни. Их картины - величайшее (и забытое) наследие культуры, данной, вложенной в них Господом. Что с того, если их имя и достижения были забыты толпою - не того ли они искали?... И вот их труды перед нами - величественные, чистые, настоящие. Не какая-то возвышенная мазня, где Христос восседает на троне небесном с высокомерным видом - о нет! Живые люди, живой мир, живой Христос! Не в том ли суть его учения - в жизни, которая была ему присуща более других, и которой он одарил всех нас?... И все это передано здесь. Могло ли такое быть понятным массам того времени? Хорошо и замечательно, что Папа в наши дни давно избавлен от таких предрассудков и видит своими святыми глазами все прекрасное и чистое. Он сможет оценить наш дар.

Утром, после краткой молитвы, Осрок вместе с отцом Дюймоном вышел из здания церкви. Их уже ждала карета, запряженная двумя лошадьми. Кучером был брат Легран, одного его и допускал к этому делу Дюймон, не доверяя менее опытным монахам, и тем более - людям светским. Солнце только начинало подниматься из-за далеких гор, когда они тронулись.
Путь был долгим - ехать пришлось почти день, потому что дорога была размыта после дождей и лошади никак не могли пойти вскачь, дабы прибыть скорее.
Поэтому наши герои разговорились (картина фон Каросфельда находилась прямо напротив них, у стены, которую с другой стороны подпирал кучер).

- Вы выглядите как будто печальным? - спросил настоятель, поглядев на хмурое лицо Осрока.
- Немного.
- Но почему же? Вас что-то огорчает?
- Вы знаете... я так много слышал о путешествиях, о странствиях, но ни разу не был даже за пределами Парижа. Я понимаю, что Париж - центр цивилизации, но мне так хотелось увидеть мир... Я знаю, что Господь не запирает меня в четырех стенах, даже в монастыре, и поэтому желаю хоть где-то побывать.
- Ба! Вы едете на прием к самому Папе, и все, о чем можете думать, это то, что вы не бывали за морями, на чужих берегах?
- Теперь вы понимаете, как велика моя печаль.
- "Моя печаль -- моя крепость", - процитировал слова мудреца в ответ ему отец Дюймон, - "она расположена на вершине горного хребта среди облаков, как гнездо орла; никто не может овладеть ею. Оттуда я делаю набеги в действительную  жизнь, хватаю добычу, приношу домой и тку из нее картину для украшения стен моей башни."
- Неужто такую судьбу мне приготовила Церковь? Жить орлом в своей келье, и лишь изредка выходить из нее, дабы потом вернуться в четыре стены?
- О, не грустите. Все еще впереди.
- Но как скоро?
- Все будет зависеть только от вас.
- И что же для этого нужно сделать?
- Самую малость. Достаточно не подвести меня на приеме, а дальше... прием это лишь шаг вперед, для того, чтобы вы научились видеть вокруг себя высоких персонажей духовного мира, самых влиятельных людей Церкви. Без этого ваш духовный рост не будет полон.
- А когда он, наконец, будет полон, я смогу получить задание где-то за пределами Парижа?
- Там будет еще одна заковыка.
- Какая же?
- Пока не могу сказать, но произойдет все очень скоро. Не подведите меня на приеме и поймите меня после него - тогда эти берега будут для вас открыты.
- Я чувствую себя вашим заложником! - вскричал Осрок.
- Вовсе нет. Вы заложник собственной молодости, которая хочет, несмотря на духовный сан, повидать мир. Я не могу судить вас за это, ибо лишь ваша молодость и горячность тому виной, но не греховность. Вы монах, и ваша жизнь - это Церковь.
- Но Церковь во всей своей святости никогда не была тюрьмой.
- В этом вы правы. И поэтому вы моя правая рука - и скоро я пущу эту руку в ход. Имейте веру и терпение. Вспомните, сын мой - неужели я вас когда-нибудь подводил?
Осрок вспомнил всю силу Святого отца и успокоился - что было так свойственно его душе, возвышенной, и оттого простой, аки голубь.
- Извините меня за подобные выходки, - сказал Осрок. - Я смиренно приму любое ваше решение.
- Не стоит извиняться. Вы ничего дурного не сделали. Не грешите на самого себя - я вовсе не предаю вас анафеме. Бремя мое легко.
Отец Дюймон откинулся на спинку сиденья и что-то пробормотал про себя.
Осроку показалось, что он прошептал "и мне отмщение, и аз воздам" - но лишь показалось.

В середине дня Осрок и отец Дюймон остановились на лужайке посреди поля, и вознесли молитвы Господу - ибо солнце наконец-то вышло из-за туч и лужи со слякотью на проезжей дороге постепенно начинали осушаться.
- За что вы хотите поблагодарить Господа в этот час? - спросил отец Дюймон.
- Думаю, надо сказать спасибо за ту возможность, что Церковь даровала мне - быть здесь, рядом с вами, и в конце дня, если даст Бог, встретить самого Папу, его наместника на нашей земле.
- Что ж! Это хороший выбор - ибо вы, не зная того, заимствовали это из моих мыслей, опередив меня.
- А о чем же будете молиться вы, Святой отец?
- О будущем. Которое наступит позже приема у Папы. Ибо сие -лишь начало. Помолимся же.
Они сложили руки и склонили головы...

Прибыли они к вечеру - по пути обсуждали труды Аристарха Самосского и деяния итальянской Церкви за всю ее историю. Оба в один голос осуждали еретиков, но были против аутодафе; оба считали итальянскую церковь истинной, но не главной; оба считали Аристарха Самосского писателем средним, но боговдохновенным - и так далее, и тому подобное, во что мы не будем посвящать наших читателей.
Оба наших героя вышли из кареты. Отец Дюймон махнул рукой брату Леграну, и тот, кивнув, повел лошадей к конюшням.
 Осрок огляделся.
- Господь мой! - воскликнул он. - Это же сам Нотр-Дам-де-Пари!
Отец Дюймон осенил себя крестным знамением, его примеру последовал и его коллега Франсуа Осрок.

Можно ли описать словами величие Нотр-Дама? Можно ли пытаться словами на бумаге описать творение тысяч и тысяч рук? Как передать ощущение грандиозности Церкви Божией человеку, чувствующего себя жалкой песчинкой в сравнении с ним? Можно ли написать "величественные шпили" и передать самое их величие? Можно ли написать "Храм расположен в восточной части острова Сите"и не звучать при этом сухим историком? Что с того, что Нотр-Дам был построен на месте базилики Святого Стефана и все такое прочее, ежели все это лишь сухие слова? Возможен ли такой человеческий талант, который может передать все чувства, рожденные Домом Господним?...
- Пойдемте же, сказал отец Дюймон. - Нас ждут.
Осрок и отец Дюймон вошли с южной стороны собора, закрытой массивной стеной, прошли через живую изгородь, оформленную как проход, и ступили в открытые ворота.
- Широкие врата! - почему-то шепнул Осроку отец Дюймон.
Войдя, Осрок увидел зал, который был почти пуст - лишь служки сновали туда-сюда, накрывая амвон парчой и убирая с лавок экземпляры Писания.  Десятки колонн в самом что ни на есть римском стиле находились по правую и левую руку, впереди же, между лавочек, находился богато украшенный амвон с изображением большого распятия, над ним, в стене, было три окна, а над ними - еще три окна, на этот раз - витражных. Все это венчал невероятно высокий сводчатый потолок. Осрок даже натрудил шею, глядя на эти своды... На колоннах, в углублениях, стояли свечи, и свет их озарял все происходящее желтым светом, который, отражаясь от каменных стен, создавал ощущение таинственности.  Здесь готовились поставить люстры, но Папа настоял на свечах, так сказать, "по-старинке". Заглянув влево, Осрок обнаружил, что за сиденьями находится огромный, круглый витраж с изображением десятков святых. Хотелось бы ему подойти поближе, но Святой отец посадил его рядом с собой на лавочку.
- Присядем и будем ждать. Думаю, пора помолиться.
- Но вы говорили, что нас ждут?
- Сперва подождать должны мы.
- Понял, - шепнул Осрок.
Он ждал этого приема, как ждал бы иной театрального представления.
Амвон был сценой, перед которой не было занавеса, лавочки вокруг - сиденьями для зрителей. Осроку невольно вспомнилось представление в оперном театре из глубокого детства, где он заснул, будучи маленьким и переполненным ощущениями - а теперь, думалось ему, рядом со мной заснул бы любой мирянин, ибо все это показалось бы светскому человеку невыразимой скукой.
И вот все больше людей - монахов - собиралось вокруг наших героев; словно воронье на проводах для телеграфа, они рассаживались рядом и повсюду, и скоро зал был полон.
И вот перед амвоном появились монахи Нотр-Дама, одетые во все черное - как и полагалось. Став рядом, они, словно занавесом, заслонили все - и запели.

"Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное?
Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его.
«Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их».
Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им.
Тогда скажет им во гневе Своем и яростью Своею приведет их в смятение:
«Я помазал Царя Моего над Сионом, святою горою Моею;
возвещу определение: Господь сказал Мне: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя;
проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе;
Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника».
Итак вразумитесь, цари; научитесь, судьи земли!
Служите Господу со страхом и радуйтесь пред Ним с трепетом.
Почтите Сына, чтобы Он не прогневался, и чтобы вам не погибнуть в пути вашем, ибо гнев Его возгорится вскоре. Блаженны все, уповающие на Него."

И тут появился Папа - в отличие от монахов, одетых во все черное, он был одет в белое, и словно бы плыл по глади каменного пола (во всяком случае так казалось нашему герою) - Осрок даже вытянул голову и чуть-чуть приподнялся с места, чтобы лучше все рассмотреть, но отец Дюймон остановил его. Монахи прекратили пение, расступились перед Папой, взошедшим на амвон, и наступила тишина. Было ощущение, что присутствующие старались не дышать.
...Папа Лев XIII вместе с кардиналом Рамполлой (который сегодня не присутствовал, по прежнему находясь в Испании по делам) пытался примирить все державы. Он заключил договор с Германской империей, вручив Бисмарку орден Христа, он хотел жить в мире даже с англиканами, старался уладить дела с Австрией, он возродил из пепла почти почившее в широких массах почитание духа и философии Фомы Аквинского, и главное, развивал изучение Библии и, что еще важнее, библейской археологии. Само собой, отец Дюймон - это оставалось за рамками нашего текста доселе - часто виделся с ним по делам именно этой направленности..

Папа был краток, а голос его скрипуч, как плохо смазанная дверь:
"Цель всей нашей жизни, Братия, есть  борьба со своим Безликим, Тенью. Он живет в каждом из нас - иногда и рядом с нами - мы кличем его Дьяволом, Господь зовет его грехом, неверующие - Природою. Черная тень преследует всех нас, говоря нам то, что мы хотим слышать - и мы повинуемся ей, потому что неправда ласкает наши уши. Все мы грешны! Нет ни мала, ни велика для греха - от колыбели до могилы тень преследует нас. Но безликая тень внутри нас должна быть побеждена. Как же? - спросите вы.
И я отвечу.
Пусть все доброе и прекрасное в мире напоминает нам о Господе. Пусть зло мира служит нам предостережением, и пусть увидим мы в грешниках зеркало наших прегрешений. Господи! Научи нас видеть братьев в тех, кто мыслит иначе, чем мы, в иноверцах и неверующих - но паче видеть врага в сердце своем, поющим нам сладкие песни о том, что мы совершенны.
Дай нам помнить о краткости жизни, чтобы память смертная была для нас силой трудолюбия и служения. Вложи в нас умение прощать, любить и отдавать. Научи нас жить в молитве. Дай нам ныне быть причастниками Царства Твоего, даруй нам силу свидетельствовать о Тебе. Не дай нам быть суетными, мелочными, пустыми. Да будем мы учениками Твоими, и таким образом черная тень безликого минует нас.
Аминь."

После этого монахи в черном окружили Папу, и сам он прошествовал в другую залу, за витражом.
Осрок посмотрел на отца Дюймона.
- Что теперь?
- Теперь мы подождем, пока Папа будет принимать дары, а пока можем двигаться в зал для жертвоприношений.
И правда, началось движение - монахи вставали с лавочек и куда-то шли, многие останавливались для разговоров друг с другом... все, как на любом другом приеме, даром что обитатели здешнего помещения носили не фраки и сюртуки, а рясы разных видов.
- О! Брат Петроний! - вдруг сказал отец Дюймон, увидев знакомое лицо неподалеку.
- Ба! - ответил черный балахон, который скрывал под собой бородатое лицо. - Да никак это сам бессмертный! Когда же вы состаритесь? Я, помнится, видел вас на обсуждении детских учебников для церковных школ еще в те годы, когда подобные детские заведения еще были повсюду, а светских почти не было. Где же ваши морщины? Где же ваше увядание? Сколько же вам сейчас?
- Мне уже глубоко за сорок, скажем так, - уклончиво отвечал святой отец, улыбаясь. - А как поживает ваша епархия в Леоне?
- Замечательно! Если не учитывать, сколь многих мы потеряли из-за этих светских школ. Детям, видите ли, сейчас интереснее читать о том, что земля круглая, и вращается вокруг солнца. Да кому какое дело, ведь если серьезно... Разве тому учила Святая Церковь, что надо отринуть науки? Мы ведь помогали им больше других, этим ученым - их большая часть из наших приходов. И как они нам отплатили...
- Ну, не будьте так строги к мирянам, друг мой. В конце-концов, это, наверное, наша вина. Это мы не удержали их от падения - не удержали их родителей, а те не смогли удержать своих детей.
- Вы глаголете истину, но как ее неприятно слушать. Впрочем, известная притча про узкие врата относится и к нам - мы подумали, что индивидуальный подход более не нужен, и что власть Церкви безграничностью своей решит все проблемы. И вот наше наказание, брат Дюймон. А у вас, я смотрю, личностный подход остался. С вами очередной ваш протеже?
- О нет. Это моя правая рука.
- Вот как! Неужто вы готовите себе смену? А вы предупредили юношу, что скороее он станет седым, чем вы состаритесь?
И оба расхохотались - впрочем, в шуме и гаме множества голосов этого, казалось, никто не услышал.
Наши герои попрощались с братом Петронием, который ушел решать какие-то проблемы с фуражом для коней, словно бы он был заправским кучером, и двинулись в зал для жертвоприношений.

Конечно, здесь уже давно не забивали быков и агнцев, и от жертвенника осталось только напоминание в виде каменного выступа, ныне служившего основанием большого стола, вокруг которого находились стулья, словно бы это был званый ужин. В залу собрались не все - многие ушли в другие корридоры и помещения, и Осрок им завидовал - в этом зале величественного храма не было ничего особенно красивого - четыре стены, четыре полу-овальных окна и отдельный стул в центре для Папы, который все задерживался. Несмотря на то, что зал был куда больше, чем кажется читателю, (равно как и стол был таких размеров, как будто бы за ним пировал сам Гаргантюа), все это не внушало юному монаху никакого благоговения. Он все рвался выйти отсюда под любым предлогом и побродить по бесконечным залам Нотр-Дама, рассмотреть все детали его архитектуры, все его фрески и картины, словно бы это было не здание, а одна из тех древних рукописных книг, где форма уже давно важнее содержания. Ведь о чем пишут древние книги? О том же - "бойтесь и любите Бога", истории из средневековья - простенькие нравоучения, а вот внешний их вид!... То же и с Нотр-Дамом. Религиозные отправления примерно одинаковы во всех церквях, даже если формы оных отличаются, и будь то крошечная провинциальная обитель, или же наоборот, римская курия, вся разница лишь в масштабе. Зато сами помещения! - где готический стиль, где римский, где тевтонский! где шпили, где башни, а где и купола! где фрески, а где статуи! там рука одного архитектора, а здесь - другого.... как будто бы единство религиозных взглядов никаким образом не относилось к художественным взглядам архитекторов.
- Не волнуйтесь, - шепнул ему отец Дюймон, усевшись рядом с Осроком. - У вас еще будет возможность осмотреть здесь все. Просто имейте терпение.

...За широким столом, покуда ждали Папу, завязалась некая дискуссия, которую мы посмеем осветить на наших страницах.
Настоятель Леонской обители, уже известный нам брат Петроний, утверждал, что миряне слишком увлекаются фантазиями о красивой жизни и плотской любви, что ничего не имеет общего с учением Святой Церкви.
Настоятель нантской обители Секундус Будро возражал, что если человек увлечен таковыми фантазиями, то рано или поздно он может придти к Господу после покаяния.
Осрок, сидевший совсем неподалеку, внимательно прислушивался к этой дискуссии - к которой присоединился и отец Дюймон.
- Проблема всех любовных мечтаний, господа, - сказал "бессмертный", -  состоит в том, что влюбленный видит себя эдаким бестелесным духом, который  говорит, не ощущая телесного груза. А он давит всех нас своею тяжестью.
- Ибо мы люди, это верно, грешна наша натура, - покачал головой в знак согласия брат Петроний.
- Так вот. Иллюзии рано или поздно падают под зовом плоти.  И благодаря этому Церковь получает новых людей, становится ловцом человеков - ибо плоть ведет к греху, а боль греха - к Свету. Посему можем ли мы осуждать фантазии влюбленных, которые всегда ведут к провалу? Ведь где провал, там и покаяние.
- Но если они не ведут к краху? - спросил настоятель нантской обители.
- Тогда это редкое исключение из правил.
- Как будто вы не знаете счастливых браков?
- Счастливых браков людей божьих, освященных Церковью - знаю множество. Но мы, кажется, говорили о плотских фантазиях?
- То есть любая грешная любовь ведет к Церкви? Неужто вы в это верите?
- Не совсем. Для этого нужно, чтобы Церковь воспитывала больше людей под своим крылом. Человек мира, потерявший любовь, лезет в петлю. Человек, знающий, что есть Церковь, которая всегда может придти на помощь, обращается к нам.
- Это что же получается, собрат наш Дюймон, - сказал брат Петроний, - что Церкви выгоден грех?
- Грех тех, кто ушел от церкви, позвольте уточнить.
- Воистину, ход вашей мысли всегда меня удивлял, - заметил Секундус Будро, - Но он никогда не подводил ни вас, ни меня.
 - В моей практике была девушка - не буду упоминать ее имени, - продолжил отец Дюймон, - столкнувшаяся со злой правдой человечества настолько неудачно, что думала уже покончить с греховностью мира самым что ни на есть радикальным способом. И я, силою Господней и Его волей, сумел таки наставить ее на путь истинный. Когда рухнули ее представления о доброте мирской клоаки и ее плотской любви, когда она погрузилась во тьму, сколь ярким стал для нее свет Господень!...
Осрок закашлялся, понимая, о ком говорит Святой отец.

Но тут вошел Папа, под уже знакомый хор монахов.
Он сел на подобие трона, выполненного, казалось, из золота, и стоящий перед троном епископ Буржский распорядился о том, чтобы присутствующие принесли дары Наместнику Божию, Папе Льву Тринадцатому.
Один за другим вставали присутствующие, и молча клали перед Папой свои дары.
Осрок сидел в самом дальнем левом углу, в пятом ряду, рядом с ним стояла, прислоненная к стене, картина.
- А сейчас проверка для вас, - шепнул отец Дюймон.
- Какая проверка? - шепнул в ответ Осрок.
- Вы вручите картину Папе.
- Я? - чуть не воскликнул Франсуа, но осекся.
- Вы. Один. Я же покину вас.
- Но почему?...
- Потому что, сын мой, - и тут отец Дюймон строго посмотрел в глаза юному монаху, - судьба однажды оставит вас одного, без меня. Покажите же самому себе, что вы способны стоять один перед лицом величия.
- Но я..
- Никаких "но", сын мой. Помните, с вами Господь. И если он воистину в вас, вы справитесь.
- А что сказать Папе?... - пробормотал ошеломленный Осрок. Ему казалось, что его предали, выдернули почву из под ног, как это кажется всем молодым людям, которых бросают за борт лодки, дабы научить плавать.
- Почему вы так боязливы? Неужто в вас нет веры? Неужели вы забыли Писание?
Осрок наморщил лоб, не в силах вспомнить.
- Я помогу вам, - шепнул отец Дюймон. - "Не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас."
С этими словами он похлопал Осрока по плечу и вышел из зала.
Франсуа остался один, без настоятеля рядом с собою, и чувствовал себя как Христос перед распятием, душа его в некоем благоговейном страхе дергалась внутри него, лоб его вспотел, ладони его дрожали.
Один за другим монахи вставали со своих мест, подходя к Папе с дарами и уходя через дверь, в молчаливом согласии покидая помещение.
И вот дошла очередь до нашего юного монаха.
Неуклюже обхватив картину и спотыкаясь, Осрок двинулся меж пустых рядов, старясь не наступить на ноги сзади сидящих, и был как лист на ветру - дрожащим и невесомым от нервного напряжения.
Не в силах поначалу даже поднять глаз на сияющую фигуру Папы, Осрок, подойдя к трону, поставил картину лицом к Наместнику Божию - и боялся, что его дар не примут - учитывая, что люди до него дарили золотые монеты...
Но Папа окинул картину взглядом и с довольством, достойным короля, кивнул. Осрок, поднявший голову к тому времени, встретился взглядом с Папой, и заметил удовлетворение в его глазах. Епископ Буржский принял картину и поставил ее рядом с собою, а Осроку движением глаз указал на дверь. Франсуа не надо было просить дважды и он, старясь выглядеть почтенно, засеменил к выходу.
Выйдя же из жертвенницы, он прислонился спиною к холодной каменной стене и, закрыв глаза, тяжело выдохнул.
Тут к нему подошел, широко улыбаясь, отец Дюймон.
- Вы справились, как я полагаю.
- Да.  Но мне не пришлось ничего говорить.
- Конечно. Церемония свершается в молчании.
- А вы привели мне цитату о словах.
- Дал я маху! Но вдруг Папа что-нибудь спросил бы у вас?
- Не дай Бог!- в сердцах сказал Осрок, совсем по-провинциальному.
Святой отец улыбнулся.
- Давайте же совершим экскурсию по сему прекрасному храму, раз ваша ноша - и физическая, и духовная, вас покинула. Вы не против?....

Избавим читателей от описания того, что любой парижанин знает как свои пять пальцев, во избежание затянутости повествования, и перенесемся обратно, в экипаж, который несет двоих духовных персон обратно в мельонскую обитель.

Погода улучшилась, и первые лучи солнца озарили дорогу наших путников. Лошади, почуяв твердую землю, неслись ровным ходом, и карета летела, как ковер-самолет из "Тысячи и одной ночи".
Осрок, чье волнение совершенно ушло и забылось к утру, ощущал себя невероятно счастливым - подумать только! он вручал дар самому Папе! видел святого наместника Божия Папу Льва Тринадцатого своими глазами!... воистину, наш герой ощущал себя особенным человеком. Еще недавно он был простым послушником, который только мечтал о получении сана, а сегодня он вхож к самому Папе! "Рассказать родным - не поверят", - думал Франсуа.
Отец Дюймон, заметив его погруженность в себя, сказал:
- О чем это вы так задумались, сын мой? Неужели о папском приеме?
- О чем же я еще могу думать? - отвечал Осрок.
- Понимаю вас. Но вам предстоят дела еще большие.
- О которых мы говорили ранее?
- Да. Вы преодолели свое волнение на приеме Папы, и я понял, что дух в вас силен.
- Неужели? Это такая мелочь...
- Все начинается с малого. По приезду вам будет задание - описать сей прием во всех подробностях. Я надеюсь, вы обращали внимание на окружающих?
- Конечно, но... я не знаю всех имен.
- Это не проблема, я безусловно помогу вам с именами, которые, думаю, вам следует запомнить.
- Поверьте, в процессе каллиграфии имена запоминаются лучше всего.
- Замечательно.
Было заметно, что отец Дюймон тоже о чем-то думал, и уносился мыслями куда-то далеко, возможно, за моря и океаны.
Осрок хотел было расспросить его о путешествиях и прочем, но сначала не решился отвлекать настоятеля, а потом, утомившись от долгого пути и горячего солнца, заснул, проспав всю дорогу до монастыря.
Их встречали радостными возгласами, а узнав, что картину вручал сам Осрок, монахи зашептались.
- Посмотрите, - сказал брат Либрос, - сей юноша пришел к нам зеленым юнцом, а сейчас распустил духовное оперенье! Не улетите же от нас, брат Осрок, как птица вольная!
- Что вы, что вы, - отвечал Франсуа. - Я смиренный раб Божий.

Тем же вечером Осрок и Дюймон уселись в писарской, которую уже покинули все писцы (остался лишь Футиже, перебиравший очередное поступление бумаги и чернил), и обсуждали свои важные дела.
...- Накануне праздника св. Петра и Павла 29 июня, - записывал Осрок в своей "летописи", - в Ватикане происходит ежегодно любопытная церемония, показывающая, в какой древней атмосфере живет еще Рим.  Это обряд уплаты политической дани от разных лиц, по прежним феодальным правам."
Подумав, он заменил дань на "дары Церквей".
"Прежде всех были вызваны Боргезе, они внесли серебряное блюдо. После них Пиомбино заплатил" - зачеркнуто -"принес в дар два золотых червонца. Принц Мариус - фунт воску (за Карстро-Ливинское графство, купленное в 1934-ом году. Киджи - серебряный сосуд. Колон - золотую чашу и два червонца. Князь Торлония - шесть фунтов воску за замок Капоменте. Помимо этого стоит упомянуть, что французские герцоги уплатили" - зачеркнуто - "принесли в дар по 9 тыс. золотых скуди. Сардинский (а ныне Итальянский) король ежегодно даровал по золотой чаше. Кардинал же Святого Духа Отец Дюймон, настоятель Мельонской обители, прислал вместо себя представителя Франсуа Осрока, который подарил представителю Папства редчайшую картину Назорейских Художников, чем весьма обрадовал высших духовных персон, ибо редкие предметы искусства порою ценятся выше злата и серебра."
- Ну как вам? - спросил Осрок.
- Замечательно! - ответил Дюймон. - Допишите только, что я там был и картину даровал лично.
- Но это неправда!
- Все правда, что написано. Папа этих вырезок не читает, а церковникам все равно. Они забудут об этой церемонии сразу после бурного банкета тем же вечером, а уж кто что вручал - и вовсе дело десятое. Надеюсь, вы не обидитесь, что я вычеркну вас из летописи?
- Что вы! - сказал Осрок. - Я не очень-то и горел желанием там быть, так как очень волновался находиться в присутствии таких высокопоставленных лиц, и...
- Отлично! - сказал Святой отец. - Я рад, что вы готовы пожертвовать своею славой на страницах летописи - значит, смирение перед делами Божьими в вас на высоте.
- Я сомневаюсь, что это дела Божии, - сказал Осрок с сомнением. - Ведь написал это всего лишь человек.
- Неужели вы и труды Франциска Азсиского будете считать не вдохновленными Богом по той же причине?
Осрок замялся.
Дюймон улыбнулся.
- Ваш опыт удался, и у вас впереди большое будущее. Допишите этот отчет и к вечеру подготовьте мне еще три на темы трех других соборов прошлых лет.
- Но я там даже не присутствовал! - воскликнул Осрок. - Вы требуете невозможного!
- Как? - удивился (весьма притворно) Святой отец. - Вы можете сделать так, что вместо вас на соборе был я, но не можете сделать похожее с другими событиями?
- Откуда же мне взять материалы о тех соборах?
- Я упустил из внимания эту деталь. О первых двух соборах у меня есть отчеты, хранящиеся в личной библиотеке, а о третьем вам придется написать в красках по моим заметкам - ибо я плохо помню. Справитесь ли? Или же мне передать эту заботу брату Либросу?
Франсуа даже несколько обиделся и взревновал - его занятие хотели передать другому! - и поэтому ответил:
- Конечно же, я сделаю. Сейчас же расскажите мне детали того собора, и я тут же напишу.
- Хорошо! Видите, вы быстро схватываете!...

...Отец Дюймон проверял, может ли Осрок написать о существующих событиях с подробностями, которых он не знал, но при этом коварно дал Осроку совершенно выдуманную из голову картину собора 1823-го года, которого на самом деле и не было. Юный монах-писарь, однако, справился с заданием превосходно.

Вечером, оглядывая "гранки", Кардинал Святого Духа довольно улыбался, изучая рукописные страницы.
- Замечательно! - воскликнул он. - Как будто я был там сам! Сколько деталей! Какие описания! Переданы даже некоторые лица и нравы! Немедленно отправлю эти тексты в типографию. А вы освобождаетесь от любых служб на ближайшие пару дней, если желаете. Посвятите эти дни личному саморазвитию - и может быть, я принесу вам еще работы. Вы моя правая - писчая - рука! Вы не только талантливый переписчик и каллиграф, но и летописец церкви! Все эти события войдут в историю и сотворят ее!
- И даже те, которых не было, или которые происходили не так, как описано, - заметил Осрок.
- Даже к лучшему! Ибо незачем людям знать о том, чего они не помнят и не хотят помнить - однако, к чему смогут придраться. Ишь, скажут они, смотрите - все приехали, а отец Дюймон, высокомерный наглец, не приехал к самому Папе! Им не придет в голову, что Папа получил от меня дражайший вклад в историю искусств, а вот судачить они будут. Понимаете ли, почему некое лукавство необходимо?
- Понимаю.
- Посему запомним же - лучше пусть народ не знает, чего ему знать не надо, чем знает то, что даст ему почву для греховных пересудов. Как еще спасти людей от их же греховности, если они уже не верят в Господа? Ведь не рассказываем же мы детям о всех проблемах Церкви и о том, что наши же пра-пра-прадеды жгли еретиков живьем? Так и здесь. Пощадим умы тех, кто не знает - а те, кто знают, к этому готовы, и никакие недоговорки их не смутят. Ибо понимают все так, как мы с вами.

Так, незаметно, святой отец готовил Франсуа Осрока к будущей - и очень большой - работе. Наш юный писарь начинал привыкать к постоянным допискам, припискам, прямым подлогам и фантазиям на ровном месте.

Иного монаха грызли бы угрызения совести, но Осрок был воспитан в слепом доверии к Святому отцу, и был "испорчен" наблюдениями безграничной власти последнего, и поэтому какие-то сомнения  и мучения по поводу выбора его покидали очень быстро. Бессонные ночи, проведенные в вопросах к самому себе - это было для Осрока неведомо.
Не из-за того, что он был бесчувственнен от природы - вовсе нет! Когда человека окружают бесконечной добротой и всеми условиями, чтобы эта доброта была непоколебима в своей силе, такой человек обретает душевный покой и умиротворенность. Зачем страдать от выбора, последствий которого не ощутишь? Зачем мучать собственную совесть вопросами, когда все ответы уже находятся в могучей длани покровителя?
Если с чем и можно сравнить положение Франсуа, так это с положением принца на попечении у короля - никто не смеет тронуть его, любой поступок, спорный с точки зрения общественной морали, для него доступен... и пусть он таковой не совершит никогда, но возможность для совершения оного есть всегда, и это не смущает молодого человека, никакая туча не задерживается на горизонте его сознания.

... Как-то вечером, по прошествии многих дней, отец Дюймон зашел к Осроку, держа в руках синий томик.
- Шекспир? - спросил Осрок, оглядывая уже знакомую ему книгу.
- Он самый, - отвечал отец Дюймон, - но речь мы будем вести не о его героях, а о тайнах происхождения самого Уильяма.
- Тайнах происхождения?
- Именно. Это то, к чему я вас долгие месяцы подводил, и то, чему вам предстоит открыть свой разум.
- Не совсем понимаю вас.
- Что вам известно о Шекспире?
Осрок перечислил все, что знал, с точностью и дотошностью королевского юриста.
Отец Дюймон сидел за столиком Осрока, в то время как сам юный монах, вчерашний послушник, а ныне вхожий к самому Папе персонаж церковного мира, стоял подле него.
Настоятель как будто на секунду-другую о чем-то задумался, глядя словно в пустоту, а потом поднял глаза на Франсуа и спросил:
- Но откуда нам все это известно?
- Как откуда? - опешил Осрок. - Из исторических трудов.
- Из таких же, какие долгое время вы писали под моим чутким руководством?...
Повисла неловкая тишина.
- Я думаю, - нашелся Осрок, - что не каждый историк решился на бы искажения, выдумки и прямые подлоги, как это я сделал я... под вашим чутким руководством.
Святой отец улыбнулся, оценив иронию шутки, и ответил:
- Но отчего вы в этом так уверены?
- Разве же королевские историки стали бы кривить против правды?
- И почему вы так уверены и в этом?
- Ну... я... думаю, шутки, подобные нашим, не в ходу у историков, кои находятся под контролем королевской канцелярии.
- А если королевской канцелярии такие, как вы говорите, шутки, как раз нужны?
Снова неловкая тишина.
- Мне кажется, что это ваша очередная шутка.
- А если я смогу убедить вас в обратном?
- Попробуйте! - в запале сказал Осрок.
- Что ж. Вы готовы к несовершенству мира и самых его оснований?
- Разве не этому учит Церковь?
- Именно этому, посему вы и готовы - только пока этого не понимаете.
- Так приступайте же.

- Какие рукописи, позвольте вас спросить, вы видели из принадлежащих Шекспиру?
- Каюсь, но я таковых не видел.
- Почему же?
- Я не имел к ним доступа. Наверняка они хранятся в музее Британии.
- А знаете ли вы, что на них нет имени автора и его подписи?
- Вы правда это знаете?
- Знаю, ибо я их видел своими глазами.
- Хорошо... и?
- Вы читали биографию Шекспира, которую мне так хорошо изложили. Когда они были написаны?
- В нашем и предшествующем веке.
- А когда жил Шекспир?
- В веке семнадцатом.
- То есть реальную жизнь автора и его жизнеописание отделяют сотни лет. Поручитесь ли вы за точность такой биографии?
- Наверное, нет, хотя надо знать, на каких документах она основана.
- Хорошо. Первую попытку систематизации данных о Шекспире предпринял некий драматург Николас Роу.
- Вот и источник!
- Ошибаетесь - Роу жил в восемнадцатом веке.
- Вот как!
- Да. И его текст основывался во многом на устном предании. А что такое устное предание? Сказки досужих обывателей? Историческая истина? С моей точки зрения - нечто среднее.
- Понимаю...
- Подумайте, сын мой! - встал с места Святой отец, шагая по комнате, - самый популярный драматург нашего тысячелетия, а его биографию по сказкам и россказням пишут спустя много лет после его смерти! Не кажется ли вам это смешным? не кажется ли вам это шуткой, подобной тем, что мы с вами писали в прошлом?... Уильям Шекспир - и ни одной биографии при жизни, когда он обрел славу? И внезапно, через двести лет - двести лет! - два века! - начинают появляться источники и новые данные? Неужели вам это кажется правдивым?
- Пожалуй, да, это странно.
- А знаете ли вы, что в шестнадцатом и семнадцатом веках публика знакомилась с Шекспиром не по оригиналам, а по различным переделкам его пьес?
- Это правда?
- Об этом свидетельствует даже наш учебник по литературоведению. Вы его не изучали? Если так, то рекомендую заглянуть.
Осрок, озадаченный, испросил разрешения сходить в библиотеку, где взял книгу Де Решана "История литературы" и вернулся с нею в свою келью, где его терпеливо ждал настоятель.
- Откройте же вашу книгу, и прочтите сами, - сказал отец Дюймон.
- Сейчас... вот! "Редакция (1748 г.) знаменитого Дэвида Гаррика была уже ближе к Шекспиру. До этого самой популярным вариантом "Ромео и Джульетты" была версия неизвестного автора про Маркуса и Лавинию..."
- И?
- Но как же.. - опешил Осрок. - Но как же изданные и напечатанные тексты Шекспира, которые существуют?
- Немногие обращали внимание, но все эти тексты - от прошлого и нынешнего века, - отвечал святой отец. - Сложно ли упустить такую мелочь? Вовсе нет...
- Но картины на тему тех же Ромео и Джульетты?
- Изучите учебник по истории художеств. Все они появились не ранее века восемнадцатого.
- Однако они принадлежат более ранним годам!
- И где же они были все эти время?..
- Хранились где-нибудь в частных коллекциях? - предположил Осрок.
- Возможно. Но как это доказать?
- А надо ли?
- А почему бы и нет? Или вы готовы поверить на слово?
- Наверное, это можно как-то проверить?
- Вот именно - как? И не проще ли поверить на слово историкам, как и поступило все человечество?
Осрок замешкался.
- Но.. знаменитый шекспировский театр! Что вы на это ответите?
- Не тот ли, который сгорел сто лет назад, и который построили заново?
- Он самый. Неужели и его не было?
- Возможно и не было. Что вы знаете о нем до пожара?
- Признаюсь - ничего.
- Какой же информацией вы обладаете? Слухами и сплетнями историков, которым верите на слово?
- Я... - Осрок почесал в затылке. - Даже не знаю, что сказать.
Отец Дюймон снова походил по келье взад и вперед.
- Задайте же себе вопрос, - сказал он, наконец, - чему именно вы верите и какой информацией вы обладаете. Вы верите недомолвкам, секретам, тайным умолчаниям и недоговоркам - вы, с вашими знаниями! Чего уж говорить о других!
- Но если все, о чем вы говорите, неправда?
- Докажите. Найдите оригиналы документов.
- Уверен, что они найдутся.
- Хорошо, вы найдете древнюю рукопись. Как вы удостоверитесь, что это оригинал?
- Как-как... я...
Святой отец лукаво улыбался.
- Вы побежите за уточнениям к историкам, которые вам скажут - а вы им поверите - что это оригинал.
- Но может быть, они знают истинный почерк Шекспира.
- Вот как? - вскричал отец Дюймон, почти хохоча, - неужели кто-то знал руку самого Шекспира! Интересно, кто этот ученый, кто знал ее! Не подскажете его имени?
- Я запутался, - признался Франсуа.
Он и правда потерялся в этом множестве непривычных для него размышлений.
- А теперь предположите, что кто-то вроде нас с вами написал в восемнадцатом веке десяток пьес, а историческая наука Англии выдала эти пьески за глубокую древность?
- Но зачем это нужно?
- Чем древнее рукопись, тем древнее история словесности страны, в которой рукопись найдена.
- А чем древнее страна, тем...?
- Тем на большее влияние в культурной сфере она может претендовать. И это если перед нами текст художественный. А если - исторический?...
Осрок вновь погрузился в размышления. Его ум, привыкший к догматам и заповедям, совершенно растерялся.
- То есть с вашей точки зрения, эти пьесы Шекспира написал кто-то другой, и вовсе не в шестнадцатом веке?
- Я бы сказал: "другие", ибо скорее всего, здесь работал целый коллектив авторов.
- Таких же писарей, как я?
- Таких же писарей как вы, любящих поиграть в исторические мистификации.
Осрок посмотрел в глаза настоятелю.
- Так вот для чего...
- Не думайте слишком много, - ответил тот, улыбаясь почти снисходительно. - Я загрузил вас сложными речами, аки спину старого ослика баулами для путешествия в Иерусалим. Отдохните же. Мозгу нужен отдых, как и телу после физической работы.

Конечно же, Осрок не отдыхал этим вечером. После вечерни он кинулся в библиотеку и весьма удивил брата Либроса просьбами достать все труды Шекспира и о Шекспире.
- Вы, никак, собрались писать очередную монографию об английском поэте? - спросил Либрос.
- Что-то вроде этого, - отмахнулся Осрок и, схватив толстую стопку книг, уволок их, аки паук муху, в сети своей кельи.
Однако, вскоре он что-то нашел в текстах одной из книг, и, выписав слова на бумагу своим ровным почерком, аккуратно сложил листок вдвое и наутро отнес отцу Дюймону с торжествующим видом.
- Смотрите! - сказал Осрок. - Вот что пишут!
И зачитал:
"Как считается, половина пьес Шекспира была опубликована тем или иным образом при жизни драматурга. Главнейшей публикацией шекспировского наследия по праву считается фолио 1623 года (так называемое «Первое фолио»), изданное Эдуардом Блаунтом и Уильямом Джаггардом в составе так называемого «Честеровского сборника»; печатники Уоррал и Кол. В это издание вошли 36 пьес Шекспира — все, кроме «Перикла» и «Двух знатных родичей». Осуществление этого проекта стало возможным благодаря усилиям Джона Хеминджа и Генри Конделла, друзей и коллег Шекспира. " - И что вы скажете на это?
Святой отец, отвлекшийся ради юного друга от чтения Библии, улыбнулся и ответил:
- Все, что вы мне прочитали, должно вас наталкивать на очень серьезные размышления. И если бы вы мыслили, как истинный ученый, а не верующий монах, вы бы поняли, почему.
- Но почему же? Объясните мне, если сможете!
- Все очень просто. Смотрите - первое фолио издано в двадцать третьем году.
- И что же?
- Но Уильям к тому времени уже был мертв. Вы должны знать, что он умер в шестнадцатом году. И как же ученые подтвердили первое предложение, что "половина пьес была опубликована при его жизни"? Никак. Но вы это пропустили. И почему вы считаете, что посмертные издания верны духу и букве автора? Какая-то причина заставила "друзей" выпустить книги после его безвременной кончины - какая же? Почему не издать книги гения при его жизни?
- Наверняка, были какие-то причины...
- Возможно. Но совсем не факт. Кстати, вы когда-либо видели это "Первое Фолио"?
- Нет...
- И с этим вы пришли ко мне? Ваше счастье, что тут нет нашей дорогой Амалии, которая занята помолвкой, она бы камня на камне не оставила от ваших доказательств.
- Равно как и от ваших домыслов, - дерзко сказал Осрок, сам испугавшись своей смелости.
- Согласен! Но именно ваш ответ очень помогает фальсификаторам древности. Доказать что-либо тут совершенно невозможно, и перед нами две версии - одна моя, другая ваша, и обе равно недоказуемы. Однако спросите себя - почему только официальная версия считается абсолютной истиной? И почему моя версия считается абсолютною ложью? На каких основаниях?
Осрок вздохнул.
- Так много вопросов!
- Именно, сын мой. Вы вступаете на стезю тьмы истории, которая чернее времен Месопотамии.
Идите же обратно и постарайтесь найти доказательства получше.

Осрок читал и читал, и везде находил одно - утверждения без доказательств. Да, где-то имелись документы - но всегда "где-то", "в каких-то коллекциях" и так далее, короткою строкой - и это в лучших, самых подробных трудах историков. В большинстве же случаев об этом даже не вспоминали, прямо заявляя, что "пьеса была поставлена тогда-то и тогда-то", но, пользуясь юридическим подходом, став на место мадмуазель Амалии, Осрок не находил никаких доказательств... Доходило до смешного!
"Не надо обладать большим воображением, чтобы представить себе," - писал один исследователь, - "какой успех имела трагедия «Ромео и Джульетта», когда она впервые появилась на подмостках в 1595 г. Неудивительно, что издатели стали искать ее текст для печати. Преуспел в этом Джон Дантер. Он раздобыл сокращенный вариант пьесы, записанной по памяти.".
- По памяти! - вскричал Осрок, взбудораженный открытиями, которые готовил ему разум, открытый для света мысли стараниями Святого отца. - Неужто нас держат за дураков! Две тысячи строк по памяти! Господи Боже!
Потом он наткнулся на рисунок обложки самого первого издания "Ромео и Джульетты". Каково же было его удивление, что на ней не было имени Шекспира...
На издании же двадцать второго года оно уже стояло - но сам-то Шекспир уже был мертв!
Далее книга гласила и вовсе нечто удивительное:
"...с каких текстов набирали пьесы при печатании кварто и фолио? За исключением приведенных полутораста строк, рукописи Шекспира не сохранились."
- Не сохранились! - воскликнул Осрок, сидя в уединении в своей келье, оглашая оную эхом своего негодующего голоса. - Вот так так! Жулики, да и только, прости меня Господи!
Позже оказалось, что известных строк
"    ...ты человек,
    Который и в страданиях не страждет
    И с равной благодарностью приемлет
    Гнев и дары судьбы; благословен,
    Чья кровь и разум так отрадно слиты,
    Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
    На нем играющей. Будь человек
    Не раб страстей, и я его замкну
    В средине сердца, в самом сердце сердца,
    Как я тебя." - в первом издании и вовсе не было, а появились они только после смерти автора.
- Опять после смерти! - вскричал Осрок в самом настоящем раздражении. - Да что же это такое!

"Полностью отсутствует в первом издании монолог принца после прохода войск Фортинбраса", - продолжала книга,
- " Как все кругом меня изобличает
И вялую мою торопит месть!
Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше..."

В состоянии нервной усталости от пережитых откровений Осрок захлопнул книгу.
Наутро, опять вбежав к отцу Дюймону, даже не затруднив себя стуком в дверь, наш монах заявил:
- Святой отец! Вы были правы. Эти люди, историки и литературоведы, все знают и даже не скрывают тех вещей, о которых вы говорили!
- Конечно, - отвечал настоятель, даже не удивившись резвой прыти юного друга. - Я не говорил вам того, чего не знали бы люди, понимающие в истории. Но теперь понимаете и вы.
- Неужели обман!
- Возможно.
- Неужели шутка, подобная той, что проделывали мы с вами?
- Возможно.
- Но как можно подделать талант?..
- Если тот, кто проделывает исторические "шутки" и мистификации, сам очень талантлив. Вы сами сказали об этом недавно. Не правда ли?
- А что меня удивило, - воскликнул Осрок совсем как мальчишка (коим он и являлся,  в силу возраста, несмотря на монашеский сан), - так это то...
-... Как легко в это все поверили простолюдины? Как приняли на веру даже те, кто считают себя умными людьми?
- Именно.
- А вот тут вам предстоит подумать о том, что такое разум человека, и о том, как он не хочет размышлять и искать истины; о том, как он предпочитает отдыхать в неге слепой веры.
- Но это же историческая наука, а не вера в Господа, где сама вера является сутью и основою жизни! - воскликнул Осрок.
- Историки такие же люди, как и все остальные. И каждый из нас грешен и повинен в легковерии.
- Но зная, что история Шекспира полна дыр, словно костюм бедняка, они продолжают верить.
- Продолжают. Но вас должен волновать вопрос совсем другой.
- Еще вопрос! Ну и какой же?...
- Что, если есть древние книги, которые считаются абсолютной истиной на словах историков, но вовсе не так уж истинны по своему происхождению?
- Неужели Шекспир это только вершина айсберга? Вы это хотите сказать?
- Именно так. Но сейчас немедленно сходите на обедню и почитайте псалмы. Я вижу, как ваш мозг увлекся тайнами, и вы забыли о делах божиих.  Негоже так увлекаться чем бы то ни было, будучи слугою Господа.
- Я понимаю вас, - смиренно отвечал Осрок, склонив голову перед настоятелем. - Я и сам поймал себя на этом, и мне стыдно за себя.
- Ступайте же. Молитва и радости духа, но не разума, смоют ваше маленькое прегрешение.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Брат Либрос лишь усмехался, наблюдая за подобными терзаниями молодого монаха.
- Подумать только, из-за какой глупости вы так волнуетесь. Отец Дюймон рассказал вам то, что широко известно в узких кругах, а вы изводите себя, будто он дал вам доказательство смертности Христа! Какие мелочи! Шекспир - разве ж это новость...  Вы могли бы спросить и меня - я бы рассказал вам то же. Достаточно покопаться в бумагах и биографиях, чтобы найти десятки и даже сотни несовпадений, описок, жульничества и приукрашиваний. Вы ведь сами знаете, какова история церкви в красивых книгах для детей, и какая она на самом деле. Что ж теперь удивляетесь? Да что Шекспир! Знаете ли вы историю про Оссиана?
- Нет... Я, признаться, в последнее время с этими поездками и постоянными переписываниями, слишком утомлен, чтобы штудировать древних философов.
- Не беда. Я вам расскажу, если вы готовы слушать.
- Конечно, готов.
- Я, правда, не знаю, почему Святой отец не рассказал вам об этом сам - но видимо, у него не было достаточно свободного времени. Или же он, увидев ваше волнение, решил не мучать вас более.
- Наверняка. Ну так?...
- Вы наверняка слышали про древнего философа Оссиана. Его книги обошли всю Европу. Ну, знаете - благородные рыцари, элегии, чудеса... В Германии он был ужасно популярен, даже Гете вложил его слова в уста Вертера. Сам Бонапарт всегда носил с собой произведения Оссиана, чем и создал на него моду в нашей родной стране. Художники писали его портреты - в резиденции Мальмезон висели его изображения, выполненные даже самим Энгром! И что же? При должном анализе оказалось, что оригиналов его трудов так и не нашли, а потом обнаружился и истинный автор, фальсификатор наших дней. Талантливый и даже гениальный - но Оссиана никогда не было. Но ведь поверили! Поверили, как мы верим в Господа. И сколько нас уверяли, что "такое подделать невозможно"! Оказывается, друг мой - можно.
- Можно, если фальсификатор сам является талантом от Бога, - сказал Осрок, кивая головой.
Эта мысль уже посещала его...
- Видите? Таких историй очень много. Так что займитесь насущными делами и не забивайте себе голову всякой всячиной.

...

С тех пор отец Дюймон стал часто пропадать по делам. Выразимся конретнее - он, безусловно, часто пропадал и ранее, но его хоть изредка видели - теперь же, казалось, он совсем покинул родную обитель. У него было так много дел вне монастыря... - и поговаривали, что если так дела пойдут и далее, то придется найти нового настоятеля. Естественно, во время такого разброда, начались разные вольности - Осрок, например, чувствуя себя покинутым, стал частенько видеться с сестрой - как мы помним, женский монастырь находился неподалеку.
Они с сестрою заново подружились - за то время, что одна была занята своим монашеством, а другой - своим, они словно бы потеряли связь, и теперь обретали ее заново.
Сестра утешала его, говоря, что все наладится, и Святой отец обязательно вернется. Каждое воскресенье приходили родители с маленьким Томасом на руках, и вся семья проводила несколько часов вместе. Родители радовались, что Осрок снова стал находить для них время, и вот, не прошло и нескольких недель, как Франсуа стал грустить по мирской жизни. Казалось, существование в монастыре без отца Дюймона тяготило его - но он боялся в этом признаться....

Но и этой идиллии не суждено было существовать долго - жизнь даже в церкви бывает жестока к чувствам людей, ибо церковь требует от людей более, чем те могут сразу принять и понять. Когда отец Дюймон, чрезвычайно чем-то озабоченный, все же вернулся, то одним из его первых приказов было переселение многих монахинь в новый женский монастырь, построенный на границе Австрии и Франции, и одной из первых же служительниц Господа оказалась возлюбленная сестра Осрока. Осроку было тяжело это ощущать - но раз того требовал Церковь... да и кого можно было представить на месте настоятельницы нового монастыря, как не Хелену? Святой отец обещал ей должность настоятельницы, и нельзя было передать ее радости - не так давно она была грешницей, а сегодня ей прочили такие высоты!.... Отец Дюймон на совете заявил, что Хелена может занять почетную должность и взять с собою сына.
Осрок был в стороне от всего этого, но его родители и сестра были в полном смятении - родители не хотели терять дочь, а затем и внука, которого пришлось бы делить между домом и детским садом при новой, далекой церкви; Хелена же вся горела желанием обрести новую должность, но не хотела оставлять сына, который был еще так мал - в такие годы любовь матушки к ребенку сильнее, чем когда-либо - и все члены семьи досадовали на столь "удачное" стечение обстоятельств. Отец Дюймон же заявил, что если понадобится, он поможет родителям Осрока продать дом в Мельоне и будет способствовать  покупке нового жилья на границе Австрии - место там, уверял он, более живописное. Теперь уже Осрок оказывался совсем один - и без родителей, и без сестры, и без племянника (которых видел, правда, только по воскресеньям и праздникам, но все же).
Когда же он высказал это отцу Дюймону, тот лишь покачал головою и посмотрел на молодого монаха тяжелым взглядом.
- Нам многое предстоит перенести, сын мой, - сказал он. - Я не зря пропадаю так долго - нам предстоят большие дела, и далеко от Мельона, даже от Парижа. Кто знает - может быть, вам нескоро придется увидеть семью? Если вы не готовы к этому, я всегда могу найти вам должность в миру - или перевести вас в новую обитель. Австрия красивейшее место. Вам понравится - и вы будете рядом с семьей.
Осрок думал два дня, после чего покаялся в малодушии и остался в обители.
Отец Дюймон потрепал его по плечу - перед тем, как отправиться в очередное странствие по таинственным делам - и сказал:
- Обретайте как можно больше внутренней силы. Читайте, занимайтесь, выполняйте свои обязанности, не забывайте о писательстве, и готовьтесь к будущему, какое бы оно не было. Помните - вы никогда не одиноки и никогда не были. Господь всегда был с вами. Вы должны помнить это .
И уехал.

Но осознание того, что сестра рано или поздно покинет его, мучило Осрока. Он загрустил, впал в некую меланхолию - тем более, что лето пролетало на удивление быстро, а осень уже начинала напоминать о своем приходе холодными сквозняками по вечерам...

Сестра, во времена их частых диалогов перед отъездом, рассказывала ему разные истории из жизни женского монастыря. В частности, она упоминала об удивительно свободных и вольных нравах, которые не пресекались Святым отцом. Оказалось, отец Дюймон придерживался принципа "дай человеку свободу, и пусть он покажет себя сам". Таким образом он выяснял, кто достоин быть монашенкой, дочерью Господа, а кто нет. Часто он повторял: "Монастырь не клетка для грешников, как считают многие - нет, это свобода для праведников. И те, кто пришли в монастырь усмирять свои грехи, надеясь на жесткую руку настоятелей, ошиблись на своем пути". Посему отец Дюймон, в теории, дозволял монашкам иметь мирские отношения - после чего отлучал тех от сана. Сначала многие не понимали его методов, но потом, когда он сменил старого настоятеля (было это в давние времена, когда наш герой был еще малышом), монашенки поняли, сколько же среди них находилось потенциальных грешниц, которые воспользовались греховным шансом, данный новым главою прихода.
Когда-то в монастыре главенствовала старая, злая настоятельница, которая жесткими мерами превратила обитель Господа почти в библейскую Бастилию, но ее начальству пришел конец с приходом отца Дюймона. Сказав: "времена инквизиции давно прошли", Святой отец освободил женскую обитель от почти благоговейного ужаса перед "старой ведьмой" и создал там атмосферу любви и понимания. За это его очень уважали монашки - и многие, чего греха таить - испытывали к нему чувство любви вполне земной, но не божеской. Многие из служительниц Господа его стараниями стали мирянками, большинство послушниц так и не дошли до сана - и посему в монастырь поступали только искренние дочери Господа, в которых не было греха и упрека. Все они любили Церковь и Господа более мирских услад, и в обители царили покой и взаимопонимание. Те же, кто не стали дочерьми Бога, в большинстве своем, оставались в тесной связи с Церковью и помогали упрочить ее позиции в миру. Одной из таких светских дам была известная нам Амалия Мерсье, которая часто вспоминала свои дни в лоне Церкви, дружила с Хеленой, и, как выяснилось, способствовала ее новому назначению.






....Монашки, конечно же, не воспринимали Осрока как мужчину, да он и не искал этого, понимая греховность такого влечения на уровне инстинктов, естества, души. И поэтому однажды он спросил у отца Дюймона, что делать с подобными чувствами.
Тот отвечал, что для Осрока нет никаких преград - чем Франсуа очень удивился. Он ожидал строгой отповеди, но ее не было (как не было и во многих случаях ранее) - Святой отец смотрел на него с любовью, как будто понимая его терзания.
- Вы чувствуете одиночество по причине скорого отъезда сестры, и поэтому ваше сердце просит любви - не потому, что вы влюблены, но потому, что в вашем сердце образовалась некая дыра, которую необходимо заполнить.
- Но меня мучает то, что ее не может заполнить слово Божие.
- Вы пока еще так молоды, сын мой - и в вашем возрасте вы еще не способны воспринимать Евангелие как единственную надежду. Я знаю, что вы чувствуете. Но если вы согрешите вне стен церкви, и я об этом не узнаю - об этом будет знать только Господь. Неужели вы думаете, что все монахи здесь никогда не грешили, приняв сан?
- Я никогда не думал об этом... Разве это возможно?
- Я могу назвать вам десяток имен - но не стану. И только вам решать, как поступить.
- Это так тяжело.
- Любая ноша проста, когда вы идете рука об руку со Словом Божиим.
- Но оно мне говорит не делать этого!
- Как я уже сказал - это лишь ваш выбор, сын мой. И повторюсь - знать об этом должен только Господь. Тогда вы можете решить свои проблемы со Всевышним наедине.
- Боюсь, вы толкаете меня на грешный путь.
- Вовсе нет. Ваша тоска смущает вас и тянет к открытому огню страсти. Это пройдет - а если не пройдет, только Бог будет судить вас. Но если об этом будут знать и другие, знайте - вас будет судить суд молвы, а это самый предвзятый суд в мире. Поверьте мне - одна ошибка, одно лишнее слово, и о вас будут судачить все тетушки в каждом кабачке. Подумать только - перспективный, молодой слуга Божий, правая рука настоятеля, и так низко пал!
Осрок, закрыв лицо руками, выбежал из кельи Святого отца в смятении и стыде. Он жалел, что поднял эту тему. И ведь настоятель не оскорбил его, не унизил, не насмехался над ним и не погрозил пальцем - и даже дал карт-бланш... но Святой отец обладал даром убеждения без убеждения, да простят нам читатели такую тавтологию.

И однажды, на исповеди, Осрок услышал женский голос. Тихий, дрожащий, казалось, принадлежащий ребенку - но по глубине тона этого голоса наш герой ощутил, что за стеною сидела девушка.
- Я пришла на исповедь, потому что я согрешила.
- Все мы грешны.
- Но я грешна вдвойне.
- Каков же ваш грех?
- О... я влюблена.
- Разве же это грех? Любовь - дар божий.
- Я в этом не уверена.
- Почему же?
- Мне кажется, что эта любовь дар дьявольский.
- Вот как? И почему же вы так думаете?
- Я влюблена в монаха.
- Не вижу в том большой беды - человеческие чувства довлеют над нами и...
- Я и сама монашка.
Повисла пауза.
- Из какого же вы монастыря?
- Из... из нашего.. - прошептала девушка совсем тихо, так, что Осрок едва расслышал ее.
- Значит - вы одна из нас. Вы мне сестра, как и я вам брат.
- Да. И поэтому я пришла покаяться. Я грешна, очень грешна.
- Вижу. Но я также вижу, что ваше раскаяние чистосердечно.
- Хотите знать, кто объект моей любви?
- Нет, пусть сие остается между вами и Богом.
- Но я хочу избавиться от этого груза.
- Тогда скажите.
- Это вы.
Осрок на секунду опешил - у него было ощущение, похожее на то, когда лошадь, увидев молнию, останавливается под ездоком.
- Это... я?
- Вы, именно вы. Я влюблена в вас.
- Тогда вам не следовало идти ко мне, вас бы принял любой другой...
- Но в этом случае я могла опорочить ваше честное имя, пошли бы слухи.
- Это верно.
- Так что же мне делать?
- Первое, что надо было сделать, вы уже сделали - вы не скрыли свой грех, - Осрок говорил, но горло его пересохло. Впервые ему кто-то признавался в любви - и он даже не знал, кто перед ним.
- А второе?...
- Вам, конечно же, надо избавиться от этих чувств, и для этого.... для этого... - Осрок снова опешил, не зная, что и сказать. - Попробуйте рассказать об этом настоятелю?...
- Ах, нет! Он такой страшный!
- Наш Святой отец? Что вы - он сама доброта.
- Я не спорю, но доброта его... она пугает. Он слишком добр, слишком умен, слишком все видит и слишком все понимает! Кажется, он видит насквозь - видит все, что во мне творится...
- Вы пробовали молиться?
- Я молилась уже неделю-другую, усерднее чем обычно. Боюсь, скоро на моих коленях появятся язвы.
- Тогда, быть может, голос рассудка образумит вас?
- Голос рассудка привел меня сюда.
Осрок потер лоб.
- Раз рассудок и Господь не помогают вам - неужели вы думаете, что вам поможет простой монах? Я могу лишь отпустить ваш грех - но отпустит ли он вас?
- Вы так мудры.
Осрок против воли покраснел - женская лесть доходит до мужского сердца с той же силой, что и поцелуй.
- Мудр Господь, и его мудростью...
- Ах, перестаньте. Я люблю вас и мне страшно от этого.
- И давно это у вас?
- Вы говорите, как будто я чем-то больна!
- В духовном смысле вы и есть больной человек, ибо этого не должно быть в вашей душе.
- Согласна, - девушка тяжело вздохнула. - Но я не знаю, как мне жить с этим.
- Живите с Господом.
- Может, Господь привел меня к вам?
- Мне показалось,  вы обмолвились, что любовь может быть даром Дьявола?
Шаги и шуршание были ему ответом - девушка выбежала прочь.
Осрок не последовал за ней, опасаясь увидеть ее лицо - а вдруг это лицо прекрасно?...
"Быть может, я был груб с нею", - подумал Осрок. - "Девушка всегда девушка, будь она монахиня или же мирянка, они обидчивы и ранимы. Надо было вести себя более понимающе".

...Осроку иногда казалось, что он, принимая исповеди, становится умнее и благороднее, но он упрекнул себя за это. Он решил, что это гордыня говорит в нем.
"Легко чувствовать себя возвышенно, когда сама роль принимающего исповедь ставит тебя выше того, кто приходит к тебе раскаиваться", - сказал он себе. Но не мог гнать от себя мысли, что исповеди облагораживают его самого - зная, что сам он грешен во многом, ему казалось, что отпуская грехи другим, он становится чище. Это отчасти было правдой - но чище становился не он сам, а мир вокруг него. Избавляя от груза греха, Осрок отпускал в мир человека, который шел на путь праведный...
Но в этом случае он не знал, что делать - рассказать об исповеди Святому отцу? Нарушив тем тайну оной?... А если не рассказать, то как же получить ответ?...
В результате Осрок решил пересказать все эзоповым языком.

- Я даже знаю, кто эта персона, - без обиняков ответил ему Святой отец, когда они расположились в келье настоятеля, куда Осрок был вхож весьма часто в последние месяцы.
- Знаете? Откуда?
- Разве от меня ускользнул бы мятущийся взор молодой девушки - взор, выдающий рассеянность во время мессы, отсутствие во время молитвы? Такой взгляд говорит лишь об одном.
- Но вы уверены?
- Уверены. Ибо я говорил с нею.
- Уже?..
- Сегодня днем. Я заметил ее, когда она спешила в свою обитель, и остановил ее для разговора.
- Надеюсь, вы не были с нею строги?...
- Конечно же, нет. Юные сердца надо щадить - ибо они сами не щадят себя в этой схватке с природными инстинктами.
- Что вы сказали ей?
- Я предложил ей единственный вариант, доступный ей без отлучения от лона церковного.
- Какой же?
- Далекий путь. Возможно, с вашей сестрой. Новой обители нужны люди.
- Не слишком ли жестоко?...
- Она даже обрадовалась этому.
- Обрадовалась?
- Что же оставалось ей в безвыходной ситуации? Любовь нельзя победить, когда объект любви находится совсем рядом, на расстоянии прогулки. Это чувство, когда любимый человек находится буквально через дорогу, а ты - совсем рядом - но заперта в четырех стенах... все это может дурно повлиять на девушку. А у нее может быть большее будущее.
- Но если она зачахнет от любви вдали от нашего монастыря?
- Ваша сестра, я уверен, проследит за этим.
Осрок помолчал.
- Я даже не видел ее в лицо.
- Она красива.
- Я не удивлен.
- И именно поэтому вы правильно сделали, что не взглянули на нее. Один взгляд может многое решить в судьбе человека.
- Я слуга божий, я бы...
- Не надо. Вы молоды, и ваше сердце пусто - и эту пустоту обязательно заполнит чье-то красивое личико. Вы еще полюбите - но если вы полюбите, то, как я и говорил, это должно быть вне церкви. Отношения - пусть и в мыслях - между детьми Господа недопустимы, как недопустима страсть между братом и сестрою.
- Вы правы. Как всегда.
- Вскоре она отъедет вместе с вашей сестрой и десятком других. Не прощайтесь с нею. Пусть ее жизнь без вас начнется здесь.
Осрок вздохнул.
- Я понимаю, - сказал Святой отец, - что вам от этого еще тяжелее. Впервые кто-то полюбил вас, и вот вы вынуждены расстаться с этим человеком, как и с вашей сестрой - даже не скрестив взгляды.
- Вы знаете - оно и к лучшему. Я думаю...
- Конечно. Ею я могу пожертвовать - даже в случае, если бы ваша тайна не была открыта мне, и у вас бы начались греховные отношения. Я бы лишил ее сана, и она стала бы мирянкой, завела бы семью и детей в миру. Но вами я пожертвовать не могу. И никогда не давайте мимолетному взгляду отобрать вас у меня. Вы мне дороги, и ради вас я пойду на многое - ибо нам с вами многое предстоит. Помните, вы, еще будучи ребенком, нарисовали мне картинку Христа и написали стихотворение? Помните эти слова о Господней любви? Не забывайте, как многое связывает нас - не променивайте эти чувства на плотские страсти, какими бы возвышенными они не казались. Тем более внутри нашей родной обители.

Выходя от отца Дюймона, Осрок думал о словах этой девушки, которую никогда не видел - и никогда больше не увидит - воистину, доброта Святого отца была порой страшнее любой строгости. Уж лучше бы настоятель его отчитал, как мальчика, пусть ни за что, но это было бы проще. А когда так, по-доброму, с добрыми же намерениями, отец Дюймон объяснил ему, почему монашка должна исчезнуть навсегда, в сердце Осрока словно бы засела заноза. Настоятель был трижды прав, но понимать эту правоту было тяжело. Поэтому уж лучше было бы услышать отповедь и даже суровый тон наказания, чем злую правду, сказанную добрыми, искренними словами...

Впрочем, достаточно скоро эта ситуация забылась - ибо "час от часу не легче", как говорят в народе.

***

...Мадмуазель Реннар была бывшей подругой Капитана, которого до сего дня Осрок так и не увидел - но о чьих подвигах был наслышан от мадам Мерсье - и в последнее время часто посещала Святого отца. О чем они вели разговоры - оставалось тайной.
Эта женщина двадцати девяти лет, совсем чуть-чуть начинающая выдавать признаки своего возраста, сразу приглянулась Осроку. Ее рыжая шевелюра (что напоминала ему цвет волос сестры, покидающей его), ее чуть выше обычного рост, ее свободные манеры и грубоватый смех (наследие жизни с морским волком) почему-то привлекали его. Иному могло показаться, что Осроку такая женщина была бы  неинтересна, ибо не отличалась ни внешней праведностью, ни ангельским образом - однако Франсуа ею весьма заинтересовался. Не сказать, что он влюбился в нее - скорее, просто выделял из всех женщин, которых видел. Со временем он начал якобы случайно встречаться с нею в переходах храма, глядя исподлобья, не поднимая головы, но она не замечала его. Да и как было заметить чье-то лицо в мешанине черных сутан и капюшонов?... Осрок по прежнему был старательным монахом и выполнял все свои обязанности ловко и с появившейся опытностью и сметкой, но обыденность повседневности заставляла его искать чего-то нового в жизни. Кто знает, может быть, мадмуазель Реннар и была этой новостью в его существовании, которую он искал?

Но поскольку наш герой становился все чаще вовлеченным в разные "дела" Святого отца, встреча становилась неизбежной.

После обедни настоятель взглядом и жестом призвал Осрока в свою келью, где, как многие могли уже догадаться, находилась мадмуазель Реннар во всей своей красе. Одетая по последней - но подобающей - моде, она стояла у окна и скучала. Когда же вошла парочка, состоящая из Святого отца и его "правой руки", новая героиня нашего повествования оживилась.
- Наконец-то, -сказала она. - Вы все-таки привели таинственного монаха, который является вашим приспешником?
- Привел, - просто ответил Святой отец. - Знакомьтесь, монах Франсуа Осрок, или брат Осрок, лучший писарь, знаток истории и повелитель художественного слова.
Осрок скинул капюшон и приветственно поклонился.
- Рад приветствовать вас, мадмуазель, - сказал он.
- Что вы! Просто Жюли.
- Хорошо.
Отец Дюймон окинул их взглядом.
- Поболтайте чуть-чуть. Я скоро вернусь, - и Святой отец выскользнул в коридор с ловкостью ветхозаветного змия.
- Позвольте узнать, что привело вас в нашу скромную обитель? - спросил Осрок, по прежнему стоявший у входа.
- Дела.
- Хорошо, - снова сказал Франсуа.
Он, как и многие юноши, растерялся от неожиданной паузы, которую надо было заполнять в присутствии красивой женщины.
- А вы, наверное, - сказала Реннар, - очень заняты?
- О да. Работы очень много, наш день очень занят. Господь и его дела на грешной земле требует от нас множества свершений.
- Вы симпатичный.
Осрок вскинул глаза на Реннар. Такого в келье Святого отца он не ожидал услышать.
- Благодарю вас.
- А меня вы находите?.. - протянула Жюли вопросительно.
- Вы очаровательны.
- И только?
- Я слуга божий, а не зевака на выставке, - ответил Осрок и сам испугался своей резкости.
- Что вы, что вы! - ответила девица. - Не подумайте дурного.
- Не думаю. Мои мысли посвящены Господу и делам его.
Тут вошел отец Дюймон с кипою бумаг.
- Ба! - сказал он. - Какая напряженная атмосфера! Неужто вы за сей краткий срок моего отсутствия не сошлись взглядами на Святое Писание!
Мадмуазель Реннар засмеялась.
- Нет, все прошло хорошо. Ваши монахи не привыкли общаться со светскими женщинами, я это уже поняла.
- Было бы странно, если бы они этим умением обладали, - ответил отец Дюймон. - Впрочем, Осроку эти умения очень пригодятся. В конце-концов, для этого вы здесь.
Оказалось, отец  Дюймон привел сюда старую знакомую, подругу капитана, дабы она научила юного монаха общению в свете, манерам и всему такому прочему.
Осрок весьма скептически отнесся к такому мероприятию, но понял - если бывать в свете, надо уметь с этим светом общаться.

...В конце-концов, после нескольких визитов Жюли, Осрок приобрел умение целовать ручку, знание того, как кланяться коронованной персоне, а как - простому министру, понимание дистанции общения, и, конечно же, узнал о том, как разговаривать со светскими дамами.
- Вы смотрите даме в глаза, когда здороваетесь с нею, но не задерживаете взора долее нескольких секунд. Это может показаться неприличным, а если речь идет о королевской семье и приближенных, то и опасным.
- Понял, - пробормотал Осрок.
Святой отец часто оставлял двоих без присмотра и куда-то уходил, возвращаясь с разными бумагами, которые потом раскладывал и обсуждал вместе с Реннар. Суть этих дел Осрок не понимал, ибо не знал ни одного имени из упоминавшихся там, да и не хотел. Чем больше он узнавал условности света, тем меньше ему этот свет нравился.
- Воистину, - ворчал он после изучения очередного правила поведения при дворе, - в этих ваших мирских, светских делах больше ритуалов, чем в нашем монастыре!
- Что ж, - отвечал Святой отец. - Это правда. Свет - царь условностей, и эти условности там служат той же цели, что и ритуалы в религии, а именно для придания всему происходящему некого сакрального смысла.
- Но в церкви этот смысл имеется, а в свете - нет, - упорствовал Франсуа.
- Вы правы. Но таковы правила света, который взял от религии только формы и условности, но не дух и букву.
Взгляды, коими мадмуазель Реннар одаривала молодого монаха, не ускользали от Святого отца, но он не обращал на это внимания - словно бы это его не волновало. Зато сам Осрок заподозрил, что девица Жюли к нему неравнодушна, и сердце его стало биться несколько иначе...

Жюли Реннар была однажды замужем - и формально не была разведена - за видным ученым по фамилии де Церф. Де Церф был начальником по разработке нового типа чернил, для производства которых требовались новые сложные  машины со сложной технологией - и, по словам Жюли, он ей наскучил. Девица Реннар вообще была сплетницей, если можно так выразиться - она любила рассказывать истории из своей и чужих жизней, и это занимало, можно сказать, почти все ее время.
"В свете", - говорила она, - "слухи есть главное оружие тех, кто не имеет высоких званий и чинов, и этим оружием надо пользоваться".
Жюли знала множество историй из жизни светских дам, и рано или поздно Осрок узнал о них все нужное и ненужное - впрочем, в одно ухо у него все влетало, а в другое - вылетало. Осроку были совершенно неинтересны любовные интрижки и прочая ерунда. Впрочем, это было понятно - он по долгу службы слыхал на исповедях и не такое. В ответ Осрок рассказывал ей разные истории из жизни монастырских писарей и разные мелочи церковного быта, которые у Жюли так же входили в одно ухо, а выходили в другое - истории друг друга им были неинтересны, ибо оба равно не интересовались светским и, соответственно, церковным бытом.
"Занятия" по светскому этикету не занимали, по сути, и получаса в день, а встречи длились более часа - за счет этой глупой болтовни. Было ясно и слепому, что этих совершенно разных людей держит вместе совсем не беседа, а нечто иное...
Осрок, слушая ее россказни, изучал ее глазами - она делала то же. Он слушал не ее слова - но ее голос. И она тоже. Это были по сути люди влюбленные, но сами того, видимо, пока не осознававшие - ведь держали их вместе некие "обязанности".

Они часто встречались - и вскоре Осрок познал все премудрости светских отношений, которых знать не хотел, но которые учил, как латынь. Он освоил, как и было сказано Жюли, "любезничество с дамами, утонченное угодничество, легкомыслие, остроумие , острословие и изысканную вежливость». Истинно «версальский» тон, как заявлял довольный их занятиями Святой отец. Более того, Осрок откопал в библиотеке, под шутки и прибаутки брата Либроса, старую книгу Аббата Жоржеля на похожую тему и вычитывал оттуда: "Желающие откланяться государю должны были предварительно записаться у обер-гофмаршала и потом явиться во дворец в назначенный день. В этот день император, шествуя к обедне, проходил через залу, в которой собирались сановники, иностранные послы, депутаты и т. д., и если, по возвращении из церкви, император не проходил через эту залу, где должно было происходить целование руки, и если он не звал явившегося в свой кабинет, то должно было записаться снова у гофмаршала и явиться в следующий приемный день. Упомянутая записка и явка были обязательны до трех раз. Если же в третий раз император, по выходе из церкви, не являлся в зале, то это значило, что отпуск кончился без личного свидания с государем. Такую неудачу испытала баварская депутация..."

Вместе с тем в груди нашего героя на фоне всей этой скуки - которую он познавал так же прилежно, как древнегреческий, зрело некое чувство, которое, при некоторых оговорках, можно было назвать любовью. Он привык за несколько недель к постоянным посещениям Жюли и стал воспринимать ее как нечто близкое и даже родное. Не сказать, чтобы Франсуа был влюблен - ибо девица Реннар была не его типа (у каждого из мужчин есть определенный тип женщины, который ему близок - даже если он никогда не встречал таковой тип в реальности), да и по человечески они не были близки; но его согревало понимание того, что он кому-то из эффектных, красивых женщин света нравится. Была ли это гордыня, в которой любил упрекать себя Осрок? Мы будем вежливы и скажем, что то была природа человеческая, природа мужская - кому не будет приятно ощущать на себе неприлично долгие взгляды красавицы? А уж будучи при этом человеком молодым и в таких вопросах наивным, Осрок не смог оказать этому чувству никакого сопротивления, не заметив, как оно тихо, исподволь, срослось с привычкой и стало нормой его каждодневного бытия.

...Поскольку в монастыре, что находился в Дюпре (или в Дюпри, на местном наречии) - то была местность неподалеку от Мельона - требовался писарь высокого уровня, Осроку пришлось отбыть туда в качестве советника и наставника. Настоятель мог отправить туда и Футиже, но решил, что Франсуа уже давно находится на уровне достаточном, чтобы обучать молодых переписчиков. В Дюпре настоятелем был старый епископ Гартье, которого за его излишний вес за глаза звали Гаргантюа, и он совершенно не смыслил в писчем деле. Ему нужна была помощь, и Осрок даже с некоторой радостью принял это назначение. Пусть дорога была близкой - не более часа в карете - он обрадовался тому, что наконец освободится от этой паутины рутинных дел и рутинных же половинчатых, недоношенных, так сказать, отношений. Это липкое чувство мучило его - никакого выхода из ситуации с вечными недомолвками в обществе Жюли он не находил, и удачный "побег" его устраивал.
Раньше, выезжая из монастыря, Осрок чувствовал, что его ждет что-то большое - но теперь, свыкшись с тем, что до больших дел еще далеко (пусть даже они неизбежны), он ждал этой  вылазки, как больной почками ожидал "поездку на воды".

Ах, что за место было это Дюпре! Нельзя сказать, как оно смотрелось летом и весной, но в пору начинающейся осени оно было прекрасно - ранний листопад привел к тому, что вся земля вокруг старых стен этого почти античного городка была словно золотой. Осрок невольно улыбнулся, когда нога его погрузилась в листья по щиколотку. "Как будто бы я ступаю по ржавому золоту", - сказал он себе. - "До чего же прекрасна природа и как скоро она возвращает человека к Господу". И воистину, по пути к монастырю (карета остановилась перед горой, на которой возвышалась обитель) наш герой забыл обо всех терзаниях и мелочных проблемах с женщинами, столь недостойных монаха. Птицы здесь, казалось, не умолкали, а небо было более голубым, чем всегда - или так только казалось Франсуа. Новое место, новая жизнь, новое назначение - пусть и всего на неделю! - даже голова его кружилась от подобного.

К сожалению, жить в монастыре ему не пришлось - хотя его встретили радушно - старая обитель оказалась очень бедной и, главное, переполненной. Некоторые монахи даже жили по двое в одной келье, ибо им некуда было поместиться - некоторые ночевали даже на кухне у повара. Осрок выбрал было себе место в писарской, прямо под столом, но епископ Гартье возмутился этому и отвел Осрока в маленький домик неподалеку от монастыря. Назвать это строение домиком можно было лишь с натяжкою - скорее, это был хорошо обставленный сарайчик для скота, но там стояла широкая кровать и большой деревянный стол.
- Осенью тут еще не холодно ночами, - сказал Гартье, - а то если бы прислали бы вас в ноябре, глядишь, замерзли бы! Я пришлю к вам работника, и он починит печь - она там почти не работает... Все никак нам не выделят строительных материалов. Отец Дюймон обещал мне, что в следующем году он займется пристройкою нашей обители, но все у него руки не доходят. В такие времена живем, в такие времена! Вот нужда в писарях - откуда взялась она? Как будто мало напечатано Евангелий! Или мало писано инкунабул? Все им неймется - понимаете ли, каждый верующий вельможа хочет книгу, какой у других нет; типографии - это для простолюдинов, оказывается! Бедные мои писари, им даже негде спать! Где работают, там и засыпают! Видели бы вы их!
Гартье был весьма сердобольным человеком, и порою напоминал старую тетушку, воркующую над своими "голубками"-племянниками - и, как водится подобному типу мужчин, был изрядно ленив и любил покушать.
За сытным обедом (во время которого Осрок понял, куда уходят финансы, недостающие для постройки даже небольшого флигеля), Гартье ознакомил его с планом занятий и сообщил, что завтра к ним пожалуют гости из его, Осрока, родной обители.
- Неужто сам отец Дюймон пожалует! - восклицал Гартье, который относился к настоятелю Мельонского нотр-дама, как к полубожеству, - сам Командор Святого Духа! Не человек, а церковная регалия! Всемогущий серый кардинал, которого знают все, и которого не знает никто! А правда, что вы его ставленник?
- Не сказал бы, - ответил Осрок, доедая куриное крылышко, - он обещал мне многое, но время тянется медленно.
- Ох! Знакомо! Как бы не пришлось вам ждать исполнения ваших желаний до той поры, когда начнут-таки делать пристройку к северной стене нашего скромного храма!
Осрок посоветовал Гартье встретиться с Шарлем, королевским архитектором, после чего познакомился с местными монахами и ушел ночью к себе, предварительно отслужив молебен.
Монахи здесь выглядели... можно сказать, глупее. Казалось, монастыри отделяли друг от друга не только лье, но и столетие развития. Эти лица, полные деревенской дикости... не простоты, но дикости, ведь многие казались уродами - не уродами физическими, но уродами того типа, когда лицо искажает гримаса врожденной наивности. Гартье был человек небольшого ума, и контингент его монастыря был ему под стать. "Вот уж действительно", - подумал про себя Осрок, - "попадешь в такое место мирянином и отучишься верить навсегда". Уходя в сон, Франсуа думал о том, как же ему повезло, что его путем к Богу стал не толстый епископ, любящий есть жирную еду, а статный и мудрый отец Дюймон. "Как много все-таки зависит от личности человека, хоть все мы братья во Христе", - было последней мыслью молодого монаха за этот насыщенный событиями день.

Утром, едва успев помолиться, Осрок услышал цокот копыт. Вытерев лицо старой ветошью, что полагалась здесь вместо полотенца, он выглянул за дверь. Черная карета с крестами - карета отца Дюймона! Осрок не стал встречать Святого отца, решив выдержать паузу и не показывать своей радости, которая теперь казалась ему несколько неуместной - теперь он был не просто монах, а еще и наставник целого цеха писарей...
Внезапно, надевая распятие, висевшее рядом с ним на спинке стула, Осрок услышал женский голос, и это не был голос мадмуазель - теперь уже мадам - Амалии. Это был чей-то другой, до боли знакомый, чуть хрипловатый, голос - конечно же, это была девица Жюли Реннар. Что она делала рядом со Святым отцом, наш герой пока не понимал, но очень хотел узнать. Был бы настоятель Мельонской обители лицом мирским, присутствие красивой женщины рядом  с ним можно было объяснить, но в его сане... Осрок почесал в затылке, поправил рясу, капюшон и вышел из своего маленького убежища.
Дверь, которую не смазывали, видимо, со времен Адама и Евы, скрипнула так громко, что все присутствующие у входа в монастырь разом повернули головы, уставившись на молодого наставника писарского цеха.
- Да это же брат Осрок! - воскликнула Жюли. - Я и не знала, что он здесь!
- Приветствую вас, настоятель и мадмуазель Реннар, - учтиво отвечал Осрок, все еще стоя в дверях. - Я немного задремал после переезда.
- Так у вас тут, оказывается, свой дом! Вы таки выторговали себе личное имение! - улыбнулся Святой отец. Сегодня он был, казалось, особенно высок и особенно черноволос.
- Поселили здесь, во смирении моем, как во хлеву, - скромно ответил Франсуа. - Дабы смирялся дух мой с лишениями.
- Полноте, - снова улыбнулся отец Дюймон. - Пройдемте же в обитель. Наверняка мой старый товарищ Гартье сейчас завтракает, и ему не до нас с вами.
- И завтракает, доложу я вам, пищею вредною и сальной, - отметил Осрок, подходя. - Такая диета до добра не доведет.
- Епископ Гартье надеется на то, что молитвы излечат его от несварения желудка, - сказал отец Дюймон.  - А как ваши дела?
- Отлично. Сегодня же приступлю к занятиям.
- Как летит время! Когда-то учили вас - а теперь вы и сами учитель.
- Позвольте спросить, а по каким делам здесь наша общая подруга Реннар? - осторожно спросил Осрок, пока Жюли оглядывала местность и собирала себе букет из вороха желтых листьев.
- О! Это легко объяснимо, констебль, - пошутил Святой отец. - Она на пути в Париж, вот я и решил ее "подвезти", как говорят в народе. Завтра она отправится в Париж, экипаж прибудет к вечеру. И тем же вечером я оставлю вас - в монастыре много дел.
- Понятно.
- Что же вам понятно? - кокетливо спросила Жюли, подходя поближе. В руках ее красовался сноп красно-коричневых листьев, которые так оттеняли ее яркие волосы.
- Не пора ли нам заглянуть на огонек в сию гостеприимную обитель? - сказал вместо ответа Святой отец.
Вместе они прошествовали внутрь через небольшие деревянные ворота.

...Жюли осмотрела местную церковь и осталась недовольна.
- Закопченые стены, теснота! Как будто бы это не церковь, а приют для бедных, - сказала она, когда вдвоем с Осроком прогуливалась по помещению.
- Для дома Божия это не проблема, - отвечал Осрок. - Первые церкви и вовсе были катакомбного типа. В третьем веке... - заметив выражение скуки на прекрасном лице, Осрок решил перевести тему. - Так по каким же делам вы отправляетесь в Париж?
- Отдых и развлечения. Я так устала от церквей и церковной жизни. Тоска! Париж, свет, балы... неужели вам это не интересно?
- Конечно нет. Для меня любой светский прием это работа. Равно, впрочем, как и церковный. Дела есть дела.
- Неужели у вас нет интереса в жизни?
- Почему же? Священное писание и богоугодная литература.
- Фи, вы как церковная мышь. А ведь вы так молоды и хороши собою.
- Вы тоже молоды и красивы, однако проводите время в танцах и увеселениях. Неужели это не однообразно?
- Пока я еще молода - мне все это нравится. А сидеть над книгами я буду, когда мне стукнет сорок. А не в юные годы.
Осрок слушал все это и скучал. Он хотел скорее придти в цех и начать обучение молодых писарей. Сколько времени его самого учили водить пером, не капать чернилами и не мять бумагу рукавом! Сколько времени он слушал, внимал и старался - теперь же настал его черед быть учителем. В столь юные годы это давало ему некое удовлетворение...

После обеда Жюли собралась уезжать, отец Дюймон закрылся в келье епископа с важным разговором, а сам Осрок принялся обучать молодых, неопытных писарей нужному ремеслу. Назвать этих людей писарями было бы преувеличением - это были просто монахи, обученные грамоте, с хорошим почерком, но не более того. Осрок стоял посреди залы и объяснял азы "чернильного дела", когда за окном раздался раскат грома. Небо потемнело и дождь заколотил по крыше с неистовой силой.
- Вот так гроза! - сказал один из монахов. - Осень пришла во всей красе!
... Закончив первое занятие, Осрок, весьма довольный собою - ибо он оказался, к своему удивлению, неплохим учителем и оратором, прошел ко входу. Там стояла мокрая насквозь Жюли и такой же мокрый Святой отец. Завидев Осрока, он подозвал его жестом.
- Слушайте, сын мой... Такое дело! Экипаж не прибудет. Судя по всему, гроза пришла к нам из Парижа, и там, видимо, начался великий потоп. Я немедленно отправляюсь в Мельон, а вас оставляю с госпожой Реннар.
- Но... - опешил Осрок. - Почему бы ей не поехать с вами?
- Потому что я не хочу ехать обратно в Мельон, а потом снова сюда, - сказала Жюли.
- Где же вам оставаться? Здесь так тесно и одни мужчины.
- У вас же есть свой домик, не правда ли?
- Не оставаться же вам с монахом на целую ночь! - воскликнул Осрок. - Это неприлично.
- Я в вас уверен, - ответил отец Дюймон. - Неужели вы испугаетесь старой подруги? Или же вы наслушались ее лекций о светских приличиях?...
Осрок вздохнул.
- Хорошо.
- Вот и славно! - захлопала в ладоши Реннар. - Я уже перенесла свои вещи в ваш домик.
- А вы не теряете времени даром! - удивленно воскликнул Осрок
- По такому ливню думаешь и решаешь быстро, - отвечала Жюли. - Приходите же. Я жду вас там.
И она выскользнула за дверь.
Отец Дюймон отечески улыбнулся ошарашенному Осроку.
- Сын мой, я вернусь в конце недели, когда ваша миссия будет выполнена, и все будет по-старому. Пока же делайте свою работу и не волнуйтесь ни о чем. Берегите мадмуазель Реннар. Хотя подруга самого капитана вполне способна позаботиться о себе сама. И помните - что случится в Дюпре, останется в Дюпре. Прощайте!
Осрок что-то проворчал про себя, помахал рукою Святому отцу, спешно отъезжающему по мокрой земле в сторону Мельона, и направился обратно в залы - он собирался поучаствовать в вечерне.
...Хор, конечно, в этой обители был так себе. Пели монахи плохо и вразнобой - зато они делали это с воодушевлением, которого Осрок не замечал в своем родном храме.
- Наши ребята простые, - сказал ему Гартье, - голосов у них нет, и петь на королевских приемах им не дадут, но все они преданно любят Господа. Вы только послушайте, как голосит Карпантюш! Я взял его из приюта, когда он был еще малышом, а теперь у него луженая глотка, как у глашатая на площади. И ведь как предан делу Божию!...
Осрок покачал головой - в этой обители, казалось, криво шло все - не только голоса монахов, но и вообще организация всего и вся. Привыкнув к четкому распорядку дня в родной обители,он воспринял эту церковь,воистину, каким-то приютом (как и говорила Жюли), пусть и под присмотром любящего батюшки Гартье.
Ближе к вечеру Осрок попрощался со всеми и удалился в свои "покои", постаравшись прибежать как можно быстрее к своему домику. Было скользко, и Осрок в темноте споткнулся о камень и упал в лужу. Чертыхаясь совсем по-народному, Франсуа зашел в хижину.
И не узнал ее - за те несколько часов, что там пробыла Жюли, многое внутри изменилось. Кровать была аккуратно застелена, кругом лежали разные женские вещи вроде гребней,  брошей и платков для волос, в печи пылал огонь (очевидно, ремонт уже произошел в его, Франсуа, отсутствие).
- Да вы весь грязный! - воскликнула Жюли, сидевшая на кровати и читавшая в свете свечи какую-то книгу. - Немедленно снимите свою рясу, вы все забрызгаете!
Осрок повиновался, скинув изгаженное одеяние на пол.
- Да вы тут натопили, - сказал он. - Так тепло! А снаружи все так же хлещет ливень.
- Здесь весьма прохладно! Хорошо еще, что какой-то монах починил трубу, да принес мне дров, и я смогла затопить печь.
- Где же... - задумался Осрок, по-прежнему стоящий у входа в простых холщовых штанах и холщовой же рубашке без рукавов, которые всегда носил под рясой, - где же нам спать? Тут одна кровать. Знаете, пойду я лягу под печкой в церкви!...
- Стойте! - воскликнула Жюли. - Не надо никуда бежать - вы промокнете и простынете, а во всем буду виновата я. Ложитесь на кровать, а я лягу на стоге сена в том углу.
- Вы! На сене! - сказал Осрок. - Дама из высшего общества! Нет, только я буду спать на сене, вы же ложитесь на кровать.
- Ну ладно, - нехотя сказала Жюли. - Нехорошо, конечно, получается.
- Конечно, нехорошо. Что подумают о нас монахи!
- Не все ли вам равно, что они подумают, - фыркнула Жюли. - И проходите же. Чего вы стоите там, как истукан.
Осрок прошел и уселся на пенек у камина, протянув к огню мокрые от дождя руки. За окном ревел дождь.
- Какой ураган! - сказала Жюли. - Мне даже страшно.
- Полноте, - ответил Осрок. - Давайте лучше помолимся о тех несчастных, кто сейчас вынужден скитаться по земле и ночевать на улице.
- Какой вы добрый.
- Монах и не может быть другим. Доброта наше главное достоинство.
- Но страдать можно не только физически, но еще и морально. И духовно, и сердечно, - сказала Жюли, поудобнее усаживаясь на кровати, скрестив ноги под собою.
- Безусловно! Но раз мы говорим о стихии, то наверняка сегодня тот, кто мокнет под стеною града, не думает о своих любовных злоключениях, - ответил Осрок.
- А я думаю.
- У вас такой большой опыт.
- Я вас люблю.
Эта фраза огорошила нашего героя, который никак ее не ожидал - хотя человек опытный ждал бы чего-то похожего, и даже сам подстроил бы подобное место и ситуацию для встречи, как это делают парижские соблазнители.
В горле Осрока пересохло, а взгляд застыл.
- Это... это хорошо, - только и смог вымолвить он.
- А вы меня? - Жюли словно и слышать не хотела его отговорок.
- Я лицо церковное.
- Но разве это запрещает вам кого-то любить?
- Не запрещает, но...
- Но что?
Жюли придвинулась к нему, и тут Осрок почувствовал, как волна непонятного чувства накрывает его с головою. Любовь книжная, возвышенная никак не походила на то, что он ощущал, вдыхая запах нежной кожи парижской красавицы.
- Что же вы молчите, Франсуа? - голова Жюли находилась в опасной близости к его собственной.
- Это сложная тема, - вымолвил Осрок, не двигаясь с места.
- Вовсе не сложная, - сказала Жюли Реннар, и ее длинные волосы коснулись щеки юного монаха. - Наоборот, все просто. Вы  должны это почувствовать.
И Осрок почувствовал...
...
Сложно представить и описать себе состояние человека, проснувшегося грешником. Человека, который считал себя преданным Господу до конца - и человека оступившегося. На самом деле, знай Осрок реальные любовные приключения монахов "на стороне" (на стороне, противоположной праведности), он бы не корил себя так, но увы - когда набожность встречается с греховностью, пусть даже самой безобидной, на свет рождается уродливое дитя под названием "муки совести". Совесть - замечательная вещь, когда она удерживает нас от негодных дел, но если совесть начинает свои атаки после греха уже свершенного, становится невмоготу.
Осрок чувствовал себя последним развратником, которым не являлся. Что такое любовная интрижка для молодого человека из Франции тех дней! Мелочь, пустяк, даже для монаха. "Десять раз отче наш, двадцать раз тридцатый псалом и спокойный сон". Но увы, нашему герою было до того стыдно, что он хотел выскочить в темное еще утро и сбежать, куда глаза глядят, и не попадаться на глаза никому, а особенно Святому отцу.  Он почти так и сделал, но чувство некоторой ответственности перед людьми, которых он должен был обучать, взяло верх. К тому же Осрок посчитал себя обязанным отчитаться перед Святым отцом и понести любое наказание, какое тот назначит. И пусть тот даже отлучит его от церкви, и пусть даже ему, Франсуа Осроку, придется с позором возвращаться к набожным родителям, которые наверняка будут убиты тем, что оба их потомка выбрали кривую дорожку - но это помогло бы ему смыть с себя если не грех плоти, то хотя бы грех обмана. "Чистосердечное признание", - стучало в голове Осрока, пока он стоял на коленях возле камина и просил прощения у Христа. Будь он чуть опытней, он понял бы, что молитвы в такой час не помогают, а лишь усугубляют тяжелые чувства, но он был слишком, слишком молод... Если бы он мог поговорить об этом с кем-нибудь из монахов, которые уже были на этом пути, то любой сказал бы ему что-то вроде: "наслаждайся любовью, пока она у тебя есть. Наступят долгие холодные дни в одиночестве кельи, когда только эти воспоминания будут согревать тебя". Но ничего этого Осрок не знал - и вот, когда его глаза были на мокром месте, Жюли проснулась и позвала его по имени.
Словно ошпаренный кипятком, Осрок вскочил и, как одержимый демоном, выскочил из хижины и забежал в ворота церкви.
- Что же я делаю, что же я делаю?! - твердил он сам себе. - Грех плоти рядом с домом Божиим! Еще бы согрешил в самой Церкви! Постыдно и позорно мое существование! Только молитва и покаяние спасут меня, и полное признание. По приезду я немедля расскажу все отцу Дюймону, и будь что будет.
И тут он вспомнил слова святого отца - "Что случится в Дюпре, останется в Дюпре". Неужели отец-настоятель подозревал, что подобное может случиться? Неужели это было некоей проверкой?... Неужели это испытание, которое он не прошел?
Сам не свой, Осрок прочитал утренние молитвы. После этого, такой же потерянный, помог монахам разобрать старую лестницу и вынести камни на задний двор. Потом обедня, псалмы - он пел, и голос его дрожал. Затем занятия с учениками, где Осрок чудом только не опозорился - руки его дрожали, и только волею Господней он не замарал чернилами лист бумаги.
И вот к вечеру он направился "домой" - в свою хижину неподалеку от монастыря.
Весь день он не видел Жюли - и боялся ее увидеть. Больше всего он надеялся, что когда он вернется, ее там уже не будет, что она, во стыде от своего грехопадения, испугается и сбежит. Но увы - издалека было видно, что в домике горел свет.
Сердце Осрока упало. Он боялся встретить ее - но все-таки отворил скрипучую дверь.
Он застал Жюли за горячей молитвою.
- О чем же вы молитесь? - спросил он, будто бы между ними ничего не было.
- О вас.
- Обо мне?
- Я молюсь, чтобы вы пришли в себя. Вы с самого утра дикий, как дьявол. Глаза горят, зубы стучат - как будто вы увидели самого Князя Тьмы!
- Я... - Осрок побледнел. - Я так виноват перед вами. Я вас развратил, это мой грех, и я покаюсь в нем немедля, как только вернусь в родную обитель.
- Что вы! - вскричала Жюли. - Не вздумайте каяться и винить себя. Если что между нами и было, так это чистая любовь, пусть и не в рамках брака.
- Мне нельзя! - воскликнул Осрок, хватаясь за голову. - Никак нельзя! Я согрешил. Я во всем виноват.
- Ах оставьте! - сказала Жюли сухим голосом, лицо ее стало недовольным. - Вы хотите испортить все мое хорошее настроение. Я так радовалась вчера вашим прикосновениям, а сегодня вы убежали с самого утра, оставив меня совсем одну, и теперь возвращаетесь в образе одержимого! Мне очень обидно.
Она и правда насупилась.
Осрок растерялся.
- Но... мы согрешили, и...
- Пусть мы согрешили. Но вы хотите теперь испортить все наше оставшееся совместное пребывание? Я уезжаю, и неизвестно, когда увижу вас. А вы... вы злой. Я проснулась и  увидела как вы убегаете - я уж подумала, что вы бросили не только меня, но и всех нас, и куда-то сбежали. Я не знала, куда деваться. Но вы вернулись и устраиваете мне сцену. Я так не могу.
Реннар заплакала.
Осрок опешил. Будь он постарше, он знал бы цену женских слез, но он был безоружен.
- Не плачьте, пожалуйста, мадмуазель Реннар...
- Мадмуазель! - воскликнула Жюли, вся залитая слезами. - Вчера вы звали меня Жюли!
Осрок сел рядом с ней на кровать.
- Не плачьте, пожалуйста.
- Вы такой злой. Злой.
- Я просто растерян. Никогда раньше со мной такого не было. Поймите меня.
- Я понимаю. Но зачем было доводить меня до такого состояния? Неужели вы не видите, как мне без тяжело без вас?
Нашего героя отпустило чувство стыда и озлобленности на себя, и это место заполнила некая жалость. Эта красивая молодая женщина плакала из-за его поведения. "Если подумать", - решил Осрок, - "то во всем виноват только я сам. Сначала я поддался греховному искушению, а потом устроил из этого целый спектакль, из-за которого Жюли плачет, как маленький ребенок. Негоже я поступаю!".
В результате Осрок поддался еще одному искушению - ровно тому же, что и в прошлую ночь, пав жертвою простейшего женского орудия - слез. Женщины плачут и смеются не от глубины чувств, как в то верят наивные мужчины-мыслители, всех меряющие по своим возвышенным лекалам, а наоборот - от их собственной поверхностности, когда и слезы, и смех даются слишком легко и слишком непринужденно, не являясь чем-то глубоко осознанным и обдуманным. Это рефлекс, выработанный слабым существом на протяжении своего существования - и он управлял мужчинами, как охотник сворою глупых собак.
Мы не будем описывать греховную сцену, скажем только, что в этот раз Осрок почувствовал себя еще более виноватым, ибо делал все осознанно, и, более того, ощущал себя кем-то, дарующим любовь - ведь тем самым он успокаивал "мятущееся сердце плачущей женщины".
Наутро Осрок уже не переживал насчет своей натуры, которая дала о себе знать уже не в первый раз. Наоборот, он проснулся спокойным и деловитым - можно сказать, Осрок повзрослел. Такова природа человеческая - люди взрослеют через свое животное начало. Но разве в том есть грех? Разве не такими создала нас природа? Да, возможно, Господь хотел видеть нас иными, но можно ли себе представить мудреца, никогда не касавшегося женщины?... Можно ли доверять суждениям о жизни  человека, который не прикасался к  представителю противоположного пола ни разу в своей жизни?...

В следующую ночь Осроку не спалось - влажность в воздухе после дождя мучала его, и он вышел на улицу, оставив Жюли лежать одну. Втянув свежий воздух ноздрями, он услышал за спиной какой-то шум. То была Жюли, она выглядывала из двери, едва прикрывая наготу простынями.
- Куда же вы? - спросила она взволнованно.
- Никуда, - отвечал Осрок. - Просто дышу свежим воздухом.
- А я уже подумала, что вы меня бросили и убежали.
- Куда бы я убежал? И почему?
- Ну... не знаю. Я так испугалась, что вас нет рядом. Я подумала, вы оставили меня.
- Что за глупости. Ложитесь спать.
Жюли ушла обратно на лоно греха, а Осрок задумался.
Какие же чувства он рождал в этой женщине, что она боялась потерять его даже на секунду?...
И это согревало его.

Нельзя сказать, что Осрок простил себя. Вовсе нет - он по прежнему собирался рассказать настоятелю Дюймону обо всем, но теперь тяжесть самобичевания отпустила его. Он сдался своей природе и поплыл по воле вод - и это оздоровило его. Он чувствовал себя сильнее и радостнее, чем обычно, лицо его пылало румянцем, а мускулы словно налились силою без упражнений. Такова сила любви, когда ее сопровождает здоровое природное начало. Где вы видели счастливо влюбленных больными? Где вы видели любимую и любящую женщину, чем-то страдающую?

 Но,как мы знаем, Жюли нужно было уезжать.
В слезах она провела с полчаса на груди Осрока, ожидая кареты, ни говоря ни слова.
Франсуа, едва ставший мужчиной, тоже не хотел ее отпускать, но что-то подсказывало ему - чем дальше от него будет грех, тем проще будет справляться с ним. Конечно, вслух об этом он не сказал.
- Возьмите, - протянула она ему конвертик, шмыгая носом. - Это мой парижский адрес. Вы можете писать туда письма.
- Обязательно напишу.
- И приезжайте.
- Когда меня отпустят - а это может быть нескоро.
- Ну тогда пишите. Почаще.
- Хорошо.
- Дайте честное слово, что напишете. Многие говорили, что будут писать мне - но мало кто сделал это на самом деле.
- Я писарь. Писать - моя привычка. Я буду писать вам.
- Пишите мне о любви. Как же я буду без вас!
- Это и правда, тяжело. Хоть мы и согрешили...
- Вы потом еще будете вспоминать этот "грех", поверьте мне.
- Наверное... я вряд ли когда-то забуду об этом.
- Пообещайте мне, что вы не превратитесь в злобного монаха, оскалившегося на свой грех и на объект этого греха, как многие делали и делают. Я не хочу думать о том, что вы будете вспоминать обо мне, как о Блуднице Вавилонской.
- Обещаю.
- Ловлю вас на слове!
Они в последний раз обнялись - на поцелуй не хватило душевных сил ни у одного из несчастных влюбленных - и Осрок, нацепив вычурную маску учтивости, проводил Жюли в карету по всем правилам светского этикета.
Она махала ему рукой из кареты до тех пор, пока сама карета не скрылась в густых лесах.
"Как трудно прощаться", - подумал Осрок. И как тяжело ему давались последние дни в монастыре - еще два дня назад он летал, как на крыльях, а сегодня уже был слаб и печален. Но Франсуа старался не показывать этого, дабы монахи не соединили в голове отъезд Реннар и его внезапную грусть. Умение лгать и играть на публику избавляет от многих ненужных проблем, а уж грешнику это умение и вовсе необходимо.
Так Осрок приобрел навыки, необходимые каждому человеку со сложной судьбой - навык изображения светского, наигранного настроения в те моменты, когда на душе, как говорят в народе, "скребут кошки". Не говоря уже об умении скрывать вполне очевидный грех, о котором многие из монахов могли бы догадываться, не будь они столь простыми и наивными в своей доброте людьми - такими, каким был Осрок до встречи с Жюли.
И вот, настало время возвращаться.
Попрощавшись с новыми друзьями - если их можно так назвать - наш юный учитель сел в карету рядом с отцом Дюймоном, который лично приехал забрать его домой.
- Ну, и как вы находите сие заведение?
- Люди здесь недалекие, необученные, но в преданности Господу им нет равных, - отвечал Осрок.
- Согласен с вами. Сколько я бывал в этих местах, столько раз оставлял их с подобным же мнением.
Карета тронулась.
- А как мадмуазель Реннар? Уехала ли она без проблем, по окончанию ливня? Вы проводили ее?
- О да! - без запинки отвечал Осрок. - Она вела себя чинно и благочестиво, присутствовала на нескольких служениях и отправилась в путь не далее, как два дня назад. Она также оставила мне свой адрес с просьбою писать ей.
- Это мне знакомо. Жюли пишет с ошибками, но часто. Знаете, сколько у меня хранилось ее писем! Она любит путешествия. Когда она была подругою нашего Капитана, с которым судьба все не дает вам возможности встретиться, то посетила очень много разных мест - особенно ей полюбился Константинополь и его узкие улочки.
- Неужто там так хорошо?
- Не сказал бы - но у каждого свое чувство прекрасного. Что-то ее очаровало в этом городе. Держу пари, туда она и отправится после Парижа. Не будете ли вы скучать по ней?
- Конечно, буду. Милая девушка, научила меня всему, что нужно знать в свете.
- Это замечательно. А как вы с нею жили эту неделю?
- О, если вы об этом! Я попросил у Гартье старый матрас и спал на нем, великодушно отдав Жюли свою скромную постель.
- Вы благородный человек, и я не сомневался в вас. По прибытию же вас ждет очередная работа в скриптории, ибо Футиже не может без вас спокойно спать - другие писари его уже не устраивают. Видите ли, три дня назад прибыла большая партия отделанного под старину пергамента, и он не доверил его никому - по прежнему ожидая вас.
- Это большая честь! Старик Футиже, видимо, по достоинству оценил мои умения - впрочем, дарованные мне им и его уроками.
Отец Дюймон зевнул.
- Я весьма устал. Вы не возражаете, если я задремлю?
- Конечно, нет.
Настоятель закрыл глаза и буквально через минуту уже сопел.
Осрок посмотрел на него. "Наверное, он ни о чем даже не догадывается", - подумалось ему. "А меж тем, надо будет признаться ему в своих негодных деяниях. Он так добр ко мне, а я так его подвел".
Осрока, уже впитавшего некую греховность, даже не пугал собственный легковесный тон. Страдания от потери монашеской невинности и целибатной чистоты не грызли его, оказавшись на редкость беззубыми. После первого своего приступа угрызений совести, зачахшего в любящих руках Реннар, все его мысли на тему своего "падения" были спокойны и рассудительны. Как мы уже, кажется, говорили, Осрок был из тех людей, чья впечатлительность была яркой лишь первые минуты, а дальше вступало в ход его праведное легкомыслие. Другое дело, что в этот раз оно оказалось не совсем праведным - но легкомыслие как черта характера распространяется не только на благочестивые поступки.





...Радостно встретившись со своей монастырской семьей, Осрок направился себе в келью и провел там весь вечер, выйдя лишь на ночную молитву - он обдумывал, как бы ему признаться в содеянном и сделать это так, чтобы не поплатиться за это слишком многим. Он ждал, когда настоятель выспится, ждал подходящего момента - вдруг он придет с этим признанием в момент, когда голова Святого отца занята большими проблемами, когда он негодует или сердится? Нет, надо подобрать момент благодушного, спокойного, даже радостного настроения отца Дюймона, и лишь потом...
В дверь постучали.
И Осрок знал, кто это был - этот тихий стук он узнал бы из тысячи других.
- Святой отец! - сказал Осрок. - Неужели вам не спится?
- Я просто пришел сказать... если к вам придет письмо от Жюли, не могли бы вы показать мне его? Она наверняка сообщит вам свой новый адрес, а я его, каюсь, запамятовал. Старею!
- Но там может быть что-то глубоко личное... в этом письме... - совершенно потерялся Осрок.
- Полноте! Что может быть глубоко личного между монахом и мирянкою? Не волнуйтесь, я не буду читать письма - просто покажите мне адрес.
- Может быть, я выпишу его и отдам вам?
- Ах да! Совсем я стал стар и глуп! Вечно все хочу проверять, как деспот - обычно, когда монахи получают письма от мирских женщин, их должно проверять на наличие греховных вещей... таковы уж порядки. И я, следуя этой традиции, уже собрался было это и проделать - но зная вас, и вашу праведность, мне должно быть стыдно. Как я могу подумать о вас такое! Стыд! Стыд! - и Святой отец вышел из кельи Осрока.
"Не иначе он издевается надо мной", - подумал наш герой, почесывая затылок. "Или немного перебрал с нашим кагором?".
По должному размышлению, Франсуа решил, что настоятель своим поведением просто намекает, что не доверяет ему.
"Как бы я повел себя на его месте? Не был бы я подозрителен? Думаю, я бы повел себя так же, если бы мне требовалось соблюдать порядки церковного бытия... Но он, верно, ничего не знает, но лишь подозревает.."
Бедняга Осрок не видел себя со стороны, и не заметил, как предательская бледности залила его лицо, когда настоятель спросил его о "глубоко личном"...

Наутро Франсуа, едва приведя себя в порядок, побежал искать отца Дюймона, и застал его в садике, где тот поливал невиданной расцветки вечно-зеленые растения на грядке.
- С самого утра! - воскликнул настоятель, оставляя лейку в сторону и присаживаясь на лавочку. - Что же такое случилось! У вас приступ подагры? Или кто-нибудь из родных заболел?
- Я пришел раскаяться.
- Вам не в чем каяться, сын мой. На вас нет никакого греха. Вчера вы мне все объяснили, и я вам поверил.
Осроку стало мучительно стыдно, и он закрыл лицо руками.
- Я пришел раскаяться во грехе, который достаточен для моего отлучения от церкви.
- Вы кого-то убили? Или обворовали папский тайник? - с иронией сказал отец Дюймон. - Или же это то, о чем я думаю?
- Боюсь, это именно то, о чем вы думаете.
- Хм.. и о чем же, с вашего позволения, я думаю?
- Еще вчера вы поймали меня с поличным. А я понял это только сегодня.
- И с этим вы прибежали ко мне с раннего утра! - всплеснул руками Святой отец, поднимаясь с лавочки и принимаясь за полив растений из лейки. - Какие-то там интрижки! Я же сказал вам - "что случится в Дюпри, останется в Дюпри". Неужели вы не помните?
- Но... это же грех!
- Это грех церковный, но что говорит о нем Святое Евангелие?
- Я... наверное, ничего такого...
- Вот именно. Вы нарушили заветы Церкви. Но это не великая беда и не трагедия.
- Но я готов понести наказание! В первый раз я был готов сбежать, куда глаза глядят, потому что обесчестил свое доброе имя и саму Церковь! Как вы можете так просто к этому относиться?...
Отец Дюймон поставил опустевшую лейку на землю.
- Сын мой, вы еще так молоды. Поверьте мне, вам еще предстоит страдать из-за вашего поступка больше,  чем я могу дать вам в наказание. Плотская страсть- это само по себе наказание. Вы просто этого еще не понимаете.
- Но разве?...
- Дайте время. Многое принесет за собой эта ваша любовь.
- Я не уверен, что это любовь.
- Вот видите - вы не любили, но уже согрешили ради этой связи. И это только начало. Понят ли я вами?...
- Не совсем...
- Возможно, и не поймете. Но плотские увлечения редко заканчиваются добром.  Тот, кто согрешил с мирянкой, сам в себе имеет свое наказание.
- Я все еще не понимаю.
- Скоро поймете, и осознаете, что лучше бы вас выпороли у позорного столба, чем дали в подарок это чувство.
- Но если не пойму?...
- Тогда вы счастливый человек без сердца и принципов. Такие монахи нам очень нужны. Ступайте.
Осрок повиновался.
Однако он ожидал совсем другого разговора - а это ледяное спокойствие... неужели Святой отец не сомневался в том, что Осрок падет жертвою чар Реннар? Он не мог знать этого.. Но если он видел своим духовным взглядом греховную натуру юноши, вчерашнего послушника, а сегодня лучшего писаря?... И как понимать его слова, спокойные слова о том, что "лучше бы вас выпороли у позорного столба"?...
Опечаленный, Осрок отправился на утреннюю службу сам не свой.

Вечером же он получил письмо - письма монахам складывали в общую плетеную корзину каждое утро, откуда они и брали их. Письмо от Жюли было, как назло, в светло-розовом конверте, и перевязано красивою ленточкой, и этот факт не ускользнул от внимания других монахов.
Брат Николя заметил это одним из первых и, быстро схватив письмо, сунул его Осроку в рукав.
- Заберите его поскорее, пока не пошли слухи, - шепнул он. - Надейтесь, что другие не прочли имя отправителя - иначе... скажете всем, что письмо от молоденькой племянницы. Ступайте же.
Осрок благодарственно взглянул на брата Николя (который в свое время уже успел согрешить в подобном плане, и посему был подкован сверх меры), и, схватив письмо, юркнул в келью.,

Развернув конверт, он обнаружил там письмо, полное ласки и любви - однако, обратил внимание на то, что почерк у девицы Реннар был так себе, а грамотность оставляла желать лучшего.

"Я плакала всю дорогу к Парижу. И даже его сверкающая красота и мир светских развлечений не могли успокоить меня. Мои глаза просохли, лишь когда упала в бессилии на кровать и уснула, обнимая подушку, будто это были вы. Я знаю, что греховно будить в вас чувства, которые вы, скорее всего, сейчас хотите забыть, и никогда не вспоминать о них более, но ничем не могу помочь - моя рука водит пером по бумаге против моей воли. И вот я лежу этим утром возле открытого окна в своей комнате на улице Бешан, и вижу из окна купол местной церквушки - маленькой и почти всеми забытой, и она напоминает мне о вас. Я тону в мыслях о вас, но знаю, что по делам и воле судьбы, не смогу с вами увидеться еще долгое время. Скорее всего, я уеду в Константинополь через несколько недель, и впервые в жизни эта поездка, ставшая мне привычной, будет казаться мне не столь радостной - ведь она увозит меня от вас. Ваша красота, ваш ум и вообще вся ваша сущность стали мне дороже всех увеселений мира. Я знаю, что это пройдет - ибо я тоже хочу забыть о том, что было между нами, равно как и вы... не потому, что считаю это грехом, а потому, что любовь мучает меня - но не могу остановиться писать вам эти строчки.
Поэтому я прощаюсь, пока не наговорила вам глупостей. Напишите мне ответ, пожалуйста. Если вы не будете мне писать, я пойму, и не буду докучать вам."

Осроку взгрустнулось. Только что он получил отповедь от Святого отца, и ощущал себя не грешником даже, а просто каким-то наивным дурачком, который влез в нечто, чего до конца не понимает - и это странное чувство мешало ему воспринимать любовное письмо как должно. Он понимал, что Жюли любит его - но с неким сожалением понял, что не любит ее в ответ. Его грело то, что какая-то женщина любит его так сильно, что готова согрешить с ним, но в его груди не было того сладко-горького чувства, которое отличает настоящую любовь от интрижки.  Осрок, однако, написал ей ответное письмо, где рекомендовал ей покаяться во грехах Господу, сходить на исповедь, и хранить чувство любви в запертом тайнике. Он оформил это максимально мягкими оборотами, но по прочтению своих же слов сказал себе - "как легко писать влюбленным слова, полные разумности и праведности, но влюбленная женщина их не поймет, не примет, и возможно, нещадно обидится".
Осрок не знал, что в его случае это было бы лучшим, что могло бы случиться, и в наивности своей скомкал свое письмо - и написал новое, полное любви и теплых чувств.
Поэтому переписка длилась достаточно долго, и в каждом письме Жюли писала все более страстные вещи, порою даже неприличные...
Со временем он привык к этой переписке, как к норме своей жизни, и в нем это спокойно уживалось с монашескою жизнью. Ведь Жюли больше не была рядом - а на расстоянии грех видится не столь ярко. Осрок, еще вчера переживавший все произошедшее, сегодня участвовал в любовной переписке более с интересом, чем с любовью, страхом или другим сильным чувством. Кто знает - может быть, оно было и к лучшему? Кто знает, куда завела бы эта страсть молодого монаха? Что, если бы он видел девицу Реннар так же часто, как и раньше? Не горел бы он, видя, как она уходит? Не родились бы в нем более высокие чувства, которые иногда приходят со временем? К чему бы это могло привести?...
Но он предпочитал обсуждать это в письмах, разливаясь в фантазиях на тему "что могло бы быть, если бы не моя преданность Господу, которую я столь бесстыже попрал".

Через месяц-другой монахи даже не шушукались уже насчет "Осрока, который где-то что-то накуролесил, интересно с кем", потому что жизнь перешла в режим зимовки - наступали холода, в этом году ранние. Теперь письма от Жюли приходили с задержкой - ибо шли из самого Константинополя, - и были полны разных описаний тамошней жизни. Наш герой воспользовался этим для пополнения своей писательской копилки впечатлений, и со временем их переписка стала напоминать "Письма географического сообщества", а любовь ушла на второй план - невозможно любить слишком ярко так долго. Если бы их отношениям в реальной, а не письменной жизни было несколько лет - тогда можно было предположить их продолжительность в письменном виде. Но когда чувствам было несколько дней, если не сказать - "несколько часов" - они превращаются в дружбу так быстро!... По крайне мере, в душе монаха Франсуа Осрока.
...

Вы могли заметить, как темп нашего повествования ускорился, как события скачут и гарцуют одно за другим, как лошади на параде - но это связано с тем, что течение жизни нашего героя также ускорилось. События, которые сначала казались ему чем-то особенным - монашество, писарство, диалоги с влиятельными людьми - уже не казались ему таковыми (не став, однако, рутиной). Он так же мало замечал свои будни и их течение, как замечает рыба в реке течение воды, которая ее окружает. Дни проходили за днями, многократно повторялись те же песнопения, молитвы, исповеди, диалоги, работы - и Осрок более не обращал внимания на них. Разве помним мы каждое наше утро, когда мы встаем ради хлеба насущного? Разве мы помним каждый вечер, когда отходим ко сну? Разве запоминаем мы каждую ночь с любимой женщиной, если она уже давно является законною супругой? Такова жизнь - все становится привычным, обыденным и естественным. Некоторых обуревает тоска, некоторые начинают искать приключений, но многие живут с этим, не замечая рутины и не обращая внимания на обыденность своих дней и самой жизни. Таков же был наш герой, молодой монах Франсуа Осрок - он на всех парах проскакивал через дни своей жизни, не замечая их, и останавливался только у остановок с громкими названиями вроде "Интрижка со столичной красавицей" и "Встреча с влиятельным вельможей", а в далеком тумане будущего ему виделась большая станция под названием "Грандиозное путешествие".
Все остальное Франсуа больше не интересовало - он монах, он добился, чего хотел, и пора была стремиться к большему. Другое дело, что его стремление к этому самому "большему" постоянно задерживалось из-за многочисленных, так сказать, "задержек на станциях" (особенно у "Интрижки") - но все это вело к его росту как человека. Не всегда люди растут от событий в календаре - чаще всего рост и изменения происходят внутри души, и оттуда уже берут свое начало те позывы, которые дадут знать о себе в будущем и, возможно, станут "важным днем в настенном календаре". А уж какие красивые календари выпускала типография при мельонской церкви!...

Меж тем, наступала зима. Наступала медленно, не торопясь, постепенно, но верными, широкими шагами. Сперва задули ветры - казалось, их несло из самой Швейцарии с ее ледяными пиками горных круч; затем остатки осенней растительности начали превращаться в серый прах и пыль; затем и солнце, еще осенью радующее лучами, решило покинуть свою должность и спрятаться за чередою серых туч, затянувших небо; а затем и легкий первый снег накрыл собою поля и леса.
Монахи готовились к зиме заранее - рубили дрова, чистили печи, наполняли склады поленьями, под рясы надевали все более теплые шерстяные одеяния, доставали с дальних полок старую зимнюю обувь.
Выезды, однако, не зависели от времени года - как бы не хотелось в такое время года оставаться в монастыре и петь псалмы под уютное потрескивание большой печи.
Надо было ехать на бал, который давал один из финансистов, дружественных Церкви и лично отцу Дюймону.
Как странно звучит - монаху предстояло отправиться на светский бал, где будут танцы, мирская музыка и выпивка! - но поскольку Осрок был правою рукой отца-настоятеля, подобные сложности для него были устранены мощью фигуры самого настоятеля. Куда был вхож отец Дюймон, туда теперь был вхож и его верный слуга, если так можно выразиться.

Закутавшись в сутану и стянув капюшон поближе к ушам, Осрок почти вбежал в карету и сел рядом со святым отцом.
- Какой же холод! - сказал Франсуа. - Зуб на зуб не попадает.
- Это ненадолго, - отвечал настоятель. - Скоро мы будем в тепле и радости, пусть и мирском тепле и мирской радости.
- Я стану завсегдатаем подобных мероприятий?
- Возможно. Без этого нам, церковным людям, никуда. Прошли те старые добрые годы, когда мы могли жить своею жизнью и ожидать, когда Бог даст нам все, о чем мы пожелаем.
- Ох, - сокрушенно ответил Осрок. - Поедем же поскорее.
Дорога до северной границы Парижа была не столь долгой, сколь полной ухабин, и карета поминутно подскакивала на рытвинах и буграх. Стучали копыта, шумел ветер, проносились мимо деревушки и придорожные закусочные.
Вскоре прибыли.

- Вы знаете, что мадмуазель Реннар будет на приеме? - вдруг сказал отец Дюймон, когда они отряхивали ноги у порога замка ДюБуа.
Осрок кивнул, не шевельнув ни единым мускулом на лице - но сердце его дрогнуло.
- Надеюсь, вы сможете остаться с нею лишь друзьями?
- Можете на это рассчитывать.
- Господь в помощь.
Осрок грустно усмехнулся - воистину, вот уж чья помощь ему бы не помешала.
"И откуда ей тут взяться?" - думал Осрок. "Но чего я ожидал? Бал, свет, прием и Жюли будто бы созданы друг для друга".

Высокие стены, выкрашенный в светлый тон потолок - больше ничего особенно интересного в экстерьере замке ДюБуа не было.
Владел этим местом некий финансист, чье имя мы, в интересах конфиденциальности, опустим - скажем лишь, что замок этот давно стал местом для светских балов. Когда-то здесь была старинная больница семнадцатого века, но со временем госпиталь (владельцем которого был тот самый ДюБуа - древний лекарь, которого знали только по имени) опустел, и его за бесценок купили местные буржуа.
Святой отец, войдя в обширную прихожую, выполненную из камня наподобие крепости, немедленно произнес краткую молитву вполголоса и, оставив Осрока одного, отправился обмениваться рукопожатиями со множеством людей в центральном зале.
И каков был этот зал! Залитый светом множества свечей на десятках канделябров, он резал глаза нашему монаху, только что вышедшему из темной прихожей - играла музыка (поодаль, у стены, полдесятка музыкантов в чинных одеждах играли на скрипках и прочих инструментах), множество людей сновало туда-суда, словно бы муравьи в гигантском муравейнике - и что это были за люди! Словно павлины, все они были разодеты по последней моде. Зеленые сюртуки, синие камзолы, белые рубашки; всех цветов радуги женские одеяния, корсеты, пышные юбки, неприличные декольте, высокие прически...
Вокруг столов, забитых пищей, весьма далекой от монастырских "пиршеств", сновали слуги, подносившие еду и напитки, повсюду крутились разные светские персонажи, (никого из которых Осрок не знал), выбиравшие себе, чем же закусить, не отрываясь от бокала с шампанским - свиною ножкой или же модным в те времена паштетом из той же свинины, а женщины накладывали на фарфоровые тарелки разные салаты. В углу здания, под статуей Афродиты, стояли люди в самых дорогих светских одеяниях, и лица у них были самые важные - но Святой отец без колебаний направился к ним и начал самое непринужденное общение сразу со многими из них.
"Мне бы так", - подумал Осрок. - "А я стою тут, и боюсь раскрыть рот".
И правда, на Франсуа напало некое оцепенение - о котором его предупреждала девица Реннар еще в самом начале "светского обучения" - и словно сковало его губы: он был не в силах вымолвить ни слова. По счастью, скромную фигуру в рясе люди обходили стороной, относясь к монаху примерно так же, как к слугам - что Осрока весьма радовало.

И тут Осрок встретился глазами с девицей Реннар. На ней было синее платье по последней моде, ярко-рыжие волосы струились по плечам, серые глаза излучали уверенность в себе. Она мило ворковала с подругами, но, заметив темную фигуру вдалеке, осеклась и, сославшись на дела, покинула круг своих подруг и скрылась - словно бы внезапно неизвестно откуда взявшиеся скромность и стыдливость посетили ее.
Встретившись глазами с Жюли, такой блистающей и величественной, Осрок почувствовал некое чувство, монаху не подобающее - чувство гордости. "И эта женщина была со мною - и помнит меня до сих пор. Посмотреть только в ее глаза, полные любви и дружеского расположения - сколько прошло времени, а я, простой монах, занимаю ее мысли". Любви как таковой у Осрока, как мы видим, не было - ее заменяли некая теплота, некая гордость за себя, и некое чувство единства, которое испытывают любые сообщники по любому преступлению.
Прошло несколько минут. Разносили напитки - китайский чай тогда был в моде. Осрок отказался от предложенного и остался стоять в стороне, скрытый тенью статуи - копия Давида Микеланджело скрывала его от глаз окружающих. Отец Дюймон же куда-то запропастился - видимо, заперся с очередной высокопоставленной персоной, к чему Осрок совершенно привык за последнее время. Так он и стоял, перечитывая в уме псалмы, пока не услышал чьи-то мягкие шаги - словно кошка в сапожках пыталась подкрасться к нему.
Франсуа обернулся. Перед ним была Жюли, которая только сейчас решилась подойти к нему.
Расставание, расстояние - все это вселяет даже в любящие сердце некую неуверенность в себе, своих силах и даже в своей любви. Все кажется новым, незнакомым - даже со старыми друзьями и любовниками...
- Здравствуйте, - сказала Жюли, подходя к нему и не сводя с него глаз.
- Здравствуйте, - отвечал он, кивая ей и не отрывая от сложенных на поясе рук.
- Вот мы и встретились.
- Дела церковные снова сводят нас вместе. Надеюсь, теперь не для греха.
- А я вот хотела бы, чтобы... - Жюли огляделась (не подслушивает ли их кто?) - но не стала продолжать свою мысль.
- Вам грустно, - заметил Осрок.
- Ужасно, - призналась Реннар. - Я так скучала по вам, но вместе с тем понимала, что иначе нам нельзя.
- Никак нельзя.
- Я вот тут думала...
- О чем же?
- Не хотели бы вы оставить сан ради нашей любви?
Осрок поднял голову (до этого глядя куда-то вниз, по-монашески).
- Как вы можете меня о таком просить?...
- Могу! - воскликнула Реннар. - Я мучалась без вас так долго. И вот вы здесь. И нам снова ничего нельзя - и никак нельзя продолжить то, что мы начали. Но ведь это лишь потому, что вы - лицо духовное. Что, если бы вы им не были?...
- Церковь не может мыслить в таком ключе. Монах - слуга Божий. И покинуть церковь - ужасный поступок.
- Но сколькие сделали это!
- Они не были правою рукой самого настоятеля.
- Ах! Порою мне кажется, что он свел нас, чтобы поиздеваться над нами обоими!
- Ну что вы.
- И я все думала и думала от вас, и храню все ваши письма. Но понимаю, что мы с вами обречены на страдания. Я уверена, что вы страдаете, как и я.
Осрок тяжело вздохнул - ему было жаль несчастную девицу, которая при всей своей светскости и напыщенности, даже развращенности, все же была влюбленной женщиной. Жюли же приняла этот вздох за стон любви.
- Вы страдаете, но не хотите облегчить своих страданий?...
- Я подумаю над вашим предложением, - учтиво сказал Осрок.
- Подумайте хорошенько. Я буду в Париже еще две недели и обещаю не донимать вас этим вопросом. Я верю, что ваше сердце подскажет вам верный путь и без моих просьб. Вы видите - я молю вас..
И Жюли Реннар выпорхнула из залы, как бабочка, выпущенная в сад - и вот ее синее платье исчезло в рядах танцующих, сплетничающих и веселящихся представителей света.

Осрок же стоял в тяжелой задумчивости, пока к нему не подошел Святой отец.
- Хватит грустить, сын мой, - сказал он. - Пойдемте, я вас представлю Жану Паскалю Первому.
- Но кто это?
- Это смотритель пристани.
Покуда Осрок обменивался любезностями и пожимал руку тучному человеку с глазами навыкате, который и был Жаном Паскалем, отец Дюймон наскоро посвятил его в детали. Дело касалось постройки новых пристаней в порту, и запуска новых кораблей в будущем. Пристани требовались рабочие руки - по этому поводу на балу присутствовал сын строителя пристани, Жан Паскаль Второй, а для новых кораблей требовалось освящение рукою человека Божьего. Поскольку парижские церковные лица не собирались тратить свое время на три корабля не самой первой важности, для этих целей был приглашен отец Дюймон.
Собственно, корабли и пристани уже остались в прошедшем часе - все эти дела отец Дюймон проделал без Осрока, который был занят диалогом с Жюли, а настоятель не стал отвлекать его.
- Почему же вы не позвали меня? - спросил Осрок, когда понял, что важные дела обошлись без него. - Я чувствую себя ненужным.
- Полноте! Вам предстоит общаться со многими светскими людьми - разговаривайте, ведите диалоги, заводите связи. Вспомните, чему вас учила мадмуазель Реннар. Это все для вас важнее, чем мое утреннее подписание двух-трех бумаг в скучном кабинете. Вы бы видели эти сонные лица наших бюрократов - страшное зрелище.
...
Осрок, следуя совету отца-настоятеля, ходил по залам, ища людей глазами,  слушал, о чем ведутся разговоры и старался в них поучаствовать. Однако, не заметив никакого интереса к себе, Франсуа отошел подальше в сторонку и прислонился к стене.
Осроку хотелось вернуться в родную келью, отоспаться, а наутро проснуться к утреннему песнопению, к своему привычному быту - позавтракать, порубить дров, затопить печь, прослушать несколько исповедей (которые зимою были редкостью, ибо не каждый считал себя настолько грешным, чтобы идти в церковь по ужасной погоде), вечером посидеть с братом Либросом и после этого что-нибудь почитать - возможно, обновить в памяти первые книги Шатобриана...
Но тут Жюли вернулась, на этот раз со своими пышно разодетыми и звонкоголосыми подругами и несколькими молодыми людьми.
Осрок решил перебороть себя - и от скуки - поговорить с ними.
- Представьте нас, мадмуазель Реннар, - сказал он, приближаясь к этой стайке прелестных птичек.
- С радостью, - как будто и не было меж ними тяжелого разговора несколько минут назад, отвечала Жюли. - Это мадмуазель Сен-Гильом, сестра жены мэра. Это - дочка венгерского посла, Мария Бланкау-Раш, а рядом с нею -  брат дядюшки дофина, господин Пти-Шар, и его друг, сын строителя пристани, господин Ланглад.
Осрок учтиво кивнул дамам, изящно поклонившись, и пожал руки мужчинам.
- Очень приятно, - сказал он каждому из присутствующих. - Меня зовут Франсуа Осрок, но вы можете звать меня просто братом, ибо все мы братья во Христе.
- А скажите, - обратился к нему господин Пти-Шар, высокий молодой человек с копной кудрявых волос, - не скучно ли вам жить в церкви? Сколько здесь веселья - а вы проводите жизнь в темных кельях и полумраке монастырей...
- О, вовсе нет, - отвечал Осрок, - служение Господу занимает много времени, настолько много, что скучать мне некогда. Помимо этого я являюсь писарем и помощником библиотекаря, много читаю и просвещаюсь.
- Просвещение! - воскликнул Ланглад, подливавший себе шампанского из бутылки. - Неужто церковь разрешает вам читать светские книги и учебники?
- Конечно. Наш настоятель очень современный человек весьма прогрессивных взглядов.
Приятели переглянулись.
- Мы заметили, - сказал Пти-Шар. - Отец Дюймон частый гость подобных мероприятий. Но скажите, не считается ли это греховным?
- Вовсе нет, - ответила за Осрока Жюли. - Церковь более не закрытый институт, это ведь не вертеп иезуитов. Многие люди церкви вращаются в свете, и не каждый, получивший церковное образование, остается монахом.
- Расскажите, - вмешалась в разговор мадмуазель Сен-Гильом, - вы часто принимаете исповеди?
- Весьма, - кратко ответил Осрок.
- И вы знаете множество чужих секретов?
- Премного.
- И вам не тяжело держать их в себе?
- Что вы. Молитва облегчает эту ношу.
- Но не хотели бы вы рассказать кому-то о тех тайнах, что узнаете из уст грешников?
Осрок улыбнулся.
- Если бы вы знали церковную рутину, то не говорили бы так - со временем этих тайн накапливается так много, что на них перестаешь обращать внимание.
- Для вас, брат Осрок, - вставила дочка посла на ломаном французском, - все тайны являются частью работы, которая давно превратилась в рутину.
- Вы верно говорите, мадмуазель Бланкау-Раш.
Этот разговор продлился еще минут пять в том же ключе, довольно скучном и надоедливом.
Единственное, что подметил Осрок - так это тон речи Жюли Реннар.
Она говорила с ним совсем иным тоном - лживым, показушным и пафосным, принятым в этих кругах - но все остальные общались здесь точно так же. Осрок понял, что только он общался с ней настоящей, и слышал настоящий тембр ее голоса.
Тем больнее ему было слышать этот голос, который изменил свой тон в угоду обществу и миру. "И вот частью этого вы хотите меня видеть?" - подумалось ему. "Нет, никогда я не оставлю свой сан, даже ради вас. Ибо вы живете в миру, как рыба в воде - вы не можете без него, а он не может без вас".
- Скажите мне, вы, месье монах, вы разбираетесь во снах? - спросила вдруг Жюли. Подружки ее, заслышав этот вопрос, вперили свои очи в Осрока - видимо, они думали, что любой служитель церкви был магом, жрецом и толкователем одновременно и в одном лице.
- Совсем немного.
- Но признаете ли вы, что сны бывают вещими?
- Признаем, так как писание их признает таковыми.
- Поэтому дайте нам с дамами совет - растолкуйте же мне мой сон.
- Говорите - я сделаю, что смогу. Помните, я не епископ и не викарий, я самый простой монах, причем в сане нахожусь не так давно.
- Слушайте же. Мне снился ангел, который звал меня за собою. А потом я увидела хохочущего демона с рогами и клыками, который так же звал меня за собою. И монах в черных одеяниях уходил от меня, как бы оставляя меня между ангелом и демоном. Вокруг меня появилась стальная клетка - и тут же исчезла, а после этого мне снились мои родители, и я танцевала вальс с тем, кого люблю, потом мне снилась свадьба и свадебные колокола, и какая-то высокая арка, и широкий ковер, и я была в прекрасном платье - и вот, я только собиралась поцеловать любимого, как он исчез в вихре, а я проснулась. И злой демон так страшно и так подло хохотал!... Что бы это значило?
Осрок покачал головой.
- Мадмуазель Реннар, - ответил он после краткого размышления. - Здесь ведь все просто. Вы любите кого-то, но ваша любовь не может быть разделена, и в вас борются два начала - светлое и темное.
- И все?
- Что же еще?
- Но что же за монах в черных одеяниях?
- Кто знает, - пошутил Осрок. - Может, это был наш настоятель.
Дамы прыснули со смеху.
- Послушай, Жюли, - сказала дочка венгерского посла. - Ты донимаешь духовное лицо вопросами о своих девичьих снах, как тебе не стыдно. Еще и во сне видела отца Дюймона! Грех на тебе, бесстыдница.
Подруги снова засмеялись, прижимая платочки к губам.
- Ничего вы не понимаете! - рассердилась Жюли. - Этот сон был таким... реальным. Все как будто было взаправду. Скажите, брат Осрок, - она вновь обратилась к нашему герою, - вы и правда думаете, что это лишь девичий сон без глубокого смысла?
- Для вас он несомненно имеет глубокий смысл, - дипломатически ответил Осрок.
- Пойдем же танцевать! - вмешалась сестра жены мэра. - Сталось тебе обсуждать сны с монахами! Нас ждут.
И веселая компания удалилась.
"Женщины", - подумалось Осроку.

...

Избавим читателя от описания музыки и танцев, ибо они были бы интересны только Хелене, сестре Осрока - будь та моложе на десять лет - а для самого Франсуа светская музыка была юдолью печали, ибо, как мы помним, он ценил и понимал лишь музыку церковную.
К вечеру наши герои уже были в родной обители.
Отец Дюймон отправился к себе и уснул, и его примеру последовал и Осрок.
Танцы, шум, гам и постоянное движение - на своих двоих или же в карете - утомили обоих наших персонажей, после чего им требовался отдых.

Меж тем, переписка меж нашими бывшими любовниками продолжалась, и вообще вошла у Осрока в привычку. Получив утром письмо Жюли, он пробегал его глазами, а вечером писал подробный ответ. Темы писем все меньше касались любви и все больше обычной жизни. Они - наши герои - в своем эпистолярии жили, как муж с женою, которые уже прошли стадию влюбленности и медовых месяцев и входили в фазу мирного, спокойного, радостного сосуществования, как бы это не казалось странным с точки зрения отношений обычных, мирских. Жюли, казалось, была уверена в том, что Осрок безраздельно принадлежит ей и честно держалась своего обещания не докучать ему мольбами о любви.
Он заканчивал письма стихами - и не только из псалмов, но и своими тоже - она же рассказывала ему о столичных нравах и всем таком прочем. Их грех, казалось, оставил их - и вместе с тем оставил после себя дружбу, которая казалась крепкой и надежной. Хотя оснований для таковой дружбы у наших героев не было - но чувство общности, полученной пусть и путем греховным, заменяло им все прочие аспекты обычной дружбы.

Со временем они начали обсуждать свет. Осрок, в меру своей юношеской наивности, старался выглядеть почтенным и рассудительным - конечно, получалось это у него так, как и положено юношам, напыщенно и выспренно, но в те годы Осрок мало задумывался об этом...
Когда Жюли спросила у него мнение о Сен-Гильом, Бланкау-Раш, Пти-Шаре и Лангладе, Осрок отвечал в длинных письмах:
"Дочка посла обладает весьма скверным французским, и многим, видимо, трудно понять то, о чем она говорит. Вы, видимо, привыкли к этому, но для меня ее речь была ворохом знакомых слов в незнакомом произношении. Девушка она милая, но язык надо бы подтянуть.....
Ваша другая подруга, Сен-Гильом, являясь родственницею мэра, обладает нравом совсем детским, и порою поступки этой девицы выглядят для меня странными. Чего стоит только ее выходка с танцами, когда она....
Пти-Шар многовато пьет, причем шампанское для него стало давно уже заменою воды, и я подозреваю, что в своем жилище он употребляет что-то покрепче.
Господин Ланглад, напротив, не пьет и чрезмерно много думает о женщинах. Я заметил его взгляды в сторону некоторых дам - и мне кажется, что эти взгляды не самого праведного свойства..." - и так далее (мы привели тут лишь краткие выдержки из многостраничных посланий).

Брат Либрос посоветовал Осроку быть осторожнее во мнениях.
- Знаете, Осрок - как бы вы не стали сплетником! - покачал он головою.
- С чего бы это? - возражал Франсуа. - Меня всего лишь спрашивают, а я всего лишь отвечаю.
- Как бы эта информация не попала в негодные руки.
- Что вы! Я не думаю, что девица Реннар...
- Вы не думаете! А стоило бы. Ведь она явно положила на вас глаз.
- Об этом постоянно говорят - но я монах, и ей нечего здесь искать.
- Вот это и заставило меня задуматься, брат Осрок. Нет ничего страшнее неразделенной любви женщины, а в мести они куда более изобретательны, чем мы, мужчины. Неужто вы не помните, что Ева первая предложила невинному Адаму яблоко, совратив его? Не дайте девице Реннар совратить и вас.
- Не преувеличивайте, прошу.
- Это просто мои худшие опасения! - сказал брат Либрос с досадою. - Вечно я думаю о самом худшем варианте развития событий!... А вы-то, посмотри - светская птица! Писем в свет пишете больше, чем занимаетесь каллиграфией. Смотрите, не разболтайте ей наши церковные секреты.
- Это какие же? Что брат Эжен по вечерам отпивает из початых бутылок, пока никто не видит? Тоже мне, тайна за семью печатями!
Оба расхохотались.

...Попутно Осрок перенимал все эти образы светских людей для своих писаний о несуществующей древности. Все он брался за очередное подобие Атлантиды - всякий раз подыскивая сложное название - и каждый раз не мог закончить. Но образы людей вроде Пти-Шара он перенял как маски для несуществующего двора короля Рутара (из погибшей империи Елепефор) и его свиты.
"Король Рутар страдал пристрастием к вину, и его свита не останавливала его в сем грехе; более того, пьяные вечера продолжались, в то время как армии Нофуса уже приближались - их стремительные корабли уже пересекали залив Идеона, дабы напасть под покровом ночи. Предательница, шпионка, дочка елбурского посла, выведала все секреты у пьяного Рутара и передала их с окольцованным соколом, который приземлился прямо на плечо самого Нофуса...."

За всем этим оказалось, что слова любви в письмах от Жюли стали встречаться все чаще.
Осрок заметил это и сначала пытался их игнорировать, но потом намеки превратились в прямые желания, обещания, и даже ласки весьма не иллюзорного озорства. Жюли, видимо, устав ждать, заигрывала с ним в письмах не менее нагло, чем в настоящей жизни - но Осрок уже давно старался - и успешно - забыть эту интрижку. Она мучала его своей греховностью, и поэтому вместо хоть какой-то влюбленности он испытывал чувство стыда и некоей тоски. Порою ему думалось, что люби он Жюли по-настоящему, сердцем и душою, все могло бы быть проще и понятнее... Да, пусть это было бы греховно и тяжело, но зато взаимно. А в его ситуации... любовь страстной женщины с одной стороны, и чувство вины и какой-то досады, с другой стороны  - мог ли из этого выйти другой, более счастливый, финал?...

"Простите меня", - все-таки писал Осрок поздно ночью. - "Я не люблю вас и должен был дать вам это понять очень давно. Для меня любви с вами быть не может, хоть я и понимаю вашу страсть и привязанность ко мне как к человеку... Я не хочу разрывать узы нашей дружбы, но для этого наши чувства должны оставаться именно дружескими, и не более того. И, однако, не менее... Давайте с этих пор будем лучшими друзьями - и забудем о мирских, греховных чувствах раз и навсегда. Договорились? Пускай нам будет тяжело - вам, конечно, втройне, ибо вас не обязывает к тому Божья Воля, в отличие от меня - но рано или поздно мы оба будем счастливы в нашей дружбе".

Она отвечала ему:

"Мне страшно читать ваши слова! Неужели в вашем сердце нет более любви?... Неужели вы покинули меня, когда я ждала вас так долго? Я дала вам подумать, решить, взвесить - и вот как мы мне отвечаете!... Я оскорблена и поражена в самое сердце!... "

Осрок удивленно прочел эти строки. Он не ожидал такой реакции - хотя ее следовало ожидать от женщины влюбленной.
Почесав в затылке, Осрок написал такой ответ:

"Я не думаю, что случилось нечто страшное. Эта любовь должна была умереть, и умереть как можно скорее. Я прошу прощения, что не принял вашего приглашения покинуть лоно Святой Церкви и сбежать с вами. Церковь мне дороже всего на свете, и даже вас. Как бы больно вам не было - примите мою правду. Такова моя жизнь - и она посвящена Господу, перед которым я все более и более грешен, своими же стараниями. Другой сказал бы - что стараниями вашими, но я не опущусь до этого. Я бесконечно люблю вас - но как сестру во Христе. Больше вы не соблазните меня - ибо я мертв для соблазна. Раз попробовав грех и понеся за него наказание, я понял все. И прошу вас понять то же самое - и, главное, меня и мои слова, обращенные к вам.
Прощайте же - останемся навсегда друзьями! Вы можете писать мне, покуда ваши слова не будут о любви - то есть о грехе, в моем случае. Я не хочу, чтобы мне о нем напоминали. Довольно и того, что он уже стал моим крестом, который я несу."

Ответом было такое письмо:
"Вы довольно испытывали мое терпение. Я уйду из вашей жизни! Сотрите меня из своей памяти, будто меня и не было в ней! Просто испаритесь, брат Осрок - вы никогда не были мне братом! Вы принимали мою любовь как должное, как будто это была для вас игра! Сколько я вытерпела ради вас, ожидая, что мы будем вместе, что мы будем любить друг друга! А для вас я, наверное, - наверняка! - была очередной грешницей, достойной лишь исповеди! Как же я ошибалась в вас! Я долго старалась не писать вам о своих чувствах - но после нашей встречи они стали лишь сильнее! - и какой ответ я получила! Вы плюнули мне в лицо, и я не забуду такого оскорбления. Прощайте!"

Почерк был неожиданно неровный - видно было, что писала это нервная рука смертельно обиженного человека.
Осрок покачал головой, словно бы принимая неизбежное - а как еще могло это закончиться?...
Временами Осрок чувствовал себя поэтом - но только временами (особенно, когда в его жизни происходило нечто тяжелое и неприятное, когда не хочется писать прозой, но хочется забыться в рифме) - и поэтому написал ей стихотворение. Ужасно слабое, недостойное высоких образцов, выспренное и неискреннее - и конечно, он не подействовало.

Блудница Вавилонская во гневе
Огнем и желчью все испепелив,
Вдруг огляделась: результат плачевен,
В руинах мир, что был еще красив!

И гнев прошел, гроза в стыде молчала,
И снова в сердце тихий голос пел:
- О Дщерь, сними уже войны забрало!
Ведь без любви твоей весь мир осиротел.

Ответом ему был поток возмущенных тирад о том, каким бессердечным был Франсуа Осрок, и как он за это поплатится, и что о его грехе узнают все дамы высшего света, а если понадобится, то и сам Папа.
Осрок отвечал ей, что у нее нет никаких свидетелей этого, и что вряд ли кто поверит женщине с ее репутацией. Более того, кому могут быть интересны шашни какого-то служки, когда в свете монахи и их похождения давно стали почвой для десятков несмешных и пошлых анекдотов, столь популярных у простолюдинов.
Жюли, по-прежнему негодовавшая, сменила тактику - словно бы в нее вселился бес, полный злобы и мести - она приложила отрывки писем Осрока, где он нелицеприятно отзывался о неких особах, к своим рассказам о "подлости лживого монаха" и разослала эти послания тем самым особам.

Вот как это выглядело...

"Дочка посла обладает весьма скверным французским, и многим, видимо, трудно понять то, о чем она говорит. Вы, видимо, привыкли к этому, но для меня ее речь была ворохом знакомых слов в незнакомом произношении. Девушка она милая, но язык надо бы подтянуть. Если она является дочерью посла, то думаю, французский ей надо бы подтянуть. Что кривить душою - мой греческий лучше, чем ее французский. Как будут ее понимать люди на важных должностях? Или она не живет во Франции постоянно? Кто знает, может быть, она плохо говорит и  на своем языке?" - далее следовало продолжение, которое Жюли вымарала, - "Я сомневаюсь в этом, и говорю это ради шутки, скорее, ибо негоже обижать милую девицу такими инсинуациями, и я прошу у нее - заочно - извинения".
Само собою, такой отрывок выглядел оскорбительным, будучи вырванным из контекста.
"Ваша другая подруга, Сен-Гильом, являясь родственницею мэра, обладает нравом совсем детским, и порою поступки этой девицы выглядят для меня странными. Чего стоит только ее выходка с танцами, когда она, изрядно выпив, чуть не выронила пышную грудь из декольте? Возможно, для света это совершенно приемлемо, но мне показалось несколько странным для человека ее положения. Я думаю, ее родителям стоило бы провести с нею добрую, но строгую бессду на тему подобного поведения" - дальше следовало продолжение, где Осрок хвалил девицу Гильом за природный ум, красоту и начитанность - но всего этого в отрывках Жюли уже не было.
"Пти-Шар многовато пьет, причем шампанское для него стало давно уже заменою воды, и я подозреваю, что в своем жилище он употребляет что-то покрепче." - дальше следовало: "- Поэтому я молюсь о чистой душе этого господина, который весьма умен для своих лет и неплохо разбирается в политике, географии и даже религии". Но окончания фразы Пти-Шар и его друзья не увидели. А сам отрывок был разослан не только друзьям и родителям Пти-Шара, но и его недругам, которые с радостью расхватали речи Осрока на цитаты.
"Господин Ланглад, напротив, не пьет, и чрезмерно много думает о женщинах. Я заметил его взгляды в сторону некоторых дам - и мне кажется, что эти взгляды не самого праведного свойства. Если Ланглад женат, то ему следовало бы покаяться на исповеди и прочитать несколько молитв на ночь - такая пилюля помогла бы ему", - после чего Осрок описывал чрезвычайно острый глаз Ланглада и его уникальное умение разбираться в сортах дерева, а так же глубокие познания в морском деле. Но, как читатель уже понимает, это не попало в отрывки Реннар.
Когда сомневающиеся приезжали к Реннар за оригиналами писем, она их показывала. И что с того, что в письмах было много хорошего? - обиженные цитатами люди искали в письмах Осрока лишь подтверждение тем неприятным словам, что были о них сказаны....
И какова была реакция! Завидев детали своей личной жизни, описанные каким-то едва знакомым человеком, дамы ужасно разволновались и стали негодовать в пароксизмах "праведного гнева", забыв о том, чьими стараниями эта переписка вообще увидела свет дня. Сии слова должны были остаться в памяти некогда любящих друг друга друзей - как и любой разговор близких людей, которые ничего не скрывают друг от друга - но стали достоянием общественности. Только ленивый не обсуждал в свете "осуждающие слова какого-то там монаха, который осмелился открыто заявлять о пороках светских дам". Осрока называли сплетником, лгуном, недостойным сана - ни на секунду не вспоминая, что честь гражданина обязывала любого из информированных поинтересоваться, откуда появилась эта переписка в широком доступе, и морально ли было со стороны Реннар ее публиковать. Но куда до таких вещей людям, которые посчитали себя уязвленными в самое сердце - как так! кто-то говорит о них такие слова! - ведь вырванные из общей канвы слова Осрока и правда, получались грубыми, оскорбительными и насмешливыми.
Так работал свет - так вращались шестеренки его глупого и жестокого механизма...







Наш монах, не ожидавший этого и надеявшийся на полную конфиденциальность дружеской переписки, оказался беззащитен - так интриги (пусть даже интрижки), победили доброту и здравый смысл. И будь Осрок человеком более известным или находившимся в серьезном сане, ему грозило бы многое. Но увы, Жюли не поняла этого, и все ее старания были напрасны - Осрок оказался слишком мелкою фигурой даже для бульварных газетенок. Кому интересна интрижка девушки, дружившей с капитаном (в прессе ее тут же окрестили бы портовою девкой) и неизвестным никому монахом? Поэтому ущерба репутации Осрока нанесено не было, однако неприятности все равно ждали его - в один прекрасный момент некие люди стали жаловаться самому Отцу Дюймону на поведение его подопечного. Читателям уже должно быть понятно, что это были за люди и как их звали...
Хорошо, что они не могли получить доступ на внутреннюю территорию монастыря, ибо вход туда был только по разрешению Святого отца - или прямого приказа полиции, но в полицию с такими письмами обиженные девицы пойти не рискнули, дабы их не подняли на смех.
"Какое свинское коварство!" - думал наш герой, позабыв о христианском смирении, - "Пела мне песни про чистую любовь, а сама распускает про меня слухи! Хороша же! Вот чего стоит любовь земная! Не женщина, но змея!..."

В монастырь же шли письма такого содержания:

"Уважаемый настоятель Мельонской обители! Доводим до вашего сведения, что один из ваших монахов, а именно Франсуа Осрок, распускает грязные слухи о дамах и господах, весьма известных и влиятельных, и мы считаем подобное поведение недопустимым. Мы не можем повлиять на святой институт церкви извне или предать лжеца суду, но думаем, что ваше внушение и строгая отповедь наставит грешного болтуна на пусть истинный. Как можно говорить такое о дамах, которые ничем не запятнали себя в свете! Хорошо еще, что эта информация не повредила их международной репутации, а то случился бы большой скандал. Мы требуем от руководства церкви принять меры и наказать клеветника по всей строгости Закона Божьего и раз навсегда отучить от желания распускать слухи о женщинах высшего общества." - далее следовали подписи....

И вот, в результате всех этих волнений и негодований, душа Осрока металась из стороны в сторону - поздно было что-то замаливать и в чем-то каяться, последствия его же поступков наступали ему на пятки.... Всею душой Франсуа презирал светские интриги - и пал жертвою одной из них! Он уже не думал о своем грешном падении - его злило, как он, при всем своем благочестии, начитанности и прочем, умудрился не предвидеть подобного.
"Как мог я попасться на уловки грязной, испорченной девки!" - думал он. - "Верно, моя праведность подвела меня. Ступая на грешный путь, я должен был понимать, что миряне это грешники, и во грехе умрут, ибо во грехе рождены. Чего же я ждал! Понимания от мирянки высоких моральных качеств? Доверился ей! И зачем! Почему?... Потому что испытывал к ней некие чувства?... Какой стыд! Сколько книг прочел я о подобном - и не заметил, как самого обвели вокруг пальца! Неужели я не читал о подобном в романах, полных интриг? Неужели сам я не писал чего-то подобного, описывая очередную антлантиду! Если в чем я особенно грешен, так это в наивности..."
Все это мучало его, раздражало, дергало по мелочам. От каждого стука в дверь он вздрагивал, ожидая, что войдут незнакомые люди с претензиями, от каждого письма его бросало в пот - там он ожидал увидеть очередные угрозы и негодование, от каждой мысли на эту тему он начинал дрожать всем телом, и все это не давало ему покоя. Как он жалел о том, что вообще связался с этой грязной женщиной!...
Однажды вечером, стоя у алтаря с библией, распевая свой любимый псалом, Осрок понял, как согревают его родные стены. В них он чувствовал себя как дома, ему было здесь уютно и тепло, братья-монахи, доселе казавшиеся ему слишком привычными и даже надоевшими, внезапно стали ему родными. Ибо у них было то, чего не было у Жюли - праведность и преданность идеалам Господа. Никто из них никогда бы не предал Осрока ради какой-то мелочи - ибо все эти мелочи они оставили за пределами монастыря.
- Вы сегодня поете как никогда, - сказал брат Лусто, стоящий рядом с ним. - В вашем голосе как будто появилась некая радость.
- Иногда - отвечал Осрок - я думаю, что нет мне роднее людей, чем вы все.
- Недаром мы зовемся вам братьями, а не товарищами.
- И это верно.

Отец Дюймон же, в очередной раз призвав к себе нашего бывшего послушника, рассказал ему о том, что уже давно в курсе происходящего - чему Осрок не удивился совершенно, но ответил так:
- Смиренно прошу прощения, зная, что недостоин его. Я знаю, как виноват,  знаю, как согрешил, и знаю, что должен понести это наказание.
- Ах, оставьте, сын мой, - сказал отец Дюймон даже несколько веселым тоном.
Осрок удивленно поднял глаза - он никак не мог понять мотиваций настоятеля - тот бывал грустным на балах, веселым на королевских приемах, набожным в свете и светским в религиозных конгрегациях.
- Вы видите теперь, что творит любовь? - сказал настоятель без всякой злости или раздражения. - Помните, я говорил, что ваше согрешение еще настигнет вас? Помните, я говорил, что вы сами в себе уже имеете свое наказание, и что не стоит вас наказывать сверх меры? Вот все это и происходит сейчас.
- Мне очень жаль, - отвечал Франсуа, потупив взор. - Мне очень жаль, что я причиняю вам такие неудобства.
- Да, вы правы; это и правда не с руки, когда какие-то миряне атакуют наши двери с какими-то требованиями и цитатами из писем, что вы по глупости писали и которые по еще большей глупости подписывали. Но пусть все это послужит вам уроком - любовь женская не любовь божья, и она не проходит бесследно для души и жизни в целом. Видите, к чему привел ваш милый маленький грешок? Видите, к чему привела ваша откровенность? Любовь, романы, все с этим связанное - зло, которое нами еще не побеждено. Не победить церкви природы человеческой, пока внутри самой церкви природные позывы довлеют над сердцами молодых служителей Господа.
- Мне очень жаль, - снова отвечал Франсуа, по прежнему не поднимая глаз.
- Я знаю. Вам действительно жаль. Вы чувствуете внутри себя, что все произошедшее не должно было случаться - так говорит с вами ваша чистая душа, не испорченная грязными желаниями сердца. Хорошо, что она еще жива в вас - помните, любовь способна уничтожать душу после того, как сердце разбивается. И ваше счастье, что вы не были влюблены. Можете ли вы себе представить вашу трагедию, если бы так с вами поступила женщина, без которой вы не могли бы жить? Перенесли бы вы это?...
- Я не знаю, - просто отвечал Осрок. - Но я знаю, что вы правы. И всегда были.
Отец Дюймон кивнул.
- Теперь ступайте, - сказал он. - Месяц вы не будете выходить из монастыря, пока эта история на затихнет. Я поговорю с негодующими мирянами и скажу, что вы понесли должное наказание за свой проступок. Это их успокоит, а дальше вся история просто забудется - месяц для плебса большой срок. И конечно же, я поговорю с Жюли. Ее поведение в высшей степени недостойно - хотя, это хороший пример того, на что способны в свете. И я надеюсь, вы запомните этот урок - коварство, обман и ложь подстерегают вас везде, даже там, где вас, казалось бы, любят. Ответьте мне искренне на последний вопрос - вы любите или любили когда-нибудь Жюли Реннар?
- Никогда не любил. Мое сердце посвящено Господу.
- Приятно слышать. Я думал, что это ваша первая любовь, но вы пропустили этот сложный эпизод, заменив его первой страстью. Ступайте же к себе. Январь месяц холодный, и поэтому сидите пока у себя в келье, и не выходите в свет или на прогулки вне монастыря. Вы должны умереть для света - ваше познание оного уже вполне достаточно.
- С радостью, - отвечал Осрок.
Он и правда, возненавидел свет еще больше, чем до этого.
- Знаете что, Франсуа! - продолжил настоятель, - Все это пойдет вам на пользу.
- Как же?
- Вы поняли на себе, что такое интриги света. Сколько вас учила девица Реннар тому, что не стоит никому доверять, что ни с кем не стоит сходиться слишком близко, а если и сходиться, то только ради большого дела или важных связей - но вы не слушали. Что же оставалось всемогущему Провидению, кроме как не вразумить вас самым жестким способом?...  Только личный опыт помогает в таких случаях - и опыт исключительно неприятный.
- Так и есть, - признался Осрок. - Я был глуп, наивен и доверчив. Хотя меня прямо учили не быть глупым, наивным и доверчивым. Но как я мог подумать, что меня обманет мой, можно сказать, учитель - пусть и учитель светских манер?...
- Обман на то и обман, что его не видишь издалека. Вы не бывали в пустынях, но там, среди охотников, есть поговорка - "ты видишь прыжок тигра только перед смертью". Я думаю, теперь вам станет ясна эта фраза. Настоящий обман, настоящее предательство возможны только в условиях абсолютного доверия.
- Но как же тогда верить хоть во что-то! - вскричал Осрок. - Может быть, и вы меня предадите! Может, и святому Писанию не стоит доверять? А родители?!
- Никто в этой жизни не избежит предательства, - уклончиво отвечал отец Дюймон. - Но со временем в вас выработается некое чутье ко лжи и обману. И только оно спасет вас. При этом стоит помнить, что многие люди неспособны на обман - и поэтому их не стоит опасаться.
- Но как узнать, кто неспособен к обману, а кто лишь притворяется таковым?
- Дам вам совет - любые отношения с кем бы то ни было... если вас что-то мучает в них, если вас терзает какое-то смутное сомнение, уже должны быть для вас подозрительны.
- Подозрительны! - вскричал Осрок снова. - Так жить! Это же болезнь паранойи! Всех подозревать, во всех видеть врага!
- Возможно, вам стоит чаще смотреть на любые отношения с точки зрения ума, а не сердца. В этом и состоит ответ на ваш вопрос. Ум всегда видит то, чего не видит сердце, ибо сердце слепо - ум же зряч.
- Но не превращусь ли я от такого лукавого умствования в злого мизантропа, подобно мольеровскому герою?
- Кто знает? - задумчиво ответил Святой отец. - Кто-то становится озлобленным на мир и любовь чудовищем, а кто-то сохраняет чистое сердце, даже исстрадавшись... Но что из этого лучше?
- Вы опять ударяетесь в философию, - заметил Осрок. - Так я совсем запутаюсь.
- Это верно. Как я скучаю по моему другу Дервишу! - сказал настоятель. - Вот кто умел рассказать о любви так, как я не мог бы никогда! Старик до сих пор способен любить!
- Как будто вы неспособны?...
- Я? - рассеяно заметил святой Отец. - Годы моих пристрастий к мирским жительницам давно позади.
- Но вы еще молоды!
- Я безумно, безумно стар... - пробормотал отец Дюймон. Потом, спохватившись, отослал Осрока на службу, и на этом их диалог кончился - как всегда, без единого грубого слова или повышенного тона со стороны Святого отца.
"Воистину, он святой человек", - думал Осрок, возвращаясь в келью. "Сколько глупостей я рассказывал ему, сколько глупостей совершал, и ни разу он не воскликнул "черт побери", или что-то еще в этом духе... А ведь я заслужил этого. Будь я сам перед собою, ох я бы  и отчитал себя!..."


... С тех прошел месяц - события в нашем повествовании и жизни Осрока начали двигаться все быстрее и быстрее... Весь этот месяц Осрок провел в молитвах, службе, каллиграфии и изучении истории. Сколько было перечитано! Сколько было узнано и заучено наизусть! Даже стихотворные свои упражнения наш герой довел до более высокого уровня - хотя по прежнему остался относительно слаб в деле стихосложения. Этот месяц был месяцем трудов и познания - и надолго изгнал из головы Франсуа все мелочные, плотские позывы, заставив забыть о злоключениях прошедших дней. Каменная стена, окружавшая храм, и воля отца Дюймона, которая была каменною стеной духовной власти, внушали Осроку покой.
Однако с пришествием очередной весны - сумрачной и дождливой - все же пришлось выезжать в свет.
И не куда-нибудь, а в Дюпри.
Давали танцы у герцогини Шеруа, приближенной к тетушке дофина - и там Святой отец собирался встретиться с Шарлем Ронделе, королевским архитектором. Если читатель помнит, мы говорили о нем в прошлой главе.
Прием давали в замке Де Растонье, что стоит на холмах Лерме (где, по слухам, нашел свой покой благородный рыцарь Волиньяк, покоритель земель сарацинских) - в нескольких лье от старой церквушки, где Осрок преподавал мастерство каллиграфии несколько месяцев назад.
Наша парочка прибыла туда засветло и, немедленно по приезду окропила святою водою все углы помещения, и Святой отец прочел молитвы, которые должны были освятить это место для будущих поколений - под присмотром далекого-далекого потомка Вольньяка, который был сыном герцогини Шеруа, которая, как мы помним, была приближенной к тетушке дофина. Сам черт тут сломит ногу - но только не Святой отец. Там, где Осрок уже с трудом понимал, кто кому кем приходится, отец Дюймон ориентировался с легкостью.

...Сам замок был сложен из светлого кирпича, а пол отливал свеженачищенным мрамором - все блестело как хрусталь, что редко можно было встретить даже в главных храмах страны.
- Вы поглядите-ка, - сказал Святой отец Осроку. - Сколько денег вложено в помещение, которое создано исключительно для увеселения мирян. А нашей церкви приходится выбивать у государства копейку на пристройки и внутренний декор. Церкви! Спасительнице душ человеческих.
- Неужели вы завидуете? - с удивлением спросил Франсуа.
- Вовсе нет. Но лишний раз стоит обратить внимание на то, как много люди вкладывают в свое падение, и как мало - в свое спасение. И ведь так во всем - этот пример лишь метафора. Люди! Со всеми своими высокими званиями и орденами... как только Господь терпит всех нас!...
Меж тем начали прибывать гости.

Мы избавим читателя от долгого перечисления очередных платьев и мундиров, скажем только, что среди множества прибывших особ самого разного звания и пошиба, для нас интересны только двое - это Шарль Ронделе, прибывший уже чуть-чуть подвыпившим и - нежданно-негаданно - мадмуазель Жюли Реннар.
Кто мог ожидать ее на этом балу? По чьему приглашению она появилась здесь? Неужели ее позвал сам отец Дюймон - быть может, они уже имели разговор об ее поведении, и этот разговор возымел определенное действие?...
Как она не попадалась на глаза самому Осроку - трудно сказать. Возможно, она и не хотела этого - а может быть, просто не находила возможности, ибо люди сновали взад и вперед, и, казалось, их тут было слишком много.
Столы, полные тарелок, украшения по стенам, высокие персоны во плоти, появлявшиеся то и дело в дверях, тосты, произносившиеся по поводу и без повода, разговоры о политике и так далее...
Тут заиграл маленький оркестр, и официальная часть кончилась - начались танцы.

Покуда танцевали  под менуэты Дебюсси - в эти моменты Осрок весьма был рад тому, что не является лицом светским, ибо к танцам испытывал презрение - отец Дюймон и Шарль уединились в дальнем углу залы, у большого зеркала, перед столом, заставленном свечами и бокалами с вином. Шарль не знал, кто такая Жюли Реннар, ибо ему ни разу не доводилось видеться с нею, хотя эта встреча, по всем обстоятельствам, могла произойти множество раз.
- Кто эта женщина с высокой грудью и рыжей шевелюрой пышных волос? - спросил Шарль. - Она выглядит себялюбивой, но вместе с тем умной. Однако же есть в ней некоторая распущенность, как мне кажется.
- Вы недалеко ушли от истины, дорогой Шарль. Это мадмуазель Жюли Ренар. Она - любовница, вернее, бывшая, господина Осрока.
- Как! - вскричал Шарль. - Осрока! Этого книжного червя! Что вы такое говорите!
- Истинно так.
- Но такого просто не может быть, - сказал Шарль. - Она роскошна, только посмотрите на эту рыжую гриву волос и стройный стан. Как могла она сойтись с этим сатрапом литературы и полу-монахом, служкой монастыря, писарем!
- Вот и вы попались, как и весь остальной свет. Вы поверили своим глазам, а в любви глазам верить нельзя, как, впрочем, и слухам.
Вот вы, например, думаете, что грудь у нее своя, равно как и цвет - однако это совсем не так. Пышность ее бюсту придают разные искусственные средства от лучших лекарей и портных, а волосы окрашены самой дорогой хной, которую только можно найти в лавках Маленького Парижа.
- Если глаза подводят меня, как вы мне доказали, то чему же верить в оценке ситуации, находясь от нее по ту сторону случившегося, в тени и неведении?
Святой отец усмехнулся.
- Лишь чутье, за неимением истины и опыта, способно дать вам истинную картину. Привести ли вам пример, пока вы пожираете девицу глазами?
- О да, - не отрываясь от своего легкомысленного занятия, ответил Шарль.
- Представим, вы гоните волка, надеясь поймать его в ловушку.  Вы же любите охоту, не правда ли? И вот вы потеряли его из виду, но перед вашими глазами открывается тропинка, вся испещренная следами чьих-то лап. Куда вы пойдете? Конечно, по следу лап - так подсказывает ваш разум, ваши глаза. Но и те и другие лгут вам.
- Неужто? - рассеяно спросил Шарль.
- Лгут! И лгут, как вор перед жандармом на площади Сен-Дени в момент поимки с поличным, ибо волк давно прыгнул в кусты, а вы же на всех своих лошадях несетесь по следам, оставленным его сородичами еще вчера. И единственное существо, которое могло бы дать вам понять, куда девался неуловимый волк на самом деле - это ваша охотничья собака, которая учуяла бежавшего в тех самых кустах, от которых вы так скоро удалились, положившись на взор и разум. Чуткий нос собаки повел ее в кусты, куда и сбежал хищник, ибо чутье не обманывает даже животных - люди же, люди! - со своим разумом и взглядом, острым как у орла, не чувствуют очевидного!
Так и с делами любовными - следуя "здравому смыслу", люди высшего света забывают, что в любовных делах здравый смысл никогда не присутствовал, не дневал там на завалинке и не ночевал на сеновале! О глупцы...
Звучала музыка, но Шарлю было не до менуэтов и па.
Он теперь хотел выведать у Святого отца, кто же такая Жюли Ренард.
- Откуда же вы ее знали?
- Я был духовником ее матери, пока та была молода и грешила так, как сорит деньгами нуворищ в Париже. Со временем, по причине занятости, я перестал появляться у них в имении, и поэтому милая Жюли совсем меня не помнит. С тех пор Жюли подросла, и впала в те пороки, о которых я говорил. Негласно поддерживаемая своей матерью во всех грехах, она так и катилась по наклонной, выйдя замуж за местного бергского простолюдина.
- За простолюдина! Как можно!
- Зная ее тогда, вы бы так не удивлялись. Она была глупа и вечно пьяна, муж ее прикладывал к ней не только орудие своей грешной любви, но и руку.
- Неужто он бил ее!
- По счастью, эти удары стали последней каплей в чашу грехов сей блудницы Вавилонской, вскоре она оставила и мужа, и город, и все свое прошлое. Как вы уже заметили, она весьма горда, и это чувство спасло ее. Ее новый муж, парижский ученый Де Церф, был из знатной семьи, но сирота. Встретив ее, он нашел в ней образ почившей своей матушки, и тем самым был пленен, к своему несчастью -и ее успеху. Обладая капиталом и связями, он сделал из нее светскую львицу, возил ее в столицы разных государств, в которых бывал по долгу своей службы - и теперь вы видите ее такой, какая она есть, богатой посетительницей балов и приемов. Не то, чтобы она владела миллионами, но денег для своих нужд у нее хватает - благо ее муж...
- Постойте, постойте! - вскричал Шарль. - Вы говорите про ее мужа, как его бишь...
- Де Церф.
- Да, этот самый Де Церф, ее муж, разве он спокойно смотрит сквозь пальцы на все это? Неужели он не знает о том, как его жена...
- Вы недооцениваете Жюли и ее природный ум, позволивший выбраться из нищеты и упадка. Она прекрасно понимала, какого рода человек этот Де Церф. Безотказный, спокойный, доверчивый. Знает ли он, или не знает - реакции от него не дождешься.
- И они официально, до сих пор, женаты?
- Да, женаты, но этот любовный "договор" потерял всякую силу за давностью времени. Наше общество, знаете ли, уже не то, что раньше - стараниями подобным Жюли людей.
- Теперь, я, пожалуй, понимаю, почему она отдалась во грехе Осроку, - заметил Жюль. - Это провинциальное нутро потянуло ее на простолюдина!
- Так сказали бы ее ненавистники, да и наверное, она сама, случись ей разоткровенничаться с близкими. Но она куда более широкая натура, несмотря на склочный нрав и припадочную жизнь. Снизойти до простолюдина не из-за внешних данных, что продиктовано инстинктами, а по стремлению к его душе - в наше время, в нашем обществе, высшем и одновременно столь низком, - это большое достижение любящего сердца.
- Ах вот как... - Шарль задумался, тень пробежала по его лицу. - Значит, она ценительница высоких чувств?
- О, лишь иногда, - улыбнулся Святой отец. - Не стоит и переоценивать ее. Хватит с нас того, что она скрывает свой роман, не осмелившись о нем открыто заявить. Широта души спасовала перед высшим светом и популярностью во дворцах и замках. Человеку, появляющемуся в Лувре, негоже помнить о глубокой любви, длившейся так недолго.
- Я так понимаю, - протянул Шарль, снова оглядывая рыжую красотку, которая болтала с кем-то из подруг, - что ее добродетель знает свои пределы, а вот низость все-таки нет.
- Да вы делаете успехи, сравнимые с шагами Пантагрюэля! - воскликнул отец Дюймон. - Ведь на случай, если Осрок посмеет заикнуться об этой интрижке, мадмуазель - а вернее, мадам, - Ренард очернила бедного Осрока. Кто поверит словам того, кто запятнал себя? Кто поверит словам того, кого порицает свет? Особенно если этот человек слишком благороден, чтобы защищать себя в этих дешевых склоках?
- Что же произошло? Поведайте мне скорее!
- Жюли Ренард, после скоротечного окончания бурного романа, взяла все письма Осрока, выписала из них все то, что он говорил об ее подругах, знакомых и друзьях - а это далеко не всегда было лицеприятным, ведь личная переписка, как мы все знаем, не чурается едких и жестких слов, не высказанных в лицо - и сделала достоянием общественности. В результате каждая, про кого Осрок писал что-то личное или нелицеприятное, начала высказывать ему свои претензии, рассказывая о том, как их очернил несчастный Франсуа. Хотя, если вы заметите, не Осрок сделал эту информацию публичной. Но разве же те, чьи секреты были преданы огласке, способны на что-то более продуманное, чем выстрел в сердце посланника, принесшего дурную весть? Для них имя Осрока стало именем злым и противным, это было теперь имя человека, который рассказал всему свету их тайны.
- На его месте я бы ответил мадам Ренард тем же оружием, - ответил Шарль. - я бы выписал все благоглупости и секреты, о которых писала ему Жюли - а она точно об этом писала, я знаю влюбленных женщин! - и послал бы их всем ее друзьям и подругам! Тем более, что они сейчас отрицают его претензии на сердце мадмуазель Ренард. Так он убил бы сразу двух зайцев - не дал бы Жюли остаться чистенькой в глазах света, и дал бы ее подружкам о чем посудачить насчет нее!
- Что ж, это вы, Шарль. Вы охотник, для вас охота и нападение - стиль жизни, способ существования. Осрок не смог так поступить.
- Жаль, большая глупость! - вскричал Шарль.
- Возможно, но он предпочел забыть об этой истории. Он даже не упоминает ее имя.
- Но тем самым он лишь подтверждает ее правоту, в том "факте", что они никогда не были вместе. Ведь так легко говорить об этом, когда обе стороны отрицают событие!
- Увы, Осрок человек благородный. В наше время это самый тяжкий порок. А Жюли попыталась отомстить ему за свою собственную любовь - как страстно она любила, так же страстно и ненавидела.
- И вы по прежнему держите ее в друзьях, хотя она знает, что Осрок - ваша правая рука?
- Чем чаще она будет видеть Осрока, тем дальше она будет хотеть убежать от него, и тем чаще Осрок будет вспоминать свой поступок и свою ошибку.
- Но зачем вам Осрок для ваших дел - если уж говорить о делах?
- О! Хороший писарь, грамотный слог, начитанная голова, разбитое сердце и добровольное затворничество - разве это не все составляющие для идеального автора исторического текста? Таких искать днем с зажженным факелом, друг мой Шарль! Осрок напишет нам ровно тот труд, который нам нужен.
- Вы говорите о тех трудах, что я думаю?
- Конечно.

Отец Дюймон отошел по делам, Шарль продолжил пить вино, все больше и больше уходя в туман алкогольного забвения, сидя в кресле, аки король во время скучного многочасового приема, а в это время Осрок встретил мадмуазель Реннар...







Как она была прекрасна в этот день! Не хватит слов, чтобы описать ее. Казалось, некое страдание облагородило ее лицо и возраст не коснулся ее черт - хотя ей было уже тридцать. Она увидела Осрока, когда тот встретил Шарля у зеркала и пытался поднять его пьяное тело
- Ох, месье Шарль, - сопел Осрок. - Вы опять надрались, как извозчик.
- Я знаю, знаю! - бурчал Шарль заплетающимся языком. - Все эти балы так утомляют! И эта музыка! Тили-ли! Тили-ли! Несите мне скорее в карету! А правда ли, что вы, такой с виду тихий.... - язык архитектора начинал заплетаться, и юный монах прикрыл ему рот рукою.
Тут к Осроку на помощь прибежали слуги и от греха подальше подобрали с его рук королевского архитектора, уведя в карету.
Молодой монах утер пот рукавом рясы - Шарль был весьма тяжел.Присев на стул,он прикрыл глаза от усталости. Отдышавшись, Осрок  стал озираться в поисках Святого отца, который сегодня был неуловим и порхал среди толпы, как черный махаон, успевая переговорить и перекинуться словечком с любым и каждым.
И тут к нему подошла мадмуазель Жюли Реннар.
Осрок вскочил, как по команде офицера, напрягся, лицо его приняло сосредоточенное выражение и брови насупились.
- Чего вы хотите? - сразу спросил он.
- Простите меня, - только и сказала Жюли, подходя и легонько касаясь его рукава. - Я пыталась опорочить вас, но опорочила лишь себя - хотя мое имя уже давно вываляно в грязи. Я бы хотела взять все назад - да не могу.
- Не просите прощения, - мягко ответил Осрок, поняв, что мадам Реннар здесь не для обвинений и угроз. - Что было, то прошло. Я могу вас понять - хоть я бы и не поступил так, как вы.
- Но я хочу, чтобы вы меня простили.
- Ваши грехи должен прощать ваш духовник, но не я. Вы знаете это.
- Вы понимаете... - замялась Жюли, -  я пыталась причинить вам боль лишь потому, что на том балу увидела вас вновь и вновь поняла, как люблю вас.. Но вы написали, что больше меня не любите - хотя я могла бы догадаться об этом раньше.
- Я сочувствую вам.
- Но неужели ваше сердце совсем остыло?
- После того, что вы натворили, нетрудно было забыть обо всем, что связано с любовными чувствами.
- Ах! Я такая глупая. Я сама похоронила все свои надежды.
- Боюсь, что так.
- Но вы лукавите. Мне кажется... мне кажется, вы с самого начала лишь принимали мою любовь, и у нас все равно бы ничего не вышло... - она вопрощающе, с некоей надеждой взглянула на Осрока.
- Но разве ж то была любовь! - воскликнул Осрок. - То была страсть! Вы не любили меня, и не любите сейчас, госпожа Ренар.
- Нет, я любила вас всегда.
- Любовь, ведомая пожаром страстей - это любовь инстинктивная, можно сказать, рефлексивная, и потому ее многие принимают за настоящую. Но это зов природы. Пожар страстей, воспламеняющийся, как засохшие листья от искры, именуемый любовью. Настоящая же любовь - любовь тихая, спокойная, когда вы можете любить в тишине, без припадков чувственности. Так легко любить, когда в вас брызжет яд страсти, когда он разъедает вас изнутри, когда кипит все в вашем сердце - но так любить может любой, у кого чрезмерно бурные чувства (и по юности нашей мы все на это способны). Сама эта страсть, эти инстинкты помогают ощущать любовь к объекту своего вожделения, как вино помогает танцам. Но в покое, тишине, люди, подобные вам, мадам Ренар, любить неспособны, потому что когда остывает ваша страсть, ваши чувства проходят вместе с нею. Маленький, тихий огонек вечной любви недоступен вам - вам всегда нужен пожар. Но пожар всегда оставляет после себя руины. После вашей страсти остается пожарище, выжженная земля. А любовь настоящая - она согревает в мрачный день, и ласкает глаз светом домашнего очага. Ваша же любовь, Жюли, вырвалась из камина и спалила наш с вами дом. Поэтому нам следовало оставаться друзьями - и более того, быть друзьями с самого начала.
- Вы говорите так же, как ваш духовный отец. Это его слова, а не ваши.
- Что ж... может быть, это и к лучшему.
- Вы и правда, никогда меня не любили. Читаете мне эти лекции - какое они имеют отношение ко мне, к нам! Все это выспренная проповедь!... Вы пытаетесь ею скрыть свое равнодушие!... Вы такой же жестокий человек, как отец Дюймон. В вас нет любви, как нет и в нем. Всякая любовь для вас лишь грех и зло... Я больше не побеспокою вас. Обещаю, что не буду писать вам и никому более. Скажите только одно - что, если бы мне не пришлось тогда уехать из монастыря, и мы были бы вместе чуть дольше... могли бы вы полюбить меня по-настоящему? Ах! Не отвечайте! Я вижу по вашим пустым глазам, что нет... И как я могла полюбить вас в ту осеннюю ночь!. Я думала... я думала... Я думала, что совратила вас, и даже несколько гордилась этим, но на самом деле это вы совратили меня. Вы, ледяной человек, истукан с каменным сердцем!.. Ради вас я любила, ради вас я ненавидела! Я считала, что будучи опытной женщиной, я согрешила и грехом своим заставила вас повернуть с пути истинного - но нет! То вы - вы! страшный человек! похожий на своего духовного отца - то вы заставили меня свернуть с пути истинного. Я не могла без вас жить с того момента, как покинула вас - а вы писали мне письма из чистой привязанности, а вовсе не из любви. Потом я была зла на вас, писала подлости и гадости - я признаю, и каюсь... но ваше пустое лицо, на которое я сейчас смотрю... я не хочу думать о том, что вся моя любовь и даже моя ненависть вам не нужны. Вы не обратили на них внимания. Вы говорите мне о маленьком огоньке вечной любви - но вы не любите! Неужели вы и сами верите в то, что у нас могла быть тихая, домашняя любовь, если в вас нет ни капли этого чувства?... И теперь я стою перед вами будто нагая, все мои секреты известны вам, я призналась во всем, как на исповеди, а вы?... Что вы сделали со мною! И зачем отец Дюймон вообще нас познакомил! Зачем вообще мы встретились! Зачем мы оказались его же стараниями в том домике у церкви! Зачем мы снова встретились, спустя время - опять же его стараниями! Горе мне за то, что я следовала его воле, принимая ее за свою! Это он во всем виноват! Ах, нет! Что я такое говорю?... Верно, я слишком много выпила... Виновата лишь я - лишь мой грех привел меня к этому ужасному моменту, когда я стою перед истуканом без сердца и рассказываю ему то, что не рассказывала даже Господу!.. Я грешная женщина, грешная, грешная... - лицо ее выглядело усталым, безжизненным, будто этот разговор высосал из нее всю жизнь и радость.
- Ступай, дева, и прощены тебе грехи твои, - только и ответил Осрок. Его утомляла эта сцена с женщиной, которую он никогда не любил.
Несчастная Реннар выбежала из залы, как будто невидимый кучер ударил ее хлыстом, и скрылась за дверью.
С тех пор Осрок больше никогда не видел Жюли Реннар. Он ничего не слышал о ней и никогда не спрашивал. Иногда ночью ему снились сны о ней, но он сразу же их забывал. Святой Отец даже не упоминал о девице Реннар более, и видя, что Осроку тоже эта тема не интересна, не поднимал ее (вспоминал о ней лишь королевский архитектор, и то, недолгое время после пробуждения от своего маленького запоя). Мы опустим завесу тайны над судьбою этой женщины - кто знает? Может быть, там скрывается нечто ужасное.

Отец Дюймон по пути домой рассказывал веселые истории.
- Представляете, услышал замечательное выражение от русского патриарха! "Женщина упала с повозки - лошадь бежит быстрее!" - или что-то вроде этого. Ох уж эти русские! Все-то у них возведено в крайность, даже юмор. Но признайте, смешно!
- Признаю, это весело, - равнодушно отвечал Осрок.
- Право, Франсуа, сын мой - вы как будто сам не свой.
- У меня было несколько ненужных разговоров, Святой отец.
- Женщины?
- Женщина.
- Полноте! - Святой отец похлопал его по плечу. - Что случилось в Дюпри, останется в Дюпри. Помните? Где все началось, там все и окончилось. Я говорил вам, что вы сами в себе понесете наказание - и вы достаточно мучались. Отпустите все плохое.
- Я уже отпустил.
- Ба! Да вы делаете успехи.
- Одного боюсь.
- Чего же?
- Не повлиял ли я дурно на мадмуазель Реннар?
- Вы? Дурно? И чем же?
- Она так много говорила о...
- Хватит, сын мой, хватит. Не стоит так много думать о словах мирских женщин, к тому же грешниц. Интрижек в ее жизни будет еще много.
- Я уже не уверен в этом. Она показалась мне убитой горем.
- Она, как и вы, носила в себе свое наказание. Неужели вы еще не поняли? Согрешили не вы один - и не вы один несете наказание.
- Я понял вас.
- Теперь давайте лучше обсудим дела церковные.
- С радостью.

Франсуа, придя в келью очень уставшим от слишком длинного дня, написал еще одно - как бы прощальное - стихотворение:

Раскатились мысли по углам
Растерялись, словно мелкая монета...
Разбежались от нелепых драм
Мы с тобою в нынешнее лето.

Поздно было что-то поменять,
Не спастись от зноя средь пустыни.
Что ж на расстояние пенять?
Расставанье - лекарь от уныний.

Раскатились люди по углам.
Чувства, словно мелкая монета...
Разбежались от нелепых драм.
Наши песенки давно уже отпеты.

И после этого он уснул легким, спокойным сном. Стихи давались ему теперь легко, но в них не было чувств.
В этой странной ситуации Осрок познал не-любовь раньше любви, пережил расставание без страдания, страсть- без влюбленности, и поэтому некий покров пустоты и равнодушия стал ему знаком так же близко, как монастырское одеяло.

Где-то через месяц сестра Осрока, Хелена, досточтимая настоятельница женского монастыря, появилась в Мельоне после своей поездки для осмотра нового места.
Она встретилась с родителями, дабы обсудить ситуацию с сыном.
И конечно же, она встретилась и с нашим героем, который и сам искал этой встречи, чтобы выговориться.

...Был поздний вечер. Осрок вышел с сестрою в сад у задней стены монастыря. Луна стояла высоко над ними, словно оглядывая их придирчивым взглядом.
- Ты знаешь, сестра, - сказал Осрок. - Порою мне кажется, что я плохой человек.
- Почему же?
- Я, в этой истории, с Жюли, хоть и являюсь пострадавшей стороной...
- Конечно!
-... но я думаю, все же, что плохо поступил.
- Конечно, ты согрешил. Но судя по всему, церковь уже не та, что раньше.
- Даже не в этом дело. Мне кажется, что если бы я любил ее, то с ней не произошло бы того превращения, что привело ее к таким поступкам.
- Ты говоришь как лицо духовное, и вел себя все время как лицо духовное, пусть и согрешившее. Но если взглянуть на все со стороны людской, то ничего такого ты не сделал. Люди не обязаны любить друг друга, если предались страсти. Греховная страсть так или иначе обречена на гибель. Рано или поздно всему этому пришел бы конец.
- Но представь - вдруг я любил бы ее? И не писал бы ей холодных, ранящих любящее сердце, слов? Случилось бы тогда с нею то, что случилось?
- Кто знает? Даже если оставить в стороне то, что стало бы с твоею церковною жизнью - я не думаю, что любовь дала бы вам что-то хорошее. Мы люди, от нее далекие - и возможно, для того, чтобы быть монахом или монахиней, любовь не должна достигать нашего сердца так быстро и сильно, как у мирян.
- Но разве это хорошо?
- Я не знаю.
Осрок помолчал.
- Но меня пугает моя холодность, - сказал он. - Я так ждал большой любви. Ее ждал и мой отец, глядя на меня. Ее ждала моя матушка, ожидая внуков. Но не получили ее - как не получила и Жюли. Неужели мое сердце такое ледяное, и неужели от него только одни беды тем, кто меня любит!
- Помнишь, как я согрешила с тем, кого любила? - вдруг спросила Хелена.
- Помню.
- Его сердце тоже было ледяным. Теперь я понимаю.
- И разве это было хорошо? - воскликнул Осрок. - Это ужасно.
- Но посмотри на меня. Я счастлива в доме Божием.
- Но через сколь многое ты прошла!
- С благою целью. И кто знает, что будет с Реннар теперь. Если в ее сердце живет чистота, она выучит свой урок. Господь для всех имеет план.
- Но если в ее сердце нет чистоты?
- В том нет твоей вины. Человек складывается долгими годами - и если за все эти годы сердце было закрыто для понимания Божьей Истины, то оно не откроется.
- Вспомни, однако, что тебе была оказана помощь Святого отца, когда он спас тебя.
- А что мешает Реннар посетить отца Дюймона, с которым она на короткой ноге? Она могла сделать это в любой момент. Я бежала от него, и от него пряталась, но он нашел меня. И я уверен, он найдет ее везде. К тому же, стоит помнить, что это не невинная дева, павшая жертвою развратителя, а все же - скорее всего - наоборот.
Осрок кивал, тяжко вздыхая.
- Братец, - мягко сказала Хелена. - Вот ты грызешь себя, и все из-за таких мелочей. Стоит оно того? Не мучай себя.
- То не мелочи, - возразил Осрок.
- Пусть так, - ответила сестра, поеживаясь от холода. - Но ты должен научиться прощать не только других.

Вскоре об этой истории забыли, как забывают в свете обо всем. Одно дело, если бы во грехе был замечен сам Святой отец - тогда это было бы скандалом. Но какой-то церковный писарь был людям интересен ровно месяц - после этого все заговорили о том, что графиня N*** заболела венерической болезнью, предположительно от связи с мавром. А поскольку Жюли Реннар больше не появлялась при дворе - и вообще нигде - о ней самой забыли еще быстрее.

Вся эта глава, посвященная отношениям несчастной Жюли и нашего героя, в памяти света и двора уже давно поросла незабудками на могильной земле короткой памяти человеческой.


ГЛАВА ПЯТАЯ.

Пока Осрок отходил от событий с Реннар и всего, с нею связанного, действие развивались достаточно быстро - родители его, которым мы посвятили много времени в первой главе, решили оставить свой старый дом. На это решение повлияло их желание быть рядом с дочерью, уезжающей в новый монастырь в качестве настоятельницы, и желание Хелены быть рядом со своим подрастающим сыном. Осрок же оставался совсем один - его дом больше не принадлежал семье, его родители и сестра оставляли его, и даже племянника своего он терял...
Осрок грустил.
Святой отец, видя такое его состояние, дал ему три дня пожить с родителями.
Франсуа бродил по родному дому, который теперь больше не принадлежал ему, и воспоминания накатывали на него волною.
Тяжко вздыхая, он оглядывал свою старую комнату, комнату сестры, комнаты родителей, зал, прихожую.
Все было таким родным! - но теперь его близкие уезжали в новую жизнь.
Больше они не увидятся - по крайней мере, будут видеться не как часто...
Осрок прочел молитву в окружении родных, в которой благословлял дальний путь семейства, и под конец оной расчувствовался - слеза скатилась по его щеке.
- Не плачь, сынок, - сказал отец. - Ты теперь слуга Божий, и посвятил свою жизнь тому, кто даровал ее нам всем. Не грусти. Мы ведь будем тебе писать. И ты пиши нам.
- Обязательно, - ответил Осрок.
Матушка обняла его.... Франсуа поцеловал в лобик маленького племянника, которого держала на руках сестра.
- Прощайте, - сказал наш монах. - Я никогда не забуду о вас и буду писать вам всегда, даже если мне будет некогда.
- Я люблю тебя, сынок, - сказала матушка, поцеловав его. - Я знаю, как тебе тяжело - но поверь, на новом месте, что  приготовил нам отец Дюймон - да благословит его дни Всевышний - мы все будем счастливы. А ты как-нибудь обязательно приедешь к нам. Мы сразу тебе напишем, как доберемся.
...Осрок проводил взглядом удаляющийся экипаж. Когда даже тень его перестала быть видна, Франсуа, тяжело вздохнув, отправился в монастырь.
Теперь тоска снедала его.
"Совсем один!" - думал он, сидя у себя в келье.
Ему не хотелось молиться, не хотелось думать и размышлять... Он упал на постель и забылся тяжелым сном.

В это же время - ибо "свято место пусто не бывает" - из далекой провинции в Мельон прибывала некая госпожа - молодая девушка по имени Элиза де Нес-Буске, с которой у нашего героя будет связано очень многое.
Но всему свое время.




Когда Элизе стукнуло девятнадцать лет, она решила покинуть маленький городок и отправиться навстречу приключениям - ведомая, как мотылек, ярким светом столичной жизни. Сначала она приехала в Париж, но жизнь там была слишком дорога, и посему она обосновалась в окрестностях Мельона - сняв в аренду тот самый домик, в котором ранее жили родители Осрока...
Сам Осрок не знал об этом - домик оставался на попечении приближенных отца Дюймона; но обо всем по порядку.

Когда Элиза впервые приехала в Париж, то нравы кучеров оказались для нее в новинку. Наивная Нес-Буске полагала, что в городе столь высокого ранга все обладают манерами, которые она так долго учила по книгам галантного века. Но в этот раз ее подвез отнюдь не Буало.
Снег начал таять, идти было далеко, и Элиза подозвала экипаж.
- Вам удобно будет на заднем сиденье? – поинтересовался кучер, – видите ли, переднее у меня не отодвигается, боюсь, будет неудобно.
В те годы кареты имели два ряда сидений, первый из которых со временем ушел в небытие.
- Ну что вы! – поддержала она беседу, - общеизвестно, что место за кучером – самое безопасное. Спасибо.
Они тронулись. Кучер напевал себе под нос песню со словами "la beaute du monde".
- Вы знаете, - сказал после окончания своей песни старый кучер, - я люблю петь. Когда поешь сам, ты независим ни от каких оркестров и балов - своя собственная музыка! В наши годы это становится вымирающим видом развлечения...
Тут Элизе стало немного стыдно за свои грязные туфли (за это, конечно, стоило поблагодарить неприлично теплый январь, когда снег превращался в грязь, лишь коснувшись земли).
- Что вы, прекрасный выбор! Мне нравится ваше пение! – неискренне ответила она, стараясь запихнуть подальше вульгарный пакет с косточками для своего котика по имени Буржуа.
Но тут они остановились.
- Простите, - вновь лучезарно улыбнулся кучер, - я поговорю со знакомым? Очень надо...
- Конечно! – тоном королевы Елизаветы ответила Элиза. Ей определенно нравились парижские кучеры, такие образованные и достойные облика Парижа, светоча цивилизации..
- Что?- раздался громовой голос кучера, который в мгновение ока превратился в демона парижских трущоб. - Тысяча чертей! Как ты смеешь! - кричал он на того, с кем заговорил. - Мы так не договаривались! Черт тебя дери! Иди в ад, жалкий ростовщик! Я все тебе сказал, еще тогда! Ты оглох? Я отдал тебе деньги еще в прошлую пятницу, а потом мы договорились, что ты подождешь еще месяц! А прошло только две недели! Ты что, нищий?! Убирайся с глаз моих, негодный вор! Что?! Ты мне угрожаешь!!
Элиза вся сжалась на сиденье.
- Проклятье! Тысяча чертей! Сам решай свои проблемы, дурень! Антонов огонь да пожрет твою глупую голову! Я работаю, чтобы тебе отдать в срок, а ты со мной так! Убирайся прочь, старый жид!!
Невидимый визави кучера спешно удалился, а сам кучер повернулся к Элизе и ласково объяснился:
- Простите меня, мадам.
- Мадмуазель.
- Это был мой старый друг Мойше. У него проблемы, которые он почему-то задумал решать за мой счет, хотя мы обо всем договорились с ним уже давно!... А я работаю, чтобы прокормить семью. Тысяча чертей! Старый черт вконец разучился соблюдать договоры!..
Вам не холодно? У меня сзади есть старое пальто.
- Нет, - прошептала Элиза. - Спасибо большое! Тысяча чертей...

Элиза была стройная (ныне) девушка достаточно высокого для женского пола роста, обладала статью и грацией юной пантеры; ее длинные, черные волосы оттеняли большие, округлой формы голубые глаза, всегда несколько навыкате, что ничуть не портило ее красоты. Взгляд ее казался временами диким - но таково уж было ее сложение, ибо подобные глаза и подобный взгляд достались ей от матушки. От отца же ей достались упорный нрав и воля к самостоятельности, даже если для обретения оной надо было покинуть одну провинцию, приехать в Париж и поселиться в другой провинции. Одевалась Элиза просто, но со вкусом, не переносила корсетов и рюшек,  всегда носила простые, но дорогие платья - ее нельзя было упрекнуть в расточительности, но если уж она покупала себе одежду, то тратилась изрядно. Посему выглядела Элиза как образец опрятности и достоинства.

Когда парижские квартиры оказались ей не по карману - и удивили своей скромностью - Элиза двинулась в Мельон, к своей тетушке. Пожив немного у нее, и получив от оной небольшую сумму денег в помощь, наша новая героиня быстро нашла домик в поле, который удивил ее своею опрятностью.
"Удивительно, как жизнь в провинции чище и благороднее, чем в столице", - думалось ей, когда один из монахов (то был известный нам брат Николя) показывал ей жилье. Сойдясь на вполне божеской цене и порешав все малозначительные дела, с этим связанные, Элиза с помощью местных сорванцов перевезла свой нехитрый скарб в новый дом. Конечно, дом Осрока был большим лишь по деревенским меркам, комнатки были маленькие, а район - почти заброшенным, но место было тихое, и просили совсем немного - церковь и семья Осрока не жадничала.
В театры и оперу Элиза ездила по выходным, ведя культурную жизнь, а отдыхала дома при свечах. Ее грела атмосфера этого домика, который, казалось, вышел из сказки. В Париже у нее были друзья и знакомые, но она предпочитала жить в этом милом месте, а для развлечений ей оставалось лишь проехать полчаса-час на извозчике, и такая жизнь ее полностью устраивала.
Поскольку наша героиня была (мы переносимся на полгода назад, чтобы затем вернуться в наше время) чуть-чуть полновата, она, по последней моде, решила похудеть и занялась спортом - а именно бегом. Тогда это было в новинку (в отличие от наших дней), и редкие местные жители почитали ее за чокнутую, но обязательно чинно здоровались с нею при встрече.
...Элиза удивительно похудела за несколько месяцев своих упражнений. Господа в свете удивлялись произошедшей в ней перемене. Мужчины глядели на нее с вожделением, женщины с ненавистью, а носик ее, доставшийся от батюшки не-скажем-каких-кровей, был хорош в любую погоду. Но мало кто знал, чего ей стоила это внезапная перемена.
Помимо диеты, состоящей из фруктов и овощей (коих, слава всевышнему, в Мельоне было изрядно и даже с избытком), она истощала себя тренировками и приседаниями, но основным ее занятием был бег, обычно на голодный желудок.
Сегодня нам кажется это понятным - ибо физическая культура считается нормой цивилизованной жизни, но тогда это выглядело как нечто странное и удивительное, а спорт считался уделом исключительно профессионалов-олимпийцев, которых считали чуть ли не полу-богами. Когда же подобный образ жизни вела милая девица... но, как мы уже говорили, мужчины в свете были рады произошедшей в ней перемене - не зная, чего эта перемена ей стоила...
Милая Элиза не знала меры в своем упорстве и за все бралась с одержимостью маньяка из Бордо. Она упорно настояла на расставании с родителями, упорно двигалась к самостоятельной жизни и теперь так же упорно работала над своими физическими недостатками. Возможно, даже слишком упорно. И бег этот стал для нее каким-то наваждением - так она привыкла к нему.
Мудрый взгляд заметил бы некую пустоту в жизни девушки - она, в годы своего расцвета, жила одна, без мужчины и даже без подруги - все ее знакомые оставались в Париже, куда она не хотела переезжать, и она проводила свои дни в беге, одиночестве и еженедельных вылазках в столицу.

У нее был дневник, в который она записывала свои мысли - весь он был испещрен ее мелким, суетливым почерком:
"Как хорошо жить в этих местах! Дом замечателен. И какая природа! Сегодня я приметила соловья, заныривающего куда-то в виноградник с пышными веточками в клюве. Оказалось, что уже некоторое время он благоустраивал там гнездо. Время от времени он взлетал на конек и, забавно размахивая крылышками, щебетал свою зазывную песенку. Через какое-то время прилетела его невеста. Занырнула в домик, покрутилась там несколько секунд и выпорхнула. Я, из любопытства, залезла в самые кусты, а там - маленькие птенцы. Потом нашла второе гнездо, прямо на грядке клубники под тенью листьев..."
"А какой у меня тут пища! Когда моя тетушка работала в продуктовом заведении, в моем рационе присутствовали финские конфеты, икра и буженина, но я до сих пор не ела ничего вкуснее черного хлеба, который делают здесь в пекарне Антуана Корсо. Простой черный хлеб с крупной солью... Клянусь - ничего вкуснее не пробовала. Вот что делает со мною свежий воздух... Столицы, конечно, не для меня - жить там нельзя, а вот развлекаться, пожалуй, стоит только там".
"А соседи! В Париже вечно кто-то сверлит, чинит, где-то играет музыка, какие-то ярмарки! И наряду с этим вечная грязь по плохой погоде, множество бездомных - в бедных районах постоянные драки, скандалы... Я иногда кричу на своего котика Буржуа, но не так же!..."

В голове нашей Элизы все время крутились какие-то фразы, обрывки мыслей - казалось, мозг ее не переставал работать. Внутренний монолог в ней не прекращался, но она редко обращала на него внимание и просто жила с ним: "мне жмет правая туфля", "надо бы сделать маникюр", "сегодня пробегу пять лье", "почему матушка не пишет", "где же мои ключи и где я их оставила", "какой милый мужчина", "интересно, заперла ли я дверь", "куда делись мои двадцать су, что я отложила на извозчика", "где бы сегодня купить круассаны, ибо уже темнеет", "где бы взять дров для камина" и так далее... Все эти мысли оставляли ее, когда она выходила на свой спортивный моцион - и, наверное, поэтому она так любила свои физкультурные занятия...

..Запланировав себе три-четыре лье для бега, она вышла поздним вечером в Мельонский лес, предварительно дождавшись, чтобы ее никто не увидел - в те времена еще можно было поймать на себе неодобрительные взгляды прохожих, а если что, и загреметь в сумасшедший дом (изнеженные дамы в теле все еще были в моде).
Ее окружала полная темнота, силуэты высоких деревьев и мутный свет горящего масла фонарей - картина мрачная, но для нее вовсе не страшная. Эту юную деву куда больше пугала неожиданная беременность, чем какая-то там темнота. По пути ей попадались пеньки и лавочки, словно вырастающие из темноты - мысленно перебирая имена святых угодников (при всей своей современности Элиза была набожна, как любое дитя провинции), она избегала препятствий с ловкостью лани, в ночи перепрыгивающей через африканские дюны и колючие кусты.
Не замечая ничего, эта современное олицетворение быстроногой козочки неслось вперед, легкие ее наполнялись ночным воздухом, и тем самым только давали ей нового топлива. Мысли покинули ее, и она словно слилась с природой...
Однако выезжавший из-за угла экипаж, запряженный арабскими скакунами, все же вывел ее из подобного состояния, и она словно проснулась. Где же я? - подумала она, обратив внимание на усталость, охватившую ее стройные ноги. Пора была повернуть назад, но словно бы что-то толкало ее вперед против ее воли...
Пусть я на последнем издыхании, - сказала она себе, даже испугавшись своим словам, - но все же продолжу свой бег. Может быть, если я поставлю какой-то рекорд, тогда кто знает, может быть, месье де Кубертен возьмет меня в состав олимпийцев для очередного съезда Олимпийского Движения в Париже...
Но вот она уже начала мечтать не об олимпийских игрищах, а о воде; ноги - отнюдь не предательски, а вполне резонно - начали ее подводить. Кто знает, сколько миль пробежала наша несчастная лань, прежде чем оказалась готовой принять поражение? Но явно больше, чем запланировала - и тут она поняла, как ей больно и страшно. Она остановилась у большого дерева, тяжело дыша. Ей казалось, что весь небосвод со всеми своими звездами придавил ее к земле, а легкие наполнил Антонов огонь.
- Я словно в аду! - подумалось ей.
Однако спасение было близко - тот самый экипаж, запряженный двумя лошадьми, скоро нашел ее, лежащую на траве у дерева, как раненое животное, со вздымающейся грудью и растрепанными волосами.
Из кареты показался известный нам Осрок, который ехал с отцом Дюймоном в монастырь.
Он соскочил с подножки и подбежал к девушке.
- Все ли с вами в порядке, мадмуазель? - спросил он взволнованным голосом. - От кого вы бежали?
- Заберите меня, пожалуйста, домой, - прохрипела несчастная.
Внезапно ее прекрасные глаза взмокли и по лицу потекли неконтролируемые слезы.
Из кареты послышался голос Отца Дюймона: "Отвезем несчастную в наш монастырь, а потом уже домой. Проверим, все ли с ней в порядке."
С трудом Осрок поднял почти недвижимую Элизу в карету и усадил между собой и Дюймоном.
Когда под успокаивающий цокот копыт девушка пришла в себя и перестала дышать как скаковая лошадь, Осрок повторил свой вопрос.
Элиза с трудом могла думать, не то что говорить, поэтому Дюймон ответил за нее.
- Бедная девочка бежала от самой себя. Только свое "я" способно загнать человека до смерти.
Неск-Буске вспоминала, что не в первый раз неуемная натура и любовь к движению толкала ее на приключения.
Заведомо не умея тормозить, она купила себе модные коньки в голландской лавке Бреггетта, и бросилась на каток со всем пылом юной души. Тогдашний каток был открыт на озере Пьер-Персе и изобиловал модниками со всей страны, которые, словно по команде императора, собрались там для удалого щегольства. Она, конечно, получила неописуемое удовольствие от скольжения на приличной скорости, и - конечно же - от торможения во "вкусно пахнущих мужчин", по ее собственному дневниковому выражению, однако падала столько раз, что неделю после этого хромала и боялась перелома.
- Жизнь это какое-то бесконечное самоистязание, - наконец произнесла Элиза. - С той лишь разницей, что конец ее, этой жизни, может случиться лишь раз. Можно, конечно, переехать из одного города в другой - о! я делала это так много раз! - но в другом городе вовсе не станет лучше.
Осрок удивленно посмотрел на девушку.
- Мадмуазель! - воскликнул он. - Вы только что были почти при смерти, бежали словно от тысячи чертей, а теперь уже философствуете!
Дюймон остановил его жестом руки,
- Продолжайте, мадмуазель Неск-Буске, - сказал он. - Нам интересно послушать вас.
- В другом городе не станет лучше, - отвечала она, тяжело вздохнув, - от себя не убежать - вы правы - как не старайся. Ты бежишь и бежишь, но приза Олимпиады тебе не увидеть. В гонке от себя один лишь приз - твоя кончина. Да и гонка-то заведомо предсказуема - вы оба знаете лучше меня, кто в ней победит.
Осрок и настоятель переглянулись.
- Знаете ли, у меня в душе живет некий кот, - продолжала Элиза (монологи были ее страстью), - Внутренний кот. Который кричит, как по весне, как только заплачут первые сосульки на сводах Нотр-Дама-Де-Сен-Симон. И он будет кричать, царапаться, и душа моя станет - да уже стала! - его когтеточкой.
- Когтеточкой! - добро усмехнулся Дюймон. - Ваш лексикон - странное сочетание провинциальных милостей и книжных пряностей просвещения! Посмотрите, Осрок, какое сокровище мы подобрали на дороге.
Элиза смотрела в окно кареты, за которой проносился редеющий лес.
- Скоро мы прибудем в ваш... храм? монастырь? - спросила она.
- Совсем скоро, моя дорогая, - отвечал отец Дюймон, - мы будем там. Наш Нотр-Дам не чета парижскому - но это то самое место, где все кричащие коты человеческих душ наконец-то получают успокоение.
....

Элизу высадили у монастыря - она уже почти пришла в себя, и ее отвели в одну из пустовавших келий, рядом с той, которую занимал Святой отец, где она и проспала до следующего утра.
- Какая странная девица, - сказал Осрок отцу Дюймону, когда они прогуливались по коридорам церкви.
- Воистину, - отвечал отец Дюймон. - Завтра вызову к ней лекаря - с лекарями, кстати, пора решать проблему, нам приходится лечиться у мирских врачей. Хорошо еще, никто из наших ничем серьезным не болеет. Надо, надо будет задуматься об этом...
- Что же мы будем с нею делать?
- Как что? Лекарь проверит ее состояние, а потом мы отправим ее домой. Но вы пообщайтесь с нею - узнайте о ней побольше, что у нее на уме... Ненароком спросите, не хочет ли она обратиться к Господу - ненавязчиво. Сверните ее с путей мирских на пути Божии.
- Неужто вы делаете из меня миссионера?
- Можно и так сказать. К тому же, вам нужно развеяться после отъезда родителей и сестры. И если вы сделаете из нее монашку, то так уж и быть, я разрешу вам отвезти ее лично в новый монастырь - там вы сможете увидеться с родными.
- Как вы хитры! - воскликнул Осрок.
- Немножко, совсем немножко, - улыбнулся Святой отец. - Идите на молебен, а я пока вызову врача.

Врач осмотрел несчастную и сказал, что ничего страшного с нею не случилось - переутомление и не более.
"Здоровый сон, хорошее питание и отдых поднимут девицу на ноги за несколько дней" - таковы были его слова.
После его ухода Элиза решила прогуляться, но была слишком слаба, чтобы выходить за пределы храма, да и погода резко испортилась - мелкий, моросящий дождь не переставал уже который час.
Осрок, по велению отца Дюймона, следовал за нею, как тень. Другие монахи кланялись им, встречая странную парочку в переходах - а они шли, как будто на экскурсии. Лицо Элизы было мертвецки бледно - приступ утренней рвоты ослабил ее.
- Давайте, я покажу вам нашу библиотеку? -сказал Осрок, решив как-то разрушить молчание.
- Давайте, - отозвалась Элиза.
Они вместе поднялись по лестнице, где их встретил брат Либрос, который только-только отпирал двери в комнату с книгами.
- Ба, да у нас гости! - сказал он. - Мадмуазель, ваша бледность напоминает мне призрака из преисподней, да позволено мне будет сказать такое.
- Я уже иду на поправку, - улыбнулась Элиза.
- Проходите же! - сказал Либрос. - Хотите горячего чая? Я сделаю.
- Спасибо, но пока мне ничего не хочется. - ответила девушка.
- Пройдемте, - шепнул Осрок.
...
- Сколько у вас тут книг! - воскликнула Элиза. - Я и не ожидала. И их читают?
- Монахи? - спросил Осрок. - Да, конечно же, но часто бывают и люди светские, которым позволено попасть сюда. Здесь много редких изданий.
- Если бы я разбиралась в книгах! Моя библиотека состоит из бульварной литературы... как мне стыдно. И вы читали эти книги - хотя бы некоторые?...
- Можно сказать, что очень многие, и почти все понемногу, по долгу службы.
- Так вы образованный человек? Вы где-то учились?
- В церковной школе. Но я много читал - уже здесь, где и стал, как говорят, начитанным. Но мое образование не университетское - я, скорее, просто люблю читать и узнавать новое.
- И о чем же вы узнали?
- О! В основном об истории и путешествиях. Я очень увлекаюсь и тем и другим.
- Расскажете что-нибудь?
Осрок почесал в затылке.
- Рассказать вам о тайнах крестовых походов?... Или же о золоте тамплиеров? Или о церковных миссиях за океан?
- А вы, наверное, бывали в какой-нибудь из этих миссий?
- Увы, пока нет. Но мне было обещано, что когда-нибудь это случится
- И вы станете путешественником! - всплеснула руками Элиза. - А я думала, что вы всего лишь монах! Как я ошибалась!...
Так и шла их беседа, пока они перелистывали страницы - книги давали им почву для разговора, и Осрок забыл о некоторой застенчивости, которая всегда сопровождала его на всех встречах с незнакомыми людьми.
Осрок показал ей свою келью, когда они вернулись из библиотеки.
- И вот тут вы живете? Обстановка и правда совсем аскетическая. Вы как затворники с картин прошлого. А есть ли у вас картинный зал?
- Как такового нет, но у входа вы могли видеть несколько картин и статуй. Наш настоятель большой любитель искусства, но в последнее время переключился на литературу. Идет большой заказ на рукописные книги.
- Рукописные? Но почему?
- Богатые жители Парижа любят книги, которые созданы вручную, а дорогие инкунабулы уже давно стали достоянием истории и достать их сейчас почти невозможно.
Они болтали еще час, пока Элиза не проголодалась - и они проследовали в столовую.
Осрок подметил, что мысль девушки блуждает во все стороны, ухватывая разные моменты и мелочи, но не останавливаясь на чем-то одном - будто все ей было интересно лишь чуть-чуть, но это "чуть-чуть" распространялось на все вокруг.

- Почему же вы решили так похудеть? - наконец спросил Осрок.
- Вы знаете... была такая страшная история...
- Если вам тяжело - не рассказывайте.
- Но.. пожалуй, надо. Однажды, когда я лежала в больнице - я с детства была болезненна - я видела, как в госпиталь привезли женщину невероятной толщины. Это была женщина-Пантагрюэль! Ее положили в коридоре.. она все время стонала, едва двигалась и не могла даже дойти до уборной, хотя была совсем недалеко от нее. Я помогала ей во всем, но... Ей поставили огромный ночной горшок в том же коридоре, и это было весьма унизительно для нее и мерзко для окружающих. Это было так страшно! Было видно, что в молодости эта женщина была весьма миловидной, интересной - но сейчас она была очень, очень толстая. Толстым у нее было все - ноги, руки, лицо... Глядя на нее, в горло мне не лез кусок... С этого момента и началась моя мечта о похудении. Я смотрелась в зеркало и отмечала, что и сама полнею - и полнота вызывала у меня приступы страха. Вот с тех самых пор я и принялась за спортивные упражнения. Родители были против - им нравилась моя юношеская пухлость (моя маман и вовсе не худенькая), но я была настойчива.
- Теперь же вы теряете сознание на улице.
- Да, я, пожалуй, перебрала с похудением, как пьяницы перебирают с выпивкою, не замечая этого.
- Рад, что вы понимаете это. Может быть, вы хотите поесть?
- С радостью. Моя тошнота прошла, и я готова вкусить ваших монастырских яств.
- Поверьте, они весьма скромны.
- Не беда. Я приму все из дома Божьего.
- Может быть, вам стать монахиней?
- Это не мое, - просто ответила Элиза. - Я не могу жить в замкнутых пространствах, мне нужно всегда гулять и быть свободной. Но может быть, в старости...
- Ловлю вас на слове! - воскликнул Осрок, улыбаясь.

Заглянув по пути во все залы, где были картины, которыми она тоже интересовалась, но помалу (однако - всеми до единой), наша парочка пришла в столовую, где никого не было - все монахи были заняты своими делами, а до обеда было далеко.
- Прошу вас к монастырскому столу, - сказал Осрок. - Вы уже видели мою библиотеку, мою келью, теперь пришло время ознакомиться с нашей кухней и рационом, если изволите.
- Я голодна как тысяча чер... - монахов, простите! - смутилась Элиза.
Осрок рассмеялся.
- Давайте же я вас угощу нашим лучшим вином, а потом милости прошу к нашей похлебке, нашему картофелю и нашему мясу. Надеюсь, вы едите мясо? В наше время стало популярным быть настолько милосердным, чтобы не кушать мясо животных.
- Конечно, ем. А что до этих персон, о которых вы говорили - не смущает ли их, что книги, которые они читают, делаются из кожи младенцев-агнцев?
- Вот за это я проникаюсь к вам безграничным уважением, - сказал Осрок, разливая вино по деревянным "бокалам" из бутыли, завернутой в плотную серую ткань, аки тело Господне в плащаницу. - Вы все понимаете.
После вина и разговоров о здоровье, Осрок угостил свою гостью обедом из той самой похлебки, картофеля и мяса.
Элиза, не стесняясь, съела все даже быстрее, чем он.
Осрок не удивился такому аппетиту - бедная девушка потеряла очень много сил в погоне за рекордом прошлой ночью, и к тому же была настолько худа, что Осрок, если бы понадобилось, начал кормить ее с ложки, дабы спасти от ужасов субтильного сложения. Знал бы он, какой полной наша героиня была в родном городке, когда была моложе на несколько лет!...
- Обычно я делю еду на красивую и вкусную, а рестораны: на "вкусно поесть" и "весело провести время", - сказала Элиза, допивая послеобеденный "бокал" вина.
- Вот как!
- Да. Есть, конечно, исключения, когда в последних тоже феерично вкусно, но мне так часто не везет. Средний ресторанчик из категории "провести время" - в них дорого, отличная обстановка, хорошая и даже вкусная еда, но... Еды там подают символически, в отличие от вашего христианского стола. Поэтому приходится кушать еще и дома.
- Глядя на вас, невозможно представить, что вы много едите.
- Я, помимо потребления пищи, пытаюсь ставить спортивные рекорды, поэтому пища во мне сгорает как... как...
- Грешник в аду?
- Точно! Но настоящая моя любовь к таким ресторанчикам, где все не так божественно выглядит, но взамен этого в порции - килограмм еды.  Обычно это ресторанчики немецких бюргеров. В Мельоне как раз есть такой - на углу Порте и Ноирре.
- Да вы специалист! Гурман! Самый худой гурман на свете!
Элиза чуть покраснела.
- Я бы не хотела, чтобы вы запомнили меня такой, говорящей только о еде. Но здесь ведь столовая, не правда ли?
- Что вы! - поспешил заверить ее Осрок. - Я запомню вас так, как полагается духовному лицу. Но так все же... Как вам наша скромная, но богом данная, церковная пища?
- О! Она проста и сурова. Наверное, поэтому монашек меньше, чем монахов. Или они едят что-то свое, особенное, женское?
- К сожалению, не могу ответить на ваш вопрос - никогда в жизни не пробовал еду из женского монастыря, и даже не был там ни разу, а если бы и был, то не осмелился бы заходить на кухню и требовать отчета о сущности приготовляемой там пищи.
Элиза засмеялась, но добавила:
- Для меня - как, смею думать, и для вас, главное - это теплая душевная компания. Для меня лучший ужин - это общение. И тогда кажется, что твоя душа сидит за столиком и, внутри нее свершаются добрые мудрствования - и хочется стать невидимой и невесомой, чтобы нечаянно все не испортить...
- Это поэтично, - задумчиво сказал Осрок. Ему начинала нравиться эта несколько взбалмошная персона. - И о чем же вы разговариваете в этой компании? Духовны ли ваши разговоры, душеспасительны ли они? Полны ли глубокой морали ваши слова?
- Ох уж эта ваша мораль! - воскликнула Элиза. - Я бывала несколько раз в Парижском Зоологическом музее. И знаете, месье Осрок, я была в некотором шоке. Во-первых, там что-то явно разлагается и возникает очень неприятный запах. Во-вторых, у многих чучел проваливаются куски и они выглядят именно как трупы, а не как заспиртованные тела! Это омерзительно! Но родители водили своих детей от экспоната к экспонату и говорили своим деткам: "Жан, посмотри, какой красивый тигр!" - и жутковатость этих самых чучел, а вернее, трупов, их никак не смущала. А многие негодовали на тему обнаженных тел людей, призывая божью кару на голову ученых и науки. Я не сторонница ни науки, ни религии, но эти виды ханжества меня удивили.
- Я не пойму, дорога Элиза, на чьей вы стороне? Кого вы осуждаете, тех, кто спиртует трупы и тела, или тех, кому не нравится научная анатомия? Ваша мысль прыгает и скачет, как антилопа в пустыне. Да еще за столом вы говорите о мертвецах и разложении!
Не обращая на него внимания, Элиза продолжала:
- Ханжество! Оно повсюду - и это в наш просвещенный век! Если девки танцуют канкан на бульваре или в салоне какой-нибудь мадам, все закрывают на это глаза. А когда в музее показывают те же голые тела, но ради научных целей - это сразу разврат и падение.
- Понял вас. При всей нелюбви к запаху смерти, вам неприятно, что наши роялисты и моралисты негодуют против всего, что связано с наукой, при этом игнорируя тот же роялистский и моралистический разврат у себя под носом. Согласен с вами. Запах формалина, может быть, и ужасен - как-никак, такова цена победы над разложением - но запах моралистического ханжества вас пугает еще больше.
- Как хорошо, что я вас встретила. Вы все понимаете, хотя я выражаюсь путано и бурно.
- Вы замечательная девушка, - сказал Осрок, слегка покраснев. - С вами интересно.
- И не то, чтобы я так была влюблена в науку и чучела. Я в целом даже не сторонница академий и не против королевской власти - но вся эта говорильня про общественную мораль противна до тошноты.
- В том суть нашего общества - каждый пытается высказаться. И пускай говорят - иногда лучше, чтобы люди говорили о чем-то, чем копили бы это в себе долгими годами молча, а потом выплескивали накопившийся гнев на окружающих.
- Вы знаете, я, будучи женщиной, могу сказать, что у мужчин тот самый гнев, о котором вы заговорили, случается из-за женщин.
- Вы не открыли Америку, моя дорогая, - Осрок не заметил, как в долгих разговорах перенял манеру общения у отца Дюймона... - Наверное, только в стенах монастыря мы можем жить во Христе, а не как люди, которые обречены страдать от своей плоти и ее позывов.
- Я придумала себе красивую абстракцию на эту тему, - сказала Элиза. - У каждого мужчины есть свой бассейн счастья: и он там плавает в свое удовольствие, как рыбка в аквариуме. Кто-то наполняет его физической культурой или охотой, кто-то невинным увлечением, вроде рыбалки, кто-то вином или работой... В общем, тем удовольствием, которое его радует и согревает душу. И вот однажды в этот уютный бассейн приходит женщина - и осушает эту воду в нем или портит ее.
- Почему же, по вашему, это происходит? - спросил Осрок и сам поразился точности этих слов, вспомнив свое, совсем недавнее, прошлое...
- Потому что женщина обычно много требует, и потому, что мужчина начинает терять интерес к былому из-за нее.
- Это мне знакомо, - протянул Осрок. -Когда ты влюблен, все теряет для тебя смысл, и привычные развлечения не радуют, и утренняя гимнастика скучна, и вино не так вкусно. Все без нее теряет свой вкус и цвет.
Сам того не замечая, он вдруг заговорил, как мирянин.
- Вот! Она осушает воду в вашем бассейне, как я и говорила. Или делает ее непригодной более, нечистой.
- Но вы же сами женщина! Как вы можете такое говорить о самой себе? Или вы считаете себя особенной, отличающейся от остальных?
- Истина в вине, - легкомысленно заявила Элиза.  Ее мысли умирали так же быстро, как и появлялись. - А я живу без истин и без вины.
- Истины есть у всех, - глубокомысленно возразил Осрок.
Элиза состроила гримаску и сделала неопределенный жест рукой.
Осрок хотел было что-то сказать, но увидев, как мимо двери проходит отец Дюймон, прижал палец к губам.
- Вы боитесь, что нас увидят? - прошептала Элиза.
- Нет, что вы, - шепотом ответил Осрок, но потом прокашлялся. - Я думаю, Отец Дюймон может отослать меня за книгами и оторвать от вас.
- Ах! Вот в чем дело. Впрочем, вы могли ничего не говорить. Все стало понятно, как только вы напряглись и приложили к губам ваши пальцы. Ваши жесты рассказали о вас все, месье Осрок! Однажды я задумалась,  сколько слов в нашей жизни обязательно подкрепляется жестами? Например: "Который час?" - стучим по руке..
Она постучала по своему запястью.
- Так вот, когда мы просим о входящих в моду миниатюрных женских сигарах, мы машем двумя пальцами около рта. "Два кофе, пожалуйста!" - и обязательно покажем на пальцах, что не пять и не три. "Стойте там!" - выставим ладошку вперед, словно пытаемся придержать собеседника. И наоборот: "Отойдите!" - и разгребаем ладонью воображаемую толпу. "Право, месье, подумайте сами!.." - стучим пальцем по лбу или в висок. "Вот сейчас вам прямо, потом направо и на втором перекрестке - налево" - тут уже грех не повторить руками весь указанный маршрут. Говорим о Боге - осеняем себя крестным знамением.
- Очень интересно, - пробормотал Осрок. Он потихоньку начинал привыкать к бесконечным философствованиям Элизы - можно сказать, что он начинал испытывать к ней теплые чувства...
Она, однако, продолжала:
- А теперь проведем эксперимент.  Когда я лежала в госпитале Святого Жоржа Великого, я вышла в коридор и выбрала в качестве жертвы дежурного врача: - Простите, не подскажете, который час? - и при этом покачивала двумя пальцами возле рта, словно просила закурить...  Никогда не думала, что скрип заедающих шестеренок в мозгу человека - словно в старых часах моего дедушки времен молодости Буонапарте - можно отчетливо увидеть по глазам. С полминуты несчастный хватал ртом воздух и пытался совместить эти две просьбы в одну. Потом протянул мне открытый портсигар и, немного помедлив, все-таки добавил: - Часов одиннадцать... ночи.
- К чему же вся эта история, уважаемая женщина-философ? - спросил Осрок.
- Ах, вы уже успели забыть, с чего мы начали! - всплеснула руками Элиза. - Я веду к тому, что жесты и мимика выдают нас порою с головой. Мы сами этого не осознаём, но рассказываем о себе многое, даже не открыв рта.
- И что же вы можете сказать обо мне?
- О, это очень просто. Вы человек молодой и вас тяготит роль монаха. Вы не знаете, кто вы - монах, писарь, историк или, может быть, мальчик на побегушках у вашего всесильного властителя, Отца Дюймона.
- Ну это, думаю, и так известно всему свету.
- Но не мне! Однако я это поняла.
- Вы, пожалуй, действительно умны. Но какие же жесты выдали это во мне?
- Когда Отец Дюймон остановил вас жестом, тогда, в карете, уголки вашего рта поползли вниз, вам это не понравилось. Вы считаете себя свободным человеком и вас тяготит такая зависимость. Молчу уже о том, как вы чуть не подскочили с места, едва завидев его тень в коридоре.
- И только-то! И вы не во всем правы. Отец Дюймон меня не тяготит - скорее, ровно наоборот.
- А когда вы спускались в свою книжную святую святых, вы так энергично размахивали руками, что я сразу поняла - книги и знания вас интересуют куда больше религии. Поэтому я заключила, что вы не окончательно "омонашились".
- Омонашился! - засмеялся Осрок. - Ох уж эти ваши словечки. Впрочем, согласен с вами. Но я, очевидно, легкая добыча. Что вы скажете, например, о самом Отце Дюймоне?
- Тут все куда сложнее. Мне кажется, что он все-таки не до конца правдив во всем, что говорит. Словно что-то скрывает.
- Какие же жесты вас навели на этот вывод?
- Именно что никакие. Он не жестикулирует, его мимика осторожна. Такой человек знает, как вести себя в свете среди акул притворства и лести.
- Хм! Возможно, вы и правы. Он тоже, должно быть, не омонашился до конца. Что ж, пусть он будет задачей для вашего разума. Кстати, в вас я кое-что заметил.
- Что же?
- У вас почти нет чувства юмора.
- Неправда! Есть.
- Разве что совсем малость. Вы никогда не смеетесь, хотя часто улыбаетесь.
- Что ж, возможно, так и есть. Ой, - спохватилась Элиза. - Мне пора.
- Но как же ваша глубокая философия? Не хотите ли еще что-то обсудить?
- Это не философия, мне кажется. Наверное, я просто инфицирована любовью к витиеватости. Сама уже забыла, что хотела доказать. Мне пора домой! Спасибо, что вылечили меня. Я скажу отцу Дюймону, чтобы он отвез меня... передавайте привет доктору.
И, как легкое перышко на ветру, она выскользнула за дверь, оставив Осрока одного.
Он покачал головой, как бы говоря про себя - "бедное дитя, легкое на подъем, сколько тебе еще предстоит пережить с твоими веселыми мудрствованиями!..."

С того дня отец Дюймон начал искать лекаря - и нашел его. Старик, по имени Эмиль Раснер, почти седой, пообещал приходить по вызову, и в качестве платы ему выделили маленькое жилье неподалеку от монастыря. Старый врач сразу приглянулся Осроку - человек он был немногословный, но глаза его светились милосердием. Таким,наверное, и  должен был быть истинный врачеватель. Он знал рецепты снадобий из всевозможных трав, умел пускать кровь, разбирался во всех современных лекарствах (хотя большинство из них не признавал) и был в прошлом хирургом.
- Ох и мерзкая работенка это, месье Осрок, - говорил он. - Копаешься во внутренностях человечьих - и со временем начинаешь смотреть на людей как на мясо. Теперь же я предпочитаю болезни предотвращать или лечить в зародыше, нежели пытаться что-то там исправлять с помощью скальпеля.
- Так же мы поступаем с грехом, - отвечал Осрок. - Его, действительно, лучше предотвращать, нежели лечить позже.
- Да вы говорите, как месье Дюймон! А уж он мудрец, коих свет не видывал. Сколько я о нем слышал, но вот увидел недавно - широчайших познаний человек! Чтобы столько знать, надо прожить лет сто, если не двести.
- Мы очень близки с отцом Дюймоном.
- Что ж, это многое объясняет. Вы из здешних самый сообразительный и видно, что начитанный. Не хотите пойти ко мне в ученики?
- Я бы с радостью, но занят так сильно, что боюсь, не смогу уделять вам достаточно времени.
- Вы главное, не болейте. Остальное приложится. Нет ничего важнее здоровья в этой жизни, мой мальчик. Даже вера в Господа окажется не нужной, если вы корчитесь от боли день и ночь.
- Поэтому мы молим Господа о здоровье, не предаемся излишествам, и наняли вас.
- Ваш-то настоятель - осмотрел я его по его же просьбе... здоров аки ангелочек! Будто бы ему лет четырнадцать, так свеж и молод. Сколько, кстати, ему лет?
Осрок замялся.
- Я и сам не знаю, - признался он.

Решение нанять лекаря оказалось очень своевременным! - как будто отец Дюймон, Кардинал Святого Духа, настоятель Мельонской обители предвидел, что случится далее - и события с нашими героями примут весьма неожиданный оборот...





Шел 1855-ый год. Париж цвел и пах, но пах он далеко не всегда ароматами цветов - а запахи духов не всегда могли скрыть грязи и пота. Гигиена тогда только начинала входить в моду - в верхах мылись все, мыло и ванны были популярны... но только в верхах.Что касается бедных районов, где цвела и пахла самая настоящая бедность, а зачастую и нищета, там болезни и даже эпидемии случались все чаще. Говорили, что в Китае и Индии началась чума...
И правда, ежели сегодня мы откроем энциклопедию, мы прочтем вот что:
"«Третья пандемия» широкомасштабная эпидемия, зародившаяся в провинции Юньнань - бубонная и легочная чума за несколько десятилетий распространилась на все обитаемые континенты. Только в Китае и Индии общее число умерших составило более 12 миллионов человек."
Кошмарное наказание за грехи плоти настигло человечество, которое было уверено, что грязь, смрад и пыль ничего ужасного с собою не несут... Сколько раз было сказано учеными и лекарями о том, что чистота - главный залог здорового организма и общества, но сколько раз эти советы проходили мимо ушей! Мытье рук - и то в низах было забыто, руки мыли, только если видели на них грязь, доступную невооруженному мелкоскопом глазу... Посему нет ничего удивительного, что чума, эта зловещая кара Господняя, приблизилась и к Европе. Одно дело - дикари, другое - цивилизация. Как! неужели и она погрязнет во всем этом?... - таким вопросом задавался каждый и отмахивался от него.
"Нам это не грозит", - думали люди. "Чума, тиф и оспа - дела давно прошедших дней", - утверждали историки.
Но суровая реальность жизни настигла всех в разгар балов и празднований. Мог ли подумать свет, что и до него доберутся зловещие щупальца невидимого чудовища?...
Возвращавшиеся из миссий в Индии и Китае монахи начинали заболевать, сходя с корабля, попутно заражая моряков. Но если моряки, крепкие и ко всему привычные, могли - зачастую - снести болезнь "на ногах" и не умереть, то простые люди, а тем более монахи, которые не отличались луженым здоровьем и силою тела, первыми пали жертвами страшного заболевания. В Парижском Нотр-Даме, в Клюни, в Департаменте Лерош, во многих других местах, монахи - особенно приехавшие издалека - начали подавать признаки недомоганий. Их тошнило, они покрывались сыпью, потом ноги им отказывали, и они не могли ходить, после чего испускали дух - мы не будем описывать все адские симптомы этого жуткого наказания Господня. Эти данные добрались до глав государства позже, чем чума... Покуда люди думали, что болезнь случилась только у них, покуда настоятели додумались написать письма в другие районы страны и города, покуда народ получил первые известия в газетах, в монастырях уже свирепствовал настоящий мор. Хорошо, когда опытные врачи успевали заметить первые симптомы болезни и объявляли карантин - но плохо, когда неопытные сельские лекари замечали болезнь лишь тогда, когда источник оной уже был при смерти, а другие начинали ощущать предательскую слабость и дрожь в коленях... Эпидемия была объявлена лишь спустя несколько недель, но было уже слишком поздно.
Когда начались смерти в Париже, встревоженный отец Дюймон приехал в Мельон и немедленно попросил лекаря проверить его здоровье. У него ничего не обнаружили, но волнения уже поднялись - монахи судили да рядили, не коснется ли их чума, ведь Париж так близко!...

Лекарь жаловался:
- Не могу описать, месье Дюймон, что это за болезнь! Это похоже на чуму из древних книг, но лекарства от чумы,там описанные, не помогают. Здесь что-то иное - не иначе как бич божий. Не угодили мы Господу чем-то! Хотя чего взять с нас - молимся по традиции, мыться едва научились, медицину мало кто уважает, врачей прямо боятся, а мы сами, врачи, и вовсе стали делать деньги на несчастных, готовых отдать последний грош, лишь бы не умереть!.. Эх... Как бы не пришлось вводить противочумные доспехи, как в древности, надевать кожаные плащи и птичьи маски с длинным носом! Я уже собрал травы, которые при испарении отгоняют заразу, и прошу вас по этому списку заказать этих трав как можно больше, ибо рецепты лекарств из книг более не помогают.
Отец Дюймон кивал, о чем-то задумавшись...
Наутро от отправился в институт Пастера, который не так давно был образован в Париже, где ему сообщили пренеприятную новость о том, что болезнь неизбежно перекинется на пригороды столицы...
Вернулся он с огромными мешками сушеных трав, которые и были переданы доктору, который немедленно начал готовить будущие снадобья.
- Но почему вы не взяли современных лекарств? - спросил у настоятеля Осрок. - Неужели они дороги или недоступны?
- На то есть своя причина, сын мой.. Позже я о ней вам расскажу, сейчас же мне некогда - но мы обязательно об этом поговорим.

Меж тем Элиза де Нес-Буске была почти забыта в этой суете, но она, видимо, из-за ужасов приближающейся болезни, стала набожной и приходила в монастырь на воскресные службы. Она одевалась в черное и выглядела, по шутливым выражениям монахов, как "маленькая смерть, только косы не хватает". К ней немедленно был направлен врач, который никаких признаков болезни у нее не обнаружил и посоветовал ради своего же блага больше кушать и пореже выходить из своего дома, если эпидемия доберется до Мельона. Но пока все было относительно спокойно, Элиза каждое воскресенье посещала монастырь.
Осрок же скучал по ней - теперь она не была вхожа во внутренние покои храма - и встречаться с нею мог лишь в центральном зале или за дверями обители, где Нес-Буске общалась с ним светским тоном. Франсуа поймал себя на мысли, что этот тон его раздражает - еще не так давно они болтали часами на всевозможные темы, обсуждали жизнь и философию, были почти друзьями - а теперь она была подчеркнуто холодна к нему.
"Из-за чего такая перемена?", - думалось ему. Сам того не замечая, Осрок влюбился.
Да, снова это чувство настигло его - но если с Реннар то была страсть, то здесь нашему герою было уже тяжелее. Как он хотел поболтать с Элизой наедине! Хоть бы снова она свалилась в лесу - и он бы снова подобрал ее полубезжизненное тело и отвез бы в монастырь, и посадил бы рядом с собою... Ах, как легко вскружить голову даже монаху, если ты молода и чертовски сообразительна!... Женские чары для молодого сердца - как яд для мыслей о Господе, и никак не помогают духовному росту и религиозной карьере - а Осрок был ужасно слаб в этом плане. Но что взять с никогда не любившего, который впервые в жизни полюбил?... Как можем мы быть строги в этом случае?...
...Можно сказать, Элиза даже дружила с монахами, и этот люд стал ей близок - как ни странно это звучало. Ездить в Париж она перестала, ибо компания здешняя радовала ее поболее столичных зевак.
- Неужели вы привили ей любовь к церкви, как я просил? - спросил отец Дюймон у Осрока, встретив Элизу на очередной службе. - Посмотрите, какая набожная стала эта говорливая девица с неспокойным разумом!
- Не могу сказать, - отвечал Осрок. - Мы много говорили, но разговор наш редко касался религии.
- Не забывайте, сын мой, что набожность идет рука об руку с известиями о море и погибели. Элиза, в ее состоянии здоровья и в свете ужасных новостей, возможно, хочет быть ближе к церкви. Поговорите с нею - быть может, она захочет из прихожанки стать слугой божией?
- Попытаюсь, но обещать вам не могу.
Осрок встретил ее, когда она обменивалась приветствиям с братом Николя, и ему показалось, что между ними, в их взглядах, промелькнуло то же самое выражение, которое было в его собственном взоре, когда он смотрел на девицу Реннар... Возможно, это ему показалось, но кто знает - может, грешнику проще поймать на мелочи другого грешника, чем праведнику, не сведущему в вопросах греха?
- Я смотрю, вы сдружились с нашими монахами, - заметил Осрок, проходя рядом с нею по коридору.
- Конечно! Они очень милые люди и более приятная компания, чем парижские вертопрахи, - отвечала Элиза, чуть покраснев.
Осрок еще раз заподозрил неладное.
- Не хотели бы вы, в свете вашей внезапной набожности, поразмыслить над принятием монашества?
- Что вы! Я еще так молода, - воскликнула девушка.
- У вас впереди еще много любовных приключений, понимаю, - сказал Осрок, мельком бросая взгляд на лицо Элизы, которое при его словах внезапно побледнело.
- Может, и так, но пока я просто прихожанка, и пусть так все и остается.
- Не буду настаивать, мадмуазель, самое важное, что вы здоровы, и посещаете службы. Здоровье телесное вы совместили со здоровьем духовным, это весьма похвально.
Они попрощались, но Осрок ушел к себе в келью с полной уверенностью, что брат Николя решил завести интрижку.
Тут, как будто по случайности, отец Дюймон  отправил многих монахов, которых знал по всем приходам, в миссии по другим странам - подальше от Парижа, а иногда дальше Франции, дабы сберечь самых ценных служителей Господних от чумы. Брат Николя был миссионером по Мельонским окрестностям, и поэтому возвращался в монастырь лишь вечерами, что наводило Осрока на подозрения. "Знал бы Святой отец то, что знаю я - он не отпускал бы его на мирские прогулки в Мельон!" - думалось ему. Он еще не знал, в чьем доме совершался грех прелюбодеяния - кто знает, как перенесло бы это сердце молодого человека...
Отцу Дюймону, казалось, было не до таких мелочей в эти дни - он волновался также о капитане, ездил на все приемы, узнавая все о болезнях, скупал все газеты и засыпал церковного лекаря медицинскими справочниками, чуть ли не поминутно осведомлялся у Осрока о состоянии его здоровья, писал письма Амалии и всем прочим.
Собирая монахов для отправления в дальний путь, подальше от очага заражения, отец Дюймон убеждал их регулярно проверяться у врачей и молить Господа о спасении. "Идите и будьте светом миру в эти страшные времена. Именно сейчас вы нужны - в час нужды и страдания, в день мора и погибели. Легко быть слугою Божьим, когда все хорошо и ничего не угрожает вам - но сейчас время тьмы, и вы должны быть светом этого мира, как бы тяжело вам не было". Осрока же на миссию не отправили - Франсуа даже не стал спрашивать, почему - и жизнь в монастыре по-прежнему шла чередою, хоть и была пропитана нервозностью, а мирские газеты стали, вопреки обычаю, приходить в монастырь на регулярной основе - все должны были быть в курсе событий. И газеты, разумеется, пестрели живописаниями разных ужасов таинственной болезни, которую никто не ожидал увидеть в центре цивилизации. Отдельные епископы выступали с гневным обличением людских пороков, заявляя, что сия кара настигла народ за грехи его духовные - настоятель же Мельонской обители считал, что эта кара настигла народ за грехи плоти, причем чужие, поэтому старался избегать этой темы в любых выступлениях и речах и являлся в этом плане лицом скорее светским, чем духовным.
Отец Дюймон полностью перевел писарский цех (который работал все так же, то есть каждый день) в режим местного карантина, не отпуская ни одного из писарей домой и вообще куда-либо. Те не роптали, понимая всю опасность подобных вещей.
С грустью Осрок принял новость о том, что настоятель обители Дюпре, тамошний толстяк Гартье, скончался от чумы в возрасте пятидесяти шести лет.
 Зная условия, тесноту и скученность монастыря в Дюпре, нечему было удивляться. "Так он и не дождался своей пристройки",-покачал головой сокрушенный Орок.
Все были на взводе, все присматривались к каждому, кто чихнул или упаси Бог, заболел обычной простудой или же рядовым несварением, лекарь был постоянно на ногах и совершал осмотр всех монахов дважды в день.
Осрок закопался в древних книгах в поисках лекарства от чумы, но рецепты древних почему-то не подходили, не работали и не спасали. Возможно, перевод был иной, неправильный?... Они с Раснером пролистали множество томов, но все древние рецепты противоречили друг другу.
- Ей-богу! - в сердцах сказал лекарь. - Такое ощущение, что эти авторы сами не знали, о чем пишут! Не будь они древними авиценнами и прочими, я бы сказал, что это писал неуч, не сведущий в медицине. Как будто историка посадили писать книгу о лечении, а он, не смысля, написал что-то "по слухам". Помощи от этих древних никакой. Пойду-ка приготовлю еще отвара из трав, что привез месье Дюймон - больше проку!
Осрок задумался. Все не столь давние сомнения по поводу истинности древних текстов выползали в нем на поверхность...
Прежде чем эта мысль успела его посетить, в монастырь пришла плохая новость - брат Николя, ближе к пятнице, начал чихать, кашлять, а волдыри на его шее вздулись самым невероятным образом. Сомнений не было - это чума. В спешном порядке несчастного перевели в чумную больницу за пределами обители, где он уже через день был при смерти....
Его исповедь - уже предсмертную - принял сам Святой отец, который, казалось, не боялся никакой чумы.
- Николя, сын мой, - сказал ему отец Дюймон, который выслушивал его последние слова (мы опустим жуткие подробности этой смерти и состояния несчастного - каждый может представить это сам без нашего описания, которые было бы слишком мерзко и отвратительно, ибо смерть от чумы есть зрелище, дарующее ночные кошмары), - есть ли вам в чем раскаяться перед смертью, дабы не уносить с собою грех в царствие Божие?
- Есть, Святой отец, - просипел Николя, который едва мог говорить. - Я согрешил с женщиной.
- Я прощаю вам этот грех, вы заплатили свою смертью на десяток подобных шалостей. Я уверен - нет, я знаю, что Господь простит вас, как простил я, ибо Господь великодушнее меня.
- Эта женщина... ее зовут Элиза...
- Наша Элиза? Та, которую мы с Осроком спасли в лесу?
- Она... и я боюсь, что она тоже заболеет.
- Не мучайте себя такими мыслями, сын мой. Господь ждет вас.
- А еще я пил монастырское вино... я воровал его ночами, вместе с братом Эженом... - прошептал Николя.
На лице Святого отца возникло выражение, которое нельзя было обозначить иначе, как некая добрая жалость.
- Сын мой, сын мой, - сказал отец Дюймон, поглаживая бледный, почти синий лоб умирающего, - какие мелочи. Вспомните лучше, как много вы сделали для Господа своим служением и своею добротою.
- Спасибо, настоятель, - закашлялся Николя в последний раз. - Нет человека добрее вас!...
Через минуту несчастный скончался.

Его отпели у могилы - Святой отец, Осрок и брат Дулорме, который помогал могильщикам.
- Покойся в мире, наш брат, и верный слуга Божий, - сказал отец Дюймон. - Будем молиться, чтобы подобных тебе смертей более не было в нашем доме и вокруг нас.

... Тяжелым был путь в монастырь. Брат Дулорме сразу отправился к лекарю, получить "магических трав", на всякий случай, за ним последовал и Осрок. По выходу от лекаря он застал Святого отца, стоящего у статуи Моисея в большой задумчивости.
- Что вас тревожит? - спросил Франсуа.
- Мне кажется, я знаю, кто заболеет следующим, - ответил Святой отец, все так же стоя в задумчивости.
- И кто же?
- Это не кто иной, как известная нам обоим Элиза де Нес-Буске.
- Как! - вскричал Осрок. - Не может быть! Но вы уверены?...
- Боюсь, что да. Брат Николя признался мне на смертном одре, что согрешил с нею.
Осрока будто молнией поразило. Он только успел влюбиться в эту красавицу, и тут такие новости - мало того, что ей грозит смерть, так еще и такое падение в моральной области.
- Не мне судить ее, - все же сказал наш герой, который помнил о своих собственных грешках.
- Мы и не будем судить ее. Мы попытаемся ее спасти. Едем за нею - узнаем, каково ее состояние.
- Далеко ли ехать?
- О, совсем близко. Элиза де Нес-Буске занимает дом ваших родителей.
- Как! - снова вскричал Осрок. - Я и не знал...
- Домик хороший, сдается недорого, и вашим родителям от ренты большая помощь на новом месте.
- Поедемте.

Поскольку до дома родителей Франсуа было совсем недалеко, прибыли они скоро.
Осрок подошел к знакомой ему до боли двери и осторожно постучал.
- Кто там? - раздался женский голос из-за двери.
- Это брат Осрок и отец Дюймон! Мы по делу.
Дверь отворилась. На пороге стояла Элиза, и выглядела она плохо - глаза ее слезились, на горле был завязан шарф.
- Я приболела немного, - сказала она. - Входите же. Как брат Николя? Выздоравливает?..
Войдя, настоятель оглядел столь знакомый и ему дом и сказал: - У нас печальные вести. Брат Николя сегодня скончался и был нами похоронен в спешном порядке. У него оказалась запущенная чумная лихорадка.
Элиза побледнела.
- Я думала... я не знала... какой ужас!...
- Мы подозреваем, что вы также больны.
- Что вы! - воскликнула девушка в ужасе. - Я всего лишь чуть-чуть простыла.
- У нас есть веские основания предполагать, что вы больны, ибо заразились от Николя. Не спрашивайте меня, откуда я знаю, - тихо сказал Святой отец.
Элиза покраснела и прикрыла рот рукою.
- Неужели я тоже умру?...
- Не знаю. Все зависит от степени поражения - если болезнь передавалась по воздуху, есть надежда. Если же иным путем, то...
Несчастная расплакалась, упав на старое кресло.
- Боже, я умру! В такие молодые годы!... Неужели!...
- Пойдемте же в госпиталь, - сказал Осрок. - Пока не поздно. Вас еще могут вылечить.
- Меня уже не вылечат! - всхлипнула Элиза. - Я знаю!.. и думаю вы оба знаете, почему... И я попаду в ад за грехи свои.
- Последуйте совету Осрока, - сказал Святой отец. - Госпиталь - лучшее место для вас сейчас.
- Нет! - всхлипывала Элиза. - Я останусь здесь и умру здесь одна.
- Даже если вы умрете, то лучше умереть под присмотром врача, который облегчит ваши мучения, - ответил настоятель.
- Мучения! - воскликнула несчастная, глотая слезы. - Я не выдержу!..
- Поэтому лучше пожаловать в госпиталь, - сказал Осрок. - Вам помогут, и может быть, вы выживете.
... В конце-концов нашим героям удалось уговорить убитую горем девушку, и они отвезли ее прямо в госпиталь Святого Марка, где подготовили для нее отдельную палату.Элизу сразу же осмотрел лекарь. Увы,прогноз его  был не утешителен...
.


...Выходя из палаты плачущей Элизы, отец Дюймон сказал Осроку:
- Видите, сын мой, до чего доводит грех плотской любви. В ней самой заложен грех, и грех убивающий. Не согреши девица Буске, сейчас она отделалась бы неделей пилюль и постельного режима. Теперь же...
- Как вы можете в такой момент говорить о подобном?... - грустно сказал Франсуа, тяжко вздыхая.
- Дьявол, сын мой, жестоко тиранит над грешником, заставляя его попадаться в сети греха. И там, где дьявол - всегда погибель. Либо моральная, либо физическая. Там, где грех плоти столь силен, недалеко до беды. Я предупреждал и вас и всех остальных - все эти игрища с сердцами приводят к печальным результатам.
- Но во всем виновата лишь чума.
- Так кажется тем, кто влюблен и не хочет видеть правды Божией. Вы ведь не влюблены в Элизу, правда?
- Я? Что вы! - соврал Осрок.
Отец Дюймон посмотрел на него и вздохнул.
Франсуа густо покраснел.
- От вас ничего не скроется.
- Я не виню вас. Элиза молода, умна и прекрасна. Любить ее было бы достижением для любого мирянина. Но она согрешила против церкви, сойдясь с монахом. Это жестоко звучит, но такие грехи во время ада на земле ничем хорошим не заканчиваются. Как будто их тянет перед смертью на любовные приключения!....
- Каюсь, Святой отец, - сказал Осрок, до которого едва доходили эти слова. Ему было стыдно за себя. - Я полюбил ее, едва проведя с нею день. Сколько можно моему сердцу предавать меня!.. - и он закрыл лицо руками.
- Полноте, сын мой. Вокруг чума и смерть, а вы мучаетесь от таких глупостей.
- Мне стыдно не только из-за этого. Меня снедает ревность.
- Я прекрасно вас понимаю. Для меня это тоже было удивлением - как могла такая девушка, полная ума и свежести разума, пасть жертвой столь грязного греха. Нехорошо говорить такое, но с точки зрения мирянина вы, конечно, подошли бы ей куда больше - вы умны и образованы, вы составили бы хорошую пару.
- Ах! Не говорите такого! - вскричал Осрок. - Я слуга Божий и останусь им навсегда. Клянусь, я не дам этому проклятому чувству любви завладеть мной! Теперь мне еще более стыдно, чем ранее!... как будто болезнь ее в моих глазах выглядит наказанием за то, что она выбрала не меня!
- Ну, за это вам и правда должно быть стыдно, - заметил Святой отец.
...

Наутро они навестили Элизу. Ей было хуже, горло ее раздулось, лицо приобрело чуть голубоватый оттенок, она не могла вставать.
Осрок и отец Дюймон подошли к ее кровати и поприветствовали ее.
- Вы были правы, - сказала она тихо. - Ваш лекарь и правда спасает меня от страданий. Я бы невероятно мучалась, оставшись дома.
- Не изводите себя разговорами, дочь моя, - сказал Святой отец, трогая ее ледяной лоб (внутри же Элизы все горело).
- Не могу... я хочу выговориться. Мне осталось совсем мало...
Бедная Элиза тяжело дышала, грудь ее тяжело вздымалась, волосы разметались по подушке.
Осрок и Дюймон наблюдали за ней с жалостью и состраданием.
- Вам совсем плохо, милая Элиза? - спросил отец Дюймон.
- Что вы! - тихим голосом сказала он. - Я еще за себя... полежу.
- Вы еще имеете силы шутить! - вскричал Осрок. - Несчастная, поберегите себя! Отдыхайте, и все лучшие лекари, что доступны для нас в это время, будут ухаживать за вами.
- Тут ужасно жарко, - сказала Элиза, с тоской оглядывая палату, в которой ее уложили на деревянной кровати.
- Я немедленно упрошу печника не кидать столько угля в печь.
- Я сейчас бы все отдала, чтобы не болеть; оказывается, так мало надо для счастья!
Осрок лишь кивнул , поправляя  ей одеяло. 
Потом он выскользнул за дверь и побежал к печнику, старому Эдуардо...
- Бедное дитя! - сокрушался Осрок про себя, - Неужели мы ее потеряем? Неужели надежды нет?...
Лекарь объявил в крыле больницы карантин и никого к Элизе не пускал.
Родные и друзья, приехавшие из самого Парижа, могли передавать ей передачи в окошко, через которое они видели ее измученное болезнью лицо и утомленные тяготами глаза. И вот ее постель окружало самое разнообразное питье и заморские фрукты - врач косо смотрел на это, но Осрок держал оборону и не разрешал никому даже смотреть в сторону его несчастной знакомой, о жизни которой так заботился. К ней пустили только матушку, которая не боялась никакого заражения, и которая была готова умереть, лишь бы застать последние часы дочери.
...
- Ах, если бы можно было вернуться в прошлое, я бы изменила только одну вещь: жила бы с тем расчётом, что будущее комфортно и безопасно, - пробормотала Элиза на третий день, когда едва могла говорить, - Я так себя измучила сомнениями, а ведь все это время со мной все было хорошо... И теперь я жалею —жалею о том, что подпортила беззаботное время своей цветущей молодости постоянной, ничем не обоснованной тревогой о будущем...
- Вы не могли знать, - говорил Осрок, проверяя ее температуру и прислушиваюсь к ее тяжелому кашлю, - невозможно видеть будущее, а задним умом мы все сильны. Легко корить себя, когда на все смотришь с высоты прожитых лет. Жизнь можно прожить, только идя вперед, но понять ее можно, только оглядываясь назад.
- Я видела сегодня ночью сон...
- Какой?
- Я... мне снилось, мне виделось, что я находилась перед ледяным мостом и не могла решиться перейти на другую сторону к маленькой ледяной церкви. Мне казалось, что мост провалится и я упаду в дыру под мостом. Я обернулась и увидела  вырезанные ледяные фигурки, с закрывающимися глазами, как у куклы... тут я проснулась в страхе...
- Я не знаю, чтобы это могло значить.
- Я тоже.
Элиза зашлась в тяжелом кашле.

К утру она скончалась - об этом сонному Осроку, который задремал в кресле у входа,  сообщил лекарь.
- Померла, несчастная, - сказал он. - Не знал уже, чем ей помочь. Такое заражение! Не было никаких шансов и надежд.
Осрок сглотнул.
- Спасибо, что сообщили.
- Не за что. Отец Дюймон уже в курсе, ей делают закрытый гроб.
Полный грусти и печали, Франсуа вернулся в монастырь - его так и подмывало всплакнуть, но он сдержался.
Все утро он молился...

Святой отец произнес молитву над ее гробом в одиночестве - никто не последовал за ним, кроме работников кладбища.
Вернувшись же в монастырь, Святой отец сказал Осроку:
- Эта животная страсть принесла нашему миру горе. Раньше она убивала духовно - теперь она убивает физически. Сколько полегло лучших наших людей, как будто после жестокой, кровопролитной войны! И все из-за чего! Из-за нашей распутницы, которая долго бегала, но не смогла-таки убежать от самой себя и своей черной похоти... Не согреши она, Николя остался бы жив. Не согреши Николя, она осталась бы жива. Такая молодая, такая красивая девушка, с таким живым умом и интересными мыслями! И все сожрано бедой, навлеченной на нее самой собою... Несчастная! несчастный Николя! Какая потеря...Но вы видите, что творит страсть с человеческою жизнью?

Осрок, хоть и пораженный в самое сердце чередой этих страшных событий, радовался одному - его родители, его сестра и ее маленький сын все-таки очень-очень вовремя покинули город, местность и страну! Да, они были далеко от него - и как он грустил! - но благодаря настойчивости Святого отца они все живы, здоровы и не ведают проблем с жуткою болезнью.
Как благодарил Господа наш Осрок, когда приходил ночью к своему распятию на стене! Как он благодарил судьбу и отца Дюймона, которые так удачно сошлись на своих путях!...
"Отче всех человеков! Молю Тебя за моих товарищей. Услышь молитву мою, ибо Ты Отец наш, Ты Отец всех живущих на земле; прими всех нас под свой покров и помилуй нас. Господи Боже! Благослови нас, даруй здоровье и излечение.... По премудрости и милосердию Твоему, располагай нашею жизнию так, чтобы помогая и любя в настоящей жизни друг друга как братья, мы удостоились получить из отеческих рук Твоих вечную награду!... Спасибо тебе, что дланью свое убрал наваждение наказания твоего от родных моих..."
Молитвы за других, однако, не помогают, когда надо было молиться за себя - к утру Осрок почувствовал, что ему тяжело дышать, горло его распухло, а лицо приобрело светло-голубой оттенок. В ужасе отпрянув от зеркала, Осрок закрылся в келье. Когда туда постучали, Франсуа выкрикнул лишь: "позовите лекаря! я заражен!" и остался ждать...
Святой отец, побледневший, как смерть, и лекарь, выглядевший очень уставшим от постоянных обходов, хотели отнести его в больницу, но Осрок потерял сознание на их руках, и отец Дюймон принял решение оставить Франсуа в его келье.
Осроку немедленно, по пробуждению от обморока, дали горячего питья из отвара врача, а к двери никого не подпускали, дабы не допустить заражения. Так и лежал несчастный Осрок на своей постели, и в голове его шумел ураган мыслей. Очередная влюбленность, "предательство" любимой им женщины, обман церкви, грех монаха, смерть монаха, смерть Элизы, собственная болезнь - и теперь, возможно, собственная смерть!... Трудно описать, что творилось в душе Осрока - такое множество событий уложило бы наповал даже здорового, а тут перед нами находился смертельно больной человек.

В этот момент, момент болезни - и момент близкой смерти - Осрок чувствовал себя более тяжело психологически, чем физически. Его не мучали вздувшиеся желваки в горле, слабые руки, дрожь и набухающие глаза - тело его не волновало. В конце-концов, это тело уже подвело его, заставив согрешить - но дух его страдал невыразимо.
Элиза! - думалось нашему герою, когда болезнь, ожидаемая им, подло и коварно свалила его на ковер, как опытный борец, - я был с тобою, с того момента, как спас тебя в лесу, и старался видеть в тебе все самое лучшее - твой ум, твои необычные мысли! - но ты предпочла того, кто видел в тебе худшее! - твой разврат, твое падение!...
К тяготам заболевания, которое отнимало его силы, его дыхание, его силы, прибавилась нагрузка душевная. Осрок понимал, что опять влюбился в женщину - в этот раз по-настоящему, и уже по-настоящему был предан. Если с Реннар он ощущал часть своей вины, то здесь он ее не чувствовал... он чувствовал, что оскорблен. Пусть любовь Элизы ему не была дана - и не должна была! он это понимал - но сам факт ее выбора удивил его. Николя, земля ему пухом, хоть и был священником, хоть и совершил тот же грех, что и он сам, был человеком простым и любившим выпить - и с ним сошлась во грехе эта девушка. Неужели в ней ночевала та же буйная страсть, что и в Реннар, но уже по отношению к такому, как Николя?... Понять страсть Реннар было можно - ей приглянулся начитанный, тонко чувствующий и образованный юноша, но страсть Нес-Буске?... Хотя, конечно, это были придирки оскорбленного юноши, попавшего в сети любви - взрослый мужчина не обратил бы на это внимания, понимая простоту женской натуры - но Осрок тяжело переживал - и неизвестно, что мучало его более в смертный час, болезнь или собственные юношеские представления о любви. Это было бы смешно, ежели не было так грустно - что еще сказать!... Франсуа был наивен и горяч, и эти черты его характера Святой отец вовсе и не думал исправлять, намеренно или по недосмотру.
"И это грехопадение принесло заразу в нашу обитель! Воистину, женщина приносит грех и только грех!... Подумать только, в доме моих родителей Элиза предавалась пороку! И этот порок привел ее к смерти - а я так ценил ее ум... Стыд, какой стыд!..." - горестно думал он. "Как все-таки был прав отец Дюймон - и как был неправ я! И как было неправо мое проклятое сердце, которое опять ввязалось в какую-то авантюру. Верно говорят, что любовь слепа. Как я ошибался на счет Элизы - я принял ее ум и сообразительность за чистоту сердца и природных позывов... Если кому и должно быть стыдно, так это мне. И как хорошо, что настоятель никогда не ругал и не корил меня - но только предупреждал! И предупреждал не раз и не два - и всякий раз, когда я думал, что он чрезмерно драматизирует, он оказался чертовски прав! Как будто он видит людей и их сердца насквозь..."
Негоже ругать последними словами умершую, но человеку, находящемуся при смерти, мы можем это простить. Конечно, вся ситуация была до комичности нелепа - и была бы, повторимся, смешна, если бы все не обернулось столь грустно.

Теперь настоятель был близок Осроку, как никогда. Родной отец, родная мать, родная сестра, родной племянник  жили сейчас далеко, а все, с кем Осрок пытался сблизиться - с Реннар, с Нес-Буске, все обошлись с ним весьма нехорошим образом.
"Вот как получается", - думал Осрок в полубреду, - "Мои чувства никогда не находили ответа - даже с Реннар я хотел дружбы, а получил в ответ яд... а Святой отец всегда был здесь, рядом со мною, пытался предостеречь, пытался предупредить, никогда не повышал на меня голоса своего, всегда помогал, как бы я не согрешил!... Он стал для меня отцом - а я, как блудный сын, столько раз попирал его доброту своими деяниями! Как мне стыдно теперь за свое поведение, и как счастлив я, что отец Дюймон, этот святой человек, не отвернулся от меня... Кто знает - может быть, скоро я умру, ведь завтрашний день не обещан мне! - но я умру с мыслью, что есть святые, добрые люди, которые выше тех, кого я почитал за товарищей, может быть, даже за любимых..." - и на уставшие, больные глаза Осрока набегала горючая слеза.
Отец Дюймон приходил к нему каждый день, приносил разные книги, читал ему вслух, просвещал его, рассказывал разное, советовал, поучал, старался приободрить, дарил надежду. А сколько было дел у этого человека! Он мог сослаться на них и не появляться неделями - но нет, терпение Святого отца было воистину ангельским.
"Смог бы я находиться у кровати человека, который обманывал меня, который отвергал своей черной душой мои святые советы?... " - спрашивал себя Франсуа, и не находил ответа, а когда находил, то начинал грустить более прежнего.
...

Какие-то мутные, блеклые сны мучали его, когда он спасался от болезни в объятиях Морфея... - ему снилось, что таинственный человек в черных одеждах, без лица и внешности, подает ему руку, а он долго не решается ее брать - но потом все-таки делает это, и вот они идут прямо к Нотр-Даму, и Нотр-Дам горит, и он с человеком в черном смотрит на пылающее здание - и народ, непонятного вида население без лиц и образов, разбегается от горящей церкви прочь с криками и воплями... в конце-концов у церкви оставались лишь немногие - около десяти-двенадцати человек, и все они идут к ним. Но потом один из них, с хитрым лицом и дикими глазами, - тот самый, чьего имени Осрок уже не помнил - хитрый шпион, который пытался разыскать что-то в мельонском приходе - он отделился от двенадцати и побежал прочь. В ответ на это черная тень рядом с Осроком подняла руку... раздался гром, и удар молнии поразил бегущего. Тот страшно закричал; Осрок проснулся, весь дрожа - то ли от ужаса, то ли от очередного приступа непонятной лихорадки, который донимал его каждое утро.
Осрок протер лоб лежащей рядом ветошью и попытался сесть - но ему это  не удалось. Он хотел позвать кого-то - но кругом было пусто.
Осрок закрыл глаза и лежал, стараясь не глотать - горло ужасно болело; перед глазами все плыло.
Он не мог уже ни о чем думать и готовился умереть.
"В конце-концов", - подумалось ему, - "умирать не так уж страшно. Боль становится нормой существования, и к ней привыкаешь, а организм сдается, отключая понимание о боли, как гасят свечи на канделябре после завершения службы - духовные же страдания теряют свою силу, когда стоишь перед лицом смерти, которая приведет тебя к Господу всеблагому. Я боялся умирать - и более не боюсь. Страх смерти куда мучительнее самой смерти, как оказалось. Жаль, что все это мне более не пригодится..."
Так он пролежал еще несколько часов, дрожащей рукой протирая лоб, с которого все тек и тек пот - но лишь к обеду в дверь вошли.
Это были Святой отец и лекарь.
- Сын мой, возрадуйтесь, - сказал настоятель, подходя к его постели.
Лекарь последовал за ним.
- Чему же мне радоваться, Святой отец? - просипел Осрок, не в силах поднять головы с подушки.
- Наш врачеватель уведомил меня, что эпидемия спадает, и скоро она исчезнет.
- Это так, - подтвердил лекарь, раскладывая на столе какие-то диковинные сушеные растения. - Месье Дюймон заказал эти травы из самой Аравии.
- Наш старый друг Дервиш, узнав о наших бедах, лично собрал мешок редких растений и прислал с капитаном.
- Но успеют ли они помочь мне?- спросил Осрок, который уже готовился отойти в мир иной.
- Успеют, будьте покойны, - сказал Святой отец. - Ваше заражение не сильно, ибо передалось по воздуху и уже на исходе эпидемии. Вы будете жить.
- Мне не верится, - сказал Франсуа, закашлявшись, и в тяжелой голове его это прозвучало как удар молота по чугунному станку.
- Мы будем верить за вас, - сказал лекарь, заливая перемешанные травы горячей водой, что принес с собою в деревянном кувшине. - Выпейте сей настой, он должен поднять вас на ноги за неделю-другую.
- Так долго! - сказал Осрок.
- Видите? - сказал лекарю отец Дюймон. - Уже хочет побыстрее выздороветь!
Каким-то чудом им удалось  влить в неподатливый рот Осрока немного настоя - губы нашего героя совсем одеревенели, как у мертвеца.
Осрок выпил и закашлялся.
- Теперь отдыхайте. Лекарь зайдет к вам еще два раза - вечером и ближе к ночи. Если вы не умрете сегодня - вы пойдете на поправку.
- Ох! - простонал Осрок, но отвар уже действовал - тепло разливалось по телу, и его органы, казалось, оттаивали изнутри... После этого он снова уснул, хотя спал до этого всю ночь. Все, что он успел увидеть - это растворяющиеся в тумане фигуры настоятеля и лекаря.
"Даст Господь, завтра я буду на пути к выздоровлению - или же мои мучения кончатся. Как же хорошо!..." - подумалось Франсуа.

На следующее утро Осрок - к своему великому удивлению - уже мог сидеть. Ходить и громко говорить, сил, конечно, не было, а лоб по прежнему был в испарине и каплях пота, но по крайней мере ужасные внутренние боли больше не мешали ему поднять спину с кровати.
Святой отец, зайдя к нему и увидев это, премного возрадовался и решил не терять времени даром.
- Не скучно ли вам, сын мой? - спросил он после традиционных вопросов о самочувствии (которые были излишни, ибо внешний вид нашего героя говорил сам за себя). - Не принести ли вам еще книг?
- Пока я не могу читать, Святой отец, да и вы читали мне изрядно... лучше расскажите что-нибудь.
За окном вставало солнце - погода была на редкость приятной для этого времени года, будто природа радовалась выздоровлению Франсуа Осрока.
- О чем же вам рассказать? Чума унесла жизни пятерых наших монахов, но хочется ли вам это обсуждать?
- Вовсе нет. Я помолюсь о них сегодня вечером.
- Тогда, быть может, вы хотите услышать о том, что стало с вашим домом?
- Что же?
- Его проверили на заражение, и ничего не нашли. Теперь дом будут снова сдавать, чтобы вашим родителям шли столь нужные им деньги. Писала ваша сестра - у них все хорошо, дом, предоставленный церковью, весьма понравился вашей матушке, и там даже есть детская для вашего племянника. Никакая чума и прочая зараза до них не дошла.
- Приятно слышать! Велики благодеяния ваши, Святой отец. Вы по праву кардинал Святого Духа.
- Ну что вы, что вы. Но на сегодня это все истории - в связи с этой болезнью, столь не вовремя поразившей всех нас, дороги перекрыли, никто никуда не едет, жизнь словно бы замерла. Но менее чем через неделю все будет по прежнему, я уверен...
- Может, вы хотели бы что-то спросить у меня? Рассказать ли вам про мадмуазель Амалию и ее мужа? Быть может, поведать вам что-нибудь из новостей светских? Или, быть может, о Луи Жаколио, который избежал чумы, не выходя из дома? Он запасся   хлебом и вином, и изрядно похудел за это время. Говорят, он вышел из дома только сегодня, и все подумали, что он заражен - таким худым он выглядел. На деле же он был просто голоден и пьян. Смех да и только!
Осрок улыбнулся.
- Как вы общаетесь со столь разными людьми, Святой отец? - спросил он. - Я, за свою краткую жизнь, столько раз падал жертвою либо обмана, либо разочарования, что, кажется, теряю веру в людей...
- Сын мой, мы не должны верить в людей. Мы должны верить в Господа, который дарует нам всем свое Слово. И если кто-то не может вместить в себя Его слово - что ж! Как говорил Христос - "смотреть будут - и не увидят". Таковы люди. Мы должны жить с тем, какие они есть.
- Но надо ли стараться их исправить?
- Надо, но не каждый может быть исправлен. Если бы каждого можно было исправить - Церковь уже облагородила бы мир. Мы, конечно, сделали многое, но исчез ли грех из сердец людей? Вовсе нет - все так же, как и было, а многие считают, что и хуже. Даже сама Церковь далеко не идеальна, и не каждый в ней свят или благороден. Сколько раз грешили мы, сколько раз грешили монахини, какие авгиевы конюшни греха приходилось мне разгребать рукою своею!... И кое-как, понемногу, по чуть-чуть мне удалось создать что-то, что может хоть в слабой мере удовлетворить простейшие требования Господа...
- Как тяжела жизнь, - вздохнул Осрок.
- Поэтому, если вы видите человека - хорошего ли, плохого ли, используйте его. Берите от него только то, что может вас научить или то, что может пригодиться в будущем - опыт это одна из лучших вещей, что мы можем получить от этого народа земного... Так живу и я - и советую и вам. Привязанности... Любовь.. Ах, оставьте. Любви достоин только Господь.
- Дервиш с вами бы не согласился.
- Он никогда со мною не согласен, но он вырос в другом мире и другой культуре.
- Но как же счастье?
- Люди мирские думают, что радости жизни это счастье. Это не так. Слово "счастье", сын мой, разве вырывалось из уст Христа когда-либо? Изведав счастье, мы можем узнать только то, что цель была скрыта не в нем. Я был счастлив, Франсуа, и могу сказать - разве этого ищу я? Я ищу дела Божьего, и следовательно, своего дела.  Мы, мудрые, отрекаемся от радостей, которые ниже нас.
- Боюсь, мне придется с вами согласиться...
- Прилягте. Вы еще не выздоровели - ваш путь к здоровью только начался, и он будет долгим.

На следующий день Осроку вовсе не полегчало. Он горел, глаза его набухли, как маленькие яблоки, руки и ноги сковало чугунной тяжестью... Он по прежнему мог сидеть - но не более. Попытка встать не увенчалась успехом, и наш герой чуть не расшиб себе лоб.
Заходили к нему только лекарь и настоятель, и поэтому Осрок скучал, не будучи в состоянии читать.
И вот снова зашел Святой отец - увидев состояние Франсуа, он сел к изголовью его кровати и положил своему духовному сыну руку на лоб.
- Вам тяжело, друг мой? - спросил он мягким голосом.
- Я в отчаянии, Святой отец. Я боюсь, что все-таки умру.
- Не надо, сын мой. Вы не умрете
- Откуда у вас такая уверенность?
- Я просто знаю это. Чувствую.
- Сколько я уже болею? Неужели есть надежда?
- Сам факт того, что вы так долго болеете, меня и радует. Многие другие уже скончались бы от болезни - а вы здесь, со мною.
- Но в каком я состоянии!... Я в отчаянии, - снова повторил Осрок. - Я думал, что иду на поправку, и сегодня будет лучше, чем вчера! Но нет, я по-прежнему...
- Позвольте мне рассказать вам об этом чувстве, - перебил его жалобы Святой отец. -  Иногда - часто! - я вижу у людей в глазах проблески самого настоящего отчаяния. Это меня даже радует.
- Радует?...
-  Да. Ибо, как правило, из этой бури человек выходит совсем другим, он никогда не остается прежним. Другое дело, что настоящее отчаяние приходит редко и к немногим. Ведь у людей простых причиною отчаяния чаще всего бывает обычная тоска и апатия с раздражением. Но с вами другая история... Отчаяние меняет человека - пройдя сквозь него, он начинает видеть вещи, которые раньше не замечал. Он начинает ценить добро и  радость, даже самые маленькие, даже миниатюрные. В отчаянии человек, человек, которому дано понять смысл всего происходящего, понимает, что надо ценить добро, любить по-настоящему и ценит таких же настоящих людей.
- Вы правы. Но я вижу перед собою только одного настоящего человека, и это вы, Святой отец.
- Что ж... вам нехорошо?
- Немного кружится голова.
- Может быть, хватит на сегодня?.
- Что вы! Продолжайте! Мне так тяжело одному.
- Исключительно из-за болезни?
- Не только. Столько плохого случилось со мною - и так мало хорошего.
Святой отец снова потрогал его лоб.
- Я рекомендую вам помнить хорошее, пусть его было и мало. Не самих людей - но то хорошее, что с вами было. Люди - сумма хорошего и плохого в разных пропорциях, но само хорошее стоит сохранять в себе. На черный день, когда вокруг будут только зло и тяготы.
- Такой, как сейчас? - пробормотал Осрок.
- Именно.
- Вот какова была ваша жизнь до Церкви? - продолжил Святой отец. - Если случалось что-то хорошее, вы были довольны. Когда хорошее кончалось, вы чувствовали себя плохо. Не так ли?
- Конечно! А как же иначе?
- Теперь же, отныне, все будет по-другому. Все частички хорошего вы обязаны хранить в себе, как фантики от леденцов.
- Леденцов? Вы же не едите конфет, и я тоже.
- Это лишь пример, друг мой, - продолжал отец Дюймон. - Пусь вкус конфет живет только в моей памяти, но обертки храню и вспоминаю с большой любовью и теплотой, как бы коплю все эти хорошие воспоминания внутри, стараюсь все это собирать, любоваться, вспоминать, чтобы хорошее жило в моем сердце.
- Кажется, я понимаю...
- И надо хорошее из вашей жизни помнить и ценить. Все, что вы прочли из философии, не более чем заботливо кем-то собранные мысли, сложенные как монпансье в железную коробочку. Счастливые моменты надо ценить, запоминать и хранить, ибо любое счастье приедается, к нему привыкаешь. Нельзя проскакивать сквозь счастье, пусть даже крохотное, на всех парах. Надо остановиться и насладиться им. Этой мой совет вам всем и конечно, самому себе. И вы, друг мой, отныне такой же философ - добро из прошлого вы будете хранить в своей душе. Миряне забывают о добре, как только наступают тяжелые времена. Ваша задача - помнить хорошее, ибо это воля Господа. Никогда не забывайте об этих духовных леденцах, друг мой. Неблагодарность перед Богом - самый тяжкий грех человечества после плотской любви.
- Я понял вас, Святой Отец. Обязуюсь отныне помнить все хорошее.
- Во имя Господа всеблагого.
- Во имя Его. Святой отец, я хочу исповедаться.Кто знает, может меня завтра не станет...
- Вы будете жить. И вот как.
- Как же?
- Представьте себе, друг мой Осрок, что вы находитесь в пустом доме и заперты в одной из его комнат.  Что бы вы сделали?
- Я? Сломал бы дверь.
- Именно. Ломая дверь, вы оставляете себе доступ назад, но и открываете новые, неизведанные пути - освоившись во второй комнате, ломаете дверь в третью. Если вы этого не делаете - то останетесь убогим и жалким. Ваш мозг, мысли будут жить в тесной, маленькой лачуге, вместо того, что бы наслаждаться жизнью в огромном особняке. Обставить лачугу можно, и жить в ней вечно тоже можно - как и поступают многие. Но если ваш мозг работает, то он должен путешествовать по дому, осваивая и обживая все новые помещения - такова сущность сильного ума. Мозг, который бездейственно спит посреди хибарки, слаб и безволен, а потому хозяин его глуп или сильно ограничен.  Часто судьба крушит ваши любимые комнаты, портит их - как ураган разрушил Аббатство Сен-Дени в семнадцатом веке. Помните, если их нельзя восстановить, вам всегда будет где укрыться, если ваш дом велик. Помните только, друг мой, что первые комнаты вашего жилища построены не вами. Стройте свои комнаты, не забывая о том, что из оставшихся тоже можно что-то взять с собой. Всегда двигайтесь вперед - и вы познаете то, что не познают иные. Вы познаете тайны этого мира.
- Тайны! Какие же!
- Есть такие вещи, сын мой, которые знать, в целом, и не стоит - но ваш путь будет неизбежно усеян подобными вещами. Кто знает - может, вы услышите что-нибудь этакое даже от меня.
- Если только я останусь жив.
- Останетесь. Даю вам слово.
- Я всегда верил вам.
- Верить надо в Господа - люди предают и меняются до неузнаваемости.
- Но я все равно вам верю. Вы один остались со мною.
- Вам пора немного поспать.
- Спасибо вам.
- Не благодарите - это мой долг. Завтра я приду еще.

Наутро Осроку стало чуть лучше. Он мог кое-как сидеть, но ноги и руки его дрожали. Он по прежнему отказывался от еды, но исправно пил отвары лекаря.
- Неужели я иду на поправку? - думалось ему. - Это невозможно!... Я должен был умереть - но вот я жив. Слава, слава Дервишу, который читал мне свои прекрасные стихи - и теперь спасает меня своими тайными рецептами! Слава и лекарю, который так вовремя появился в монастыре!..
И вот Святой отец опять зашел к нему - столь частые посещения радовали Осрока. Ведь сколько раз он ждал настоятеля - но тот был занят или вовсе отсутствовал. Теперь же он был с ним почти каждый день.
- Я вот думаю, - сказал Осрок, - что, может, и мне стоило поехать с сестрою, и тогда я остался бы здоров.
- Не думайте таким образом. Те, кто следуют истинному слову Божию, не должны так мыслить. Хотите, я расскажу вам притчу на эту тему, что поведал мне Дервиш?
- Конечно!
- Тогда слушайте. Жил в Багдаде купец. Однажды он послал он слугу на базар за товаром, но тот прибежал назад, бледный и дрожащий, и сказал:
- Господин, на базаре в толпе меня толкнула какая-то старуха; я оглянулся и увидел, что меня толкнула сама смерть. Она посмотрела на меня и погрозила мне.
Господин, дай мне коня, уеду я из этого города, скроюсь от своей судьбы. Поеду я в Сомарру, где смерть не найдёт меня.
Купец дал слуге коня, и конь помчался со всех ног. Купец пошёл на базар, увидел в толпе смерть, подошёл и спросил:
- Почему ты погрозила моему слуге, когда увидала его нынче утром?
- Я не грозила ему, - ответила смерть. - У меня лишь вырвался жест удивления. Я не ожидала увидеть его в Багдаде, потому что сегодня вечером у нас с ним свидание в Сомарре.

- Вы хотите сказать, что от судьбы не убежать? - спросил Осрок.
- Именно так, сын мой. Поэтому не корите себя - все мы сильны "задним умом", как говорят в народе. Но это только отнимает наши силы. Если добрый наш Господь призовет вас к себе - встретьте его с достоинством.
- Я и готовился - но потом этот самый Дервиш, любитель притч и сказок, прислал мне эти странные растения и испортил все мои планы!
Отец Дюймон рассмеялся.
- Вы уже начинаете шутить! Вот так успехи!

На следующий день Осрок уже мог вставать, и сделал несколько шагов по келье, держась за стену. "Я словно заново родился и снова учусь ходить", - подумалось ему. Но настроение у него поднялось - пусть он пока еще не мог читать и по прежнему не мог есть ничего, кроме жидкой кашицы.
И тут какая-то грустная злость - неведомое чувство, состоящее из обрывков прошлого - овладела им.
"Сперва Реннар, потом Элиза - и все это случилось со мною, и закончилось весьма дурно", - говорил он себе. - "Конечно, виноват в том и я, а кое-где и придумал себе лишнего, но что за люди меня окружают!"
Первое юношеское разочарование в людях, смешанное с обидой лучших чувств начало вновь раздражать его - верный признак выздоровления. "Знать не хочу всех этих людей с их любовью!"
Когда он поведал эти мысли Святому отцу, тот поддержал его.
- Что такое человек? - спросил отец Дюймон, когда они вместе пили горячий чай в келье Осрока. - Жалкий, грязный поток, потомок обезьяны!
- Обезьяны?! - вскричал Осрок, подавившись чаем и закашлявшись. - Но все мы дети Божьи!
- У меня, иногда, большие сомнения на этот счет, - сказал настоятель. - Мне кажется, что ученые, копающие в этом направлении своими лопатами, во многом правы - что же божеского в большинстве людей? Похоти, страсти, убожества, коварство, обман, ложь! И что страшнее обмана - глупость, доходящая до преступной наивности, достойная лишь стадного скота!
- Что с вами сегодня? - удивился Осрок. - Вы в дурном расположении духа?
Ему странно было видеть настоятеля таким и слушать подобные речи, достойные мольеровского Мизантропа. И это Святой отец, который завещал всех любить и дорожить хорошим и прекрасным!...
- Вовсе нет. Возвращаясь к вашей теме - много ли вам хорошего дали люди, исключая членов вашей семьи? Те же коварство, обман, ложь. Смею вам напомнить, что лишь властью церкви вас не настигла кара людей, оскорбленных вашей перепиской. И многие ли из них задумались о том, каково в той ситуации было вам? Где же была любовь Реннар? Да, она была оскорблена вашим отказом - в высшей степени праведным, в котором я вас поддерживаю - но разве так стоило вести себя? Сколько же ненависти и подлости ночует в душах людей, даже которые любили вас еще вчера. А Элиза, это сообразительное, как обезьянка, существо? - где была ее праведность, когда она грешила с монахом в вашем доме, прикрываясь внезапно появившейся набожностью? Кто бы мог подумать? - но вместо них всех думала дикая природа внутри человеческого существа. Сколько дикарей я знавал, сколько раз я видел эти дикие нравы- даже когда им была дана Божья Церковь и Слово Божие, они молились напоказ, а потом предавались своим дикарским страстям! Но я не могу негодовать, ибо мне не позволяет того чистота моего духа, посвященного всецело Христу и Матери Божьей - это примитивные создания, от которых немногие из нас далеко ушли. Все их позывы правят ими - вы знаете, вы ощутили это на себе. Но в нас это начало лишь изредка находит выход - в большинстве же людей оно правит железною рукою.
- Вы сегодня не похожи на себя, - заметил Осрок.
- Увы, - отвечал Святой отец, допивая свой чай. - Наоборот, сегодня я как раз похож на самого себя - ибо не всегда можно молитвою и добрым словом помочь человеку и тем более, человечеству. Мир глуп, лжив и обречен на повторение своих глупостей.
- Но как же тогда жить нам?
- Мы люди посвященные, и знаем истинный путь - и только мы должны его знать. В этом состоит работа Господа. Метать ли нам бисер перед свиньями и бросать ли нам святыни свои псам?...
- Расскажите же, что вас мучает, - сказал Осрок. Ему было очень интересно, отчего сегодня настоятель в столь странном расположении духа.
- Вы как будто мой духовник, - пошутил Святой отец. - Но я скажу вам. Сегодня опять прочел в газетах о том, что Церковь - устаревающий институт и что древние цивилизации давно доказали, что христианство вовсе не первая религия, но не более чем повторение древних легенд дикарского племени.
- Как будто вы читаете это в первый раз! Об этом тявкают все газеты, как бездомные псы лают на проезжающую карету.
Святой отец задумчиво посмотрел на дно пустой кружки, которую держал в руках.
Потом перевел взгляд на своего ученика и духовного сына.
- Сын мой, - наконец сказал он. - Готовы ли вы к самой тяжелой правде, которую я могу вам доверить? После нее вы никогда не будете прежним, никогда не будут прежними отношения между нами -  более того, вы, быть может, захотите оставить церковь, сочтя мои речи неподобающими.
Осрок с удивлением уставился на Святого отца. Сам он с трудом понимал что происходит, ибо слабый организм его не пришел в себя, а в голове гудело до сих пор - некий туман застилал глаза его, и он будто бы видел себя со стороны.
- Я был готов к смерти еще вчера, отец Дюймон, - наконец-то произнес Франсуа. - Чем же вы можете удивить меня сегодня? Неужели вы приняли другую религию или обокрали папскую сокровищницу?
Настоятель поставил кружку на стол. Глаза его словно бы загорелись изнутри, будто кто-то включил фонарь позади них.
- Помните, как мы с вами создавали древние миры? - наконец сказал он.
- Да, - ответил наш герой, воистину готовый ко всему.
- Помните, как мы с вами говорили о Шекспире?
- Конечно.
- Так вот, сын мой, пришла пора открыть вам тайну. Все эти древние книги созданы такими же писарями, как вы, в наше время или чуть ранее.
- Но как! Все они!!! - вскричал от удивления Осрок.
- Тише, не кричите. Ваше горло еще не совсем пришло в себя.
- Но все книги!... До единой!...
- Точно.
- Но зачем?
- Когда-то, у начала времен, церковь и государство обернулись в прошлое, и увидели, что их прошлое буквально наступает им на пятки. Тогда синод и мировая власть в лице представителей всех держав решили создавать древнюю историю самим себе. Кому охота была признавать, что еще вчера мы кидались палками, камнями и жили, как обезьяны, в пещерах?.. Поэтому началась массированная работа по созданию древности. И никто не мог проверить этого - потому что никто не желал знать, что он - лишь вчерашний дикарь.
- Постойте, но тысячи лет нашей истории?...
- Они существовали только на бумаге.
Осрок упал на подушку в изнеможении.
- Не может быть. Не может все быть так просто. Неужели никто не проверял этого?
- А вы - проверяли?...
- Нет...
- Вы верили, сын мой. Верили, как и все. Как верили издатели газеты в выдуманный вами мир, как верят любители театра в существование Шекспира или - до недавних пор - того же Оссиана.
- И вы, как я понимаю, продолжаете эту давнюю традицию?
- Безусловно. И я надеюсь, что вы поможете мне в этом.
- В обмане целого мира?...
- В создании той правды, которая ему нужна.
- Но почему? Почему?...
- Начну издалека, - вздохнул Святой отец. - Помните, с какой радостью народ встречает истории о древних цивилизациях, открытых нашими путешественниками?
- Конечно. Я тоже...
- Но тем самым люди сами заложили основания уничтожения цивилизации, - сказал негромко отец Дюймон. - Но они это поймут еще нескоро. Если вообще поймут.
- Почему же? О чем вы?
- Вам трудно вместить, но не было никаких древних миров с их древними городами и культурой. Все эти древние города построили иезуиты еще в шестнадцатом и семнадцатом веках, все их книги написали такие же писари, как вы, по приказу таких же святых отцов, как я.
- Господи!...
- Но слушайте дальше...Быть может, теперь вы поймете...  Вы своими глазами видели воодушевление этой публики, когда они услышали об очередной до-христовой цивилизации. Как радует это низкие души мирян! Посмотрите, говорят они, тысячи лет дикари резали друг другу глотки и построили древние величественные храмы! Цивилизация достижима без духовного роста и чистоты души! Разве это не то послание, к которому готово наше время? Заветы Христа более не стоят ничего, ведь очередная древняя цивилизация жила и процветала в своем величии задолго, якобы, до Господа Бога Нашего! Пусть так - пусть была, пусть процветала! Разве не было языческих храмов в Евангельские времена? Но кто же пел им дифирамбы!... И теперь то, что считалось дикарским, первобытным, выходит на передний план. Ведь, пока мы, якобы, страдали от оспы и сифилиса, эти древние уже строили величественные города, возделывали джунгли, - а мы, высокомерные, считали себя вершиною цивилизации... что теперь Христос! что теперь Церковь! Все попрано - или будет попрано. Ведь если Христос не основа, то что же основа? Просвещение! - просвещение, давшее нам истину о том, что можно быть дикарем и при этом великим зодчим. Неужели не приходит в головы, что невозможно строить великие цивилизации, доедая кости друг друга!... Не приходит, и не придет - ибо народу, плебсу, мирянам все это близко, они этого жаждут, они этого ищут.
- Но вы сами дали им это!...
- Не говорите "вы", говорите "мы". Вы часть нашей Церкви и ее продолжение.
- Хорошо, но я повторю - зачем же мы сами дали им это! Это какая-то глупость, какая вселенская шутка, издевательство!...
- Мы просто ускорили неизбежное, мы познали истину о сути человека скорее, чем само человечество.
- Однако, ведь если попрут религию Божью!...
- Что же, сын мой, тогда мы познаем истину о том, сколько людей истинно любит Господа и его заветы. Истинно, а не по традиции или требованию моды. И в этом великая мудрость. Вспомните, сколько учеников было у Христа?
- Едва более десятка...
- И мы будем стоять за Господа, даже если нас останется столько же. И это будут лучшие люди Христовы.
- Но...
- Сколько раз вы уже сказали "но"?
- Я не могу не отметить, - смутился Осрок, - что вашими методами мы не стоим за Господа, а наоборот, словно бы рушим дом его.
- Вовсе нет, - спокойно ответил Дюймон, словно бы его такие вопросы не волновали, - мы даем шанс познать истину и стать свободными.
- Предлагая ложь?
- Именно так. Пока говоришь правду, люди верят и покой овладевает их душами. Со временем правда становится скучной, и люди ищут лжи. Что такое художественная литература и искусство, как не ложь, как не бегство от реальности? И вот мы создали новый вид искусства - древние цивилизации. И что же? Все поверили. Много ли стоит такое человечество? Много ли стоит вера, которую может попрать любая лживая находка? Вспомните Евангелие - многие ли поверили правде Христа? Нет, все поверили в ложь о Господе. Все! Сколько учеников осталось служить Христу открыто, когда шел подлый суд? Именно. А сколько людей поверило в ложь, крича "распни его!"?... Так выяснилось, сколь многие из людей достойны слова Божьего.
- Но не лжем ли и мы, так сказать, о Христе сейчас?
- Мы лжем об истории, а не о Христе, с тою целью, чтобы отделить агнцев от козлищ. Мы приближаем конец света, делая божью работу. Господь хочет знать, кто будет стоять с ним всегда, кто будет достаточно умен и свободен, чтобы понять, где лежит та правда, которую не видит широкая масса народа.
- Я без слов, - сказал Осрок, голова которого едва могла вместить такое внезапное откровение. - У меня нет сил для понимания этого.
- Отдохните, и ни с кем не говорите об этом. Таково ваше первое испытание на пути к страшной истине.
- Если меня не убьет чума, меня добьете вы! Я думал, что становлюсь слугой Божиим, а становлюсь каким-то жуликом!... Но как вы это провернули!.. Что говорят ученые?
- Ученые? Половина из них училась в наших заведениях, а многие и лично у меня.
- А капитан?..
- Он в курсе.
- Мадам Амалия?
- Давно и безусловно.
- Куда я попал! - вскричал Осрок. - Это не церковь, а вертеп разбойников! Вот, значит, для чего вы готовили меня все это время! Вот значит, для чего я писал вам свои фантазии о других мирах!..
- Именно. И вы идеальный создатель древнего - и несуществующего мира.
- Но если я откажусь?
- Ради кого? - тихо спросил отец Дюймон. - Ради очередной Реннар? Ради очередной Элизы? Ради человечества, которое не умеет мыслить?... Подумайте об этом на досуге. Вам нехорошо. Как покраснело ваше лицо! Немедленно ложитесь.
"Неужели это все из-за каких-то газетных побасенок о древних мирах?" - думалось Осроку, когда он готовился уснуть, все ворочаясь на жесткой постели.  "Или же все это лишь предлог? Или же просто некое событие переполнило чашу терпения Святого отца? И почему сейчас, почему не раньше? Или не позже, когда я восстановлюсь?"
Осрок промучался с этими мыслями всю ночь - но это дало свои плоды; за всеми этими моральными дилеммами он не заметил неторопливого прихода выздоровления. И вот наутро отец Дюймон пришел к нему и взял его за руку.
- Пройдемся, - сказал он просто. - Если вы готовы взять мою руку после вчерашнего.
Осрок молча подал ему свою ладонь.
Они вышли во дворик - было пасмурно, но не холодно. Солнца не было видно, но чувствовалось, что приближается весеннее тепло.
- Так вот, - сказал Святой отец. - Те лекарства, который были описаны в книгах древних, не помогли бы вам - помните?
- Прекрасно помню. Наш лекарь еще долго возмущался на этот счет и упрекал древних в невежестве.
- Древние не были невежественны. Просто этот текст, про чуму и прочее, писал не древний геродот или фукидид.
- А один из людей церкви? Не правда ли?
- Именно так. И, не имея особых знаний, он написал что-то почти наугад и, разумеется, не угадал. И поэтому сии "лекарства" вылечить вас никогда не смогли бы.
- Разве же это не оплошность?
- Конечно, оплошность. Но люди не разбираются в таких мелочах. Разве интересны они историкам?...
- Но разве люди ничего не понимают? - спрашивал Осрок. - Неужели они настолько глупы?
- Глупость здесь не совсем уместное слово. Скорее это образ мышления людей непросвещенных.
- Но почему же они не понимают?
- Вы спрашиваете, почему люди ничего не понимают? О, они просто не умеют мыслить как требуется. Выходя на Порта-де-ла-Пьяцца, простой человек охает и ахает от красоты архитектуры, и в этом нет ничего зазорного - итальянские мастера и в самом деле сотворили множество чудес - но, в отличие от них, люди, подобные мне, сразу задают себе вопрос - кто имел столько денег, чтобы построить такие здания? откуда у них ресурсы, чтобы заплатить множеству рабочих? кто эти люди? А что еще важнее - я задаю себе - и вам, друг мой - вопрос: кто же позволил эти дома здесь поставить, дал разрешение на это? Какой же властью надо обладать, чтобы росчерком гусиного пера давать - или наоборот, отказав, не давать - кров тысячам людей с самых разных ступеней общества?
Ответ прост - это наша знать, люди, всем известные и неизвестные, вместе с тем, никому. Мы читаем о них в Journal des dеbats, знаем их поименно, знаем их в лицо, и в то же время их деяния для нас неведомы. Мы видим их на балах и заседаниях - и то и то кажется нам скучным, хоть и напыщенным сборищем франтов, однако же там, друг мой, решается судьба нашего с вами существования. Так же и мы и наше дело - люди его не понимают. Я, покорный ваш слуга, с младых ногтей знал подноготную мира нашей блестящей элиты, я знал то, что знать не полагается.... И по этой самой причине, дорогой Осрок, мы сейчас видим все другими глазами, исполненными знания - пусть и не самого приятного и радужного.  ...А наши простолюдины, даже лучшие из них, те, что с образованием и неким достоинством? Что же видят они? Они видят только заголовки в газетах и исторические учебники - большего им знать не положено. Разве что в ложах королевского театра могут ходить слухи о той или иной кулуарной истории какого-нибудь барона. Зачем этим людям мыслить деньгами и интригами? Деньги, способные перевернуть мир, им недоступны, а единственная интрига, которую они могут себе позволить - это роман с пригожей служанкой или финансовые махинации с торговцами на рынке Де Халлес.
Им куда ближе и понятнее донесения об очередной военной победе или повышении жалования повивальным бабкам - пусть же там и остаются! Хотят они видеть сказки о древнем мире - не будем разрушать традицию отцов наших! О, видит Бог, они понимали ничтожность люда лучше нас. Глупость народа, сын мой Франсуа, сделала нам миллион одолжений и подарков - представьте себе, если бы каждый из плебеев с площади Сен-Дени мог бы размышлять на уровне, подобном нашему!
Как говорят в народе - сelui qui sait beaucoup dort peu*.
*(- фр. - меньше знаешь - лучше спишь)
О, короля уже свергли бы какие-нибудь лавочники, пойми они, почему налоги, которые они исправно платят, идут вовсе не на их благо. Церковь бы уже разрушили, знай они, что мы творим!... Или представьте себе всех зевак, которые в едином порыве, вооружившись вилами и кольями, идут спрашивать отчета с какого-нибудь дофина Ангулемского, почему и какой властью он заимел столько денег, чтобы построить все это великолепие!
Нет, друг мой, нам этого не нужно - и похвала глупости, как писал Эразм, что она охраняет нас от лишних вопросов лишних людей!
Правда никогда не бывает популярной, и не должна быть таковой.
- Но это все понятно, ежели мы говорим о простолюдинах. Но как же историки! Ученые!
- Половина из них готовилась в местах, подобных нашему, другая уже выросла на тех данных, что мы утвердили в исторических книгах - я, кажется, об этом упоминал.
- И только то?
- Увы, да. Годами я смотрел на все это и думал - неужели такие простые вещи неподвластны уму человека, даже образованного? Оказалось - нет, все-таки неподвластны.
И я понял - самые страшные тайны не те, что скрываются в глубинах таинственных организаций, вовсе нет! Самые страшные тайны это те, что у нас под самым носом - достаточно открыть исторические книги и крепко задуматься.
- Но если люди прозреют?
- Мы не будем мешать им в этом.
- Но не поднимут ли они нас на свои вилы и грабли?
- Не поднимут, потому что не смогут вместить. Как не могли жители Израиля вместить слово Христово - и Христос остался один. И где же его учение? Существует- худо-бедно в Европе, но сами евреи? Для них Христос не бог, не сын божий, но жулик и коварный аферист, политический и религиозный преступник, опасный еретик...
- Вы говорите так, будто собираете крестовый поход! Кстати, что об этом думает Папа?
- Он, конечно, все знает.
- Как же далеко зашла эта афера! - вскричал Осрок.
- Ей сотни и сотни лет, сын мой. Она не могла пройти незамеченной для власть имущих - и кто знает, кто все это начал?.. Но, как мы выяснили, узнавать правду о сочинениях Геродота охота далеко не всем. Люди предпочитают верить - у них есть пастырь под названием "история", и сами они лишь овцы этого пастыря.

Прогулка утомила Осрока, и они вернулись в его келью.
- Мне бы чего-нибудь поесть. - сказал Осрок.
- Проснулся аппетит! - воскликнул отец Дюймон. - Как же приятно это слышать! Я сейчас же схожу за поваром, и вы отведаете двойную порцию сегодняшнего обеда.
Осрок обедал в присутствии Святого отца, который, как заботливая мать, смотрел за тем, как Осрок принимает пищу.
- Скажите мне, - сказал Франсуа, откусывая большой ломоть хлеба, - и поэтому вы ездите в Египет и прочие страны?
- Не только, но и с этой целью - зачастую. Для этого там создаются приходы с подобными вам писарями... Жаль, у них нет вашего таланта.
- И сколько лет длится все это?...
- Дольше, чем вы можете себе представить.
- И все эти наши литературные упражнения в создании истории древних народов, все это было не просто так? Недаром же вы просили меня написать "Историю древних народов Мавликании"! Гримон Петрус, корабль "Святой Иаков", туземные цари!..
- Которой, смею заметить, поверили бы, "запусти" мы это как древний труд. Помните, как вы писали это старинным почерком на древней бумаге?...
Осрок схватился за голову.
- Вы сделали меня авантюристом! И все ради таких странных целей.
- Не совсем уж и странных, а вполне логичных. В данное время на островах близ Гвинеи мои путешественники уже создают местные поселения, капитану мы дали фамилию Петрус - и выдали его за потомка вашего Гримона, а туземным царям и вовсе дали имена, которые вы придумали.
Осрок ахнул, едва не подавившись картофельной похлебкой с бобами.
- И я не знал об этом! Вы молчали!
- Я предпочел не ранить вашу душу такими мелочами. Но вы - автор и создатель целого мира, который является сейчас настоящим.
- Неужели и остров вы назвали, как и я, Беруно?
- Да, и сделали даже памятники - такими, как вы их описали - "массивный камень, как будто бы скошенный неведомой силой."
- Господи, - простонал Осрок. - Вы специально выбрали такой час, в который я не могу правильно думать и сражен болезнью!
- Вовсе нет. А если бы вы оказались здоровы, то неужели вы покинули бы меня и бросили бы все мои начинания?...
Осрок застыл, словно о чем-то тяжко задумавшись.
- Но вы лишаете меня смысла моего монашества. Я хотел служить Господу, но стал авантюристом, по воле вашей загадочной хитрости и таинственных планов.
- Вы и служите.
- Постойте-ка! А стихи, что я переводил - которые якобы принадлежали древним поэтам?
- Они тоже скоро будут пущены в ход, как находки древности.
- Когда-нибудь вас поймают на этом! - вскричал Осрок и зашелся в приступе мокрого кашля.
- Эти люди? Миряне? Плебс, можно сказать? Люди, которые наплевали на слово Божие, готовые поверить в любую религию любых дикарей, лишь бы доказать, что Христос не был величайшим сыном Господа?... Ха! Не смешите!
Глаза отца Дюймона горели словно бы пламенем...
Осрок посмотрел на настоятеля и смирился с той ролью, которую ему готовили, в одночасье.
- Кто знает, - тихо сказал он, бросая ложку в пустую тарелку. - Может, вы и правы. Но зачем было обманывать меня?
- Чего же вы хотели, возлюбленный сын мой? Чтобы я сказал вам это при входе в монастырь?... Я подготавливал вас, долго, месяцами, годами... И думаю, что подготовил.
- Соглашусь.. вынужденно, но соглашусь. Мне стыдно, что вы лишили меня воли. Я не хотел всего этого, но покоряюсь вашей силе.
- Не моей силе, но правде. Однако правда уродлива, а мои планы выглядят ужасными. Хватит ли у вас сил быть со мною на пути обмана ради святой истины?...
Осрок тяжело вздохнул.
- Скажите! - воскликнул он. - А картина, которую я дарил Папе, она тоже?... - но, взглянув на лицо Святого отца, Осрок осекся.
- Да, она тоже. Назорейцы работают на меня, так же как и все цеха писарей. Первые создают картины, вторые - литературу, третьи - древние карты, архитекторы - все остальное.
- Шарль Ронделе! - вскричал Осрок. - И этот пивной бочонок тоже в деле, конечно же! Я мог бы и догадаться!
- Могли бы, - ответил настоятель. - Но мне пришлось все объяснять вам так долго...
- И кто же вас покрывает? В миру, в свете, в академии?
- Наши люди вроде Амалии, Жана-Филибера Дамирона, Герузе и Ленормана. Все трое, как и говорила вам Амалия, вхожи к королю.
- Дурак я! - сказал Осрок в сердцах. - Все было передо мною, а я не мог сложить два и два, как школьник! Какая наивность!...
- Не корите себя, сын мой. Но помните, все эти люди работают на меня, и следовательно, ваши друзья, которые всегда будут защищать вас.
- И про соборы, на которых вы не были, и которых не существовало - не говорите мне, что они войдут в учебники истории! Это было бы слишком большим обманом!
- Войдут! Для этого вас посещали определенные люди, если вы вспомните.
Осрок закрыл лицо руками.
- Покоряюсь воле вашей, отец Дюймон, - сказал он, наконец. - Вы были со мною с первого дня, всегда помогали мне и я люблю вас как отца. Знайте, я не одобряю ваши методы - но буду с вами.
- Это тот ответ, который я хотел услышать. А сейчас ложитесь спать. Выздоровление не за горами.
- Травы нашего лекаря творят чудеса.
- И мои молитвы за вас.
С этого момента жизнь Осрока стала совсем другой. Болезнь отступала - молитвами всего храма - и здравое сознание возвращалось к нему. Он выслушивал лекции настоятеля и думал, много думал о том, что же произошло. Сколько событий! Смерти, обман, болезни, эпидемия, любовь! - и вишенкой на этом торте были внезапные откровения отца Дюймона, который, казалось, не мог выбрать худшего времени для них. Кто знает, что случилось бы, если бы он рассказывал все эти тайны тогда, когда Осрок был здоров - но Святой отец выбрал именно такой момент, когда Франсуа не мог думать и сопротивляться такой атаке.
"Коварный настоятель!" - порою говорил себе наш герой. - "Выбрал же момент! Теперь, когда я могу здраво думать, яд его идей уже проник в меня".
Все это, конечно, было лукавством перед самим собою - впрочем, вполне оправданным, учитывая тяжелое состояние юноши, - на самом деле у Франсуа не было ни духовных сил, ни желания сопротивляться странным идеям отца Дюймона. По должному размышлению, проведя часы и часы - и еще раз часы - за книгами, наш герой все больше убеждался, что все-таки настоятель прав, и прав исключительно. Куда бы не бросался Осрок - везде он видел нестыковки и недоговорки, везде он видел проблемы с датами и прочим, везде видел скрытый обман, который теперь был виден его глазу.
Но все же ему тяжело давалась мысль, что он будет участвовать в этом эпическом обмане, достойном басен Эзопа...
С другой стороны, пока эта борьба совершалась в нем, его грела мысль о том, что он будет частью чего-то огромного, и кто знает - может быть. напишет историю целой империи.
И это тщеславие рано или поздно взяло верх. Но тщеславие ли это было?
Вдохновенные словаСвятого отца о том, что сия афера есть дело благое, эхом отдавались в нем. "Что с того, что мы кого-то обманем? Каждый может понять, что его обманывают. Если это понял я, простой юноша из деревенской семьи, то любой желающий, лишь захотев задуматься, поймет все. А если не поймет - то много ли стоит такой человек?"
Так, сия идеология - достаточно вычурная, но однако, подкрепленная долгими столетиями работы Святой Церкви - постепенно овладела и Осроком. "Все-таки я посвятил себя Церкви... значит, последую за нею, какая бы не была наша Церковь и ее цели", - подумалось ему перед уходом в сон.

Когда он полностью выздоровел и смог выходить из кельи на молебен, какие-либо сомнения оставили его.
"Я пойду со Святым отцом хоть на край света, и будь что будет".
Слишком тяжело ему было отстоять свои убеждения (впрочем, весьма слабые, ибо, как мы помним, особой воли у юного Франсуа не было) после стольких тяжелых физических и духовных испытаний. Не успевал он отойти одного потрясения, как его преследовало второе, а затем и третье, и четвертое. За несколько месяцев побывать персоной нон-грата, отвергающим и отвергнутым, хоронящим и готовившимся быть похороненным - кого бы это не надломило? И теперь беззащитный Осрок пал жертвою игрищ Церкви.
Но лишь его наивностью можно было объяснить непонимание того, что все это ему предстояло изначально - быть правой рукой одного из влиятельнейших людей Франции. А это, безусловно, означало посвящение во многие тайны, скрытые за семью печатями. И таковые редко бывают удобными, приятными и легко переносимыми - особенно, когда эти тайны открываются человеку в глубоком душевном смятении.


ГЛАВА ШЕСТАЯ


Мы недаром посвятили так много времени описанию детства нашего героя - ведь таким образом мы выяснили, откуда у Франсуа Осрока (которому уже должно было стукнуть двадцать лет) такой податливый разум, который не требует многого, и многого не спрашивает, принимая все, что ему дано. Можно сказать, что у Осрока был женский разум, ибо женщина зачастую перенимает привычки, повадки и образ мышления того из мужчин, с кем живет, будь то муж, брат или отец - так же вел себя и Осрок. Он плыл по воле вод, повинуясь жизненным перепетиям, потому что ему никогда в жизни не приходилось что-то преодолевать. Он не сталкивался с моральными дилеммами и тяжелым выбором, не сопротивлялся судьбе, ибо та вела его до взрослых лет по тихой, усыпанной благими намерениями и добрыми надеждами, дороге. Осрок не знал нужды, не встречался с пороком до сих пор, и не выработал в себе механизмов, способных составлять себе стену из выстраданных тяжким опытом убеждений - и поэтому этих самых убеждений у него, можно сказать, не было. Когда он встретился с пороком в лице девицы Реннар - он без особенных угрызений совести предался ему, а потом без таких же угрызений от него избавился; когда он встретился с любовью в лице Элизы, то ее смерть он встретил так же - с детской наивностью, когда негодование и смятение забывается очень быстро, не оставляя каких-либо шрамов на душе. Кто-то назовет это счастливым случаем (кто из нас не мечтал бы о таком душевном настрое?); кто-то назовет бессердечием, но все это - оценки, которые по большей части существуют лишь в глазах смотрящего. А поскольку Святая церковь в лице не менее Святого отца смотрела на все это так же легко (ибо сама не чуралась подобных грешков и мелочей), то Осрок не чувствовал более никакой вины, и забыл о всяких угрызениях совести. Вместо этого он вплотную занялся изучением той версии истины, что ему предложили Церковь и Отец Дюймон - читал книги, изучал происхождение древних манускриптов, штудировал учебники истории, "и так далее и тому подобное" - как пишут, по обыкновению, в этих самых древних манускриптах...

Первое, что сразу бросилось в глаза Осрока, была история Орлеанской Девы, Жанны Д'Арк - как мог он пропустить такую тему, такую легенду, на которой выросли целые поколения французов?
Все книги о ней оказались выпущены столетия спустя после самих событий.
Никаких прижизненных изданий или даже брошюр Осрок не нашел, хотя заказал полный перечень всех таковых из Парижской Национальной Библиотеки (который ехал к нему две недели).
Углубляясь в тексты, он видел такие даты: 1680, 1771,1817, 1833, 1850, 1896. Это он нашел на своих полках в мельонской библиотеке. В перечне из парижского книгохранилища он увидел издания за 1551 и 1585 годы - но все это было написано спустя почти столетие после жизни Жанны.
Поздно ночью, когда глаза слипались, Осрок наткнулся-таки на упоминания книг современников Орлеанской Девы...
Bibliothque Nationale, Gaignieres, 1440 - сие был труд некого Гаиньереса, о котором Осрок не знал ровным счетом ничего.
Вторым был Journal d'un Bourgeois de Paris. 1449 - журнал Буржуа Парижа.
Каково же было его удивление, когда эти издания были только обозначенными в списке, но самих книг в библиотеке не оказалось.
Осрок уже думал ехать в Париж, дабы лично посетить хранилище, но Святой отец отговорил его от этой задачи.
- Во-первых, этих книг вам не выдадут, ибо их не существует, - сказал настоятель. - Во-вторых, если бы они и существовали , вам бы их все равно не выдали. В-третьих, не стоит будить спящего зверя. Если в Париже поймут, что кто-то из нашей обители так лихо и ловко копает в направлении полузапрещенных изданий, не избежать неприятных вопросов. Ведите себя тихо.
Так наш герой и поступил.
Вместо поездки он открыл толстую книгу с пожелтевшими листами, где содержались перепечатки писем Орлеанской Девы.
Оказалось, что в подлиннике из них дошло лишь около десятка - так утверждал фолиант (чье длинное название мы приводить не станем).
Из этих подлинников первый оказался копией копии, второй не сохранился, от третьего осталась только чья-то рукописная версия, от четвертого, как обычно, не осталось и того, у пятого не было подписи и почерк не совпадал, шестой был обнаружен неизвестно где и неизвестно кем лишь несколько лет назад (Осроку было теперь очевидно, что сделано это было таким же "писарем", как он сам), седьмой был "записан со слов" и так далее, и тому подобное.
Франсуа с досадой захлопнул толстую старую книгу, подняв пыль до потолока.
"Воистину, как все просто - и вместе с тем так сложно. Ведь я мог бы и догадаться... Но эта слепая вера научным изданиям... Прав, о, как прав отец Дюймон, говоря, что науке верят более, чем Господу! Ведь если даже я верил ей на слово, будучи лицом духовным..."
Перерыв все дальние полки, он наткнулся на что-то, что показалось ему более-менее достоверным - это был старый пергаментный сборник, исписанный убористым почерком... На обложке ничего не говорилось про Жанну Д'Арк, но по датам Осрок понял, что ее жизнь должна попадать в эти временные рамки.

"…Обещаю и ручаюсь, что не покину вас, пока жива", - прочел Франсуа. - "Это правда, что король заключил на пятнадцать дней перемирие с герцогом Бургундским. …Сколько бы ни было перемирий, заключенных подобным образом, я этим очень недовольна и не знаю, буду ли соблюдать их. Но ежели я соблюдаю их, то только потому, что дорожу честью короля.
Дражайшие и любимейшие, которых я страстно желаю увидеть! Жанна Дева получила ваши письма, где вы сообщаете, что боитесь осады…
Закройте ворота, так как я очень скоро буду к вам, а ежели они там будут, я заставлю их надеть шпоры, да в такой спешке, что и знать не будут, как их брать, и бежать отсюда, и так быстро, что это будет скоро."
- Что доказывает этот текст? - спросил себя Осрок. - А ничего, - ответил он сам себе.

Он поведал о своих сомнениях брату Либросу.
Тот выслушал и ничуть не удивился.
- Я все ждал, пока вы сами сообразите, брат Осрок. Я провел за этими книгами столько лет и каждый раз удивлялся одному и тому же. Теперь удивляетесь и вы.
- А что вы скажете про отрывки писем из сборника на пергаменте?
- Да отрывки из ваших писем можно выдать за письма негодующего короля, - сказал ему, ухмыляясь, брат Либрос. - Думаю, и здесь мы видим, как письма некоей Жанны - как будто она была единственной Жанной во Франции! - были выданы за истину.
- Теперь я сомневаюсь во всем на свете! - сказал Франсуа. - Я даже не знаю, была ли она девой.
- Возможно, что и нет. Мифы и легенды должны быть чистыми и непорочными. Жизнь всегда несколько другая.
Осрок кивнул и ушел к себе, не забыв по пути зайти на вечерний молебен и вымыть посуду - эта работа его успокаивала.
Вернувшись в келью, наш герой полез в толщи фолиантов, подобно кроту, роющему себе нору в курятнике.
К великому своему негодованию, Осрок вскоре наткнулся на другую книгу (описывающую предыдущую), на этот раз на современном греческом (который понимал хуже древнего), где смог перевести вот что:
"Старый известный вариант текста второго и третьего писем является копией, экземпляр пятнадцатого века находится в Оксфорде , но текст испорчен. Мы знаем четыре рукописных копии текста, но они датируются с конца шестнадцатого века. Полный текст был напечатан только в 1729 году "
- Все, как я и предполагал! - вскричал Осрок, бросая книгу на стол и снова поднимая тем тучу антикварной пыли. - И здесь та же история! Господи, помилуй.
За всеми этими изумлениями, неприятными открытиями и негодованиями, он не заметил, как совсем оправился от чудовищной болезни.






...

Когда город пришел в себя - и когда все убедились, что чума прошла и настало яркое, теплое мельонское лето - жизнь снова вошла в привчное русло. Первой в монастыре появилась мадам Амалия (муж ее не являлся атеистом, но был крайне далек от церкви и религии вообще) и Осрок не упустил возможности поговорить с нею на тему древних рукописей.

- Ну и что же вас так удивляет? - просто ответила она на все его вопросы. - Как будто это что-то новое! Да, отец Дюймон подает это все как некий крестовый поход на разум простолюдинов, не заслуживающих Истины, но нам, юристам, все же не до этого. Настоятель все видит через призму духовную, мы же занимаемся тем, чтобы в документах и бумагах все было "чисто" и правдоподобно. Неужели вы думаете, что в наших юридических бумагах нет подлогов, выданных за старину? О, как вы ошибаетесь. Сколько замков оформлено в Парижской палате Недвижимости полулегальным способом! Сколько баронов стали герцогами из-за наших "древних документов с аутентичной печатью"! Но здесь все решает сила и влияние - если у вас, или у Церкви, или у кого еще есть власть, то любая бумага становится легитимной. Или вы думаете, что археологические находки на подконтрольных нам территориях ничего не значат? Да любой древний - якобы - свиток с перечнем имен, одно из которых выдано за имя пращура дофина или виконта, способен превратить человека из ничтожества в наследника огромных земель. Но находится это все под строгим присмотром "сверху", дабы никто не строчил "от себя".
- И вы, конечно, всем этим занимаетесь.
- Безусловно.
- И тот несчастный жулик, который что-то высматривал в храме недолгое время назад, и который сел в тюрьму, попал туда за то же, что делаете вы?
- Конечно же.
- Вы так просто об этом говорите...
- А вы так просто об этом спрашиваете. Мы же оба знаем, что ваше негодование совершенно беззубое, и что при всех ваших сомнениях вы - истинный друг Церкви и слуга Божий.
- Это так, - признался Осрок. - Я уже дал себе слово следовать за Церковью, права она или нет.
- Вы сможете понять настоятеля, если будете чаще думать о том, как работала его мысль, - мягко сказала Амалия. -  Столетиями церковь пыталась исправить людей - и что толку? Теперь же Святой отец решил подтолкнуть то, что и так катится вниз, на самое дно, дабы тем самым сделать церковь снова чистой. Мне тоже это казалось глупым - но потом я поняла всю глубину замысла. Воистину, такое мог придумать только великий человек - подвести под наши юридически-государственные меры столь глубокую богословскую базу. Я не сильна во всем этом церковном словоблудии, поэтому тоже доверилась отцу Дюймону. Кто знает, может его метод спасет Церковь и всех нас.
- Может быть.... - тихо сказал Осрок. Болезнь физическая в нем уступила место некоей болезни разума - когда мозг лихорадочно, словно в бреду, пытался сложить все правды, неправды и недоговорки, стараясь пробиться сквозь толщу обмана к правде и истине.
Однако, в эти моменты Осрок ощущал прилив какого-то странного чувства, подкатывавшего к его сердцу, как волна к берегу - то было неописуемое сочетание ощущений - чувство некоего страха, но одновременно и чувство некоей безнаказанности, и чувство некоей общности в чем-то, что может быть наказуемо, но наказуемо, судя по всему, не будет.
Так малыши, разбившие кувшин с молоком и спасающиеся от гнева матушки, с радостью встречают своего отца, возвращающегося домой с попойки - ибо мальчишки знают, что мать вскоре забудет о них... Верное ли то было сравнение или же нет, оставим на суд читателя.
А наш герой вернулся в келью и долго размышял и молился, прося Господа дать ему наставление - как вести себя в такой странной ситуации. За подобной же молитвою он и уснул - как делал это много-много раз до этого.

  Осрок и не заметил, как семья для него осталась в прошлом.
Сестра, мать, малыш, отец - все это ушло на задний план, а на авансцене пел и плясал театр, исполняющий пьесу, состоящую из драмы и водевиля одновременно.
Это звучит холодно, но такова правда жизни - расставание забирает часть любви и делает из нее лишь дым воспоминаний, который, как любой дым, имеет свойство исчезать в воздухе...

В то же самое время к ним зачастил известный нам Шарль Ронделе, о котором мы уже говорили.
Посвятим немного времени рассказу о нем.

Он получил свое первоначальное образование в иезуитском колледже в Лионе, откуда отправился в Париж, где стал учиться на архитектора по требованию родителей. Шарль свою профессию недолюбливал, больше увлекаясь охотой. Его страстью были силки, ружья, погони за волками и лисами, стрельба по уткам и все сему подобное, а камни, чертежи и цементный раствор были "лишь профессией", как он любил говаривать, изрядно выпив (как мы уже знаем, эта привычка посещала его весьма часто и оставалась погостить надолго).
Если вы помните такое строение, как Церковь Святой Женевьевы, ныне более известное как Парижский Пантеон, то можете узнать теперь - это было первой работой тогда еще молодого Ронделе.
Руководил им тогда широко известный в узких кругах Жак-Жермен Блондель - великий архитектор (он был из тех, кого знали при дворе, но чьего имени совершенно не помнит широкая публика, даже прогуливаясь по бульварам, названных в его честь). Когда же Блондель скончался от болезни легких, которые никак не щадила строительная пыль, Шарля, к его негодованию, не повысили, а поставили доделывать строение вместе с неким Бребионом, приближенным к королю.
Бребион был человеком требовательным и сухим, и его мало кто любил - но Шарль, стиснув зубы, продолжал работу и лично завершил постройку одного из самых крупных куполов.
После этого он уехал в Италию на службу в армии, окончательно отказавшись работать под руководством "этого сухаря Бребиона, который сам уже превратился в кирпич".
И к охоте, и к спирному он пристрастился еще в армии. О службе Шарль вспоминать не любил, ибо считал войну глупым делом и "кровавой отрыжкой политических интриг".
По иронии судьбы, война пощадила Ронделе, но мирная жизнь не пощадила Бребиона, которого сняли с должности после постоянных конфликтов с подчиненными. Когда же офицер Ронделе вернулся, его сразу же поставили на инспекцию уже законченного храма Святой Женевьевы.

Наполеон, повинуясь своей гигантомании, решил сделать из храма Пантеон и объявил его местом захоронения великих людей. Деньги полились рекой - а после этого сам Наполеон кончился как политическая фигура. Новая власть еще не успела разобраться, что стало с деньгами - а ловкий Шарль уже "малой кровью" доделал все декоративные работы, сохранив огромную сумму на личные нужды, да еще и выпросил у начальства (которое тоже сменилось на его невероятную удачу, не без помощи отца Дюймона,конечно, который и там успел почтить многих своим присутствием) дотации на "исследование структурных повреждений Пантеона".
Думаю, не стоит удивляться, что они с Кардиналом Святого Духа умудрились приписать современному Пантеону невероятно древнюю историю, для чего в развалинах пристроек "нашли" "древние" "книги"...
За эту "находку" его сделали членом Академии Наук в Париже и Академии изящных искусств в Лионе.
"Подумать только, друг мой Дюймон - я! и изящные искусства! и наука! я, видите ли, теперь ученый, можно сказать, гений!" - говорил онСвятому отцу, когда приходил к нему на очередную аудиенцию, более известную в народе как "исповедь"...
Узнав же у отца Дюймона о том, что какие-то новые планы грозят перерасти не только Церковь, но и саму Историю, Шарль зачастил в мельонскую обитель...
Остальное вы знаете.

...

Тем утром наш Франсуа прогуливался по саду, наслаждаясь первыми лучами солнца (как дороги были эти лучи человеку, который не так давно избежал погибели!... и как горько, что мы ценим их только на пороге смерти, забывая о них в дни радостей и довольства - наверное, о сем думал и сам Осрок), как вдруг его взору предстала уже знакомая всем парочка...
Отец Дюймон чинно шествовал к своему садику, а рядом с ним, не менее чинно, шествовал Шарль Ронделе, разодетый в костюм по последней моде - это был один из тех дорогих костюмов, которые носят те, кто вхож к самому королю.
Увидав Осрока, который делал вид, что идет по своим делам, не желая вмешиваться лишний раз в то, куда его не приглашали (святая привычка, которую неплохо было бы усвоить всему королевскому двору!), Шарль призвал его к себе повелительным жестом.
- Вы, по словам Святого отца, теперь с нами в одной лодке?
- Я не знаю, о какой лодке вы говорите, сударь, - уклончиво ответил Осрок, - но в той лодке, где сидит Святой отец, всегда буду сидеть я, если он, конечно, позволит.
- Ба! - вскричал Шарль, обращаясь к отцу Дюймону. - Да вы его совершенно выдрессировали. Хоть сейчас записывай его на прием к королю!
- Что вы, - отвечал кардинал святого духа, взглядом призывая Осрока последовать за ними, - все, что в слуге Божьем Франсуа Осроке есть, было в нем от природы, то есть по воле Господа. Я лишь развил эти качества и отполировал их.
- Ну так, Осрок, - сказал Шарль, когда они все трое оказались в тени развесистых деревьев, - готовы ли вы идти с нами до конца?
- Во имя Господа, безусловно, - отвечал Осрок.
- Нет ли у вас каких-то сомнений?
- Силою Божией, не осталось.
- И то славно. Сомнения убили больше мечтаний, чем провал. А знаком ли вам наш добрый Капитан?
- Наслышан о нем, - снова отвечал Осрок, - но не имел чести повстречать лично.
- Какое упущение! - вскричал Ронделе. - Что ж, наступит день, когда мы все с ним встретимся.
Тут отец Дюймон решил рассказать королевскому архитектору о литературной и исторической "работе" своего лучшего писаря.
Покуда он рассказывал, Осрок то краснел, то бледнел, но скрывал это, наклонив голову к сложенным на груди рукам. От пересказа того, через что он совсем недавно продирался, как сквозь терновник, его начали мучать те самые сомнения, от которых он только что отрекся...
Однако, увидев довольную улыбку на лице Ронделе, Франсуа расслабился и даже осмелился поднять голову.
- Экий вы талантище! - хлопнул его по плечу Шарль. - А я-то думал, вы такой же как все, "правильный". Ух, я бы этих правильных! Все как будто бы святые, а копни поглубже! Я, когда увидел вас, подумал, что, верно, наш Святой отец на старости лет дал слабину и завел себе послушного дурачка в слуги! Ха-ха! Как я ошибался! Расскажите-ка мне, что вы там бесстыже подделываете сейчас?
- В данный момент я бесстыже подделываю архивные рукописи по колониальному периоду в истории Бразилии, - почти гордо отвечал наш герой.
- Святая Дева Парижская! - снова вскричал Шарль, который удивлялся всему, как ребенок, - Ишь ты, как хватили! И о чем же там?
- О, это весьма просто. Я создаю небольшое повествование, по почерку походящее на свитки прошлого века, от имени неких португальских бандейрантов - и пишу о том, как в глубинах бразильских джунглей они обнаружили мертвый город, некогда принадлежащий великой цивилизации греческого типа.
- Хм! - сказал Ронделе. - Поведаете, как вы это собираетесь куда-то прибить или прикрутить, образно выражаясь.
- Я думаю, Святой отец объяснит это лучше меня.
Шарль повернулся к кардиналу святого духа.
Тот отвечал:
- Бразилия не так давно обрела независимость, и в данный момент им очень нужна некая национальная идентичность. Вот мы и находим им те самые "великие корни". Пора обеспечить легитимность бразильской монархии.
- Хорошо, но есть ли там эти развалины?
- Конечно есть. Наш Капитан нашел их не так давно.
- Только не говорите, что мне надо будет ехать в эти джунгли!
- Хвала Господу, там справились своими силами.
- Вы опять запрягли дикарей, как лошадей в упряжку?
- Они вызвались сами.
- Как обычно?
- Как обычно.
- И писанина нашего общего друга все ухватит без ошибок?
- Да, ибо я описал ему все это лично.
- М-м-да, не подкопаешься, - протянул Шарль и хлопнул себя по подбородку, сгоняя назойливого комара.

Осрок вызвался принести вина с кухни, чем вызвал воодушевление архитектора и понимающую улыбку Святого отца , после чего сбегал за бутылкой, попутно перекинувшись парой фраз с братом Монтаном.
- Вы, брат Осрок, скоро перестанете общаться с нами, - сказал тот. - Вы стали такая большая шишка!
- К сожалению, брат мой, сие происходит против моей воли, ибо я не смею перечить волеСвятого отца. Видит Господь, я бы с радостью променял все это на покой в своей келье.
Конечно же, Осрок лукавил -  это уже вошло у него в привычку.

...

А вот каким был разговор Кардинала Святого Духа и королевского архитектора, Шарля Ронделе - произошедший задолго до того, как Осрок стал не то что монахом, но даже послушником.
Они расположились в небольшой келье настоятеля и потягивали местное вино из старых кружек, из которых, казалось, пили еще Адам и Ева.
- План хороший, я признаю это, - сказал Шарль. - Но не боитесь ли вы, что люди раскроют вашу аферу? Неужели вам представляется, Святой отец, что люди поверят в то, что книга, какая бы не была красивая и старинная, передает истину?
- Я понимаю ваши сомнения, - отвечал отец Дюймон, - но вы, как сейчас говорят, за деревьями не видите леса. Вы, видимо, не знаете людской натуры. Вам кажется, что плебс, именуемый вами людьми, а то и вовсе широкой публикой, необычайно умен и проницателен. Однако ж ответьте мне, дражайший Шарль, где вы видели эту проницательность у масс?
- Я видел ее у многих людей! Стоит перечислить только всех парижских адвокатов, способных провернуть любую сделку!...
Настоятель прервал его недовольным жестом, при этом поморщившись, что он всегда делал, столкнувшись с наивностью.
- Я, друг мой, упомянул толпу, а не индивидуумов! Вот она, извечная ваша горячность - торопитесь противоречить, не подумав даже, где вас ждет ловушка! Эх, попадись вы вашим же любимым адвокатам в финансовом споре - ваше имение уже бы распродали за долги.
Шарль побагровел, недовольно стуча пальцами по столу, но задумался.
- Что же тогда вы имеете в виду? - наконец, спросил он
- Все очень просто, милейший! - отвечал отец Дюймон. - Массы гораздо глупее индивидуумов. И особенно, когда речь заходит о вещах, которые не касаются их кошелька. Массы, толпа, все эти сущности рода человеческого, очень любят красивые сказки. И они хотят верить. Но верить не во что попало, а в то, что освящено для них авторитетом. Вы правы: если я, скромный "иезуит", выйду на площадь и скажу, что эта книга, писанная руками моих покорных служек, является пересказом глубокой древности, меня поднимут насмех. Но если я скажу, что сия книга привезена из далеких краев путешественником, личным ставленником солнца нашего Людовика? Что, если я скажу, что сия книга писана со слов аборигенов тех диких и редких племен, которых никто никогда в глаза не видел, кроме  него самого и его команды современных аргонавтов? Что, если эту книгу будут давать - не читать! - лишь подержать в руках! - на приемах в самом высшем свете? Что если эту книгу преподнесут самому Людовику в тронном зале Лувра? Неужто вы думаете, о наивность, что люди подумают, что кто-то из высшего света им соврал?
Шарль молчал, но кивал. Эта мысль показалась ему здравой.
- Но ученые! Ученые! - вскочил он, наконец, со стула. - Вот кого вам не провести! Наши ученые, светоч разума, разгадают вас и ваши иезуитские уловки. Вы знаете, что религия доживает последние дни в нашем богохульном обществе!
- И тут вы неправы, друг мой! Ученых очень легко направить на ложный след. Почуяв жареную сенсацию, открытие, они, как последние продажные журналисты, побегут туда, куда мы их направим.
- И куда же вы направите самых образованных людей нашей столицы - да что там, всей Франции?
- Де Лориотт, великий путешественник, который давно у меня в кармане, так как сам учился под моим началом в приходском классе с младых ногтей своих, покажет им места для раскопок, где будет много чудес дикарского мира. Там будут и монеты, и обрывки древних документов, и могилы с именами тех, о ком упоминается в моих книгах...
- Так что же? - воскликнул Шарль, - вы подделали и те древние документы, что нашел Де Лориотт? Это невозможно!
- Нет, я их не подделывал. Я не так часто опускаюсь до подделок обрывочных папирусов.
- Ну не томите же! Поведайте тайну!
- Что ж... я прекрасно знаю содержание этих обрывочных папирусов. Де Лориотт уже показывал мне их - это остатки первобытной письменности. Примитивные сказки, части документов чисто хозяйственных, перечисление правителей этих самых диких племен, и тому подобное. Все это я загодя выписал на бумагу (благо она в наши дни стала дешева) - и  основал на этих самых именах, на этих самых данных о хозяйстве, на сказках и легендах, подробное произведение. И двести страниц посвятил раскрытию этих тем, как бы муторно не было это занятие. ...Обрывок гласит о царствии некоего АльБакираса. Что с того, что сей человек был лишь начальником племени бедуинов? Разве же это положено кому-то знать? Широкие массы и не спросят. А знать они будут то, что напишу я - и что расскажет им Де Лориотт. Если я напишу, что этот самый АльБакирас был повелителем императорских армий древних племен - он им будет.  И так вся книга - что ж, пусть попробуют придраться к чему-то! - я скажу, что возможно, где-то мы и ошиблись, но ведь документы не лгут, имена не лгут, надгробья не лгут, раскопки не лгут! - или плебс собрался отрицать очевидное? О, вы себе представить не можете, как я их засмею! И меня поддержат - хор тысячи голосов, который хочет открытия новых земель и новой истории! Этому хору, этому гласу народному плевать на ошибки и неточности - вспомните, как они цитируют Писание, по которому живут и строят свою жизнь - они его цитируют и извращают по памяти так, что от Слова Божьего там не остается ни одного верного смысла. И ничего их не останавливает. И не остановит, покуда жив дух поисков и желание новизны.
- Но где же остальные части документа? Их-то у вас нет! Откуда ваши двести страниц! Объясните-ка! - снова завелся Шарль, нервно ходя по келье, как поступает тот, кто предчувствует большой куш, но хочет, чтобы его убедили в полной основательности и подготовленности аферы.
- Они - якобы, конечно же, - погибли в огне, который уничтожил бедные деревни в типичных для тех краев пожарах. Де Лориотт, конечно же, помнил все те истории, что ему поведали старцы и жрецы и рассказал их мне. Неужто не поверят очевидцу?
- Но сомнения могут остаться!
- И что же? Илиада и Одиссея, которыми зачитывается в наши дни весь свет, вовсе не принадлежит Гомеру - кто его знает, этого Гомера? - и что же сказали наши историки?
- Что же они сказали?
- Они с самым ученым видом на физиономиях говорят, что сказания слепого Гомера передавали в сказаниях простолюдины и народные сказители. Да-да, они в это верят куда крепче, нежели в Писание.... Неужели вы думаете, что я не осажу этих исторических служек их же оружием? Я поражу их науку в самое сердце, как Святой Георгий поразил Дракона, сказав, что труд, найденный нашим капитаном, в разы достовернее их древнего сказания, у которого и рассказчиков-то не осталось!
- Да вы сам дьявол!- вскричал Ронделе. - Вот это затея, Святой отец! Теперь я уже ничему не удивлюсь, даже скажи вы мне, будто сама Одиссея, а то и все тома Пиндара и Вергилия вовсе не древность!
Отец Дюймон внимательно - и с дьявольской иронией -  посмотрел на Шарля, ничего не говоря.
Тот выпрямился.
- Неужто ваших рук дело вся эта древность! - снова вскричал пораженный  архитектор. - Сейчас я сам чувствую, будто меня проткнул копьем Святой Георгий! Не может такого быть!
- Я рад, что вы так думаете, - отвечал Командор Святого Духа. - Я на ваших глазах показал вам, как можно любую глупость дикарей выдать за историю - а вы по-прежнему свято веруете в то, что этого не может быть. Это прекрасно, друг мой, это замечательно! Чем больше будет таких людей, как вы, тем проще будет моя затея.
- Воистину, Дюймон! - воскликнул Шарль, нервно наливая себе еще вина, - Перед вами падут все великие умы нашего времени, а ведь вы - всего лишь настоятель небольшого храма! Так провести все человечество! По вашей книге будут писать научные труды историки будущего, и будут верить в то, что в ней написано!
- Не просто верить, заметил отец Дюймон. - Они будут подтверждать свою веру наукой. Попомните мои слова - в наш век "просвещения" вера в непогрешимость науки будет расти и силиться. Что с того, что проходят наши времена, а люди больше не ходят на поклон в монастыри, и даже закончив наши заведения, уходят в стан либералов? - они все равно будут верить в то, что мы им предложим. Поверили же они в церковные догматы - хотя они не Христом писаны, а нами! Поверят и в научные - хоть и писаны они будут такими, как я, на самых лживых и искусственных основаниях.
- И последний вопрос! - спохватился Шарль. - А как же письменность?
- А что с нею?
- Как это что! А вдруг кто-то попросит вас написать те самые буквы дикарского алфавита, которые вы якобы расшифровали?
- Мне нравится, как вы мыслите, друг мой, мне кажется, вы начинаете умнеть прямо на глазах.
- Ну так?...
- Ну так я вам отвечу - на самом же деле создать письменность любого народа есть дело одного-двух дней.
- Вы сейчас серьезно? Целый язык? За несколько дней?
- Язык - скорее, за неделю. А вот письменность - куда проще. Вы знаете месье Френшона?
- Лингвиста? Из королевской канцелярии? Знаю, не самый приятный персонаж.
- Так вот, месье Френшон, волею столь удачных для меня судеб, провел свою молодость в стенах нашего заведения. Как вы думаете, кто обучал этого негодного мальчишку чтению и письму? Кто обучал его латыни и прочим мертвым языкам?
- Смею предположить, что это были вы - или же кто-то из вашего окружения.
- Совершенно верно. И теперь, опять-таки по воле судеб, столь благоволящих ко мне, у месье Френшона очень высокое положение при дворе. Его мнение - закон для научного мира нашей столицы. Кто не поверит на слово человеку, который стоит во главе университета?
- Но так все же, как он поможет нам с письменностью?
- А вот так - наш путешественник привезет обрывки текстов с дикарскими каракулями, которые месье Френшон расшифрует так, как будет нам удобно. Знаете ли, из одних и тех же закорючек можно сделать совершенно разные слова... и у нас будет право первенства на их смысл.
Ронделе молча выпил из кружки, утеревшись, по старой привычке, рукавом.
- А в чем же моя задача? Часть с книгами я уже понял.
- Все просто. Вы будете помогать нам строить на развалинах дикарских построек красивые древние храмы.
- Но как же выдать их за древность?
- Очень легко - вы будете делать так называемые реконструкции, основываясь на данных из...
- Выдумок ваших иезуитских писцов! Угадал?
- Все верно.
- Ушам не верю, - пробормотал Ронделе. - Во что я ввязываюсь... А скажите, много ли мне будет выгоды?
- За каждый храм вам будет щедро заплачено.
- Тогда какая выгода вам? Откуда вы возьмете деньги, чтобы платить мне?
- Святая Церковь Христова взрастит эти деньги на почве той славы, которую создадите вы. Простая каменная постройка даст нам сотни тысяч экю на выпуск научных трудов, на создание сети храмов, на работу наших миссионеров и так далее. Люди будут посещать ваш храм как древнюю экзотику!... Помните, какая истерия настигла всех нас на волне успеха египетских пирамид? То же мы ожидаем здесь - и с чего мы живем уже давно. Приведу пример....
- Хотелось бы.
- Музеям нужны экспонаты - желательно недорого и подревнее на вид, ибо музеям нужны посетители. Археологам нужно что-то находить, какие-то сенсации - это мы им уже дали. Знатоки искусств захотят эти экспонаты в свои коллекции. Историки датируют все по хронологии и тем самым легитимизируют наши находки.
- Ле-ги-ти-ми-зи-руют! Эких слов вы нахватались...
- Латынь, наша, церковная латынь.
- И знать не хочу ничего об этом! -проворчал Шарль, - небось и латынь вы выдумали.
- Ну так вы с нами?
Шарль вздохнул.
- Да.
- Так скоро? Уже согласны? Не торопитесь ли вы?
- Не думаю, что мое жалованье архитектора позволит мне жить, как я хочу. С этими родственниками, где каждый просит куш побольше!... Того и гляди, по наследству растащат все! Мне нужен свой дом. Подумать только! Королевский архитектор, и не имеет своего дома - вернее, дома, принадлежащего только ему! Да я построю себе новый! Сможете ли вы обеспечить меня так, чтобы я сделал это?
- За год - да. Клянусь вам святой кровью Христовой, - ответил Святой отец, чьи руки покоились на коленях, перебирая четки.
- А если я все расскажу.... королю, например? - сказал Шарль, хитро поглядывая на Святого отца.
- А вы думаете, что вам кто-то поверит?... - отвечал тот, не менее хитро поглядывая на королевского архитектора. - Не кажется ли вам, что вас заточат в психушку?
- Я объясню в красках и в подробностях, - почесал Ронделе в затылке.
- Тем скорее вы окажетесь в застенках сумасшедшего дома.
- Где работают - дайте угадаю! - ваши врачи?
Отец Дюймон не ответил, лишь улыбаясь себе под нос.
- Да вы и правда, сам Дьявол!
- Что вы. Просто хочу иметь рядом людей, разбирающихся в том, что им предстоит создать.
- Храмы?
- Вовсе нет... Что такое храм! Постройка, да  и только. Нет, я хочу создать историю человечества. По крайней мере, ее важную часть.

Шарль, конечно же, никому ничего не рассказал, ибо был склонен к авантюрам и страшно устал от обыденности своей жизни, которая была полна лишь строительной пыли и чертежей за мелкое су - и через год-два он уже был в курсе всех проказ и плутней нашего Святого отца, во всем ему помогая...
Конечно же, это краткий, быстрый пересказ - полное описание заняло бы слишком много места, а нам еще есть, что рассказать читателю.

Тем же вечером, когда Шарль Ронделе уже был дома за бутылкою монастырского вина, Осрок и Дюймон прогуливались в том же садике.
Осрок рассказывал Святому отцу о своих работах на поприще "создания древности", и задал интересный вопрос.
- Скажите, - обратился он к Кардиналу святого духа, - но неужели не существовало и в самом деле никаких древних и их великой культуры? Неужели нет ничего об Атлантиде, Египте и прочих настоящего, достоверного? Ведь великие культурые древних не могли быть созданы целиком и полностью! Ведь были же - и есть индейцы, стародавние племена и их священные книги, обычаи, культура общества, в конце-концов?...
- Смех! Нонсенс! - рассмеялся Дюймон. - "Древние и их культура!" Воистину, велика глупость человеческая.
- Но что вам так не нравится в древней культуре тех же первобытных индейцев?
- Как что? Грязь, нечистоплотность, дикие нравы, убийства, кровь! - вскричал Дюймон, размахивая руками (вино, видно, ударило ему в голову).
- Неужели вы предполагаете, что в нашем с вами обществе такого нет? Будто у нас нет трущоб? Будто у нас не курят опиум? - спросил Осрок, удивившись резкому тону вселюбящего Святого отца.
- Курят, и трущобы имеются, но посмотрите на нас - мы создали культуру с большой буквы! Мы создали цивилизацию, в которой мы все живем. У нас есть канализация, неведомая дикарям. У нас есть прививки, благодаря которым мы не умираем в расцвете лет. У нас есть наука, открывающая путь к Господу. Что из этого есть у ваших любимых дикарей? Первобытные верования, антисанитария, нечистоты по углам! Неужели вам это близко? Впрочем, понимаю. Вы там никогда не были - но однажды вы там будете, и все познаете сами.
- Не будьте столь суровы. У них не было нашего образования. У них не было нашей медицины. Если мы дадим им все это...
- Мы дадим им? С чего бы нам все это им давать?
- Но как же! - вскричал Осрок. - Неужели вы не хотите пролить свет разума на, как вы выражаетесь, дикарей? Ведь мы обучаем наших бедных и нищих!
- И много ли пользы от того, что прачка или столяр научились читать? Сколькие уже из этих прачек вхожи в лучшие дворы! Сколько уже этих столяров заседает в Законодательном Собрании!
- Вы слишком жестоки, отец Дюймон. История знает много талантов, произошедших из нищеты.
- Знает. Но эти таланты не оправдывают дикие нравы плебса и грязи человеческой. На тысячу душегубов один-два становятся гениями или просто талантами. На тысячу монахов вы, Осрок - единственный, достойный быть моею правой рукою. С чего вы взяли, что люди, стоящие на несоизмеримо низшей ступени развития, вдруг станут одаренными гражданами?
- А почему бы им не стать? Кто знает, что скрывает в себе дикий индеец со стрелами, пока не обученый нашим наукам и искусствам?
- Я знаю! - воскликнул Дюймон. - Неужели вы не видите! Они живут столько же, сколько и мы, на этом свете. И что же они дали миру и самим себе? Ничего! Пока мы строили Нотр-Дам, они строили храмы своим жестоким божествам.
- Можно подумать, мы их не строили! Инквизиция чего стоит!
- Да, строили! И кто знает, может быть, еще построим - например, храм оголтелой, не знающей стыда и удержу, науки. Но мы построили и университеты, и больницы, и школы, и дворцы, и театры, и написали множество книг, благодаря которым, кстати, все эти дикари могут просвещаться. На нашу голову мы дали все это - но мы смогли, мы сделали! А они? Дикие нравы, первобытное сознание, отвергающее всякий свет и разум - сколько столетий мы строили, в поту, крови и слезах наших, все, что этот свет и разум дарует! А дикари плясали вокруг костра! Мы преодолели своего дикаря за эти столетия. Что же делали они? О! Им было не до того, ведь племенам первобытных вождей не до науки, не до света! Мы были в равных условиях. Что, неужели Франция так богата природными ресурсами, или так благодатна почвою, что у нас было слаще жить? Вздор! Либеральные, атеистические выдумки! Свет божий жил в нас, французах, и прочих народах одаренной Европы - а в них? Не смешите меня, дорогой Осрок, иначе я причислю вас к либералам, которых почитаю за отпавших от господа каинов человечества. Где вы успели набраться таких идей? Неужели из книг, что читаете?
- Но... неужто не дадим им шанса? Оставим дикими? Это жестоко! А как же просвещение всех и вся? Неужели они продолжат приносить в жертву детей и своих лучших людей? Ведь вы убеждены в этом.
- Господь давал им все шансы. Природа Америки богаче и разнообразнее нашей. Посмотрите на американцев, как они себя кличут, эти переселенцы - они-то живут! И как живут - строят, создают!
- Да. На отнятых у людей землях.
- Сразу видно, что вы черпаете знания из книг, но не по личному опыту, сын мой. Да, на отнятых землях - тут вы правы. Землях, которыми те не пользовались, бездарно разбазаривали, как разбазаривает свою красоту девка из народа, пытающаяся выбиться в люди. Стоило только американцам придти, как Америка зацвела. Цивилизация медленно вступает в свои права.
- У цивилизации множество пороков, ведь вы сами говорили об этом.
- Мне ли не знать! Но все же она лучше мерзости запустения, в которую эти дикари загнали сей прекрасный континент.
- И они останутся дикарями, если мы все будем следовать вашим увещеваниям.
- Ничего страшного, дорогой Осрок. Останутся - и что с того? Вы в наивности своей полагаете, что обретя даром все прелести нашей выстраданной цивилизации, дикари избавятся от своих склонностей?
- Конечно! Не все, но многие! - с жаром воскликнул Осрок, позабыв о приличиях.
- И вместе с тем процентом одаренных они наводнят страну дикарскими нравами.
- Мы победим их нравы добротой Христовой.
- Вы? - засмеялся Дюймон. - Наивность, достойная дьячка на первой службе. Вы же только что, сын мой, отказывались от каких-либо претензий к дикарям, хвалили их культуру! Вы не осмелитесь их переучить - вы не хотите этого, для вас негуманно задушить в зародыше, как вы выражаетесь, "великую древнюю цивилизацию". Вы не победите их дикарских склонностей. Их склонности победят вас. Цивилизация - хрупкий, нежный цветок, орошаемый потом и кровью цвета человечества. И вы хотите, чтобы плоды дерева разума собирали те, кто к нему не имеет отношения? Смех! Нонсенс! Глубочайшая наивность! Дать людям то, что они не растили, не строили - "нате, пользуйтесь!"
- Но что в этом плохого?
- Неужели вы, вырастив своего сына в строгости, возьмете из дома приемыша, и будете этому приемышу отдавать плоды всего, что пожал на поле истории ваш родной отпрыск? Никогда! Хотя такие люди, безусловно, существуют. И в этом беда цивилизации - с просвещением приходит гуманность, а с гуманностью - слабость и податливость.
- Это доброта! Это ведь по-божески, не правда ли? Не тому ли вы учили меня с младых ногтей моих?
- Подставить щеку родного сына под удар пасынку, пришлому сироте из детского дома! Это ли милосердие?
- Но как же "возлюби ближнего своего"? Как самого себя?
- Именно! - воскликнул, хитро улыбаясь, отец Дюймон. - Как самого себя! Вы очень верно подметили, но на этом попались сами. Спросите же теперь свое сердце и душу - как мы растили самих себя? Помните? Потом, кровью, слезами, трудом! Как будто мы любили себя на перинах, принимая все, как испорченные купеческие детишки?...
Осрок задумался.
Эта мысль его поразила, но он справился с собою:
- Разве не прекрасно избавить от всего этого поколения несчастных, измученных дикарской жизнью, индейцев?
- Может, это и прекрасно с точки зрения кабинетного гуманизма - не буду спорить. Но кабинетный гуманизм - чума нашего времени, главный порок всего света, церкви и научных институтов! И мне грустно, что в лоне нашей Церкви такие же идеи нашли, где пустить корни. Вы хотите дать все и сразу тем, кто никогда не был в состоянии построить даже жалкой копии Лувра. Это, мой друг, с моей точки зрения, преступление. Дайте им мастерок, научите строить - и оставьте их. Пусть строят! Поглядим же на них, на что они способны. Пусть удивят нас! Но в безумии своем не отдавайте им свои дома. Пусть научатся создавать, научатся созидать, пусть научатся после уроков чтения и письма писать не клятвы кровавым богам, а сонеты прекрасным женщинам. Вы думаете, у них получится?
- Получится! - воскликнул Осрок - Я верю в это!
- Вера! - усмехнулся Дюймон. - Но разве эта вера истина?... Вы слепо верите в способность дикарей создавать прекрасное, когда ничего, ровным счетом ничего из опыта столетий, ими прожитых, об этом не говорит. Ужасающая наивность!
- Вы не доверяете способности нашей великий цивилизации создать людей из дикарей?
- Позвольте спросить вас, Осрок, а многих ли спасла церковь наша, добрая и милостивая? Многие ли приняли Христа и его заповеди? Жалкие, жалкие проценты за всю историю существования церковного института. И это мы ведем речь о наших людях, которые росли и строили и создавали вместе с нами. А вы клянетесь чуть ли не на Писании, что дикари исправятся там, где не исправились наши родные дети! Не вы ли слушали каждый день исповеди?
- Однако, если мы будем продолжать их угнетать...
- Мы? Мы их угнетаем? - воскликнул отец Дюймон. - Никто их не угнетает страшнее их самих. Разве это мы им построили их страшные, обагренные кровью невинных, алтари?
- Но не хотите ли вы спасти их невинных детей, стремящихся к свету, как бы мало их не было? Как вы спасли и меня?...
- Хочу, сын мой Франсуа, - смягчился настоятель. -  Пусть придут ко Христу, отрекутся от своего жестокого народа, от своей, как вы осмелились выразиться, "культуры" - может быть, что-то получится. Может, тогда можно будет, очень осторожно, после долгой проверки, пускать их в наше общество.
- Но наших, родных дикарей, сыновей бедности и порока, вы пускаете, однако, спокойно.
- Увы, но приходится, пусть ими и полны тюрьмы - но это наши, родные, детища: что тюрьмы, что преступники. Если это и порок - это наш порок. Дайте нам справиться со своими грехами, прежде чем принимать грехи пришлых переселенцев.
- Неужели вы сторонник идей Гобино о расовом превосходстве?
- Ничуть. Я не говорю о расе и цвете кожи, и ни разу об этом не говорил - не советую говорить и вам. Я говорю о разнице цивилизаций - как бы плохи не были мы, мы должны быть старшими братьями для дикого народа, но никак не равными им. Пусть даже мы были бы краснокожими, а они белыми, как снег.
- Но это противоречит Библии!
- Можно подумать, ваша любимая наука и либерализм никогда не противоречили Библии! - рассмеялся Дюймон. - Когда либералам выгодно, они плюют на Писания, давят ногами просфоры и насмехаются над шпилями нашего прекрасного Собора. А чуть что, они начинают упрекать нас, людей Божьих, в небольших отступлениях от Писания. Все мы люди, Франсуа, все мы грешники. Пусть чужая культура живет сама по себе.
- Сама по себе? - сказал Осрок. - Но переселенцы уже попирают ее.
- И что же? Что же ужасного они сделали? О, какой ужас! Они возделали божью землю, засадили ее растениями и плодами, сделали райский сад из пустошей! Что с того, что несколько дикарей прогнали из их вигвамов и уничтожили их идолища, полные язычества?
- Вы говорите не как Святой отец. Вы говорите как завоеватель.
- Да, мы завоеватели. Завоеватели культурой и духовным просвещением. Помните - Иисус пришел к людям, а не люди нашли его. Он приходил и приказывал - "пойдемте со мной".
- Тогда - давайте просвещать!
- Просвещать - просвещайте, раз вы так горите этой идеей. Флаг вам в руки - у вас будет такой шанс очень скоро. Но не давайте им плодов до тех пор, пока не научатся сажать деревья. Не давайте им домов, пока не научатся строить. Не давайте им книг, пока не научатся читать. Не давайте им писать памфлеты, пока не прочитают весь корпус современной литературы. Пусть сей дикий народ докажет, на что способен. А вы даете им карт-бланш на все блага, созданные не ими. Это, в конце-концов, не очень-то гуманно.
- Почему же?
- Потому, что вы, тем самым, портите людей. Они приучаются получать все за так, как дурной, испорченный ребенок получает от отца все то, на что тот зарабатывал своим горбом. Пусть выработают навыки для существования в цивилизации. Вы согласны со мной в этом?
- Пожалуй, согласен.
- Вот. А теперь запомните, чем закончился наш разговор. Никогда не отступайте от этой мысли. Но вы не сможете ее удержать, вы отступите от нее.
- Почему же?
- Потому что стоит лишь пролиться слезе несправедливости на лице индейского ребенка, которому кирпич отдавит ногу, как эта сцена заставит вас отказаться от моих идей. Вы захотите взять его в больницу, которую его народ не строил. Какая-нибудь сердобольная бездетная, ведомая инстинктом, захочет взять сироту в дом, который его народ не создавал. И такой малыш никогда не научится быть настоящим человеком. Без страдания в созидании нет цивилизации.
- Однако, все же вы недоверчивы.
- Жизнь жестока, мой друг. Ее уроки делают нас лучше - если мы еще люди, а не обидчивые атеисты. Если человек не может вынести тягот жизни, и сдается в своем стремлении к высшим идеалам - это уже грешник. Помните, Христос говорил о жатве, о посевах, о ростках? Любая жатва, посев или росток - это труд, тяжелый труд и боль. Но только так куются люди. И пусть любимые вами дикари докажут, что способны преодолеть самое себя, способны преодолеть боль и тяготы труда, и создать что-то, достойное нас.
- Но на это уйдут столетия! Они ведь так отстают от нас, вы же сами об этом говорили.
- Это не наша вина и не наша беда. Как мы уже обсудили, тысячи лет они были в равных с нами условиях. Пусть пройдет сто лет - но это будут столетия, в которые куется цивилизация А не получится- что ж!
- Но неужели вам будет приятно смотреть на то, как люди, выбиваясь из сил, все же отстают от нас?
- А мы, в свою очередь, отстаем от Господа и той святой жизни, которую он нам завещал. Если есть идеал, значит есть, куда стремиться. Они будут смотреть на нас и понимать, что им еще есть, куда расти. Это даст им стимул. И не надо их его лишать. При этом - откуда нам знать? Может, воинственные варвары еще нас завоюют и уничтожат наши плоды? Пути Господни неисповедимы.

Осрок ушел в свою келью, полный мыслей, жужжащих в нем, как рой ос.
Его чистая душа все никак не могла справиться с напором идей, которые вносил в его существо Святой отец.
Осроку казалось, что настоятель неправ, но по должному размышлению, он изменил позицию на промежуточную.
"Пусть Святой отец где-то неправ, но я пока еще слишком юн и неопытен - посему я буду с ним и буду жить по его идеям, а там будь что будет".
Успокоив себя этим - слишком легко и быстро, что вошло у него в привычку - Осрок отошел ко сну.

На самом деле, настоятель выдавал желаемое за действительное - в реальной работе с аборигенами на их территориях он вел себя не как завоеватель, но как хитроумный иезуит, ни разу не прибегая к оружию или насилию; он населял своими людьми их поселения, и те с годами начинали прирастать в количестве - то была работа многих поколений, но она была проделана. Не только на Осрока находило внезапное желание поспорить - Святой отец тоже не был этого лишен. В конце-концов, все мы люди...

Наутро работа закипела по прежнему.
- Изучите этот труд о древних трудах Евсевия, сын мой, - сказал Дюймон, положив на стол перед учеником стопку старых книг.
Осрок пробежался по тексту, быстро листая страницы и изучая даты написания этих трудов.
- Но почему все источники относятся к одинадцатому веку? - вскричал он. - Ведь все знают, что Евсевий жил и творил много ранее!
- Мой наивный друг! - отвечал Дюймон. - Вот вы и попались.
- Где же? - удивился Осрок. - Я заметил нестыковку, не правда ли? Вы же сами учили меня сверять даты появления труда с его якобы оригинальной датировкой!...
Дюймон широко улыбнулся.
- В вашем возмущении касательно хронологии труда Евсевия вы даже не задумались о том, что сама дата - 11-ый век - здесь служит крючком для глупого королевского историка. Тем самым, этой датой, мы делаем само существование 11-го века легитимным! Вот, воскликнет иной правдолюб, я нашел нестыковку в хронологии! Церковь, так ее растак, врет нам, труд-то 11-го века, а не первого! И даже не заметит, как признал одинадцатый век легитимной датой.
- Вот так так! - воскликнул Осрок, покраснев от досады. - Даже я попался. А я думал, я знаю о лживой истории все!
- Многому предстоит еще научиться вам, сын мой, - продолжил Дюймон. - После этого мы прописываем в тексте все те элементы, которые считаем принадлежащими к десятым векам нашей эры. И с этого момента историки, эти глупые дети, начинают свято верить в реальность того времени. Ведь, как они выяснили для себя с нашей помощью, в десятых веках существовали переписчики Евсевия!
- Но на самом деле их не было! - вскочил Осрок с места.
- Вот видите! - усмехнулся Дюймон. - Все так просто.
- Воистину! Проще не придумаешь... Но как люди верят в это?
- Вы же поверили. И только я сказал вам о том, где вас обманывают. Но род человеческий слишком склонен верить в древность собственного происхождения. Это мы уже выяснили. И всегда имеем запасной вариант. Но и это еще не все.
- Как не все? Что же еще можно там выдумать? И зачем?...
- Мы создадим еще и слой века 15-16-го.
- Но зачем же, повторю я свой вопрос?
- Как зачем? Нам же необходимо создать историю церковного писаки 16-го века, который собрал воедино все эти древние и не слишком древние труды.
- А на самом деле этот труд написал человек, занимающийся тем же, что и я, правильно? В наше время или чуть-чуть ранее?
- Совершенно верно. И все эти учителя истории, ученые и академики будут ходить кругами (если вообще дойдут до этого), тем самым удаляясь от исходной темы. Более того! Мы даже не будем писать много трудов 11-го века. Достаточно нескольких листов, якобы принадлежащих этому времени - суммируем же мы все это в труде, который напишем в наше время, но состарим до 16-го столетия. Так проще и быстрее - да и много ли нужно, чтобы обмануть этих глупцов, кличущих себя учеными! Ха! - глаза Дюймона горели. - Эти атеисты и неверующие клянут нас в дремучести и невежестве, так мы им создали новую религию, в которую они будут верить куда более свято, чем в Писание. И это зачтется им в проклятие, столь же сильное, каким они вспоминают Дом Господень!...
- Вы проклинаете людей?...
- Сын мой! Люди, отвернувшиеся от Слова Божия, люди, клянущие институт Святой Церкви, люди, презирающие нас и все, что мы знаем, умеем и любим, сами себя прокляли. Не я проклинаю их - они проклянут сами себя. И это будет их наказанием - святая вера в абсолютную ложь. В ложь, которую они могут опровергнуть в любой момент - но не смогут, не сумеют, не постигнут! Вы же видите, как это просто - почти примитивно! Достататочно включить то, чем они так кичатся.
- Чем же они кичатся? - не понял Осрок.
- Они похваляются в своей бесовской гордыне тем, что имеют критическое мышление! Не смешно ли! Критическое мышление! Одной толики оного достаточно, чтобы не оставить от нашей схемы камня на камне, как не осталось ничего от церквей, разрушенных революционерами - но даже этого они не смогут применить. И в этом их проклятье, сын мой - глупость атеистов, их зашоренность и скверна характера, врожденная в им подобных. Ни я, ни вы, мы не проклинаем людей. Чему учит нас писание о наказаниях неверных?
- "Сами в себе наказание имеющие"...  - процитировал Осрок.
- Совершенно верно. И поэтому вы неправы, думая, что мы их проклинаем. Вовсе нет - мы, самой простотой своей схемы, даем им большой и ощутимый шанс прозреть. Но они не прозревают, будучи уже прокляты.
- Но если бы им помочь?...
- Сын мой, неужели вы думаете, что в учении Христа есть какой-то смысл, если к нему будут приходить из-под палки? Неужели вы думаете, что свет правды должен даваться каждому насильно?...  Как вы стали монахом, дражайший Осрок? Я приходил к вам и настаивал? Неужели я бы опустился до такой низости? Никогда! Это наука наших дней насаждается в школах по умолчанию, почти насильно. Любой, отказавшийся изучать светский атеистический курс наук, теряет свое место в обществе, объявляясь неучем, такому человеку закрыты все входы и выходы, он не может даже найти работу, кроме самой простой. И вот эти люди будут говорить нам о том, как плоха церковь, о том, что церковь скрывает правду и является сторонницей насилия над личностью! Какое лицемерие!  И перед этими людьми мы будем раскрывать свет божьей истины? Пусть дойдут до нее сами - иначе они нам не нужны. Спросите себя, дорогой мой Осрок - нужно ли вам, чтобы людей на исповеди волокли жандармы?
- Конечно же, нет!
- Так и здесь. Бог не появляется в виде человека на облаке и не указывает пальцем на церкви - нет, он действует на душу человека иначе, через намеки, через определенные мысли, появляющиеся в душах людских. Последуем же его примеру - и любой, кто ищет, тот обрящет. А пока продолжим. Что-то мы зафилософствовались. Пора изучать нашу проблему дальше.

- Но зачем столько переводчиков Евсевия! - спросил Осрок, ознакомившись с очередной стопкой бумаг. - Это же бесмысленная трата времени и сил!
- На самом деле переводов было лишь пять, по одному переводу на европейскую державу. Все остальное - мистификация, которую никто не будет проверять.
- Почему же не будут?
- Потому что, друг мой, никому это не нужно. Вы не поверите, как много людей даже не читает всей этой истории об истории! Кому нужно это скучнейшее чтиво?
- Но как же специалисты?
- Специалисты, друг мой, в нашем мире только те, кто работает на академии - или на нас. Остальные - лишь искатели истины, коих в наш век сущие единицы. Даже не десяток - поверьте мне.
- И что же нам надо сделать?
- Все просто - мы сделаем французскую версию, но напишем, будто мы все сделали с оригиналов, а не как немцы - с копии копии...
Дюймон пододвинул еще несколько книг поближе к Осроку.
- Глядите же. Нам нужно сделать несколько кодексов - но не нервничайте - не целиком и не полностью. Лишь несколько листов.
- Святая дева Мария! - вскричал Осрок, увидев испещренный рукой настоятеля список. - Сколько работы!
- Да, постарайтесь уж ради меня и Церкви.
- Дайте же мне посмотреть поближе...

Листок гласил:
"Codex Parisinus 1431 XI или XII века.
Codex Marcianus 339 XIV века.
Codex Parisinus 1430 XI века. Эта рукопись очень высокого качества находилась в собрании кардинала Мазарини.
Codex Laurentianus 70, 7 X или XI века.
Codex Parisinus 1436 переписана в XV веке.
 Codex Mosquensis 50 не старше XII века, ранее принашлежал афонскому монастырю Дионисиат."

- И конечно же, никакой рукописи Евсевия у пресвятого Кардинала Мазарини не было? - подозрительно спросил Осрок.
- Кто знает! - сказал Дюймон. - Мазарини фигура легендарная и покрытая тайной. У него было множество редких книг - и были книги куда более редкие, из того разряда редкостей, которые недоступны простым смертным. Но позже начались новые издания. Было выпущенно более десяти разных версий, причем не только во Франции. Если наши работы еще предстоит выпустить, то в других державах мы опробовали пробную версию.
- Пробную?
- Мы заключили соглашение на первичное издание с германскими коллегами.
- Вот как?
- Да. Мой давний знакомый Фридрих Стротт, например, издал в немецком Галле только первые семь книг. А через двадцать лет Циммерман и Хайнихер перевыпустили труд.
- Перевыпустили? Опять?
- Конечно! Под эгидой Германской Академии Наук.
- И конечно же, обогатились?
- Разумеется. Но и это еще не все. Через двадцать лет Хайнихен, уже на пороге смерти, сильно нуждавшийся в деньгах для сына, пошедшего по кривой дорожке, выпустил новую версию переводов кодексов Евсевия.
- Но кому она была бы нужна?
- Все было сделано ловко - первые два издания, Стротта и самого Хайнихена, не содержали научного аппарата с комментариями. А новая версия уже имела оный. Это уже было "научное издание". Хайнихен спас сына и  вскоре скончался, упокой Господь его душу.
- И наверное, далее эти кодексы и их переводы продолжали выпускать самые разные авторы?
- Конечно же. В Оксфорде это был Бертон, в Тюбингене - Швеглер, в Шаффхаузене - Лэммер, и наконец, Диндерф.
- Сколько же их!
- Десятки. Теперь настала наша очередь. Покуда мы выпускали только переводы с немецкой версии, силами наших германских собратьев. Теперь же мы будем делать "оригиналы".

Осрок заперся с листком и стопкой бумаг в келье и чуть не ослеп, изучая все это и пытаясь уложить в голове.
Сколько данных! Сколько путаницы! Сколько обмана... и столь очевидного... однако, при этом, столь незаметного.
Ведь самая страшная ложь всегда незаметна и очень походит на какую-нибудь не самую важную правду...
Франсуа уронил голову на руки - казалось, сам мозг его горел адским пламенем.
Сам Святой отец, заметив свет в его келье поздней ночью, зашел к нему и заставил погасить свечу.
- Сын мой, негоже так отдаваться какому-то делу, даже молитве, даже самой чистой любви - мы не бесплотные духи. Сегодня разрешаю вам спать до обедни - поберегите свои глаза. Остаток работы доделаете завтра вечером. Я, конечно, не призываю вас лениться, ибо сии документы весьма важны, но я не хочу, чтобы вы снова слегли, на этот раз от переутомления. Я произнесу молитву за вас, а вы немедленно закрывайте усталые глаза ваши и спите.
Так Осрок и сделал, а к обедне уже был осенен....

Схватив листы бумаги, которые вчера оставались пустыми, он обмакнул перо и начал, сверяясь с "оригиналами", яро строчить черновик вступления:

"Я поставил себе задачей, - старательно выводил Осрок, - "описать следующие события: преемство святых апостолов; то, что произошло от времен Спасителя нашего и до наших дней; какие и сколь важные дела совершены были, по сказаниям, в Церкви: кто стоял во главе наиболее известных церковных кругов и со славой руководил ими; кто в каждом поколении — устно или письменно — защищал слово Божие; имена, нрав и время тех, кто, жаждав новизны, дошли до пределов заблуждения и, вводя лжеименное знание , как лютые волки, беспощадно расхищали стадо Христово; также то, что произошло со всем иудейским племенем сразу же после их заговора против Спасителя нашего; когда и каким образом язычники подняли войну против слова Божия, какую великую борьбу в своё время вели за него мученики, претерпевшие пытки и пролившие свою кровь; затем современные нам свидетельства и благостное милосердие Спасителя нашего ко всем нам.»

С этим черновиком он посетил Святого отца, и тот остался в восторге.
- Помилуйте! - воскликнул кардинал святого духа, - да вы пишете точнее самого Мазарини!
- Как будто вы его знали, - усмехнулся Осрок. - Он же умер столетие назад.
- Конечно, конечно, не знал, - смутился настоятель. - Но вы же знаете, что я бессмертен?
Осрок рассмеялся вместе с настоятелем - шутки о его бессмертии всегда веселили обоих заговорщиков.
- Ну так... стоит ли продолжать?
- Продолжайте. Мальчик мой, вы сами могли бы стать Евсевием. Вы - Евсевий дней наших!
- Что вы. Я всего лишь жалкий фальсификатор.
- Нельзя фальсифицировать то, чего никогда не было. Ступайте. Перепишите начисто и отнесите Футиже.

Так Осрок и поступил.
В глазах Футиже он заметил новое, доселе не знакомое, выражение - это была некая настороженность, но настороженность уважительная, как будто Футиже принимал чистовики не из рук Осрока, но из рук самого настоятеля. Это не ускользнуло от Осрока, и Футиже это понял, смутившись, и отведя глаза.
Осрок с каждым днем все острее ощущал, какая мощная машина стоит за его спиною - а ведь еще вчера он бы обычным писарем.
"Только бы не впасть в грех гордыни", - сказал Франсуа самому себе, после чего отправился в келью молиться.
Эти молитвы стали для него ритуалом, который он проводил каждый раз после того, как чувствовал в себе что-то плохое - но со временем они, как любой ритуал, стали лишь формальностью.
Все так же он слушал исповеди, переписывал старые книги, писал свои "контрафактные исторические документы", работал в библиотеке с Либросом, общался с братьями-монахами, с другими писарями, и все это было для него рядовой жизнью. И так же рядовой жизнью стало ощущение власти за его плечами, власти, дарованной ему Святым отцом...

Все труды Осрока отец Дюймон аккуратно складывал в папку, а папки прятал там, где лишь сам Дьявол мог их найти - Осрок даже не мог понять, где вообще возможно их скрыть в столь маленькой комнатушке, которой являлась келья Святого отца.
Франсуа же более не был писарем - наоборот, его освободили от этой должности, полностью переведя на работу в келье, для чего в нее был принесен старинный подсвечник на двенадцать свечей - и теперь ночная работа Осрока освещалась очень хорошо. От многих дневных служб его тоже освободили, пускай и временно.
Осрок был не очень этому рад, ибо глаза его безмерно уставали, но он утешал себя мыслью, что его глаза отдохнут во время плавания на корабле. Святой отец уже давно обещал Франсуа такое путешествие, но лишь в общих словах и не называя ни временного промежутка, ни, тем более, точной даты. При этом он постоянно пропадал и появлялся в своем саду со все новыми людьми.
Старики-монахи ворчали:
- Что настоятель творит - водит мирян в храм божий, как к себе домой!
Впрочем, ворчали не так часто - скорее, наоборот, такое оживление радовало монахов (из юных и просто молодых), которые должны были, "по долгу службы", нечасто видеть посторонних людей, и тяжело привыкали к одиночеству монастырской жизни.
...

Тем вечером настоятель опять вызвал Осрока к себе в келью (где уже сидел Шарль, в очередной раз посетивший Святого отца), угостил вином и заявил, что Египет, Бразилия и все такое прочее теперь "отложены в долгий ящик", а целью мистификации станет совсем другая страна...
- Что нам наполеоновский Египет! - вскричал Дюймон громогласно. - Месопотамия будет источником истории! Мы докажем, что история началась в Шумере и даже была создана шумерами!...
- Предлагаю цифру в три тысячи лет до нашей эры, - сказал Осрок, даже не удивляясь ни общему смыслу речи Святого отца, ни своему равнодушию в этом вопросе.
Ему теперь было все равно - Бразилия, Месопотамия, Египет - для него это была лишь работа.
- Не соглашусь с вами,  - возразил ему Шарль. - Нужно больше, чтобы раз и навсегда отбить охоту спорить с нами. Плюс создание совсем уж древней культуры будет куда проще в плане архитектуры.
- Именно! - воскликнул Дюймон. - Десяток строений, сотня ученых, и вся история в наших руках! Наивный Наполен создавал в мучениях пирамиды, отдав на это жизни сотен и сотен людей. Мы же все сделаем проще и серьезнее.
- Тем более что почва уже подготовлена, - добавил Осрок.
- Нашими же предшественниками! - рассмеялся Дюймон. - После Египта и его древних мумий наши граждане, в десятки раз более наивные, чем Наполеон, уверуют во что угодно. Так что пишите, Осрок, пишите!

И Осрок писал.

"С IV тыс. до н. э. и до XIII в. н. э. в Междуречье находились великие города с огромным количеством населенных пунктов. Месопотамия процветала при ассирийском и вавилонском владычестве, затем и при арабском господстве. Со времен появления шумеров и до падения Нововавилонского царства на территории месопотамской низменности проживало 10 процентов населения всей Земли. Междуречье породило такие города, как Киш, Урук, Ур, Лагаш, Умма,  Акшак, Ларса, а также государства Аккад, Ассирия и в начале 2-го тыс. до н. э. — Вавилония."

- Что это за Урук? - спросил Шарль у Осрока, когда тот на следующий день зачитывал ему текст.
- Библейский Эрех, - ответил Осрок.
- У вас все схвачено! И Вавилон, и Ветхий Завет!
- И кстати, основываясь на вашем знании этой местности, господин Ронделе, я разработал теорию...
- Да? И что же это за теория? В двух словах?
- Все просто! "Залежи медных руд находились далеко, поэтому потребность в получении этого ставшего жизненно необходимым металла привела к расширению географических горизонтов и изменению самого темпа жизни", - гордо зачитал Осрок.
- Воистину! - вскричал Шарль, глядя на Дюймона. - Ваш ученик пошел по стопам дьявола, то есть, простите, вас! Малейшие детали не ускользнут от его всевидящего ока!
- Вы еще всего не знаете! - рассмеялся отец Дюймон, проигнорировав ремарку про нечистого, - спросите сына божьего Осрока о том, какое он нашел объяснение тому, что вчерашние пещерные люди оказались так умны!
- И какое же? - Шарль вперил свой взор в Осрока.
Тот, прокашлявшись, зачитал, перевернув страницу:
"....история отвернулась от плодородных стран, избрав местом зарождения цивилизации обнаженную местность, обитатели которой под страхом угрозы самых ужасных несчастий принуждались к сложному и мудрому координированию своих индивидуальных усилий. Специфическая географическая среда этих мест могла быть обращена на пользу человека лишь коллективным, сурово дисциплинированным трудом больших народных масс".
- Каково! - воскликнул отец Дюймон. - Логика, железная и непоколебимая!
Шарль захлопал в ладоши.
- Браво, вам нет равных, брат Осрок! Ну, теперь дело за малым - снаряжаем чертову экспедицию, строим некоторые артефакты, немного зданий на развалинах старых фортов - и вуаля! А ученые все примут - селяви!
- Что нам понадобится? - обратился Дюймон к Осроку.
- Нам нужны городские стены вокруг главных храмов.
- Хм.. - протянул Шарль. - Храмы-то там имеются. Но нам нужны старые кирпичи, причем массово.
- Быть может, - вставил Дюймон, - стоит разрушить несколько других храмов?
- Их и так мало! - сокрушенно сказал Шарль. - Но если из Египта мы получим несколько вагонов тамошних кирпичей...  Однако, в Египте сейчас заправляют англичане, будь они прокляты.
- Если мы напишем, - добавил Дюймон, - что стены были сильно разрушены в результате войны...
- Тогда почему не тронули храмы? - возразил Осрок.
- Это не проблема, сын мой, - мягко сказал Дюймон. - Достаточно пары абзацев о том, что храмы были едины для всех народов, участвующих в той войне.
- Но мне придется переписать с десяток страниц! Я уже...
Дюймон посмотрел в глаза духовного сына.
Тот все понял и удалился.
Ему предстояло несколько долгих часов работы в келье.

В своей работе Осрок, помимо исправления насчет разрушенных стен и храмов, добавил основания для существования обширного племени кочевников - дескать, пастушеский образ жизни оных "занимал важное место в жизни жителей земледельческих поселений, будучи необходимым для общения, торговли, разведения домашнего скота. Постоянные миграции позволяли кочевникам быть в курсе политических событий в разных местах, располагать сведениями о наличии тех или иных ресурсов, выступать посредниками в обмене товарами и идеями между оседлыми жителями горных районов и Месопотамской равнины."

И подобную работу он вел непрестанно, стараясь не запутаться в бесконечном переплетении дат, географических данных и текстовых источников. Пожалуй, это было посложнее самой работы руками - удержать все это в голове. Впрочем, мадам Амалия часто задавала ему каверзные вопросы по "предмету", как строгий учитель на экзамене - и Осрок всегда правильно отвечал.

...

После выздоровления Осрока отец Дюймон не оставил привычки посещать своего "коллегу по афере" и рассказывать ему разные истории. Воистину, настоятель и вправду заменил юноше родного отца!...
Вот и в тот день, ближе к вечеру, командор святого духа почтил своим вниманием келью любимого монаха.

- А знаете ли вы о Венере Милосской? - спросил он, после того как оба наших героя обменялись приветствиями.
- Конечно же. Это великое произведение культуры.
- Я имею в виду - знаете ли вы, как ее нашли?
- На раскопках?
Настоятель улыбнулся.
- Можно сказать и так. Но нашли ее вовсе не в древности - более того, в древности о ней и не слыхали. Даты - сами понимаете, сделали "наши люди", базируясь на некоторых надписях, обнаруженных на постаменте.
- Всего лишь надписях!
- Разумеется. Достаточно было сопоставить эти надписи и их почерк с древними трудами...
-... которые вы же и создали немногим ранее.
- Верно. Наши "древности" в виде старинных папирусов и пергаментов, которые мы складировали столетиями, были созданы и выданы за античность. После этого датировать статую удалось очень легко. Наши историки - с которыми я вас познакомлю, дайте только время - все сделали очень правильно.
- По воле божьей! - горько пошутил Осрок, на которого все-таки иногда находили приступы праведности.
- Именно по ней, - отвечал Святой отец, будто бы не заметив настроения своего ставленника. - Но самое интересное не в папирусах, а в том, что некий моряк Вутье (он давно умер от цинги в далеком плавании), нашел одного милосского "крестьянина", который...
- Дайте угадаю! - воскликнул Осрок, подскакивая с места, - этот крестьянин сам делал эти статуи!...
- ... которые потом и "раскапывал" вместе с приезжими, - подтвердил Святой отец. - Предварительно, конечно, сделав несколько ложных раскопов.
- Дабы имитировать научность, не выдавая сразу того, что он точно знает, где находится древняя статуя.
- Всегда поражался тому, как вы быстро все схватываете. Так вот. Ирония судьбы состояла в том, что простому моряку власти  разрешения на вывоз не дали, но офицер Дюрвиль (армейская иерархия, понимаете ли) это разрешение получил, и Вутье был вынужден исчезнуть из сего сюжета.
- Несправедливо.
- Увы, авантюры должны происходить строго согласно субординации. И вот уже Дюрвиль продал эту статую самому Людовику 18-ому.
- И это простой офицер? - с сомнением спросил Осрок. - Как он получил доступ к королю?...
- Он никогда не был простым офицером. Месье Дюрвиль в юности прошел ту же школу, что проходили многие из нас.
- Неужто он... в одном из наших монастырей?
- Все обстояло именно так. Он был, можно сказать, нами завербован, как завербованы и вы - завербован во имя Церкви.
Осрок покачал головой.
- Сколько же свзей имеет Святая Церковь! Связей невидимых, связей тихих и незаметных... и неужели никто не сумел их заметить?
- О! Что вы... - сказал отец Дюймон, улыбаясь. - Как я уже говорил вам - по большей части люди неспособны заметить простейших связей в простейших вещах. Им легче найти связь между черной кошкой и удачей, чем между очевидными вещами.
Осрок тяжело вздохнул.
- Так вот, - продолжил настоятель, поднимаясь со стула и готовясь выйти из кельи, - конечно же, к этому делу были подключены королевские историки, и се, узрите - сия статуя красуется в музее уже около полусотни лет.
- И к ней идет поток наивных людей, верующих в античность более, чем в Господа, - заключил Осрок, сам не замечая, как говорит с чужого языка.
- И сия мудрость вменится вам в праведность, сын мой, даже если вы еще многократно согрешите, - ответил отец Дюймон.
.

В тот вечер Осрок был в гостях у настоятеля (на этот раз не в саду, по причине дождя, а в его келье).
- Скажите, - спросил Франсуа. - Если историю переписывали на глазах людей, то получается, что при живом дедушке внуку говорили в школе, что он должен веровать в великие пирамиды, которые построили при его предках?...
- Так, да не так, - отвечал Святой отец, отрываясь от бумаг. - Во-первых, в те годы люди старели много быстрее. И мало кто доживал до того, чтобы увидеть взрослых внуков.
Во-вторых, уровень образования в те годы был настолько низок, что неизвестно, ходил ли какой-нибудь Абдулла в какую-либо школу при захвате Наполеоном Египта.
И в третьих - разве у вас перед глазами не было таких примеров, когда дедушка глазами видел одно, верил во что-то, а его внук - не хочет видеть, верить и понимать?
Вспомните же, дорогой мой сын, как во время революции, которую многие обделенные светом Божиим называют великой, молодежь дружно плевалась в адрес старшего поколения, как плевали проходящие мимо в распятого Христа... И социальная жизнь подчинялась тем же принципам. Уверен, если бы в пятидесятых годах прошлого века объявили, что мельонской обители несколько тысяч лет  - в это поверили бы без вопросов, несмотря на возражения ровесников постройки оного здания.
Осрок понимающе кивнул.
- Но неужели ничего? Никто?..
- Возможно - кто-то, где-то. Но не более. Вы забываете, что строителей - несколько сотен человек, а население стран - милионное. Многие ли из нас видели, как строились современные здания в Париже? Правильно - даже в веке газет и прессы эта информация практически неизвестна. Вот вы, современник парижской Галереи, много ли знаете о ее постройке, находясь при этом совсем недалеко на хронологической шкале? Верно - вы не знаете ни слова. В лучшем случае передовицы из газет.
- Хорошо, но как же быть с теми, кто будет рассказыать своим детям о том, в какой стройке он участвовал?
- Никак не быть, ибо строителям никто не рассказывает о том, что это здание выдадут за древность. А когда его за древность все-таки выдадут, о том забудет и потомство строителя, а сам строитель уже много лет, как отправится в Царствие Божие в силу возраста.
- А как же быть с людьми, которые что-то пронюхали или болтают слишком много? Как с тем хитрым человеком... как его?... Который что-то искал в стенах нашей обители? Как заставить их замолчать?
Святому отцу этот разговор явно надоел - порой Осрок забывал о том, что является монахом, и начинал быть непосредственным, как ребенок (коим, в сущности, и являлся).
- Вы слишком много думаете о мирском, сын мой, - сказал настоятель. - Я настоятельно рекомендую вам взять небольшой перерыв и заняться делами церковными. Вы пробовали больше молиться? Если да, то попробуйте больше общаться с людьми в исповедальне. От моего глаза не ускользнуло, что церковные службы стали для вас рутиной, ибо вы ожидаете большего - много большего - от своей жизни. Но сие есть гордыня, и вы себя на этой мысли не поймали. Раз этого не сделали вы сами, я сделаю это за вас. Ступайте же и ближайшие пару дней ничего не пишите. Дайте отдых голове и рукам. Больше пойте в нашем хоре - в последнее время вас там почти не слышно, ибо мысли ваши далеки от псалмов и воли Господней. Не становитесь ученым - оставайтесь монахом. Хотя бы эту пару дней.
- Я не могу перечить вам, - сказал Осрок, склоняя голову. -Вы во всем правы и заметили все ранее меня.
И он не лукавил - святой отец читал его, как открытую книгу, и Франсуа даже был рад этому.
Иной бы вознегодовал, иной бы расстроился - но чистая душа нашего героя видела в настоятеле мельонской обители духовного отца. А кто, как не отец, может заметить недостатки своего сына раньше, чем тот сможет сделать это сам?
Осрок, можно сказать, осиротел в восемнадцать лет, ступив в монастырь, и теперь душа его искала отцовской руки - и нашла лучшую из возможных.
Другое дело, что юноша - как мы уже неоднократно отмечали - терял при этом свою собственную волю, плывя по течению и повинуясь решениям Святого отца.
Ибо - воистину - он был для него и святым, и отцом одновременно.
Как тут не потерять волю к сопротивлению, при условии, что душой ты чист и не был испорчен от рождения по природе своей? Осрок не видел зла и не знал, как ему противиться - и тут Командор Святого Духа был как нельзя кстати.
И пускай эта наша последняя фраза звучит двусмысленно - все-таки даже настоятель монашеской обители не является ангелом.

...

Футиже не часто говорил с Осроком о смене его статуса с писарского на "правую руку настоятеля" - кто знает, почему?
Но однажды им представилась возможность поговорить - в то утро Осроку предстояло отправиться на бумажный склад вместе со своим учителем каллиграфического письма.
О нет, это был вовсе не тот склад, где лежит писчая бумага для школьных учебников, столь заботливо поставляемая фабрикой "Ле Роже и сыновья" - то был склад, где Церковь хранила старые папирусы, бумагу и пергаменты.
На них и делали "старинные записи" и даже целые книги - эти бумаги хранили как зеницу ока, как то же вино, которое хранилось по тем же принципам, "чем старше, тем лучше".
Разумеется, доступ в это хранилище имели только Футиже, Святой отец, да несколько человек, ныне вышедших за пределы Храма; и теперь этот доступ получил наш Франсуа.
Находилось хранилище в одном лье от монастыря, и добраться до него пешком не составляло большого труда.
Погода стояла прекрасная - ветер был теплым, дорога сухой, а солнце - милостивым.
Со стороны многим казалось, что это лишь два монаха в черных сутанах следуют куда-то своим делам - но кто из простых наблюдателей мог сказать, что это идут настоящие кардиналы тайн и обмана, потомки тех, кто обманывал их столетиями - обманывал во имя Божие?...

- Скажите, правда ли, что вы, брат Футиже, разработали такие шрифты, как Ундина и Геркуланум? - спросил Осрок, не надеясь на ответ (Адриан Футиже был не слишком разговорчив).
- Это правда. Но больше всего я любил каллиграфию, - отвечал тот, когда они пересекали границу Мельона и Пибрака.
- Вы в ваши годы сохранили почерк таким чистым и быстрым. Это, признаюсь, невероятно. У меня, человека молодого, руки дрожат - не всегда, но все-таки - а у вас!... Неужто вы знаете какие-то тайные техники, позволяющие укрепить руки?
- Есть, разумеется. Но они не телесные. Этого упражнениями не достичь.
- Но как же?
- Все-то вам охота знать.
- Простите.
- Не беда. Раньше вы были просто писцом, теперь же я вижу, что вас недаром держат в святая святых. Признаюсь, я, завидев вас, как и прочие, подумал, что наш настоятель ошибся в вас - ваша молодость и наивность лица обманула меня. Но сейчас я осознал - нет большего дара, чем обманывать людей своей честностью и наивностью. В вас это от природы.
- Не скажу, что я рад такому таланту... - смутился Осрок.
- Не каждый дар свыше бывает приятен, ибо дарящий его обладает силами, для нас чрезвычайными - и потому, зачастую, то, что кажется легким для Господа, бывает тяжелым для его слуг на земле.
- И то верно.
- Так вот. Тайна строгой, верной руки не в упражнениях - хотя и они нужны. Тайна в духе.
- Слишком общо! - запротестовал Франсуа.
- Проще говоря, надо иметь определенный склад ума от рождения. Я имею склад ума прагматичный.
- Прагматичный... - пробормотал под нос Осрок. - А подробнее?
- Прагматизм мой был во мне с детства. Я всегда был собраным и деловым человеком, даже в детстве и юности. Я не был педантом, но любил видеть везде порядок. И то же перенеслось из моего образа жизни в душу мою. Многое видели мои глаза в этой жизни, но пугало меня одно - свое собственное прагматичное равнодушие. Что бы я не видел, что бы не слышал - все равно думал и обсуждал все про себя в какой-то приватной комнатке своего рассудка. Обудмывал холодно и отстраненно...
Футиже мерно рассекал ногами пространство.
- В общих чертах я схватываю... - поспевал за ним Осрок.
- Вы, брат мой,  можете быть потрясены книгой или творчеством. Вы можете быть чувствительным, а мне приходится бороться с собственным прагматизмом. Часто мне бывает жаль, что я не сумасшедший и не ценитель высоких чувств. Мне приходится все это в себе раскапывать, как прилежному рудокопу - только для того, чтобы что-то почувствовать. И не получается... Таким я был, и таким я и остался... И сколь многим я невольно жертвовал из-за этого образа мыслей и разумения.
Осрок промолчал, заметив, как тяжело даются старику слова - и вернее было бы сказать, что не слова, а воспоминания, стоявшие за ними...
- И такое мышление не дает моей руке дрожать, - подытожил Футиже. - Хорошо ли это, плохо ли - так оно есть...
- Наверное, это даже хорошо, для Церкви, - сказал Осрок осторожно,- только трезвый рациональный ум способен удержать весь дух в тонусе. Ибо если потрясен дух, то и тело потрясено с ним вместе. Помнится мне, когда я не мог писать несколько дней после некоторых ситуаций - что там ситуаций! - даже после прочтения некоторых книг.
- Вот в этом я вам порою завидую, мой юный брат. И не приведи Господь, если вы потеряете этот дар, которые многие считают проклятием...

Наконец, пришли.
Осрок увидел перед собой небольшой двухэтажный домик с плоской крышей, сложенный из серого кирпича. Туда-сюда ходили монахи.
- Кто же это?
- Это пибракские, - отвечал Футиже. - Наши люди.
Один из этих "наших людей", завидев гостей, подошел к ним и поклонился.
- Здравствуйте, брат Футиже и неведомый мне доселе брат.
- Осрок.
- ...И брат Осрок. Вы пришли, как я полагаю, за бумагой? Но где же лошадь?
- Мы не более, чем для экскурсии.
- Что ж! Пожалуйте. Но можно ли узнать, когда прибудет повозка? Новая партия папирусов прибыла из парижского порта.
- Повозка будет завтра, когда мы вернемся. Пока же оставьте нас.

...Отворив тяжелую деревянную дверь, Осрок и Футиже оказались внутри помещения - кругом пахло бумагой и чернилами, словно бы они были в типографии.
Это и было подобием типографии - разве что здесь не печатали, и, посему, не имелось тут и печатных станков.
В этом месте делали старинные чернила и старинную же бумагу, папирусы, пергамент.
Вернее сказать, не делали, а "состаривали".

Футиже молча, жестами, как в святая святых, где нельзя говорить, показывал Осроку на все эти стопки нетронутых поверхностей для будущих писаний древности.
Осрок глядел на это без особого интереса - что интересного в чистой бумаге?.. - но решил разрушить тишину, и спросил неподходящую к моменту глупость (что взять с человека, который так молод?...):
- Как это походит на то, что делал тот хитрый мужчина, который пытался очернить церковь. Помните его?
- Его звали Врен Люка.
- Так он...
- Да, Врен Люка использовал наши методы. Неужели вы не знали?
- Какие же?
- Это фальсификатор и враг Церкви в подделках Святых Писаний так же, как и мы, использовал старую бумагу. Но этот метод устарел - мы бумагу состариваем, как вино. Посмотрите на эти кладези!
И верно - кругом висели листы, как будто бы их сушили; лежали кругом небольшими стопками; пергаменты покоились прямо на телегах с сеном, папирусы были развешаны кругом в виде бесконечных свитков, свисавших почти до пола.
- Не обращайте внимания на общую нечистоту места - главное здесь не допускать сырости, мышей и жуков. Все остальное лишь идет на пользу старению, если можно так выразиться. Посмотрите! - Футиже поднял край папирусного свитка. - Валялся на полу, и края его потемнели от грязи. Через пять лет здесь будет красивое древнее пятно.
- А что в этой комнате?
- Тут находятся многие тексты, которые уже написаны, и отправлены на состаривание, на будущее.
- Откуда же вы знаете, что пригодится в будущем?
- Тайна сия велика есть, и владеет ею отец Дюймон, и никто другой. Я бы сказал, что он бывал и в будущем, и в прошлом, но не верю в чудеса... Пройдемте - смотрите, здесь мы храним якобы старинные чернила.
- И какая дурная вонь.
- Что поделать, сырье для чернил на редкость гадко пахнет.
- Как и все наше мероприятие, - проворчал Осрок себе под нос, на что Футиже лишь усмехнулся в седые усы.

...Мошенник Люка брал старую бумагу из пожелтевших от времени старинных книг, но они были дороги, и чистых листов там было маловато.
Церковь же использовала особый метод - листы бумаги покрывали копотью, держа их над лампами, после чего вымачивали в морской воде. Изначально несколько стоп бумаги были испорчены, ибо на них нельзя было писать (они крошились, будучи слишком сильно подпалены), но в дальнейшем лампы заменили специальные коптильни, взятые с мясных фабрик, а морскую воду возили бочками с кораблей.
Церковный служка Карре (ставший потом химиком в Академии) лично изобрел способ создания "древности" чернил, сделав любые чернила столетней давности тысячелетними с помощью своего "уникального метода" (который мы с вами здесь не будем описывать по причине его сложности). На глазах еще не столь старого Футиже Карре, еще двадцать лет назад "состарил" документы от середины текущего века до века двенадцатого.
Помимо чернил и бумаги, здесь делались фальшивые экслибрисы, печати и прочее. Например, книга "Мемуары по истории картезианцев", оказался украшен заметками на полях, сделанными якобы рукой Ньютона и графа Буажурдена (который и вовсе не существовал).

К вечеру наши монахи засобирались домой, перекусив лепешками в маленькой каморке у выхода.

- Теперь вы видите, брат Осрок, как сложно и долго наша Церковь занимается тем, чем занимается? - спросил юного монаха Футиже, когда они покинули строение из серого камня. - Теперь это не кажется вам блажью отдельно взятого Святого отца?
- Не кажется. Я все глубже погружаюсь в это море, но постепенно привыкаю к нему.
- Это полезно, - отвечал Футиже, делая себе посох из валяющющейся на земле толстой ветки. - Для этого мы прошли такой путь, и пройдем его еще раз, но на этот раз это будет путь домой.
- И вы никогда не спрашивали себя, прав ли отец Дюймон, создавая все это?
- Не спрашивал. Это лишь моя работа.
- Вы действительно прагматик.
- Разумеется. И если вас посещает чересчур много сомнений по поводу избранного пути, рекомендую зайти сегодня же к Святому отцу и покаяться в слабости.
- Что вы! - воскликнул Франсуа, которого смутила внезапная строгость голоса Футиже. - Сомнения не мешают мне идти рука об руку со Святым отцом.
- Помешают, - буркнул Футиже и ускорил шаг.
Молодому монаху, однако, не составило труда нагнать его.
- Простите меня, - сказал Осрок. - Я задаю слишком много вопросов, и вы приняли мою любопытность за сомнение в нашем общем деле.
- Быть может.
- Я просто хотел узнать, разделяете ли вы мысли Святого отца о людях и о том, что они недостойны истины?
- Боюсь, что все мы, служители церкви, это понимаем. Церковь существует тысячи лет, а нравы человеческие ничуть не улучшились - хотя Слово Божье написано для их улучшения. И не только оно - но и тысячи книг мирских, не менее душеспасительных. Я, мы, и вы, и все прочие писцы - сколько мы исписали книг, в которых давали людям знание и свет, и от которых они отвернулись. Теперь же я думаю, что лучше пусть они получат то, что заслужили, вместо того, чтобы получать то, что им необходимо...
Футиже замолчал, но голос его эхом отдавался в ушах Осрока еще долго - пока не село солнце.
В Мельон они добрались совсем уже за полночь.


Теперь Осроку предстояло познакомиться с теми самыми "королевскими учеными" (которые, конечно же, ранее были либо послушниками, либо монахами, либо просто "друзьями Церкви"), что были отобраны сами Кардиналом Святого Духа для его "большого дела".
Мы опустим церемонии знакомства Франсуа с этими персонажами, ибо эти люди нужны нам лишь для создания атмосферы кутерьмы и суеты, что сопровождали грандиозную аферу, которая всасывала Осрока в себя, как водоворот утаскивает на дно тонущий корабль.

Древними монетами заведовал Пьер Ренсан, хранитель королевской коллекции монет, нумизмат.
Жан Фуа-Вайян являлся его товарищем по цеху, за тем исключением, что был, в отличие от Ренсана, молод и здоров, благодаря чему много путешествовал по Египту, Персии и Греции, откуда привозил богатейшие коллекции монет разных древних народов - которые изучал уже Ренсан.
Бернар Де Монфокон был филологом (стоит упомянуть, что все трое разбирались в истории не слабее отца Дюймона) и ранее состоял в ордене бенедиктинцев. Этот полный и уже плешивый мужчина сорока восьми лет, изучал древние письмена греческих народностей, проследив историю греческого алфавита от начала до самого конца. Эти его умения были нужны для создания прочих древних языков и, главное, методов их построения.

Де Монфокон, Фуа-Вайян и Ренсан нечасто посещали монастырь, а когда посещали, обычно общались только с настоятелем и Футиже, но вскоре и наш Франсуа стал захаживать на их посиделки в библиотеке (брат Либрос к тому времени почти отошел от дел и целыми днями пропадал в саду, наслаждаясь солнечными днями). Все трое с уважением отнеслись с Осроку, а когда узнали о его данных и талантах, то и вовсе приняли его за своего - а благосклонность к нему самого Святого отца невозможно было не заметить.

Но в тот день в библиотеке было еще несколько человек. То были очередные эксперты по истории - Анри Бордье и Эмиль Мабий, двое друзей, оба с густыми усами и толстыми очками, - и оба были больше похожи с виду на школьных учителей, чем на заговорщиков.
То были люди, которые не создавали историю - наоборот, они излавливали подделки и выводили их на свет божий. Другое дело, что все они были добрыми знакомыми Святого отца и по его заданию устанавливали стандарты того, что же является ложным произведением, а что настоящим.

- Этак вы докажете, - сказал Осрок, разобравшись, кто здесь кто и попривествовав всех шестерых (пятерых ученых и настоятеля), - что истинные произведения лживы, а ложные - настоящие! Этак правды вообще не станет заметно за той дымовой завесой, которую вы тут создаете.
- "Мы создаем", - поправил его Святой отец. - Употребляйте всегда слово "мы", ибо вы, сын мой, один из нас. И отвечая на ваш вопрос - да, если понадобится, мы так поступаем. Вас это смущает?
- Я боюсь запутаться, - просто отвечал Осрок.
- В этом, конечно, состоит сложность вашей работы, но для этого вам в помощь приведены лучшие ученые - нумизматы, историки, филологи. Основная часть нагрузки будет лежать на них, вы лишь должны сверять с ними то, что пишете - равно, как и они с вами.
- Да, несите же ваши труды, - сказал Бордье.
- Да, несите же, - повторил Мабий.
Они и правда были как братья.

Осрок, вздохнув, принес им стопку уже известных нам состаренных бумаг, на которых он делал "чистовик", корпя над ним всю неделю.
Пятеро специалистов пристально изучили текст.
Ренсан и Вуайян потребовали дописать часть о монетах и казне, после чего показали образцы этих монет и отдали их Осроку на описание.
Де Монфокон попросил чуть исправить (с филологической стороны) историю женской части населения, ибо женские персонажи должны были обладать другим стилем прямой речи.
Бордье и Мабий придрались к деталям почерка, посоветовав впредь делать буквы повыше, но в целом остались довольны.
После этого в залу библиотеки вошли уже известные нам Дамирон, Ленорман и Герузе, которые собирались отпраздновать создание Археологического общества департамента Эр и Луар, где все трое ныне работали. Всех троих пригласил, вестимо, Святой отец. Они также изучили "чистовик" Осрока, и остались в целом довольны, похвалив точность и умение автора - однако, их больше интересовали дружеские посиделки.

- Друзья! - воскликнул Герузе. - Оставим сухую науку на потом! Брат наш Осрок Франсуа (Герузе вечно путал имена и фамилии) все делает по высшему разряду, посему не о чем беспокоиться! Пойдем же в садик отца нашего Дюймона и выпьем  вкуснейшего монастырского вина.
- Воистину, иногда мне кажется, - отвечал, улыбаясь, Святой отец, - что вы не дети Церкви и не ученые, а наследники Гаргрантюа и Пантагрюэля!
- От вас ничего не скроется, о Командор! - сказал Ленорман и обратился к Бордье, Де Монфокону и прочим: - Пройдемте с нами? Не откажетесь ли от кружечки самого вкусного вина, которое может даровать нам провинция Мельон?
- Не откажемся! - хором сказали Бордье и Мабий.
Осрок же поспешил собрать бумаги и исчезнуть в своей келье - шумные компании его смущали, вино он не любил - во всяком случае, до такой степени - а работы предстояло изрядно: чистовик надлежало дополнять.
Когда Осрок решил-таки бросить бумаги и выйти пообедать, на кухне, помимо повара, ему попался грузный месье Де Монфокон, изрядно выпивший - на кухню он зашел за закускою. Завидев Осрока, он воскликнул:
- Месье Осрок! Или брат Осрок! Как скучно среди этих душных ученых! Поболтаем вдали от этих крыс научного погреба?
- Если вы в состоянии вести дискуссию, - смиренно заметил Осрок.
- Ох! Еще часок я протяну, так что присаживайтесь со мной прямо здесь.
Повар взглянул на Осрока по-заговорщицки и выскользнул за дверь.
- Ну, так и о чем вы хотели мне поведать? - спросил Франсуа, когда они уселись за стол.
Ему было непривычно, что столь влиятельный ученый болтает с ним, как простой собутыльник в разгар какого-нибудь мирского празднества.
- Да как о чем! - ответил Де Монфокон. - О том же, о чем вам надобно знать. Эти наши ученые все это знают, хе-хе! - а мне-то перед кем показать свои знания?  все таки умные! - ик! - а вы послушайте.
Воистину, подумал Осрок, месье де Монфокон напоминает не то Гаргантюа, не то Пантагрюэля.
- Так вот, знаете ли вы, молодой человек, как я, волею божьею и нашего Святого отца, создал институт лингвистики как таковой?
- Не знаю.
- Ха-ха! Все было очень просто.
- Серьезно?
- Достаточно создать алфавит, и все! Вуаля! И селяви, как говорят в народе. Подтвердить его находками, за чем дело не станет... и дело в шляпе! Ха! - восклицал восторженный и  пьяный Де Монфокон. - Создать алфавит - дело двух дней. Достаточно посадить человека вроде вас и меня в одну комнату с листом бумаги!
- Но скажите, зачем нам этот алфавит и, можно сказать, новый язык?
- Ага! Вот вы и не знаете, а я знаю, хе-хе-хе. Для палеографии - науки, которую я и создал.
- Палео.. что?
- Палеография, брат Осрок, сложный термин, изобретенный моими друзьями из академии наук, и означает лишь "установка датировки по стилю почерка".
- Почерка? - вскричал Осрок. - Но почерк можно подделать!
- Вы на верном пути, друг мой, - смиренно отвечал Монфожон, тем не менее, хитро поглядывая исподлобья, - Футиже, надеюсь, вас посвятил?
- Немного.
- Но есть методы обмана и посложнее.
- Какие же?
- Можно создать древние тексты - на основе вышеупо.. вышепомя... тьфу, короче, алфавита - своей рукой. Отправить их в глубину веков. А потом, якобы тысячу лет спустя, написать книгу об этом тексте. "Лингвистический анализ", ха-ха! Наивные! Хе-хе-хе.... И если понадобится, можно написать еще десяток "древних" книг того же автора.
Осрок хмыкнул.
- Но это требуется редко. Как вы могли заметить, почерк как таковой развился лишь в наши дни. Обратите внимание, большинство текстов, которые мы делаем, писано почти печатными буквами, где определить авторство текста невозможно, как невозможно найти почерк автора в печатной книге.
- Я путаюсь, вы только что говорили про алфавит, потом про почерк.
- Я немножко пьян! Ик! - сказал Де Монфокон, начинающий клевать носом. - Надеюсь, в целом вы меня понимаете.
- Можно ли примеры?
- Подписи на свитках - придуманы нами. И нами же зафиксировано, что именно этот почерк принадлежит тому же Сенеке - ик! - или кому еще угодно.
- А если вас проверят?
- Кто? Наши же ученики? Ха! А люди наивны - мы даже черточку под буквами вроде С, привязали, как веревкою к телеге, к двенадцатому веку. И поверили же! Потому что мой друг Эмлер отметил, что подобные правила сокращения не использовались в средние века. Футиже все это знает!
- Не хотите ли вы поспать? - заботливо спросил Осрок. - Вы уже готовы свалиться с лавки.
- Ик! - промычал де Монфокон, глядя в стол, как будто в зеркало. - Не отказался бы от подушки... века этак семнадцатого.... я ее датирую по стилю почерка....
Осрок сбегал за подушкой в свою келью, а когда вернулся, великий ученый уже храпел, все больше напоминая своим видом спящего Пантагрюэля.

К вечеру, конечно, все разошлись по домам - однако, Мабий задержался и объяснил Осроку суть спутанной речи нашего Гаргантюа.
Почерк и древний язык создавались людьми Дюймона в диких странах, после работы с аборигенами. На основе их речи и примитивной письменности создавался алфавит и  слова, а  притчи неких - зачастую несуществующих - мудрецов оформлялись как древние свитки, и весь этот корпус прибывал во Францию, после чего на его основе делались труды на старинной бумаге, которые потом выдавались за аутентичные тексты древних индейцев, египтян и так далее. После этого, уже известного нам всем процесса, создали институт ученых-лингвистов, которые писали свои эссе и диссертации по "древним языкам". Схема была проста до невозможности....
Возникла даже целая "Школа Хартий", где работали люди Мабия, Монфокона и, конечно же, Дюймона - теперь они считались "архивистами-палеографами", причем светскими. Раньше подобным занимались только монахи из печально известной конгрегации святого Мавра - после работы Командора Святого Духа все это стало делом науки и света...
Со временем такое занятие становилось "сытным местом", даже более популярным и достойным делом, чем та же военная карьера.

- Все правильно, - заметила потом Амалия, - теперь путь из Высшей нормальной школы через кафедру университета и заканчивающийся местом профессора в Коллеж де Франс стал очень престижным и, главное, простым. Сами понимаете, брат Осрок, случайные люди на такие должности не попадают. Отныне историком может считать себя только тот, кто способен, как говорит Мабий, "способствовать накоплению нового исторического знания". Я думаю, вы уже в курсе, что стоит за этим словосочетанием.
- А не боитесь ли вы шпионов, которые хотят узнать об этом хитроумном плане?
- С ними ведется работа, - коротко заметила Амалия и убежала по своим делам. В последнее время суета в храме и вокруг него становилась все более и более активной...

Чтобы не запутаться в сумасшедшей мешанине данных, источников и имен, Осрок создал для себя большую тетрадь, самостоятельно сшив ее из свежих листов, и разграфил ее по столбцам и строкам. Несмотря на то, что составление пунктов, подпунктов, абзацев и строчек заняло куда больше сил, чем написание древней истории очередного государства, впоследствии эта тетрадь принесла много пользы нашему герою - знания в его голове оказались разложены по сундукам, как деньги в казначействе. И работать стало гораздо проще - чуть что, Франсуа обращался к своей заветной тетради и находил то, что ему было необходимо в данный момент. Мы не будем приводить здесь всю эту сложную систему, ибо сия глава и так оказалась чересчур подробной - но такова и была жизнь нашего героя в эти годы.
Позади осталась тяжелая болезнь, влюбленность, расставание с семьей, грех, грязные тайны, ошибки - работа облагородила Осрока, очистила его разум.
Возможно, мудрость Святого отца сыграла тут свою роль - возможно, именно это и было его целью: нагрузить своего ставленника тяжелой работой, дабы все тяготы прошлого совсем молодого человека остались позади... Кто знает?..


...

Историки вовсю нахваливали Древний Египет и Китай. Сколько книг, статей, и журналов выпускали в те годы по этой теме! Осроку даже стали выписывать мирскую газету, чтобы он держался в курсе - по воле Святого отца - и читая ее, Осрок наполнялся чувством некоторой гордости за своего настоятеля.
- Какая же сила у Церкви! - думалось Франсуа, когда он сидел за бумагами, пергаментом и пером в своей келье. - И все это волею хитрых планов отца Дюймона, частью которых я являюсь... и активно помогаю этому.  Святой Ангел Божий, хранитель и покровитель души моей! Пребудь всегда со мной, утром, вечером, днём и ночью, направляй меня на путь заповедей Божиих и удали от меня все искушения зла...

Однако же, вскоре отец Дюймон дал ему новые молитвы - которые, возможно, были вдохновлены его собственным гением:

"Мой Боже, Ты — безошибочная Истина, я верую во всё, что Ты открыл нам, и во что святая Церковь велит нам верить. Желаю всегда жить этой верой: Господи, укрепи мою веру.
Творец вселенной, я отдаю Тебе все мои сегодняшние труды, и через них хочу выразить мою любовь к Тебе, к Церкви Твоей, к моей семье и всему миру. Помоги мне выполнять их с радостью, так, словно я участвую в Твоём деле творения. Да послужит этот труд освящению моей души и благу других людей. Святой Иосиф, покровитель всех трудящихся, молись обо мне и о всех, кто трудится вместе со мною. Аминь."

Осроку эта молитва очень понравилась, и он выучил ее наизусть буквально за несколько минут.

А пока Франсуа молился, ученые вселялись в новые кабинеты, читали новые лекции на новых кафедрах, получали новые гонорары от короля - но Осрока это не трогало. Франсуа был лишен тщеславия - ему было все равно, сколько луидоров в год будет получать тот или иной ученый месье. Наш герой жаждал путешествия...

Однако, вместе экипажа в порт, его ждал сюрприз - а именно экипаж из порта.
Возница постучал в двери мельонской обители, утирая тяжелый пот - стояла жара.
- Прибыла посылка для господина Дюймона! - прокричал он.
- Отец Дюймон в Париже, - отвечал выглянувший на стук брат Неквез. - Что ему передать?
- Ему доставлено из Порт-Пари две повозки ценного груза. Помогите разгрузить. Кто там у вас за него?
- За него? - брат Неквез задумался. - Я позову брата Осрока, подождите.
Через минуту Франсуа появился у дверей храма, удивленный, что послали именно за ним.
- Посылка Святому отцу, - шепнул Неквез. - Его нет - значит я позвал вас, брат Осрок.
Наш герой даже немного покраснел - он никак не ожидал, что будет в отстуствие настоятеля молчаливо принят всеми как следующий за ним в иерархии.
- Что за посылка? - спросил Франсуа.
- Посылка?! - воскликнул усталый возница. - Это не посылка, это полная повозка каких-то ящиков, тяжелых, как сизифов камень! Позовите своих, да выгрузите эти кирпичи, наконец... Сил моих нет, чуть лошадей не загнал.
И правда, лошади выглядели очень уставшими и тяжело сопели.
Осрок велел позвать самых сильных монахов, и по его повелению они явились, вчетвером стараясь утащить один из ящиков.
- Что там такое? - спросил брат Хротон. - Неужто церкви нужны камни и булыжники?
- Не знаю сам, - прохрипел Осрок, пытаясь не выронить угол ящика. за который держался, - но давайте быстрее занесем это внутрь!...
Мокрые от пота, монахи наконец завершили свою работу, а Осрок вытащил вознице пару бутылочек монастырского вина, которые тот принял с большим удовольствием.

Сами же коробки были выгружены прямо посреди двора и монахи ходили вокруг них, странно поглядывая на это сооружение и спрашивая друг друга - что же это? В конце-концов Осрок сообразил, что лучше бы это все утащить на задний двор, дабы сии ящики не мешали проходу и никого не смущали, после чего он попросил собратьев помочь ему. Те, скрепя сердце, согласились, и с грехом пополам утащили все на тот самый задний двор, поминутно вспоминая божью матерь и святых угодников.

Когда все утихло, Осрок отправился умыться и, подняв голову, увидел свет в окне кельи Святого отца; после чего немедленно направился туда, и застал Святого отца за книгами.
- Вы все это время были здесь! - воскликнул он.
- Да, сын мой.
- Что же вы не приняли посылку, ведь она пришла для вас?...
- Я хотел посмотреть, будут ли слушаться вас, Франсуа - оказалось, слушаются.
- Думаю, тут дело не во мне, а в том, что я связан с вами, Святой отец.
- И это тоже хорошо. Давайте же разберем таинственные ящики?
- Вы знаете, что в них?
- Конечно же, знаю. Это глиняные таблички, которые мы нашли в Ассирии. Наконец-то они доплыли до нас - я грешным делом боялся, что не случится воли Божьей и они затонут где-нибудь в глубоком синем море. Однако теперь они с нами.

...Воистину, то оказались таблички из глины, на которых были выбиты какие-то странные знаки - не то буквы, не то подобие иероглифов, не то какие-то птички или зернышки...
- Это клинопись, - объяснил настоятель.
Осрок поднял табличку - не такая уж и тяжелая.
- Дайте угадаю, этим табличкам тоже тысячи лет?
- Этим-то? Кто знает, сколько лет той глине, из которой их лепили! Может быть, и тысяча...  Возраст глины нам неинтересен - куда важнее тот факт, что мало кто потом разберет, когда на ней высекли эти буквы и знаки.
- А знаки высекли?...
- ...Наши люди под строгим присмотром наших же лингвистов.
- И зачем я спрашиваю, - вздохнул Осрок. - А моя задача?...
- Набросать расшифровку этих табличек.
- Но разве я разбираюсь в шифрах?
- Вам всего лишь надо из этих каракулей сделать осмысленный текст про богов и цивилизации, пользуясь заботливо составленным месье Монфоконом алфавитом.
- Но тут сотни табличек!
- Посему я выбрал именно вас, сын мой, а не старого Футиже (который, впрочем, при случае вам поможет).
Осрок тяжело выдохнул.
- Ну, с божьей помощью...

С алфавитом Осрок был буквально заперт в келье, куда захаживали только Дюймон, Шарль и королевский лингвист (конечно же, тоже воспитанник Церкви) Пьер Дане, внук известного деда с таким же именем.
Пьер являлся академиком и при этом аббатом парижской церкви Святого Креста (Сент-Круа), и был, при всем своем образовании, непосредственным, как ребенок.
Завидев привезенные реликвии, он потерял всяческое самообладание и восклицал, просматривая одну за другой: "о! пра-язык! я напишу труд о самом древнем языке человечества!" - при этом глаза его горели, а парик съехал набок.
- Мы назовем сию письменность "клинописью"! - восклицал он, перебирая таблички, как перебирает кубики маленький ребенок, впервые получивший их в подарок.
Осрок молча придвинул ему заранее подготовленный алфавит.
- У нас уже есть первые наброски расшифровки, - сказал он смиренно.
Дане схватил бумажки, поправил пенсне и внимательно их изучил.
- Каждый знак-рисунок обозначает либо сам изображённый предмет, либо любое понятие, связывавшееся с этим предметом, - бормотал Дане. - Например, тут мы видим небосвод, зачерченный штрихами, что, как вы правильно подметили, значит «ночь» - но смею предложить, что сей символ может значить также «чёрный», «тёмный», «больной», «болезнь», «темнота». Знак ноги, скорее всего, означает, как у вас и написано, «идти», «ходить», «стоять», но я думаю, что и глагол «приносить» тут имеет место быть!
- Грамматические формы слов не выражаются, - услужливо подсказал Осрок, - в чем не было надобности, так как обыкновенно в документах значатся только цифры и знаки исчисляемых объектов.
- Правда, сложнее будет передавать имена получателей предметов, - отвечал Пьер Дане, - но и тут на первых порах можно было обойтись наименованием их профессий: горн обозначает медника, гора (как знак чужой страны) — раба; терраса, (или, может быть, род трибуны) — вождя-жреца и так далее!...

Мы не будем посвящать читателя в сложности лингвистического анализа - скажем лишь, что все эти комбинации черточек были восприняты обществом как Божья Истина. Не без помощи заботливо приготовленного алфавита, разумеется - и не без сноровки Осрока, который подготовил "расшифровку" на базе собственных историй...  не говоря уже о глиняных дошечках, изготовленных на кирпичной фабрике Ги Бодри.

...

Впрочем, тут уже наступала любимая Осроком часть работы - фантазия и создание миров.

Осрок приписал шумерам знание сложной математики и даже астрономии, а также, базируясь на некоторых наблюдениях королевского архитектора, который бывал в Ассирии, умение строить разнообразные памятники.
Одну из табличек Осроку пришлось переделать под календарь, другую под справочник рецептов (для чего потребовалась консультация с поваром), многие - под свод законов (тут все делалось под строгим присмотром Амалии), а основной корпус табличек превратился в повествование о некоем Гильгамеше, человеке-слоне.
"Вавилоняне первыми разделили час на 60 минут, а минуту на 60 секунд, научились измерять площадь геометрических фигур, отличать звезды от планет" - писал Осрок под присмотром отца Дюймона, и оба невольно давились смехом.
- Они и правда это умеют? - улыбаясь, спросил Осрок.
- О да! Местный шаман утверждает, что известный нам Сатурн - это глаз Дьявола, а Луна - его зад!
- И как вы работаете с такими дикими людьми?
- Да все как вы и заповедали, сын мой - с любовью и пониманием к дикарям, которых вы так любите. Я, знаете ли, прислушиваюсь к вам.
Осрок создал несколько народностей, дал им разные свойства, и даже разные языки с алфавитами (впрочем, в зачаточном состоянии, в качестве некоего "факультатива"). Одним он дал относительно высокий уровень науки и искусств, другим - более высокую духовно-религиозную культуру.
После этого черновик был много раз проверен, переписан и перепечатан, сами таблички - отправлены в музей, а Пьер Дане вместе с Мабием и прочими начал писать свой эпохальный труд о шумерском языке.
... - И кстати! - сказал, расхаживая по келье настоятель, - сам Капитан пишет, что в Ниневии он нашел еще множество табличек, написанных особым порядком. В переводе на ваш язык, Осрок, там три тысячи "стихов".
- Матерь божья!
- Надеюсь, она вам поможет.

После того, как вышел труд Пьера о шумерах и их речи с письменностью, дело оставалось за малым - отправиться в экспедицию и "обнаружить" там какое-нибудь сказание или эпос, не говоря уже о собственно "раскопанных" "древних" "храмах".

И вот, через неделю капитан Де Лориотт докладывал в письме, что таблички спрятаны где надо, и что скоро их "найдет" его экспедиция, но для этого ему надо прибыть с Бали и немножко передохнуть.
- Как только вы встретитесь с Капитаном, сын мой, - сказал отец Дюймон, возвращаясь из редакции, - вас ждет путешествие.
Начинайте готовиться.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Все чаще в монастыре стала появляться уже известная нам Амалия Мерсье - как она похорошела за это время, словно бы замужество сделало ее дважды прекраснее! Она не была красавицей, но не могла оттолкнуть ни одного мужчину, будто бы типаж ее, непритязательный и простой, нравился всем и каждому - это была, можно сказать, деревенская девушка, которую облагородило знание и понимание мира вокруг нее. Несмотря на то, что местами она была грубовата, что свойственно юристам по сложным делам, требовавшим решений в короткие сроки, в целом Амалия являлась образцом достоинства. С Осроком они основательно сдружились, когда поняли, что находятся, образно выражаясь, в одной лодке - и что скоро будут вместе в другой лодке, а именно огромном корабле... Мадам Мерсье работала с Осроком почти каждый день, посвящая его в тонкости юридических паутин - не сказать, что Франсуа был в восторге от этой казуистики, но юридический язык он был обязан знать по долгу службы. Ибо как составлять древний документ, не зная терминов и самих основ юриспруденции?...

- Наша контора находится напротив писчебумажного завода Шарпантье, - рассказывала Амалия, - половину этого района занимают учебные корпуса, общежития, а университет уже скоро построят. Пока же там находится небольшая столовая, куда мы ходим во время обеда, и работает она с утра до вечера. Бумажная работа очень утомляет и разжигает желание перекусить.
- Мне ли не знать, - кивал Осрок, закусывая яблоком.
- Теперь мы все время обедаем там, все дешево, простая еда за несколько су. Кстати, вы знали, брат Осрок, что завод Шарпантье стоит на месте заброшенного и снесенного монастыря?
- Нет, не знал. Но наверняка, знает Святой отец.
- Конечно. Он бы, конечно, поспособствовал его сохранению, но увы, монастырь снесли задолго до его рождения.
- А мне казалось, что настоятель бессмертен, - пошутил Осрок.
- Ах, если бы!
- Кстати, монастырь действительно был снесен, или же?...
- Судя по бумагам, сохранившимся с тех времен, все было взаправду, а не так, как у нас.
Осрок улыбнулся.
- Но там отличное место - хороший вид из окна. Олени, окрашенные в серебряный цвет, гуси вокруг фонтанов...
- Вы про завод?
- Что вы! Я про то место, где будет университет, пока пустующий. Но там  очень красиво. Местные рабочие украшают все вокруг, берут кисти, грабли и приводят там все в порядок. Мне нравятся эти простые рабочие люди.
- Почему же?
- Потому что я сама далека от простой работы, от простых людей... для меня они, по долгу службы - лишь граждане... я больше знакома с векселями и договорами, чем с людьми.
- Как-нибудь покажете это место?
- С удовольствием. Но это весьма далеко отсюда.
- Я выкрою время на следующей неделе, - сказал Осрок. - Может быть, прогуляемся - я так устал находиться в четырех стенах.
С тех пор они часто гуляли в пустом "студенческом городке", где, несмотря на отсутствие студентов, кипела работа - как и говорила Амалия, там строили, красили, садовничали десятки простых рабочих, которые с интересом поглядывали на невысокую женщину с гордым лицом, и монаха в рясе, которую Осрок не снимал, ибо сроднился с оной, как со второй кожей.
Мадам Мерсье рассказывала ему о своей прошлой жизни в монастыре, под присмотром мудрого настоятеля, который увидел в ней нечто большее, чем просто будущую монашку, и посоветовал ей иную жизнь, выхлопотав хорошее место в учебном заведении. Рассказы эти, однако, Осрока не очень-то радовали, ибо монастырской жизнью он и так был сыт по горло.
- Подумать только, мадам Мерсье, когда-то я только и мечтал о том, как стать монахом - и вот я уже который год им являюсь. Однако, теперь мне хочется большего - путешествия, каких-то новых историй.
- Понимаю вас, ибо я не могла бы остаться в монастыре, и была рада светской жизни. Ох, и погуляла же я на своем веку - и при дворе, и среди студенчества... Не слишком сильно - вспоминать об этом не стыдно, но теперь все это кажется такой блажью... И какими мы были студентами! Страшно представить, сколько из этих остолопов и лоботрясов, если не сказать большего, сегодня заседают в важных собраниях! Многие из них даже не делают реальную юридическую работу, больше заботясь о своих прическах и дорогих костюмах. Но что поделать, государству нужны послушные люди  с мышлением на уровне деревянного болванчика в кукольном театре. Все любят ничего не делать, но при этом вершить судьбы - и кто знает, до чего дослужатся вчерашние ложкомойки!
- Вы очень критичны, - заметил Осрок.
- Это оттого, что я знаю, чего стоят пустые лбы, на которые надеты красивые пудренные парики. Для простых людей это судьи и адвокаты, а для меня это какой-нибудь Жак из Джерси или Мария из Бордо. И знаете, что хуже всего?
- Что же?
- Судья, понятное дело, может быть редкостным дураком - в конце-концов, никто не требовал от него быть гением - но заявителей и авторов поклепов на этом свете куда больше. Ладно бы наш Мельон - маленький пригород. Но что творится в Париже! Каждый готов оболгать другого... и все друг друга достойны.
- И как же вы живете во всем этом?
- Мне просто нравится мое дело, и то, что делаю я его честно.
- Не хочется обижать вас, но разве то, что мы делаем, является идеалом правдивости?
- Тут никто не страдает от лживых обвинений, - ответила Амалия. - Мы делаем историю древней, но не более того.
- Кто знает, - задумчиво протянул Осрок.
- Хотя, может быть, вы где-то и правы, - произнесла мадам Мерсье, задумываясь уже о чем-то своем (мысль ее была весьма резвой). - Раньше, чтобы стать судьей, еще при Людовике, было необходимо сдать экзамен в Жирондо, и эти экзамены сдавали прокуроры и жандармы. Но сами понимаете, брат Осрок, это не нравилось весьма многим. У таких людей есть какие-то принципы, сложившаяся картина мира - разве это подходящий контингент для короля, который сегодня хочет править единолично, сделав всех своими марионетками? Конечно же, нет.
И вот, господа судейские председатели, которых наш король-солнце назначил по знакомствам, идущим еще с ваших иезуитских заведений - не надо усмехаться, брат Осрок - эти председатели придумали новую схему. Я бы не назвала ее заговором, как многим хотелось бы слышать, но именно - схемой.
- В чем же она состоит? - вставил Осрок, пока Амалия переводила дыхание.
- А в том, что друзья друзей влиятельных председателей пестуются с младых ногтей - они, заканчивая захудалый юридический колледж (Сорбонна им недоступна даже по протекции!), поступают на работу секретарями в те самые конторы при дворе, где их хотят видеть на должности. Вскорости они становятся помощниками, позже - мировыми судьями, а дальше - приближенными самого Короля! Это ли не возвращение к феодализму! Это ли не воскрешение вассальных отношений!
- Узнаю ваш горячий нрав, Амалия! От вас не ускользнет никакая заковыка правды - ваш нюх, однако, опасен для нашего хиреющего заведения. Монашество уже не то, что раньше. Нас мало, и держится только старая школа - все, кто приходят к нам учиться, уже не представляют для нас интереса. Это деревенские клирики, мечтающие стать духовными персонами. А те, кто хотел стать кем-то, уже не хотят тратить время на наш талмуд...
- Который попроще нашего, юридического, - заметила Амалия.
- Я бы так не сказал.
- У вас проще язык, хоть и кажется многословным. У нас же язык сух и краток, но непонятен даже нам самим, зачастую. Я в этом деле уже давно, и могу признаться вам, сударь, что сам черт уже сломил все ноги в наших уставах, законах и договорах!
- Неисповедимы пути господни!
- Да, я знаю эту вашу коронную фразу на все случаи жизни! Но ваша власть в наших руках, руках юристов.
- Вот как!
- Конечно, ведь это мы пишем законы, которые вы даже не можете понять! Я приведу вам пример. Знаете ли вы, что такое истец?
- Примерно.
- Ну вот давайте полюбуемся, милейший. Представим, что у вашей матушки есть некое поместье, где стоит ваше родовое имение.
- Мой дом - дом бож...
- Ах, не перебивайте! И вот, в один прекрасный день ваша почтенная матушка узнаёт, что половина земли ей не принадлежит, а принадлежит неким графьям из Ангулема. Однако, ваша матушка имеет документ, что земля исконно принадлежала ей. Ваша матушка нанимает меня - или мне подобного - я пишу иск и отправляюсь в Ле де Морье, где пишу о признании свидетельства этих "графьев" не действительным, на основании договора, подписанного вашей матушкой ранее. Следовательно, их договоры являются подложными. И вот я пишу заявление в жандармерию о подделанных договор...
- Остановитесь! - вскричал Осрок, притворно закрывая лицо руками. - Вы меня убиваете! Я не понимаю, о чем вы говорите. Я вижу, что ваш французский чист, как слеза ангела, но смысл этих слов ускользает от меня, хоть в отдельности они понятны мне все до единого! Я сдаюсь, признаю вашу силу.
- Вот видите! - ответила Амалия. - Любой закон мы перепишем под себя, и сделаем, если надо, так, что договор, заключенный вашими предками, а впоследствии и вашей матушкой по дару наследования, можно будет признать недействительным.
- Да, я согласен с вами, милейшая мадам Мерсье, что ваши законы нам непонятны, а юридический язык страшнее лика дьявола в зеркалах нашей души. Однако вы забываете главное.





- Что же это?
- Что церковь была (и пока остается) кузницей ваших кадров. Те юноши с горящими глазами, что становятся юристами, а затем и прокурорами, законодателями и так далее - не церковное ли образование в их головах? Не наши ли идеи? Кто растил их с юных лет, куя под себя, как в кузнице? Вы получаете этих студентов Сорбонны уже готовыми, по нашим образцам... Вы умны и дух ваш горяч, но ваша горячность не идет на пользу вашему уму, раз вы забываете очевидное. Вы работаете с тем, что уже сложилось. Да, вы манипулируете результатами событий - иногда и самими событиями. Но события создают их участники. Что, если, подстрекаемая нашими учениками, добившимися власти, толпа сметет очередную Бастилию, поперевешав вашу братию в Булонском лесу, как уже это делали? Вспомнили, сколько юристов нашло в те дни свой конец?
Амалия остановилась и посмотрела на Осрока.
- Брат Франсуа! - воскликнула она. - С каких это пор вы стали говорить языком нашего Святого отца? Воистину, вы так много времени проводите вместе, что уже начали говорить также, как и он! Какое красноречие! - и откуда только взялось!
Осрок же, словно одержимый, продолжал:
- А теперь спросите себя - много ли в те тяжкие дни пострадало нас, тихих и незаметных функционеров Господа?
- Мало ли было перевешано...
- Вы путаете простых служителей, попавшихся на глаза толпе, с теми, кто в это время сидел в тихой келье и, пока в Париже резали и убивали, они писали очередную систему превращения французов в стадо овец, несущихся с кручи в пропасть...
- Остановитесь, Осрок! - воскликнула Амалия. - Вы меня пугаете.
Франуса помотал головою, будто сбрасывая с себя какую-то паутину.
- Простите меня, - сказал он. - Я не знаю, что нашло на меня.
- Иногда я думаю, что вы единокровный сын настоятеля! Так похожи ваши речи на его.
- Что же поделать, коли я его духовный сын, и он выковал меня как религиозного деятеля, в некотором роде.
- Да вашему красноречию позавидовал бы сам Кальвин... Но я понимаю смысл вашей горячечной речи, и вы правы - люди, подобные вам, способны пережить любую бурю, сидя в церкви и являясь писцом. И сколько нашей - и вашей - братии находится в недрах всей системы... Но не в том ли суть?...

...Где-то в глубине души Осрок осознавал, что у него есть чувства к Амалии. Пускай она была внешности самой непритязательной, как у большинства служительниц закона, и пускай она не выказывала никаких чувств к нему - равно как и он к ней - где-то в нем копошился червь любви - червь коварный, незаметный, которого можно было бы сравнить с теми мерзкими животными, что гнездятся в недрах людей, зараженных дизентерией, если подобное сравнение было уместно по отношению к столь светлым, в идеале, чувствам. Но мы с вами слишком хорошо знаем, что чувства далеко не всегда бывают светлыми или идеальными - и наш герой уже привык к этому.
Он наблюдал, как Амалия Мерсье, пусть и замужняя, становится частью его молодой жизни.
Шло время, незаметное, как дорога под ногами задумавшегося странника, и Франсуа Осроку был уже двадцать один год.
Церковная жизнь стала его каждодневным бытием, прошлая жизнь до вступления в мельонскую обитель обрела официальный статус "прошлого", будто бы на ней поставили сургучную печать королевского управления, прошлая любовь - или грешки, смотря как посмотреть - остались в его памяти как страница манускрипта, давным-давно перевернутая и закрытая новыми пергаментными листами его жизни...
Амалия Мерсье постоянно сновала по коридорам храма, как будто стала полноправным членом братства, и другие монахи смотрели на нее с улыбкою, воспринимая ее как неизменное дополнение к привычной обстановке - волей-неволей, но нравы в обители становились все более и более либеральными, ибо того требовала высшая цель.
Посвящены в происходящее были многие, но относились к этому с пониманием и даже равнодушием - ведь далеко не каждый монах пришел в монастырь, дабы свою жизнь начать - скорее, они пришли туда, чтобы ее закончить, образно выражаясь по отношению к жизни мирской, но никак не духовной - и не горели желанием куда-то ехать, плыть и участвовать в каких-то мероприятиях
Брат Андре, полноватый еврей с гладко зачесанными назад волосами, был, можно сказать, "новобранцем", и вообще был против всяческих путешествий.
- Что там хорошего, брат Осрок? - спрашивал он, пока оба молодых человека отбывали кухонную повинность, - давка на вокзалах, шум, гам, задержки, ожидания, толпа, долгие, муторные переезды и плавания, качка на волнах, морская болезнь! Ах, стоит ли того! Я предпочитаю оставаться здесь, где нашел покой.
- Душа моя к покою отнюдь не лежит, - замечал Осрок. - Не знаю даже, почему.
- Вы молоды, вот и ответ. Я был таким же в ваши годы - другое дело, что я не был монахом.
- Я порой думаю, что не стоило мне быть монахом...
- Что вы, что вы! Монахи нужны всякие, - отвечал брат Андре, - и тихие, молчаливые, и громкие, ярко говорящие, и писари, и миссионеры, и путешественники. У церкви тысяча лиц, и вы одно из них. Равно как и я.
Осрок мало общался с братом Андрэ, ибо тот редко разговаривал без повода, но когда открывал рот, то постоянно рассказывал что-нибудь на тему "духовного развития". Его прочили в важные церковные шишки, но он упорно отказывался где-то выступать, быть миссионером - он тихо делал свое дело, хотя и обладал умом более развитым, чем достоин того был рядовой служка. Отец Дюймон ценил его и никогда не агитировал ни на какие "делишки святого духа". Говорят, брат Андрэ попал в храм после проблем с законом, о которых не распространялся...
Но Осроку некогда было вникать в судьбы и детали - его жизнь продолжала двигаться вперед.
Амалию чаще всего видели с отцом Дюймоном - и когда видели, то рядом с ними была и фигура Осрока.
Мадам Мерсье собирала ученых, историков, подписывала с ними разные контракты столь же разной степени секретности - все те филологи, историки, писцы, архивариусы, общественные деятели, известные нам по прошлым главам книги, все они до единого проходили через дотошные руки Амалии. Она улаживала дела по архивам, ценным бумагам, складам, логистике, общалась с Шарлем и прочими, чьи имена Осрок уже не мог вспомнить и даже запомнить, в общем, разводила бурную деятельность.
Законы, распоряжения, права на земли, векселя, толстые тома разнообразных документов - все это шло к Амалии и выходило из ее рук, а Осрок был рядом, и наблюдал все эти сложные процедуры. хотя ничего не понимал в них.
Однако, многое стало ему более понятным, когда он, однажды, рассказал Амалии о прошлом своей сестры - настолько они сдружились Оказалось, что Амалия была в курсе этого дела, о чем несколько смущенно поведала Осроку - ибо сие предпочитали держать в тайне..
Как выяснилось, биологический отец ребенка его сестры не так давно скончался, причем скончался в безвестности и не оставив ни какой-либо важной биографии, ни других потомков, ни наследства. Посему было решено создать племяннику биографию его отца "с нуля", сфабриковав свидетельства о браке, отцовстве и подменив свидетельство о смерти (благо бумага еще не успела обзавестись печатью из морга, как там появилась Амалия Мерсье с интересным предложением для врача маленького госпиталя). Осрок не знал, как на эти махинации отреагировала его сестра, ибо жила она весьма далеко, но подозревал, что та не будет иметь особых претензий (коих и не последовало) - и теперь Хелена Осрок была честной женщиной в глазах закона и государства, пусть и не самыми чистыми методами. Родители ответили письмом с благодарностями, хотя и отдавали себе отчет в не самых честных методах работы - однако что им оставалось делать?... Грязная история с отцовством их внука слишком долго висела над их головами темным облаком, чтобы не использовать удобного стечения обстоятельств. Кто знает, сколько таких честных семейств мы знали позже лишь по документам подобного толка? Впрочем, нам ли судить их - быть может, мы поступили бы так же, оказавшись на их месте.

- Я расскажу вам об одном прохвосте, - рассказывала ему Амалия, когда они, по своему обыкновению, прогуливались в парке близ завода Шарпантье, - которого пришлось мне узнать по долгу службы.
- Это очередной жулик, которого вы поймали за хвост?
- Разумеется. Решила похвалиться  и немного с вами посплетничать.С кем же еще?
- Быть может, с вашим мужем?
- О! Мой муж и так по горло и самые уши в подобных делах. То, что для нас сплетня, для него рутина.
- Я слышал, он не поддерживает ваши и наши, гм, исторические начинания?
- Это верно, он считает их глупостью, нимало не интересуясь всем этим.
- Неужели такое большое дело не рождает в нем даже любопытства?
- Нисколько. Для него наши махинации представляют детскую игру. Впрочем, я продолжу. Звали героя нашей истории Мишель Шаль.
- У меня в голове возникает история о том жулике, который подделывал библейские тексты - не всплывало ли имя Шаля в ваших бумагах?
- Да. Шаль, изначально, был придворным, которого изгнали из Тулузы за интрижку с женой сенатора (ту звали Беата, но сие не суть важно). Жена же его оставалась в родной провинции, и ничего не знала об этой истории.
- Пока ничего интересного, - зевнул Осрок.
- Сейчас начнется самое интересное. Сбежав от гнева сенатора, он добрался домой, а жене заявил, что устал от света и его интриг. Его жена, Луиза, призывала его вернуться ко двору - но он, по понятным причинам, не мог сделать этого. И придумал для нее такое объяснение - дескать, меня не признали, не повысили (при этом он имел неплохую должность), и посему теперь он станет поэтом.
- Поэтом! - воскликнул Осрок. - Премилое объяснение!
- Действительно... но Луиза почуяла неладное, и, покуда ее муж предавался пьянству за "стихами", написала письмо в сенат Тулузы.
- Вот так неудача для нашего персонажа!
- Само собою, сенатор, Маркиз Репиде, прочтя обратный адрес на конверте, немедля отправился в родное селение Мишеля. На его беду, дома в тот час никого не было, а сам Шаль возвращался с очередной попойки. Завидев маркиза и оставшись незамеченным, он немедля протрезвел и побежал к своим знакомым лиходеям, коих в друзьях у него водилось множество, и распустил слух, будто парижский щеголь привез с собой большой сапфир...
- И что же?
- Злодеи поймали маркиза и  убили его, попутно ограбив. Сапфира, конечно, не нашли, зато нашли туго набитый луидорами кошелек. Наутро после печальной истории газетчики подняли шум, а Мишель, как будто бы ничего не зная, отправился оплакивать коллегу, который не успел ни отправить письма, ни кому-либо рассказать о цели своего визита. И когда маркиза похоронили, Шаль отправился на свое прежнее место работы, объяснив свой побег болезнью жены, а сам снова вернулся к Беате.
- Ужасная история! Измена, убийство и обман!
- Еще и преступный сговор.
- И был ли пойман сей злодей?
- Разумеется. Вскоре интрижка вдовы и Шаля стала заметна многим, после чего начались вопросы. Далее, стоило лишь сложить в общую картину пункт назначения маркиза и место жительства нашего Мишеля, чтобы начать задавать вопросы.
- Хм, все действительно просто. Но в чем суть сей истории?
- В том, что Мишель Шаль сегодня является секретарем гильдии придворных писарей.
-Как! - вскричал Осрок. - Ему сошло с рук убийство?
- Ну как сказать... - ответила Амалия. - Он отсидел свой срок и вышел на свободу, после чего...
- Значит, в тюрьме он был недолго?
- Недолго, ибо в любом случае убийцей был не он, а двое подельников. Тех быстро отправили на гильотину, это зловещее наследие Революции, а поскольку местный судья успел вынести приговор до начала нашего расследования, то нам не удалось доказать, что Шаль был действительно автором этой зловещей махинации.
- Неудивительно, учитывая, что те двое могли указать на него.
- Они и указали, пытаясь снять с себя вину, но судья стремился показать свою власть и не хотел отдавать дело в руки столичного судопроизводства. Судья получил премию, дело прогремело в прессе, а мы оказались без главных свидетелей. Конечно, Шаль отпирался до последнего, и выторговал себе - не без помощи Беаты - недолгий срок. Выйдя же из тюрьмы, в которой он нашел множество друзей, сродных ему по натуре  - и которые тоже были не последние люди в свете - он "встал на путь исправления", и сейчас - вы не поверите - читает ваши рукописи на предмет соответствия официальной версии.
- Какой ужас! И этот человек работает вместе с церковью!
- Осрок, вы все видите не так, как надобно - вы видите это как человек истины Божией, а надобно видеть это, как человек дела.
- И что же скажет человек дела?
- Человек дела скажет, что лучше иметь такого влиятельного вельможу на нашей стороне, чем на другой стороне баррикад.
Осрок кивнул.
- И вы, конечно, теперь играете им, как марионеткой, подобно...?
- Разумеется! - перебила его Амалия. - Ведь это мы дали ему маленький срок, и это мы настояли, чтобы полиция и суд имели снисхождение к нему - ибо нам нужны люди на крючке. Такие не подводят и живут в страхе. А убитых не вернуть...
- Как это жестоко! - воскликнул Осрок. - Но что поделать... надеюсь, я никогда не встречусь с этим убийцей.
- Что вы, господин Шаль милейший человек, несмотря на все его грехи - тюрьма изменила его, и он каждый день молится за покой души своей. Более набожного человека вы, пожалуй, и не встречали.
Осрок недовольно фыркнул.
Амалия сжала его руку.
- Я говорю вам это, чтобы вы понимали, в каком мире мы живем, и как многое выходит за рамки ваших церковных представлений. В конце-концов, будем иметь сострадание к грешнику. Неужели бы вы не простили его?
- Я бы простил, но посоветовал бы перестать скрываться от полиции, дабы обрести покой.
- Ну какой покой в тюремной камере, что вы! Для обычного человека это подобно смерти.
Осрок еще раз недовольно фыркнул, но на этот раз удержался от осуждения.
- Что ж, не будем судить его.
Франсуа вспомнились его собственные страхи...
- Тем более, что суд он уже прошел. Не заплывайте за буек собственной праведности, дабы не потонуть в ней.
Осрок взглянул на Амалию - при всей сложности и двойственности ее работы, она сохраняла некую чистоту души.
- Ваша должность не испортила вас, -заметил Франсуа.
- Надеюсь, - улыбнулась Амалия.

Осрок видел в ней человека выше себя - подумать только, королевский юрист с важной должностью, и он - простой монах!... - и поэтому питал к ней некое странное уважение, какое питают дети к тетушкам и прочим не самым близким родственникам, опасаясь фамильярности в общении.

- Что же сказал Святой отец, если он, конечно, знает эту историю?
- О! Именно наш настоятель рекомендовал привлечь Шаля к нашему делу, зная его некоторую зависимость от нас.
- И чем же он мотивировал свое решение, когда мог бы простить - как всегда советовал мне - грешника?
- Я приведу вам его слова.
- Вы помните их?
- Почти наизусть. После традиционной тирады о печали и смертном грехе, Святой отец сказал: "Прощение, конечно, замечательная вещь, здесь мы хороши и сильны, так нам положено по долгу Божьей службы. Но стоит ли забывать грехи таких людей? Не помня грехов, слишком велик риск повторить их."
Осрок покачал головой.
- Воистину, отец Дюймон способен любую ситуацию перевернуть так, как удобно именно нам и нашему делу. И ведь ни слова неправды в его речи!
- Этого не отнять у Командора Святого Духа! - засмеялась Амалия. - Вот кому бы стать начальником над королевской службой юриспруденции!
- Я вижу, вы улыбаетесь: это приятно видеть, - отметил Осрок и сам улыбнулся - невольно, но это не ускользнуло от мадам Мерсье.
- И вы тоже!
Так теплели их отношения...

На следующий же день они начали работу над очередной стопкою пожелтевшей бумаги. Это был сборник фальшивых писем и указов никогда не существовавших императоров Римской Империи - к такому Осрок совершенно привык.
Покуда Амалия, обмакнув перо в чернила, продумывала сложный текст про "особые легитимные права монархов Австрии, закрепляющих независимость государства от...", Осрок писал биографии этих самых монархов, вычисляя нужные даты (сверяясь с другими документами из библиотеки) - в общем, работа "кипела", как горячий суп в монастырской кухне по зимнему морозу.
Труд назвали «Privilegium Maius», после чего его предстояло перенести на состаренный пергамент - к тому времени этим уже занимались другие писцы, ибо Осрок физически не успевал создавать и переписывать столь многое. Но поскольку найти человека с хорошим почерком куда проще, чем найти второго Осрока, на все согласного и талантливого, решено было освободить Франсуа от ненужных нош.

- Но бывали, однако, случаи,  - спросил Осрок у Амалии, когда передал стопку свежей бумаги своим коллегам по цеху, - что подобная афера была раскрыта? Неужели никто никогда не требовал оригинала документа?
- Такое бывало, - отвечала Амалия. - Однажды, во время спора между членами одного товарищества и муниципалитетом возник спор по поводу одного из пунктов чьего-то завещания и судья затребовал тот самый оригинал. И его не нашли, потому что кое-кто вовремя не озаботился поиском древнего куска пергамента, как в случае с той же Жанной Д'Арк. И выявили - что семейный склеп построен на сто лет позже, и другие подобные неувязки. Однако, закон работает в подобных случаях на нас, ибо мы творим деяния, угодные Короне, а не судимся в провинциальном суде о завещании чьей-то бабушки....

Тот же вопрос Франсуа задал и Святому отцу, добавив, что подобные судебные методы могу быть применены и к делам Церкви в плане написания мировой истории.
- Могут? Они уже были применены к нам тысячи лет назад, - парировал отец Дюймон. - Вспомните римские времена, когда Библия признавалась лживой еретической книгой, когда книги о Христе сжигали вместе с их владельцами и кидали на съедение диким зверям под рев обезумевшей арены.
- Но то древность! Сегодня, в наши дни, они могут это сделать с юридической точки зрения, применив наши методы.
- Они и тогда это делали с юридической точки зрения, сын мой... Спросите у мадам Мерсье, она большой знаток римского права.... Но вы, конечно, правы - все, что они смогут применить против нас, они применят. Но мы, со своей стороны, будем готовы. Для этих целей необходима ваша работа по созданию оригиналов, и работа капитана по их обнаружению, и работа мадам Мерсье по легитимизации этих документов юридически, и конечно же, работа ученых, которые подтвердят все, что нужно. Но рукописи, рукописи, сын мой! - есть главное основание для тех неверующих, кто отказывается принять нашу истину. Дай им рукопись - и они поверят. И тем мы будем спасены. Думали вы когда-нибудь об этом? Само наше существование покоится на подобных документах...

***

Дела шли весьма бойко, и мы считаем нужным показать это без упоминания здесь наших героев, которые пока были заняты своими делами.
Совместно с небольшими художественными академиями был разработан достаточно хитрый план: студенты-неумехи поставляли свои разбитые или испорченные статуи, фрески и керамику прямо к складам Церкви, где наиболее подходящие из них отбирали и заготавливали как материал для будущих "находок древних мастеров", лучшие из которых отправлялись в совсем недавно созданный Королевский Музей, где, казалось, вовсе не спрашивали (по известным нам причинам) о древности, всецело полагаясь на "исторические труды", написанные уже известно кем...
Сам Королевский музей был создан не без помощи Кардинала Святого Духа, ибо одно время это была лишь большая конюшня для французских войск. Завидев эти развалины, отец Дюймон и сотоварищи немедленно купили их за бесценок, а известно, кто (в который раз) в своей келье написал этим развалинам древнюю историю, включив туда испанских королей и даже Бонапарта. Конечно, писать такое с указанием авторства было опасно - но если это был "древний труд давно умершего - и, конечно, не существовавшего автора", то вопросы снимались сами собою (как бы это не казалось нам теперь удивительным).
После сего, здание музея было даровано государству от щедрот Святого отца, который не потребовал себе ни единого су, и вскоре Музей пестрел картинами и статуями, в дополнение к картинам великих мастеров.
Мы не будем говорить, сколько чернил истратил кое-кто на создание большой базы документов, но через три месяца на основе оных была написана книга об искусстве древности, во всех красках описывающая все эти статуи и картины...
В ответ на сии благодеяния корона - как выразилась некая Амалия Мерсье - издала указ об отмене ограничительных условий по наследованию церковного имущества.
Рука Осрока не уставала создавать древность - он создавал теперь и тексты еврейские (с переводом которых ему помогал неведомый нам раввин Арабаш, которого мало кто видел - тот редко выходил из синагоги по причине старости и удаленности от Мельона, тексты Осрока слали ему на перевод по почте) - в частности, о некоем Якове из Анконы, который якобы бывал в Китае ранее Марко Поло. Труд о Якове не получил большого влияния на массы, но дал еврейской диаспоре важные надежды на первопроходчество; это было совсем малым успехом в общем масштабе, но очень крупным в локальном - синагоги и раввины обрели своего собственного героя. Избранный народ в лице лучших своих представителей, возможно, и понимал, что тут все не совсем идеально в плане доказательств чего угодно, но признаваться себе в этом не желал: как говорил Кардинал Святого Духа, исторические мифы и легенды становились историей исключительно благодаря своей красоте, но никак не истинности - люди очень любят сказки....
Какие-то наивные студенты пытались что-то объяснять, но над ними насмехались, апеллируя к национальной гордости, авторитету неведомых ученых (которые на базе исходного труда написали десяток работ и получили столь нужные еврейской диаспоре кафедры), а после обвиняли сомневающихся в научной безграмотности. Мы оставим в стороне все эти склоки...
Дабы еще укрепить свои позиции, из Иорданской долины в один известный нам монастырь был привезен камень с некими надписями, весьма плохо сохранившимся. Камень был отправлен ученым в Академию, где его датировали восьмым веком (опираясь на уже известный нам труд и работы ученых на его основе), а затем возвращен в монастырь для "расшифровки", где сия тайна была "раскрыта": оказалось, что сие есть Книга Билама Бар Беола, некоего пророка, а диалект, дескать, состоит из арамейского и ханаанского языков (стоит ли упоминать имя известного раввина, приложившего руку к сему труду...)

И вот, однажды, в качестве некоего смелого эксперимента, Командор Святого Духа привел своего избранника, Франсуа Осрока в саму Академию. Мы не станем вам рассказывать, в чем состояла суть оного, предлагая читателю самому все понять...

Что это было за здание! Высокие, выкрашенные в светлые цвета, стены, большие, широкие окна, двери из красного дерева, залы, аудитории, гулкие корридоры, сад, окружавший строение, тысячи книг на полках, сотни студентов...
- Сколько же умных людей выйдет из стен этого заведения! - воскликнул Франсуа, покуда они с отцом Дюймоном поднимались вверх по лестнице, ведущей в кабинет декана по фамилии Флориан.
- Умных - множество! Понимающих правду - столько же, как и всегда.
- Сколько же именно?
- Единицы.
- Неужто все эти книги, преподаватели здесь не для той цели, чтобы их читатели и ученики познали правду об этом мире?
- Вовсе нет... Нам налево.
- Почему же?
- Вы все поймете, когда поговорите с месье Флорианом. Человек он вспыльчивый, но мы с ним давно дружим - я помню его мальчишкой, когда мы вместе играли с ним на пыльных улицах родного города.
- Вы были ребенком? У вас был родной город? - пошутил Осрок. - Порой мне кажется, что вы всегда были взрослым, и что у вас нет иной родины, нежели Мельонская обитель.
- Порою мне тоже так кажется... - вздохнул настоятель.
- Мне стоит действовать плану в точности, или же можно импровизировать?
- Каких слов вы набрались! "Импровизация!"
- Как вы думаете, откуда я их набрался? Не вы ли тому причиной?
- Тише, тише, - усмехаясь, успокоил его Святой отец, -  у стен есть уши, а у колонн - глаза.

Флориан Сантье был тучный мужчина в роговых очках, которые тогда начинали обретать популярность; он носил накрахмаленный парик, почти не снимая его (ибо на шестом десятке лет начинал лысеть - но знали о том лишь приближенные), и плюс ко всему, страдал одышкой из-за вышеупомянутой тучности.
Он пригласил Осрока за свой стол, а сам сел напротив, в свое кресло, которое его едва выдержало.
- Отец Дюймон сказал мне, что у вас есть какие-то вопросы касательно одной исторической книги. Я не знаю, зачем вас привели сюда, когда вы могли получить от меня справку по почте, но раз уж сам Святой отец попросил меня принять вас...
- Я очень благодарен вам за такую благосклонность, - вежливо ответил Осрок, в то время как ноги его подрагивали - еще никогда он не сидел напротив столь высокого в дворцовой иерархии лица; ему казалось, что перед ним сам король.
- Так что за книга? - без обиняков спросил месье Флориан.
- Я хотел бы уточнить некоторую информацию касательно христианства в крестовых походах; мне кажется, что в некоторых изданиях есть разночтения, а конкретно - в книге "Хроники Роберта Реймского".
- Хм! Не может быть! Эта книга выпущена у нас! Давайте же посмотрим...
Велели принести все копии книги, и правда, в двух книгах из пяти нашлись незначительные разночтения.
- Вы оказались правы, молодой человек, - сказал удивленно Сантье. - Действительно... Но так ли они критичны, эти ошибки?
- Не особенно для человека церкви, но человек мирской может понять Святое Писание неправильно.
- Я немедля закажу исправления.
- И вот что еще... - произнес наш монах, приступая к своему хитрому плану.
- Что же?
- Мне хотелось бы узнать, можно ли ознакомиться с историей обнаружения данного текста? - спросил Осрок, удивляясь  некоей фамильярности своего тона (он привык не поднимать головы при разговоре и молитвенно смотреть в пол или на строчки святого писания, а тут уже позволял себе что-то спрашивать с высокопоставленного лица!) - Ведь мы знаем, что в руках у меня - редакция нашего века. Быть может, ошибка имеет характер не опечатки наших дней, но находится в древних оригиналах - а быть может, тот, кто нашел манускрипты, случайно повредил текст?
Сантье протер запотевшие очки, закашлявшись.
- Видите ли, молодой человек... историк Мишель Забро изучал все подобное в своем труде "Папство и Крестовые походы", и я уверен, что книга сия имеется даже в вашей монастырской библиотеке, и должна внушать доверие. Вы можете посмотреть там.  У нас эта книга находится в архиве. Позвать ли слугу?
- В вопросах веры мы привыкли полагаться на святое писание, а не на книги некоего Забро,- заметил Осрок, уже не замечая своей наглости (ибо задор молодеческий, столь незаметный самому, но заметный другому, потихоньку завладевал им), - однако, откуда мы знаем, что эта книга была тогда в ходу? У нас в наличии только перепечатки, кто знает, можем ли мы на них полагаться. Нет ли у вас исходных пергаментов?
Историк снова закашлялся.
- Молодой человек, существуют задокументированные свидетельства того, что в 1471 году его работа "Historia iherosolimitana" была издана в печатном варианте в городе Кельн. А также сохранился печатный экземпляр, изданный в 1527 году во Франции. Около ста копий, если не ошибаюсь. Можете ознакомиться, ежели так хочется - а искать ныне оригиналы... Кто знает, может быть, они давно истлели.
- Смею заметить, - сказал Осрок, - что текст века пятнадцатого не слишком достоверно доказывает истину о веке одиннадцатом...
- Все вам мало! - воскликнул, недовольно морщась, Флориан Сантье.
- Конечно, мало! А что насчет рукописей - когда и кем и где они были обнаружены, и как определили их подлинность? Раз уж мы не можем на них посмотреть, в силу небрежности. Кстати, как так получилось, что они пропали?
- Вы что, полицейский? - возмутился королевский историк. - И если вас так насторожили эти разбирательства, то предложил бы вам отправиться на место исторических событий, лично перекопать в поисках подлинников весь Клермон и так далее!
- Вопрос, месье Флориан, в другом - откуда нам и вам известны эти данные? откуда у нас данные об этих раскопках и "оригиналах"... Кто рассказал нам об этих рукописях? Где они находились триста лет? Кто видел эти раскопки? - Осрок продолжал самозабвенно допрашивать историка, не замечая, как стал этим наслаждаться.
Лицо Флориана побагровело, в то время как улыбка на лице Осрока расползалась все шире и до боли напоминала улыбку отца Дюймона, когда тот просвещал наивных юношей, вроде самого Франсуа...
И план действительно работал - месье Флориан Сантье, королевский историк, упорно отказывался понимать. о чем вел речь хитрый монах.
Словно какой-то демон запер его мысли на замок.
- Вы что же это, полагаете, что кто-то могущественный обманул саму Академию? Смехотворно! Стыдно говорить такое!
- А что же вы предлагаете думать, если никто во всей Академии не видел ни оригинала, ни древних книг (которым все равно не стоит доверять)?
- Я же говорю вам! - вскипел историк. - Все книги есть! Оригиналы есть!
- Но кто же их видел, эти оригиналы?
- Как кто! Говорю же! Монах Реймс! С них он и писал книгу.
- Откуда же вам это известно? Вы знали самого Реймса?
- Вы тоже его не знали! - гремел историк. - А говорите так, будто все знаете!
- Я  не знал, и не знаю, и говорю, как не знающий. Вы же, в свою очередь, говорите так, будто знаете.
- Да, знаю! Я изучал историю! А вы, похоже, шут гороховый, даром что духовное лицо! Не лучше ли вам удариться в молитвы, чем лезть на территорию уважаемых ученых мужей?
- Я согласен с вами, - смиренно кивнул Осрок. - Пожалуй, вы правы. Мы ничего не решили этим разговором, и каждый остался при своем.
- Правда учебников от ваших мнений не меняется, - буркнул Флориан.
- Вы опять правы, - так же смиренно ответил хитрый монах, - Правда ваших учебников не меняется и от обоснованных сомнений.
- Вон! - вскричал Флориан. - Вон, немедленно! Вы еще и издеваетесь над наукой! Вам бы еще плюнуть в лицо академикам и сжечь все их труды! Проклятые церковники! Готовы все подвергнуть сомнению! Нет, чтобы вашу церковную ахинею запретить, с апостолами и прочими сказками! Зато историю, науку наук, вы подвергаете сомнению! Как смеете вы!
-Я, пожалуй пойду, - сказал Осрок и двинулся  к выходу. - Пока вы не предали меня научной анафеме.
Едва за ним закрылась дверь, раздался грохот - вслед ему неслась чернильница, брошенная рукою Флориана.

- Уф-ф-ф, - утирая испарину, заметил ОсрокСвятому отцу. - Воистину, в историка вселился демон.
- Этот демон, сын мой, - сказал Святой отец, пока кучер запрягал лошадей, - зовется человеческим мышлением, которое склонно верить безусловно в то, что самому человеку любо и дорого. Вы заметили, как свято уверовал месье Флориан, человек высшего образования и высокого разума, в то, чего не видел, не слышал, не трогал руками?...
- Еще бы не заметить! Его чернильница чуть не размозжила мне голову.
- Каков был праведный гнев! Наверное, с таким гневом первые папы отправляли на огонь сатанопоклонников. Но где же был разум? Где же было желание хотя бы на секунду остановиться и задуматься насчет очевидных провалов в истории самой истории?
- Вот этого я, честно сказать, и вовсе не приметил.
- Ну, и теперь вы поняли?
- Боюсь, что да, понял. Ваше мнение о том, что род человеческий неспособен выйти из ловушки собственного ограниченного ума вне всякой зависимости от класса, рода и образования, подтвердилось на самом высоком уровне.
- Чего же нам бояться? Слепые, глухие, но большеротые представители нашего вида склонны верить, нежели знать - и чем больше знают, тем сильнее верят. Давайте же дадим им причину верить еще глубже, еще сильнее.
- Ведь, судя по всему, в Господа они уже не верят.
- Вы делаете успехи, сын мой.

Кажется, даже не стоит теперь раскрывать хитрый план и жестокую шутку Святого отца - он хотел показать своему лучшему ученику зашоренность взглядов тех, кто должен был знать историю и документы оной, как свои пять пальцев, и уверить Франсуа Осрока в том, что у подобной публики не достанет ума раскрыть некоторые махинации Церкви, в силу той самой зашоренности мышления.

Конечно же, позже отец Дюймон и месье Сантье замяли это небольшое дельце за бутылочкой монастырского вина, ибо королевский историк был столь же горяч, как и отходчив. Изрядно набравшись, Флориан просил отца Дюймона больше времени уделять развитию чувства христианского смирения у своих подопечных, на что Кардинал Святого Духа отвечал обещаниями взять дело под свой контроль - о чем наутро королевский историк совершенно забыл.


***

Чуть позже Осрок познакомился с очередным ставленником отца Дюймона (сколько же их было?) - по имени Клеменс Брентано, который приехал из немецкого городка Кобленц.
Ему было около сорока лет; невысокого роста, кудрявый, как негритенок и бледный, как мумия -  у него было слабое здоровье. По профессии Клеменс был сказочником - не больше, не меньше! - а до этого кем только не был, и врачом, и торговцем, и даже скалолазом (из-за последнего, кстати, потеряв здоровье - при падении с горы он едва не погиб и около года провел в госпитале, после чего был рад даже тому, что может ходить). Сказочником он стал в том самом госпитале, когда, думая, что умрет, впал в детство и начал читать (и впоследствии, изучать) сказки, которые читала ему в детстве матушка. У Брентано был хороший голос, он много и с удовольствием пел народные песни, которые тоже собирал. В Мельон он переехал не под прямым влиянием Святого отца - но, скорее, косвенно - Командор Святого Духа познакомил его с некоей Софией Меро, которая была писательницей, а до начала сей карьеры была послушницей в известном монастыре (где ей вовсе не понравилось в силу строгости нравов, пусть и достаточно либеральных).
Когда Клеменс был проездом в Мельоне, собирая французские сказки, Святой отец немедля направил к нему Софию, после чего ни София, ни Брентано не могли противостоять чарам друг друга - писательница детских книг и собиратель сказок! -  как могли они пройти мимо друг друга!...
К сожалению, София умерла при родах третьего ребенка, и дети остались с несчастным отцом, который сам не так давно был при смерти. И вот, чтобы прокормить их (в тот момент они жили с матушкою Клеменса), наш сказочник согласился принять участие в экспедиции.
Разумеется, господин Клеменс Брентано все знал о планах Святого отца и поддерживал их - ибо глубокая трагедия его жизни привела его сначала в лоно Церкви, а затем и в лапы отца Дюймона, который не преминул помочь несчастному, поставив условия о неразглашении. Первой же работою Брентано было записать видения тяжело больной монахини, якобы обретшей стигматы. Брентано в своих записях умело перемешивал спутанные речи старой женщины, выжившей из ума, со своими литературными умениями, что привело к замечательному результату: заброшенный женский монастырь стал местом паломничества, мощи монашки были положены в костел, а саму церковь успешно реставрировали за счет государства.
Клеменс очень любил вино, от которого не пьянел в силу странной кондиции своего поврежденного здоровья, - однако становился говорлив.
Однажды вечером, когда Осрок и Брентано сидели на кухне за деревянными бокалами, Клеменс поведал ему историю о том, как создал сказки про великого Аллах-аддина, более известного ныне, как просто Аладдин:
- Я услышал эту историю, брат Осрок, от одного переводчика в Синае. Конечно, там не было стольких деталей, да и всех героев, кроме Алладина, звали иначе - я предложил эту сказку месье Галлану, который как раз выпускал "Тысячу и одну ночь". Однако, оказалось, что рукописи текста нет - и быть не могло, что оказалось затруднением для нашей работы. Галлан попросил рукопись, и ее у меня не оказалось. Тогда мы вместе написали "историю создания", изменив имя рассказчика (который предпочел остаться неизвестным). Этого требовало научное издание! Вы представляете? Так я и стал на путь фальсификации. Подумать только, научный аппарат требовал рукописи...
- Обратились бы ко мне! - воскликнул Осрок. - Рукопись была бы готова за несколько дней.
- К сожалению, я тогда не знал вас. В общем, мы назвали сказку: "История об Аладдине, сыне портного, и приключениях, выпавших на его долю по вине африканского колдуна и посредством лампы", однако название пришлось сократить для удобства. Что печально - Галлан не упомянул, что сказка про Алладина была весьма поздней находкою, и многие сочли странным, что эта история, ставшая столь популярной, встречалась не во всех версиях...
- Будьте же откровенны, - перебил его Осрок. - Давайте будем честны: сказку-то вы придумали сами.
Клеменс подавился вином и закашлялся.
- Ба! Да вы проницательны, как Святой отец! Вы и верно, его правая рука.
- Все остальное, полагаю, правда, - заметил Осрок.
- Да.
- Выпьем же за честность между нами.
- И за строжайшую конспирацию с врагами нашего дела, - заметил Клеменс. - Я не позволю никому отнять у меня пропитание моих детей. Они должны жить во имя бессмертной души их матери...

Клеменс Брентано был одним из тех, кому предназначено было отправиться в скорое путешествие - сказочник с опытом был нужен экспедиции.

***

Когда же мельонскую резиденцию заговорщиков посещал Шарль, для Осрока наступали трудные времена - писать приходилось много и сложно. Ронделе требовал точности в описаниях построек - ибо ему предстояло их создавать по описаниям, принадлежащим перу "древних", которые, по вине Осрока, были несведущи в строительном деле.
- Периметр наружных стен Вавилона никак не мог составлять 56 миль, - поправлял нашего монаха Шарль, развалившись на стуле рядом с писчим местом Осрока. - Там нет столько места. Давайте напишем - "развалины составляли 5 - запятая - 6 миль", на их месте ныне находятся останки какого-то городишки, мы выдадим их за пропущенные места - а остальному выделите раз в десять меньше. Толщина стен никак не может быть 80 футов, ибо они там просто не удержатся, на их-то грунте! Ох уж этот ваш гигантизм! Высоту опустим до десяти футов - а верх стен сделаем из старого, битого кирпича.
- Дескать, обвалились со временем, - поддакивал Осрок.
- Верно.
- "Стены были достаточно широкими, чтобы две колесницы с запряженными в них четырьмя лошадьми могли легко обогнать друг друга. Внутри этих стен стояли шикарные дворцы и храмы, содержащие огромные статуи из чистого золота. Возвышаясь над городом, зловеще темнел в ночи храм бога Мардука, который, казалось, достигал небес", - цитировал Франсуа.
- Не пойдет! - возражал Ронделе. - Статуй там множество, но уж точно не из золота, откуда у нас столько финансирования? Основу статуи, мы, конечно, сделаем за пару недель, а осколки из старья мы набьем на месте.
- "Уничтожено землетрясением во втором веке до нашей эры", - строчил Осрок...

Порешили на том, что "раскопана" будет (а вернее, была) большая часть города, включая наружные стены, фундамент башни, дворец Навуходоносора и широкая проезжая улица, которая проходит через сердце города.

- И все это построил этот... как его бишь?
- Навуходоносор, - подсказал Франсуа.
- Черт бы побрал эту древность...
- Считается, - продолжал Осрок, - что об этом написали Страбон, Геродот и Диодор.
- Имена сами выдумали?
- Нет, но я создал из них великих историков.
- Эвона как. И как у вас в голове это все укладывается.
- Сам не понимаю, - признался Осрок.
- Силою, должно быть, божьей, - засмеялся Шарль. - Не забудьте дать мне чистовое описание.
- Конечно.
- Завтра же я набросаю чертежи и передам их копию вам, другую же оставлю себе, а третью отдам художникам.

Художники занимались тем, что по планам Ронделе рисовали "глубокую древность Ассирии"....

***

И тут в жизни нашего героя появилась очередная женщина (как будто их специально, по злому умыслу приводил отец Дюймон! - так думалось потом Осроку, когда он стал старше) - и звали ее Сессиль Шмидт.
Ее, можно сказать, наняли для работы с юным поколением дикарей, которых предстояло воспитать в духе и букве церковного учения - работа с молодежью была важной частью того невидимого плана, который целиком находился в голове Святого Отца.

Юная Сессиль, чьи предки обосновались в Анхальте, появилась в Париже совсем недавно и светское общество ей было в новинку. Ее отец разбогател столь быстро и внезапно, что родители не успели дать ей образования, достойного ее положения - и теперь в Париже, где ее отец открывал новую мастерскую, эта девушка не знала, как себя вести.
Анхальт простирается от Альтмарк, что граничит с Нижней Саксонией, до заросших виноградниками склонов холмов на реках Зале и Унструт - где виноградники плодоносили даже тогда, когда вокруг ревели ледяные ветры.
Между ними расположены плодородная Магдебургская равнина и промышленные регионы Галле и Биттерфельд, где работал ее отец.
Эльба( та самая, увенчанная теперь славой, река), проходит через эти края, радуя своим блеском глаза всякого, кто живет в тех краях - как часто юная Сессиль бегала за водой для папеньки, которому нужно было еще ведерко (братьев у нее не было, лишь младшая сестра, которая в ту пору была совсем маленькая).
И вот, спугнув парочку бобров, она погружала ведро в сердце Эльбы, набирала прозрачной, блестящей воды и несла ее отцу - и взор юной девы невольно обращался  к горе Гарц, где вершина Броккен возвышалась, как нечто божественное. Ее сестренка, Хлоя, думала, что там живут боги и чудовища. Кто знает?...
Так росла Сессиль, получив лишь самое базовое образование и регулярно посещая Evangelische Landeskirche Anhalts. Французский язык она знала, ибо ее матушка была француженкой и переехала в Анхальт в том же возрасте, в котором ее дочь появилась в Париже.
Сессиль неумело, но приятно пела разные песни своего времени, даже сложную "Ein feste Burg ist unser Gott" - так же пела и ее мать, раздражая отца, который не любил ни музыку, ни пение.
Голос у Сессиль был застенчивый и иногда дрожащий, она нервно вздрагивала, начиная любой диалог, но со временем это стало проходить и проявлялось все реже.
В свои восемнадцать она работала в заведении для детей, именуемым теперь "детский сад"
Это название совсем незадолго до ее вступления в "должность" было создано великим Фридрихом Фрёбелем. Название «Детский сад» Фребель придумал, руководствуясь тем, что дети — цветы жизни, требующие умелого и тщательного ухода - и что выращивать их должны садовницы.
Конечно, неудивительно, что лучшими друзьями Сессиль были дети и младшая сестра. Так бы она и росла в этом окружении, если бы не внезапный контракт, свалившийся на ее отца как снег с вершины Броккен на голову.
И вот она здесь, -  вооруженная лишь одним недочитанным произведением Жан-Жака Руссо, весьма вольно трактуемым Евангелием и бесконечной любовью к невинным детям - в самом сердце церковной интриги, о которой не имела никакого представления.

Вот эта милая голубоглазая девушка. Посмотрим на нее - открытое лицо, честные глаза, голубизна неба в которых краше настоящих небес, некоторая наивность, и местами она выглядит глуповато, чему способствует ее широкий немецкий носик - но это именно тот человек, которым захомутает Осрока в новый плен.

Их представили друг другу в самой обычной манере, формально - однако Сессиль и Осрок разговорились, ибо у них оказалась общая тема для разговора: выяснилось, что Сессиль "проходила инструктаж " под руководством сестры Хелены, и оказалась знакома даже с родителями оной и самого Осрока. Это сразу связало двух доселе не знакомых людей - битый час Осрок расспрашивал у мадмуазель Шмидт обо всех подробностях жизни родителей и сестры.
Все там было в порядке - сестра готовилась принять новый сан, отец построил возле дома пристройку для подрастающего внука (маленький братишка Осрока рос, как на дрожжах), а матушка вовсе не состарилась и помогала новому храму в бытовых делах. Жизнь в далекой обители и около нее шла своим чередом - хоть там и скучали по Франсуа.

После осмотра помещений Сессиль и Осрок вышли в коридор, посидеть на лавочке в тени густого дуба и еще раз поговорить (на этот раз оставив дела семейные).
Чуть позже разговор сам собою перешел на тему образования.
- Ах, сколько всякого я знала! Нужно было сдать экзамен по литературе, а я, не успев и к нему подготовиться, пошла на экзамен по рисунку. Там мне сообщили, что если я провалю рисование, то не буду допущена к литературному экзамену! В результате на пение меня уже не хватило. И на многое не хватило...
- Вы перенапрягли себя, - сказал Осрок. - Да еще в столь юном возрасте.
- Наверное. И все было против меня, я это заметила. Моя преподавательница по вокалу не хотела учить меня - я приходила к ней, а ее никогда не было дома. Кто знает, почему так случилось?... В результате я попробовала поступить на пение еще раз, и провалила экзамен, потому что не хватило подготовки. Было ужасно обидно. И с тех пор мой внутренний музыкант умер... - печально произнесла Сессиль.
- Очень грустно, действительно.
- И больше я не хотела этим заниматься - ни петь, ни плясать... Даже много лет спустя.
- Из-за лени? - бестактно спросил Осрок, впрочем, тут же спохватившись: - Или же что-то другое повлияло на вас?.
- Скорее, ради душевного равновесия, - вздохнула она. - Всю жизнь маменька делала из меня музыканта, и хотела, чтобы я прошла этот путь до конца, вплоть до Опера Гарнье. Но я чувствовала, что это не мое. Так и стала воспитательницей - с детишками все намного проще...
- Наверное, это судьба, - заметил Осрок. - Так Господь хочет сказать вам что-то.
- Весьма болезненный способ разговора, - заметила Сессиль. - А сколько слез я пролила!
- Может быть, все это к лучшему, - сказал Франсуа, вздыхая. - Кто знает, может быть, за это время в вашей душе проросло то, что нужно было Господу?
- Оно было во мне с рождения...
- Я о том, что иногда взрослым людям нужен перерыв в вечной суете и бесконечной череде дел. У меня тоже был такой период в жизни - я тяжело болел, и за это время много вынес для себя.
- Но не на одних же несчастьях мы получаем жизненные уроки! - всплеснула руками Сессиль. - Это было бы слишком ужасно.
- Мой опыт показывает, что несчастья, скорее, служат не самим уроком, но дают нам время остановиться и подумать.

Мадмуазель Шмидт вспоминала свои дни в предгорьях немецкой провинции и свою работу в школе, с жаром говорила о своих бывших воспитанниках, Осрок делился своими воспоминаниями из детства и отрочества (большинство из которых мы уже знаем), но вдруг Сессиль словно вспомнила о чем-то неприятном.
Прекрасное лицо ее вдруг потеряло свою живость, словно бы вся радость покинула ее в один момент.
- Как взрослые жестоки к своим близким... К своим детям... Внукам... - прошептала Сессиль.
- Что случилось? - удивился Осрок. - Почему вы так внезапно стали грустны?
- Я никогда не думала, что столкнусь с чем-то подобным, - словно бы говоря в пустоту, ответила девушка, глядя прямо перед собой. - Но, вот, я пришла работать в лицей и.... Я много видела боли в жизни, и уже ничему не приходится удивляться. Но этот случай... Я не могу о нём не рассказать.
- Расскажите же.
- Я не уверена, что вы захотите это слышать. История моя скучная и длинная, и вам наверняка не интересна.
- Это вряд ли, - улыбнулся Осрок. - Я, в конце-концов, был сам в свое время учеником почти иезуитского прихода, где нравы были еще строже.
- Что ж... В тот день, случайным образом, мне удалось поговорить с бабушкой одного мальчика, и то, что я услышала от неё, занимает все мои мысли по сей час, по сию минуту. Мы говорили с ней об её внуке, Франце. Среди моих подопечных были все: и красавицы, и активисты, и комики, и драчуны, кого только не было. Будущие светские дамы, будущие актеры, будущие политики самого разного толка - в общем, цвет общества через десять-пятнадцать лет.  Но Франц был самым умным и начитанным из них - хоть его гиперактивность и скрывала это ото всех, даже от него самого.
- Ну и?
- И вот, не успела я открыть рот, чтобы высказать этой самой бабушке мое мнение о ее внуке, как слышу от нее: "Я знаю, не говорите ничего, я знаю, Франц - плохой!" Успеваю ответить только: "Что вы, он очень хороший!" На что ответное: "Хороший? Вы его, видимо, плохо знаете. Это он притворяется перед вами. Я почему и зашла, думала, он лжёт, что здесь. Он может... Родители его воспитывают, наказывают, а толку нет. Всё равно бесится, аки дьяволенок. Я, хоть, и не живу с ними, но знаю, каков он. Это просто ужас!"
В моей голове промелькнуло тогда всё: как этот мальчик приходил к нам в библиотеку, рассказывал, какую литературу он читает (подумайте, в свои годы он начал читать Шатобриана!), хочет поступить в семинарию, когда вырастет; я вспомнила, какими словами и цитатами он оперирует, да, и, вообще, то, какой он стал радостный в последнее время, улыбается и светится.
Знаете, он очень добрый и справедливый, несмотря на то, что очень неугомонный. Иногда я слушаю его, и он говорит что-то такое, чего я не слышу от умных взрослых.
Эти его мысли, заставляли меня не раз надолго задуматься, глубоко уйти в себя.
- Замечательный малыш, судя по вашему описанию. Вам я доверяю. Но не знаю, стоит ли вам доверять больше его родной бабушки...
- Стоит. Неужели я вам совру? Да и кому я могу солгать?
Осроку даже стало стыдно за самого себя. Он чувствовал, что Сессиль неспособна на ложь.
Он покраснел.
- Продолжайте, пожалуйста.
- Так вот, я пыталась, за время нашего малюсенького разговора с этой уважаемой мадам (у ее мужа большая текстильная мастерская на Штрасс-Платсе), показать ей, что её внук вовсе не безнадёжен, ему просто необходимы ласка и внимание. Но именно эту мысль я не успела ей высказать, и от этого мне больно. До сих пор не могу понять, осознать, как можно так относиться к собственному внуку (какой бы он ни был), с таким презрением... Неодобрением. С отсутствием всякой веры в него... Бабушка заторопилась покинуть меня, то улыбаясь, то ухмыляясь, прошептав: "Я поняла о чём вы, буду иметь в виду". Она так быстро ушла - даже не простилась.
Сессиль замолчала.
- А потом, простите мне мою болтливость - я вспомнила, как этот мальчик, будущий юноша, пришёл как-то, после уроков, чтобы почитать, поговорить... Мы поговорили и уже сидели, тихо читали. Я - одно (готовилась к литературному уроку), а он - другое. Прошло какое-то время, и я взглянула на часы. Мне надо было закрывать библиотеку. Узнав об этом, он встал на колени.
- Неужели!
- Да!... Ребёнок, встающий на колени перед тобой и просящий остаться тебя с ним, хоть ещё на час, выглядит так неописуемо нелепо и, одновременно, светло, но не радостно... В этом одинственом его поступке вся печальная улыбка мира.
- Несчастное дитя, - пробормотал Осрок.
Он вспоминал самого себя, когда был готов отдать все, что имеет, за новую книгу...
- Понимаю малыша, - сказал он, наконец. - Мне невероятно повезло, что Отец Дюймон взял меня к себе, увидев мою тягу к знаниям, и сделал меня своей правой рукой и помощником. Пожалуй, перед ним бы не мешало встать на колени, если бы он это позволил. Он, знаете ли, этого не любит. И к вашей истории отнесся бы с негодованием.
- Негодованием? - воскликнула Сессиль. - Неужели он не понял бы этого мальчика!
- Ох! - сказал Осрок. - Отец Дюймон сложный человек, подчас его мотивации мне совсем непонятны. Но я его знаю - во всяком случае, мне так кажется.
- Тогда скажите, что могло бы вызвать его гнев в этой ситуации?
- Боюсь, он...
И тут по коридору разнеслись гулкие шаги.
- А вот и он, - шепнул Осрок и, поднявшись со скамейки, исчез за углом, будто воришка, завидевший жандарма.
 Сессиль поднялась и направилась к отцу Дюймону решительным шагом.
- Рад вас видеть! - громогласно заявил то (очевидно, он был в хорошем расположении духа после совещания с Историческим Советом при дворе). - Как вам наши детишки? Как образовательная программа нашего прихода согласуется с вашими представлениями о педагогике?
- Замечательно согласуется, но я хотела бы с вами поговорить несколько о другом, - заявила Сессиль.
- О чем же? Судя по вашему лицу, вы стремитесь что-то выяснить, и причем прямо сейчас. Чем же могу быть вам полезен?
Сессиль пересказала ему ту же историю, в еще более красочном описании - ангелы бы заплакали на небесах, услышав эту горестную трагедию, даже каменные херувимы на постаментах у входа в приход пустили бы каменную слезу, умей они слышать! Голос Сессиль дрожал, лицо горело, а Дюймон слушал внимательно и невозмутимо.
Выслушав нежную красавицу, он ответил:
- Мне кажется, на колени люди должны становиться только перед Господом.
Повисла пауза.
- Но... тяга к знаниям, благодарность, любовь к истине, все в этом его жесте!
- Ах, вот как! Вам приятно, что человек стал на колени перед вами, не более.
- Что? Нет! Вовсе нет! Я имела в виду...
- Человек, совсем юный, мужчина, падает ниц перед вами - меня это не трогает. Если бы он любил вас (для чего он еще слишком мал) - тогда это было бы понятно. Любовь ломает каждого. Но перед вами, мирской женщиною!... Несчастный малыш! Его научили падать ниц перед женщинами!
- Вовсе не так! Вы не правы! - восклицала Сессиль. - Он сделал это потому...
- Не стоит объясняться, моя дорогая. Я прекрасно вас понимаю. Это греет ваше самолюбие и патетические чувства - ах, пал ниц! какой шарман! Достойный театров на Клеманс-Ройе! Будь вы опытны, вы бы поняли, что мальчишка слаб духом и выработал в себе покорность. Я понимаю,что та самая бабушка явно приложила к его формированию свою руку. Но падать ниц при выражении каких-то чувств, если это не любовь к женщине или Господу... - скорее, его стоит пожалеть.
- Я не согласна с вами! - воскликнула Сессиль, сложив руки на груди, словно говоря всем своим видом: "я не сдвинусь с этого места, пока вы мне не объясните все до самого конца".
- Понимаю вас! Но мы люди Божьи, мы не можем мыслить стандартами мирян.
- Все-таки Осрок лучше вас! - в сердцах молвила девушка. - Он имеет доброе, любящее, понимающее сердце, он умеет сострадать.
- Осрок? - удивился Дюймон. - Вы и ему поведали эту историю?
- О да! И он сказал мне, что вы именно так эту мою историю и воспримете. Я сначала ему не поверила, но он был прав! Негоже так говорить о духовном лице, но вы будто бессердечны.
- Бессердечен? Возможно. Ибо сердце мое устремлено к Господу.
- Подумать только! - всплеснула руками Сессиль. - И Франц еще хотел пойти в семинарию после лицея! К таким как вы!
- Что вы, что вы, - сказал Дюймон, улыбаясь. - Может быть, он попадет к таким, как Осрок. И будет там счастлив, обретя покой перед лицом Всемогущего. И научится, наконец, падать ниц перед теми, перед кем только и достойно становиться на колени.
Сессиль была недовольна таким ответом, но отец Дюймон уже покинул ее, выискивая глазами Осрока, который слушал эту сцену, стоя за углом, но поспешил скрыться.





...

Сессиль очень любила петь (несмотря на свои рассказы о том, что оставила это занятие в прошлом) и это, наверное, единственное, что останавливало ее от бытия монашкою.
Она пела почти всегда, когда представлялась такая возможность (пусть и лишена была возможности делать это профессионально) - но в монастыре пение воспринималось лишь в форме псалмов, что ей не очень-то нравилось.
- Какую потерю понес наш церковный хор, - говорил, покачивая головой, Дюймон, - из-за вашего нежелания стать одной из нас! Насколько бы обогатились наши хоралы и кантаты, будь вы с нами! Хорошо, что детишкам полнота вашего вокала достается безо всяких условий!
- Сначала надобна хорошая песня, отец Дюймон! - отвечала Сессиль. - Посему все ваши благодарности я бы хотела передать авторам замечательной музыки.
- Что ж! Тогда я, в свою очередь, передам свои благодарности тому Безначальному, что родило искру музыки в сердцах всех творцов. Вы согласны?
- Как будто бы от моего согласия вы бы перестали это делать! - засмеялась Сессиль. - Но конечно же, и прибавьте к вашим благодарностям и мои.

...

Однажды, когда погода была особенно хороша - теплое солнце согревало, а приятный ветерок задувал в уши свою, особенную мелодию - Осрок и Сессиль сидели в садике отца Дюймона (с его, разумеется, разрешения), и обсуждали какую-то проблему воспитания.
Устав от деловых разговоров, Сессиль решила позабавить себя и друга пением - пела она тихо, но голос ее был нежнее ветра и теплее солнца....

Как осенние листочки
На сыром дрожат ветру!..
А мне жить не дольше ночки:
Ты уходишь поутру.
Так опомнись! Погоди!
Твой приют - в моей груди.
Я не чаяла разлуки,
Веря слову твоему.
Что ж ты молча жмешь мне руки,
Сам ты плачешь почему?
Ах, не плачь! Не уходи!
Твой приют - в моей груди.

И тут - словно бы по мановению волшебной палочки злого колдуна из сказок, которые рассказывал Брентано, на Осрока спустилась черная тень, уже знакомая нам - он влюбился в Сессиль, как школьник влюбляется в одноклассницу (или, по новой моде, в учительницу - женщинам все-таки доверили обучение в наши смутные годы).

Сидя со столь умной, красивой и молодой женщиной, которая уже стала ему другом - и успела по-хорошему влюбить в себя весь монастырь - наш герой давал волю своему сердцу, истосковавшемуся по чистоте. Что были его связи до этого! Распутство, стыд! -Осрок более не хотел этого, и стремился всею душой к светлому чувству, светлому существованию, светлой женщине, от которой словно бы исходило божественное благоухание, как от диковинных цветов на клумбах Святого отца. Не отдавая себе отчета, Франсуа попал из ловушки распутства в ловушку праведности - душа его, тяготея к доброму и чураясь (ныне) плохого, попала в сети пусть и чистой, но все же любви, и любви плотской, хоть она умело прикрывалась фиговым листком чувств самых светлых.
И вот слеза стекла по щеке Осрока - так его тронула песня девушки.
- Вы плачете, - мягко сказала Сессиль, заметив это.
- Песня уж очень хорошая, - соврал Осрок.
- Вы правы, но все же не надо плакать.
- У вас прекрасный голос.
- Спасибо, - сказала девушка и одним легким движением пальца - прикосновениее ее было словно пушинка одуванчика, сорванного ветром - коснулась его лица и стерла слезу со щеки.
- Вот, вы не плачете более. Не вздумайте плакать, вы же не маленький.
- Не буду, - сказал Франсуа хриплым голосом и закашлялся - тугой комок подкатил к его горлу...

Ему снились про нее сны; он все время хотел видеть ее рядом с собою; слышать ее голос, достойный ангела; сон не шел к нему, когда он думал о ней; когда она уходила, он тосковал; он старался узнать про нее все, что мог; забыл о своей жизни и делах - и каких усилий стоило вернуться к ним; келья казалась ему тюрьмою без нее; когда она возвращалась, он выбегал из своей темницы ей навстречу; ее голубое платье впилось ему в память, как клещ; он не мог описать чувство, которое привязало его к ней, как пуповиною; чувство только крепло с днями и неделями; почерк его ухудшился; сердце стало биться слишком часто - и со временем Осрок полностью был разбит любовью, как тяжелой болезнью.

В своей келье Осрок отдыхал только телом, душа же его кипела от новой любви. Сколько раз он клялся себе, что никакие женщины не завладеют его боголюбивым, смиренным сердцем, но оно каждый раз восставало против него - и как ему казалось, против самого Бога. Осрок, несмотря на свои годы и образование, был все еще молод, а молодость - время бурных чувств, которые в условиях заключения, пусть и условного, пусть и добровольного, победно торжествуют над рассудком, который еще не окреп и не затвердел.
Осрок хотел написать любимой Сессиль письмо в стихах, но понял вскоре, что с трудом может написать даже четверостишие. "Видимо, годы чтения катехизиса не слишком-то помогают писать высокую поэзию", - подумал он с некоторым раздражением.

Однако же лист бумаги он терзал пером достаточно долго.
Сначала он попытался сделать из своих чувств сонет:

Келья моя - как острог,
Господь заключил меня здесь.
Вот он я, заключенный Осрок!
Отбывая заслуженный срок,
Я пишу для тебя между строк:
"Без любви твоей свет мне не мил".

Это показалось ему слабым и бледным, а также слишком мрачным, поэтому он зачеркнул сии строчки и начал заново:

Сессиль, дорогая моя!
Я пишу тебе в келье своей,
Ничего от тебя не тая,
Ничего от тебя не боясь....

Осрок яростно зачеркнул строчки и чуть не скомкал лист. Слово "тебя" в двух строчках ему не понравилось, оборот "от тебя не боясь" резал слуха, а сам тон показался выспренным. Он решил написать что-то, связанное с Богом, и вывел своим аккуратным почерком следующее:

Я молился неискренне. Веришь?
Дорогая моя Сессиль.
Любовью себя не измерив...

Он хотел написать "не познаешь веры", но не нашел подходящей рифмы даже после стакана монастырского вина, и неплохой по сути отрывок отправился в мусорную корзину.

Осрок принялся заново, подогреваемый воспоминаниями о юной Сессиль:

Лишь познав любовь от Бога,
Можно веру обрести.
Не суди меня ты строго,
Без любви мне Бог не мил.

"Чрезмерно богохульно", подумал он, подняв глаза на распятие.

И начал с другого угла, на этот раз с неким самоуничижением и смирением:

С тобой, в любви, обрел я веру,
Я раньше верил не сполна...

Но к слову "вера" он нашел только рифму из слов"мера" и "серой", после чего скомкал очередной лист, и с ожесточением швырнул его в мусорную корзину. Посидев немного с грустным лицом, и почти потеряв всякую веру в собственный талант, Осрок решил не сдаваться.

Амур, во цвете юных лет
Своей стрелой меня сразил.
Малыш, ты в келью залетел!
И наповал меня убил.

Это он тут же забраковал, рассудив, что четверостишие говорит не о Сессиль, а о темах косвенных.

Следующая попытка вообще состояла из одной, тут же зачеркнутой, строчки:
"Я здесь, один, в своей каморке"
- ибо Осроку не понравилось слово "каморка", так как оно излишне живо напоминала ему о его нищенском состоянии. Он же предпочитал себя считать аскетом от и для Силы Господней, а никак не оборванцем. Поэтому он написал другое четверостишие:

За чтеньем богословских книг
Я красоту считал греховной.
Но в светлый просветленья миг...

Тут ему понадобилась рифма, смысл которой выражал бы "любовь может быть от Бога", но он ее так и не нашел, даже после второго стакана вина. Однако сама нерифмующаяся фраза ему приглянулась, и он попробовал еще раз:

Ты знаешь, для любви господней
Готов я у распятия застыть.
Но лик твой ..............:
Любовь от бога может быть!

В поисках рифмы к "господней" Осрок провел остаток ночи. Он и ходил, и снова пил, и даже молился, но Господь был резонно глух к его мольбам. Осрок, однако, старался и старался, и под конец ночи, незадолго до рождения утреннего тумана, написал грубо и прямо:

Сессиль! Твои голубые глаза
Для меня...
- и тут же зачеркнул все отяжелевшей от вина рукой.
- Никуда не годится! - вскричал он про себя. - Что это за имя такое - Сессиль? С ним ничего не рифмуется из высокого поэтического языка! Вот если бы ее звали Мария или Гайлардия!

В отчаянии он записал свои мольбы на уже третьем листе:

Господь! у меня нет больше сил.
Вера любовью сильна.
И я люблю дорогую Сессиль...
- и тут же зачеркнул, рассудив, что стихотворение больше о нем, а не о любимой женщине со столь сложным для поэзии именем.

Последней попыткой для него было сие:

Сказал Христос - Бог есть любовь!
Но я люблю тебя, Сессиль!
От богохульства стынет кровь...
О боже, подари мне сил!

Сначала это ему приглянулось, но по третьему-четвертому прочтению он заметил, что его нагло обманул хмель от вина - злосчастная предательница всех влюбленных поэтов рифма "Кровь - Любовь" испортила все.

В ярости, совсем несвойственной духовному лицу, Осрок разорвал подлый лист бумаги в клочки и уронил голову на руки.
- Я бездарность, - пробормотал он самому себе. - Поэзия не для меня. Видимо, мне все же придется писать прозу и переписывать древние труды. На большее я совсем не годен! Сессиль! Не будет у меня для тебя стихов!... - и заснул, сморенный коварным Морфеем, проникшим даже в стены христианского храма.


***

Однако любовные игрища в душе Осрока внезапно были прерваны событием очень ярким - прибытием, наконец, Капитана в порт Мельона.
Расскажем же, наконец, кем был капитан королевского флота Де Лориотт.
По отцовской линии Де Лориотт происходил из нантской буржуазии.
Его дедушка служил офицером в армии Наполеона и был возведён в дворянское достоинство, благодаря личным заслугам.  Отец Лориотта также был офицером и отличился во многих военных сражениях. Его женой стала уроженка Клюни, Кларисса Лихтенберг, дочь австрийских ткачей.
Сам Лориотт, конечно же, не планировался матушкой как будущий моряк, ибо достопочтенная Кларисса и так страдала безмерно от постоянного волнения за судьбу мужа-военного. "Ах, если бы он мог оставить свое поприще! С его-то доходами от имения он мог бы жить безбедно, и оставаться с нами, но увы!" - все сокрушалась она. Поэтому всю любовь она перенесла на сына, который, к ее сожалению, весь, целиком и полностью, пошел в отца.
Однако, по настоянию матушки, Лориотт получил замечательное домашнее образование.  Его первым гувернёром был известный в то время педагог и лингвист Жак Кокте-Леффлер, благодаря чему совсем юный будущий капитан знал многие языки, культуру и историю множества стран и народов, и мог на каждом из этих языков более-менее бегло изъясняться.
Образование Лориотта находилось под большим влиянием эпохи Просвещения, идей Канта и Руссо. Хотя он не сильно-то хотел учиться, предпочитая плавать на лодке по местным озерам с мальчишками, необходимые ему знания все же были привиты.
И уже к восемнадцати годам скромный, но сильный юноша был одержим жаждою странствий в далекие (но всегда теплые) края. Родившись на Юге, юный Лориотт любил тепло и солнце. Как не отговаривала его матушка, сын отправился в свое первое плавание, даже не получив соответствующего образования - но с полного одобрения отца.
- Кларисса, - твердил его отец, - радуйся, что твой сын хочет повидать мир на корабле, а не на спине скакуна под свист арабских пуль, как это делал я. Господь помиловал меня, но пусть лучше наш сын путешествует, чем сражается.
И Лориотт устремился прочь из дома, в объятия бескрайнего синего моря.
По возвращению он поступил в университет Париж Декарт, где изучал экономику и финансы. Он посещал также лекции по медицине, физике, математике и науке о древнем мире. Учеба давалась ему нелегко, но он  понимал -  эти знания ему нужны для торговли с вельможами дикарских стран.

По протекции отца уже свое двадцатое плавание он провел не с кем иным, как с внуком самого Форстера - он побывал в Нидерланда и  Англии и успешно вернулся в Париж. После этого путешествия и успешного сбора нужных для Короны сведений , Лориотт начал свою головокружительную карьеру и через пять лет стал капитаном.
Бедная его матушка утешалась тем, что ее муж наконец был с ней, хоть оному было уже под пятьдесят - но сын ее появлялся дома раз в полгода на две-три недели, после чего начинал нервно ходить по дому, пить все, что обладало градусами и плакать по ночам. Неутомимая, буквально животная страсть к путешествиям и странствиям сделала из него морского бродягу. Корабль отныне был его домом - а уж когда Корона пожаловала ему "Летучую Жозефину" для опасного путешествия в Бразилию, он и вовсе забыл о жизни сухопутной крысы.
Он, в этом плане, был совершенным монахом моря - не бывал дома, закрывался на палубе от всего мира, аки в келье, и отдавал свою жизнь в руки Господа.
Свою безудержную религиозность он приобрел, чуть не погибнув у берегов Бразилии. Корабль уцелел (после чего ему понадобился месяц ремонта), но сам Лориотт был выброшен волною на берег и едва не умер. Откачал его, конечно же, отец Дюймон, который был послан вместе с учеными просвещать Христовой Милости местных аборигенов - Дюймон, как всегда, был нетронут никакими происшествиями и бурями. Вылечив несчастного, Дюймон, как уже говорилось, лично крестил его в водах дикой реки, после чего Лориотт стал набожным и никуда не ходил без маленькой личной Библии.
Как это представлялось возможным, учитывая, что отец Дюймон сам выглядел моложе капитана, было не совсем понятно суеверным монахам и любителям тайн, но все объяснялось тем, что наш Отец обладал тем счастливым сложением организма, когда старение приходит лишь вплотную к смертному одру, и заметно только внутри человеческого организма, но никак не снаружи.
С тех же самых пор дружба с Дюймоном стала для Лориотта самым сильным чувством в его жизни.

Дюймон поощрял также его научные занятия, которые имели место быть в долгих стоянках. Развалившись в самодельном пеньковом гамаке, Лориотт читал книгу за книгой (Библию стараниями Отца Дюймона он и так знал от корки до корки). Он обладал обширными познаниями не только в естествознании, но и в истории, юридических науках, классической литературе (предпочитая Шатобриана, конечно же), владел, как уже было упомянуто, несколькими языками и обдумывал планы будущих путешествий. К этому нужно прибавить полную материальную обеспеченность, ибо король щедро вознаграждал его за каждое плавание - ибо никто другой не мог так быстро добираться до самых отдаленных уголков мира.
Он был знаком со многими высокопоставленными чиновниками и лицами, приближёнными ко двору; наследный принц лично знал его. Лориотт сопровождал Франса Фукерони, ездившего во Франкфурт-на-Майне для переговоров с голландским и английским уполномоченными, и участвовал во многом сему подобном, что будет интересно только знатокам политических игрищ.

Де Лориотт был высокий, статный, крепко сбитый мужчина сорока с небольшим лет.
Годы путешествий сделали его почти негром - настолько смуглой была его кожа. По своей сути, будучи уроженцем сытого Юга Франции (откуда позже по долгу службы переехал в Париж), он больше всего любил тепло. Поговаривали, что он только потому и соделался капитаном дальнего плавания, чтобы сбежать от зимних холодов столицы. Больше всего на свете он любил солнце и небо, не испытывая особого пристрастия к воде. "Я использую воду как широкую дорогу к солнечным краям, и не более", любил говорить он.
Орден Кавалера Большого креста ордена Розы (в Бразилии), ему вручил не кто иной, как известный нам отец Дюймон, который, казалось, успел побывать везде раньше всех и знал все обо всех задолго до того, как те узнавали что-то о себе.  Но в этом случае все было просто и понятно - именно отец Дюймон был отправлен королем в Бразилию в составе первой францисканской Миссии и был благословлен самим Папой, (к которому, по всей видимости, так и не испытал никакого расположения).
Капитан Де Лориотт относился к Дюймону с величайшим почтением, ибо был, при своей моряцкой грубости, невероятно набожен и повсюду носил с собой карманную Библию (где, говорят, сам Отец Дюймон написал несколько слов благословления). И на эту набожность были свои причины - практически ни один корабль Де Лориотта не терпел крушения и даже не был особенно задет вражескими ядрами, а изо всех схваток с пиратами он выходил без единого шрама. Многие капитаны были одноноги, одноруки, одноглазы и были испещрены шрамами, как древний папирус, но не Лориотт. Суеверные матросы пытались было утверждать, что капитан, будучи в Бразилии, продал душу тамошним дьявольским божествам в обмен не неуязвимость, но все это было лишь пустыми слухами. Де Лориотт не пропускал ни одной службы, всегда возил с собой священников, а уж иметь на борту Отца Дюймона почитал за равноапостольную честь. Он утверждал, что Дюймон после смерти должен быть причислен к лику святых, ибо по мнению уважаемого капитана, после бразильского крещения он словно заново родился и обрел Господа как своего защитника.
Не то чтобы другие капитаны были менее набожны - хотя, все-таки, были - но равных Лориотту в стойкости веры не было, наверное, никогда. Каждый шторм он переживал, будто бы сам Господь дал ему личное уверение в полной безопасности и лично благословил. Стоит ли упоминать, что при плаваниях с отцом Дюймоном шторма и вовсе никогда не случалось? Будто бы море повиновалось этому человеку в черной сутане.
Как часто, стоя на коленях перед Отцом Дюймоном, суровый, закаленный в схватках с морем и пиратами, капитан читал слова молитв и псалмов! Это мало кому было известно, конечно же, но связь между этими двумя персонажами была непоколебима.
Они виделись редко, но каждый раз их взгляды друг на друга как бы говорили - "мы неразрывно связаны чем-то большим, чем человеческие отношения". Дюймон лично освятил "Летучую Жозефину" святою водой в Нантском Порту перед поездкой в Бразилию.
И вот теперь ожидалось новое прибытие любимого королевского капитана в Парижский порт.

...Дюймон и Осрок стояли на пристани, ожидая прибытия Капитана. Осрок никогда не видел больших кораблей, равно как и самого Де Лориотта.
- Каков он? - спросил Осрок.
- Он силен духом, не менее, чем телом, - отвечал Дюймон, не сводя глаз с горизонта. - Он один из нас, мой духовный сын и крестный брат, если бы таковое звание существовало в плане юридическом. Учтите, он любит говорить непристойности и ругаться самыми грязными словами, когда очень рад или сильно зол.
- Это не беда. Мы должны быть терпимы к любым проявлениям слабости человеческой.
- В его случае это не слабость, друг мой. Это избыток жизненной силы.
- Не совсем понимаю...
 
Но тут на горизонте появилась черная точка - сначала Осрок подумал, что это чайка, летящая над волнами. Но по взгляду наставника понял, что это Корабль Капитана - Дюймон пристально смотрел вдаль, словно призывая судно двигаться быстрее.
Стояло раннее утро, и солнце светило в спины нашим героям, одновременно бросая длинные тени на воду и освещая море.
И вот Осрок увидел - да, это был корабль. Белые с красным паруса с гигантским крестом, черные пушки по бокам и мачты, отливающие золотом в свете утреннего солнца.

Корабль приближался медленно, словно стараясь всем показать свою красоту - пусть даже на причале, кроме наших героев, были только портовые работники, пяток матросов и парочка зевак.
- Научные интересы Лориотта необычайно разнообразны. Своей основной задачей он считал постижение природы как целого и сбор свидетельств о взаимодействии природных сил,  - сказал Дюймон, словно бы в воздух, не отрывая взгляд от левифанического тела приближающегося судна.
- Так он ученый?
- Скорее, ученые помогли ему понять все это - по моей просьбе и желанию короля, Лориотт никуда не выезжает без известных ученых, от которых и нахватался мирских знаний.
- Он воистину великий человек.
- Безусловно! Такую мощь дает ему Господь и его Церковь. Исходя из общих принципов и применяя сравнительный метод, он создал такие научные дисциплины, как физическая география, ландшафтоведение, и даже экологическая география растений. Благодаря исследованиям Де Лориотта в нашу науку были заложены научные основы геомагнетизма, если вы знаете, что это такое.
- Конечно же, знаю! - Осрок был едва наслышан об этом, но не преминул похвастать широким кругозором.
- Де Лориотт подробно описал климат всех стран и материков, где бывал, и установил природу их различий.
- Поверить не могу, что скоро увижу сего одаренного человека! - вскричал Осрок.
- И не забывайте, что не стоить жать ему руку в порыве чувств - он легко может сломать ваши тонкие пальцы писаря, привыкшие лишь к перу и каллиграфии.
- Хорошо, - Осрок спрятал руки за спину. - Буду знать.

И вот, неторопливо, словно бы гигантский кит, корабль остановился в рамках деревянного причала, словно бы очерчивающего его по контуру. С тяжелым и глухим звуком были проведены все морские приготовления к выходу на берег - швартовы, веревочные лестницы, прочее; а с левой стороны "Летучей Жозефины" был открыт люк в борту, и из него выдвинулся, как мановению колдуна, большой деревянный поддон, по которому, как чертики из табакерки, посыпались на берег суетящиеся матросы.
Поднялись невиданная суета, шум и гам, чайки сорвались с места и улетели прочь, зевак становилось все больше, гуляющие парочки модников и модниц останавливались поглядеть на происходящее.

- Святые угодники! Кого я вижу! - воскликнул Де Лориотт, едва показавшись на суше. - Святой отец и его преданный писака! Человек в черном и его правая рука! Святой Антоний и его верный приспешник! Святой Дон Кихот и его Санчо Панса! Сколько лет, сколько зим! Но это у вас тут зимы, а у нас - там! - одно лишь лето! Круглый год жара и туземные грешницы!
Голос его гремел и гудел, как и подобало человеку его размеров.
- А я вижу, вы еще не потеряли своего остроумия! - заметил Дюймон, пожимая руку капитана.
Осрок вежливо поклонился, не протягивая руки.
- Бережете свои пальчики, мусье Осрок? - захохотал капитан. - Понимаю! Они вам нужнее, чем мне! Мои-то щупальца годятся лишь для штурвала и канатов, а вам они нужны для вашей каллиграфической казуистики!
Осрок кивнул - он помнил совет Святого отца.
- Ну, куда? В кабак или на исповедь? - гремел капитан, хлопая Дюймона по плечу с фамильярностью, которую могли проявлять лишь высокопоставленные вельможи или ближайшие друзья.
- Я бы с радостью сводил вас в питейное заведение, ибо там у вас язык развяжется быстрее, чем в исповедальне, - улыбнулся Дюймон. - Но сегодня мы не пойдем ни в одно из этих мест. Мы отправимся в келью писаря.
- Куда? - удивился капитан. - Будем читать новые церковные книги? Как будто там появилось что-то неизведанное? Нашли новое Евангелие, от отца Дюймона?
- Увы, дело серьезное, - ответил Дюймон. - У нас большие планы.
- Большие планы! - вскричал капитан. - Не для того ли вы вытащили в свет, на пристань, своего верного писаря? Неужто и он замешан?
- Тише, тише, - сказал Дюймон, озираясь по сторонам, видя, что зеваки все ближе приближались к ним. - Все обсудим в тишине. Повторюсь, господа - все очень серьезно.

Вся троица - Святой отец, писарь и почти двухметровый капитан зашагали по набережной, удаляясь от шума толпы.









***

Сперва Де Лориотт направился на кухню, где захватил целый бочонок вина (который обычно монахи носили парами, настолько эти бочонки были тяжелы), по пути умудрился отвесить игривого пинка брату Френжону и спеть один куплет из морской песни, столь непристойной,что даже отец Дюймон захохотал.
- Я даже не знаю этих слов, но понимаю, что они весьма нехороши, - заметил Осрок. - Неужто месье капитан напьется и будет ругаться еще более жуткими словам?
- И что с того, что он ругается! - воскликнул отец Дюймон. - Нет ничего ужаснее ханжества для Церкви. Я люблю, когда люди бывают не точками и запятыми, а восклицательными знаками существования,всплесками кипучей жизни; сигналами ее пульсации и распустившимися цветами ее, а не усохшими листьями... Такие сущности меня радуют, и неважно, нравится мне этот человек или нет, годен ли от для Церкви или нет, верующий ли он или еретик  - лишь бы он проявлял своим существованием самый сок реальности. Тогда жизнь краше, сильнее и стоит в полный рост. А когда жизнь приобретает силу и цвет - тем явственнее проявляется воля Божья. Таковым и является наш Капитан.
- Моим капитаном являетесь только вы, Святой отец, - заметил Осрок.
Не успел отец Дюймон ответить, как в дверь ввалился бочонок. который обнимали две большие руки - это был Де Лориотт.
Он воздрузил свою ношу на стол, после чего щедро из него разлил - по большей части в кружки, заботливо приготовленные заранее (это были те деревянные кружки, что делали в соседней деревне крестьяне из того же дерева, что шло на изготовление винных бочек, распятий и дверей), после чего молча выпил из своей до дна и налил себе еще, грозя сбить все со стола.
- Этак вы уничтожите келью нашего брата Осрока! - весело сказал Кардинал святого Духа, который находился сегодня в очень приподнятом настроении.
- Велика беда! - прогремел капитан. - Скоро ему придется эту келью надолго оставить, ха-ха! У него будет новая келья, называемая в миру каютой!
Осрок, не зная, куда деваться, молча выпил из кружки, осушив ее до дна.
- Ого! - вскричал Капитан, усаживаясь. - Да ваш духовный сын пьет как боцман!
- Я не знал о существовании в нем таких талантов, - заметил отец Дюймон.
Осрок покраснел (ему  не очень нравилось вино, изрядно приевшееся за годы в обители, но в присутствии капитана он забыл о сдержанности, будто тот заражал все вокруг моряцким духом).
- Ну? - обвел присутствующих глазами Де Лориотт. - Рассказывайте...

Долгие два часа пролетели, пока отец Дюймон объяснял пьянеющему капитану всю схему аферы века и все наполеоновские планы.
Капитан, пьянея, не сходил с ума, а наоборот - все крепче задумывался, водрузив голову на кулак (локоть был почти воткнут в столешницу).
- Эвона как! - наконец, произнес он. - План отличный! И, главное, все у вас схвачено. Но все ли надежны? В вашем ставленнике я уверен - я по глазам вижу, что молодец распутник и пьяница, но остальные?...
- Это неправда! - запротестовал Осрок заплетающимся языком (выпил и он немало, и лишь Святого отца, казалось, не брало ничто на свете).
- Остальные, поверьте мне, не хуже, - уверил отец Дюймон.
- А хитрый писака, который хотел украсть какие-то древние книжонки из вашей обители?
- О, тот не наш. Он был арестован.
- Так-то так, но проник же! Значит, где-то есть крыса.
- Крысой, как вы выражаетесь, был Мишель Шаль, но...
- Шаль! Воистину, крыса трюмная! Надеюсь, его повесили?
- Что вы! Он теперь работает на нас, ибо мы раскусили его тайну.
- Хм... - снова задумался капитан. - Что ж... возможно, это лучше многих добровольных союзов.
- Верно мыслите.
- Осрок! - хлопнул Де Лориотт нашего героя по плечу. - Вы уже, никак, клюете носом, или же наклюкались?
- Налейте мне еще, - пробормотал Осрок. - Ваши разговоры скучнее девятой молитвы подряд.
- Ай да сукин сын! - вскричал капитан. - Как остер на язык, а еще монах! Вас бы да в наши моряки! Вроде бы и сложения вы не хилого.
- Благодаря чему, - заметил с неким ехидством Святой отец, - пользуется большим успехом у дам.
- Тысяча чертей! - заголосил Де Лориотт, будто увидел в Осроке родного сына, - да он же наш человек! Знаете, сколько дикарок вам предстоит встретить? И все красивы, как богиня Иштар, будь она неладна!
- Богиня Иштар, - пролепетал Осрок, допивая остатки вина, плещущегося на донышке стакана, - изображается как полная женщина средних лет. Избавьте меня от подобных пре... пле.. прелестей.
И отец Дюймон, и капитан Де Лориотт расхохотались - воистину, той ночью монастырь больше напоминал моряцкий трактир, чем дом Божий.

Однако, капитан остался от схемы в совершенном восторге, и заявил:
- Я понимаю то, что вы задумали, и клянусь исполнить все по вашему повелению и хранить этот секрет пуще, чем все предыдущие (которые тоже не были преданы огласке) - ибо субординация, господа, превыше всего - без нее моряк не моряк, и солдат не солдат, и человек не человек.
- И монах не монах, - пробормотал Осрок, потихонечку сваливаясь под стул.
После приступа хохота капитан взвалил Франсуа на плечо и вынес на свежий воздух, в маленький сад Святого отца.
Покуда Осрок тяжело дышал ночными фимиамами цветущего сада, капитан сидел  рядом, прямо на клумбе с цветами (которые, слава Богу, успели отцвести) и курил непомерных размеров трубку.
- Тошнит вас, брат Осрок?
- Да, - коротко отвечал Франсуа, часто моргая.
- Хорошо.
- Почему же?
- К этому чувству вам придется привыкнуть - начинайте привыкать с сегодняшнего дня.
- Ох!- простонал Осрок. - Я и забыл, что нам плыть по воле волн!
- Да. Посему выпивайте с нами почаще - вам еще придется в таком состоянии ходить и действовать.
- Господи Боже! - Осрок закрыл лицо руками.
- Не хотите ли трубки?
- Трубки? Фу! - воскликнул Осрок - от паров табака ему стало еще дурнее.
- Ну что же! А хотите, я расскажу вам про дикарей?
- Расскажите, - сказал Франсуа, все еще лежа без движения.
- Одного африканца мы оставили главою церкви в селении Аштароздо, а сами уплыли обратно в Париж. Вернулись же мы через несколько месяцев - ветер не был попутным, будто назло. И вот, возвращаемся мы, а в церкви сей негритенок основал бордель! И вот хитрец, за каждый такой грех требовал покупки индульгенций!
- Но институт отпущения грехов за деньги давно стал историей.
- Хитрый черт вычитал это в одной из старых книг по истории церкви! Конечно, с поста его сместили, а потом его съели сородичи.
- Съели? - Осрок неожиданно протрезвел и сел рядом с капитаном, протирая глаза. - Они людоеды?
- Еще какие! Сколько усилий было приложено, дабы они отучились жрать друг друга! Но тут они использовали это как наказание за то, что их бывший вождь принял чужую веру и по меркам их диких законов, осквернил свой дух.
- Боже мой, - простонал Осрок. - И вот туда вы меня везете?
- На ваше счастье, мы везем вас совсем в другое место.
- И на том спасибо. Дадите ли мне попробовать вашего чудного табачку?
- Только что вас тошнило от него, а теперь он кажется вам чудным?
- Я быстро отхожу, по всей видимости.
- Хорошо!- стукнул его по плечу капитан, едва не свалив в боксерский нокаут. - Покурите. Это чистый турецкий табак, а не та дрянь, которой любит потчевать дервиш!
- Вы знаете дервиша?
- Еще бы не знать старого прохвоста! Старый любитель женщин и своего невидимого Господа! Всю плешь проел, как напьется, начинает болтать, как заведенный, что твой патефон.
- А мне он показался очень мудрым.
- Это так! Но пожрал бы его шайтан с его мудростями - нету у меня в душе места для его сложностей. Я вижу распятие, и вспоминаю о Христе и Писании, большего мне и не нужно. А этот!
- Отец Дюймон говорил, что вы ученый.
- А что, я не похож на ученого? - захохотал Де Лориотт, набивая трубку из кисета. - Что делать! Непохож! Но я действительно ученый.
Покуда он рассказывал Осроку о ландшафтоведении и типах диковинных растений, тот затягивался трубкою и ему это весьма нравилось.
"Подумать только, я напился и первый раз в жизни курю табак", - думалось ему, - "и не ощущаю себя грешником".
- И не страшно вам плыть, если вы монах до мозга костей? - вдруг спросил капитан Де Лориотт.
- Страшно, - признался Осрок.
- Может, хотите передумать?
- Хочу. Но не буду. Я слишком долго этого ждал. Хотя, конечно, сомнений мне предстоит победить еще великое множество.
- Верно! А знаете, почему вы делаете правильный выбор?
-  Почему?
- Потому что вы не вспомните в конце своей жизни, как завтракали, молились в тысячный раз, гуляли в парке или готовились ко сну. А путешествие вы не забудете - как бы тяжело оно вам не далось, каким бы изматываюшим не было, каким бы мучительным не казалось. Представьте, я бы не был капитаном, а до этого - моряком, меня бы не тошнило от морской болезни, и я бы не приобрел походки вразвалочку... кем бы я был? чем бы я жил? что бы вспоминал? что было бы мне рассказать детям? жалкое, ничтожное существование!
Осрок слушал это и тяжко вздыхал, попыхивая трубкой (как бы комично это не выглядело, учитывая его монашеское одеяние) - он понимал правоту капитана, но понимал и предстоящие тяготы.
- Вы вздыхаете, я вижу, - обратился к нему капитан, заметив его состояние. - Но поверьте мне - оно того стоит. Морская болезнь проходит. Но ощущение того, что вы могли бы быть героем, но им не стали, оно не пройдет. И не оставит вас никогда. В конце своих дней вы, умирая, спросите себя - кем бы я мог стать, но не стал? кем бы я мог быть, но не захотел, предпочтя покой своей кельи?... И ответ будет для вас хуже самого ада с его демонами.
Де Лориотт внимательно смотрел на юного монаха - а в том совершалась борьба, невидимая глазу...
"Капитан прав. Я ждал этого момента, и вдруг скажу "нет"?... Нельзя! Стыд! Можно сказать, позор! Неужели я — лишь дрожащий клирик у икон, и все мои мечты, что я лелеял в детстве, читая книги о великих путешествиях, вот так умрут, оттого, что я не желаю морской болезни?... " - спрашивал себя Осрок.
И ответил "Да".
-Вы сделали хороший выбор, брат Осрок, - сказал ему Де Лориотт. - Бойтесь, о, бойтесь безопасности! Она убила больше героев и чудес, чем все опасности и штормы вместе взятые
- До чего же верно.
Осрок передал капитану трубку, который тот немедленно снова набил табаком и немедленно же раскурил.
Франсуа же снова растянулся на теплой земле, на этот раз уже без мучений от тошноты, будто крепкий табак убил ее наповал.
- А как у вас с женщинами?
- По-монашески, - коротко ответил Осрок.
- Ну расскажите же мне! - пробасил капитан. - Мне так интересно, что вы тут натворили - слухи о похотливом монахе дошли и до меня.
- Похотливый монах! - вскричал Франсуа, подскакивая в сидячее положение. - Что за глупости! Я лишь согрешил пару раз.
- Ах, не томите старого морского волка, не то я начну рассказывать вам о сифилисе, что чуть не подхвати...
- Хватит, хватит, хорошо! - сказал Осрок. - Слушайте же мою историю...

К утру капитан знал все, что нужно и не нужно было знать о Франсуа Осроке - и о его несчастных влюбленностях, и о не менее несчастных расставаниях, и о драмах, и о трагедиях... но, можно сказать, что капитан почуял в тихом монахе своего: Осрок не зазнавался, не вел себя заносчиво или чересчур по-монашески - в тот вечер Франсуа был человеком. А Де Лориотт, при всей своей грубости, ценил в людях именно человеческое - и теперь видел в нашем герое не чужака, но в некотором роде брата или даже сына.

Каково же было удивление Осрока, когда с самого раннего утра его обязали собрать свои вещи и собираться - в полупьяной панике наш герой почуял неладное, подумав спросоноья, будто его хотят увезти в рабство, но то была лишь некая "прогулка" - капитан и отец Дюймон, не церемонясь, уже везли его в карете на пристань.
То не было полноценным путешествием - то было пробное плавание, которое Де Лориотт решил устроить без промедления.

***

Корабль "Летучая Жозефина" был не самым красивым или удобным судном - зато самым надежным в плавании. Окрашенные в темно-серый цвет доски составляли его обивку, мачты  потемнели от времени и более не имели древесного цвета, больше напоминая камень. Палуба была грязной и походила, по первому впечатлению, на корридоры лицея после окончания учебного дня, нежели на палубу одного из главных кораблей флота; кругом валялись канаты, какие-то палки, брусья, молотки и молоты -  судно было скорее мастерской моря, нежели прогулочной шхуной.
- Да уж! - воскликнул капитан, снова хлопнув заспанного Осрока по плечу, - женщину сюда не приведешь и на прогулку к Карибам не отвезешь! Все-то у нас по-простому, по-моряцки.
- Это не беда, - зевнул Осрок. - Я понимаю, что жизнь моряка должна быть суровой.
- Ха! Видели бы вы эту палубу, когда сюда ступает нога кого-то из коронованных особ! Живенько все доводят до блеска.
Осрок кивнул, но сомневался, что этакую помойку можно быстро отполировать.
Нашему герою было сегодня не очень хорошо - он, видимо, простыл на шумном ветру сегодняшнего утра. Капитан, заметив это, заявил:
- Не то грех, что вы простыли, но то, что вы грустите по этому поводу. Болезни - вторая натура моряка, хоть вы им и не являетесь! Мы чем только не болеем! Чего уж говорить про нашу болезнь, что нам присуща с первого шага на палубу - морскую! - но ведь есть и цинга и сифилис!
- Вот уж спасибо, - проворчал Осрок, кутаясь в рясу и натягивая капюшон пониже. - Ни цинги, ни сифилиса я не хочу.
- Да вы не в духе сегодня! - воскликнул Де Лориотт. - Давайте же, я покажу вам вашу каюту, отдохнете немножко, выпьете вина, придете в себя. Хотите грога? Наши ребята навострились делать его не хуже этих дерзких англичашек!
- Надеюсь, моя каюта не такая грязная, как эта палуба? - вырвалось у Осрока.
- Вы сегодня ворчливы, как моя матушка! - сказал капитан. - Ступайте же.
Осрока проводили куда-то вглубь корабля....
Тучи, сгущавшиеся на горизонте, внезапно разразились дождем, но наш герой уже покинул палубу - и дождь барабанил по ней, словно бы злясь, что ему не удалось облить сварливого монаха.
Каюта была по размеру сравнима с мельонской кельей - если бы последнюю бросало из стороны в сторону, а пол и стены пошатывались бы - и даже внешне, по своему очень скромному убранству, напоминала монашеское жилье. Осрок не был против тесноты и скромности, однако покачивание и тошнота изрядно его отяготили.
Он пытался стоять или сидеть - но его ужасно укачивало! - и он лег на жесткую, деревянную кровать (ее звали здесь койкой, как в темнице) лицом вверх, как ложатся пьяные после попойки, раскинув руки и ноги.
"А ведь прав был капитан", - подумалось Осроку, - "это состояние и впрямь похоже на сильное опьянение".
И это состояние ему тоже не понравилось - "подумать только, быть вечно пьяным без вина! все недостатки пьянства без его главного плюса, вина!" - сварливо размышлял он.
Тут дверь скрипнула и в каюту вошел отец Дюймон, весь намокший и походивший на гигантскую мокрую ворону.
- Да вы спите, сын мой? - удивился он, не снимая капюшона. - Пойдемте же, пора отслужить молебен.
- Молебен? - простонал Осрок. - Я едва жив...
- Полноте, сын мой! Вы, верно, забыли, что вы здесь не на прогулке, а выполняете работу Божию?
- Вы правы...
Осрок вздохнул и попытался встать, но палуба заходила под его ногами. Настоятель подхватил его под руки.
- Вы в первый раз на корабле, - сказал отец Дюймон, приводя Осрока в горизонтальное положение, - но скоро вы привыкнете.
- Очень надеюсь! - ответил Осрок. - Но моя Библия промокнет под дождем, не находите?
- Ничего страшного, мы прочтем лишь "Отче Наш" и "Славься, Дева", после чего причастие, и мы свободны.
- Хорошо, - кивнул Франсуа. - Пойдемте же.

Дождь на палубе и не думал униматься - словно бы он стал еще злее при виде Святого отца и его духовного сына.
- Никак языческие боги моря негодуют! - прокричал отец Дюймон; прокричал, потому что ветер, поднявшийся на море, бил в уши словно кулаком, стараясь сбить с ног.
- Эол и Посейдон оба против нас! - поддержал его Осрок, следуя за настоятелем по шатающейся палубе куда-то в туман, что сгущался с каждою секундой.
Моряки, однако, работали - у штурвала стоял один, с подзорною трубой вглядывался в туман другой, с толстыми канатами бегал третий, волочил что-то по палубе четвертый, что-то говорил пятый, шестой его слушал, прочие просто неутомимо суетились - что твой базар в выходной день! Казалось, этих людей никакие гром и молния не смущали - они словно не замечали погодных условий. При виде их делового, повседневного поведения, Осрок успокоился - если моряки не боятся шторма, значит, ждать какого-нибудь крушения не следует.
Капитана они застали на корме - тот как раз поднялся с камбуза.
- А вот и мои друзья! - прокричал он, стараясь перекричать грохот погоды. - Пожалуйте же внутрь, тут у нас приболел кок.
Наши герои спустились внутрь по старой лестнице - с кухни пахло вяленым мясом и луком.
- Представляете, наш новый кок Гранбуже умудрился подхватить несварение, попробовав экзотических специй, и теперь лежит бледен, аки смерть! - говорил Де Лориотт, шагая по деревянному полу. - Отпевать его пока рано, но думаю, по такой погоде мы обойдемся без молебна - отложим до хорошей погоды! - однако, Гранбуже пригодилось бы внимание людей божиих, пока он думает, что отправляется в мир иной.

Повар или кок - называйте как хотите - и правда был в плохой форме, он лежал на кровати в своей каюте, и выглядел совсем как Осрок: бледный и несчастный. На удивление, он был худ как селедка и походил скорее на египетскую мумию, чем на человека (и повара) - тому добавляло колорита его несколько восточная внешность.
Святой отец присел на его кровать.
- Вы больны, сын мой? - спросил он?
- Стоило мне попробовать африканских специй, как меня скрутило, будто бы я отведал хинина, - пожаловался кок.
- Что же говорит врач?
- Говорит, что никогда не встречал таких специй, и что на все воля Божья! Потому и послал за вами...
- Ну что же, раз на все воля Божья, так давайте поможем ему? - отец Дюймон взглянул на Осрока.
Осрок подбоченился (не по своей воле, но стараясь не пошатнуться от усталости), ответно взглянул на настоятеля, и они почти хором начали читать:

О Иисус, Сын Божий и Сын Человеческий. Ты Сам познал страдание и боль, Ты нёс больным облегчение и исцеление.
Вот и этот человек в болезни своей обращает к Тебе своё сердце и очи.
Помилуй его, утиши его страдание, дай ему свет Твой, чтобы он мог лучше понять смысл боли и болезни.
Дай силы пережить это испытание и поддержи в нем надежду.
Направь мысли его к горнему и предвечной истине, помоги познать волю Твою.
Благоволи вернуть силы и здоровье.
Через Тебя, о страдающий Спаситель, и в Тебе мы соединяемся со всеми страждущими членами Твоего Мистического Тела, святой Церкви, и жертвуем Тебе все скорби наши ради славы Твоей и за Церковь нашу святую!
Твоё святое Тело познало страдание и муки. Ты предал Себя за нас, ради спасения души человека. Сегодня тело несчастного страдает, охваченное болезнью.
Веруем и знаем, что Ты можешь даровать страждущему исцеление, если такова будет воля Твоя.
Прошу Тебя, помоги ему и нам всем с миром в сердце принять Твою волю.
Аминь.

Гранбуже как будто просветлел, выслушав наш дуэт - само лицо его стало более одухотворенным. Воистину, когда врачи разводят руками, истовая и искренняя молитва способна помочь несчастному лучше любой пилюли.
- Истинно говорю вам, - вымолвил Гранбуже, - братья мои во Христе, до вашего прихода я думал, что обречен, а теперь думаю, что пойду на поправку!
- И правильно сделаете, сын мой, - отвечал отец Дюймон. - Полежите еще, до вечера, я уверен, вам полегчает.
- Но как вас звать? Я на корабле недавно, и вас вижу впервые - хоть наш капитан за вас ручался...
- Мой коллега - брат Осрок, а я - отец Дюймон, настоятель монастыря в городе Мельон.
- Отец Дюймон! Сам отец Дюймон! - вскричал кок. - О вас ходит столько слухов за морями! Говорят....
- Тише, тише, сын мой, - улыбнулся настоятель. - Поговорим позже. Вам надо отдыхать.

 Осрок и Командор Святого Духа вышли на палубу.
Тучи, столь быстро собравшиеся над кораблем, исчезли - будто бы солнце, ныне сияющие, как ни в чем не бывало, изгнало их, как экзорцист изгоняет дьявола из тела грешника; волны успокоились, дождь перестал; погода снова была приятной для глаза и всего тела.
Осрок снял с себя мокрый насквозь капюшон и выжал его.
- Скажите, Святой отец, - спросил Франсуа, - неужто и правда молитва исцелила человека?
- Конечно, - уверенно ответил тот.
- Но неужели мы творим чудеса?
- Чудеса творит с духом людей истовая молитва.
- Но разве мы теперь обрели силу лечить болезни силой слова?
- Вовсе нет. Но надо понять психологию несчастных - когда не помогает наука и медицина, утешительное слово может успокоить мятущийся дух. А как много людей мы потеряли из-за метаний душевных на фоне терзаний тела. Мы, по крайней мере, сняли первую проблему - человек обретает покой от молитвы, даже уходя в мир иной, а что уж говорить о простом недомогании во время качки!
- Вы правы. Даже мне стало легче после нашей совместной молитвы.
Отец Дюймон улыбнулся.
- Вы знаете, мне тоже - я был рад тому, что вы не стали жертвой собственной слабости, преодолели тошноту и лень и отправились со мною помогать людям.
- Не без вашего увещевания.
- Ничего страшного. Всем нам нужна в минуты слабости чья-то рука. Но я надеюсь, вам это послужит уроком.
На палубе появился сияющий Де Лориотт.
- Кок и не думает помирать! К вечеру будет готовить ужин. Вы и правда молодец, брат Осрок! Если в Святом отце я ни секунды не сомневался, то вы! - вы были под стать ему.
- Что вы, - смутился Осрок. - Я лишь играл партию второй скрипки.
- Такой, что многие из первых позавидуют! - и тут Де Лориотт по старой привычке похлопал его по плечу. - Вы быстро освоились. Не хотите ли посмотреть, как мы расправим паруса? Скоро мы будем на нужной широте, и к завтрашнему дню прибудем в нужный порт.
Осрок кивнул...





После обеда - за которым никто не отравился, ибо заморское зелье уже демонстративно развеял над океаном сам кок, нехорошо ругаясь под нос, дабы это не услышали "люди из церкви" - Осрок, (евший с неведомым ему на берегу аппетитом) оставил всех и вышел на палубу.
Она была еще мокрой от дождя, но полуденное солнце уже входило в свои права - и только тут Осрок почувствовал то удовольствие, о котором читал в книгах: вокруг было только море, море и еще раз море, не было видно никакого, даже самого далекого берега; нежные волны, успокоившиеся после буйства своих чувств час назад, подобно ласковой кошке, лениво кувыркались вокруг корабля, будто бы лаская его борта, и не было видно дна в этой голубизне; и ветерок, теплый, как дыхание матушки, играл с волосами Осрока, и палуба слегка ходила под ногами, и воздух, свежий и чистый, пропахший соленой водою и прогретый солнечными лучами, входил в легкие юного монаха, уставшие от монастырской затхлости, с легкостью, освежая и приводя в чувство; солнечные блики играли на пенных краешках волн, сверкая, как алмазы в пещере Аладдина; чайки кричали где-то высоко-высоко, где их было едва видно среди блестящих белых облаков, и шумели моряки, о чем-то болтавшие, слышался гулкий стон парусов, принимавших в себя внезапный порыв ветра - как здесь было все непохоже на келью, на обитель, на мирское, на городское! - Осрок невольно прочел молитву во имя Девы Святой, настолько он был благодарен судьбе, Господу и отцу Дюймону за это маленькое приключение, каким бы тяжелым оно не задалось для него поутру...
- Чувствуете? - спросил отец Дюймон, приближаясь к Осроку. - Воздух странствий!
- Чувствую, - радостно ответил Осрок. - Спасибо, что взяли меня с собою. Я мечтал об этом с самого детства.
- Прекрасно! Осуществилась ваша мечта. Но помните, что это еще и важная часть вашего духовного роста - порою странствия могут стереть тысячи ошибок, излечить болезни духа, и даже избавить от ненужных чувств.
Невольно Франсуа вспомнил Сессиль, оставшуюся на берегу, и подумал, что хорошо было бы, очутись она рядом с ним...
Отец Дюймон втянул носом воздух.
- Ах, сегодня воздух чист, как дыхание Зевса! Скоро мы будем с вами у места назначения, а завтра уже возвратимся в наш родной порт.
- Кстати, есть ли у нас здесь другие дела, кроме излечения больных и поглощения вяленого мяса? - осведомился Осрок.
- У вас, наверное, и нет - мне дела предстоят в месте прибытия, - ответил настоятель. - А вы просто отдыхайте и наслаждайтесь жизнью. Не все же мокнуть и ощущать головокружение! Кстати, вы были в здешней библиотеке?
- На этом судне есть библиотека? - удивился Осрок.
- Конечно же - копии всех нужных книг собраны вашими предшественниками и лично капитаном Де Лориоттом - как-никак, это корабль, на котором свершаются экспедиции, а не просто плавания из порта в порт... Кстати, я видел там неплохую старую вещь о Месопотамии....
- Вы, конечно же, намекаете мне чуть подробнее изучить страну, в которую мы в следующий раз поплывем, - улыбнулся Осрок. - Пожалуй, я последую вашему совету.
- Постойте на свежем воздухе еще, - посоветовал Святой отец. - Хорошая погода редкость, вам повезло. Или почитайте книгу прямо здесь, ежели вам не нужен стул....

Так Осрок и поступил - он взял из библиотеки книгу о древних богах Месопотамии - Ахуру Мазду, и его учение (Авесту, сборник разрозненных древних текстов), и принялся изучать ее прямо на палубе, прислонившись спиной к борту; однако через пять-шесть страниц его пытливый ум заметил несколько важных пунктов, которые надобно было записать для последующего изучения, и наш герой побежал себе в каюту, записывать: Заратуштра, единственный пророк Ахуры, духовный мир "мина" и два духа - святой и злой, Аша - вселенский закон гармонии, даэна - как понятие веры и совести, храту - как понятие разума, семь Амешаспентов, как семь ступеней развития человеческой личности, Дадодахеш и Ашудад, Фрашо-керети, Саошьянт, спаситель мира, святость природных стихий и живой природы.... все это записывал Осрок своим пером в специально припасенную для этого тетрадь.

В порту "Летучая Жозефина" была недолго - отец Дюймон сошел на берег незаметно от Осрока, рано утром, и куда-то исчез по своим делам, будучи в полном одиночестве в чужом городе. Когда Осрок проснулся, корабль стоял в порту недвижимым уже который час - половина моряков сидела в портовом кабачке, другая оставалась на борту, занимаясь своими делами.
Осроку снился дивный сон - он был в нем вместе с Сессиль...
Мадмуазель Шмидт, чей образ несколько померк в его сердце по причине слишком бурных переживаний прошедшего дня - вновь посетила его мысли.
Осрок, старясь избавиться от наваждения, перезнакомился со всеми моряками лично - люди те были ему интересны: по-большей части малообразованные, но почти все до одного набожные, и почти все до одного пьющие - большие специалисты по карибскому рому, который контрабандой возили в трюмах при первой возможности. К Осроку они относились с большим почтением - очевидно, отец Дюймон среди моряков был в большом почете (многие даже побаивались Святого отца по неясным причинам).
Некий Жерар вообще, по пьяной лавочке, сообщил, что Церковь не так проста, как кажется юноше, и что за ее плечами много черных дел, достойных последних пиратов. "Люди с татуировками на руках!" - восклицал Жерар, шатаясь на подкашивающихся ногах. "Берегитесь их! От них добра не жди! Это новые тамплиеры - для них голову отсечь, раз плюнуть!". На возражение Осрока, что он никогда не видел подобных служителей церкви, Жерар лишь смеялся, подозрительно оглядываясь по сторонам.

Не успел Осрок снова подумать о Сессиль и снова унестись в романтические дали, как вернулся отец Дюймон.
И он вернулся не один - с ним был некий смуглый человек по фамилии Шерези.
Представив гостя, Святой отец мигом направился в капитанскую каюту - очередное дело не терпело отлагательств.

Шерези был поэтом и театралом родом из Италии, а "знаменит" был тем, что изготовлял рукописи на пергаменте и печатал книги "о древности"в таком объеме и качестве, что подложные родословные, приведенные там, были внесены (конечно же, Амалией Мерсье и сотоварищи) во Французскую национальную библиотеку...
Интерес состоял в том, что Шерези все-таки поймали на его махинациях итальянские власть имущие - однако, после того, как все эти данные уже стали частью истории. Официальные ученые от науки оказались посрамлены - они признавали подделку истинной и считали ее таковой много лет... Отец Дюймон выхлопотал помилование для Шерези, в обмен на тихое изъятие бумаг из оборота (усилиями той же Амалии, которая сыграла удивленную невинность и праведное негодование) и недоведение дела до широких масс...
Теперь Шерези уезжал с нашими героями во Францию - подобный персонаж был необходим для экспедиции.

Шерези горячо пожал руку Осроку.
- Я о вас наслышан! - сказал он с сильным южным акцентом. - Вы грозите отобрать у меня мою славу!
- Что вы! - воскликнул Франсуа. - Я предпочитаю оставить вашу печальную славу вам же...
- А я, в свою очередь, - продолжил Шерези, - оставляю ее у итальянских берегов.
"Так мы у берегов Италии", - смекнул Осрок, так и не понявший, где находится: ибо итальянский порт не сильно отличался от французского...
- Теперь же, во Франции, мы подбросим этим дурням еще древности! - смеялся Шерези. - Пусть изучают! Как смешны эти ученые! Ослы! Болваны!
"Каков болтун", - невольно подумал Осрок.
- А вы знаете про Лондонский папирус?
- Что с ним?
- Как же! Я там писал от лица Ксенофонта!
- Ба! - вскричал удивленный Осрок. - Так это были вы!
- Да, это был я...
- Оксиринская греческая история - массивный труд. Вы писали его, видимо, очень долго? События с начала Декелейской войны до конца гегемонии Спарты! Я могу только завидовать такой работоспособности.
- О да! Это мой магнум опус, так сказать. И эти остолопы его признали и ничего не заподозрили.
- Но вас-таки поймали?
- Ха! Ерунда.
- Ерунда? Но вас ждала виселица...
- Вот именно ждала. Прошедшее время! Слава тебе, Командор Святого Духа! - веселился Шерези.
И воистину, таким веселым и счастливым может быть только человек, недавно избежавший казни...

Впрочем, Осроку уже было не до гостя и махинаций с историей, которые стали для него такой же рутиной, как когда-то дела монастырские: его сердце вело его совсем в другие дали...

Когда корабль двинулся обратно, Осрок отправился в свою каюту и дописал-таки стихотворение, над которым бился несколько ночей еще до отплытия - Сессиль Шмидт, юная краса и новая любовь, вновь всплыла  в нем, толкнув его в сердце, как ребенок толкает ножкою утробу матери...

Страстей огонь меня не пожирал,
Лишь звуки разливались надо мною.
И весь мой дух в волненьи замирал
Когда во сне я говорил - с тобою.

Ты говорила тихо, словно пела
Без музыки и бренной суеты...
О том, что ты так много претерпела
О том, как наши жизни непросты...

Твой голос, все такой же нежный
В душе моей воспоминанья пробуждал.
И сон и без того не безмятежный
Мильон надежд забытых взгромождал.

Вполне удовлетворенный этим произведением, Осрок поднялся на палубу.
Итальянский порт к тому времени был уже далеко позади, и нашего героя снова окружало лишь бескрайнее море и крики чаек.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Когда корабль начал готовиться к большому путешествию, события завертелись, словно в водовороте, и начали мелькать, как станции за окном парового поезда, и Осрок потерял привычный счет дней - когда ему казалось, что прошла неделя, проходил день, а иногда, когда проходила неделя, ему казалось, что прошло несколько дней - а то и часов.
Он изучал все нужные документы с Амалией - эту часть мы опустим; он общался с Сессиль - которая почти поселилась в монастыре, несмотря на все строгие правила; Шарль Ронделе и все его знакомые посещали келью Осрока так, будто бы это был их родной  дом, капитан захаживал к Святому отцу в гости так часто, будто бы он был настоятелем в это время; а сам Святой отец пропадал и появлялся так внезапно, что, казалось, бывал в двух местах одновременно.
Удивительно, как суета и спешка способны заглушить любое чувство - Осрок, еще недавно ощущавший прилив эмоций, теперь даже не успевал думать о них, ибо череда дел, встреч и документов отнимала все время для размышлений.
"Похоже, я становлюсь секретарем церкви, тогда как хотел быть только монахом", - думал про себя Осрок, несясь впопыхах с кипой документов по лестнице, ведущей от кельи Святого отца в библиотеку брата Либроса, - "И может быть, это только к лучшему - келья и одиночество лишь способствуют моему самокопанию, будто бы питательная среда для всяких сорняков!"
Сколько разных историй рассказывал ему капитан, о чем только они не болтали с Шарлем, какие только истории не обсуждали с Амалией, как только не болтали с Сессиль, и чего только не обсуждали со Святым отцом! - и все это мелькало так долго, что в результате растянулось на несколько месяцев...
Когда, наконец, они собрались в путь, был уже конец августа, а Осроку было более двадцати одного года.

В тот вечер Шарль, по своему обыкновению, захватив бутылки три-четыре монастырского вина, рассказывал Осроку о том, как плавал в Мавританию, отстраивать там заброшенные монастыри, и как там "намучался с этими маврами", но Франсуа слушал его вполуха. Он понимал, что покидает ставший уже родным монастырь, свою обитель, свой новый дом, и. возможно, навсегда... Кто знает, вернется ли он из долгого плавания? Кто знает, не останется ли он по долгу службы где-нибудь в Ассирии? Не укусит ли его злой скорпион на песчаных барханах, не выплывет ли из вод страшный левиафан, ныне именуемый кашалотом, не накроет ли судно слишком высокая волна? Увидит ли он подросшего племянника, проводит ли мать и отца в последний путь, дождется ли его сестра? И ему стало грустно - да настолько, что он подливал себе вина все чаще. Даже Ронделе, обычно не обращавший внимания на чьи-то чувства, взглянул на него с некоторым сожалением....
- Друг мой, да вы, никак, пьете с тоски? - спросил он Осрока.
- Да, месье, - грустно ответил наш герой. - Столько я ждал этой поездки, этого выхода в океан, к другим берегам - ждал и не мог дождаться... а теперь плакать хочется.
- Это нормально, - деловито заметил королевский архитектор, подливая себе еще вина из бутыли. - Поплачете и перестанете. Морской воздух живо собьет с вас всякую грусть. А новые лица! А жизнь корабельная, черт бы ее побрал!
- Много ли тогда стоят мои нынешние страдания! - воскликнул Осрок, вытирая мокрые глаза рукавом.
- Немного, конечно. Страдания, они... как бы сказать... их будет еще изрядно. Вот будете страдать и плакать больше, чем нужно, и плавание вам покажется сплошной пыткой.
- Час от часу не легче, - буркнул Осрок, протягивая руку за вином.
Шарль отодвинул от него бутыль.
- Хватит с вас, братец. Вы пьете не для удовольствия и не для поддержания приятного разговора. Вы пьете с тоски, а это добром не кончится. Видел бы вас настоятель! Пьете как сапожник. Кстати, знавал я сапожника в Мавритании, из местных. Ух, он сапоги тачал - на славу! У нас шьют, как будто на один раз, а этот - раскаленной нитью и жженым каучуком, да намертво! Жаль, помер с холеры.
- Кажется, у меня холера... - пробормотал Осрок в беспамятстве.
- Да вам пора в уборную! - воскликнул Шарль. - Не вздумайте тут наделать....
Но было поздно - несчастного Осрока начало тошнить.
- Матерь божья! - вскричал Ронделе. - Ну умеете пить, так не беритесь!
По счастью, помимо позывов к рвоте, с Осроком ничего не случилось, и он задумал уснуть прямо на полу, свалившись на него со стула.
Кряхтя, королевский архитектор поднял его и уложил на кровать.
- Спите, дурак вы сентиментальный, - проворчал он, накрывая Франсуа холщовым монастырским одеялом...
"Мог ли я подумать, когда был еще отроком, что архитектор самого короля будет укладывать меня спать после попойки?" - промелькнуло в голове у Осрока, прежде чем он провалился в глубокий, тяжелый сон.

А наутро все было как обычно - за тем исключением, что Осрок собирал свои вещи не с целью поездки в соседний монастырь или на службу в Париж, а с целью поездки на - можно сказать - край света.
Осрок отслужил все службы, как ни в чем не бывало, как будто ничего особенного не должно было случиться, прочие монахи кивали ему, как всегда - и не было никакого трогательного прощания, которого Франсуа ожидал.Лишь старые друзья, имена которых были для него теперь как в дымке, что поднималась на озером Ланже поутру, желали счастья, удачи, благословляли. Осрок кивал, и не мог придти в себя - вроде бы все шло, как всегда - и в то же время иначе. Писарь - как звали его? - Библиотекарь - как его имя? Полный монах, не любивший поездки - кто он?
Осрок собирал вещи в походный мешок, и не мог думать - все случилось так внезапно, так просто, так обыденно: собирай вещи, садись на корабль, и поплыли... куда? зачем? и что там ждет? - но голова его не была способна обработать столько данных за раз; он чувствовал себя решающим сложную математическую задачу...
И каково же было его удивление, когда он, выходя из дверей монастыря на улицу, чтобы вынести последние остатки бытового, обыденного мусора, встретил отца, матушку и сестру.
Мы не будем описывать слезную встречу и прощание, объятия и радость: скажем лишь, что Осрок совершенно потерял голову от пережитого и даже за ужином в кельеСвятого отца, где присутствовал сам настоятель, отец и даже обе женщины (против всякого обыкновения), Франсуа не вымолвил ни слова: его переполнял поток событий, который берега его разума никак не могли сдержать. Конечно, он хотел бы запомнить эти последние события спокойной жизни как можно лучше - но быть может, это было только к лучшему: ибо лучше с тяжелой головой лечь спать вечером, и проснуться утром без шума в голове, так и не поняв полностью, что же случилось, чем все это понять и пережить за столь краткий срок в полном сознании. Кто знает - может быть таким образом природа берегла юный разум неопытного человеческого детеныша, едва оперившегося птенца церкви?
- Прощайте, маменька, - шепнул Осрок матушке, когда она уже садилась в экипаж. - Поцелуйте от меня... - он забыл имя - племянника.
- Обязательно поцелую. А ты возвращайся, обязательно, обязательно возвращайся!
- Ну, мать, - слегка одернул ее отец. - Все-то у тебя плач да слезы, не на войну же ты его провожаешь и не на могилу пришла! Полно тебе! Господь дивное чудо сотворил с нашим сыном - неужели он даст его в обиду?
- Поверьте мне, - сказал отец Дюймон, стоявший неподалеку, - не даст.
Осрок стоял, сжимая в руках подарки родителей - которые он еще не открывал - и сам ощущал, будто хоронит какую-то часть жизни.
И так оно и было - уходил в прошлое Осрок-монах, совсем исчез в прошлом Осрок-сын, и где-то впереди виднелся темный капюшон Осрока-путешественника, миссионера.

С тяжелым сердцем ступил Осрок на палубу "Жозефины" - оказалось, ему было тяжело терять то, что было так привычно! Казалось бы, не он ли еще вчера хотел избавиться от мороки и рутины монастырского писаки? Не он ли ждал, ждал и ждал - и наконец дождался? Но вот, когда он вместе с отцом Дюймоном ступил на палубу, и окинул взором пристань, что-то кольнуло его в сердце. Будто кто-то шепнул ему: "не уходи" - но никто не мог шептать этого, ибо все вокруг суетились, бегали, кричали, что-то носили, перетаскивали, натягивали, приколачивали, разворачивали, упаковывали и так далее.
Лишь одна Сессиль - в темно-синем одеянии походного вида (впрочем, достаточно женственном) - смогла вывести его из этого состояния. Она казалась ему родной и близкой - как будто взошла на борт его сестра или матушка- хоть он знал ее совсем недолго! - и, понемногу, туман в его голове начал рассеиваться.
Осрок подал ей руку, не поднимая головы.
- Вы такой грустный, брат Франсуа, - сказала Сессиль, заботливо глядя на Осрока.
- Это правда. Все же я оставляю родной монастырь и не знаю, когда увижу семью.
- Вам не мешало бы поплакать.
- Что вы!
- Мне трудно советовать что-то лицу духовному, но я всегда так делаю - когда долго что-то держишь внутри, оно начинает разъедать, подобно кислоте. Не стоит проводить такие химические опыты на самом себе.
- Я не смогу. Я не плакал очень давно.
- Неужели отец Дюймон сделал из вас бездушного механического человека, которого недавно показывали в цирке? Дайте волю чувствам, - и прекрасная саксонка (как ее прозвали моряки) легонько коснулась его плеча.
Осрок вздрогнул.
- Вы весь дрожите. Может быть, позвать врача?
- Не стоит. Скоро я приду в себя.
- Вот и славно. Покажете мне мою каюту? Этот корабль столь огромен.
Осрок повел Сессиль, поражаясь своей слабости - действительно, именно слез он хотел сейчас больше всего. Расплакаться, как младенец, закрыв лицо подушкой, и уснуть - уснуть крепко и до самого утра. Когда в последний раз он засыпал, не падая от усталости?...
Проводив Сессиль до двери ее каюты - все они были похожи одна на другую и представляли собою округлую дверцу на толстых, местами ржавых петлях - он вернулся на палубу. Ему не хотелось видеть мадмуазель Шмидт сейчас - он уже знал, что любит ее. И это его не радовало.
Тут же, по выходу на палубу, его поймала за руку Амалия.
- Ах, вот вы где, месье гулена, опять под ручку с красивой женщиной! Не лучше ли вам будет сейчас помочь мне? Вы совсем одичавший. Впрочем, что с вас взять, вы выходите в море лишь второй раз в жизни, а в такое путешествие - и вовсе впервые.
- Вы такая энергичная, - вяло ответил Осрок.
- Просыпайтесь же, ленивец вы этакий, не то я вас сплавлю нашему лекарю, и он пропишет вам слабительное. Мигом забудете про свои страдания! Пойдемте же.

Под диктовку Амалии и ее помощника Тревье, щуплого усатого гасконца, на корабль заносили разные приспособления, названия которых Осрок не знал, хотя много читал о них в книгах про путешествия - все для него было в новинку.
- Пишите, Осрок, - скомандовала Амалия. - "На корабль поступило множество инструментов и приборов для проведения научных измерений и наблюдений, в том числе..."
- Не так быстро! - взмолился Осрок. - Я не поспеваю за вашей быстрой речью!
- Хорошо, я буду диктовать помедленнее, - сказала Амалия, - пишите далее - "на борт принесены - один телескоп, пять подзорных труб, два секстанта, два квадранта, судовой хронометр, инклинатор, деклинатор, цианометр, эвдиометр, ареометр, осадкомер, гигрометр, барометр, термометр, электрометр".
Осрок старательно строчил, старась не капать чернилами на бумагу, что ему все-таки удалось с божьей помощью и величайшей осторожностью, и наконец, завершил эту работу, после чего протянул запись Амалии.
Та внимательно изучила.
- Вы написали "инклЕнатор", вместо "инклинатор".
- Будьте милостивы к безграмотному в морских делах монаху, дорогая Амалия, - сказал Осрок. - Я не ведаю этих терминов и впервые их слышу.
- Впрочем, не суть важно, дорогой Франсуа. Главное, все учтено.
Амалия протянула список Тревье, тот пробежал его глазами и кивнул, после чего отправился с матросами, несущими десятки ящиков, куда-то вглубь трюма.
- Ну что? Пора нам отправляться? - спросил Осрок.
- Думаю, пора. Осталось дождаться капитана.

... Капитан ступил на борт последним, и его встретила громким криком вся команда.
- Приветствую вас! - громогласно заявил Де Лориотт, снимая треугольную шляпу еще наполеоновских времен. - Без долгих отлагательств пускаемся в путь. Или чего вы ждали, крысы сухопутные? Праздничного банкета и бала с кисейными барышнями? А ну марш, подняли паруса!

Еще более громкий вопль был ему ответом: моряки, матросы, команда - называйте их как хотите - мигом разбежались по нужным местам: кто полез за канатами, кто поворачивал паруса, кто лез на мачту, кто бежал к штурвалу (то наверняка был штурман, но Осрок категорически отказывался разбираться в деталях и сложностях морских терминов, ибо его голова была перегружена таким обилием новых знаний о древностях, что в нее не влезало более совершенно ничего).

Амалия, чуть позже, когда корабль потихоньку начал терять порт с зеваками, собравшимися на пристани, из виду, провела маленькую лекцию с "гражданскими"...
- Так, а теперь кратенько, друзья! - воскликнула Амалия. - Дикие народы, несмотря на все сказки об их доброте, могут быть чрезвычайно опасны. Не стоит слишком долго смотреть на их женщин, на их золото и на их идолов. Короткий взгляд - не более. Никогда не ходите поодиночке туда, где нет наших представителей. Никогда не ходите туда, где нет дорог, без проводников, одобренных нами. Не заводите отношений с местными женщинами, ибо дурные болезни там передаются куда быстрее, чем у нас. Не ешьте диковинных фруктов и экзотической еды, когда находитесь без сопровождения. По всем вопросам советуйтесь с нужным человеком:  с поварами, географами и так далее. Если что-то вас волнует в плане юридическом, задавайте вопросы Тревье или мне, если я не буду занята. По вопросам богословским, если возникнет такая нужда, обращайтесь к братьям нашим, монахам Христовым; если же вопрос касается древних текстов, то разговоры с братом Осроком ведутся только с разрешения отца Дюймона.

Осрок спрятал глаза под капюшоном от взглядов команды: он прекрасно отдавал себе отчет в том, что не каждый на корабле осведомлен о цели их поездки и методах их работы. Для большинства людей, далеких от афер церкви, корабль "Летучая Жозефина" направлялся исключительно для миссионерских целей, вроде несение слова Божьего дикарям, поддержания древних руин в хорошей сохранности и для постройки новых церквей...

Покуда Осрока мучает качка, мы кратко опишем, кто отправился в плавание, кроме команды.
Это были, конечно же, наш герой, наш настоятель, наши красавицы Амалия и Сессиль, наш капитан и наш королевский архитектор, а так же: несколько астрономов и метеорологов, конечно же, упомянутый Тревье, лекарь Раснер, Пьер Ренсан (нумизмат), его коллеги Жан-Франсуа Вайян и Бернар де Монфокон, филолог; усатые историки Анри Бордье и Эмиль Мабий, троица Дамирон-Герузе-Ленорман, лингвист Пьер Дане, сказочник Клеменс Брентано и, конечно, Шерези. Многочисленных прочих Осрок не знал и видел впервые в жизни.

Кто из них знал об истинной цели экспедиции - предоставляем читателям догадаться самостоятельно. Это может показаться странным, но так действуют все аферисты - нельзя посвящать в аферу всех, ибо многие должны выполнять свою задачу невольно,  даже не догадываясь о ней. Кто может быть лучшим сообщником, чем тот, кто не знает о том, что он сообщник? Сессиль не знала, что едет переписывать историю - она знала, что ей придется учить детей аборигенов французской грамоте и языку, и этого было ей достаточно. Осрок даже несколько переживал на этот счет: ему было стыдно, что он обманывает эту почти святую девушку, в душе которой не было ни капли грязи, но со временем забыл и думать об этом, ибо врожденный наивный эгоизм заставил его сосредоточиться не на морали, но на личных страданиях (не в последнюю очередь любовных). К страданиям, конечно, добавлялась морская болезнь, и Осрок два дня был бледен, как смерть, и часто бегал в уборную, мерзкий вид которой лишь помогал ему быстрее облегчиться от тошноты; после чего Франсуа избегал Сессиль, опасаясь дурного запаха из своего рта. Он не знал, что несчастная девушка страдала тем же самым (впрочем, уборная, построенная для женщин, была намного чище).
Осрок выходил на палубу, но его встречал мерзкий мелкий дождь и редкие, но мощные порывы ветра, которые то забывали о парусах, то трепали их, как дикий зверь.
- Тысяча чертей! - негодовал капитан, мокрый с головы до ног, но этого, казалось, не замечающий, - проклятый ветер, антонов огонь ему в зад, издевается над нами! Дуй, кляча полумертвая, дуй, неужели нам идти на веслах?
- Только не на веслах! - взмолился один из моряков, проходящий мимо. - Взгляните на мои руки, капитан!
- Смех! - громогласно воскликнул капитан. - Сначала сотри руки до кости, как я, потом будешь жаловаться! А то смотри, разжалую тебя в монахи!
Моряк поспешил скрыться с глаз долой, пробежав мимо Осрока, мельком взглянув на него.
- Ба! - сказал капитан, заметив Осрока. - Да вы совсем плохи! Неужто вас замучал понос?
- Ах, если бы понос! - воскликнул Франсуа, уже привыкший к грубости капитана.
- А-а-а! Понимаю, тошнит вас. Это пройдет. А не хотите ли порулить? Штурман скоро пойдет спать, можете заменить ненадолго.
- Право, я не знаю, способен ли я...
- Держите штурвал.
Осрок схватился за рукоять штурвала и попытался ее повернуть.
- Она не движется!
- Как не движется? А ну дайте! - одним движением своей массивной лапы, похожей на медвежью, Де Лориотт сдвинул штурвал влево. - Все работает! Попробуйте-ка еще раз.
Осрок навалился на штурвал двумя руками и грудью и ему удалось сдвинуть его.
- Вот видите! Не так это и тяжело, - засмеялся капитан, глядя на бледное лицо запыхавшегося Осрока.
- Зря вы меня учите, - устало пошутил Осрок, - вот научусь вращать штурвал и займу ваше место.
- Почту за честь, друг мой, - отвечал капитан, закуривая трубку. - Вы пока не трогайте ничего, а я чуть передохну.
Капитан уселся рядом на деревянный ящик, а наш герой смотрел вперед и ничего не видел, кроме бесконечного моря, бесконечного дождя и бесконечного серого неба.
- Погода дрянь! - сказал капитан, стараясь перекричать очередной порыв ветра.
- Дрянь! - отозвался Осрок. - Тысяча чертей!
Капитан расхохотался.
- Вы и правда будете капитаном! Ну, на худой конец, боцманом.
Ветер снова пропал, будто его и не было. Паруса снова повисли.
- Скажите, - спросил Франсуа, - вы так благосклонны ко мне, но так гоняете своих матросов. Почему так? Ведь я хуже любого матроса и бесполезен для плавания в силу неумения делать хоть что-либо по "морской части".
- Матрос становится матросом, потому что не умеет делать того, что вы, - ответил Де Лориотт, продолжая пыхать трубкой и мокнуть под дождем. - Таких матросов у меня может быть сотня. А таких умников, как вы, судя по всему, один на миллион. Иначе бы Святой отец не сделал вас столь приближенным к нему. Вы представить себе не можете, как я удивился, узнав о вашем положении! Чтобы наш настоятель, и так привязался к человеку? Я сразу понял, что вы особенный.
- Что вы! Я лишь обладаю хорошим почерком и хорошими познаниями в истории.
- Я думаю, здесь дело не в знаниях.
- А в чем же?
- В преданности и отсутствии сомнений. Верного человека с умом и умениями найти сложнее, чем целую команду. Я это знаю, Святой отец это знает, и вы теперь знаете. Что моряк! Его интересуют деньги, новые берега и доступные девки - просто заработать на все это он не может иным образом. А вы делает все безвозмездно. Бесплатно! И с такой верностью.
- Потому что благодеяния Святого отца для меня, простого мальчишки, неоценимы, - отвечал Осрок.
- Вот именно таких людей в наше время все меньше. Когда ты делаешь кому-то что-то хорошее, люди говорят "мерси" и забывают о тебе. Даже когда спасаешь жизнь -  тебя забудут. А вы, лишь за монашескую должность, последовали за нашим Святым отцом на конец света.
- Вы тоже!
- Именно так... - капитан докурил табак, вытряхнул его из трубки, поднялся и затоптал дымящуюся кучку кожаным сапогом. - Идите, обсохните.
- Но вы промокли с головы до ног! Не вам ли надо высохнуть и сменить одежду?
- Не смешите! Чтобы капитан, и был сухим во время дождя и бури? Это все равно что писарь без чернильных пятен на ладонях.
Осрок кивнул и ушел в свою каюту с некоторым чувством важности: доселе он не воспринимал свою верность Святому отцу как нечто особенное, считая, что это само собой разумеется... теперь же его нехитрая гордость за себя возросла.
На радостях он решил все же навестить Сессиль, а затем и Святого отца (который тоже не часто выходил на палубу, видимо, страдая от морской болезни или будучи просто занятым делами).

Каюта Сессиль была довольно обширной - было заметно, что каюты для дам делали "наново", и они были украшены под номер в гостинице (хоть и грубой моряцкой рукой) - это Осрок успел заметить, когда она выскользнула из своей "комнаты", бледная, как смерть.
Завидев нашего героя, девушка покраснела, как вареный рак.
- Вы не должны были видеть меня в таком виде.
- Посмотрите, в каком виде я сам.
- Господи, как же трудно мореплавание! - воскликнула Сессиль. - Я и не ожидала, что будет так тяжело.
- Говорят, это длится только первые пару дней.
- Хорошо бы! Я была в уборной чаще, чем за последний месяц!
- Я тоже. Может, куда-нибудь пройдемся вместе.
- Только не в уборную.
Оба молодых человека расхохотались.
- Ну пойдемте же, - сказал Осрок.
- На палубу? Там льет как из ведра.
- Что вы, давайте сходим в гостиную.
- Тут есть гостиная?
- А как же! Там, правда, заседает Святой отец с нашими учеными.
- И не зовет вас?
- Если бы и звал, я бы не пошел. Я не могу слушать этой ученой чуши про движение планет и сектанты с астролябиями даже минуты.
- А я бы послушала.
- Ну тогда давайте сходим.

В гостиной (если так можно называть большую каюту, украшенную средней руки портретами короля и папы), на подобии дивана, поставленного у стены, сидел Святой отец в полном одиночестве, вытянув ноги и полузакрыв глаза. Осрок не хотел будить его, но сон настоятеля был очень чуток: отец Дюймон приоткрыл один глаз и заметил нашу парочку.
- Входите же, сын мой.
- Простите, мы не хотели вас беспокоить.
- Не идти же вам на палубу. И не держите мадмуазель Шмидт в проходе.
Наши герои вошли, Осрок кивнул, Сессиль слегка поклонилась.
- Что вы, право, это не официальный прием, - улыбнулся Святой отец, поднимаясь со стула и зевая. - Садитесь.
Осрок и Сессиль уселись на стулья, стоявшие у большого овального стола посредине каюты - Осрок сел от девушки чуть поодаль, через один стул, дабы соблюсти приличия.
- Как же меня утомили эти ученые, знали бы вы! - воскликнул Святой отец. - Нам плыть еще неделю, а то и две, а они уже замучали меня своими исследованиями звездного неба и поведением морских рыб. Никакая качка этих умников не берет!
- Вы говорите, как наш капитан, - заметил Осрок.
- Ох, не говорите. Пообщаешься с ним минуту - научишься говорить, как матрос.
- А что говорят ученые про рыб? - осведомилась Сессиль.
- Говорят, что у дельфинов есть способность говорить, примерно, как у нас, людей. Не знаю, правда или нет.
- Одно все-таки немножко непонятно, - сказала вдруг девушка, - как может иметься закреплённый дельфиний язык или языки, если они не живут ни племенами, ни народами подолгу и постоянно перемещаются на огромные расстояния? Где закрепляется языковая база, как складываются грамматика и вокабулярий, если они не живут много поколений в том же составе? И есть ли у дельфинов тогда период, когда новорожденные дельфины не разговаривают и учатся несколько лет у окружающих и как они в это время выживают?А ещё дельфины съедают по двадцать фунтов еды в день, спят с одним открытым глазом и всегда наблюдают за обстановкой, у них сотня зубов, они выдувают воздушные пузыри и нет-нет да едят ядовитую рыбу фугу для остроты ощущений, они живут до 60 лет; как люди, киты и обезьяны, могут покончить с собой, дают друг другу имена, они видят себя в зеркале и могут любоваться своей красотой.
На секунду повисла пауза.
Осрок и настоятель переглянулись.
- Знал бы я о ваших познаниях ранее! - вскричал Святой отец, потрясая руками над головою, - в жизни бы не взял этих мрачных кабинетных крыс на борт! Откуда у вас такие знания, дочь моя?
- Я много читаю,- скромно ответила Сессиль, потупив глаза, словно стыдясь своей бурной речи, и покраснела.
- И скромна! Не будь вы, Осрок, лицом церковным, я бы вас немедля обвенчал - как можно упускать такой экземпляр?
Тут уже настала очередь Франсуа покраснеть.
Святой отец хотел что-то добавить, но тут корабль качнуло, будто сам Левиафан ударил его в бок.
- Шторм не хочет оставить нас в покое, судя по всему, - сказал Святой отец. - Но он все-таки должен прекратиться.
- Когда же? - спросил Осрок.
- Скоро, - ответил отец Дюймон и, не говоря ни слова, вышел из гостиной.
Осрок и Сессиль посмотрели друг на друга и последовали за ним.
Святой отец вышел на палубу, не заметив следующих за ним молодых людей.
Дождь лил по-прежнему, ветер все так же задувал в паруса и через минуту бросал их на произвол судьбы.
Настоятель сложил руки в молитвенном положении и начал что-то читать себе под нос - и о чудо! - тучи разбежались, как стадо овец, перепуганное волком, и через минуту после окончания молитвы на небе появилось солнце.
- Господи! - воскликнула Сессиль. - Это же чудо!
Тут отец Дюймон заметил наших героев, обернувшись на ее голос.
- Это лишь крепкая вера, дочь моя, - сказал он. - Если верующий скажет горе "встань и перейди", она перейдет.
- Вы творите чудеса, как Христос? - сказал Осрок. - Я ранее не замечал этого за вами...
- Не будьте же так наивны, - улыбнулся Святой отец. - Мои друзья-ученые, хоть и скучные до смерти люди, рассказали мне о погоде и времени прекращения шторма. Все, что мне надо было сделать - это выйти на палубу и произнести молитву вовремя.
- Так вы нас обманули! - всплеснула руками Сессиль.
- Что вы, что вы, - засмеялся Святой отец. - Это лишь маленький фокус, призванный показать вам, как доверчиво может быть человеческое сознание.
Осрок понимающе кивнул.
- Не эти ли методы, отец Дюймон, предстоит нам выучить и использовать в работе с аборигенами? Не так ли?
- Я всегда верил в вас, сын мой. Дикари люди простые, и молитву могут не понять. А вот какое-нибудь "чудо" или просто ловкость рук понимают много лучше. Так, знаете ли, проще завоевать доверие. Эти методы в нашей работе необходимы. Лукавьте, сын мой, и это спасет вас от геены огненной.
Сессиль надула губки, как маленькая девочка.
- Неужто обман - ваш метод? Вы, святой человек и кардинал святого духа, и пользуетесь такими вещами!
- Мозг дикаря - все равно что мозг ребенка, - не смущаясь, отвечал настоятель. - Неужели вы в своей работе всегда говорите детям одну лишь правду и ничего, кроме нее?
Сессиль смутилась.
Святой отец улыбнулся девушке.
- Дочь моя, вы прекрасны в своей милой наивности. Не теряйте ее. Тогда вы утратите львиную долю своего очарования. А вы, Осрок, последуйте за мной: нам предстоит сегодня многое сделать.

Осроку не хотелось расставаться с мадмуазель Шмидт и отправляться к бумаге, чернильнице и перу, но он подавил в себе легкую, как дуновение холодного ветерка, тоску и последовал за Святым отцом. Они сели в той же гостиной, где пока никого не было (на палубе кипела работа, а до обеда было еще далеко), и Святой отец достал из шкафчика, стоявшего у стены, толстую папку.
- Что же это? - поинтересовался Осрок.
- О! Все как всегда, - ответил настоятель. - Это заметки Де Лориотта и его подчиненных о наблюдениях за культурой ассирийских крестьян.
- Которые мне предстоит переделать под древний текст?
- Как обычно! Одна версия "под Геродота", вторая "под английских ученых".
- Английских! Мой английский слабоват.
- Не беда, у меня для вас есть помощник.
- И где же он?
- Мы встретим его через пару дней. Вы пока пишите "геродота", а с нужным человеком я вас познакомлю, когда мы остановимся у пристани через пару дней.
- Что за пристань?
- Увольте меня от географических подробностей, это маленький островок, находящийся под юрисдикцией наших британских собратьев. Вашего товарища будут звать Патрик Гарфилд, вы встретитесь с ним на берегу, в одном из постоялых дворов. А быть может, и в местном приходе - ежели мы успеем оный посетить.
- У нас есть приходы на берегах, принадлежащих Туманному Альбиону?
- Разумеется!
- И чем же так интересен господин Гарфилд, если я не ошибаюсь в произношении его фамилии?
- Да ничем особенным, кроме как созданием корабля Колумба.
- Но Колумб...
- Я имел в виду реконструкцию.
- Понял.
- У Патрика хороший литературный английский, и он "починит" ваши наброски за день-другой; у вас же может появиться свободное время, чтобы погулять по красивому и почти безлюдному острову с мадмуазель Шмидт.
- Что вы! - возмутился Осрок, густо покраснев при этом. - Мне ли гулять со светской девушкой!
- Именно вам, - отвечал настоятель без малейшей иронии. - Девушка эта далеко от дома, первый раз в путешествии, и ей нужна компания. А у вас, я вижу, хорошее взаимопонимание. Не подумайте ничего плохого.
- Иной раз мне кажется, что вы меня нарочно сводите с красивыми женщинами.
- Даже если и так! - улыбнулся Святой отец, устало потирая глаза (он, видимо, мало спал в эту ночь), - Пусть это послужит вам уроком в оттачивании обета безбрачия.
- Вы и верно издеваетесь, - грустно улыбнулся в ответ Осрок, тяжело вздохнув.
- Приступайте прямо сейчас, изучите бумаги, все прикиньте как следует, а писать начнете после обеда, - сказал отец Дюймон.
Когда настоятель покинул гостиную, Осрок смекнул, что надо бы забрать бумаги в свою каюту. Он засунул папку под мышку, и вышел в коридор. Там было пусто - лишь над головой слышались голоса и топот ног. Франсуа направился в свою корабельную келью, и приступил к разбору бумаг, которые - действительно - ничего особенного из себя не представляли: походные записи, пересказ различных туземных мифов, сказок и легенд. "Я превращаюсь в Геродота на ближайшие несколько часов", - подумал Осрок с усмешкой.
То, что раньше вызывало у него отторжение как ложь и аферизм, теперь было для него рутиной и объектом насмешки. "Геродот так Геродот, хотя я предпочел бы Антисфена", - улыбнулся он самому себе, раскладывая листки по категориям на своем маленьком столе...

После весьма сытного обеда в компании отца Дюймона и прочих высокопоставленных людей - обед состоял из рыбы и еще раз рыбы - Осрок отправился обратно в свою каюту.
"Из кельи в каюту", - думал он несколько ворчливо (рыбное меню не особенного помогало улучшить состояние духа), - "из одной тюрьмы в другую, Господи прости".
Осрок хотел пойти пообщаться с кем-то из моряков, чтобы развеяться от качки и писчей работы, но все они были заняты и не горели желанием разговаривать. "И верно", - подумал Франсуа, тяжело вздыхая, - "Эти простые, работящие люди не хотят тратить время даром на монахов и их скучные проповеди". Потом наш герой пошел в гостиную, поглядеть, нет ли там кого-то из ученых, но они как будто-то куда-то пропали. "И бог с ними", - продолжал ворчать Осрок, - "наверное, я скучен для них, а они скучны для меня". Хотелось ему навестить и Сессиль, но он постеснялся беспокоить ее после обеда. "А вдруг она уснула после трапезы, и я побеспокою ее сон", - думал он. Погуляв по палубе и погревшись под солнцем, Осрок со скуки отправился к себе в каюту, и снова принялся за "Геродота".
Когда уже стемнело, он разогнул уставшую спину и отвлекся от чернил, Ассирии, Месопотамии, древних богов, табличек и садов Семирамиды: кто-то стучал в дверь его каюты.
"Должно быть, Святой отец", - решил он.
Но то была Сессиль, которая даже в одеянии самого простого покроя казалась ему самой красивой женщиной на земле.
- Вы выйдете на прогулку? - спросила девушка. - Вы пишете весь день, не разгибая спины. Как будто вы здесь в рабстве, и вместо весла управляете пером на литературных галерах. Что вы пишете?
- Входите, - засуетился Осрок, захлопывая свою папку. - Я дописываю документы по историческим объектам.
- Но разве этим не должна заниматься мадам Мерсье?
"Амалия!" - вскричал про себя Осрок. "Как я забыл о ней!"
- Ей, должно быть, нехорошо, я не видел ее весь день.
- Говорят, ей нездоровится. Простите, я не поняла. Вы делаете за нее ту работу, что должна была делать она. Вы так великодушны.
Осрок густо покраснел и кивнул.
- Давайте, действительно, последуем вашему совету и прогуляемся.

Вечер был прекрасен - последние порывы холодного ветра окончательно стихли, облака исчезли, и небо озаряла полная луна, отражавшаяся в воде.
Как немного надо человеческому разуму и глазу красоты, чтобы жизнь показалась прекрасной! - милая девушка, приятная погода, красиво залитая желтым светом спокойная гладь воды - и мир кажется радостным и величественным, когда еще час назад казался тому же человеку юдолью скорби...
Осрок шел рядом с Сессиль и вдыхал ночной воздух полной грудью - так свободно и хорошо ему было сейчас. Туман в его голове совсем прошел - видимо, рыба в его желудке переварилась и одарила покоем, который доступен только сытому человеку... Осроку больше не казалось, что кругом суета сует: его разум, наконец, освоился с происходящим и принял быстрый ритм жизни как норму, с которой надобно жить и справляться. И вот - наш герой чувствовал себя снова здоровым, снова свободным, снова человеком, снова мужчиной. Он стоял рядом с Сессиль на палубе и хотел держать ее за руку - так близко они стояли; но лишь накрывал голову капюшоном и прятал глаза, боясь выдать себя. Кругом был покой - моряки пели свои песни, кто-то жарил рыбу на костре, разведенном в большом железном чане, кто-то пил вино, кто-то играл в карты, а кто и просто лежал, глядя в небо, прямо на палубе, подстелив под себя матросскую куртку.
- Я не знаю даже ни одного из матросов, - заметил Осрок, глядя на то, что мы только что описали. - Столько людей, а я знаком лишь с единицами, очень важными для нашей миссии. Не в том ли дело служителя церкви, чтобы общаться с людьми?
- А быть может, - отвечала Сессиль, - они не жаждут спасения?
- Все жаждут спасения, просто еще не знают об этом.
- Вот, они, видимо, и не знают.
- Верно. А я уже сужу их. Мне должно быть стыдно.
- Вы так много корите себя. Не стоит.
От милого голоса Сессиль, привыкшей работать с детьми, Осрок сам впал в благодушное состояние, знакомое ему в детстве, когда матушка разговаривала с ним по вечерам перед сном, расчесывая его и укладывая спать...
- Вы правы, - хрипло сказал он и был вынужден закашляться.
- Вы больны?
- Что вы, что вы... - Осрок покраснел.
- Тогда сняли бы ваш капюшон. У вас такие красивые волосы.
- Я служи....
- Я знаю, знаю, - досадливо сказала Сессиль. - Но у меня порой такой ощущение, что я на кладбище и кого-то хороню, глядя на ваше лицо в вечном капюшоне и на ваши сложенные руки.
Осрок торопливо расцепил руки, которые, и верно, держал у пояса по церковной привычке, а затем снял капюшон.
- Вот видите, вы такой милый. Совсем обычный человек, а не духовник, готовый к отпеванию.
- Я и правда так выгляжу для вас? - удивился Осрок.
- Правда.
- Я этого не замечал. Я не вижу себя как монаха, когда думаю о себе. В душе я все же Франсуа Осрок, двадцати одного года и трех месяцев...
 Наш герой, действительно, не заметил, как слился со своим церковным рубищем, подпоясанным черным кушаком;и неизвестно было, носит ли Осрок рясу, или ряса заточила в себе человека.
- Расскажите мне о ваших детишках еще что-нибудь, - попросил Осрок, опершись спиной на бортик.
- Мне жаль, что я оставила своих прошлых воспитанников так далеко позади... но Святой отец говорит, что меня ждут новые.
- Вам придется учить детей дикарей грамоте...
- Я не думаю о них, как о дикарях. Все дети, собственно, несколько дики, что наши, что заморские.
- Но вы же еще не имели дела с аборигенами.
- Я уверена. Все мы рождаемся дикими и только воспитание делает из нас людей. Можете ли вы представить себе ребенка, детей, целые выводки малышей, брошенных на произвол судьбы? Я не могу - это же будут самые настоящие дикари, где бы они не родились. И неизвестно, где бы они быстрее одичали - в пустынях Ассирии или городских джунглях Парижа.
- И то верно, - отвечал Осрок.
Ему нравилось, что Сессиль в ее нежном возрасте так много знает и умеет - мадмуазель Шмидт была взята на борт не за просто так, а за умение работать с малышами, которое и подметил в свое время зоркий взгляд Святого отца. Еще ему нравилось, как Сессиль говорит с  ним -  Осрок наслаждался ее несколько повелительным, но вместе с тем полным любви, голосом. Иной раз ему казалось, что будь ему десять лет, он бы тому обрадовался - ибо мог бы обнимать милую воспитательницу без зазрения совести.
И тут Сессиль начала мурлыкать какую-то песенку себе под нос: это была детская песенка о сверчке, который сидит за печкою и ждет, когда уснут люди, и он сможет выйти и добыть еду своим деткам. Песня была грустная - бедный сверчок усыплял людей стрекотом своих крыльев лишь для того, чтобы обнаружить, что люди сами были бедны, а стол их - пуст. В конце этой песни сверчок берет то, что не доели его дети, и приносит на стол эти крохи, чтобы людям было, что поесть...
Осрок чуть не прослезился - он помнил эту детскую песенку! Ему, конечно же, ту же колыбельную пела матушка - лишь немного с другими словами и без немецкого акцента.
- Вам грустно? - спросила Сессиль.
- Эту песню пела мне мать, - признался Осрок.
- Вы скучаете по ней...
- Теперь да. А когда прощался - нет. Я был сам не свой.
- Вам нужно всплакнуть, я понимаю.
- Не надо. И так грустно, чтобы еще и посреди океана пускать пузыри, как младенец.
- Вы слишком серьезны, брат Осрок...
Тут мадмуазель Шмидт положила руку ему на плечо (нарушая тем самым церковну субординацию, о которой наш герой предусмотрительно умолчал).
- Не стоит быть таким суровым все время. Если вам грустно, грустите. Если хотите прослезиться - не сдерживайтесь.
Голос ее был столь нежен и заботлив, что Осрока накрыло волной непонятного чувства, где страсть к женщине слилась воедино с разливающимся по душе и телу чувством тепла, которое появляется у людей, когда их жалеют. Он хотел обнять ее и прижать к сердцу, как прижимают самого родного человека, но не мог. От этого ему стало несколько не по себе.
- Вы и правда должны были стать монахиней, - вымолвил он.
- Я уже, считайте, монахиня, - засмеялась Сессиль. - Я дружу с монахом и нахожусь в экспедиции, затеянную Церковью и руководимой Командором Святого Духа.
- Я надеюсь, он нас не увидит.
- Почему же?
- Он начнет читать мне лекции о том, что мирские женщины...
- О да! - всплеснула руками девушка. - У него какая-то злоба против женщин, мне кажется.
- Не думаю, что Святой отец держит злость на кого бы то ни было.
- Извините. Я хотела сказать, какое-то предубеждение.
- Оно, конечно, обосновано, - вздохнул Осрок. - Многие монахи грешили с мирскими женщинами. Но я не хочу об этом в такую ночь. Лучше спойте мне еще.

Тем вечером Осрок отправился спать совсем счастливым - один лишь вечер с красивой женщиной заставил его забыть о качке, рыбном меню, оставленном доме и всем таком прочем - даже воспоминания о семье были окрашены в ночной цвет: цвет темной воды, луны и тихого пения женщины, которую Осрок уже успел так сильно полюбить.
Франсуа даже хотел подумать о написании дурных стихов, но тяжесть от несварения желудка, вызванная рыбным меню, намекнула ему, что пора спать.

А утро встретило всех доброй погодой с легким ветерком: он не особенно-то помогал движению, но не раздражал лица (от ветра лицо Осрока становилось красным, и он благодарил Церковь за капюшоны традиционных одеяний). Сессиль нигде не было, Шарль все еще спал, ученые играли в шахматы (тонкости этой игры наш герой все не удосуживался освоить), сказочник и повар спорили о том, что Рапунцель берет своим названием вовсе не колокольчик, но салат. Осрок же искал Амалию, которой все не было видно - зато был виден далекий-далекий берег: полоску едва можно было разглядеть на горизонте, но ее наличие оставалось фактом.
- Скоро прибудем, - сказал чей-то хриплый голос за спиной Осрока.
Он обернулся: перед ним стояла, закутанная в шаль, Амалия и выглядела совсем больной.
- Право, что с вами? - испугался наш герой. - Вы выглядите как призрак!
- Ох, хоть вы меня не жалейте! - пробасила мадам Мерсье. - Помните, как я "командовала парадом", следя за погрузкою вещей на борт?
- Конечно, вы выглядели как фурия, и голос ваш был громогласен.
- Вот там ветер и надул мне воспаление горла, а потом качка добавила мне тошноты. От этой комбинации я и слегла и до сих пор не слишком здорова.
- Как же вам лечиться? Вы ходили к врачу?
- Дайте мне только спуститься на берег, брат Осрок - там я найду чем улучшить свое состояние. В этом порту лучший виски из всех английских колоний. Травы вашего лекаря мне не нравятся - напоминают абсент, который я не жалую. Вот виски...
- Вы думаете, пьянство вам поможет? Не вызывает ли оно тошноту?
- Вызывает, но на берегу от нее можно избавиться. А на борту тебя тошнит все время. Впрочем, хватит об этом. Как дела с вами? Я гляжу, вы свежи и радостны.
- Я тоже пострадал от качки, но к сегодняшнему дню мне полегче, - отвечал Осрок, не вдаваясь в подробности.
- Вам хочется поработать сегодня?
- Конечно, но ведь уже близко пристань.
- Именно поэтому нам надо поработать, - закашлялась Амалия. - До берега несколько часов. За это время нам надо изучить ваши вирши по так называемому Геродоту. Вы сильны в древнегреческом праве?
- Вовсе нет. Все, что я о нем знаю, я знаю от вас.
- А вы дошли до описания продаж определенных территорий и наследования короны?
- Скоро подойду.
- Вот там вам и понадобится мое внимание к деталям. Не то опять у вас появятся купцы без нужных бумаг и сделки на тысячи франков без единого документа. Если историки вас не проверят, то юристы поймают легко.
- Ох! - воскликнул Осрок. - Пойдемте же скорее.
На самом деле Франсуа был рад появлению старой знакомой - ему было приятно видеть тех, с кем он проводил время на берегу еще до отплытия. И еще его радовало доброе отношение Амалии к нему, пусть и скрытое напускной грубостью. Он, конечно, не ощущал к ней того пристрастия, что к Сессиль и прочим красавицам, оставленным в прошлом, но именно это его и радовало: общаться с женщиной без "задней мысли".
Так они и проработали за пером, чернилами и бумагой, как учительница и ученик, все те несколько часов, что корабль двигался к порту.

Осрок встречал прибытие к берегу, весь перепачканный чернилами, а Амалии снова стало дурно и она удалилась, нехорошо ругаясь под нос, в уборную (откуда, впрочем, вернулась чуть более здоровой и радостной: не только душевный груз отягощает наши грешные тела). Парочка эта смотрелась комично: монах в полном облачении, чье лицо было измазано чернильной краской, и женщина, замотанная в шаль, бледная, как смерть. Когда к ним присоединился высокий человек в черном и красивая девушка с белокурыми локонами, картина приобрела вид несколько гротескный; и превратилась в водевиль, когда Шарль, изрядно пьяный, подошел к той же группе людей и покатился кубарем при резком движении, осеняя воздух неприличными ругательствами под громкий хохот команды.
Под этот шум все они и прибыли к старому порту на пустынном, казалось, островке - кругом виднелись лишь коричневые скалы, деревянные заборы, редкие заставы и столь же редкие местные жители...

Пройдя таможенную проверку у черного, как смоль, человека в индусской шапке с пером, больше напоминавшей птичье гнездо, наши герои вышли-таки в город, миновав заставу и ступив на мощеную дорогу. Городишко представлял собой нечто, похожее на развалины Александрии, только без руин: все дома были целые, но такие же низенькие и каменные; коричневые горы возвышались где-то вдалеке, а под ногами были лишь песок и камни. Амалия, Осрок, Сессиль, Шарль и отец Дюймон направились в центр города, привлекая внимание всех местных жителей, выглядевших весьма пестро: кто выглядел подобно арабу, кто подобно африканцу, кто был похож на индуса, а кто и на испанца; белых людей встречалось мало; однако по мере приближения к шумному центру здания увеличивались в размерах, улицы становились шире, а количество светлокожего населения все прибавлялось; появлялись знакомые вывески на разных европейских языках, и даже было замечено несколько дилижансов с местными конями, неожиданно маленькими.
Сессиль выражала удивление всему, что видела; Осрок ждал встречи с нужным человеком; Шарль тер усталую голову, ища кабак, Амалия думала о том же, а Святой отец вел эту компанию за собою...

Постоялый двор "Таверна Королевы", стоявший у подножия горы, представлял собою типичный трактир, похожий на мельницу: впереди, разумеется, находился вход с высокой плоской крышей и верандой, позади имелась пристройка,  где помещалось подобие гостиницы; дверь была открыта, а на веранде сидели самого разнообразного вида люди, представлявшие собою всю пеструю смесь, присущую заморским странам. Святой отец вошел в дверь, поманив за собою отстающих, и они оказались в рядовой пивной со столами, пивными кружками и даже знакомым каждому выпивохе баром из темного дерева, за которым стоял усталый черный мужчина с густой бородой. Завидев входящих, он оживился и воскликнул с сильным( но непонятным)акцентом:
- Святой отец! Вы наконец-то здесь! Надолго ли!
- Всего лишь на несколько часов, до вечера.
- Куда же вы? Домой, во Францию?
- Что вы, нам предстоит долгий путь - мы плывем в страну шумеров. Слыхали ли вы о темных верованиях и страшных храмах этой цивилизации?
- Конечно! Это ужасное место! Ходят слухи, что древние боги весьма жестоки в гневе! - в глазах безымянного владельца заведения появился страх.
- Не беспокойтесь, друг мой, - успокоил его Святой отец. - Сила Церкви святой побеждала и не таких.
- Насчет вас я и не беспокоюсь! Вы победитель всякого зла, но что за люди с вами? Уверены ли вы в них?
- В этой компании, что уселась за стол? Уверен.
- Но кто эти люди, что помоложе? Молодой монах и его прекрасная спутница. Они так дружны... неужели вы допускаете отношения ваших служек с мирскими дамами? Судя по всему, они...
- Т-с-с-с, - приложил палец к губам Святой отец, улыбаясь до ушей. - Мы все не идеальны, но в этом человеке я уверен. Он мой духовный сын.
- Этот? Не может быть! Я думал, вы выберете кого-то постарше, учитывая ваши годы. Этот годится вам во внуки.
- Во внуки? Полноте! Я еще молод.
- Знаю я, как вы молоды, - проворчал владелец, пряча глаза. - Так вы ждете кого-то?
- Да. Не появлялся ли мистер Гарфилд?
- Скоро будет! Он еще спит, но обычно в это время он поднимается и выходит за кружечкой кофе.
- У вас есть кофе? В наших краях он редкость.
- Настоящий, бразильский. Налить?
- Сделайте нам на всех, пожалуйста.
- Скоро будет.

...Амалия опрокинула в себя кружечку этого напитка, не обращая внимания на его крепость, а после этого затребовала пива. Ее примеру последовал Шарль, пока еще не проронивший ни слова, кроме непонятного никому ворчания под нос; Осрок и Сессиль довольствовались лишь кофе.
Вскоре пиво развеселило и королевского архитектора и королевского юриста женского пола.
- Знаете, что такое юрист? - спрашивала Амалия у Шарля.
- Что же, или кто же, позвольте осведомиться?
- Юрист, это когда друзья рассказывают тебе о бурных выходных, а ты уже просчитываешь в голове, сколько правовых актов они нарушили.
- Ха-ха! - воскликнул Шарль. - А знаете ли, что такое архитектор?
- Расскажите!
- Когда все видят роскошные хоромы и дворцы, а ты видишь лишь груду кирпичей и цемента!
Оба расхохотались.
- Они всегда так... веселы? - спросила Сессиль шепотом у Осрока.
- Очень часто, - отвечал Осрок. - Этот кофе просто кипяток, да еще и черен, как адский огонь. Я не могу его пить.
- Не пейте же, - просто ответила Сессиль. - И часто люди, работающие на церковь, так выпивают?
- Очень часто, - снова отвечал Осрок. - Но не обращайте внимания. Некоторые люди не обладают нужной праведностью, но для нашего дела просто необходимы.
- Понимаю.
- Мадам Мерсье вам не нравится?
- Что вы! Я просто.. спрашиваю.

И тут появился Патрик Гарфилд - долговязый мужчина лет сорока, светловолосый и светлоглазый, в одеянии, достойном пирата - помятые черные штаны и сюртук темно-красного цвета, не хватало только треугольной шляпы. Не говоря ни слова, он поклонился Святому отцу, не обращая внимания на остальных, и что-то шепнул ему на ухо. Командор святого духа тоже что-то шепнул в ответ, стрельнув глазами в сторону Осрока, который по-прежнему кривился над кофе. Гарфилд кивнул и, прокашлявшись, подошел к столу.
- Вы ли мистер Осрок? - спросил он без обиняков.
- Я, - сказал Франсуа, поднимаясь.
- Можем ли мы остаться одни?
- Безусловно.
- Пройдемте же к столику, что стоит в самом углу.
- Хорошо.
Осрок взглянул на Сессиль, как бы говоря: "я скоро вернусь, подождите меня", и отлучился.
К Сессиль подсел Святой отец.
- Не скучаете ли вы в компании наших веселых архитектора и юриста?
- Скучаю. Им, видимо, веселее друг с другом.
В это время Амалия и Шарль чокались, как последние пьянчужки и хохотали.
Засмеялся и Святой отец.
- Вам, должно быть, кажется это странным - ведь вы плыли в экспедицию, ведомую монахами, и думали, что здесь будет монашеская атмосфера. Но не удивляйтесь - далекие страны требуют отчаянных людей.
- Хорошо, не буду, - улыбнулась Сессиль.
- Не хотите ли взглянуть на магазин местных безделушек?
- Я бы предпочла посмотреть на школу или что-то подобное, если она здесь есть.
- Хорошая идея.
- Мы отлучимся? - спросил Святой отец у Амалии и Шарля.
- Конечно! - отвечал последний. - Мы подождем вас здесь.
- Не потеряйте Осрока, пока меня не будет.
- А где он? - спросила Амалия, оглядываясь по сторонам. - Все, вижу. Будьте покойны, Святой отец.
Осрок проводил взглядом Сессиль и настоятеля, после чего обернулся к своему визави.

Мы опустим все детали этого долгого разговора, вычленив из него все самое главное.
После долгого описания бумажной работы над "Геродотом", собеседники затронули и другие темы, в частности, корабль некоего Христофора Колумба.
- Мы сделали четырехмачтовую копию корабля "Нинья", когда были в Бразилии, - рассказывал Гарфилд на ломаном, но понятном французском. - Мы достали древнюю книгу с инструкциями - боже, какая же глупость! явно ее писал кабинетный мышонок (только не обижайтесь), не знающий ничего о кораблестроении. У него, оказывается, выходило, будто бы у великого путешественника корабль был построен с помощью лишь скобелей с топорами и ручных пил с долотом! Представляете себе? Разумеется, мы все сделали иначе, но кто бы проверил нас? Люди, которые верят горе-историку? Поставили два паруса как главные и два на корме (их зовут еще "латинскими") - в общем, все как полагается "тому времени". Показали корабль в музее Ее Величества и использовали для своих целей. Неплохое судно, через денек будет, кстати, в этом порту (правда, мы его "Нинья" не зовем) - хотите посмотреть на этот продукт большого морского аферизма?
- Я бы с радостью, но придется поверить вам на слово - к этому времени я уже вынужден буду уплыть.
- Жаль! Впрочем, это означает, что мне надо приступать. Боюсь, я наделаю много грамматических ошибок, если буду чрезмерно торопиться.
- Не переживайте. Главное, сделайте верно стилистически, "под эпоху". Остальное доделают корректоры в монастырях.
- Хм, и то верно! - кивнул Гарфилд. - Пива мне! Да побольше! - обратился он к владельцу, который снова заскучал.
- Мне, пожалуй, пора, - сказал Осрок. - Не буду отвлекать вас.
Гарфилд лишь кивнул, выпивая залпом первую кружку.
- Постойте! - вдруг сказал он.
- Что такое?
- Вы слыхали о секте Девы Марии, которая орудует во Франции?
- Секта? Девы Марии?
- Неужто вы не знаете об этой страшной организации?
- Ровным счетом ничего.
- Говорят, они ищут еретиков, подобно инквизиции, ныне запрещенной, и жестоко наказывают всех, кто пытается очернить слово Божие. Я слышал, у них уже около трехсот членов и они ведут свое существование со времен первых церквей.
- Ничего подобного я не слышал!
- Странно. Неужели и Святой отец, все знающий, не слышал? У него я не решился спрашивать, но думал, может, знаете вы?
- А почему вы о них вспомнили?
- Они, говорят, дотянули свои лапы и до Англии, и до Месопотамии.
- Пока в Месопотамию направляемся только мы, - сказал Осрок. - Вы думаете, нам грозит беда?
- Не знаю. Потому и спросил.
- Спасибо, что предупредили. Я сегодня же расспрошу настоятеля.
Гарфилд кивнул и снова обратил свое внимание на бокал с пенистым напитком, как бы говоря, что разговор окончен....

Осрок вышел на улицу, через минуту забыв о страшных сектантах: он искал глазами свою любимую.
Вдалеке он увидел фигуру Святого отца, который вместе с Сессиль возвращался откуда-то - прошел целый час.
Вскоре они приблизились - Командор святого духа что-то увлеченно рассказывал...
- Вечная проблема белой части цивилизации, - донеслось до ушей Франсуа, - состоит в том, что в историческом масштабе она всегда оказывается жертвой дикарей. Пусть даже бледнолицые их расстреливают из ружей и оккупируют их земли! ибо в историческом плане, массы всегда превалируют, из масс всегда приходит тот самый менталитет толпы, который рано или поздно выдвинет из себя либо ярких, открытых, "революционеров", либо задавит волною неверия в идеалы Христовы все цивилизованные начинания... Колонизаторы и прочие с трудом понимали тогда суть мира - они думали, что несут миру свет и знания. На самом деле они просто входили в темную пещеру с факелом. Но огонь факела не бесконечен, в отличие от тьмы.
- Что вы хотите сказать? - спросила Сессиль.
- То, что нам всем необходим свет. Свет Христов. Если мы не будем просвещать завоеванных злым огнем и мечом, то они рано или поздно обернутся в нашу сторону и оскалят зубы.
- Вы правы... - Сессиль выглядела ошарашенной потоком вольной мысли Святого отца...
Завидев Осрока, он подошла к нему, как бы ища защиты от слишком острых слов настоятеля.
- Ваш Святой отец не щадил меня всю дорогу, покуда мы шли до пустой школы. Оказалось, что все дети разъехались на выходные. Кто делает выходные в среду?
- Сегодня не среда, - сказал Осрок. - Сегодня суббота... Вы, видимо, потеряли счет дням.
- Какая же я глупая! А настоятель, видимо, тоже не знал.
- Я знал, - сказал Святой отец, подходя. - Я просто не мог упустить такого шанса поболтать с вами.
- Вот хитрец! - всплеснула руками Сессиль. - Вы опять обманули меня!
Тут за их спинами послышались неровные шаги - то вышли на белый свет, щурясь от солнца, Амалия и Шарль.
- Довольно ли вы напились местного пива? - спросил настоятель у них.
- Довольно и даже чуть более, - отвечал Шарль.
- Не пройти ли нам за материалами для раскопок, которые можно присмотреть здесь?
Шарль Ронделе вздохнул.
- Пойдемте, раз вы настаиваете.
- Мадам Мерсье, - сказал Святой отец, - не проводите ли наших друзей до постоялого двора? Хотя мы готовимся к отплытию, но на корабле идет ремонт мачт, посему остановитесь там, где я вам вчера рассказывал. Помните?
- Конечно.

Ронделе и Командор Святого Духа отправились куда-то вглубь близлежащей деревеньки, а вот провожать Осрока и Сессиль мадам Мерсье не пришлось, скорее они провожали Амалию, не зная, плакать или смеяться- несчастная была пьяна, но счастлива, как ребенок. С горем пополам они нашли постоялый двор, не слишком отличавшийся от таверны по внешнему виду: такое же сероватое здание с похожим на первого, таким же черным, как ночь, "заведующего", говорящим на таком же ломаном языке: французском и английском. Бабалу (так звали хозяина заведения) был очень рад гостям, ибо место пустовало: в это время все уезжали в более богатые места, чтобы погреться и искупаться в море, а полузаброшенный порт, в котором стояла до сих пор "Жозефина", люди посещали исключительно по делам.
Наши герои разместились в четырех комнатах на втором этаже.
Амалия тут же отправилась спать, Шарль занял соседнюю комнатку (очень маленькую, к слову, как все остальные), а напротив них расположились комнаты, которые заняли  Осрок и Сессиль. Покуда архитектор и юрист спали (и кто-то из них громко храпел), молодой монах и юная воспитательница, конечно, разговорились: они не пили, не шумели, и потому вовсе не устали. Сессиль пригласила его к себе, где они сидели за маленьким круглым столом, явно предназначенным для игры в карты, и болтали. В окно с бамбуковой решеткой (стекол тут, видимо, не было изначально) пробивался свет почти полной луны; неизвестные насекомые пели, шумели и стрекотали в густой растительности, окружавшей постоялый двор; а Осрок и Сессиль разговаривали о прошлом, о будущем, о событиях прошедших дней, о людях, их окружавших....

Когда же молодые люди все же утомили друг друга разговорами, Осрок отправился к себе и улегся на кровать. То была кровать самая обычная - но после корабельного топчана и церковной деревянной койки эта кровать казалась самым мягким, что может быть на свете. Осрок упал в нее и почувствовал, что тонет в ней, как в мягком и теплом прибое, озаряемом лунным светом; и он уснул бы сразу, если бы не осознал, как тонки стены в этом заведении: он слышал, как молится за стенкой Сессиль, как она раздевается (он слышал шуршание ее одежды), как укладывается, как скрипит под нею кровать, как она вздыхает... Вместо того, чтобы и самому перед сном вознести хвалу Господу, Осрок затих, стараясь не выдать своего существования. "Подумать только, нас разъединяет тонкая деревянная стена" - мелькнуло в его разуме. И правда, кровать Осрока стояла вплотную к стене, которая разделяла их комнаты. Тихий глухой стук и легкий вздох донеслись до его слуха - то Сессиль повернулась лицом к стене. Прислушавшись, Осрок сам медленно придвинулся к стене и прислонил ухо: девушка что-то шептала себе под нос, но невозможно было разобрать, что. Потом наш монах понял, что девушка всхлипывает: то тоска по дому и удаленность от знакомого куска суши одолели несчастную. Странное чувство любви-жаления овладело Осроком - ему хотелось бы обнять Сессиль, войдя к ней в комнату, как тайный любовник; но естественно, он не решился этого сделать, и оттого мучался и сам: молча он лежал, слушая как затихает и уходит в сон юная красавица, а сам все это время старался сдержать бьющееся в груди сердце (казалось, оно вот-вот выскочит из груди) - ведь их отделяла только тонкая перегородка...
Когда затихла Сессиль, успокоился и Франсуа - оба, как давние любовники, провалились в сон почти одновременно.

Но на этом не кончились приключения Осрока: он уснул, но мозг его не спал, он видел сон, в котором он сам, в костюме рыцаря времен крестовых походов, плывет к какому-то смутному замку, затерянному в дымке - и опускается мост, и выходит ему навстречу Она (конечно же, вы знаете, как "Она" выглядела, дорогой читатель); и играла музыка с трубами, и радовался весь честной народ, и были слезные объятия... ни дать, ни взять исторический роман Анри де Мюссе!
Очнувшись ото сна утром, Осрок бросился к столу - не оказалось бумаги! - он выскочил в прихожую, где сновали люди, и попросил бумаги у владельца постоялого двора: тот дал ему помятый лист и указал путь в уборную... после того как Осрок объяснил, что ему нужен чистый лист и перо (под хохот уже пьяных постояльцев, которым в диковинку было видеть помятого с утра монаха, требующего бумаги, причем срочно), ему было дано то, что он требовал. Осрок, не обращая внимания ни на кого, метнулся себе в комнату, чуть не сбив по пути выходящую от себя Амалию, и, торопливо усевшись за стол, принялся торопливо строчить:

Там замок на мосту высоком,
И поднят мост, кругом броня.
И ты одна, в краю далеком,
Заветы Господа храня,

С высокой башни увидала -
Где море плещется волной,
Там лодка к берегу пристала...
Как знать? быть может, за тобой
Приехал некто незнакомый
Но все же близкий и родной...
Он, словом Божием влекомый,
К тебе, как из Завета Ной,

Приплыл сквозь шторм и непогоду,
И вот уже на берегу.
Пусть то был сон!... Назло невзгодам
Его в душе я сберегу.

"Вот!" - подумал довольный Осрок, выплеснув свои чувства на бумагу. "Это мое лучшее стихотворение!" - воистину, иногда юному монаху казалось, что лучше бы он стал поэтом; но по должному размышлению он понимал, что стихи слабы, а сам он никогда не попал бы к далеким заморским берегам, если бы не всемогущая Церковь, даровавшая ему бесплатное путешествие по морям и странам.

В дверь постучала Амалия.
- Осрок! - спрашивала она. - С вами все хорошо?
- О да! - отвечал довольный Франсуа, складывая листок вчетверо и пряча на груди. - Я уже выхожу.
Он отворил дверь.
- Не пора ли нам возвращаться на корабль? - спросила мадам Мерсье.
- Думаю, да. Вы будили мадмуазель Шмидт?
- Она уже проснулась и гуляет в саду с отцом Дюймоном.
- Он уже здесь! А мы спим!
- Шарль точно спит. Он слишком много выпил.
Осрок вздохнул - женщине не полагалось входить к спящему мужчине, поэтому будить храпящего архитектора пришлось ему.
В общем и целом, вся наша компания вернулась на корабль к отплытию.
Еще до обеда "Жозефина" удалилась от порта так далеко, что его не было видно даже в подзорную трубу.

...

Когда корабль был в открытом море уже несколько недель (мы не будем утомлять читателя морскими подробностями, скажем только, что жизнь шла своим чередом: писались древние тексты, обсуждались самые разные темы, были произнесены молитвы и проведены, наконец, первые службы - например, во время шторма и так далее; иначе наше повествование окажется втрое длиннее того, что было уже нами рассказано), капитан подошел к Осроку и Святому отцу, когда те прогуливались по палубе, обсуждая пятую главу книги Иова, и сказал:

- Мы отправимся к Канарским островам, сделаем остановку на недельку у берегов Тенерифе. Там нам нужно будет подняться на гору Тейде.
- Зачем? - спросил Осрок.
- Чтобы наблюдать смену высотных поясов для учебника. У меня возникла идея о связи растительности с климатом. В Академии ведутся работы по созданию ботанической географии.
- Там приятный климат? - спросил отец Дюймон, словно смирившийся с идеей капитана (хотя она не входила в планы изначально и даже не обсуждалась заранее).
- О, удивительное место. Мы заночуем в деревеньке, что находится недалеко от вершины Тейде, и постараемся осмотреть ее кратер. Надеюсь, Господь не покарает нас извержением!...
- Пожалуй, это даже хорошо, - сказал Святой отец -  нам всем нужна пауза от долгих недель странствия.

Так - внезапно и неожиданно - скучная морская дорога увенчалась пусть промежуточной, но остановкой: гора Тейде уже виднелась в тумане. Высота этой горы, поросшей густой, но совершенно рыжей от жары растительностью, поражала воображение - так рисовали в учебниках таинственную Джомолунгму. Туман, который рассеивался вокруг бортов "Жозефины", казалось, начинал подниматься - при каждом приближении к берегам острова, на котором стояла гора, туман все плотнее и плотнее окутывал ее. Казалось, Тейде обмотана туманом, как старая женщина шалью из овечьей шерсти, а из отверстия, казавшегося издалека крохотным, поднимался легкий пар или дым: гора и правда являлась вулканом. Воистину, зрелище было жутковатым: казалось, что это та гора, что своим огнем и пеплом поглотила Содом и Гоморру.
Святой отец похлопал Осрока по плечу, подходя к нему и тоже разглядывая величественную гору:
- Вы тоже думаете о Гоморре, как и положено человеку Церкви?
- О чем еще мне думать, - усмехнулся Осрок. - Но я думаю кое о чем еще.
- О чем же?
- Никакого вулкана в районе Мертвого Моря не существует, как подсказывают мои выкладки.
- Ба! - вскричал Святой отец, - да у нас завелся еретик! Смотрите, за вами придут злые палачи из логова секты Девы Марии!
- Вы тоже о них слышали? Я хотел спросить вас, но эти рассказы совершенно вылетели у меня из памяти.
- Слухами полнится земля и море, - уклончиво ответил настоятель. - Так много тайн скрывает Церковь, пусть и зовется Святою. Не вам ли знать об этом?
Осрок закашлялся, озираясь.
- Так что насчет Мертвого Моря? - спросил Святой отец.
- Если там нет вулкана, как объяснить казнь содомскую?
- С точки зрения науки?
- Разумеется, - подтвердил Осрок.
- Неужели вы не верите в чудо Господне?
- Верю, но я думаю, что это чудо было совершенно через явление природное.
- Хм, - задумался Святой отец, потирая кулаком подбородок. - Не подумать ли нам об этом?
- Я предлагаю космическую теорию.
- Космическую? Вы подались в ученые!
- Не вы ли взяли на борт астронома?
- Хм! - снова сказал отец Дюймон. - Вы так часто ловите меня на слове!
- Так вот, все это объяснимо, если как-то доказать, что на Содом и Гоморру упал метеорит.
- Хм! - снова произнес настоятель, задумчиво и хитро улыбаясь.
- Что вы хмыкаете сегодня так часто? - спросил Осрок. - Я и ранее замечал это за вами, но сегодня вы зачастили.
- Я думаю о том, что скорее всего, в стране шумеров мы вполне можем найти древнюю табличку с астрономическими вычислениями такого события.
Осрок хлопнул себя по лбу в досаде.
- Я думал, что ловлю на слове вас, но вы поймали меня! Неужто вы хотите эту мою идею воплотить в очередную "древность"?
- Разумеется, сын мой. Вы так верите в эту вашу догадку, что грехом будет не воплотить ее. Вы же знаете, эти... с позволения сказать, образованные люди, поверят и не в такое.
- Это значит, что десяток страниц научных данных ложатся на мою шею дополнительным грузом!
- Радуйтесь, что вам не приходится таскать на шее наши вещи, как это делают моряки.
- Тут вы, пожалуй, правы, - согласился Осрок. Он видел, как тяжело приходится морякам, не отдыхавшим, похоже, почти никогда.

Вот и сегодня - невообразимая шумиха поднялась вокруг, все сновали туда-сюда, слышались грубые голоса, возгласы, приказы; капитан шагал из одного конца корабля в другой, громогласным голосом призывая проклятия на головы нерадивых; а в это время отец Дюймон завел разговор с Сессиль, уговаривая ее не подниматься высоко в гору.
- Там очень тяжело дышать, и девушке вашего сложения там будет весьма тяжело. Рекомендовал бы вам остаться с мадам Мерсье в поселениях у основания горы.
- Но я бы так хотела попасть на самую вершину и познакомиться с племенами, там живущими!
- Племена живут и в поселениях ниже, и там есть множество детей - и есть миссионеры, которые за ними приглядывают. Вам будет оказана любая помощь, если потребуется; здесь у нас подобие Европы. Наверху же сплошь дикари с непредсказуемым нравом.
Сессиль насупилась - ей явно не понравилось, что ее оставляют без приключения.
Осрок же, слушавший это, насупился сам - его совершенно не грела перспектива подниматься на невиданные высоты и встречать там невиданных дикарей с "непредсказуемым нравом".
Однако, заметив строгий взгляд Святого отца, Осрок начал бороться в себе с этим малодушием и принялся даже болтать с мадмуазель Шмидт, чтобы сбросить свое и ее напряжение.
Меж тем лестницы с корабля уже были спущены...

Корабль нашел свое пристанище в небольшой бухте, окруженной со всех сторон высокими пальмами, за которыми не было видно ровным счетом ничего, кроме основания горы; а вершина ее терялась в тумане.
Деревня миссионеров Церкви Святой находилась в двух или трех часах ходьбы.
Это было забавное зрелище - моряки, ученые, архитекторы, сказочники, монахи, высшие светила церкви двигались как заядлые альпинисты: каждый нес свой рюкзак или суму на спине в виде рюкзака. Осрок, конечно, шел рядом с Сессиль, впереди него шел Святой отец, возглавлявший шествие вместе с капитаном, позади шли сказочник и Шарль, что-то не поделившие в плане философии: они, видите ли, пытались выяснить, может ли существовать изба на куриных ногах, известная в русских сказаниях.
Вскоре Амалия, придерживая лямки рюкзака, догнала Осрока и Сессиль, до этого успев вступить в дискуссию Шарля и сказочника, сказав: "А ежели вы, господа, почитаете сказку “Кот в сапогах“, то обратите внимание, что король должен был проверить у маркиза Карабаса документы на землю и титул". После этого между Шарлем и сказочником разгорелся еще больший спор на тему того, что великан не смог бы жить в особняке, построенном для обычных людей, а построить для него замок по размеру невозможно по состоянию современного градостроительства и технологий в целом.

- А скажите, в чем суть вашей работы? - спросила у Амалии Сессиль.
- Собственно, я делаю все, что связано с бумагами, которые будут ложиться на стол королю и всем, кто с ним связан, в первую очередь, разным государственным учреждениям. Это, конечно, работа не интересная...
- Но вы работаете, и судя по всему, долго и успешно...
- Таково мое проклятье! - засмеялась Амалия. - У меня был выбор между монахиней или юристом - и я выбрала второе. Разница, однако, оказалась небольшая: я по-прежнему связана с церковью и сижу в своей юридической келье с утра до вечера.
- А правда ли, что юристы всегда лгут и им нельзя доверять?
- Правда.
Сессиль ахнула.
- Так и вам нельзя?
- Мне-то можно - что мне толку лгать вам? С какой целью и какой выгодой?
- Расскажите мадмуазель Шмидт, как вас принимали в юристы. Это поучительно, - сказал Осрок, поправляя свою палку на плече; он, по старой привычке, сложил свой нехитрый скарб в привычный мешочек - на спине же он нес легкий рюкзак Сессиль, которая шла налегке.
- О! Конечно, - отозвалась Амалия. - У нас при вступлении в ряды юристов есть лишь один вопрос - готовы ли поступиться совестью... Многие, сразу, конечно, говорят "нет". А я сказала "да", потому что уже поступилась совестью, когда отказалась быть дочерью Божией и служить ему. Мне уже нечего было терять.
- Как бы вы ответили, Осрок? - спросила Сессиль.
- Я лучше потеряю работу и весь мир, нежели откажусь от совести. Я слуга божий, и совесть это все, что у меня есть.
- Ну, я не ожидала другого ответа от вас, с вашим добрым сердцем. А вы, месье Дюймон?
Настоятель обернулся, пропуская капитана вперед.
- Что ж! Если началась такая веселая игра.... Я бы спросил "а что такое совесть, в вашем понимании, у слова есть множество трактовок и смыслов. Возможно, что моя совесть, в моем же понимании, вовсе не идет в разрез со спецификой предлагаемой работы."
- Да вы истинный юрист, Святой отец! Откуда в вас это? - воскликнула Амалия.
- Если бы я не умел уходить от подобных вопросов и всегда бы давал прямые ответы, нашей церкви уже бы не было. Причем  лет этак сто назад.
- Можно подумать, вы жили сто лет назад! - рассмеялась госпожа Сессиль.
Святой отец даже не улыбнулся. То ли шутка показалась ему не смешной, то ли он просто пропустил ее мимо ушей...
- Вы, надеюсь, понимаете специфику нашей работы? - сказал Дюймон, обращаясь ко всем троим. - Иногда я знаю, что исповедающийся передо мной человек заслуживает ада. Но могу ли я об этом говорить прямо, хоть и обязан? Нет. Несчастному это наверняка говорит если не общество, то он сам, денно и нощно - поэтому человек и пришел на исповедь, ибо не в силах держаться. И приходится становиться юристом божиим. Само Писание на редкость двойственно и даже тройственно, если внимательно приглядеться. Да ради всего святого, если бы Писание было прямым и свободным от трактовок, случались бы войны между христианскими народами и конфессиями? Увы!...
- И как же вы живете в этом... двойственном мире, где не видно правды за трактовками? - ужаснулась Сессиль.
- О, у всего есть польза, мадмуазель Шмидт. В условиях отсутствия объективной истины выявляется истинное лицо человека. Куда он пойдет, если даже священное писание позволяет ему трактовать все, как ему удобно, как он поступит, получив свободу для нечестивости в двусмысленных формулировках - вот в чем смысл. Может быть, кто знает - наверное, оно даже к лучшему для всех нас. Ничего, кроме подобного выбора не скажет о человеке более и лучше всего. Посмотрите на моего Осрока! Зная все трехсмысленности и все сотни толкований любой конгрегации, он остается истинным слугой Божиим, светочем нашей церкви, лучшим писарем и талантливым автором. А сколькие были до него, которые, даже получив наше образование, воспользовались свободой выбора между истиной и вольным толкованием, выбрав последнее... Поступки в результате такого выбора могут рассказать о человеке более, чем сто исповедей и тысяча идеально пропетых псалмов.
- Вот видите! - воскликнула Амалия. - При должном размышлении все становится понятным!
- Я, наверное, никогда не разберусь в этой вашей казуистике, - покачав головою, сказала Сессиль.
- И слава Господу за это, - отозвался Святой отец на ходу, ускоряя шаг, чтобы не отстать от де Лориоота. - Такие, как вы, люди, очень нам нужны. Неиспорченные, чистые.
- А мы, значит, испорченные! - смеясь, воскликнула Амалия.
- Есть разница между загрязнением души и ее порчей, - сказал Святой отец и быстрым шагом удалился, догоняя капитана.

... Деревушка миссионеров до боли напоминала родные французские деревни: те же деревянные дома, те же белые стены, те же соломенные крыши, и даже те же лица, столь же родные: в селении служило около тридцати миссионеров, никого из которых Осрок, разумеется, лично не знал. Аборигенов нигде пока не было видно; миссионеры сообщили, что в данный момент племя охотится. Всех гостей разместили в домиках с соломенными крышами на окраине деревни, в тени высоких пальм.
- Остерегайтесь кокосовых орехов, - сказал брат Бержерон, главный из местных миссионеров. - Они тут падают с завидной регулярностью. Мы уже привыкли поднимать голову вверх и научились не ходить в радиусе досягаемости, но вы можете забыть. Не делайте этого! Местные боги весьма мстительны и наши молитвы против кокосов не помогут.

Когда же появились аборигены, оказалось, что они, несмотря на темный цвет кожи, набедренные повязки, перья в волосах и в целом дикий вид, в большинстве своем говорили на француском языке, пусть и не очень хорошо. Приятная неожиданность - нашим героям не пришлось учить язык племени. Всем, кроме, конечно, тех, кто приехал туда за "литературными" "трудами", и в число этих несчастных, конечно же, входил и Осрок.
Дикарки были очень маленького роста - многие из них считались бы в Европе лилипутами, достойными выступлений в цирке; мужчины были выше среднего француза, и очень худые - практически никто из них не имел даже намека на живот. Говорили они громко, голоса их были грубы и крикливы, будто каркала привычная французская ворона.
Дикари не жили в поселении - их деревня находилась к северу от деревни миссионеров, - и приходили сюда, принося часть добычи для гостей.
Не было никакой враждебности, которую ожидал Осрок - несмотря на странный говор, жители острова отличались почти христианской скромностью - не было никаких неприличных взглядов или грубых возражений: более того, все до единого были христианами, а многие даже знали молитвы наизусть.
Они рассказали, что их горные братья куда менее образованны и не все хотят принимать веру Христову; и они надеялись, что их собратья ,наконец, покинут дикие скалы и присоединятся к ним в долине.

Туземцы делали статуи предков - большие изваяния, высеченные из камня, похожие на очень вытянутые лица. Голландские солдаты, бывшие здесь десятилетием ранее, помогали аборигенам делать этих истуканов, но потом оказалось, что доставка статуй в Голландию будет слишком дорога и от этой идеи отказались; и это не осталось без внимания.
В первый же день, еще до трапезы, Святой отец, которого, казалось, уважает каждый абориген, относясь к командору святого духа с неким благоговейным ужасом, повел Осрока, капитана и Шарля за собой в соседнюю деревню, на окраине которой, рядом с вигвамами племени, находился огромный пустырь. По размерам он был с площадь перед Нотр-Дамом, и его покрывали головы, высеченные из камня - именно те, что делались для голландских солдатов.
Идея была проста: изготовить еще десяток-другой статуй того же рода, расставить их по острову, и сделать из них статуи религиозного содержания.
- Как же вы докажете, что статуи обладают божественной силой, если мы не колдуны? - засомневался Осрок, обходя каменные изваяния.
- Ха! - ответил де Лориотт. - Вы не знаете, как доверчивы эти люди.
- И вы планируете их наивностью воспользоваться?
- Безусловно, - ответил за капитана Святой отец, постукивая костяшкой пальца по одному из истуканов. - Если вы вспомните, мы это обсуждали не так давно.
- Но как же?
- Очень просто. Мы знаем, что скоро пойдет дождь - здесь работает наш метеоролог. Но он, наивный, до сих пор думает, что эти знания нельзя использовать в наших целях.
- Вы и местных монахов используете! - вскричал Осрок.
- Разумеется.
- Хм, - Франсуа потер подбородок кулаком.
- Все просто! - прогремел капитан, раскуривая трубку. - Наш метеоролог предсказывает погоду, а мы рассказываем дикарям, что эти изваяния могут помочь в наступлении долгожданного дождя. Они молятся им - и дождь приходит! То же и солнечной погодой.
- Неужели у них нет жреца?
- Уже нет, - мрачно заметил Святой отец.
Осрок не решился спросить, почему, видя потемневшее лицо настоятеля...
- В чем же моя задача?
- Как в чем? - удивился капитан. - Кто-то же должен зафиксировать это "древнее верование" на бумаге!
Осрок хлопнул себя по лбу.
- Что это со мною, действительно, - сказал он. - Историю богов, разумеется, тоже требуется сочинить, с точностью до пятого колена, ежели они имеются у этих выдуманных религий?
- Да, - сухо ответил Святой отец. - Сможете?
- Раз плюнуть.
- Изучите эти камни как следует, запомните все детали, а потом добавите в свое описание их новое положение.
- Новое?
- Конечно, местные уже готовы развезти эти статуи на повозках по острову.
- Но как же христианство?...
- Как будто первобытные верования когда-то мешали христианству! - засмеялся Святой отец. - Пойдемте же домой.

...Осрок уселся в своей комнате и окунул перо в чернильницу:
"Боги индейцев предгорья Тейде много древнее, нежели боги Европы и даже Азии: их божества, вытесанные из камня неведомыми инструментами, обладали великой силой: в древних табличках Нишпура было указано, что они могли, при должном обращении с ними со стороны паствы аборигенов, влиять на погодные условия и вызывать необходимый для засушливых мест дождь, или же, во времена тропических дождей, вызывать из-за тяжелых туч солнце. Головы этих богов сохранились до наших лет, гигантские же их туловища утеряны более двух тысяч лет назад. Первым пра-божеством местных жителей был Ниббур, бог огня, неба и солнца, владевший всем миром и небесами. С тех пор изначальная религия изрядно потеряла в своем величии, а священные тексты были утеряны, статуи были разбиты при нападении вражеских племен; но новые раскопки обнаружили некоторые древние документы. Величественное племя предгорских индейцев, обладавшее некогда столь же величественной культурой, близкой к культуре Ассирии, сохранило многие прежние верования. Ритуал поклонения каменным головам достаточно интересен: индейцы дудели в дудочку древнейшую песенку, которая была, по видимому, сочинена не намного позже жизни библейских Каина и Авеля...." - и подобное он писал целыми абзацами, периодически бегая к Амалии за консультацией по правам древних царей, к Шарлю - за консультацией по строительству, к сказочнику - за интересными историями, а к местным дикарям наведывался послушать их диковинную музыку - Сессиль запоминала эти ноты, а Осрок их записывал, и выдавал за первобытные песнопения. Святой отец все это контролировал и перечитывал труды Франсуа, что-то в них помечая. Потом текст надлежало написать на древнем пергаменте "пятнадцатого века" начисто, и упаковать в коробки, помещенные позже в трюм "Жозефины".
От нечего делать Осрок написал и сказку про древний метеорит - заботливый Шарль принес ему глиняную табличку, где был нарисован падающий с неба камень (к чему "древнее" сочинение и было "привязано" со всею ловкостью, достойной наследников иезуитов).
К вечеру, когда утих скрип телег, на которых племя увозило каменных истуканов, Осрок решил прогуляться - вечер и правда стоял восхитительный.  Буйная растительность, пение диковинных птиц и полная луна делали его настроение весьма возвышенным: Осроку хотелось думать о вечном, а не строчить разные псевдонаучные глупости. Погуляв вокруг деревни около получаса, он решил найти Сессиль. Оказалось, та только что вернулась в компании Святого отца из деревни дикарей, где обучала французской грамоте малых детей того племени. Святой отец оставил наших героев одних, направившись в домик де Лориотта, который что-то чертил весь день, рисуя разные сложности вроде высотных поясов и климатических карт.
- Как ваши дела? - осведомился Осрок.
- Замечательно. Дети аборигенов очень хотят учиться, в отличие от наших. Они тянутся к знаниям, так как видят в них силу белых богов, как выразился их воспитатель. А наши, видимо, считают, что достаточно обучиться грамоте, и этого достаточно.
- Не спешите судить. Как видите, наши детишки добиваются куда большего.
- Не удивительно, у наших есть все плоды цивилизации.
- Ох! - Осрок потер лоб. - Я согласен с вами, но не вздумайте поднимать эту тему со Святым отцом. У него кардинально противоположные взгляды. Я уже имел удовольствие обсуждать с ним что-то подобное.
- И что же он сказал?
Франсуа Осрок пересказал девушке свой старый диалог с настоятелем.
- Раз так, - ответила, выслушав, мадмуазель Шмидт, - то мы не будем перечить настоятелю. Что толку от наших мнений? Будто мы, в отличие от него, можем повлиять на ход истории? Будем же каждый при своем мнении.
- Вы мудры не по годам. Я же пытался перечить ему.
- Перечить наставнику иногда очень полезно.
- Но я все равно сдался, не в силах победить его аргументы.
- Вот мы и пришли...
И правда - наши герои стояли уже у домиков, в которых расселила их миссия.
- Пойду спать, - сказал Осрок. - Завтра нам подниматься в горы.
- Я бы с удовольствием пошла вместо вас, раз вы так не хотите идти.
- А я бы с удовольствием предоставил вам такую возможность.
- Спокойной ночи, брат Осрок.
- Спокойной ночи, - вздохнул Франсуа и отправился к себе, чтобы помолиться перед сном и набраться сил для завтрашнего похода.

Утро было туманным: туман, казалось, превратился в дым - настолько плохой была видимость. "Еще секунда, и туман превратится в молоко, и его можно будет пить", - думал Осрок, выступая вслед за капитаном, настоятелем и архитектором в поход. На его плечах висел обычный походный рюкзак: нужные вещи уже не помещались в свертке на палке - требовалось много писчих принадлежностей и бумаги для записей.
- Нам идти-то всего день, - бодро сказал Де Лориотт, вышагивая впереди всех. - Когда солнце будет в зените, устроим привал.
- Сын мой, - сказал Святой отец, столь же бодро вышагивая с таким же рюкзаком, как и у капитана, - вы должны воспользоваться этим восхождением, дабы подумать о жизни, ее красоте и своих грехах.
- Я боюсь, что я ощущаю лишь усталость и укусы этих гадких москитов.
- Вот именно поэтому и надо. Легко думать о величайшем даре Господне, когда все хорошо.
- Я подумаю над вашим предложением, - отшутился Осрок. Внутри себя он еще спал и видел сны...
- Приободритесь, брат Осрок, - шепнул ему на ухо Шарль, шагавший чуть позади, пыхтя, как паровая машина. - Когда дойдем до привала, хорошо отдохнем. Я взял тут бутылочку местной бормотухи, а рыба в тех местах ловится отменная. Вкуснее вы не едали за всю вашу жизнь. Давайте дойдем и отдохнем по-королевски. Потом, на сытое брюхо, идти будет легче.
- Хорошо, - сказал Франсуа. Его приободрили такие слова - он и правда, хотел перекусить.
- Вот видите! - воскликнул идущий вперед Святой отец, не оборачиваясь. - Впереди нас ждет рыба и бормотуха. И жизнь уже чуть лучше? Не правда ли?
- Клянусь! - вскричал Ронделе. - У вас слух, как у лучшего шпиона!
- У меня тоже! - прокричал капитан, шедший далеко впереди. - Я так понимаю, вашей "бормотухой" вы поделитесь и с нами?
- Чорт бы вас побрал! - возмутился королевский архитектор. - Как пить, вы горазды все, а как добыть, так Шарлю надо идти на поклон к местной колдунье и просить ее зелье! Где вы были, пока она ворчала и насылала на меня проклятья?
- Вас прокляли? - удивился Осрок.
- Если бы я помирал каждый раз, как меня проклинает очередная ведьма - старая или молодая - я был бы уже многократно мертв!
- Расскажете мне о тех дикарях в горном селении? - спросил Шарля Франсуа. - Я понимаю, что там другое племя, но что в них интересного?
- О! - сказал Шарль. - Там те же дикари, только нрав у них более дикий. Впрочем, они любят гостей, которые добры к ним. А нас знают, и знают давно. Вы не поверите, сколько из этих первобытных обезьян знает французский - до нас тут была другая миссия из Сен-Дени.
- И где же они теперь? Не говорите только, что их съели заживо.
- Ну почему заживо? Сперва пожарили! - засмеялся Шарль так живо, что даже поперхнулся воздухом.
- Истории о людоедстве сильно преувеличены, - заметил настоятель. - Были бы дикари так опасны, пошла бы туда экспедиция из священников и бюрократов? Послали бы солдат.
- Верно, - сказал Осрок.

Места, которыми они шли, и правда были дивные.
Джунгли здесь становились все богаче - если внизу они были местами почти выжжены от жары, или же культивированы человеком, то здесь они занимали большую часть всего сущего - растительность окружала наших путешественников подобно армии воинов в зеленых бушлатах. Ступать надо было осторожно - можно было попасть и в болотце, и на острый камень. Солнце стояло в зените, но не жгло; пели птицы - невиданные и неведомые; где-то в кустах сновали местные подобия кошек, все звучало, пело, шевелилось. Осрок только и глядел под ноги, боясь наступить на аспидов; но они, по всей видимости, здесь почти не водились.
К обеду они и правда устроили длительный привал, в котором успокоили уставшие ноги, напились чистой воды в рощице из пальм и перекусили. Святой отец довольно морщился, подставляя лицо солнцу, Шарль пил вино, капитан молча курил, и вокруг царил совершенный покой, которого никогда не встретишь на пыльных улицах промозглого в это время года Мельона.
А к вечеру, когда пальм стало меньше, а каменистой породы все больше, они приблизились чуть ли не к вершине величественной горы, и увидели вдалеке плоское плато, до которого было совсем недалеко. Все четверо ускорили шаг.... Каких сил способна придать цель, видимая в прямой досягаемости! казалось, ноги уже не могли идти, а сердце не хотело биться в усталой груди, но се, узрите, финишная прямая! - и ноги снова начинали ходить, а сердце биться с удвоенной силой.
...Дикари, восседавшие на плато, встретили гостей диким ревом и улюлюканьем, который до смерти напугал Осрока - он был уверен, что их сейчас поджарят и съедят. И было чего пугаться! Эти аборигены были раскрашены во все цвета радуги, как будто бы тут был местный карнавал. Бегали дети, сновали туда-сюда женщины, мужчины потрясали копьями, много говорили и разделывали туши, где-то вдалеке играл барабан и дудки - ни дать ни взять, праздничное представление.
Один из дикарей, высокого роста с синим пером в ленте, оборачивающей его голову с длинными, почти до пола, волосами, подбежал к Святому отцу и пал перед ним ниц.
- Полноте, месье Синее Перо, - мягко похлопал его по спине командор святого духа. - Я же говорил вам, что эти формальности вовсе не обязательны.
- Что вы! - вскричал Синее Перо, поднимаясь и пожимая руки остальным гостям. - Вы! И к нам! Мы уже не думали, что пожалуете - думали, вы о нас забыли! Дела идут хорошо, очень хорошо; все больше людей знают слово Божие - я стараюсь, мы стараемся!
- Ваш французский! - воскликнул Осрок, не сдержавшись. - Вы говорите так, будто изучали язык всю жизнь - в наших трущобах говорят куда хуже.
- Я и родился в Леоне, - отвечал Синее Перо. - Меня зовут Анри Бонвитар, и я француз по крови - но однажды корабль, на котором мой отец плыл в Амазонию, затонул у здешних берегов. Я и еще пара человек - вот все, кто выжил из команды. Индейцы меня приютили, и сделали своим. Мне было тогда лет десять - и теперь я живу с ними, зная оба языка. Но один я не справляюсь - племя растет, нас все больше!
- Помощь вам будет оказана, - сказал Святой отец. - А пока пройдемте, нам надобно отдохнуть.
Капитана уже не было видно - он нашел кого-то из знакомых и соревновался с ними в местной борьбе на руках.
Шарль же отправился к местным специалистам по строительству, обсуждать что-то по своим сложным и до сих пор не очень понятным для остальных, делам; состав раствора, кирпичи и сему подобные вещи были Осроку совсем не интересны: сам же наш герой жалел, что оставил Сессиль внизу. Как бы она пригодилась тут! Сколько тут было детей - много больше, чем в нижней деревне: они бегали, играли, дрались, визжали, кидались камушками, качались на лианах, воровали еду - словно обезьянки в цирке. Осрок не мог сдержать улыбки, глядя на них.

Однако усталость давала о себе знать - природа природою, но сон манил к себе все сильнее. Ноги гудели, гудела и голова от горного воздуха, спина раскалывалась, а руки отяжелели. Осрок хотел было уйти спать, но не мог понять, где ему приготовлено; и чуть было не устроился спать на траве, подложив под голову рюкзак, как вдруг его подхватил неведомо откуда взявшийся Святой отец и повел за собою - вся честная компания уже сидела у костра и жарила что-то на вертеле.
Франсуа поддерживал беседу - но вряд ли помнил, о чем она шла.
После ужина из дичи (коей тут водилось видимо-невидимо) у костра, Осрока повели в вигвам - домиков здесь не было. Вигвам, впрочем, был просторен, а внутри оказалось на удивление тепло. Наш герой не стал проверять, из чего сделано жилище, из шкур или веток, и упал почти замертво на кровать из сена, накрытую циновкой - через секунду он храпел.

А утром началась работа, необходимая Церкви - детей и юношество учили языку и литературе, "формируя культурный код". Книги с корабля настоятель оставил внизу, в долине, и индейцы сходили за ними, к вечеру принеся их в рюкзаках - и вот, после прощупывания общего уровня знаний, Осрок заключил, что французский здесь знает процентов восемьдесят людей, кроме стариков, детей и некоторых женщин в возрасте. Читать, однако, на хорошем уровне, умели далеко не все.
- Как бы пригодилась тут мадмуазель Шмидт! - сокрушался молодой монах. - Я слабоват в преподавании и работе с молодежью.
- Справитесь! - улыбался настоятель, сновавший из одного края деревни в другой, как одержимый, не делая перерыва даже на еду, - вы принимали исповеди и врачевали души псалмами и словом Божиим, так чего вам бояться?
- Куда же вы?
- Совещание в верхах! - коротко бросил Святой отец. - Будем обсуждать идеи новых богов, что вы предложили. Смотрите, если им не понравится, вас съедят!
Осрок уже понял, что это шутка и засмеялся.
Святой отец подмигнул ему и снова исчез.

...Девушку, которая лучше всех понимала французский, звали Донома, что означало "полное солнце" (по аналогии с "полной луной", в языках Европы).
Осрок обучал ее литературному чтению, дабы та научилась понимать книги, привезенные Церковью для обучения индейцев.
Нельзя сказать, что Донома была идеалом красоты европейской, равно как и местной, но что-то в ней выделяло ее из массы других. Возможно, то были глаза, которые были чуть раскосыми, что не было свойственно ее племени, или их выражение, из-за которого взгляд девушки выглядел вечно что-то подозревающим... но сие не было удивительно для туземцев, ибо жизнь их состояла из череды войн и бесконечных опасностей, стерегущих их в джунглях.
Росточком Донома была невелика, но крепка в плечах, что не лишало ее некоей женственности - и девушка делала недюжинные успехи на поприще французской и франко-язычной литературы.

Донома не боялась резни и убийств, ибо, по ее словам, это было жизнено: это желание можно понять, говорила она, это не ужасает - историй же Осрока про призраков и демонов она боялась до дрожи, ибо для нее это был страх иррациональный, страх непонятного, неизведанного; ее слабый дикарский мозг чувствовал себя, как слепой котенок.
Донома была специалистом по боевым действиям. Она с увлечением рассказывала Осроку о том, что огнедышащие мушкеты белых недостойны настоящего подинка, и что индивидуальность - это слово она выучила не так давно - проявляется только в бою с мечом, или же рукопашной схватке.
Осрок пытался склонить ее к более мирному решению проблем, но Дономе такие методы были неинтересны - в ее дикарской природе не знали других средств...
В ответ на слова о милосердии, она говорила ему про драконов, что жили здесь во времена ее пращуров, и которых она мечтала приручить, с их помощью сжигая соседние деревушки. Осрок пробовал увлечь ее Бальзаком, но она упорно предпочитала сказки про дикие племена, вооруженные до зубов палками и камнями.

Стараясь не загружать ее сложной философией, (шла вторая неделя обучения, и дикарка уже могла читать далеко не по слогам), Осрок предложил изучить простенький пересказ Гомеровской Илиады, в переводе Монжевиля от тысяча восьмисотого года. Илиада была близка племени Санта Парга (мы совсем забыли упомянуть, что у племени горных индейцев было название), ибо темы в ней были просты, понятны и, главное, близки первобытным народам.
Каково же было удивление Осрока, когда девица - назовем ее по-французски, раз она так хорошо знала его - возмутилась поведению Париса, ставшего лучником.
- Это постыдно, так вести себя! - заявила Донома, когда они сидели у костра тем вечером. - Вместо того, чтобы принять честный бой с Ахиллом, этот хитрый лесной еж убил его со спины!
- Вот как? - опешил Осрок. - Но что плохого в том, что человек не бросается со шпагою на пушку, выражаясь образно? Ведь бой с Ахиллом в открытую - это верная смерть!
- И чего же? - невозмутимо отвечала девушка, - Настоящий воин сражается лицом к лицу!
- Но если настоящий воин погибнет из-за своих принципов?
- Пусть погибнет, но погибнет воином. А этот жалкий, гадкий и трусливый юнец больше напоминает ехидну по своему поведению.
- Так вы его судите! - воскликнул Осрок. - Быть может, вам стоило бы осудить Брисеиду?
- За что это? - возмущенно спросила Донома, шмыгая своим маленьким носиком, на котором уселся очередной москит. - У нее была любовь.
- Но то была любовь греховная, плотская, которая осуждается Церковью.
- И ничего не вижу в этом зазорного!
- Но вы видите зазорное в поведении Париса?
- Вижу, - все так же невозмутимо отвечала Донома. - Он ехидна и хитер, как гадкая змея, он не воин.
- Но не кажется ли вам, - воскликнул Осрок, - что разврат и падение Брисеиды куда зазорнее, чем месть Париса за смерть брата?
- Не читайте мне лекций, - беззлобно сказала девушка, чье лицо на редкость нечасто меняло выражение, - о любви до брака и ее греховности. Этого я наслушалась изрядно от тех, кто приходил до вас.

Так они и болтали до поздней ночи, пока Осрок не понял, что дикарку не переубедить - ее первобытные принципы о чести и достоинстве, равно как и понятия о греховности и падении, были уже давно сформированы. Она с ними выросла, так жил ее народ, ее племя. Осрок и не думал браться за ее переобучение в области морали - напротив, он помолился о том, чтобы  Донома ему не снилась...

Осрок, конечно, не любил ее - это было мимолетное увлечение, но мимолетные увлечения порой ранят юношеское сердце сильнее, чем большое и светлое чувство - которого Франсуа Осрок так и не познал до сих пор. Донома приходила к нему во сне - в атмосфере дикарских танцев, темной ночи джунглей, под музыку первобытных барабанов, и Осрок чувствовал себя оказавшимся в другом мире, в дымке столь же первобытных чувств...
Наутро Осрок просыпался мокрый от пота и полный стыда - влюбиться в дикарку!
Сколько можно, ругал себя Франсуа, ты же монах, член Святой Церкви на важнейшей для истории миссии - ты должен помнить о том, кто ты и зачем ты здесь!... - но при виде этой маленькой, широкоплечей девушки с перьями диких птиц в волосах, сердце его сдавалось.
Осрок, взяв себя в руки, устраивал себе форменную инквизицию из молитв и наставлений, заставлял себя работать с дикарями на износ - каждый день, до ночи, просвещая их и запоминая нужные ему данные.
Он буквально стал учителем - снова, как тогда, когда преподавал каллиграфию монахам в Дюпре... и снова эта работа отвлекала его от женщины - как и тогда.
"Смотрите, дети"- медленно проговаривал Осрок, чтобы все малыши поняли его, "это буква W", пишется она вот так, читается вот этак, и употребляется в том или ином случае" - а мысли его были далеко-далеко...
Святой отец заметил его столь рьяное усердие и, конечно же, заподозрил неладное.
- Что с вами, сын мой? Ваше рвение начинает меня пугать. Не подхватили ли вы болотной лихорадки? Вы бледны.
- Вовсе нет, - отвечал Осрок. - Просто я впервые занимаюсь столь важной работой и стараюсь вас не разочаровать.
- Когда вы разочаровывали меня, Франуса? - спросил отец Дюймон. - Здесь что-то иное. Неужели ваше сердце мучает вас? Ведь вы так молоды.
Осрок покраснел - настоятель всегда читал его, как открытую книгу.
- Есть одна девушка....
- А! Все так просто! Что же вы сразу не сказали!
Осрок даже не удивился.
- Вы опять будете говорить мне, что церковь закроет глаза на юношеские глупости? Это совсем не радует...
- И не должно радовать, ведь чистая душа в вас говорит вам, где вы неправы. Страсти греховны, но они в нашей природе.
- Но в вас их нет! Вас они не мучают! - воскликнул Осрок. - Мне бы ваше ледяное сердце!
- Что вы, Осрок, что вы.... Оно вовсе не ледяное. Оно, наоборот, полно любви, но любви не человеческой, а любви Божией. Когда сердце занято состраданием к ближнему своему, пусть даже это дикарь, которого мы приехали обмануть - тут не до благоглупостей нашей порочной природы.
- Но что же делать мне? Я, кажется, безнадежно влюблен.
- Влюблены вы должны быть в Господа, сын мой, но путь к любви Божией тяжел, и лежит через врата узкие - широкая же дорога страстей ведет лишь в пропасть.
- И я чувствую, что стаю у края этой пропасти! - вскричал Осрок, закрывая лицо руками.
- Не страдайте так, сын мой, - Святой отец положил руку на плечо своего духовного сына. - Это пройдет, как проходит любовь мирская. Не пройдет лишь любовь Господня к вам, грешному сыну Его. Помните об этом - помните, скольким Бог благословил вас, и помните, чего Он хочет от вас.
- Однако, как же быть, пока это грешное чувство не прошло?
- Тут ничего нового я вам не посоветую - пороку можно или поддаться или победить его. Как побеждать, я вам поведал. Как проигрывать и сдаваться - вы знаете и сами.
Осрок сел в изнеможении.
- Будь проклята природа человеческая! - тихо сказал он с неким ожесточением. - Как же тяжко победить ее! И возможно ли?....
Отец Дюймон с грустью посмотрел на Осрока.
- Помните одно, сын мой - чем тяжелее борьба, тем слаще победа, и тем больше она вам даст. Победив грех, вы станете ближе к Богу.
- А проиграв?...
- Помните и другое - только Бог будет судить вас. Но не я.

И Осрок, оставшись без ответа и решения своей проблемы, продолжал плавать в этой глупой ситуации, как рыба в воде - она ему не нравилась и нравилась одновременно.
Ведь на корабле его ждала прекрасная Сессиль, которую он совсем забыл, бесстыже влюбившись в другую женщину...
Осрок, видимо, перестал замечать, как нахождение в вечных метаниях стало для него естественным состоянием (столь, впрочем, свойственным молодым и впечатлительным людям - но не монахам).
Он рассказывал прекрасной Дономе о чудесной жизни за океаном, где нет диких зверей , где Церкви Господни стоят в тихих рощах,  где монахи могут спокойно молиться во славу Божию в огромных храмам, где никого не приносят в жертву на кровавых алтарях...
Донома же рассказывала ему, как дикие кошки поцарапали ей спину и прочие места, (которые мы здесь не будем упоминать), когда она гонялась за дикими псами, которые украли из шалаша ее матери добытую отцом тушу кабана - и прочие сей подобные истории, в которых всегда выступали героями разные дикие существа (зачастую и люди, которые не сильно отличались от животных).
Донома курила какую-то странную трубку - длинную, как палка, поджигаемую длинной сухой палочкой, откуда доносился странный-странный запах, навевавший на Осрока еще более чрезмерное романтическое настроение...
Осрок внимательно - насколько ему позволяли пары из трубки и собственное сердце - слушал ее, удивляясь тому, в каких же все-таки разных мирах живут они, два столь близких физически человека, (которых соединял лишь ломаный французский): у костра сидели люди с разных планет - на планете Дономы рычали страшные животные, а в сельвах копошились змеи и крокодилы, на планете Осрока жили милые люди, чьи светские "злодеяния" казались ныне мелочью. Даже казни на гильотинах казались Франсуа милосерднее, чем растерзание леопардом или съедение заживо крокодилом....
В свою очередь, Осрок говорил ей о том, что с приходом Церкви Божией, все леопарды и крокодилы мира больше не будут страшны, ибо свет цивилизации придет вместе с нею - леопардов либо истребят, либо отправят в зоологические парки.
Донома верила ему - ибо на лице юного монаха было видно, как ему страшны истории о буйстве жестокого мира необузданной природы, и как он хочет познакомить столь же юную девушку с чем-то, что не терзает клыками или когтями....
Донома, докурив свою трубку, сворачивалась калачиком в углу вигвама, подтягивая ноги к животу и  слушала Осрока, глядя на него внимательным взглядом своих черных глаз - и нашего грешного монаха накрывало странное чувство, свойственное только влюбленным юношам: он думал, что Донома к нему неравнодушна, принимая ее доверчивую позу за некую доступность. Конечно, Осрок не вышел за рамки приличий и потому мучался несказанно - будь он мирянином, он мог бы проявить какую-то активность, столь залихватски проявляемую в свете и на балах при дворе и, к примеру, получить нагоняй от оскорбленной красотки - после чего состояние их "отношений" было бы более ясным. Здесь же он был скован по рукам и ногам своим положением и своими же чувствами, которые завладели им безраздельно - он был в одном вигваме с девицей, к которой успел привязаться, и вот она лежала перед ним, доверчиво свернувшись калачиком, как ребенок.
Осрок вспоминал, как Реннар - он уже почти забыл это имя! - лежала с ним точно так же, в то время, когда они любили друг друга... - и ему ничуть не было за это стыдно.
Вместо того, чтобы ужаснуться скоротечности своих влюбленностей -  и посему, понять их цену, Осрок, как школьник, впервые полюбивший портрет кисти Ван Дейка в репродукции из романа о страстных увлечениях дофинов и принцев, продолжал упорствовать в своих чувствах, которые не вели его ни к чему хорошему.
Он стал меньше уделять внимания урокам и преподаванию, и больше делился разными историями из жизни с Дономой, которую хотел видеть все чаще, и в конце-концов вовсе потерял способность концентрироваться на чем-либо, ибо все время думал о маленькой дикарке, которая сама вовсе не избегала общения с молодым монахом...
Со временем, ситуация стала очевидной даже для сородичей Дономы по племени, и чего уже говорить о капитане Де Лориотте, который и вовсе на очередном "спиртном рауте" с Шарлем де Ронделе потребовал пышной свадьбы слуги божьего Осрока и прекрасной дикарки, о чем наутро оба благополучно забыли... - не забыл только отец Дюймон, который, как могло показаться, слышал все, что можно было услышать - и все, что нельзя.

В тот день Святой отец отправил Осрока на дальний конец поселения, в глухие джунгли, где изредка собирались старейшины (в прошлом) - но сегодня там был праздник ежегодного плодородия. Задание было простым - забрать оттуда Доному, которая, по слухам, отправится туда тайно. Праздник был языческим, и девушке, которая бойко читает по французски в оригинале, не пристало бывать на подобных увеселениях, ибо скоро она должна была принять веру Христову и Крещение Его. А сам праздник, разумеется, скоро планировался стать христианским и католическим....
Осрок долго отказывался, не желая быть кем-то, кто будет противен Дономе и будет действовать против ее воли, но настоятель не оставил ему ни единого шанса. Так или иначе, воля командора святого духа соблюдалась - впрочем, Осрок понимал, что сам вогнал себя в эту неприятность.
Ведь кто знал Доному лучше, чем он? Кто был ей ближе всех? И не он ли мог повлиять на нее лучше других?...
Франсуа вздохнул, понимая, что ему предстоит нелегкий разговор. Обычно подобные дискуссии вел Святой отец, имея в том опыт, нося в себе силу убеждения и красоты мысли - а он? простой монах? писарь!... что мог он?
Тяжело давалась Осроку дорога, как тяжело дается каждый шаг любому в том направлении, в котором идти совсем не хочется, и он потратил битый час на переход из одного края гигантского плато на другой, плутая по всем дорожкам, поминутно отдыхая и раскуривая трубку, которую тайно от всех сделал себе из старого куска высохшего дерева....
Он надеялся, что придет в место празднества и Дономы там не окажется - а вдруг? вдруг она вернется раньше, чем он дойдет к ней? А вдруг она и вовсе не пойдет? А может... а может... - Осрок ступал по густой траве, и не поднимал головы, полной тяжких раздумий. "Я не нанимался быть миссионером", - ворчал он про себя. "Я писарь, а для убеждения можно было послать кого-нибудь красноречивее меня. Сказочника, например. Или взять с нами Сессиль - она бы с радостью...."
При мысли о мадмуазель Шмидт, которую он умудрился почти забыть за столь краткий срок, Франсуа стало еще дурнее на душе.
В заплечном мешке Осрок нес булку хлеба (а вернее, местную лепешку) и вино - ему предстояло научить многих из дикарей - если не всех, что было желательно - пить вино и есть хлеб во вспоминание имени Христова на Пасху.
Осрок ворчал про себя: "Ешьте Осрока, несчастного, это тело мое! Пейте Осрока, которого гоняют почем зря, это кровь моя во имя церкви нашей проливаемая!" - и сам ужасался своему богохульству. Он использовал это для остановки и краткой молитвы о своих прегрешениях - но все-таки дошел, к вечеру, до места назначения.

...Шум на той полянке стоял невообразимый - все танцевали под бой барабанов, флейты и свирели заходились в истеричном писке, кругом были ноги, руки, головы, сотрясающиеся в дикарском танце - празднование более напоминало шабаш ведьм. Осрок не осмелился подойти ближе, оставшись в густых кустах неподалеку от северного предела, и лишь наблюдал за дикими плясками. Где же Донома? Он видел много полуголых женских тел, мужских и детских, но его дикарки нигде не было видно. "Должно быть, она не пришла", - подумал Осрок и прикусил язык, заметив Доному в самом центре представления: готовился матч по борьбе. Дикари, закончив пляски, выкрики и пения, собрались в круг и окружили "воительниц" - против Дономы выступила другая дикарка, много выше ростом и массивнее. По сигналу местного "рефери", девицы сцепились, и под дикие крики толпы и возобновившийся бой барабанов повалились наземь, мутузя друг друг друга, пытаясь вколотить друг друга в пыль. Осрок с великим интересом наблюдал за этим, подобно шпиону, по-прежнему сидя в кустах...
Донома, конечно, вышла победителем - она дралась несколько глупо, размахивая короткими ручками, подобно деревенской мельнице, но ее удары доходили до цели, а потом она схватила соперницу и насела на нее, угрожающе помаячив кулаком у лица лежащей. Та сдалась, кивнув головой, и вот радостная толпа приветствовала юную воительницу.
После этого все расселись наземь, жрец или шаман провел какой-то странный ритуал вроде танца и призывных обращений к небесам под дикие горловые звуки - и все немного успокоились. Однако вскоре в круг были внесены странного вида меха с вином (или чем-то подобным), после чего началась самая обычная попойка, столь свойственная любому маленькому поселению на природе...
Осрок решил было плюнуть на все и уйти - он понимал, что не достучится ни до кого из веселящихся, и толку в его приходе сюда уже нет - того и гляди, самого заставят плясать и пить "бормотуху", по меткому выражению Ронделе.... Но тут он увидел Доному, которая, закончив пить и веселиться, отправилась куда-то со своею подругой - и направилась именно к тем кустам, в которых сидел наш юный шпион. Осрок сжался в калачик, стараясь превратиться в камень.
Но девушкам было не до него - пока племя пело и плясало под вновь начавшую кричать и визжать "музыку", они увлеклись... друг другом.
Осрок, выпучив глаза, сжавшись, как старая ветошь под рукомойником, наблюдал, как совсем рядом с ним две девушки (вторую Осрок не знал) предавались плотской любви. Он хотел убежать, но побоялся себя выдать, и посему тихо сидел, наблюдая за пещерными нравами дикого племени...
Какие мысли проносились в его голове, описать трудно - и тошнота, и желание, и отвращение, и удивления, и черная горечь. Да, Осрок любил Доному, любил ее ум и разумение, но она любила, судя по всему, другую, и любила страстно. Когда дамы закончили свое веселье и разбежались кто куда, Франсуа, содрогаясь от горести и отвращения, дал стрекача - никогда еще он не бежал так быстро, да еще под склон, чуть не переломав себе обе ноги.
И по дороге он думал не только о падении Дономы с того пьедестала, куда поставил ее сам - ему не давала покоя мысль, бьющаяся веной на висках: "не сделал ли отец Дюймон это специально, когда послал за Дономой?"...
До своего селения он добрался весь грязный, облепленный колючками и почти хромой - так он сбил ноги.
Все уже спали.
Лишь Ронделе сидел под пальмой и пил из горлышка вино.
- О! - воскликнул он. - Осрок вернулся! Миссионер-таки убедил дикарей в силе веры Христовой? Смотрю, по вашему лицу, и вижу, что не сумел! Что это с вами? Ну, присядьте со мной.
Осрок, не зная, что и делать, сел - а вернее, бухнулся - рядом с Шарлем.
- Дайте вина, - коротко сказал он.
- Держите.
Осрок выпил бутылку чуть ли не до дна.
Ронделе с грустью посмотрел на него.
- Что такое могло случиться, что монах запил как сапожник? - спросил он.
- Дикари всегда дикари, - зло сказал Франсуа.
- И не говорите! - простонал Шарль. - С ними каши не сваришь и построить что-то невозможно. Как дети малые, кричат, дерутся. Тьфу!
Осрок молчал, сжимая пустую бутылку в руках и смотрел перед собой в пустоту.
- Я схожу еще за одной, - сказал Ронделе, с кряхтением поднимаясь. - Вам это нужно.

...

Ужасные картины порока - столь естественного для дикарей, но от этого не менее противоестественного для француза - никак не выходили из головы Осрока. Некая ревность пришла чуть позже, и была лишь малой порцией того мерзкого духовного супа, что сварился в его походном котелке, - с ревностью можно было жить, ибо это чувство само по себе напоминало юноше о том, как оно греховно, но картины дикарской любви впечатались в его сердце. Именно потому, что чистая любовь смешалась с грязью. Не будем же строить иллюзий - Осрок прекрасно знал, что подобные нравы существуют и в его родной стране - и при дворе, и, возможно, в монастырях, не говоря уже о районах, погрязших в бедности и нищете. Однако, Осрок никак не мог представить, что подобные нравы коснутся его на лоне дикой природы. Он понимал, что среди дикарей могут быть - как норма жизни - болезни, мор, жестокость, даже людоедство, но никак не противоестественные позывы (от которых его почти физически тошнило).
И так его любовь затихла, подавленная грузом печали и отвращения - опять и опять, одни терзания молодого человека заканчивались другими, очередная юношеская влюбленность кончилась падением, пусть и не его личным. Осрок все равно винил себя за то, что глаз его пал на столь испорченную женщину, испорченность которой он не смог - или не пожелал? - заметить. После молитв, подогреваемых отвращением и к себе, и к ней; после нездорового сна с кошмарами, Осрок просыпался разбитым, однако же, свободным от своей прежней привязанности. Если раньше его к Дономе тянуло, то теперь он боялся взглянуть на нее, будто бы та была самой Медузой Горгоной.
В результате работоспособность его возросла, и он с удвоенным рвением принялся за свои работы, чем очень порадовал отца Дюймона.
Святой отец и словом не обмолвился на тему состояния Франсуа, но, очевидно, что настоятелю не хотелось трогать и без того страдающего юношу - и, думается, настоятель сам увидел, как его ставленник потихоньку приходит в себя и возвращается "в строй", как верный солдат после ранения.

Со временем картины порока почти стерлись, почти померкли в голове Осрока, и он думал было снова заговорить с Дономой, но та больше не горела желанием заводить с ним разговор, ссылаясь на дела и другие занятия. Они так долго не общались, что их тонкая связь прервалась - и теперь Осрок хотел, чтобы они остались друзьями. Первый шок прошел, и милосердие, свойственное ему от природы, снова просило наладить отношения....
Конечно, он не мог больше любить ее, после того, что видел, но надеялся, что хотя бы какая-то дружба будет их, хотя бы немного, связывать - ведь все-таки, кроме плохого, у них было так много хорошего! Разговоры у костра, обучение, долгие диалоги ночами, все прочее, что Осрок так ценил в жизни ...
Но Донома была к нему теперь холодна, все шутки, которые он отпускал, казались ей не смешными, все истории, что он ей рассказывал, казались ей неинтересными.- она даже отвечала ему на своем языке, будто игнорируя французский, который она выучила так недавно...
От этого Осроку было немножко страшно - он не ожидал, что теплые чувства, которые он столь ярко представил себе в голове Дономы, могут столь быстро погаснуть. О юношеская наивность! - какие чувства, кроме первобытных животных страстей, могли быть в голове дикарки, предававшейся диким, первобытным инстинктам?... Ей были неведомы те сложные ощущения и мысли, которыми оперировал пусть и юный, но тонко чувствующий монах из страны передовой культуры, взращенный на книгах и жизни великой цивилизации. Или так казалось самому Франсуа в своей наивности - предоставим читателю решить самому (учитывая, как легко он забыл свои чувства к Сессиль, и как легко кидался из одной привязанности к другой, не чувствуя даже особых сомнений - возможно, тип его личности уже формировался...).

- И как вам свобода? - спросил его настоятель, когда они прогуливались вокруг фундамента нового храма, стараясь не угодить ногою в песок, рассыпанный вокруг строителями.
К тому времени, конечно, ситуация не была секретом ни для одного из мужчин.
- О, дикая природа вещь совершенно особенная, - начал было Осрок, но потом и сам понял, о какой свободе спрашивает его отец Дюймон. - А если вы спрашиваете о том, что творится внутри меня, то я должен сказать вам спасибо.
- Мне? За что же?
- Если бы вы не послали меня на празднество дикарей, то я так и не познал бы истину о Дономе и нравах ее племени. И тем самым я не освободил бы свою душу от этого греха.
- "Познайте истину, и истина сделает вас свободными", - процитировал, грустно улыбаясь, Святой отец. - Вы абсолютно правы в своем анализе, но неужели вы думаете, что я намеренно отправил вас в это маленькое путешествие?
- Скажу так, - смутился Осрок, - что многие вещи, которые происходят вокруг вас случайно, мне в последнее время не кажутся такими уж случайными...
- У вас очень впечатлительная душа, сын мой, - мягко сказал настоятель, продолжая обход фундамента, - посему многое кажется вам злым или добрым умыслом. Но вы недооцениваете самого себя - вы столь многое видите сами, но не можете эти данные обработать. В вашем мозгу еще не созрел внутренний бухгалтер, который будет следить за множеством ваших мыслей, как за множеством бумаг в канцелярии. И если бы он созрел, то сказал бы вам о том, что вы сами находились на правильном пути и шли к свободе через все тернии.
- Вы хотите сказать, что я сам искал свободы от Дономы?....
- Отчасти. Порок имеет одно свойство - он либо отвращает, либо привлекает, если столкнуться с ним лицом к лицу. Вы хотели узнать Доному, и вы ее узнали, получив ответ на все свои вопросы, и душа ваша сказала "нет" пороку. За что вас стоит похвалить, конечно же - но еще больше вашу чистую душу, которая сама нашла свой путь к истине, ее освободившей.
- Но вы так и не развеяли моих сомнений на тему неслучайности совпадений вокруг меня.
Святой отец улыбнулся.
- Когда-нибудь вы поймете, сын мой, что от жизни никогда нельзя требовать "да" или "нет. Эти понятия - плоды греховной природы нашей, когда мы ищем то, что было упрятано богом как можно дальше. И кто знает, стоит ли находить такое?...
- Я немного запутался, - сказал Осрок.
В нем зрело раздражение на самого себя за нелепые вопросы и темы, что он поднял по глупости. Всему этому надлежало оставаться в прошлом.
-  Нестрашно, - отвечал настоятель, заканчивая свой обход. - В любом случае, завтра мы отплываем.
- Уже завтра?....
- Да. Пришли данные о том, что через неделю-другую начнется большой шторм и непогода, посему нам надо выйти в море как можно скорее, дабы успеть прибыть к берегам Ассирии до его начала. Выспитесь хорошенько, а завтра приступайте, с самого утра, к сбору вещей. Не забудьте попрощаться с вашей дикаркой.
- Боже упаси! - вскричал Осрок. - Она не хочет меня даже видеть. У нее совсем другая жизнь.
- Так вот чем закончились ваши попытки образовать дикарей! - засмеялся настоятель, но, заметив горький взгляд Франсуа, осекся. - Не грустите, сын мой, ибо уныние грех перед Господом. Вы должны больше помнить о нем и его заповедях - в рутине путешествий от берега к берегу легко забыть о душе! И пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов.
Осрок прокашлялся, как будто москит попал ему в глотку.
- Поедем же к новым берегам как можно скорее, - решительно сказал он настоятелю. - И единственные слова Христа, что я помню сейчас, это "не давайте святыни своей псам".
Настоятель похлопал его по плечу.
- Вы истинный воин Христов, Франсуа Осрок. Пойдемте же.

И нельзя передать словами, с какими чувствами Осрок встретил Сессиль Шмидт, которая после долгой разлуки не смогла сдержать чувств и обняла несчастного, когда тот, наконец, спустился с вершины: все нормы приличия были забыты даже под деловитое покашливание Святого отца - тоска и удаленность от цивилизации творит чудеса с суровыми принципами...
- Как же я скучала по вам! - сказала Сессиль, и казалась в тот момент Осроку самой красивой и чистой женщиной на земле.
- И я по вам, - честно отвечал Осрок, опустив все происходившее с ним на той вершине, где он познал свои собственные низины.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Корабль плыл уже которую неделю. Дни проносились за днями, ночи за ночами, океан, казалось, был бесконечным: гладь воды вокруг была единственным, что можно было увидеть за бортом. Куда не кинь глаз, была вода, вода и еще раз вода...
Дни проходили в работе, переписи трудов (Осрок совершенно освоился с качкой и не марал больше документы кляксами), диалогах, обедах и развлечениях (для мирян, пусть и морских) и религиозных службах.
Отец Дюймон после каждого рабочего дня затевал служение для моряков, которые оказались очень набожными.
Особенно полюбилась им молитва святому Игнатию:

Приими, Господи, всю свободу мою.
Возьми память, разум и волю мою.
Все, что имею или чем располагаю,
все мне Тобою даровано,
и потому предаю все в полное Твое распоряжение.
Единственно любовь Твою и благодать Твою мне даруй,
и буду богатства преисполнен,
и никогда не попрошу я ничего другого.
Аминь.

Эти слова отвечали состоянию духа матросов (и самого Осрока) - окруженные безбрежностью, они теряли мир из виду, оставались наедине лишь с самими собой. Не было земли. не было городов, не было никаких гостей - только корабль и люди на нем: посему отдача своего "Я" в руки Божьи была для них естественной потребностью... разве же пребывание на глади океана не является некоторым пребыванием в сердце Божьем? что есть у людей, окруженных бесконечною глубиной пучины, кроме любви и благодати Господней?...

Однако, духовные темы и работы над литературно-историческими контрафактами перемежались отдыхом. Осрок, несмотря на пристрастие к мадмуазель Шмидт (которая много читала, общалась со Святым отцом и, наконец-то уделила время ученым, которые были рады развлечь ее лекциями о, например, дельфинах...), больше времени - по делам - проводил с мадам Мерсье.
Они часто сидели за стаканчиком вина на палубе - погода стояла прекрасная весьма долгое время - и обсуждали разные истории из жизни. Единственные интересные истории, что мог рассказать о себе Осрок, он, разумеется, скрывал, по понятным причинам, поэтому Амалия болтала без умолку. Часто к ним присоединялся Шарль Ронделе, который, видимо, все-таки положил глаз на королевского юриста...
Вот и сегодня, когда они сидели на нескольких больших сундуках с канатами, стоящих на палубе, разговор зашел на юридическую тему.

- Вы знаете, что вышел новый указ о порче окружающей среды? - спросила присутствующих Амалия.
- Какой же?
- Ныне, ежели жандарм увидит, что ваша лошадь повадилась делать свои дела на защищенные законом газоны - и все тому подобное, вас могут оштрафовать.
- Понятно. И что же интересного в этом законе? - осведомился Шарль. - Понятно, что не дело позволять загаживать казенные газоны!
- К нам в отдел пришел владелец одной из богаделен, и решил уточнить, за что же с него взяли штраф. Но бумаги по штрафам не указывают конкретную причину вынесения оного.
- Какая глупость!- вскричал Ронделе. - Неужели трудно указать в бумаге, что, зачем и почему?
- Нетрудно, но приказ свыше ясно указывал на то, чтобы детали дефекации лошадей и прочего не упоминались в государственных бумагах, дабы не служить причиною насмешек в свете.
- Продолжайте, - сказал Осрок.
- Приходит к нам этот мужчина, и говорит: "В мою богадельню пришла официальная бумага о штрафе, но я, хоть убейте, не помню, в чем грешен. Мне нетрудно заплатить нескольких франков, но вы-то знать должны". Однако, найти в тот момент жандарма, поймавшего с поличным этого мужчину, оказалось невозможным, ибо он к тому времени ушел на пенсию, а бумага, которая послужила причиною для решения суда, затерялась.
- У кого еще богадельня! - возмутился Ронделе. - Если бы я так часто терял бумаги, как их теряют юристы, набережная Сены рухнула бы на третий день!
- Так вот, мы начали допрашивать его, в надежде узнать правду. Спросили про лошадь - оказалось, у него ее нет. Думали, что это может быть уничтожение казенной растительности путем разведения костра - все не то. Предположили хищение сена из конюшен - разумеется, не было для того повода у человека без лошади. Всем нашим отделом мы  перебирали различные способы загрязнения окружающей среды - мужчина все отрицал.
И тут меня осенило... "Не скажете ли, любезный, не бывали ли вы пьяны в недавнем прошлом?"
Оказалось, что мужчина был пьян и в таком состоянии воспользовался кустом общественного парка как уборной!
Шарль взорвался в приступе хохота.
- Я не могу! - задыхался он, покатываясь от смеха. - Нагадил, и был пойман жандаром-пенсионером! Вот это я понимаю, страшное преступление!
Смеялась и Амалия, Осрок улыбался.
- Только не говорите об этом мадмуазель Шмидт, - сказал он. - Милой девушке не надобно слыхать подобных историй.
- Что вы, что вы, - смеялась Амалия. - Мы люди порченные, можно сказать, гнилые. А Сессиль у нас будто херувим. А как поет! Слыхали ли вы, как она поет? Я даже останавливаюсь у ее каюты, дабы послушать ее пение.
- Концерт! Требую концерта! - вскричал Шарль. - Упросите ее, брат Осрок.
- Не думаю, что она согласится, - сказал Франсуа. - Она не любит лишних взоров.
- Вы правы, - сказала Амалия. - Не выступать же ей на палубе среди матросни.
Тут показалась и сама Сессиль - она шла со Святым отцом с кормы.
- Как они сдружились, - сказал Шарль. - Того и гляди, уведет у нас кардинала святого духа! Парочка сия сладка, как медовые блинчики в заведении мадам Боратте, что на улице Сен-Жан!
- Полноте, - улыбнулась Амалия. - Мы все знаем, что ее избранником стал наш брат Франсуа.
- Оно и к лучшему! Молодому парню не пристало ходить в служках так долго, пора и жениться! - засмеялся Ронделе.
- Ну хватит, хватит, - запротестовал Осрок. - Вы договоритесь до того, что меня выгонят из монахов.
- Вас-то? - воскликнул Шарль. - Не думаю. Мне кажется, Святой отец способен простить вам любой из семи смертных грехов, так он вас любит.
- Интересно, о чем они болтают? - задалась вопросом Амалия, наблюдая, как черная ряса и голубое платье медленно приближаются к ним.
- Неужто заманивает девицу в церковный хор? - предположил Шарль.
- Он уже пытался, - вставил Осрок. - Ничего не вышло.
- И правильно! - сказал Ронделе. - Нечего такой красотке делать в монашках. Вы можете себе представить - такую шевелюру, буквально ангельскую, заточать под чепец! Это такой же грех, как прелюбодеяние, если вы спросите меня.
Осрок согласился с этим (про себя, конечно же).

Вот о чем говорил Святой отец: они с Сессиль разговорились на тему того, что церкви не стоит ломать привычный уклад жизни аборигенов; девушка предлагала оставить дикие земли дикими, вместо того, чтобы насаждать там порядки европейские. Святой отец возражал, уверяя, что все делается гуманно. Девушка просила привести пример....
-  Представим себе гордых животных, представляющих опасность для других видов (и даже людей), - отвечал ей командор святого духа. - Допустим, это дикие кабаны, с большими клыками и весьма склочным нравом. Они, вынужденные защищать свои лесные полянки от хищников, регулярно живут в опасности и всегда предчувствуют ее. Как же превратить их в домашних свинок?
- Хоть я и не совсем понимаю цель сравнения церкви со свиньями, но мне интересно послушать вашу теорию, - ответила Сессиль.
- Она очень проста - если мы устраним всякую опасность и хищников, и позволим этим гадким жителям лесных опушек гулять по своей воле и творить всякие бесчинства, мы, тем самым, отнимем у диких особей их главное оружие.
- Как же это!
- Не имея естественных врагов и опасностей, вид сей потеряет клыки сам. Зачем же они ему, когда десятками лет никто не атакует их, и не пытается отнять их земли? Зачем сила и злость для обороны, которая не нужна?... Такой хитрой добротой мы побеждали огромное количество дикарских племен. Помните аборигенов Тейде? Как они смирны и набожны - ибо это не первое поколение, выросшее среди наших миссионеров, добротой творивших в них нужные качества.
- Они действовали, как шпионы, воспользовавшись гостеприимством наивных дикарей! - всплеснула руками Сессиль.
Святой отец, не заметив ее ремарки, продолжил:
- Поколение за поколением росло в сытости, без необходимости быть настороже, и в конце-концов новые дети вида ослабли, а клыки их за ненадобностью либо отпали сами, либо они разучились ими пользоваться - если продолжать наше сравнение. И когда изнеженные, годами жившие в безопасности кабаны все новых и новых племен, среди которых мы будем работать, совсем расслабятся и начнут наслаждаться жизнью, мы зашлем к ним в лес несколько человек. Кабаны не будут бояться нас, ибо привыкли к нашему присутствию. И мы будем ходить там безо всякой опасности. А потом будем приходить и приходить, поставим свои лесные домики на опушках. Когда привыкнут и к этому, создадим егерство и установим порядок Церкви Святой, закон Божий - и все без ружей, пушек и воинственных походов.
- Вы удивительный человек, и ваша логика пугает меня своей добротой. Вы были бы менее страшны, если бы требовали жертв и казней, - вздохнула Сессиль. - Добротой отнимать у людей земли и их привычный уклад жизни!
- Все во имя Христа, и не более, следуя заветам его. "Пока не будет проповедовано Евангелие во все концы Земли... " - помните?
Тут они приблизились к нашим героям.
Ронделе встал с сундука и подошел к Святому отцу.
- Полноте вам, вы опять мучаете бедную невинную деву своими страшными мыслями. Скажите лучше, долго ли нам плыть? Мы уже скоро исчерпаем запасы вина и разговоров.
- Что ж! - воскликнул настоятель. - Недолго нам и вам осталось мучаться безбрежностью вод. Через три дня мы будем в Месопотамии.
- Три дня! - воскликнул Осрок. - Но еще столько работы!
- Не бойтесь, сын мой, - сказал отец Дюймон. - Все, что мы не успеем сделать здесь, мы сделаем на берегу. Там нам предстоит остаться на долгое время. Будет время и писать, и читать, и размышлять.

Помните ту суету, которая охватила корабль, когда на него погружали все сложное оборудование при выходе из порта? Вообразите же себе ее усиленною вдвое: именно так обстояло дело, когда моряки услышали о скором приближении к берегу. Земля! Наконец-то! Воды, конечно, прекрасны, но их однообразие очень утомляет взор.
Посему моряки носились с удвоенной скоростью, стояли шум, гам, суета - порою, казалось, матросы вот-вот собьют друг друга с ног в этом воодушевленном состоянии! - но все обошлось. Все оборудование было перепроверено, многие ящики вытащены на борт и разобраны, Амалия пересматривала лишний раз все бумаги, Шарль все чаще рассматривал чертежи, а Святой отец и вовсе мелькал на скоростях, доступных лишь метеору - казалось, еще чуть-чуть, и он взлетит над палубой.
Осрок тоже был занят - предстояло упаковать все свои бумаги в ящики, мешки, рюкзаки и коробки; он, можно сказать, сидел на чемоданах, ожидая прибытия. Три дня тянулись как три недели - так ждал этого Осрок.
Сессиль тоже была "на нервах" - ей не терпелось, наконец, увидеть древнюю Месопотамию и ее жителей. Она, конечно, видела уже дикарей, но то было небольшое поселение безо всякой исторической ценности (головы богов она видела лишь мельком из окна) - и теперь девушка волновалась, как студентка перед экзаменом.
И вот, рано утром, коричнево-желтый песчаный берег показался из тумана.

То была Месопотамия...

...которая не сильно-то отличалась от обычной пустыни, какую все мы видели в книгах. Такая же пустыня, что была пересечена Наполеоном в Египте - песок, жара, клочки выжженной земли, желто-коричневые кусты и... пожалуй, все. Самое неблагодарное дело - описывать в красках пустыню! Пожалуй, сие удавалось лишь Шатобриану, и то по причине некоторой экзотичности подобных описаний в те годы - в наше время они показались бы нам, скорее всего, обыденными.
На горячий песок матросы спускали многочисленные ящики, коробки, мешки, тросы, канаты, тюки, брезент и прочая-прочая. Суета стояла, как обычно, невообразимая - представьте себе базар на площади у Бастилии по весне: ровно то же самое! Те же выкрики, размахивания руками, спешка, потные руки и спины, одни люди толкались с другими, каждый делал свое и даже чужое; кто спускался по трапу, придерживая платье, кто поднимался по нему, весь мокрый от натуги...
Осрок собрал свои пожитки последним, переждав суету, и вышел на белый свет. Солнце больно ударило его по глазам - стоял полдень, столь приятный в летнем Мельоне, но весьма недобрый в Месопотамии. Дышать было тяжело - воздух был наполнен влагой, а жаркий ветер сушил лицо и губы. Осрок накинул капюшон и спустился по трапу, ища глазами "своих"и обнаружил их в отдалении на берегу. Последним с корабля спустился де Лориотт. Его "заместитель" оставался на корабле, куда вернулись и многие матросы: им предстояло следить за порядком на судне долгое время. Поскольку срок пребывания в пустыне предвиделся немаленький, "Жозефина" отправлялась вплавь вдоль берега: у оставшихся моряков были свои задачи.
А наши герои: Дюймон и его приближенные, ученые и прочие, а так же десяток-другой моряков, двинулись в путь, ведомые тем же самым капитаном, который, казалось, знал эту пустыню так же хорошо, как Осрок - путь от церкви до дома...
Знали бы они, как надолго им предстоит остаться здесь! Время было беспощадно к ним - но они еще не догадывались об этом.

После перехода и ночевки к работе приступили почти сразу же: покуда дамы и ученые спали в палатках, отбиваясь во сне от надоедливых насекомых, Осрок, Ронделе и Кардинал Святого Духа отправились по своим делам.
Остатки каменных развалин наши герои посетили рано утром, пока испепеляющая жара еще не достигла пика.
... Пустынная часть равнины была пересечена выбросами земли, оставшимися от копания каналов, и вдоль этих куч росли финиковые пальмы. Раньше, говорили, болотистые места на юге имели вхождение в Персидский залив, но теперь здесь протекала лишь желтая, грязная от глины речушка под названием Шат-эль-Ара. На том месте, где когда-то находились города, ныне была пустыня, практически безжизненная, лишь кое-где виднелись давно заброшенные деревушки пастухов, состоящие из двух-трех домов.
Осрок стоял с карандашом и деревянным планшетом в руках (на котором покоились его бумаги). Его церковный капюшон служил ему как бы чалмою, подобной местным головным уборам, поэтому песок его почти не беспокоил, а первые лучи солнца не лезли в глаза.
Находились они в местности под названием Мова, и планировали "воссоздать" стеллу царя Меши (которого Осрок описал на страницах своей лже-истории, что уже готовилась стать настоящей). Небольшая загвоздка была в том, что похожая стелла уже существовала ранее у других, охочих до артефактов, охотников за древностями в Заиорданьи, но каким-то образом исчезла из музеев - говорят, ее похитили и уничтожили члены секты Святой Марии. Поэтому было найдено похожее сооружение.
- Стелла мохавитского царя Меши, - проговорил Осрок, зачитывая, - содержит надпись в тридцать пять строк. Отпечаток с нее хранился ранее в аналлах Академии, а ныне он с нами, поэтому приступим. Поскольку бедуины разрушили ее - как видим, от нее осталась лишь часть - мы напишем только двадцать из тридцати строк.
- Напишете вы, а выбивать клинописью буду я, - вздохнул Ронделе, снимая с плеч мешок с инструментами. - Диктуйте...

"Я — Меша, сын Кемошхана, царь Моава, дайвонитянин. Отец мой царствовал над Моавом тридцать лет, и я воцарился после отца моего. Сделал я высоту эту для Кемоша в Кархо. Высота спасения, потому что он спас меня от всех царей, и потому что он дал мне смотреть на всех ненавидящих меня..." - все это выбивал в камне королевский архитектор под строгим присмотром отца Дюймона и диктовку Франсуа. Пот лил с несчастного фальсификатора градом, поминутно Ронделе вытирал лоб и протирал лицо полотенцем, заботливо припасенным - а вокруг не было никого, даже единого бедуина. Казалось, что вокруг был лишь песок и еще раз песок - как ранее, на корабле, их окружало море и еще раз море...
Через час работа была окончена, и Шарль бухнулся на песок рядом с куском базальта, который можно было называть теперь историческим артефактом.
- Ох и взбрело же вам в голову, месье Дюймон, заниматься плитами и камнями! Тяжкая работа!
- Увы, друг мой, - заметил Святой отец, протягивая Шарлю мех с водой, - Египет и его легкие папирусы уже были до нас разобраны, как пирожки мадам Лешшо на улице Бен-виван в час ярмарки.
- Чертов Наполеон! - вскричал недовольно Ронделе. - Все-то он первый, все-то ему в руки!
- Не забудьте, однако, - напомнил Осрок, - в Египте приходилось строить пирамиды и сфинкса.
- Как это я забыл? - хлопнул себя рукой по потному лбу королевский архитектор. - Действительно, я погорячился. Здесь ведь даже нет строительного камня, и мы обходимся кирпичами. Кирпичами, кстати, обоженными и сырцовыми. Они, конечно, не шибко устойчивы, зато просты в изготовлении. Напомните мне сходить к строителям в устье Евфрата, Святой отец. Мне кажется, эти бездельники опять не выполняют план, а целый день играют в шары и дуют на флейтах.
- Не забудьте, все же, про дворец Саргона.
- Черт возьми! - воскликнул Шарль. - Еще ведь и дворец до ума доводить!
- Много ли там работы? - осведомился Осрок.
- Прилично, - вздохнул архитектор, поднимаясь с песка и отряхиваясь. - Статуи крылатых быков с пятью ногами и человеческими лицами изготовили местные, что напротив тех, кто в долине Евфрата дует на своих дудках, их (статуи, а не местных) скоро привезут.
- Это у деревни Хорсабад, - добавил Святой отец, оглядывая стеллу с довольным видом.
- А надписи и барельефы? - спросил Франсуа.
- Скоро доделают. Я нанял местных дурачков написать всякой религиозной чуши. Что не понравится - сколем.  Придумаете что-нибудь.
- Но как же статуя, изваяние самого Гильгамеша? - спросил Святой отец. - У него еще нет палицы и убитого льва в руках.
- С этим проблема - я один это буду делать неделю, а местный Микеланджело запил. Здешнее пойло - адская огненная вода.
- Ничего страшного! - сказал настоятель. - Покуда вы будете высекать с друзьями этого вашего льва, мы с Осроком и Амалией отправимся проверять библиотеку Ашурбанапала.
Теперь пришла очередь Осрока стенать и впадать в отчаяние: библиотека этого ниневийского царя составляла великое множество глиняных табличек - говорили, их было более двадцати тысяч. Целый строительный склад! Когда переделывали мельонскую обитель, деталей было намного меньше....
Покуда они возвращались, таща на спинах стеллу по очереди, им удалось обсудить, кто чем займется по прибытию в Ниневию: сочинения по математике, астрономии и медицине лежали на плечах Осрока, Раснера и Монфоко; а таблички с государственными и юридическими документами (как то законы, жалобы, распоряжения, донесения, письма, счета, отчеты и судебные решения) отдавались на попечение Амалии Мерсье, Ренсана и Вуаяна.
- Давайте все же разобьем половину этой глиняной дряни, - сказал Шарль, когда они уже почти добрались до своих временных жилищ. - Скажете, что "многие памятники древней культуры были погублены злою рукой бедуинов" и дело с концом!
- Идея хорошая, - отвечал Святой отец, отодвигая покров со входа, дабы Ронделе было удобнее войти со стеллой в руках, - но к сожалению, мы не можем так поступить со всем архивом.
- Но хотя бы с третью?
- С четвертью.
- И на том спасибо! - выдохнул Ронделе, укладывая "стеллу царя Меши" на мешки с песком.

Тем же вечером, после непродолжительного отдыха, часы которого Осрок провел в общении с Богом и Сессиль, почти вся компания отправилась в Ниневию (остальные ученые должны были прибыть туда завтра).
Переходы более не были в новинку ни для кого... Идти, впрочем, пришлось совсем недолго - далее их посадили на верблюдов местные бедуины. Что сказать о переходе? То же  плавание - на этот раз в море песка, под лучами того же солнца (пусть и заходящего ближе к ночному часу); изредка встречались домики, одинокие, как корабли в океане; - и, конечно, костлявые спины верблюдов.
- Черт бы побрал этих верблюдов! - ворчал Шарль. - Самая дохлая кляча в Париже идет быстрее и не так колет позвонком в зад!
Осрок молчаливо соглашался, трясясь всем телом на другом животном и держась за пахучего бедуина, который управлял самим верблюдом.
Амалия же на удивление ловко управляла своим, и приглядывала за испуганной Сессиль, которая прижималась к ней всем телом. Капитан и настоятель каждый ехали на своем верблюде - и Франсуа невольно залюбовался этими гордыми фигурами, словно парящими в вечернем мареве бескрайней пустыни.
Изредка из далеких пещер с криком и шумом вылетали летучие мыши, куда-то устремляясь - будто то были ночные демоны, отправляющиеся на поиск добычи.

Через час они прибыли к большой реке, впадающей в Тигр. Бедуины оставили верблюдов своим напарникам, что ночевали там прямо на берегу в своих холщовых палатках, и куда-то удалились, вернувшись через минуту - они толкали за собою баграми по реке большой плот.
- Разве нам придется плыть на плоту? - удивилась Сессиль. - Неужели у них нет лодок?
- Этим водам не грозит шторм, - ответила Амалия. - Приободритесь, милая. Скоро мы будем на месте.
- Когда прибудем, обещайте мне, что научите меня пить ту дрянь, что вы пьете, - сказала мадмуазель Шмидт, изрядно удивив стоящего рядом Осрока. - Воистину, после этих переживаний и приключений мне не помешал бы стаканчик. Или хотя бы половина.
- Обязательно, - весело отозвалась мадам Мерсье. - Вы совсем уже наш человек.
- Что же мне остается, я так долго с вами. Вы мне как новая семья.
- Вы ужасно милы, - улыбнулась Амалия. - Вы мне сразу понравились.
...Капитан, Святой отец, Осрок, Шарль, Амалия и Сессиль сидели посередине плота, а по краям его восседали те же бедуины в чалмах, молча рассекающие воду веслами.
- Какая тишина, - тихо сказал Осрок.
- И правда, - шепнула Сессиль, тайком прижимавшаяся к нему.
Луна выплыла из-за неведомого предела, и была видна во всей своей красе - круглый белый шар, сиявший, подобно сильной лампе или даже маяку. Свет ее отражался в спокойной воде, и отражение ее разбивалось ударами весел, сопровождаясь звуками взрываемой веслами поверхности реки, будто бы ее вспахивали, как землю плугом. Откуда-то с далеких берегов доносилось лишь пение неведомых местных насекомых вроде цикад, бедуины тоже что-то напевали себе под нос (местные вообще были очень музыкальны), и плот двигался вниз по реке, почти неслышно, подобно осеннему листу в каналах Парижа.
В Ниневию они прибыли позднею ночью - плот подошел к тихой заводи.
Бедуины привязали плот к большому иссхошемуся дереву на берегу, наши герои сошли на землю. Пустыня в этой местности становилась более каменистой;  вдалеке виднелись дома и прочие постройки.
Бедуины предложили пойти в город, но Святой отец решил провести вечер на природе в тени того же дерева, к которому был привязан плот. Бедуины кивнули и удалились к городу, где их ждали родные, пообещав быть к утру.
- До пункта нашего назначения еще несколько часов на верблюдах. Давайте отдохнем в сени столь приятной растительности, а в путь двинемся утром, - сказал Святой отец.
- Но не ждут ли нас опасности? - спросила Сессиль.
- Что вы, что вы. Местные знают меня и боятся, аки огня святого Антония.
- Но почему? Неужели вы столь страшны?
- Вовсе нет. Просто эти люди суеверны.
- Не они ли, - спросил де Лориотт, разводя костер с помощью старого моряцкого огнива, - считают, что вы бессмертный демон, которому тысяча и еще тысяча лет и которого нельзя убить или смутить любой магией?
- Именно так они и думают, - рассмеялся Святой отец. - Но нужно ли мне было бы тогда все то, чем я занимаюсь, окажись я всесильным чудовищем, да еще бессмертным? Я бы наслаждался жизнью, победив всех своих врагов, врагов церкви, и властью своею управлял бы миром, подобно королю.
Но я вынужден работать во имя Господа.
- Который, впрочем, даровал вам внешность нестареющую, - сказал Осрок, помогая Амалии уложить сумки с документами у дерева. - Старики в нашей обители говорили, что вы не состарились ни на год за все время их жизни.
- Ах, если бы это было так! - вздохнул Святой отец. - Я так боюсь, что не успею довести всех своих начинаний до конца. Успеть бы вырастить себе помощника, продолжателя моих дел и наследника власти моей...
- Не смотрите на меня, - запротестовал Осрок. - Я не готов к такой роли.
- Готовы или нет, - проворчал Ронделе, усаживаясь у набирающего силу огня, - я боюсь, что вас и спрашивать не будут. Правда, отец Дюймон?
Настоятель лишь улыбнулся.
Остаток приятного вечера прошел в милой дружеской атмосфере - два священнослужителя, две женщины, и капитан с архитектором выпивали, болтали, обменивались разными историями из жизни, отдыхали и набирались сил. Что может быть лучше подобных моментов? Пожалуй, что и ничего: когда все, уставши от дел, наслаждаются компанией друг друга и болтают о разном, не отягощая душ и разумов сложными размышлениями, живется так легко, так просто; момент столь располагает к некоему братству или сестринству... Осрок чувствовал себя, как один из учеников-апостолов на тайной вечере Господа Бога нашего Иисуса Христа, ел и пил вволю, макал лепешку свою в соус с травами, приготовленный умелой рукой Амалии Мерсье (та, оказалось, готовила весьма неплохо), и забыл обо всех тяготах жизни в тот вечер. Все, конечно, заметили, что Осрок уснул на коленях покрасневшей, как рак, Сессиль Шмидт, но лишь посмеялись над этим. Их воспринимали теперь как брата и сестру...

Утром нашего героя разбудила странная музыка - как будто расстроенная испанская гитара пыталась имитировать крик верблюда или вопль ослицы: открыв глаза первым, Осрок увидел старика, худого и смуглого, который сидел напротив спящих и настраивал свой странный музыкальный инструмент со множеством струн, что держал в руках. Франсуа протер глаза, присев на песке, и понял, что перед ним тот самый дервиш - или, вернее, Дервиш, которого он повстречал давным-давно в мельонской обители. Осрок хотел воскликнуть что-то, но старик, улыбнувшись ему, приложил палец к губам, и поманил монаха за собою. Ступая по успевшему уже накалиться песку, Осрок и Дервиш зашли за бархан, скрывающий их от спящих.
- Вы! - наконец-то дал волю чувствам Франсуа. - Я до сих пор помню вас, будто вы были в нашей обители вчера! Как же я рад вас видеть!
- И я рад вам, друг мой. Неужели вы думали, что я пропущу появление моего собрата Дюймона, столь близкого моему сердцу.
- Как же вы оказались в Месопотамии? Ведь ваши пустыни лежат далеко отсюда.
- Далеко. Но и шел я долго. Что еще делать старику, который кроме музыки, молитв и хождений по пескам, не занимается ничем другим? Я шел и шел, от оазиса к оазису, от городка к городку...
- И вас не спалило солнце?
- Меня-то? Я привык к солнцу, как вы привыкли к белолицым девушкам, - усмехнулся старик, усаживаясь по-турецки.
- Давайте разбудим других?
- Не стоит. Они крепко спят. Если их не разбудила моя струна, значит сон их увлечен чем-то другим. Ваш же ум был настроен и готов отозваться на мою ноту.
- О чем же вы хотите поговорить?
- Расскажите для начала, как вы-то здесь очутились? Вот уж кого-кого, а вас я не ожидал видеть в этих песках! Вы, конечно, уже не так молоды, как были, но все же.
- Неужели я постарел?
- По вашему лицу видно, что вы много страдали.
Осрок провел по лицу - действительно, жара и время сделали его кожу чуть смугловатой и грубой, тяжелая работа над бумагами заставила его глаза обрасти паутиной юношеских морщин, а под этими глазами красовались темные круги от частых любовных терзаний.
- Неужели эти страдания привели вас сюда, Франсуа-ибн-Жан? - спросил Дервиш и провел по струнам, издавая тихие, задумчивые звуки.
- Можно сказать и так, - вздохнул наш монах и поведал старику все свои терзания, будто доверял ему, как родному.
Все это время дервиш внимательно слушал, наигрывая на ситаре (так назывался этот инструмент) сложную, но почти неслышную мелодию пустыни.
И вот Осрок выговорился под этот аккомпанемент и снова тяжело вздохнул.
- Так вот, теперь я не стремлюсь к мирскому, или стараюсь не стремиться, но буду любить Господа. С чего и следовало начать. Как много я растерял с годами.
Старик задумался и исподлобья посмотрел на вчерашнего юношу.
- Вы не любили Господа ни дня в своей жизни, дорогой мой Осрок, - сказал, наконец, дервиш.
- Как! - вскричал Осрок, наверняка перебудив всех своих спящих товарищей. - Я посвятил ему эту самую жизнь!
- Не обижайтесь, друг мой. То, как вы любите Господа у себя, в Европе, не есть истинная любовь. Не потому, что вы хуже нас, а потому, что вы не знаете главного.
- И даже отец Дюймон не знает?
- Уж он-то знает, но он, наверное, не говорил вам, а если говорил, то вы забыли.
- И какова же истинная любовь?
- Такая же, как любовь к женщине.
- Какие глупости вы говорите, дорогой дервиш, причем уже в который раз, - не удержался Осрок. - Как можно плотское сравнивать с духовным - я, кажется, вам об этом говорил!
- Тогда и я повторюсь - я не говорю о плотском, я говорю о том, что вы не можете спать из-за женщины, вам тяжело, что ее любви нет с вами, вы хотите быть рядом с нею круглый год, целый месяц, целый день, вы готовы жениться и давать женщине все, что только пожелает она; как тяжело вам ощущать то, что ее любовь к вам слабеет, и вы стараетесь ради этого что-то для нее сделать... а любите ли вы так Бога? Я уверен, та светловолосая богиня, что сопела рядом с вами, вам куда ближе Всевышнего...
Осрок покраснел, но задумался.
- Наверное, вы правы. Но теперь я понимаю это острее, чем тогда, когда был лишь послушником.
- Поэтому я и говорю вам, дабы вы поняли.
- А есть ли такие люди, которые любят Бога столь же сильно?
И тут их накрыла черная тень, будто прямо над их головами пролетел черный ястреб, заслонивший крыльями солнце и небо...
- Конечно, есть, о мулла! - прозвучал громкий голос позади них.
То был Святой отец, проснувшийся от неосторожного возгласа Осрока. - Это, например, я, хоть мне и не хочется себя хвалить в гордыне человеческой - но кто, как не я, не спал ради церкви и Господа столько ночей, что и не сосчитать? Кто, как не я, выполнял все ее прихоти, как выполняют вычурные желания прихотливой фаворитки? Да обнимите же меня скорее, брат мой!
Дервиш и настоятель обнялись, как старые, добрые друзья.

Долго они говорили о разном и всяком, до тех пор, пока не поднялись ото сна все остальные. Когда все прочие поздоровались с дервишем (из присутствующих впервые его видела лишь прекрасная саксонка), наши герои, все вместе, захватив пару верблюдов от вернувшихся проводников, отправились в путь вглубь Ниневии. Вел их, конечно же, Дервиш, который, оказалось, знал эту местность как свои пять пальцев.
- Кто этот человек? - спросила Сессиль у Осрока (они, как обычно, шли вместе позади всех).
- Святой, мудрец, поэт, певец и философ из пустыни. Я зову его просто Дервиш. Мы познакомились с ним в мельонской обители.
- Так вы давно знакомы?
- Да, просто мы расстались на еще более долгое время. Не ожидал я его здесь увидеть, но человек этот мудрее всех, кого я знаю. Он живет без денег, без дома, и путешествует по миру, сочиняя песни. И они со Святым отцом очень дружны - кажется, они целую вечность друг друга знают.
- Интересно послушать, что же он расскажет нам, когда мы дойдем до привала, - сказала Сессиль. - Солнце так и палит.
- Вы станете смуглой, как я... - вздохнул Осрок. - Вам бы укрыть голову тюрбаном, на местный манер, как у Амалии.
- Пожалуй, пора так и сделать, я боюсь, что скоро начну шелушиться, как старое дерево, - грустно сказала Сессиль.

К обеду они пришли в первый показавшийся на горизонте домишко, совершенно заброшенный и пустой. Расставив на столе нехитрый скарб, друзья уселись перекусить, а де Лориотт отправился искать лошадей вглубь города (и, конечно, захватить несколько бурдюков местного вина).
Разговор, по старому обыкновению, зашел о разницах цивилизаций.
- Вот я не понимаю, месье Дервиш! - восклицал Ронделе. - Бродите себе, ни дома, ни семьи!
- Не тем же самым и вы занимаетесь?
- Тем же, но у меня есть, куда вернуться.
- Значит,что-то вас держит. А меня ничто не держит.
- Должно же человека что-то держать!
Амалия и Сессиль, вместе обедавшие невкусными лепешками, внимательно прислушивались к спору - друг с другом они говорили не часто, ибо были из совершенно разных кругов. Ухо Осрока присоединилось к ним, пока его глаз ласкал фигуру молодой саксонки.
- Не каждый хочет жить на цепи, называемой "домом", - отвечал Дервиш.
- Странный вы человек. И что вам не нравится в цивилизации, которая дает людям новые дома вместо развалюх?
- Все нравится.... Вы оставляете после себя цивилизацию - спасибо вам, конечно... но мне она не нужна.
- Что бы вы делали, если бы не победили самых воинственных бедуинов! - вскричал Шарль. - Дожили бы вы до преклонных лет!
- Ваша правда, мусье капитан. Но что дали вам ваши победы?
- Как что! Цивилизацию там, где ее не было!
- Снова ваша правда. И что же в ней, вы обрели-таки покой?
- Какой покой! Больше земель - больше суеты....
Дервиш провел по струнам и запел:

В душе твоей огни терзаний
Не затухают никогда.
Наложницы, гаремы, бани,
Баранов тучные стада...

Ничто тебя не утешает,
Ничто покоя не дает.
И душно спать в постылом рае,
И снова ратный клич зовет.

Горит земля в огне пожаров
И трепещит последний враг.
А ты стоишь, больной и старый
Вокруг себя сгущая мрак...

- Вот так уныние! - вскричал капитан. - Какая грустная песня! Лучше я спою вам про то, как наложницы утешали меня, а покой мне давала битва с морем! Правда, Амалия?
- Кстати! о море! - ответил дервиш, будто не обращая внимания, и снова ударяя по струнам.

Утоплюсь я в воде мирозданья.
Захлебнусь я под волнами слов,
А греховного мира признанье
Принести тебе в жертву готов.

Все, чем сердце мое владело,
Даровал мне всевышний Господь.
Пусть местами оно обгорело...
Пусть горит моя бренная плоть!

О Аллах, забери мое сердце!
Моя сущность в твоих руках.
Подари мне твой полумесяц.
Остальное развей, как прах.

Слеза пробежала по щеке Осрока - так тронули его эти стихи.
- Вы великий поэт, - сказал он старику.
- Поэт лишь один Господь, - отвечал тот. - Я лишь его инструмент. Как эту музыку сочинил я, а ситар лишь исполнил ее. Так и со стихами и мыслями. Ваш Иисус - разве он придумал слова вашего писания? Нет, он получил их от своего вечного Отца.
- Вы правы, - сказал настоятель, доселе слушавший так тихо, что присутствующие забыли о нем.
- Ну хватит уже заумных песенок, - воскликнул Шарль. - Где же лошади!

...Ниневия представляла собою ту же пустыню, но усеянную кирпичными домишками высотою с подвальный этаж обычного европейского дома: строений было очень много, и пески древности были почти скрыты под ними, оказавшись истоптаными тысячами ног; сновало множество людей самого темного цвета кожи (хотя встречались люди и посветлее).
На широких площадях из серого кирпича находилось множество шумных рынков - торговали всем, от бус до мяса быков. Грязь на этих рынках стояла невообразимая, и была схожа с французскими помойками.
Женщины были не очень-то красивы, хотя и одевались вычурно, будто заворачивались в персидский ковер.
Местные мужчины при виде Святого отца отводили глаза и называли его не иначе как "дьяволико мортироне", что означало "бессмертный дьявол", и даже Осрока обходили стороною и с неким пугливым благоговением, клича его "сыном дьявола". Святого отца и Осрока это забавляло. "Видите, нас записали в демоны", - смеялся настоятель. Впрочем, многие приближенные к высоким чинам (эти люди жили в домах побольше, в два этажа высотою) жали руку Командору Святого Духа и не испытывали того пиетета, что простолюдины.
Ближе к южной окраине города находились поселения миссионеров, возводились даже христианские церкви, которых там было несколько - две были уже готовы и функционировали, третья только строилась. В одной из них настоятель и Осрок отслужили обедню, и были радостно встречены местными, среди которых было множество французов, а так же англичан и испанцев.
Дервиш отправился по знакомым, которых тут у него имелось множество - казалось, каждый был рад выслушать его интересные истории и послушать его музыку. Кстати, музыканты и танцующие дервиши, подобные нашему знакомцу, тут тоже имелись в изобилии. Но их музыка была куда менее приятной - песни их были дикими и совсем не облагороженными французским языком, а танцы - рьяными и, можно сказать, бешеными. Они не чурались вина, обходя всякие религиозные предписания (которые тут были очень слабы).
Ужасно кусали разные насекомые, коих тут водилось видимо-невидимо, постоянно приходилось ходить с закрытой головой и руками - даже писать на открытом воздухе было невозможно, (так жалили эти твари), поэтому большинство своих трудов Осрок создавал в комнатке, которую сняли отец Дюймон и де Лориотт у местных.
Через пару дней после прибытия в город пожаловали уже известные нам астроном и метеоролог (чьи имена Осрок все никак не мог запомнить), лекарь Раснер, нумизмат Пьер Ренсан, Фуа-Вайян, Монфокон, Бордье и Мабий, Дане, Брентано, Дамирон, Герузье, Ленорман и Шерези, и несколько аборигенов, которых они успели завербовать по пути.
Местные - высокопоставленные, конечно же - гости, не замедлили явиться.
Один из гостей, что пожаловал в гости к нашей церковной братии, был министр культуры - высокий, худой, смуглый мужчина с орлиными носом. Звали его Абдулла Де Рошак, и отцом его был посол Франции в Месопотамии, по имени Жан де Рошак, который умер несколько лет назад в силу почтенного возраста - а самому Абдулле было около сорока лет. Он заведовал всеми культурно-историческими вещами и объектами, пытался создавать в Ниневии школы, детские сады и музеи. Человек он был, несмотря на свою внешность, очень образованный, и сразу расположил к себе всех присутствующих, а его работа с детьми сразу привлекла молодую саксонку, которая маялась от безделья - строительные и исторические вещи были ей совсем неинтересны.
Рошак был посвящен в дела Дюймона, но яро поддерживал его начинание.
- Подумайте, Франсуа-ибн-Жан, - говорил он громко и быстро, - как взлетит уровень культуры, когда у нас будут ориентиры на великую, просвещенную древность! Что там мудрецы других стран, они же чужаки! Их культура и нравы не почитаются нашими жителями, а вот если те же мысли им преподаст великий ученый глубокой древности, которого они забыли... это национальная гордость, достояние, история! Школа Ашурбанапала! Учение Ахуры-Мазды! Местные учатся религии по разговорам седых стариков, которые каждый раз придумывают новых божеств и новые чудеса - разве же это дело? У нас будет культура, религия, много рабочих мест - историки, географы. Поначалу франкоязычные, но потом! Через одно поколение мы обретем местных ученых с великими знаниями, великих учителей и, конечно же, множество ими образованных! То, что делает Святой отец, есть дело великое!
Конечно же, подобные разговоры велись только среди посвященных - официально же Рошак лишь помогал прибывшим европейцам изучать древние развалины и учил их местной древней культуре, о которой большинство аборигенов имело самое смутное представление. Сессиль, конечно же, во все это посвящена не была (в отличие от Амалии, которая тоже тщательно скрывала свои знания и миссию)...

Когда отшумели все разговоры, ученые и прочие, приехавшие в Ниневию с корабля, и все уже находившиеся тут, снова  отправились в путь.  Мы не станем описывать недолгий переход. Остановились в местном постоялом дворе, если так можно назвать старинное строение с соломенною крышей. Амалия и Сессиль, как две единственные женщины (не считая местных поварих) заняли одну комнату, остальные же расселились по прочим.
Тем же утром Осрок, Шарль и Дюймон отправились осматривать "достопримечательности".

...Представьте себе недостроенный жилой дом, крыши которого еще не существует, а стены наполовину развалены и окружены строительными обломками и пылью - и получите полное представление о том, как выглядел тот "храм", который предстояло сделать невероятно древним.
- Да-а-а, - протянул Ронделе. - Не впервой мне делать из развалин храмы, но это же просто разрушенная временем школа!
- Что вы! - сказал Святой отец. - Это великий храм. Вы ведь сделаете его таким?
- Тут строить и строить, причем годами! - проворчал Шарль.
- Дело же не в самом здании, дело в том, что внутри.
- Что же?
- Пройдемте.
Они ступили внутрь строения.
Пол был каменным, из серо-коричневого кирпича, и на полу были свалены горы глиняных плит - то были "те самые древние таблички"...
От каждого движения ног наших исследователей с пола поднималась густая коричневая пыль, все кашляли и чихали.
- Господи, да здесь тысячу лет не убирали! - ворчал Ронделе.
- Нанять нам домработницу? - пошутил Святой отец, отряхивая рясу от пыли.
- И на всех этих табличках - текст, - изрек Франсуа, поднимая и переворачивая одну за одной. - Они не очень тяжелые, но уж очень их много.
- Счет на десятки тысяч! - простонал Шарль.
То были глиняные таблички, где дети прошлого века учились писать. Писали они мало, ибо слов знали еще меньше - но табличек было видимо-  невидимо (ибо население прирастало и прирастало - местные вообще были весьма плодовиты).
- Язык малопонятен, - почесал Осрок в затылке. - Надо звать лингвистов.
...

Шумная ватага ученых в лице Монфокона, Бордье, Мабия, Герузе, Дамирона и Ленормана накинулись на находку, аки хищные львы: они перебирали таблички, зачитывали вслух надписи, находящиеся на них, переводили тут же на французский, греческий, английский и местное наречие; один диктовал, другой записывал, третий перекладывал с места на место, а Осрок следил за этой катавасией, стараясь уловить, что происходит. Герузе, наконец, нес свои записки Осроку, которые тот соединял в одну папку и раскладывал по категориям; и записки следовали одна за другою, ибо плиты с табличками все не заканчивались... Ронделе привел "своих" людей из местных, которые принялись отыскивать таблички без текста, коих оказалось весьма много, а затем на этих табличках начали выбивать то, что переводил им Дамирон, основываясь на бумагах, что сам же передал Осроку.
Описать происходящее очень сложно, да и нужно ли, коли суть происходящего в целом понятна? К вечеру, разумеется, взяли перерыв - глаза болели абсолютно у всех.
Все ученые, работавшие с табличками и текстами уселись у костра, и все были с закрытыми глазами.
- Ей-богу, - восклицал Монфокон. - Я люблю свою работу, но очи мои ее ненавидят.
- Столько-то работы в один день! - добавлял Мабий.
Ему вторил Бордье:
- Неделя такой работы и никакие очки не помогут!
- Что глаза! - воскликнул Герузе. - Моя ладонь уже не может двигать карандашом.
- Вам-то карандаш, а мне это описывать чернилами! - отвечал Ленорман.
- Мсье Ленорман, - сказал Дамирон, - вам-то хорошо, ведь ваша фамилия будет на учебниках!
- Что я! - возражал Ленорман. - Вы подумайте о школьниках, которые будут эти учебники заучиваться наизусть...
Осрок лишь потирал уставшие глаза и тяжело вздыхал - воистину, проще было таскать на горбу, подобно верблюду, каменные плиты размером с маленького теленка, чем весь день писать. Ленорман, кстати, стал знаменит, его двухтомник «Ниневия и её руины», а затем книга «Ниневия и Вавилон» были выпущены несколько лет спустя (не думаю, что мы слишком забегаем вперед).

Так длилось целую неделю. Под конец ее Осрок удалился со Святым отцом на работы с барельефами, упросив того избавить его от текстовых трудов, благо Ленорман сотоварищи справлялись и без него. Но и там, вне здания с табличками, кипела работа: местные начали таскать со всех сторон и углов Ниневии старинные барельефы (которые хранились в развалинах, частных собраниях, были найдены при стройке - а то и просто делались местными умельцами для украшения собственных домов), привозя их на скрипучих старых телегах. Осрок и Дюймон изучали каждый из них, превращая - на бумаге - каждое чудовище в того бога, который полагался по будущей официальной версии.
Крылатые быки - охранники небес, львы - охранники священных врат и все такое прочее. В литературе, истории, культуре их будут звать "крылатые гении".
- Но какой же сюжет придумать для них? - спросил Осрок. - Я пока затрудняюсь...
- Все просто. Давайте так, - сказал отец Дюймон, - делаем "популярный" сюжет. Два клювастых аспида осеменяют "древо жизни", вечный неизменный главный сюжет всех сакральностей мира всех широт и времен. Достаточно дико и отвратительно и для древних людоедов, и для пожирателей сенсаций нашего дня.
Франсуа уселся в углу здания на груду кирпичей и строчил карандашом по бумаге, переворачивая лист за листом. Барельефы изображали, по большей части, окромя богов и чудищ, разные военные сцены, моменты построек каких-то зданий (все превращались Осроком в древние дворцы великой цивилизации), сцены охоты на зверей (зверей, конечно же, награждали анималистическими особенностями, вписывая в пантеон древних богов).
- Смотрите, плита с изображением крылатого ящера. Не правда ли, похоже на ящеров древности господина Кювье? - сказал Осрок, осматривая очередную "лепнину".
- Записывайте ее в самую древность, - ответил настоятель, принимая еще одну плиту. - Кювье будет рад увидеть своих любимых пра-ящуров на новых территориях, и будет нам очень благодарен.
- Пока брошу в 850 год до нашей эры.
- И тысячу лет спустя... - задумчиво сказал Дюймон. - Какими же цифрами мы оперируем. Целые эпохи!
Осрок с иронией взглянул на него - порою Святой отец так увлекался своею работой, что превращался в совершеннейшего ребенка.
- Сия плита, - зачитывал вслух Франсуа, - украшала дворец Ашшурназирпала в Калахе. Кстати, где этот Калах?
- Неподалеку отсюда. Заброшенная деревушка, - отозвался из угла Шарль, перекладывая плиты с места на место.
- Данное божество зовут Нисрох, - зачитывал далее наш монах-историк, - аналог скандинавского Фрейра; плита имела, как следует (вернее, будет следовать) из клинописи, культовое назначение: во время церемоний жрецы лили на нее воду, которую потом собирали в сосуды...
- Забавно! - сказал Дюймон. - Этот обряд давно стал прообразом христианской благодати.
- Э-э-э! - вскричал Шарль, глядя куда-то в сторону. - Да тут несут еще не один десяток таких же ящеров!
- Отлично! - воскликнул отец Дюймон, - эти барельефы с крылатыми тварями будут украшать все главные дворцы ассирийских царей.
- Не забудьте по экземпляру в музеи, - добавил Ленорман, появившийся из развалин. - А пока плитки можно разбирать по музеям, работа окончена.

Шли недели, даже месяцы.

Шарль с его людьми продолжал свои труды в одном из карьеров.
От камней, которые валялись тут повсюду, как манна небесная во времена Моисея, очищали один из комплектующих компонентов - прямо здесь, на дне карьера.
Сортировочные и смесительные работы велись где-то рядом, и смесь проливалась под ноги без меры. Осроку приходилось поднимать рясу как можно выше, дабы не попасть в эту субстанцию, но одновременно писать и стараться сберечь одеяние было невозможно, поэтому наш герой плюнул на все это и отдался скоростному записыванию слов Шарля и Дюймона - первый был в высоких сапогах, а на рясе отца Дюймона грязи почему-то не было заметно.

- Посмотрите, - сказал Шарль Дюймону. - На "поверхности карьера" очевидны три разных литья, причем внахлест. Правое литье напирает на левое, как штукатурка, осыпается, потому что качество состава хуже. Посмотрите сюда - здесь, - он указал пальцем на другую стену, - очень четко видна граница между искусственным и природным гранитом.
Дюймон внимательно все осмотрел - казалось, он понимал абсолютно все на свете.
- Делалась поверхность карьера, - продолжал Шарль, - под гибкой опалубкой, более всего
подходит гибкий лист вроде кровельного железа, прижатого мешками с песком. И никакой гранит мы вытаскивать отсюда не будем, мы же не сумасшедшие. Это десятки тонн! Ни одно здешнее племя подобным не займется, а подключать армию грозит раскрытием аферы. И технику тут никак не применишь. Но... - Шарль посмотрел на Дюймона.
Тот улыбнулся.
- Конечно, для прессы мы распишем, как будто бы здесь использовался единый кусок гранита. Ведь правда, дражайший Осрок?
Осрок только кивал, строча карандашом на бумаге - он понимал, что все надо записать в точности. В точности то, что должна была увидеть пресса и королевские ученые.
"Единая гранитная фигура, высеченная руками древних рабочих, приводит в трепет и содрогание, - писал Осрок на одном листе для ученых, и на другом тут же набрасывал текст своей летописи, гласивший: "Когда-то Шурбанапал, да живет он вечно и хвалит его Ахура-Музда, богиня воды и всего живого, вознамерился воздвигнуть в карьере...."
Осрок на ходу придумывал прозвища, которые потом заменял на те, что были у него в списке официальных имен, что хранился в его палатке под пальмой.

...

- А вот, месье, тот самый Обелиск Ахуры-Мазды, которым мы поразим воображение этих ученых простофиль! Только взгляните на это! Всем мы скажем, что здесь работали сотни рабов этого вашего...
- Шурбанапала, - подсказал Осрок, не отрываясь от бумаги и карандаша.
- Да! Шубрапанала этого вашего, черт бы его побрал, - воскликнул Шарль. - И ведь поверят же. Да что они понимают!
- В том и прелесть, - усмехнулся Дюймон. - Простые рабочие, которые разбираются в происходящем, поверят нам на слово, ибо у них не будет доступа сюда, а ученые, которые сюда приедут, ничего не понимают в сложном строительстве.
- О да! Ваши дьявольские планы хоть меня и пугают, но грозят обернуться большим кушем, - ответил Шарль. - Иначе бы я не пропадал в этой дыре по этой адской жаре! Как в аду, ей-богу! Как вам не жарко во всем черном?
- Мне ли бояться ада! - сказал отец Дюймон.
Шарль продолжал, между тем, объяснять подробности и детали:
- Никакими горелками, как и тесанием, эту плоскость не получить. Только отлить. Мы и отлили, и слава богу, никого не залило бетонной жидкостью.
- А дальше?
- Дальше, в еще вязкую массу опустим стенку опалубки - у нас есть замысел сделать параллелепипед вроде Южного камня.
- Отлично, в принципе, осталось только посмотреть на развалину, - сказал под нос себе Святой отец.
- Слева вы видите часть второго, как его, ммм... - "незаконченного обелиска" под нижней опалубкой - ее тем более не получить горелками-тесаниями. Плоскость была нами расчерчена правильными квадратами, то есть залита кубами. Мы ввели обычную "древнеегипетскую кладку", можно было бы, конечно, построить храм или пилон, но рабочие уже сбиваются с ног. Это хорошо, что вам нужны развалины. Строить здесь что-то серьезно - полная глупость. Как эти ваши историки верят в этакий бред, я поверить не могу! Воистину, ваш хитрый план, месье Дюймон, основан не на знании истории, а на знании натуры человеческой!
Осрок, истекая потом и поминутно утирая лоб, все строчил и строчил, стоя почти по щиколотку в жидком строительном растворе: "Десяток рабынь Шурбанапалла были похоронены здесь, под этим гранитом, заживо, как гласит легенда об Ахуре, но правда ли то, или нет, узнать невозможно, ибо Шурбанапал грозил страшною смертию всякому, кто знал об их судьбе что либо."
Местные, которые работали тут в большом изобилии, старались и потели куда сильнее Осрока: на лежащие мешки, покрытые брезентом, они бросали другие мешки, потом заливали слой чем-то вроде цемента и все начиналось по новой. Воду носили сюда огромными ведрами, потому что слои должны были быть влажными (по требованию Ронделе) - кругом стояли лужи и грязь.
"Куда я попал!" - думал Осрок. "В грязи, как бездомный!"
Результаты этих работ, думаю, были вполне очевидны: создавалась древняя культура с артефактами.
Через пять лет министр культуры (тот самый) основал здесь Ниневийский музей, в который с тех пор поступали различные древности.

Вернувшись "домой", на постоялый двор, Осрок обнаружил Сессиль Шмидт мило воркующей с министром культуры, и сердце его сжалось от ревности. "Пока я работаю, она нашла себе друга", - с горечью подумал он и хотел прошмыгнуть мимо в свою комнатку, но его заметили и окликнули. Осрок обернулся к Рошаку и Шмидт, низко поклонившись.
Они поболтали с ним о том, о сем, о делах, о том, где же он так долго пропадал - Рошак заговорщицки глядел на него, как бы призывая соблюдать конспирацию, а Сессиль с увлечением рассказывала о том, что ей предстоит работа в местной школе и детском саду. Оказывается, в Ниневии (да и вообще в Месопотамии) был недостаток учительского контингента и мадмуазель Шмидт было предложено принять участие в воспитании и образовании местных детей.
- Вы так давно мечтали об этой работе! - улыбался Осрок, а сам, про себя, думал иное: "вот, уже нашли чем купить тебя, наивная девица!"
- Я рекомендую ее в качестве учителя, - продолжал он, но внутри негодовал: "хитрый министр, присмотрел себе бледнолицую красавицу, и решил дать ей все и сразу за ее расположение".
- Обязательно пригласите меня на первый урок! - закончил он, но хотел разразиться чуть ли не бранью, так задело его то, что эти двое так быстро сошлись за его спиной (хотя они не виделись почти месяц - однако время для Осрока прекратило свой ход).
Все  прочие истории о Сессиль доносил ему Шерези, охочий до подобных историй. Осрок не был особенно рад ему - но слушал всегда очень внимательно.А подробностей там было много - Шерези был тот еще сплетник.
Когда доходило до чувств, Осрок был самым настоящим эгоистом. Он думал, что мир любви вращается вокруг него, что все женщины, с которыми он мило общается, принадлежат ему в какой-то степени, и поэтому ситуации с ревностью были для него практически убийственны... Вот и сегодня он зло хлопнул дверью в свою комнату, забрался на кровать и обиженно засопел, как маленький ребенок. "Работаю в грязи неделями, как раб, красные глаза, голова раскалывается, а эта мило болтает с высокопоставленным хлыщом, который мнит себя министром! Кем бы ты был без нас, Церкви Христовой!" - самые разные глупые и нехорошие мысли лезли к нему в голову, и он плодил их все больше и больше, покуда не заснул.
Ночью ему снился родной монастырь, дом, сестра, даже Жюли - и все это ему казалось более близким, чем все окружающее его в реальности. Когда он проснулся, его охватила тоска, столь свойственная сильно уставшим людям вдали от дома, когда силы покидают не только тело, но и дух.

От Амалии не ускользнуло его настроение.
- Вы так устали? - спросила она его утром. - На вас лица нет.
- Работы действительно невпроворот.
- Тут тоже. Создание простейшей школы здесь сущая головная боль - нет никаких документов, нет никаких законов, все приходится делать с нуля. Но вы расстроены. Я это вижу.
- Да так... - вздохнул Осрок. - Мелочи.
- Вы тоже заметили Сессиль и нашего министра? - вдруг спросила Амалия.
- Что вы, даже не обратил внимания! - отвечал Осрок, пряча глаза.
- Вы не умеете врать, друг мой. Я видела, как вы смотрели на эту парочку.
- Вы ошиблись, - буркнул Франсуа.
- Я на вашей стороне, - дотронулась до его руки мадам Мерсье. - Вы так дружили с Сессиль, но сейчас ее внимание полностью поглощено Рошаком, который и правда дает ей больше, чем она, наверное, заслуживает.
- Вы тоже заметили это и не одобрили? - обрадовался наш ревнивец. - Я уж думал, что это я один такой подозрительный, и оттого мне было стыдно за себя.
- Как же это одобрять? Мой муж тоже сейчас дома. И я думаю, глядя на эту девицу - а где мой муж сейчас? С кем?
- Понимаю. Но он, возможно, думает то же самое о вас.
- Какая ерунда! - воскликнула Амалия. - Я среди толпищ бедуинов и аборигенов самой дикой наружности, а он среди фрейлин королевского двора!
- Как видите, - вздохнул Осрок, - кое-кого бедуины не пугают. Шерези мне все рассказал.
- Высокопоставленные и влиятельные бедуины, - поправила его Амалия. - Ну, не грустите. Вы слишком молоды, чтобы грустить.
- Я чувствую себя старым.
- Вы и Святой отец совсем разные в этом плане. Он как будто с каждым годом молодеет, а вы - все более кажетесь стареющим, хотя должны расцветать.
Осрок лишь вздохнул.
Никого вокруг не было, и Амалия обняла его, против всяких правил.
- Отдохните сегодня от всяческих работ. Вы измученны. Я уже забочусь о вас, как о собственном сыне, которого у меня нет, потому что если не я, то кто? Уж точно не эта ваша красавица из Германии.
После краткого похода на служение обедни в местную церковь, где Осрок отчитал привычные молитвы и отпел привычные псалмы безо всякого энтузиазма, к нему подошел Святой отец.
- Сын мой, - сказал он. - Вы сегодня были очень плохи. Чуть не опозорили меня перед местными. Что же подумают о нас?
- Простите меня, пожалуйста, - горько сказал Осрок.- Мне и самому очень стыдно.
Отец Дюймон взглянул на него с грустью.
- Вы так плохо выглядите. Давайте сегодня не будем работать. Сходим на местный пруд, отдохнем, пожарим рыбы, поболтаем по душам. Мы так давно не разговаривали в этой суете.
- Я с радостью, - ответил Осрок.
Он и правда соскучился по душевным разговорам с настоятелем - как будто вся эта деловая жизнь забрала из их отношений ту дружескую, отцовско-сыновью доброжелательность, что была между ними ранее, поэтому Франсуа не мог пропустить такого события.
...Они доехали к оазису на местных верблюдах - ибо путь был не слишком близким - но путь этот стоил всех трудностей.
Пальмы окружали прозрачный пруд ровным кругом, внутри стояла плотная тень, все пахло какими-то травами, что пробивались из песка, а солнце будто теряло тут свою власть.
Верблюдов они привязали к пальмам у начала оазиса, а сами двинулись вглубь.
- Это место прекрасно, - сказал Осрок. - Не сравнить с пустыней, что окружает нас на протяжении тысяч лье!
- Вам это кажется, - отвечал Святой отец с улыбкой, - потому что сия растительность составляет резкий контраст с окружающим. Вспомните, сколько таких мест мы видели в горах у племен индейцев Тейде - разве они вызывали у вас такие чувства?
- Вы правы, - вздохнул Осрок.
- Помните, и нам стоит быть таким оазисом для других. Чтобы люди, придя к нам, чувствовали контраст между мерзостью запустения мирской жизни и жизнью духовной, чистой. И для этого вам надо чувствовать себя получше. Нельзя спасать других, когда сам на грани истощения - такое позволено только Христу. Мы же люди смертные, поэтому наберемся же сил.
В мешке у Святого отца оказалось немного местного хлеба, мех с вином и небольшие палочки.
- Для чего же сии палочки? - удивился Осрок.
- Я захватил не только палочки, но и леску с крючками. Не половить ли нам рыбы?
Осрок засмеялся.
- Я как будто снова в юности. Давайте же скорее соорудим удочки.

Так и сидели эти двое на краю озера, погрузив босые ноги из под своих ряс в воду, и болтали о том, о сем, о горнем, о вечном, о мирском, о простом - и не было в эти часы людей счастливее, чем они. К вечеру, когда ужа начало смеркаться, а разведенный костер потух, местный мальчишка решил порадовать высокопоставленных людей своим умением находить жемчуг, и, с разрешения Святого отца, нырнул в воду. Каково же было их удивление, когда вместо жемчуга или раковины, малец вытащил со дна странный камень со странною надписью, которая гласила: «И таково было дело с тоннелем. Когда прорубали строители топорами, двигаясь навстречу друг другу, и оставалось три локтя до смычки, услышали они голоса друг друга, ибо была трещина в скале, справа налево. И в день смычки ударили строители друг против друга, топор против топора, и пошла вода из источника в бассейн, на тысячу и двести локтей, и сто локтей была высота скалы над их головами.»
Отец Дюймон потребовал отнести надпись к министру культуры, что мальчишка с радостью и сделал, получив от Святого отца большую рыбу, которую они с Осроком поймали сегодня; а сами настоятель и его духовный сын отправились в неторопливый путь по вечерней пустыне домой.
- Святой отец, - почти фамильярно сказал Осрок. - Неужели вы думали, что я не замечу?
- Чего не заметите? - отозвался Командор Святого Духа, покачиваясь на верблюде в лучах заката. - Моего почерка на плоском камушке?
- Конечно же.
- Наоборот, я хотел, чтобы вы заметили. Ваше чутье не покинуло вас даже в момент усталости и в момент отдыха.
- Но зачем?
- Мальчонке дадут больше денег за этот кусок камня, чем он может заработать за месяц. Его семья будет жить безбедно хотя бы несколько недель. Наш министр, хоть и глуповат, все же добр и щедр, и рад любой находке.
- Но он же знает, что это не настоящий артефакт?
- Конечно. Но когда Рошак узнает, где и когда малец его нашел, и в присутствии кого...
Осрок кивнул.
- Как думаете, без нас справятся? Стоит отнести надпись к периоду царствия Хизикия, который строил подводный тоннель для осады Санхериба...
- Думаю, да. Люди Мабия и Ленормана уже хорошо обучены и завтра же будут здесь, а ваш труд послужит основою для их работы. Справятся. А если что-то напутают - так на что тут вы?
- А с табличками что?
- Половину сделали как надо, часть разбили, а часть сделали тель-амаранской перепиской.
- Но Тель-Амаран...
- Находится далеко отсюда? Вы забыли о том, что все письма на древне-вавилонском.
- Который мы сделали международным. Но все же, как они попали в Ниневию?
- Через подводный туннель, - невозмутимо отвечал настоятель.
- Которого нет, - подытожил Осрок.
- Которого нет, - подтвердил отец Дюймон.
И тут оба, взглянув друг на друга, расхохотались.
- А как дела с легендами местных? - спросил Осрока настоятель, когда они уже за полночь добрались до дома.
- Смех, да и только. Даже сказками не назвать.
- Записываете?
- Разумеется, все до единой.
- Сказки совсем детские запишите (привлеките для работы нашего сказочника) и перепишите на бумагу в самом чистом виде, в ближайшие пару дней.
- Зачем?
- А кто же будет поставлять сказки для местного детского сада? Или вы хотите, чтобы потом нас обвинили в том, что мы прививали местным нашу культуру без их спроса? Обойдутся без "Красной Шапочки". Только местный продукт.
- Неужели вы оставите меня наедине с мадмуазель Шмидт? Пока я буду ей все объяснять и показывать чистовики?
- Разумеется. За девицею нужен гляз да глаз, того и гляди, она выскочит замуж и поминай как звали.
- Так вы тоже заметили? - воскликнул Осрок и сразу же осекся, поняв, что выдал себя.
- Кто же не заметит очевидного? - отвечал настоятель, останавливая верблюда и слезая на песок. - Вот мы и дома. И я гляжу, наша парочка опять вместе.
И верно - в свете далекого костра можно было заметить всю компанию ученых и исследователей с корабля, и высокую тень смуглого Абдуллы, рядом с которой находилась женская фигурка с копной светлых волос.
Осрок отвернулся от этой картины и, миновав коллег, юркнул себе в комнату.

Весь следующий месяц он был занят переписью детских историй в черновик, а потом и на листы местного пергамента, весьма плохого качества. Брентано, разумеется, был тут как тут: покуда мы упустили его из виду, он умудрился расспросить кого только мог насчет древних историй и, конечно же, все их записал - что Осрок и переписывал, про себя ругаясь на дурацкий почерк Клеменса.

Тем временем из ила на дне пруда в оазисе умудрились выловить несколько остатков древних лодок и монет, благодаря чему поднялся большой шум, на который сразу отозвались нумизматы и прочие ученые: они буквально пропали на день-другой, описывая и изучая находки.

Доходило до смешного: в соляных шахтах к востоку от Ниневии нашли несколько трупов, хорошо сохранившихся (ибо тела пропитались тамошней солью), которых объявили телами древних ученых, и Осроку пришлось быстренько писать биографию оных с деталями, (которые он находил в прочих своих выдумках и даже самых первых своих исторических сказаниях из детства) и с упоминанием важных исторических документов. Мы опустим эти подробности.

Амалия тоже не скучала: помимо проверки всех подряд бумаг на соответствие праву Европы, ей приходилось создавать право и законы целой страны: опять же, сообразуясь  с выдумками Осрока и  разными документами (вроде тех же глиняных табличек). Потом Амалия занималась приемом и увольнением персонала, подписывала договоры на "строительство и снос", к ней ходили некоторые ученые из местных, которых ныне кличут "геодезистами"; она так же согласовывала с местными влиятельными лицами любые раскопки - и все такое прочее.
Иногда Осрок и Дюймон ходили на празднества дикарей, описывая и записывая все в деталях (и потом добавляя оные в свои труды для аутентичности) - эти подробности мы тоже опустим.

Тем временем Сессиль Шмидт и Франсуа Осрок все больше отдалялись друг от друга - монах был занят по делам "сотворения истории", а саксонка была занята по делам нового детского сада, где ее окружало большое количество детишек. Казалось, она будто попала в родную стихию - она лихо управлялась с маленькими аборигенами, даже едва зная их язык, обходясь лишь парой недавно выученных фраз, жестами и разным тоном голоса.
Осрок посещал это заведение (выглядело оно, конечно, не очень - обшарпанные стены и песочная пыль даже в здании, все бегали босыми и едва одетыми), и, глядя на Сессиль, грустил: так ей было весело с другими - но не с ним. Она здоровалась с ним, приглашала пообщаться с детьми (которые относились к нему с почтением), рассказывала о разном интересном, но Франсуа пропускал все мимо ушей - по большей части из-за усталости, по меньшей - из ревности, ибо Абдулла де Рошак всегда был рядом с нею, что, по всей видимости, молодую красавицу не смущало - и даже, судя по всему, радовало. Осрок хотел было намекнуть девушке на ее наивность, и посоветовать быть осторожнее, но не стал - отчасти из-за той же усталости, отчасти из-за той же ревности. "Будь с нею все, как будет", - думал он. "Пусть сама ощутит последствия - если они будут".
- Это мы порченные, а она, дескать, херувим, - ворчал Осрок про себя, вспоминая слова Амалии. - Тоже мне, херувим, сошлась с каким-то ученым дикарем, купилась на детский сад в пустыне!

Он больше не слыхал ее пения - она пела лишь для Рошака и для детей, обучая их песням...
Франсуа носил ей сказки, писанные самим собою, и она читала их детишкам (не понимающим почти ничего), но проблема оставалась в том, что алфавита древнего языка еще не было создано.

Стоит ли уточнять, что следующей весной (ох, как быстро работа поглощала не только силы, но и время!) Осрок и лингвисты занялись созданием этого древнего "алфавита" и в целом литературного языка: местные говорили на простейших наречиях из пары сотен слов, а писать умели и вовсе считанные единицы. Лингвисты опросили всех, кого могли, изучили все тексты на табличках и прочая-прочая, придя к выводу, что работать придется много.
Они придумали и название языка, и произношение, и даже несколько новых букв, а так же слоги и словарную базу, которую разбавили весьма изрядно, исходя из языков уже "продуманных" до них подобными же "специалистами", строчили "билингвы", создавали грамматические правила (ибо там, где много правил, язык строже, богаче и позволяет создать больше "древности"), писали разговорники и словари; создавали с нуля "образования времен", "префиксы", "спряжения" и прочее; все это жужжало в усталых ушах Осрока, который не отходил от работающего Дане сотоварищи - а в это время душа его была далеко отсюда, рядом с мадмуазель Шмидт и ее новым "другом".
Перепись словаря, разумеется, была на Франсуа, ибо лингвисты и прочие, хотя и разбирались во многом, писали как курица лапой.
 
Утешала Осрока лишь Амалия, которая полностью разделяла его чувства по отношению к лихому министру культуры и старалась отвлечь его своими историями - которые Осрок тоже слушал вполуха:
- Бывает, готовишься, учишь статьи закона наизусть, заучиваешь все лазейки, выписываешь всю практику, которая играет в твою пользу. Настраиваешься на веселые прения и уже готов получить моральное удовольствие от победы, но с тобою соглашаются, даже не выслушав! - рассказывала она.
- Можете представить себе, какова тогда жизнь Святого отца, - рассеяно замечал Осрок, по прежнему витая в темных облаках. - С ним-то все соглашаются. Местные и вовсе его побаиваются.
- Чтобы дойти до такой стадии, надо работать столько, сколько и он.
-  Мне кажется, я слишком слаб для такой роли.
- Да и сдалась она вам, такая роль? - улыбнулась Амалия. - Неужели вам неприятно быть собою?
- Знаете, неприятно, - вздохнул Осрок. - Я слишком впечатлителен.
- Вы просто слишком молоды.
- Ох уж эта молодость! - воскликнул Франсуа с горечью. - Скорей бы остыл этот юношеский разум! Хотел бы я быть ледяною глыбой, как Святой отец! Или хотел бы быть вами - вам нужна лишь бутылка вина, чтобы забыть обо всем. А я все грызу себя...
- Ваш мозг выполняет очень много работы. Вы перегружены, и оттого так ранимы. Но у ранимых людей хорошо получаются стихи и проза.
- У меня пока получаются лишь сказки для детей дикарей, - буркнул Осрок.
- У вас хотя бы это выходит! Я однажды пробовала написать что-то подобное, но убила неделю на то, что, чтобы написать сказку не в стиле делового письма, а как положено... Но у меня выходило одно и то же: то "был обнаружен труп крестьянина", то "действия дракона наказываются в соответствии с действующем законодательством", а слова "паразиты" сводили меня с ума: "учитывая вышеизложенное", "ссылаясь на закон", "из вышесказанного следует, что"....
Осрок улыбнулся.
Амалия снова обняла его по-матерински, как сына.
- Не ругайте себя.
- Однажды сестра сказала мне, что я должен научиться прощать не только других, но и себя. Она была права.
- Пойдемте спать. Уже очень поздно.
И правда - за окнами стояла непроглядная ночь пустыни, черная, как смоль, а свеча на столе затухала.

Уже через полгода - так много времени прошло (ведь мы сокращаем происходящее, выжимая из него самое главное, подобно тому, как выжимают белье прачки в кварталах Бонсуар) - Сессиль открыто заявила о своих отношениях с Абдуллой Рошаком. Стоит ли говорить, что Осрок ходил черен, как ночь, и зол, аки цепной пес - но поскольку работы на него наваливалось все больше, все это списывали на усталость. И в это же время ему приходилось ходить к Сессиль в качестве коллеги - ведь именно он, а не Дане, был обязан помогать Сессиль учить новый язык, чтобы потом обучать ему детей того самого детского сада. Обходя множество крикливых мамаш, толпы не менее крикливых детей, мрачный монах шел в комнату к Сессиль, и они вместе учили все эти значки и буквы, зачастую голова к голове - и когда волос из шевелюры мадмуазель Шмидт касался его лица, Осрок вздрагивал, как будто его ужалил шмель, и старался завершить свои дела как можно скорее.
Он, наверное, не любил юную саксонкув полном смысле этого слова, но ему было, как мы уже говорили, эгоистично жаль себя. Он корил себя за то, что слишком много работал и упустил ее - хотя кого было упускать и на каких основаниях такая мысль вообще поселилась в его разуме? Никто никому не был обещан, но демон в его душе требовал чуть ли не мести и отмщения. Конечно же, ничего подобного не случилось, ибо Франсуа был по природе слишком нерешителен, но эти мысли не давали ему покоя. То была самая настоящая ревность, когда ухажер, не успевший перевести отношения из дружеских в любовные, наблюдает за тем, как та, на кого он положил глаз, уже обручается с другим - история, знакомая по сотням бульварных романов...
Осрок заканчивал все свои работы, покидал шумную, пыльную школу, здороваясь на выходе с входившим Рошаком, с трудом кланяясь ему, и радовался, что капюшон, как тайна, покрывает его глаза и выражение лица. Он складывал руки на поясе, прятал подбородок в ворот монашеского одеяния и, выглядя как персидский ассасин, шел к себе, проклиная свое глупое, глупое сердце.

К следующей зиме экспедиция опять переместилась куда-то поближе к оазису, и наш герой ночевал, после муторной работы, в палатке рядом с раскопками в тени огромного баобаба, днем отправляясь в старинные храмы, чтобы найти там удобные поверхности для письма.
Работа была такова: готовые тексты привозили к Осроку, который их переписывал денно и нощно, и постепенно начал уже создавать простенькие, небольшие учебники для начальных классов школы, которая тогда начала уже активно строиться. Труд сей был очень утомляющим - никогда Осрок так не уставал за всю свою жизнь. Голова отказывалась думать, а рука - слушаться, почерк его к вечеру ухудшался, и он совершал много ошибок, которые на утро с раздражением переделывал. Мутная жара, духота, насекомые - все это мучало уже не только его тело, но и душу. Отец Дюймон тоже работал в поте лица своего, как обычно, мелькая из одного угла страны в другой, подобно молнии - но казалось, он лишь молодел от этого, а Осрок от всех своих тягот состарился как будто на пять лет за то относительно небольшое время, что провел в пустыне и, в целом, в Церкви... Святой отец и его ученые умудрились создать целый университет (если так можно назвать небольшую постройку с вывеской и пятью преподавателями) переводчиков, где Дане являлся "ректором", и где начали обучать самых грамотных аборигенов в чалмах их же собственному "древнему" языку со всеми сложностями, описанными нами выше. Осрок не оставлял их без работы, поставляя все новые и новые "древние труды" на табличках, состаренных папирусах и прочем...
Единственной его отдушиной была Амалия - но та редко появлялась рядом с ним, ибо ее загрузили работой похлеще самого Франсуа Осрока. Наш герой проникался к ней самыми теплыми дружескими чувствами - она была так близка ему, сохраняя в себе простую женщину-провинциалку, с которой ему было легко и свободно.

Той ночью Осроку приснился престранный сон: он находился в каком-то помещении, похожем не то на типографию, не то на склад, не то на Бастилию, и, как водится по обыкновению снов человеческих, наш герой искал выход из сего таинственного здания; Франсуа метался от стены к стене, бегал из коридора в коридор, входил в одну залу и покидал другую, и нигде не видел ни лучика света, ни фонарика, ни факела. Отчаявшись, Осрок бросился, не глядя, в черноту ночи перед ним (надеясь либо на просветление, либо на пробуждение)и вот, как и полагается завершению подобной ночной грезы, очутился в неведомой комнате, где увидел Сесиль (как, все же, предсказуемо! - но могло ли быть иначе?)
Франсуа не знал, как девушка там очутилась, и что делала в этом страшном заведении, но их глаза встретились (и не могли не встретиться, потому что другой живой души не было ни в одной комнате странного замка без окон и дверей).
Милая Сессиль протянула к нему руки, и Осрок рванулся к ней, и через секунду они были совсем близко; Франсуа ожидал какого ужаса или чудовищного превращения, свойственного всем дурным снам, но этого не случилось: напротив, он в присутствии Сесиль ощутил некую радость, которую не испытывал в своей жизни никогда; радость не любовную или страстную, а ту радость, с которой встречают человека на необитаем острове после долгих лет полного одиночества.
Они обнялись - Франсуа отчетливо врезалось в память, что девушка была в белой, как снега её родных Альп, блузке, каких не шьют ни в Мельоне, ни в Париже - и Сесиль прижимала его к себе, как прижимают к сердцу брата, вернувшегося с войны или из долгого заключения; и никогда Осрок не был счастлив так, как в тот момент, то мгновение...
То был не восторг, не страсть, не дружба; то была радость от нахождения чего-то чистого, что все мы теряем на пути взросления; того, что испаряется из душ человеческих, когда пороки и страсти берут над нами верх; и Осрок, обнимая эту девушку, понимал, что обрести эту чистоту он может только с нею.
И тут наш герой проснулся; проснулся пусть и с горечью утраты сладкого момента, но с ещё более полным чувством счастья, какого не испытывал так давно - если испытывал его вообще...

Его, вместо рук любимой, укрывало одеяло из шкур горного козла, сам он лежал в палатке совсем один, а палатка столь же одиноко стояла неподалёку от места раскопок в тени массивного дерева, названия которого Осрок все не мог запомнить...
Светало; первые работники из местных потихоньку принимались пробовать на прочность очередной пласт песчаной земли; остальные же ещё спали.
Осрок неверным шагом вышел из палатки, вознёс утреннюю молитву, суетливо умылся и направился прямиком в пустыню Лер-Ам, где находился - вернее, должен был находиться - уже знакомый нам дервиш.
Осрок спешил к нему за советом насчёт своего сна, понимая, что Святой отец не одобрит видений о мирских и плотских женщинах; и надеялся вернуться в лагерь до общего подъема.
Поскольку солнце ещё не вошло в полную силу, путь дался Осроку легко, и се, он узрел того, кого искал: Дервиш уже проснулся - кто знает, спал ли он? - и сидел с верным ситаром у своей палатки, подстраивая инструмент и подергивая струны.

- Франсуа-ибн-Жан, вы ли это в такую рань? - спросил удивленный старик, завидев доброго знакомого. - Неужели что-то приключилось с вами неожиданного, раз вы прибежали ко мне ранее нашего общего друга, который мне как брат, а вам как отец? Сегодня он тоже должен зайти...
- Мне приснился необычный сон, и я хотел бы узнать его смысл и толкование, - без долгих прелюдий и приветствий спросил Франсуа (странное состояние лишило его приличий и манер).
- Сон! - вскричал Дервиш, откладывая инструмент в сторону. - Неужто вы получили послание из рук самого Безначального, а не из ваших толстых катехизисов!
- Вот и объясните мне, если то будет вам под силу, - сказал Осрок, усаживаясь рядом с Дервишем по-турецки. - Простите мне мою фамильярность, ибо я стараюсь не забыть мелких деталей, которые могут быть вам необходимы...

Итак, Осрок пересказал старому мудрецу свой сон, содержание которого нам уже известно; за это время солнце уже успело стереть последние остатки ночи с песчаных барханов и сорвать последние обрывки сонливости с нашего героя.
Дервиш внимательно выслушал Осрока, и, недолго покачав головой и почесав бороду в раздумье, заключил:
- Неужто во сне вы познали суть любви Божией и человеческой одновременно? Такое бывает редко и не с каждым; но скажите мне, существует ли между вам и этой Шушил подобное чувство где-то, окромя снов?
- К сожалению, нет, - признал Осрок. - Она любит другого. Как знать - может, не по-настоящему... Служит ли сие знаком, что у нас и Сесиль может... могло получиться что-то настоящее? - в голове Осрока родилось чувство брезжущей на горизонте надежды. Бросить все и признаться Сессиль, пока не поздно...
- Если сон послан от сил добрых, то возможно; а если от сил злых, то нет..
- И как же узнать это?! - вскричал Осрок, вскакивая с места.
- Сходите к вашей Шушил и поговорите с нею... - хитро улыбнулся дервиш. - Расскажите ей о ваших чувствах и посмотрите, что она ответит вам.
- Но я лицо духовное!
- Тогда спросите вашего Святого отца.
- Боюсь, он не одобрит подобных разговоров, хотя и привык к ним...
- Это решать только вам. Но мне кажется, что все же слишком поздно.
- Неужели? Я знаю, что она влюблена в этого министра, но может быть...
- Чувства даны вам для вас самих, а не для кого-то еще. Что с того, что он не разделено?
Осрок замер, открыв рот. Эта мысль сразила его.
- И что же делать?
- Ничего. Живите с ним. Любите это чувство.
- Я его ненавижу, когда оно не разделено с тем, кого я люблю. Вы бы как поступили в этой ситуации, о мудрейший?
- Написал бы песню и ушел бы в пустыню, лелея любовь в своей груди.
- И не пошли бы к ней? Не побежали бы к любимой?
- Может быть, будь я лет на сорок моложе. Но я прошел бы половину дороги.
- Половину?
- Да. Я должен был ее встретить на пути ко мне.
- Но я не встречу.
Дервиш печально улыбнулся.
- Любовь для вас страшная обуза, правда?
- Еще какая! Хотел бы я быть как вы! Или как Святой отец! Чтобы жить с любовью, но не мучаться от нее...
Дервиш дернул струны и хотел было запеть, но Осрок, не говоря ни слова, вышел от него.
Пустыня встретила его своей бесстрастной пустотой.
"Стать бы пустыней", - думал Осрок. - "Выжечь в себе все живое"...

Не получив должного ответа от Дервиша, Осрок расстроился. Он хотел было побежать к Сессиль, пасть перед нею на колени и признаться во всем - отказаться от сана, от церкви, и увести ее у проклятого Рошака, но ужасно этого боялся. Разум говорил ему, что эта сцена грозила бы обернуться скандалом и драмой, а то и трагедией. Или он, разум, лгал ему?... И Франсуа никуда не пошел, а набрался до состояния овоща в местном кабаке, после чего уснул прямо за пыльным деревянным столом. Снились ему кошмары...

Шли месяцы - по своему обыкновению, они мчатся вперед, подобно паровозу, выпускающему из своих труб дым времени.

...Наш герой давно уже был в самых расстроенных, запутанных чувствах, по прежнему слушая пошлые, но правдивые донесения Шерези о "приключениях" Сессиль - и работая без остановки, будто механический человек из цирка; но не подавал виду. Он научился скрывать свои чувства.

...Тем осенним днем (времена года здесь не отличались друг от друга почти ничем) они со Святым отцом находилсь у очередного оазиса, каменистого и находящегося на вершине высокого холма, где падал вниз высокий, в два человеческих роста, водопад.
У Осрока закружилась голова - так он боялся высоты. И поскольку Осрок был очень уставшим, он чуть было не свалился в воду, споткнувшись о большой камень, но Святой отец подхватил его.
- Вы так устали, сын мой. - сказал настоятель. - Я понесу вас.
Осрок пытался протестовать, но не стал.
Тем же вечером уставший Осрок чуть не попал в силок для птиц, что установили местные охотники, и лишь окрик Святого отца остановил его.
- Если бы не вы!... - только и мог вымолвить Франсуа, глядя на то, как из кустов на него смотрит подобие капкана, который наверняка пробил бы ему ногу острыми зубьями.
- Что с вами, сын мой? - спросил Святой отец. - Вы сами на себя не похожи. Вам нужен отдых.
Осрок отвернулся, понимая, что густо покраснеет, и что надобно это состояние скрыть.
Впрочем, Командору святого духа было не до него в те моменты - он изучал оазис на предмет водных течений и направления высохших водных русел.
Когда они возвращались "на базу", случилось нечто страшное и удивительное - неподалеку от Ниневии они наткнулись на поселение диких бедуинов, которые обвиняли в чуме, охватившей их поселение, Святого отца. То, конечно, была не чума, но проказа (это было видно опытному глазу европейца) - все поселение в шалашах было поражено язвами. Осрок с ужасом смотрел на этих людей, которые что-то зло выговаривали Святому отцу...
Тот отвечал им на их языке, и голос его гремел еще громче, чем их собственные.
Аборигены, казалось, были готовы разорвать отца Дюймона... Осрок невероятно сильно испугался, ноги его подкашивались, губы дрожали - он ожидал худшего. Защитить Святого отца он при всем желании не смог бы, и поэтому спрятался за верблюдом, стараясь смотреть на происходящее и одновременно скрываться в тени верблюжьего горба. Он бы корил себя за малодушие, если бы не был так сильно напуган, но вскоре Святой отец  отошел от группы бедуинов и приблизился к нему. Лицо его было очень строгим.
- Поедемте скорее отсюда, - сказал он Осроку.
Франсуа молча залез на верблюда, едва не упав - если вспомните, ноги его не слушались.
- Хорошо, что вы не пошли за мной, - сказал настоятель, легко запрыгивая на горб пустынного животного. - Эти люди больны проказой, и вы бы заразились.
- Я бы все равно кинулся вам на помощь, - соврал Осрок.
- Вот этого не надо делать, сын мой. Если погибну я, вы должны продолжать мое дело, а не погибать вместе со мною.
Вслед им несся рев странных людей - и вдруг воздух пронзила стрела, вонзившись в песок.
Отец Дюймон и Осрок устремились прочь, подгоняя верблюдов, которые и сами перепугались и неслись, как только могли. За их спинами свистели стрелы - бедуины решили обстрелять их.
Одна из стрел вонзилась в бурдюк с водой по правую ногу Осрока, а вторая точно умертвила бы, если бы Святой отец рывком нечеловеческой силы не сорвал бы его из седла и не перенес бы на своего "пустынного скакуна"... стрела вонзилась в шею несчастного животного, и верблюд, застонав, упал на песок. Осрок зажмурил глаза и впился руками в Святого отца, стараясь не упасть.
Но еще больший грохот позади них заглушил все кругом - началось землетрясение, испуганные бедуины бросились наутек - ибо земля начала трескаться под их ногами - а оставшийся в живых верблюд, не замечая двух тел на нем, помчался еще быстрее, будто был налегке.
Последние стрелы все еще настигали бегущих прочь - и вот большой орел навис над ними, будто защищая своими крыльями, и принял в свое тело стрелу. Осрок чуть не свернул голову, наблюдая, как замедляется и падает наземь большая птица - такого он не видел никогда в своей жизни.
Из небольших кустов выбежал испуганный, но очень злой, рыкающий лев с серой гривой - они тут водились, но скрывались от сборищ людей: сейчас же, очевидно, землетрясение спугнуло большую кошку.
- Прочь! Пошел прочь! - не выдержав, закричал на него Франсуа, поняв, что лев продолжает реветь на них, не собираясь уходить с их пути. - Фу! Фу! - кричал он на него, как на собаку, покуда они неслись прямо на пустынного хищника... и о чудо! Лев испугался - очевидно, землетрясения, сотрясающего землю под его ногами, а не дрожащего голоса перепуганного монаха - и побежал куда-то прочь.
А они неслись и неслись...
Грохот и гул разверзающейся, трясущейся, будто от гнева, земли вскоре остался позади - землетрясение длилось совсем недолго.
- Что это было? - спросил Осрок, падая наземь рядом с изможденным верблюдом, когда они добрались до восточных врат Ниневии.
- Такое случается, - коротко ответил Святой отец, отпивая воды из бурдюка, и угощая ею Осрока и несчастного верблюда, который едва не погиб от перегрузки.
- В один день я чуть не погиб многократно! Чуть не свалился в водопад, чуть не попал в капкан, мог подхватить язву, мог получить стрелу... а вы! а верблюды! а лев! самый страшный лев, которого я когда-либо видел! а гигантская птица, что заслонила собою нас?
- Какая птица? - спросил Святой отец, присаживаясь рядом и тяжело дыша. - Я, признаться, не заметил.
Казалось, все было спокойно, но тут Осрок почувствовал, что по его руке что-то ползет - то была змея.
- Господи боже! - вскричал он, вскочив и отбросив змею прочь. -Что же такое происходит!
- Это не просто змея, - спокойно заметил святой отец. - Это василиск.
- Но василиск библейское чудовище...
- Преувеличение. Это просто мерзкая змея.
Василиск тем временем скрылся в песках.
- Пойдемте же домой! - вскричал Осрок. - Что за проклятый день сегодня!
Вернувшись домой бледный как смерть, наш монах скрылся в комнате, отказавшись от ужина, и уснул как мертвец, видя кошмары до самого утра, а Святой отец изложил все произошедшее людям в лагере, которые волновались за них обоих.

Утром Святой отец куда-то пропал и не возвращался до вечера. Осрок обыскался его, ходил куда только мог - даже в детский сад Сессиль, но отца Дюймона нигде не было. Наконец , он вернулся. Франсуа решил не спрашивать его ни о чем, не желая бередить события вчерашнего дня - он решил забыть о том, что лишний раз вспоминать неприятно.
Но все это сказалось на его здоровье самым неприятным образом.

... Значки, пуговицы, медали, пряжки, монеты - все это выпускал новый завод неподалеку от северных ворот Ниневии, построенный местными буквально за год. Монеты, конечно же, древние - равно как и "древние мечи", которые исправно "находили" вокруг - приходилось писать книги о древних монетах с Ренсаном и Вайяном (с военными книгами он справлялся сам, изредка консультируясь с Капитаном); монеты сии готовились и для обратного пути, чтобы оказаться в музеях Парижа; "Жозефина" успела вернуться из Франции с несколькими сотнями штампов для чеканки "древних монет": местным же объясняли, что везут сие для коллекционеров Персии и прочего; де Лориотт определял широту и долготу множества пунктов, проводил разные измерения, собирал сведения о климате, "исследуя орографию местности", и все это он обсуждал вместе с Осроком, который буквально чах на глазах - пока цвела учительница начальных классов Сессиль Шмидт. Когда в Париже настало очередное лето (здесь оно и вовсе не кончалось), а прекрасная саксонка объявила о замужестве с Абдуллой де Рошаком, Франсуа сломался.
Он заболел - многие думали, что это лихорадка. Может быть, так оно и было: дух его не выдержал тяжкой работы над бумагами и собственным сердцем.

Когда болезнь только начиналась (наш герой принимал ее лишь за временное недомогание), Осрок проводил свои дни в божественном экстазе - только так он мог забыть о тяжелом шоке, что причинил, конечно, себе сам: неужели Сессиль была обещана ему? неужели он проронил хоть слово любви, или она хоть в чем-то призналась ему? - и поэтому он бежал в шалаш бедуина, где тот пел ему свои песни, ни о чем не спрашивая.

Одну из них наш страдалец записал в подробностях дрожащей от болезни рукой - так она тронула его душу. Он даже просил бедуина продиктовать ему некоторые отрывки, что он не смог упомнить. И звучала она так:

С минарета спускаюсь в слезах
Горько себя проклиная.
За что подарил мне Аллах
Боль без конца и края!...

Рассказать ли историю эту,
Что сжигает меня тоской?
Что осталось в пустыне поэту,
Потерявшему сон и покой?...

...

На песчаных барханах распластан
Одинокий, больной бедуин.
Он перед племенем хвастал -
- Доживу до глубоких седин

Не любя ни одну красотку
Одиноким всю жизнь проведу! -
И смеялся в козью бородку
Нам казалось -  себе на беду.

Не любил и ушел - в пустыню
Одинокий, веселый, хмельной.
Клич перед выходом кинул
- Кто хочет, идемте со мной!

Ушел он в пустыню смело
Проводила его детвора.
Ну ушел, нам какое дело?
Ни семьи, ни кола, ни двора.

Мы жалели его поначалу,
Проклинали за глупость потом.
Но все-таки, мало-помалу,
Мы забыли о страннике том.

...

И вот он лежит, обессилен
И кажется, все! изнемог...
Но снова глаза открывает,
И тихо смеется в песок.

На ноги встал, оглянулся
Понадежней поправил чалму.
Мареву вновь улыбнулся.
И ушел сквозь песчаную тьму.

Что пустыня для ног бедуина!
Лишь привычная тишь да гладь.
Он знает, где в тайных глубинах
Чистую воду искать.

...

Я на жизнь свою оглянулся
Чем живу я в пустыне своей?
Кажется, я - проснулся...
Седлать ли мне верных коней?

Не догнать мне того бедуина,
Что счастлив навеки в песках.
Мне бы вырастить крепкого сына...
Самому бы - рассыпаться в прах!

То, что мне жизнью казалось
Оказалось мертвым песком.
Все, что мне ныне осталось -
Семья да постылый дом.

Бедуин! Постой, погоди!
Поднимаюсь на минарет.
И колет, и рвет в груди -
Простыл уж тот давний след.

Не видать мне того бедуина!
Поздно кого-то искать.
Песков зыбучих трясина
Засосала мою благодать.

С минарета спускаюсь в слезах
Горько себя проклиная.
За что подарил мне Аллах
Тоску без конца и края?...

...

Что пустыня для бедуина?
Бесконечная благодать!.
Он знает, где в тайных глубинах
Священную воду искать.

Франсуа, дослушав эту песню, горько расплакался, не стесняясь старика. Тот смотрел на него с печальной улыбкой.
- Плачьте, сын мой. Ваша душа страдает, как и ваше тело, и потому так открыта искусству. Только страдание открывает в нас душу, какая она есть. Только священный экстаз музыки, что зовется у нас Ваджадом, может дать ей избавление от копящихся в ней слез. Мудрец - это тот, кто познал много страданий, у нас их зовут Балакуш, что значит "страдавший более других".
- Я страдаю от любви, - сказал Осрок, шмыгая носом. - Оттого я и болен.
- Как будто это не было ясно мне изначально, милый мальчик, - сказал Дервиш. - Но что может быть прекраснее страданий любви? Неужели вы предпочли бы страдать и плакать от укуса скорпиона, или умирая от лап и зубов страшного пустынного льва? Плачьте и страдайте, и Бог пребудет с вами.
- Пустынный лев, проказа и василиск не тронули меня, но чувства ранят пострашнее, чем аспиды... Как хотел бы я быть тем бедуином, что бросил все и ушел в пустыню, как вы! Но я не могу.
- Можете. Вы все это можете. Я уверен, что Святой отец не остановит вас.
- Я будто бы в плену у него: делаю то, что он просит, не спрашивая и не размышляя, и это ломает мою жизнь. Мне так кажется...
- Мусье Дюймон человек великой власти, и вы не первый, кто подпал под ее безмерное влияние.
- Не будь оков Церкви Святой, я бы оставил все, и остался бы в пустыне, с вами.
- Оставайтесь. Мне нужны ученики. Будете записывать за мною мои песни. Память моя стара, и скоро я забуду их все. Мне не помешал бы секретарь.
- Жаль, что этому не бывать, - Осрок утер последнюю слезу. - Не помереть бы в столь юные годы.
- Вы всегда, всегда, всегда можете вернуться ко мне, - сказал Дервиш. - Если, конечно, вы меня найдете. А сейчас бегите к лекарю.
- Прощайте, друг мой, - сказал Осрок, поднимаясь с бархана, на котором сидел. - Еще увидимся.
- До встречи, - улыбнулся Дервиш, потрагивая струны ситара.

Осрок был ужасно зол на Сессиль, он считал ее поступок предательством - но когда лихорадка свалила его, он, наконец, осознал, что никто не был ему обещан, и он сам не делал - и не мог сделать - ничего для того, чтобы прекрасная саксонка осталась с ним. Ей был люб министр образования, этот король пустыни, смуглый красавец и нувориш - а что мог дать ей он, монах, попик?... Очередную отповедь и уверение в том, что душа его посвящена лишь Господу? Какая женщина, думалось ему бессонными ночами, променяла бы хоть кого-то на него, ничтожного писаря? Осрок пытался заснуть, но ему виделась Сессиль и ласкающие ее волосы и лицо темные руки ее нынешнего супружника - и не мог заснуть. Он пытался думать о прошлых своих любовных делишках, пытаясь отогнать пошлое наваждение, но никак не мог: будто дьявол наслан на него эти гадкие, но реалистичные картины. Осрок молился с остервенением, и только так мог уснуть, когда губы переставали двигаться, а мозг путался в словах - тогда наш монах падал на подушки без чувств и просыпался злым и бескровным, пугая своим бледным лицом окружающих.

И вскоре он уже не мог подняться.

Он лежал в своей комнате и потел по семь раз за минуту, не мог и не хотел есть, бледнел и холодел, страдая при этом от жара, и проклинал себя и всю свою жизнь.
Святой отец бросил все свои дела.
Он держал своего духовного сына за руку, когда тот дрожал, как лист на холодном ветру, и читал молитву за молитвой.
За окном проходила радостная церемония свадьбы: Шушил де Рошак стала честной женщиной, владелицей начальной школы в Месопотамии.
Осрок же хотел умереть, дабы не испытывать этих страданий.
Святой отец смотрел на него с печалью, которую не было видно в нем ранее: так смотрел он на маленького брата Осрока, который вскоре скончался.
- Я умру? - спрашивал Осрок, сжимая руку Святого отца.
Настоятель молчал, лишь поглаживая его по волосам и вытирая пот.

"Привыкнуть бы к женщинам и любви так, как я привык к делам церковным!" - горько вздыхал наш, уже не столь юный, монах. - "Каждый раз новая женщина, новая любовь, каждый раз страдания, каждый раз привязанность!"...
Мир казался ему потускневшим, молчаливым, унылым, как серое утро на озерах Сен-Франс - тогда как еще вчера, когда он не знал ни Сессиль, ни Доному, ни Жюли, ни кого-либо еще, мир казался ему веселым, радостным, полным жизни.
"Неужто греховные отношения с мирскими женщинами столь необходимы?" - думал Осрок, ворочаясь в мокрой от пота постели несколько часов кряду, - "неужели грех присущ всем нам? Или же только мне? Неужели я столь ужасный человек, что только плотская привязанность дает мне радость жизни? Еще не так давно я думал, что чистая радость единения с Господом будет достаточна для спасения, но этого не случилось..." - и он засыпал, уходя в странные, вечно похожие друг на друга сны, где видел их - всех! - Реннар, Доному, Сессиль, прочих - кого любил, без кого не мог жить (пусть и недолго) - и каждый раз они что-то говорили ему, тихими, мягкими голосами - и он слушал их, внимал им, хотел обнять их, эти бесплотные голоса, своими бесплотными руками (будто бы это было возможно), обливаясь слезами радости - и просыпался в холодном поту и разочаровании, слипшимися от сна глазами оглядывая серые каменные стены...
Когда он делился наутро своими тяготами с настоятелем, тот вместо ответа долго вздыхал, словно бы чувствую некую свою вину, и ссылался на занятость, предлагая Осроку, тем самым, разобраться со своими проблемами самостоятельно; но все же этот разговор случался, рано или поздно (ибо настоятель почти не отходил от больного).
- Вы, Франсуа, посвятили свою жизнь Господу, но никогда не поздно посвятить свою жизнь женщине, - покашливая, отвечал ему настоятель. - Вы знаете, я никогда не посмею осудить вас. Найдете себе кого-нибудь еще. Неужели свет клином сошелся на...
- Но вы ведь знаете, что я осужу себя сам, - перебил его Осрок, не желая слышать имя новоявленной мадам де Рошак.
- Вы слишком строги к себе и в том все ваши проблемы - проблемы юношеские, должен сказать. Сначала вы были строги к себе, отказавшись от мирской жизни - теперь же вы слишком строги к себе в осуждении своей же молодости. Все это нехорошо сказывается на вашем здоровье.
- И что же делать?
- Перестать искать ответов, которые, как вам кажется, решат все ваши проблемы. Таких ответов нет и быть не может - они лишь обучают вас мыслить, как слабый человек. "Дайте мне помощь, прошу вас"- так просит вассал своего феодала о благоволении.
- Но не на том ли стоит наше служение? Не к нам ли обращаются за помощью и не мы ли просим заступничества у Господа?
- Просим, но мы рабы Божьи, рабы истины - мы всегда будем ниже Господа. Вы же можете быть выше обстоятельств, причем обстоятельств столь низменных. Не буду говорить, что вы должны, потому что..
- ...потому что я скажу себе это сам, - почти проворчал Осрок, слишком хорошо зная себя, и тяжело закашлялся.
- Вы замечали, как на смену одной привязанности приходит другая? И с завидною регулярностью? Не так ли?
- Да.
- И каждая новая женщина казалась вам по крайней мере, ничем не хуже других? И к каждой вы питали какие-то чувства, всякий раз новые, но всякий раз одни и те же?
- Безусловно.
- Это вы замечали... А что же Господь?
- Не... не знаю, - опешил Осрок от такого вопроса.
- Думаете ли вы о нем в эти моменты, когда смотрите на женщину?
- Что вы! Конечно, нет.
- Хм! - приподнял брови отец Дюймон. - Воистину, сие должно было дать вам знак, но вы его не поняли.
- Какой же знак?
- При любви истинной, Господь дал бы вам понять, что ради нее вы готовы бросить Церковь Святую. Значит - то, что было у вас, лишь позывы природные, юношеские.
- Ба! - вскричал Осрок, присаживаясь на кровати в приливе сил и вытирая пот со лба. - Тоже мне, открыли Америку! Все это я знаю и сам! Но что мне делать с этим знанием? И что я слышу! - кардинал Святого Духа, настоятель мельонской обители, - предлагает мне бросить Церковь? Из-за женщины! Никогда!
Святой отец улыбнулся.
- Вот видите. Ответ всегда был с вами. Тот же юношеский максимализм, что вас мучает, даст вам и выход из вашей ситуации.
Франсуа упал обратно на свое ложе.
- Но сколько мучений я должен претерпеть при переходе из одной стадии в другую! - воскликнул он. - Я вижу любовь и привязанность к мирских женщинам в каждой тени, вижу во снах, они говорят со мной, они хотят, чтобы я был с ними, а не с вами! И все это приходится терпеть мне! За что?...
Святой отец посмотрел на приемного сына, но не произнес ни слова - лишь слегка свел вместе брови над глазами, глубокими, как сама бездна.
Франсуа осекся.
- Простите, - сказал он, наконец. - Я понимаю, что это мое наказание. Наказание за грех.
- Иных нужно высечь отцовским ремнем, а то и плетью, - тихо сказал отец Дюймон, - иным требуется анафема; но вам, сын мой, не требуется ни того, ни другого, ни третьего... ибо вы сами накажете себя строже любого инквизитора. Мне больно смотреть на ваши мучения - вы уже неспособны даже подняться на утреннюю молитву; я вижу, как ваши глаза смотрят куда-то вдаль, как тяжело вам собраться с мыслями; и как вы себя изводите - но не могу помочь вам.
- Я заслужил все это, - отвечал Осрок, не поднимая головы с подушки. - Но греховен ли я по природе?
- Не более, чем все мы.
- Мне кажется, что более.
Святой отец вздохнул и ничего не ответил, лишь молча проверив, как сильно горит лицо его любимого ученика.
- Помните, сын мой, я люблю вас более, чем вы любили кого-либо. Я посвятил свою жизнь вам. Прощал вам все - и прощу еще больше. Только выздоравливайте.
Осрок расплакался, закрыв лицо руками.
- Теперь, мне кажется, я понимаю, Святой отец, что такое любовь настоящая. А что - ложная.
- Спите, дорогой мой сын, - сказал отец Дюймон и задул свечу. - Завтра вы поправитесь.

И Осрок поправился, хоть и не скоро - но болезнь придала ему неких сил. Он слишком много думал - теперь болезнь отняла силы у его слишком бурного разума. Шум, гам и путаница, мучавшие его голову, ушли. Он не спал, но и не бодрствовал - как будто бы он стал буддистом, сидящим в позе лотоса и достигшим нирваны. Мысли о работе, любви или в целом о жизни, испарились. И наш герой нашел в этом состоянии свой покой. Никогда бы Осрок не подумал ранее, что страшная болезнь даст ему тихий мир в разгар бесконечной суеты - но так было. Слова же Святого отца приободрили его: Осрока кто-то любил, по-отечески, безусловно. Осрок, хоть и выглядел на десять лет старше своего возраста ныне, был молодым человеком, почти сиротой, оставив дом и мирскую жизнь ради Церкви и, конечно, отца Дюймона - и посему нуждался в какой-то любви. Он искал ее среди женщин и всегда разочаровывался - и когда Святой отец был рядом с ним, Франсуа забывал о грешных чувствах и ощущал, будто сам Господь держит его за руку - так он был зависим в слабости своей... Настоятель давно заменил ему отца и мать - и жаль, что он бывал так занят...
Во снах Осрок видел, как какой-то огромный зеленый дракон пытался сожрать его, но Святой отец появлялся и, подняв руку, изгонял его - то уходила из него болезнь. Молодость - та самая молодость, что так мучала его, давала ему невиданные силы для борьбы с устрашающим заболеванием. Разумеетс, все лучшие лекари были привлечены к работе со страдающим писарем, которого все уважали, как человека, который не был простым протеже, но как работящего, честного слугу Церкви - кто мог не заметить трудов Франсуа, когда он соединял воедино развалины, бумагу и целые государства росчерком пера? Кто только не заходил к нему! Конечно же, Амалия, капитан Де Лориотт, даже Шарль и тот заходил осведомиться, все ученые, от Бордье до Мабия, приходили узнать о состоянии здоровья столь ценного работника - не пускали только Сессиль по известным только нам и Святому отцу причинам...
- Какая сила воли у этого мальчика, - сказал однажды Дане, сидя за столом со Святым отцом одним поздним вечером, когда Осроку было совсем плохо. - Он работал так много, страдал от жары, москитов, писал, не покладая рук и пера, был везде и с вами, и со мной. Мне кажется, из него выйдет человек. Вы выбрали нужного человека в свои духовные сыновья, Командор.
Святой отец соглашался с этим.

...

По выздоровлению Осрок принялся за учебник по истории Месопотамии. Эта работа далась ему на удивление легко - он долго не писал, глаза его отдохнули и рука работала как раньше - точно и верно. Он описывал культы огнепоклонников, молитвы, обряды погребения и свадебные, простраивал хронологию, описывал лингвистические тонкости, обычаи и порядки, законы и своды правил, даже пошутил про "волхвов", которые были, якобы, теми мудрецами, что посещали Марию и ее мужа в Назарете (шутка эта вошла в учебник с легкой руки отца Дюймона, которому этот пассаж очень понравился); недостроенные здания превращал в "древние постройки" известными методами; описывал коллекции древних горшков (которые привозили из местных столовых и закапывали глубоко в песок, потом "внезапно находя"); музеям нужны были экспонаты (желательно подешевле), археологам нужны были новые находки, историки обосновывали все хронологически, а для будущих специалистов из Франции наш монах уже готовил солидную базу в текстовом варианте.
Осрок работал, как заведенный. Только работа могла защитить его мозг от ненужных мыслей: Франсуа стал бегать, как отец Дюймон, из конца города в другой, подобно молнии, брался за любую работу, как пьяница за бутылку - этот дурман суеты и работы позволял ему забыться. Вот и в тот день, когда наступила зима его двадцать пятого года, он находился у реки Ефрат вместе с учеными, капитаном, Амалией и Святым отцом.
Открыли новый древний город - нашли подвал с большими комнатами и каменными потолками, построенными по типу арок - то были плоды труда куда-то пропавшего Ронделе (который провел месяц-другой в подземелье, работая над всем этим). Древние записи, что в оригинале очень походили на руку одного из главных писарей Мельонской обители, указывали, что здесь находились некие "висячие сады". Книга некоего антика "Диодора" сообщила еще больше деталей... Когда снова "обнаружили" комнату с большими отверстиями в полу, заявили, по совету Святого отца, что здесь располагались цепные насосы, которые поднимали несуществующую воду на крышу сада (на деле то был колодец, построенный командой Ронделе, и им же разбитый для определенных целей). Сами "сады" оказались "разрушены во время землетрясения", а "остатки из сырцового кирпича были размыты дождями на протяжении веков".

И это были последние удары - Ниневия уже была другим городом, нежели тем сборищем бедуинов, что год назад.


***

Когда они уже собирались отплывать, Дервиш отозвал Осрока в сторону.
- Неужто вы уже уезжаете? - спросил он.
- Все наши дела уже завершены, - отвечал Франсуа. - Теперь предстоит вернуться на материк.
- О, Франсуа-ибн-Жан! Я вижу, душа в вас еще чиста, - сказал Дервиш. - Оставьте пути столичные. Не возвращайтесь на пути церковные - тем более, что вы погрязли в этих исторических делах по самые уши, словно в болоте... останьтесь здесь, со мною. Будьте бедуином, как я. Живите Господом вне всяких форм, рамок и священных ритуалов. У вас будет только один ритуал - проснуться и поблагодарить Господа за его благодать, как это делаю я! Сдалась вам эта ваша церковная жизнь? Останьтесь! Вставайте каждое утро счастливым и ложитесь каждую ночь просветленным. Вы обретете счастье, какого не ведали - а в Париже и прочих городах, его окружающих, вы обретете погибель.
- Погибель! - вскричал Осрок. - Неужто вы занимаетесь мрачным кликушеством?
- Вовсе нет... Но я думаю, столичная жизнь и все эти аферы засосут вас. Они имеют власть большую, чем вы думаете и чем вам кажется. Вы вступили в нечто огромное, чья тяжесть может утянуть вас на дно, как тяжелый камень на ноге утопленника. Останьтесь, если вы истинно веруете в Господа!
- Не могу, о Дервиш.
- Меня зовут Хазрат, можете звать меня по имени.
- Хазрат, спасибо вам за предложение, но меня ждут большие дела. Я не для того совершал все это, чтобы сейчас бросить на полпути.
- На полпути в ад! - вскричал дервиш, закрывая лицо руками. - Не делайте этого! Вы не понимаете, с чем связываетесь! Хотел бы я вам все объяснить, но не могу. Не делайте ошибки, о которой будете жалеть!
- Боюсь, я буду жалеть, если все брошу.
- Не буду вам мешать, - сказал дервиш. - Знайте лишь одно - если вы задумаете все бросить, возвращайтесь. Я знаю одного человека - он живет в храме, в пустыне, его зовут Корнелиус - мудрейший человек! - он может даровать вам жизнь вечную.
- Вечную жизнь мне дарует лишь Господь, - отвечал Осрок в горделивом смирении сложив руки на поясе.
- ...если вы останетесь здесь, - добавил Дервиш, глядя на него с некоей надеждой.
- Поживем, увидим, - ответил Осрок.

...

Ужасно долгим показался ему путь до железнодорожной станции, что построили совсем недавно: без нее пришлось бы странствовать на верблюдах, которые способны перетряхнуть все кости сидящему на них - он думал слишком много. О любви, о жизни, о Господе, о святой Церкви, которую он любил все меньше - но не по причине неверия, а по причине привыкания к ее неисповедимым путям. Наконец он пришел к своему домику у железной дороги, столь напоминавшему ему родную мельонскую обитель.
Наскоро поужинав - еда не лезла в глотку - он улегся спать, но сон не шел к нему.

...Осрок вспоминал о Сессиль с тоскою, подобной тоске по любимой кошечке, которую выбрасывают из квартиры на улицу за то, что она гадит и не слушается хозяина. Кошечке можно говорить сколько угодно, не ежели она не понимает, иного выхода нет - можно тыкать носом в лужи и кучки, но что делать, если весь дом пропитался дурным запахом? Да простит читатель нам это сравнение - иных слов было не подобрать: Осрок скучал по Сессиль, как скучает хозяин по кошке, вышвырнутой за дверь по вышеуказанным причинам... и когда кошечка громко плачет под окном, глядя грустными глазами в окно, где трепещет свет свечи хозяина, поневоле страдает душа человеческая, и не может быть иначе. Боль эта очень сильна, хотя и не серьезна. Осознай это Осрок на несколько лет раньше, как спокойнее была бы его жизнь - но он переживал и был готов впустить кошечку обратно, если бы она попросила. Но она убежала, махнув хвостиком и скрывшись в кустах.

В тот вечер, сидя на перроне и ожидая поезда, Осрок набросал еще одно из своих посредственных стихотворений (что он хранил в серой папке с надписью "вирши"), и звучало оно вот так:

В потемках расстоянья тает
Твой лик, столь близкий и родной.
В подземном шуме затихает
Твой голос, сросшийся со мной.

В моих ушах, в моих глазах
Все порастает мхом забвенья.
Тумана дым, зеленый прах -
Любви моей хитросплетенья.

Ты рядом? Здесь? Или повсюду?
Устал об этом куковать.
Когда тебя я позабуду
В тумане мысли целовать?

На что мне дым терзаний серый,
На что мне горькие слова?
К чему любви своей химеры
Я рассадил на пьедестал?

И смотрят серым взглядом камня
На одинокого в ночи.
Вот он лицо прикрыл руками...
И все молчит. И все молчит.

Осрок чуть было не скомкал листок со стихом - так больно он резал его сердце, но передумал и, расправив смятый лист, отправил его в папку к остальным, где хранилась, можно сказать, история всех его предыдущих пристрастий.
Сердце его ото всех этих страданий застывало и холодело; дни, месяцы и годы проходили, и вот ему казалось, что он никогда не полюбит больше. Имена, лица и образы, смешанные с самыми бурными, но одинаковыми по накалу чувствами, спутались в его голове, подобно лианам в джунглях Тейде. Сердце его более не различало личностей и не хотело различать более.
"Пропади эта проклятая любовь пропадом", - почти остервенело подумал Осрок. - "Как же прав Святой отец в своих советах, которые были призваны спасти меня от этой глупой боли. Воистину, влюбиться - это все равно что наступить по своей воле на скорпиона - тот же яд и так же бездарно, глупо и бесполезно. Зарекаюсь более любить!"

...К пристани их снова вез паровоз компании "Джонсон и сыновья", к которому прицепили, по новой традиции, еще пяток вагонов, один скрипучей другого.
В одном из них и находились наши герои: Амалия Мерсье спала в углу вагона, накрыв глаза шалью, дабы не видеть яркого света, бьющего из щелей; а Шарль, по обыкновению, ушел в вагон-ресторан, где и оставался наедине с бутылкою, ибо скучные разговоры о сути жизни и истории его сильно утомляли.
Осрок и отец Дюймон сидели за столиком, прибитым к стене вагона деревянными гвоздями, и читали каждый своё: отец Дюймон изучал газетные сводки, а Франсуа разглядывал гранки для будущего учебника по истории Месопотамии.
Тут его взгляд упал на газету, что читал Святой отец: на первой странице красовались новости об очередных находках "конкурентов" из Египта. Там выставляли мумии, что вызвало, судя по всему, фурор в Европе.
- Интересно, почему люди так легко обманываются и собираются толпами на площадях, чтобы посмотреть на мумифицированные трупы египтян, когда те же "мумии" есть у нас, в том же Клюни или Гетеборге? - спросил Осрок, откладывая бумаги в сторону. - Неужели они не видят, что это то же самое - мощи везде мощи, и ладно бы, будь это мощи святого, одарившего нашу жизнь светом души своей праведной; но мумии египтян лишь трупы неизвестных людей; еще можно понять это безумие, когда "находят" тело великого фараона, но когда торгуют мумиями, будто в базарный день...
Отец Дюймон оторвался от газеты и поднял глаза на Осрока.
- Вы же читали удивительные книги о нравах дикарей Африки, когда были юношей? - спросил он.
- Читал...
- Но что же там удивительного, в этих дикарях, книгах и нравах? Которые вы познали на своем опыте?
- Как что?....
- Одумайтесь, сын мой Франсуа Осрок, - с усмешкой произнес настоятель, - неужели что-то интересное вы находите в нравах низов общества?
- Скорее всего, сыграла роль первобытность культуры.
- То есть просто древность.
- В целом, вы правы, - кивнул Осрок.
Он прекрасно понимал, куда клонит Святой отец, и соглашался с ним.
- Ведь древние дикари в первобытных повязках куда интереснее сифилитика из злачных районов, не правда ли? - продолжал настоятель. - Они романтизированы именами исследователей и окружены атмосферой далеких путешествий, но человеческая природа едина: там так же воруют, убивают, насилуют и воюют, болеют дурными болезнями и умирают во грехе, не приняв Господа Бога нашего. И как интересны нам эти люди в набедренных повязках и с перьями в волосах, даже если они приносят в жертву младенцев и уничтожают соседние племена подчистую, дотла сжигая их поселения! А наши, исконно наши сородичи по племени франков, по трайбу Парижскому, которые делают ровно то же самое в диких трущобах, где царит голод, разврат и насилие? мы их боимся, призываем на их голову проклятия и всячески стараемся избежать, дабы не пасть жертвою разбойника или пьяницы с дубиною! - какое лицемерие души! одних мы воспринимаем как экзотику и уважаем их древнюю культуру, а других мы считаем низами общества и презираем, хотя это одна и та же сторона неприглядной медали...
Осрок снова кивнул.
- И чего же вы хотите с людей, которые не только хуже вас образованы и менее одарены от природы, но и рады обманываться сами, желая обмана и ища оного?... Неужели вы не видите, как люди ходят в театр Каира, хотя пьесы там слабее парижских, и плещутся в красном море, которое грязнее Сены по весне - и все потому, что это древность, что это "атмосфера тысяч лет", что это "места, где воевал Тутанхамон"...
- Ах, прекратите, - запротестовал Осрок, устало улыбаясь. - я уже понял вашу мысль, а вы хотите меня ею заколотить, как дубинкою!
- Простите и вы меня, - ответил настоятель, возвращаясь к чтению и поправляя пенсне, - я, как обычно, забыл, что вы человек уже взрослый и сами должны все понимать.
- Мне ли прощать вас, Святой отец?... кто я, а кто вы!
- Главное, прощения попросить: это куда важнее его получения - ежели, конечно, вы искренни с Господом.

Отец Дюймон углубился в чтение новостей, а Осрок решил отложить бумаги в сторону и проводить взглядом величественную страну бедуинов, которую они покидали - видимо, если не навсегда, то на очень долгое время. За окнами проносились придорожные столбы, причудливые строения не виднелись более даже тенью на горизонте, а храм человека-слона и вовсе исчез из поля зрения, и вскоре наш герой уснул, уронив голову на руки.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.


Путь домой был столь же длинным, что и путь из дому - ведь расстояние, как бы это глупо и очевидно не звучало, оставалось таким же. Бури и штормы не преследовали их - было ощущение, что сам Господь помогает им, разгоняя тучи прикосновением своей длани.
Все было прежним - на борту не было только Сессиль Шмидт, будто бы ее оставили в выкуп за то обилие древности на борту, что "Жозефина" везла домой.
Осрок даже радовался этому - такой груз упал с его плеч. А если бы она была здесь, с ним, рядом, мучая его своим присутствием? Сколько бы страданий она причинила ему своим существованием... так работала его мысль, не задумываясь о том, как это звучит и хорошо ли подобное. Вопросы сердечные обычно требуют самых жестких ответов, несмотря на возвышенность чувств, питающих любовь всех видов...
Корабль шел на всех узлах уже которую неделю, а Осрок по прежнему работал над своими трудами, приводя их в порядок и переписывая набело. Все дела были сделаны, оставалось только "довести до ума" и каталогизировать обширный корпус текстов. Эта работа нашему монаху давалась куда легче, нежели то, чем он занимался до этого... Он все делал играючи, легко, и выкраивал себе время для прогулок с Амалией, Шарлем, Святым отцом и даже Шерези по палубе - не было суеты, никаких поездок из конца в конец, верблюдов и развалин, да и не бегали рядом скорпионы, бедуины и пустынные львы.

Шерези, как мы уже упоминали, был большой сплетник, а заняться было зачастую нечем - и в праздном настроении пребывали почти все, включая даже Святого отца, который подолгу стоял в одиночестве на корме и смотрел куда-то вдаль, сложив руки за спиной и подставив лицо солнечным лучам. В такие моменты его никто не смел беспокоить.
Вот и тем вечером, сплетник нашел себе слушателя - Осрока, - и рассказывал ему о таинственной секте девы Марии и о бесчинствах, что они творят.
- Говорят, мсье Франсуа, что они хотят скрыть потаенную правду о Библии и поэтому уничтожают всех, кто эту правду узнал.
- Что же это за правда? Опять какие-то выдумки об апокрифах, которые не стоят даже изучения? Апокрифы вещь смешная и наивная, причем такой же продукт древних, в кавычках, переписчиков, как и наши выдумки.
- Если бы я знал! - вздохнул Шерези. - Я не разбираюсь в этих ваших библейских тонкостях, знаю лишь, что они, эти страшные люди, живут где-то в высоких горах, и спускаются оттуда, чтобы мстить неугодным. И говорят, их отец - сам Дьявол.
- Надеюсь, мы-то им угодили? - улыбнулся Осрок.
- Думаю, что да. Иначе бы Святой отец не был так спокоен. А еще они показывают богохульные знаки.
- Что за знаки?
- Смотрите, -сказал Шерези. - Этот знак (он вытянул из левого кулака указательный и средний палец в форме латинской буквы V) означает победу дьявола в ветхом завете, когда он был еще агнцем. А этот (другой рукой он показал еще один жест, вытянув из правого кулака мизинец и указательный палец) означает победу дьявола в новом завете, когда агнец стал козлищем с большими рогами. А на запястьях у них страшные татуировки, на левом агнец, а на правом тот же козлище, но в пентаграмме.
- Откуда вы знаете?
- Говорят, один из павших от их лап еще оставался жив и поведал это кому-то, и этот "кто-то" все переписал в какую-то огромную книгу. Оттуда и данные. Ходит слух, что на последних ее двадцати двух страницах описана суть и происхождение их лидера, бессмертного демона, который питается людскими терзаниями (потому они и показывают знак из двух пальцев на обеих руках - этот знак означает двадцать две страницы, скрывающие тайну). Утверждают, что он стоит во главе многих церквей, прикрываясь личной епископа или даже Папы.
- Что же за книга?
- Кто его знает. Говорят, где-то хранится в восточной Европе.
- Какие страшные люди и какой странный культ! - воскликнул Осрок. - Не удивлюсь, если эта книга защищена каким-то заклятьем темных сил. И любого, кто попытается ее достать и прочесть, видимо, ожидает встреча со служителями культа.
- О да! Не приведи Господь повстречать сиих служителей культа! - Шерези поежился. - Того и гляди, они и тут шпионят!
Осрок поглядел по сторонам. Никого.
- Полноте вам нагнетать страху, друг мой, - сказал Франсуа.
- Соглашусь с вами, - ответил Шерези. - Пойду-ка попрошу у кока еще вина, он мне должен стаканчик-другой.
 
На другой день Осрок отдыхал с Амалией, наблюдая за волнами - так она стала близка ему (возможно, по той причине, что была его единственной соратницей женского пола). Мадам Мерсье ужасно скучала по дому и мужу и потому страдала не меньше нашего героя - если Франсуа думал об оставленной позади Сессиль и Дономе, то Амалия думала о муже, который ждал ее уже который месяц...  И она боялась, что муж бросит ее и найдет другую. Осрок утешал ее, но разве можно успокоить мятущееся сердце другого человека? Особенно, когда свое собственное страдает безмерно?
- Приходит ко мне эта женщина, с ребенком, прямо в мой кабинет. Даже не записывалась - ужасная наглость. Но мне было скучно, и я решила ее выслушать, а выслушав, запросила свою ставку. Как та возмутилась - дескать, дорого дерут с нее, понимаете ли.... - Амалия хотела что-то еще сказать, но какая-то мысль набежала на нее, и она замолкла, грусть осенила ее лицо.
- Не мучайтесь так, - сказал Осрок. - То вы утешали меня, а теперь мне приходится утешать вас. Не страдайте раньше времени. Скоро мы прибудем и все-все узнаем.
- А вот вам, Осрок, не интересно, живы ли ваши родители? Вдруг что-то случилось? - спросила Амалия.
В сердце нашего монаха будто ударили в гонг - он совсем забыл о семье...
- Ох! Родители! - воскликнул он. - Я потерял с ними связь, но я не ждал, что поездка так затянется. И даже не заметил, как потерял так много времени. И ничего не заметил.... как много я не заметил.... - теперь грусть набежала и на лицо Франсуа.
Амалия снова по-сестрински обняла его, прижавшись виском к его плечу.
- Давайте грустить вместе, дорогой друг.
- Давайте, - отвечал Осрок. - Что еще нам остается?....

Мы не станем описывать весь долгий путь с его церемониями, службами и обыденностями: с таким же успехом можно было бы описывать жизнь каждого жителя в оживленных районах Парижа или любого его пригорода: за исключением небольших штормов, ничего особенного с "Жозефиной" не приключилось. За это время Осрок написал еще с десяток-другой стихотворений разной степени паршивости, выучил весь "древне-ассирийский" язык (оказалось, древние наречия учатся намного легче, когда ты сам их создал...), проштудировал все свои молитвы и молебны на предмет соответствия высоким стандартам Церкви, и так далее. Шарль и Капитан почти все время проводили со Святым отцом, бесконечно что-то обсуждая. Осрока не приглашали, и он был очень этому рад. Он до сих пор не ощущал себя тем, кем являлся - вершителем судеб человечества и создателем его истории, обманщиком par exellеnce, чудовищем лжи, пусть и не совсем поневоле. Он воспринимал себя простым рабочим на службе Церкви, уставшим от службы "на выезде" и желающим  вернуться к своей рутине...  Для Амалии все было точно так же - кто, как не юрист может росчерком пера отправить человека на гильотину, а его семью лишить кормильца? - и кто, как не юрист может спокойно жить с этим, хоть и заливая дурные воспоминания вином? Осрок постепенно приобретал облик тех, кто окружал его, а это были авантюристы и мошенники, пусть и окруженные орелом святости. Мы черезчур резки в своей оценке, как справедливо может показаться многим - но не было ли все происходящее чистым мошенничеством и авантюрою, если говорить об этом, положив одну руку на Писание, а другую - на собственное сердце?
Но такие вопросы нашего героя больше - увы или к счастью - не посещали.
Однако, не для того ли мы так долго описывали его становление, чтобы понять это? Не к тому ли было написано так много глав, чтобы увидеть это, с самого его детства по относительно зрелые годы?.... Чтобы понять, как именно становятся подобными людьми? Как именно здравый смысл, честность, чистота и честь, доводы разума и справедливости меркнут, и на их место приходит нечто диковинно-ужасное? Скажи Осроку несколько лет назад, что он будет обманывать миллионы людей, окружив себя авантюристами-церковниками, да еще не будет испытывать по этому поводу никаких терзаний, делая это добровольно - он бы не поверил и с негодованием отверг бы подобные фантазии на его счет. Но - повторимся - именно для этого и была написана наша пространная книга со множеством ненужных, казалось бы, деталей. Мы могли бы сократить повествование втрое, сделав из книги бульварный романчик на сто пятьдесят страниц, но в этом случае никто бы не понял, как случилась таинственная метаморфоза, превращение ангела с чистой душой в добровольного сообщника жуликов без моральных устоев.
Можно, в целом, сказать, что в путешествие отправился один Франсуа Осрок - вернулся из него другой.


...

Они прибыли в порт ранним утром, и, оставив Де Лориотта с командой разбираться с исторической добычей, отправились в монастырь пешком. Их было всего двое - святой отец и его духовный сын, и путь их был полон радости. Знакомые домишки, площади, лица, лавки, вокзалы, деревья - все это грело душу обоих священнослужителей, что возвращались домой, болтая о том, о сем, о церковных делах и планах на будущее. Они не чувствовали никакой восторженности или пафоса, лишь облегчение и покой: родная земля грела их души сильнее солнца, которое тем летом сияло вовсю, словно стараясь выслужиться перед Командором Святого Духа....

Войдя в ворота родной обители, Осрок обнял своих братьев, с каждым поговорив и каждого благословив от всей души.
Франсуа навестил брата Либроса, который был ему несказанно рад - глаза старика слишком утомились за время его отсутствия, и ему нужна была помощь. Даже старик Футиже обнял его, хотя раньше от него такого нельзя было и ожидать. Брат Андрэ приветствовал его радостным возгласом, а повар - своей лучшей стряпней. Осрок уже не знал, куда деваться от такого внимания - его обхаживали, как королевскую особу. И не потому, что он "так много сделал для Церкви", а потому, что с корабля, наконец, вернулся один из "своих" - простой монах, такой же, как и все. А внутренней метаморфозы его не замечал почти никто - ибо почти никто не был посвящен во все тайны.

И когда прошла неделя-другая, Осрок снова почувствовал себя обычным монахом, а не каким-то аферистом или, более того, вершителем судеб целых государств - и это его поначалу раздражало, но потом стало радовать. Никто не задавал ему лишних вопросов, никто не считал его известным, никто не знал о том, какую работу он проделал - будто все сговорились игнорировать эту тему. Осрок ходил по гулким коридорам церкви, радуясь возвращению и спокойствию твердой и родной земли под ногами и не думал о прошедшем. Он просто вдыхал теплый воздух Мельона, где ему был знаком каждый домик, каждый куст и занимался своими делами - неспешно и размеренно.

И он снова полюбил пение. Как приятно было влиться в старый, добрый, знакомый церковный хор, в котором он не находился так долго! Осрок вернулся как раз к празднику Тела и Крови Христовых. Обычно Осрок воспринимал мессы и литургии как формальность - ибо привык к ним слишком сильно, сделав частью рутины; но сегодня он отслужил все до конца с благоговением и дрожащей от счастья душой. Дойдя до финала, Осрок почуствовал, что наконец-то дома, наконец-то среди своих, почувствовал себя тем, прежним монахом, даже послушником - когда он еще был чист душою, был молод... он и сейчас не был стар, но чувствовал себя истраченным, опустошенным, слишком равнодушным; и только музыка будила все хорошее, что еще оставалось в нем и просило выхода.

Он пел, сливаясь хором со своими братьями:

Ты, Господи, Троица
в одном, мы молим;
Ты, что приходишь,
Когда мы поклоняемся Тебе.
По путям Твоим,
веди нас туда, куда мы идём,
К свету, в котором Ты пребываешь.
Аминь.

Когда отзвучало последнее эхо, Осрок поспешил удалиться в келью - так ему стало дурно от осознания разницы между собой прежним и нынешним...

А тем временем процесс шел независимо от ощущений, чувств и желаний несчастного монаха.
Рукописи Осрока рассылали по всем прочим монастырям Франции, монахи переписывали их во многих экземплярах для самых разных городов и стран, переводя на все доступные им языки; Осрок разъезжал по городам и весям с проверкой всего этого, и остался доволен трудами; вместе с отцом Дюймоном он отправился в королевскую типографию - и уже никто не воспринимал его как простого монаха; будто слово о талантливом ученике Кардинала Святого Духа разлетелось по кругам, скрытым от глаз широких масс. Тираж развозился по всем городам с помощью монастырских карет; многие, кто был из послушников, возили книги в мирские библиотеки, отвозили по редакциям и кабинетам - доступ же к оригиналам был исключительно для тех, кто имел высочайшее разрешение - а те, кто имел его, имели связи с одним из наших ученых или церковных деятелей. На самом высоком уровне, казалось, все смотрели на это с удовольствием и не чинили никаких препон. Осроку все казалось, что кто-то сорвет их предприятие, начнет говорить правду - но их все не оказывалось... Когда иной журналист писал рецензию о книге, указывая на некоторые неточности, в его редакцию приходили высокопоставленные историки, и требовали увольнения неугодного, который  посмел усомниться в научных фактах... на следующий же день другой журналист, который метил на должность несчастного правдолюба, писал сатирический пафлет о первом...
Ученые начали писать свои ученые статьи и публиковать научные журналы, целиком посвященные шумерам, Месопотамии и Ниневии.
Бордье и Мабий, двое усатых и подслеповатых ученых, что стали еще более усатыми и стали носить еще более толстые очки,  из своей "Школы Хартий", где занимались "палеографией", сделали большое заведение размером с университет, где занимались обучением новых историков, на основе приобретенных данных.
Дамирон, Ленорман и Герузе получили кафедру, где с самыми честными глазами утверждали, что глиняная посуда, черепки и останки табличек очень важны для датировки истории, и на этих самых обломках написали несколько монографий, покатываясь от смеха - которые потом зачитывали Осроку, резонно почитая того за своего.
- Послушайте только, - хохотал Ленорман, - "простая, неорнаментированная или бедно орнаментированная керамика может дать археологу очень много. По ее форме, по материалу, по качеству обжига, по способам изготовления и пр. определяется время и место ее производства, назначение, общая степень культуры людей, ее производивших, ареал распространения и так далее". И ведь верят же! Верят!
Дамирон и Герузе покатывались со смеху:
- Если черепки и кусочки от таблиц дали нам кафедры, что же будет после библиотеки Шурбанапала, что написал наш любезный Осрок сотоварищи! - и все хлопали покрасневшего монаха по плечу, подливая ему вина.
Герузе (под молчаливым присмотром отца Дюймона и Осрока) выпустил "фундаментальное издание транскрипций и переводов ассиро-вавилонских мифов и эпических текстов", которое назвали просто "Эпосом и Историей Шумеров". И после этого обильно кормился с издания и переиздания этих своих трудов, переставляя фрагменты местами и уточняя переводы.
Осрока уважали все вокруг по той причине, что его работа позволила обогатиться десяткам и сотням людей - сам же Осрок оставался беден, как церковная мышь. Он не хотел денег, не хотел славы, не хотел известности - ему это было неинтересно. Он был совершенно не тщеславен - хотя многие на его месте потребовали бы сатисфакции от настоятеля, и, зная последнего, получили бы его. Осроку же было достаточно того, чтоСвятой отец смотрел на него с возрастающим уважением. Дворцы, балы и приемы никогда не прельщали нашего героя...
И именно это создавало из него человека, который никому не вредил своей конкуренцией, не стремился затмить кого-то своею славой, не хотел популярности, не хотел даже сана - он стал тем человеком, которого любили все. Ведь так легко любить того, кто сделал для твоего будущего так много, но никогда не попросил ни об одном одолжении! - кто знает, может быть, попытайся он что-то вытребовать от того же Ронделе, или Бордье, или Герузе, или же выступить с заявлением о том, что "за всем этим на самом деле стоял я, и я важнее вас" (как поступали тысячи выскочек до него и будут поступать позже), то тогда злоба людская, столь обостряющаяся при виде заветного повышения по службе на горизонте, и сделала бы из вчерашних коллег лютых врагов... но этого не случилось, и Осрок продолжал жить спокойной жизнью, познав все тайны и низы новой жизни (или так ему казалось).
Амалия восхищалась им, капитан уважал его, Ронделе жал ему руку, ученые принимали его за своего и заходили к нему в келью, как к себе домой, угощая его вином и принося гостинцы, которые изрядно разбавляли скудную монастырскую кухню; братья по обители видели, что Осрок не возгордился, не задрал носа, не стал строить из себя "правую руку самого Папы римского", и потихоньку Осрок стал даже примером для подражания и образцом христианского смирения. Все, кто был в теме происходящего, понимали, какой огромный труд он совершил и видели, что все прочие уже давно на этом либо обогатились, либо прославились - а Франсуа лишь молчаливо складывал руки на поясе, тихо улыбался и поздравлял всех с повышением и славой.

Тем временем Де Лориот привозил все новые и новые находки из далеких стран, и их бойко сбывали в музей (после инспекции из Осрока, Отца Дюймона, Шарля и парочки знатоков из вышеуказанных); книги начали продавать прямо в музеях, предлагая, за небольшую цену, всем желающим приобщиться к глубокой древности, выпускались даже карманные издания, издания с картинками и всем прочим. Профессора преклонялись перед "мудрыми словами древних", защищали диссертации, выпускали талантливых студентов-специалистов в области несуществующих древних империй; монетные цеха в Ниневии, где за ними не было никакого контроля, клепали древние монеты как запонки, а поток уже упомянутых табличек, черепков и статуй был постоянным и стабильным. В общем, шла бойкая торговля древностью, подобная той, что существовала во времена Наполеона: не с таким, конечно, размахом (ибо пальма первенства была, все же, упущена), но достаточным для того, чтобы нажиться как следует. Ростовщики библейских времен не видывали таких доходов...
Осрок написал еще несколько "древних документов", которые отвезли в Ниневию, состарили там в песке под жарким солнцем, потом погрузили на местную шлюпку-развалюху, утопили, и потом "нашли" с помощью Де Лориотта, который продолжал получать повышения при дворе, грозясь стать на старости лет чуть ли не адмиралом - а книги Осрока повествовали о путешествиях... и благодаря им были написаны лориоттовские же монографии об "аутентичности доколумбовых плаваний по свету"...

Всего, в общем, не перечислишь - и стоит ли оно того? Самая сильная религия та, которую религией не считают, и которая не считает себя таковой. И все эти ученые, наивности которых Осрок мог только дивитсья, как восьмому чуду света, создали культ древности на совершенно ложных доказательствах, уверовав в них так, как не веровали в Господа; они же писали еретические монографии о том, что "христианство переоценено, древние боги были не менее велики" - хотя и не в том объеме, о котором кликушествовал когда-то давно Святой отец - и они уверовали в собственную непогрешимость. Никто не сопротивлялся им, никто не противостоял им, никто не пытался оспорить их версию истории - и через год-два Месопотамия стала окончательно "древней", и этот миф окружало такое множество научных трудов, что пробить броню этого левифана обученных специалистов не было никакой возможности. Более того, если бы сам Осрок вышел бы с признанием к трону, громогласно признавшись в подделке, его бы подняли на смех и упрятали бы в развалины Бастилии. И если религия говорила о врожденном грехе всех людей и неравенстве Господу, то наука как раз говориила об обратном - "первородного греха нет, а тот, кто верит науке, безгрешен и свят в своих познаниях". Достаточно было сместить вектор с церковного принципа "мы грешны и малы во грехе своем" на "мы умны и тем возвеличены", как один культ сменился бы на другой совершенно незаметно.
Таковы, в общем, были диалоги Святого отца и его возлюбленного сына, которые мы посчитали ненужным приводить здесь в полном объеме....

Тем временем, Осроку исполнилось уже двадцать семь лет.

Шарль Ронделе в 1849 году поступил на службу в Лувр и на следующий год был отправлен на поиски древних рукописей в Египет. Он продолжал археологические изыскания в Саккаре, отсылая находки в Лувр, и за это, по возвращении во Францию, по высочайшему повелению был произведен в кураторы, после чего отправился в Египет навсегда, где занялся тем же, что и всегда - "находил" "древние" постройки, например, "прекрасно сохранившийся" храм Сети Первого... Местные власти дали ему звание паши и бея.
Амалия по-прежнему была замужем, и вместе со своим супружником открыла исторически-юридическую практику, "бюро исторических находок" и отошла от дел с уголовным правом, занимаясь лишь древними книгами, артефактами и документами. Осрок частенько бывал у них в гостях, где его принимали как родного - мы опускаем и это.
Клеменс Брентано издал книгу "Сказки и легенды Месопотамии", стал знаменит, поправил благосостояние свое и своих близких и очень добрыми словами вспоминал монастырь.
Хелена продолжала свою религиозную деятельность, благодаря чему дом родителей Осрока становился все богаче и полнился пристройками, маленький Томас подрастал не по дням, а по часам - Франсуа часто ездил  туда, когда ему позволяло это время и службы (даже трогательные сцены их встреч мы пропускаем, ибо их было достаточно - и в силу их обыденности, и в силу удаленности от основной нити повестования).

...

Осрок все же не чурался приемов, куда его водил Святой отец, и на них оставался таким же бесстрастным и спокойным, смиренно поглядывая на всех из-под капюшона.
В тот день они ехали в карете к замку виконта Нолежара, который давал большой прием для духовных лиц (разумеется, отец виконта, маркиз Нолежар-старший получил образование под руководством одного из предшественников Святого отца).
- Вы слыхали, - спросил Осрок, - как радостно разливается пресса о том, что древние боги до-античных народов важнее и первичнее Христа? Все, как вы и говорили мне. Но как же это отвратительно слушать!
- Что взять с них? Они легковерны и ищут неправды, сами в себе имея свое наказание. С какой радостью они верят в столь дикую, первобытную ложь - значит, это в их натуре.
- Неужели мы дали этому дурному выйти на свет Божий?
- Именно так. Но то, что мы получим от света и общества, пойдет на усиление Церкви. Как богаты и сильны мы стали!
- Но ведь теперь они будут искать все больше неправды...
- Что ж... мы дадим им открытия, которых они жаждут.
- Но как многие отпадут от Церкви!
- И слава Господу за это. Мы отделяем агнцев от козлищ сатанинских, затаившихся в рядах наших. В который раз мы это обсуждаем? Полноте.
Тут карета остновилась.
Наши герои вышли из нее, отправив кучера, и направились к воротам.
Замок Нолежара был огромен и состоял из бесчисленного множества комнат, ведущих в один большой зал с высокими потолками. На стенах были не менее большие фрески, поднимающиеся до потолка: все до одной библейских мотивов. Осрок невольно залюбовался ими.
- Работа назорейцев, - шепнул отец Дюймон.
Сколько людей было на этом приеме, или, как модно стало называть, светском рауте! Мужчины в модных костюмах и широкополых шляпах, женщины в пышных платьях, с веерами и париками, танцы и музыка, вельможи и пажи, столы и свечи, разговоры и смех - все это окружало Осрока, который невольно вспомнил о своем прошлом, в котором не раз находился на подобных приемах. И какой прекрасной ему казалась музыка Европы, после того, как он слишком долго слушал первобытные перестуки и завывания! Скрипки, виолончели, контрабас - все это пело в его ушах, вливаясь медом в душу.
Светские граждане пересказывали друг другу разные открытия из исторических путешествий недавнего времени - и в каждой из них Осрок узнавал какую-то часть своей работы... сначала это было ему смешно, потом стало противно, а потом снова стало казаться смешным; после он и вовсе перестал обращать на это внимание - особенно поймав широкую улыбку Святого отца.
Виконт и его отец очень интересовались открытиями, и Осрок с настоятелем с удовольствием рассказали им обо многих деталях путешествия, описав дикарей, их нравы древних божеств и идолов; после этого разговора нашему герою стало скучно: достаточно он повидал подобного, чтобы часами говорить об этом!
Он оглядывал глазами зал: сколько красивых женщин! Молодое сердце его радовалось такой картине....
Осрок заприметил одну - в белом платье без глубокого выреза, без парика и бижутерии, стояла невысокого роста девушка восточно-европейской внешности; ее пухлые губы, широкое лицо и слегка раскосые глаза говорили Осроку о том, что девица, должно быть, была родом откуда-то из Венгрии и подобных краев. Красоты она была необычайной - или так ему казалось? - не имя никаких украшений, без богатого платья, она брала одной своей улыбкой - хитрой и открытой одновременно.
Она стояла рядом со Святым отцом и что-то ему рассказывала, горячо размахивая руками, будто бы говорила она конечностями, а жестикулировала губами:
- А как учиться, Святой отец, если на улицах целый день убивают братьев, сестер, друзей, кругом насилие, страх, голод? Какая может быть учеба в наших краях? Откуда у нас образованные люди?... Я здесь по дипломатическому направлению, и вижу, как сытно вы живете и как легко вам говорить, с полным животом, о том, как надо жить другим!.
Рабство сейчас страшнее, чем в Америке, даром что нет законоустановленной возможности убивать и насиловать - хотя чем беднее человек, тем проще его убить и не быть наказаным... Целые страны стали рабовладельческими  - Китай ли не рабство? Это страны, где дети вырастают в грязи; это голод, где люди ездят на слонах, едят насекомых, кормятся с земли, ловят рыбу, где женщины некрасивы и голодают, где процветает проституция, чтобы девушки могли есть как люди; поднимает голову опиумная мания - ибо люди уходят в мир иной через ядовитый дурман, и те , кто дают им этот уход, объявляются преступниками; это не страна, это ад, где болезни, грязь и вонь. Я стараюсь помочь своему народу, избавив его от всего этого.. И что с того, ежели для этого понадобится переворот?
- Когда же произойдет переворот в душах? - парировал Святой отец.
- Как только мы станем жить, как люди, - было ему ответом.
- Хорошая идея, но поможет ли ей целенаправленная резня, даже во имя благих начинаний?
- Поначалу будет казаться, что нет, но позже...
- Сколько же душ вы отправите в мир иной?
- Сколько потребуется! - восклицала девушка.
"Дикая, как Донома",- подумалось Осроку, которого в тот момент посетили некоторые мысли на тему того, что дикари не всегда находятся за океаном, и как его, монаха, тянет к подобным личностям - правда, исключительно женского полу.
Такова была Мария Ностерова, юная сербская девушка с цепким юным умом  - и она не могла не заметить мрачную фигуру, стреляющую глазами из-под капюшона церковного одеяния, и вот, между ними завязался разговор....
Прекрасная Мария из далекой Сербии была далека от высшего света и парижской знати, как не пытались друзья представить ее равной всем напыщенным и жеманным дамам из салонов на площади Сен-Дени - о нет! Красота ее была дикая, как и положено для славянской женщины, и куда бы она не пришла, дамы ей завидовали, глядя в зеркало на свои тщедушные европейские лица под слоем пудры. Родилась она в снежных горах, где жила одна в окружении революционных книг, общество же вокруг нее было очень суровое и, можно сказать, ортодоксальное, где она не могла найти ни друга, ни любовника, чураясь закоснелых нравов. Выйдя замуж за одного из рьяных агитаторов, она приехала в Париж, где получила начальное светско-политическое образование.
Разговор зашел о ситуации в мире - тогда как раз начинался "Берлинский мир" и Сербия была провозглашена королевством.
- Я не особо разбираюсь в политике, - отвечал Осрок на ее расспросы - она, видимо, приняла его за всезнающего масона... - Я знаю лишь, что друг нашего настоятеля, Уильям Ваддингтон, ездил на этот конгресс в составе французской делегации.
- О! Вы знаете таких людей?
- Что вы! Я знаю только отца Дюймона - об остальных лишь только слыхал. Он не очень-то благосклонно отнесся к признанию новой страны... как ее..
- Болгария, - снова подсказала Мария. - Это из за Сан-Стефанского договора.
- Не мучайте меня этим! - воскликнул Осрок. - Все, что я знаю, так это то, что отец Дюймон часто общался с Ваддингтоном, как со специалистом по восточной археологии и греческому языку. Мне по долгу службы, так сказать, пристало в этом немного разбираться. И все...
- Политика - это не ваша тема, - сказала Мария. - Я поняла.
- А вы-то в ней подкованы, как я вижу.
- О, приходится! Как и вам, по долгу службы. Я многое знаю.
- Да, я как-то имел честь прочитать ваши пламенные речи о том, что "территория Сербии несколько увеличивалась, но не за счёт Боснии, а за счёт земель, на которые напрасно и неправомерно претендовала..." - как ее бишь?
- Болгария, - снова подсказала девушка.
- Вы так пламенно относитесь ко всему этому.
- Не более, чем вы к истории и книгам.
- Вы все видите...
- Острое зрение нужно революционерам. И еще чутье, слух.
- Поверьте - нам, церковным писарям, нужно и то, и другое, и третье.
Мария рассмеялась.
- Вы далеки от революционных идей, Осрок?
- По долгу службы, дражайшая Мари. Я, действительно, далек от политики - но я боюсь, как бы век просвещения окончательно не пресек все то, чем я занимаюсь.
- Религия - такой пережиток прошлого!
- Вот видите. Революции с их атеизмом опасны для меня по своей сути.
- Мы вас пощадим, милейший Осрок, - снова рассмеялась Мария. - Мы, сербы, хоть и горячий народ, но своих не тронем.
- Можно подумать, головорезы из банд повстанцев пощадят бедного писаря! - вскричал Осрок, улыбаясь. - Бедная моя голова!
- Что вы, что вы! - успокоила его Мария. - Зная статус вашего месье Дюймона, патера и друга всех влиятельных особ, я думаю, вы хорошо защищены. Он пережил все революции Франции и даже не был смещен со своего поста. Подумать только! Сколько храмов, этих надгробных камней на могиле науки и свободы, было уничтожено, а он будто даже не заметил этого! Думаю, вашей умной голове ничего не грозит.
- Хорошо, что вы иностранка! - ответил Осрок. - Наверное, в вашей стране мы были бы врагами.
- Но что-то вас тянет ко мне. Правда?
- Боюсь, это греховная натура человеческая играет со мной злые шутки, - печально сказал Осрок. - Плоть человеческая слаба и сильна одновременно - и тянется одна к другой. Я вижу как вы красивы, и говорю с вами. Боюсь, будь вы толстым министром или молодчиком с горящими глазами, я бы не говорил с вами так долго. А сейчас мне приятно просто быть рядом с вами, ибо ваша красо...
Тут Осрок заметил строгий взгляд Дюймона из другого угла залы, где тот беседовал с министрами.
- О! Я пропал! - вскричал Осрок. - Отец Дюймон весьма косо смотрит на мое общение с незамужними светскими дамами.
- Что вы! - сказала Мария. - Мы же не даем никаких поводов для...
- Вы не знаете отца Дюймона. Он сам дьявол в этом вопросе - видит все, что нужно и что не нужно!
- Что вы такое говорите, Осрок. Он же лицо духовное, - в голосе Марии звучала издевка.
- Вы острите.
- Конечно. Вы сейчас показываете мне своим примером, как чрезмерно строга религия.
- Религия как армия, - сокрушенно сказал Осрок. - Временами мне кажется, что и как тюрьма...
- Так будьте свободны. Как я. Неужели вас не тянет вырваться на свободу, нестись с духом новизны и воли?
Осрок вздохнул, искоса глядя на настоятеля, но тот уже ушел из залы вместе с министром финансов.
- Ако не можеш гристи, не показуj зубе, - сказала Мария.
- Что? - сначала не понял Осрок. - Ах, так вы еще и зубоскалите.
- Вы боитесь. Потому что у вас нет влиятельных друзей, кроме Святого отца?
- Мои единственные друзья, помимо Командора Святого Духа - древние книги, перо и чернила, - слукавил Осрок.
- Вы так часто говорите о нем.
- Приходится. О ком и чем мне еще говорить?...
- О любви.
- Я же монах.
- Но вы любили когда-либо?
- Конечно. Как и все мы. Мы же люди, а не ангелы, хотя и стараемся ими казаться, - Осрок был сух, ибо тема эта должна была освещаться с большою осторожностью.
- И где же все, кого вы любили? Неужето умерли, и потому вы так мрачны?
- Нет, что вы... это я умер для них, запершись в монастыре.
- Я бы тоже умерла в такой тоске и одиночестве.
- То же сказали мне и они.
- Все женщины в этом похожи. Неужели вы ожидали от них чего-то другого?
Осрок понурился.
- Какой смысл от необъятного мира, если тебе ботинки малы? - сказала Мария.
- Так тоже у вас говорят?
- Вы уже догадываетесь.
- Это моя работа. Когда переводишь сотни древних текстов на малознакомых языках, многие вещи начинаешь понимать, не зная смысла слов.
Осрок понимал, что красота Марии захватила его, увлекла, потащила за собой в дебри и глухие леса чувственности. Ему нравился ее небольшой рост, широкий нос и полные губы, нравился ее голос, нравилось в ней почти все, кроме ее идеалов. Кто знает, может это и удержало его от падения в очередной раз.
И Осрок хорошо понимал, что от отца Дюймона это не ускользнет. Тот читал в человеческих душах, как в открытых книгах. Иногда Осроку казалось, что тот может читать мысли.

- Друг мой! - неожиданно весело сказал Святой отец, подходя к нему после раута. - От моего внимания не ускользнул ваш страстный и взволнованный диалог с этой сербской богиней от революции. Как все прошло?
- Вы изволите шутить или выпили чересчур много шампанского, - смиренным тоном произнес Осрок.
- Вы правы. Но все же - я видел в ваших глазах такой огонь, который редко встретишь у служителя церкви.
- От вас не ускользнуло. Как обычно.
- Это мой долг - следить за душами тех, кто вручен мне Господом, - сказал Дюймон. - И как вам сия особа? Она прекрасна, не правда ли? Несмотря на невысокий рост.
- Все женщины прекрасные творения божьи... - начал было Осрок.
- Ах, оставьте, вы не на исповеди. Вы влюбились.
- Что вы! - вскричал Осрок, пораженный. - Как вы могли подумать такое! Мое сердце холодно как лед и горит, только когда Господь касается его своею дланью.
- Поверю вам на слово, не смея сомневаться в вашей святой честности, но позволю заметить - женщина сия весьма опасна для нашего с вами пути.
- О, я знаю это. Она без перерыва грезит о революции.
- Сербы! - усмехнулся Дюймон. - Дикий народ, соединяющий в себе турецкое бешенство и славянскую широту души. Худшее сочетание из возможных. Однако их женщины прекрасны. Вам же, друг мой, я бы не рекомендовал общаться с этой особой. Как бы вас к ней не влекло грешной плотью.
- Сегодня же ночью буду читать "Отче наш" сотни, тысячи раз! - воскликнул Осрок.
- Не стоит, - Дюймон похлопал его по плечу. - Вам предстоит иная работа. Новые труды поступили в нашу библиотеку. Я думаю, вам ближайшее время не предстоит встреча с опасной для сердца и души сербской революционеркой с такими пламенными глазами и каменным сердцем.
- Вы уверены, что оно именно таково?
- Я знаю революционеров. Для них смерть человека, мешающего их планам, ничего не значит. Их влечет некая идея, а любая идея с большой буквы страшна для окружающих, особенно будучи соединенной с пламенным разумом.
- Дьвольщина, не меньше.
- Дьявольщина, тем более страшная, что ее приспешники уверены, будто делают работу Господа. И ваша возлюбленная Мария - одна из самых страшных дьяволиц. И поэтому она так прекрасна снаружи.
- Она не моя возлюбленная.
- Увы! - усмехнулся Дюймон.- Вы не сможете ее изгнать из ваших мыслей еще достаточно долго, даже не видя ее.
- Почему бы это? Я уверен в своей преданности божьему плану провидения.
- Потому, друг мой, что она похожа на всех тех, кого вы когда-то любили, - ответил Дюймон и удалился по направлению к конюшне, вызывая кучера и карету.
Под цокот копыт, несущий их домой, в родную обитель, Осрок пытался понять, откуда Святой отец знает о нем абсолютно все.
- Верно, верно, он сам дьявол! - бормотал себе под нос Осрок, засыпая.
Святой отец укрыл его накидкой, что держал для таких случаев.

Но наутро Осроку пришло письмо - и письмо от той самой Марии; вскоре у них завязалась переписка. Мария служила на тот момент в посольстве, и они виделись редко - но когда виделись, то общались долго и почти без перерыва, сидя в маленьком уличном кафе ранним утром, когда народу было мало и зеваки не сновали вокруг....
Однако, по прошествию недели, Франсуа почувствовал укол совести (который должен был почувствовать много ранее), и решил положить так называемым отношениям конец...
Он, чувстуя приближение грешной страсти, как японцы по сотрясению земли чувстуют приближение цунами, побежал к настоятелю с извечною темой...
Тем временем в Сербии обострялась ситуация: началось вооруженное восстание против венгерских властей, которую возглавлял местный митрополоит Иаков Чияра - знакомый отца Дюймона по школьным годам. В результате Чияра написал письмо, обращенное к Марии - по его словам, она была нужна на родине, как никогда. "Не думайте оставаться во Франции", - гласило письмо, - "не думайте о сладкой столичной жизни и любовных интригах, когда страдает так много наших людей - можно отказаться от работы дпиломата, ведь это лишь череда игриш капиталистов и монархов".
Мария показала это письмо отцу Дюймону, и тот дал добро, отпустив ее на родину - где она и сгинула, и более от нее не было ни одной весточки...
Осрок знал об этом, но не стал даже оспаривать такого решения Святого отца - более того, он был рад ему. В своем страшном эгоизме он подумал, что лучше потерять женщину, чем страдать от ее присутствия, мучаясь от любовных чувств. Если раньше Осрок горевал о том, что все, кого он любит, исчезают по воле неведомой, темной силы - то теперь стал сообщником такой силы.
"По-моему, я действительно стал чудовищем..." - думал он, кидая в огонь единственное и последнее письмо Марии, присланное ему из Сербии, в котором она уверяла его в бесконечной дружбе и расположении.

...

Капитан начал возить в Месопотамию туристов, у него появился для этих целей новый корабль; туристы, конечно, были высокопоставленные личности, и вскоре в Месопотамии было уже около десятка открытых музеев (стараниями министра культуры и его молодой жены), куда толпами возили зевак из всей Европы. Казна министра и копилка капитана полнились звонкими монетами отнюдь не древнего происхождения. Осрока просили побыть, на первых порах, экскурсоводом, но он отказался, ибо по-прежнему испытывал плохие чувства к Сессиль Шмидт, будто затаив на нее злобу, поистине дьявольскую, учитывая, что та ничего ему не сделала и ни разу не обошлась с ним грубо или даже невежливо. Осрок ссылался на головную боль, на нежелание проводить в поездках долгое время, на занятость и так далее, поэтому капитан отстал от него с этим; в экскурсоводы подался хитрый Шерези, почуяв легкие деньги, которые он и зарабатывал несколько лет, изрядно пополнив не совсем свои карманы, но все больше кассы разных питейных и игральных заведений... Амалия же бывала там весьма часто и оттуда привозила очередные новости о прекрасной саксонке, которая к тому времени уже родила ребенка, которого назвали Ноем (это имя нравилось и отцу, и матери, по некоторым причинам). По всему Парижу шла бойкая торговля сувенирами, безделушками, прочими разнообразными товарами с шумерской темой - хоть и не столь бойкая, как то было с Египтом. Обогащались все, кроме Осрока, который продолжал быть просто монахом...
Для полной "красоты" хитроумный Святой отец запустил, от подставного лица (то был Шерези, писавший из Ниневии), слух, будто книги о Месопотамии вовсе не принадлежат десятому веку до нашей эры, но пятому. Осроку было поручено написать книгу с ошибками и неточностями, после чего очевидную подделку привезли к королевским ученым и бросили на растерзание; наживка была проглочена.... На следующей неделе все газеты пестрели заголовками о разгроме явной подделки досужих лже-ученых, которые пытаются оболгать историю, науку, историю науки и науку истории; все - от археологов до палеографов писали полемичекие статьи: кто-то защищал, кто-то опровергал, кто-то выражал сомнение, кто-то старался быть "объективным", но в конечном счете, оригинальная (и столь же лживая) версия о десятом веке осталась стоять крепко, а "жуликов и фальсификаторов пятого века" внесли в исторические анналы, как "хитроумных писцов античной эры" - при том, что настоящий хитроумный писец при этом остался за занавесом неизвестности...
Таких махинаций было сделано достаточно, чтобы ни один "конкурент" (в основном из англичан) не мог залезть на то поле, где играли французы. Держался, однако, некий паритет -англичане не срывали покровов с Франции, а французы не трогали бойкий бизнес на мумиях...

Меж тем, годы шли своим мерным чередом.
Осрок жил, как рядовой монах, читая книги, бегая по делам, отслуживая мессы, принимая исповеди, и не получал никакого повышения, так как не просил его... Приходили и новые монахи, послушники, писцы - все это воспринималось им, как должное; рутина стала его вторым именем...
Осрок будто бы стал бесчувственным - так казалось ему. Но то была самая обычная зрелость, которая приходит к молодым людям, промотавшим свою юность - а Осрок, можно сказать, провел ее, как повеса от своего сердца и аферист от церкви - и вот наш герой обрел то умение, которое недоступно молодым, и оно называется "просто жить". Молодость не может просто жить, ей нужны бури, встряски, путешествия, романы, драмы, яркие события, даже трагедии, даже болезни и страдания - зрелость же этого избегает, по пресыщению подобным. То, что раньше казалось рутиной, стало просто бытом; то, что раньше казалось скукой, стало приятным отдыхом; то, что раньше казалось унынием и тоскою, теперь являлось "размеренностью бытия". Осрок читал книги, писал, по мере надобности, "древние тексты", писал и стихи (художественную литературу он и вовсе оставил в прошлом, не будучи в силах или не имея желания что-то писать). Святой отец навещал его, они общались, и ни одного облачка не пробегало между ними - тихо, размеренно, спокойно. Таким, кстати, был быт его родителей: без бурь и штормов, которые молодые сами навлекают на свои юношеские головы.
И как быстро летяг годы, когда тебе больше тридцати! В юности кажется, будто тридцать - недостижимая цифра; однако, достигнув ее, более не замечаешь времени, пока не стукнет сорок. И вот на этом небольшом количестве страниц, что занимает глава десятая, прошло больше времени, чем было нами описано в главах, ей предшествующих...

Осрок завел себе новых друзей - которых успел встретить в монастыре и выпустить из него - не каждый оставался монахом навечно.
Алехандро, работавший могильщиком на кладбище неподалеку, покинул монастырскую работу и устроился работать издателем в маленькой типографии на окраине Парижа; брат Илай стал владельцем магазина, и угощал Осрока вкуснейшими напитками, которые были подороже монастырского вина (Франсуа пил немного, но вкус дорогих коньяков ему нравился), а немец Станислав, который до храма служил в армии, регулярно посылал Осроку деньги и письма, в которых они болтали о всяком разном, и вел размеренную семейную жизнь - то были новые знакомые.
Из старых же... Эжен открыл свою пекарню, Лавуазье стал богословом в университете (хотя долго отказывался, не любя научной жизни), старик Ариман за это время скончался, брата Этьена выгнали взашей за выкрутасы вроде проповедей в нетрезвом виде, брат Некле открыл кожевенную мастерскую; Адриан, Пьеже, Будти, Бенулли и Негран остались в монастыре, а брат Андрэ через несколько лет стал певцом в опере. Брат Либрос все больше отдыхал, наслаждаясь подслеповатой старостью, и был рад тому, что Осрок делает большую часть работы с текстами за него.
Осрок, как мы уже говорили, продолжал писать стихи, и их скопилось со временем несколько толстых папок. Он хотел было их сжечь, но передумал. "Как-никак, это история моих чувств", - смекнул он и решил оставить свои вирши в качестве литературного дневника. Он показывал их немногим, разве что Алехандро, который, несмотря на свою профессию и более частое общение с лопатой, землей и гробами, нежели с высоким искусством, оказался в полнейшем восторге от них.
- Я немедля издам ваши стихи! - восклицал он. - Как может такое духовное наследие пылиться на полке, будто древняя, забытая всеми, рукопись! Надо исправить это недоразумение!
- Вы всерьез? - удивлялся Осрок, недоверчиво поглядывая на свои бумажки.
- Конечно! Вы не знаете своего таланта, брат, и поэтому позвольте мне взять ваши стихи в мою типографию. Через две недели я сделаю вам отменный сборник, да еще в твердом переплете! Подумайте только, "Стихи Франсуа Осрока", это же звучит!
Наш монах почесал в затылке.
- Ежели вам так хочется... но не станут ли эти стихи достоянием печатников, которые будут над ними потешаться?
- Потешаться! Пусть только попробуют, дорогой мой друг. Может быть, я зарабатываю себе на хлеб лопатой, стоя по пояс в сырой земле, но в искусстве я понимаю более моих уважаемых коллег. Сколько я схоронил французиков, и ни у одного не было вашего таланта. Давайте же скорее ваши стихотворения! Моей руке не терпится отдать их в набор.
Осрок так и поступил, и через две недели держал в руках красиво переплетенный том собственных стихов, под своим собственным именем... Церковь ничего не имела против, а Святой отец даже одобрял подобные затеи - монахи в то время имели право печататься в светском мире. И вот Франсуа перелистывал страницы и не верил своим глазам - красивая бумага, ровные буквы, его слова в печатном виде! - тираж был, конечно, небольшим, но Осрок не хотел мировой славы и посему остался более чем доволен.
- Сколько же вы истратили на эту работу? - спросил он. - Печать в наши дни недешева.
- Ах, да не волнуйтесь вы о франках и экю! - отмахнулся Алехандро. - Разве настоящее искусство считает жалкие монеты?
- Вы, можно сказать, мой личный меценат, - улыбнулся Франсуа.
- Хм! - сказал могильщик. - А ведь так и есть. Не издавать же вам свое творчество за ваши гроши, ведь бы бедны аки мышь церковная.
- Не знаю, как вас благодарить!
- Что вы, право! Довольно с меня, что ваше слово увидело свет типографской вольницы. Теперь вы останетесь в истории, и я приложил к тому свою руку. А то, знаете ли, моя рука прикладывалась, до сих пор, только разве что к лопате да липкой грязи на кладбише Невинно Убиенных Иродом. А не хотите ли мешочек доброго табачку? У меня его весьма прилично, я могу и вам оставить немного.
- Ваща щедрость, право, не знает границ.
- Ну полноте, друг мой. Давайте радоваться.
Они отправились в погреб за монастырским вином и весь вечер распивали его в келье Осрока, рассказывая разные байки про "покойничков", нравы французской знати и исторические приключения.


Но злоключения Осрока еще не кончились - казалось, он привлекал к себе все не-церковное, не-монашеское, не-божие; во всяком случае, так казалось ему, когда он корил себя за несродность высоким идеалам, которые так любил, и которых так отчаянно - и безуспешно - пытался достигнуть...

Герцогиня Диана была хороша всем. Стройная фигура, милое личико, горделивый стан, длинные светлые волосы и красивый голос выделяли ее из общей массы. Герцогиней она была, конечно, не по рождению - а по счастливому замужеству. Герцог Гласингенский из Бордо, наивный, но богатый мужчина, взял ее в свой дом, когда ей было за тридцать. Все эти годы Диана де Гласинген, в девичестве Паме, искала подходящего мужа - такого, чья наивность была бы равна его состоянию, чье желание страстных утех было бы сильнее разума, и чья расточительность не знала бы меры. При этом праведность милой Дианы также не знала удержу - большей моралистки в высшем свете нельзя было и встретить. При виде нее Осрок морщился, как при виде жабы, но сама Диана с ним состояла в подобии дружбы, целомудренной и невинной, и они частенько общались на светских раутах для низов высшего света...
- Вы столь праведны, месье Осрок, почему же вы избегаете меня? - спрашивала она. - У нас много общего, и вы, и я, принадлежим к тому типу людей, которые избегают развращенности нравов и чувств.
- О да, безусловно, - отвечал Осрок, безуспешно старясь избежать этого разговора.
- Но ваше лицо показывает мне, что вы не согласны со мною! - возмутилась де Гласинген. - Неужели вы считаете меня развратницей?
- О, поверьте мне, мадам, - с недовольным видом ответствовал Осрок, - есть виды порока, которые хуже разврата. Например, продажность.
- Да, я знавала продажных девок, это притча во языцех, каждый салон Парижа распостраняет слухи об их деяниях, столь неблагопристойных...
- Продаваться можно и одному единственному покупателю. Не вам ли знать об этом?
- Мне ли? Откуда?
- До чего вы лицемерны, госпожа Диана, в девичестве Паме... Не вы ли вышли замуж за человека, которого любите по единственной причине - желанию тратить на вас деньги!
- Какой вы гневный молодой человек, - обиженно отвечала графиня Гласинген. - Наверное, вас кто-то обидел - оттого в вас столько яда.
- Яда во мне! Смехотворное обвинение от женщины, которая провела свою молодость, расплескивая яд в сторону всех тех, кто не желал обеспечивать ее нужды до конца жизни.
Осрок корил себя за эту вспышку, но в последнее время, все больше общаясь со "светским обществом", он был сам не свой, будучи не в состоянии выносить плоскость мышления подобных личностей,  и все больше напоминая Святого отца, когда тот бывал "на взводе"....
- Вы жалкий. Обиженный на все церковный писарь. Скажите честно, господин Осрок, в любви вам не везло. Мы все знаем об этом. Мадмуазель Жюли вас предала, с юной Сессиль у вас ничего не вышло, а про прочих и говорить нечего - в ваши, уже не юные, годы вы даже не были женаты. В ваших летах холостым можно оставаться, только будучи вдовцом - или монахом, которым вам только и довелось стать.
Осрок содрогнулся - ему было неприятно осознавать, что какая-то сплетница знает про него так много, и не стесняется, забыв о приличиях, вспоминать былое, да еще столь нагло.
- Не сумев опровергнуть моего мнения, вы принялись дискредитировать мою жизнь и мою любовь, о которых вы ничего не знаете. Как это похоже на вас, милейшая Диана Паме!
- Графиня де Гласинген, с вашего позволения. А вы по прежнему без гроша? Нигде не работаете? - голос графини стал вкрадчивым и ехидным.
- О нет! - сказал Осрок, пытаясь успокоить себя, - Моя работа - в церкви.
- И много ли заработали? - осведомилась графиня.
- Не столько, чтобы быть достойным графини, но все же бедность мне больше не грозит - захоти я прервать добровольную нищету.
- Быть может, наконец-то некоторая сумма денег успокоит ваше мятущееся сердце, и вы прекратите ненавидеть женщин за ваши сосбственные грехи? Быть может, женитесь...
- Боюсь, мне придется уйти их монахов.
- Вы странный человек - имея возможность обрести славу и достаток, уйти от мира? Вы глупы!
- Вовсе нет, графиня, - отвечал Осрок, и в глазах его бегали искры того остроумия, которое свойственно только людям с опытом, - состояние будет привлекать ко мне таких, как вы.
- Как вы смеете! - вспыхнула графиня и чуть было не отвесила пощечину Осроку, чье лицо озарила ехидная улыбка, столь присущая его духовному отцу - но передумала. Манеры высшего света уже въелись в ее суть и мало-помалу воспитывали ее.
- Вам не суждено жениться в любом случае, - сказала она, наконец (но щеки ее предательски горели от гнева). - Ни одна уважающая себя женщина не пойдет замуж за такого злого на язык человека. И вы работаете при церкви! Какой из вас монах! Смех да и только!

Осрок ругал себя последними словами, удивляясь своей непривычной раздражительности - но то были только первые ростки того состояния, в которое он вскоре впадет целиком и полностью... Герцогиня нравилась ему - она была миловидна - но ее нахальство и множество ненужных знаний пугало и даже раздражало его. Поэтому он был столь резок с нею... Зачем она пришла к нему? Зачем заговорила с ним? Слишком много она спрашивает и расспрашивает...
Святой отец, конечно, был в курсе, но лишь смеялся.
- Вы идете на поводу у женищны, - улыбался он. - Зачем вы вообще с нею разговариваете? Уже одно это говорит о том, что вы опять можете влезть в какую-то глупость, как вам свойственно.
Осрок склонил голову. Он понимал правоту настоятеля. А тот продолжал:
- Дамы наших дней прекрасно понимают эту мужскую слабость, и вы еще удивляетесь, как жены прокуроров и судей имеют власть над теми, кто вершит судьбы сотен тысяч людей одним ударом молотка или росписью! Все начинается с малого, друг мой. Но вы ведете милые разговоры с герцогиней-сплетницей, хотя живете замкнуто, имеете сан, и никого к себе не приглашаете. Вам очень хотелось это очарование юной женщины увидеть поближе и погреться у этого огонька.
Осрок краснел. Ему было ужасно стыдно за себя - он был уже не мальчик и даже не юноша,  чтобы совершать такие ошибки...
- Я прекрасно вас в этом понимаю, - вещал Святой отец, - но и вам пора понять: если такой нелюдим, как вы, нарушает свои правила ради красивой мордашки, то что взять с тех, кто млеет от любой девицы и сам стремится к подобной компании? Неудивительно, что подобные люди, став влиятельными в обществе, остаются рабами своих жен и любовниц. А куда идете вы - там ничего хорошего вас не ждет.

Осрок и Диана встретились еще раз - герцог как раз давал прием по поводу издания "Библии для народа", в дешевом оформлении и доступной каждому.

- Мне помнится, - сказала герцогиня Диана, увлекая Осрока в сторону,  - что когда-то вы описывали разных особ женского пола, с коими имели знакомство.
Осроку эти темы показались подозрительно знакомы, и он с осторожностью взглянул на герцогиню.
- К сожалению, все это в прошлом,  - ответил он уклончиво.
- Неужели никого не осталось? Всех распугали?
- Почему же распугал? Каждые несколько лет в моей жизни появляются новые люди. Ничто не стоит на месте, все скоротечно.
- Может быть, вы напишете что-нибудь и обо мне? Быть может, уже написали? Сравните с кем-нибудь другим, описав плюсы и минусы? Или напишете книгу стихов? Я купила ее - ваши стихи прекрасны!
Осрок понимал, куда ведет этот разговор, но ответил самым приторным голосом:
- С кем же сравнить вас, ежели вы прекрасны, как греческая богиня? Неужели вы думаете, что с вами сравнятся простые смертные? Спасибо, однако, за отзыв о моих трудах. Они много значат для меня.
- Ну вот! - всплеснула руками герцогиня Диана. - Вы опять меня расстроили.
- Такова жизнь, дражайшая, - отвечал Осрок с невозмутимым лицом.
- Но я же женщина, мне надо все знать! Женское любопытство не знает границ.
- Неужели это вам так нужно? Сравнить вас с кем-то из окружения? Не имеет смысла. К тому же, время уже стирает своей рукой имена и фамилии из моей памяти.
- Секретничаете...
- В моем возрасте главный секрет - это как удержать в голове сотни имен, сменяющих друг друга.
- Неужели вы не можете вспомнить кого-то, с кем проводили долгие сладкие часы вместе? Это тревожный симптом.
- Кто знает! Может быть, забвение - лучший подарок, который мне даровал Господь.
- Может, вы хотите все забыть, потому что разрыв был для вас слишком драматичным?
- Неужели и вы подпали под модное мирское увлечение под названием "психология"?
- Ну что же вы! Неужели я ничего от вас не добьюсь?
- Я человек, далекий от драм. В молодости страсти кипели в моем сердце, но время остудило этот вулкан. Сейчас во мне лишь покой.
- Быть может, в этом вашем прошлом вы пережили измену? Простите за нетактичный вопрос.
- Я никогда не был ревнив. Но вы лучше меня знаете, что если женщина захочет изменить - это произойдет.
- А сами вы?...
- Был ли я любовником? Был... я не стыжусь этого, но гордиться здесь нечем.
- Любовником! Вы! У замужней женщины! О боги!
- Мне кажется, об этом уже слишком хорошо наслышаны в узких кругах. Я не говорил о замужних любовницах, не правда ли?. Охота ли вам снова все это выведывать?
- Ну, только слухи ходят, но вы могли бы показать мне какие-нибудь письма, если они у вас остались...
Осрок поднял глаза к небу.
Вот чего она выпытывает - как будто от нее ожидалось что-то другое!
- К сожалению, никаких писем у меня нет. Я теперь лицо духовное, сами понимаете - где сейчас эти письма, мне неведомо.
- Скрываете? Тайны?
- Все в этом мире тайна, дражайшая герцогиня. Даже наши обряды называются "таинством".
- Ну найдите кого-нибудь, о ком сможете мне рассказать! - настаивала герцогиня Диана. - Неужели вы такой скучный?
- Пожалуй, да.
- С вами не поболтаешь! Раньше вы не были столь осторожны, не правда ли? - ехидно прищурившись, спросила герцогиня.
- Каждый из нас учится на своих ошибках, - смиренно отвечал Осрок, сложив руки на коленях, как во время исповеди. - И я не исключение - к сожалению, все мы грешны, и я тоже. К своему стыду, должен признать, что бывало всякое - как и у вас, да и у нас всех, представителей рода человеческого. И не дано людям прощение - но все возможно Богу.

После этого разговора Осрок со смятением в груди направился обратно в монастырь. Он понимал, что против него ведется подковерная игра...
Тем же вечером герцогиня, в гневе на неподатливого монаха, поведала своему мужу, герцогу де Гласинген, увлекательную историю о том, что монах пытался совратить ее, при этом оскорбляя.
Герцог был человеком вспыльчивым и неразумным, посему наутро примчался в мельонскую обитель, потрясая кулаками и требуя сатисфакции.
Он ворвался в келью Осрока, схватил его за грудки и угрожал убить.
- Вы! - кричал он, терзая перепуганного Франсуа, - вы развратный черт и дьявол! Вы хотели осквернить мою жену, мое сокровище, мою звезду!
- Я едва ее знаю! - защищался Осрок.
- Полноте! - голосил герцог. - Все знают о ваших пошлых похождениях, развратный вы плут!
Тут в дверь ворвались Алехандро, Илай и Станислав, что пришли наведать Франсуа, дабы пойти с ним на служение в Клюни и оторвали разъяренного герцога от несчастного монаха.
- Я вам такого не прощу, похотливое животное в образе монаха! О ваших похождениях узнают все! Моя жена не смела лгать мне! Лгать могут только попы вроде вас, прикрывающиеся образом Божиим! - кричал герцог, покуда монахи выпроваживали его прочь из дома Божьего.
Осрок сел на кровать и закрыл лицо руками.

И в тот день Осрок впервые увидел Святого отца в негодовании....
Самого Франсуа он даже не упомянул и не укорил ни словом, ни делом. но немедленно вызвал к себе Амалию Мерсье, обрисовав ей ситуацию.
Они собрались тем же утром в келье Святого отца.
Настоятель покраснел лицом, и восклицал:
- Я обвиняю герцога Гласингенского в нападках против писаря Великой Церкви Божией, ибо брат и сын наш Осрок больше не просто писарь, а один из ученых священников, правая рука братства и ладонь самого Всевышнего! Как смеет так вести себя этот жалкий герцог! Кем он себя считает! - голос настоятеля гремел под сводами.
Осрок притих, пугаясь такого накала чувств.
Амалия постукивала карандашом по бумаге, поглядывая на Осрока.
- Вы-то чего молчите, братец? - спросила она мягким голосом. - Расскажите все в подробностях.
Осрок пересказал всю историю еще раз...
- Теперь вы видите, что наш Франсуа ни в чем не виновен? А герцог уже давно высказывает еретические идеи. Пора, пора поставить его на место! Давно я хотел это сделать, но тут
он сам, глупый ревнивец, который в припадке ревности осмелился осквернить святое место своими грязными инсинуациями и беспочвенными подозрениями, помог мне в этом!- воскликнул настоятель...
Осрок потупил глаза - отец Дюймон был воистину свят тем, что ни секунды не порицал его, а говорил так, как говорят люди, бесконечно любящие своих детей. Такие люди безоговорочно становятся на сторону своих родных, даже если те неправы - просто потому, что понимают нечто более важное, чем желание высказать свое недовольство. Отец Дюймон решал проблему так, как ее надо решать - с максимально удобной для себя и своего духовного пасынка позиции, тем самым вступая в заговор с Осроком, не говоря о заговоре ни слова.
Такие узы связывались раз и навсегда - ибо наш герой был подавлен и разбит, в который уже раз оказавшись у подножья очередной вершины сердечных круч и кручин.
С этого дня Осрок проникся бесконечной благодарностью к Святому Отцу - такого благородства он не ожидал.
- Теперь же еретика ждет строжайшее осуждение, - продолжал тот. - Ибо любой грех простится человеку, но не хула на Духа Святого. Я сегодня же отправляюсь к министру и еще кое-куда. Готовьте мою карету, Амалия. Мы едем в суд!

В то же самое утро - солнце только начинало восходить к макушкам деревьев - они ехали в карете по тому самому лесу, где когда-то Осрок встретил Элизу...
- Мы не будем даже разбираться со сказками о несуществующих письмах, которые давно бесследно пропали, - негодовал Дюймон. - Мы сразу возьмем быка за рога!
Осроку было непривычно видеть его таким - негодующим, почти бешеным, с покрасневшим лицом. - Но вам, сын мой, - лицо его смягчилось, глядя на Осрока, - полезно будет посмотреть, как все это пройдет.
- Нам это и не нужно, соглашусь с вами. Мы найдем управу на него другими путями, - Амалия изучала бумаги.
- Тяжба насчет слухов никому не нужна, кроме еретиков и атеистов из академий, - ответил Дюймон.
- Герцог Гласингенский подал заявление об осквернении чести и достоинства его жены, - хмыкнула Амалия. - Мы будем защищающейся стороной, что нам, кстати, очень выгодно.
- Осквернение чести герцогини - это тяжкое оскорбление! - воскликнул Осрок. - И столь же тяжко лживое! Быть может, я был излишне резок, но...
- Тише, - сказала мадам де Мерсье. - Не отвлекайте нас, пожалуйста.
- Посмотрим же, - вскричал Дюймон, - что покажется суду более тяжким, оскорбление так называемой чести его жены, или же отлучение от церкви!
- Вы серьезно? - удивилась Амалия.
- Герцог Гласингенский переступил черту, шагнув своим грязным сапогом в чертоги Божии. И даже если бы Осрок действительно согрешил с этой вавилонской блудницей, это было бы меньшим преступлением, чем сей поступок. Плюнуть в лицо Безначального и не опасаться санкций со стороны его верных рабов, это все равно что ударить мать по лицу в присутствии взрослого сына. Перо и бумагу!
Святой Отец лично, своей рукой, набросал жалобу в суд на листе, что приготовила для него Амалия.
Та следила за его рукой, словно бы сверяя его буквы и слова с чем-то в своей голове.
Осрок молчал и лишь наблюдал, как шестеренки истории вращаются, приводя круговорот событий в движение.
- Судья наш человек, - сказала Амалия, похлопывая Франсуа по плечу, от чего тот испуганно вздрогнул.
- Вот! - сказал Дюймон, довольно улыбаясь. - Не о том ли я говорил вам еще давно? Суд судом, правда правдой, но не мой ли ученик сидит на троне нашего судейского заседания? Как ему не послушать человека, который растил его с малых лет. Круглый сирота, у него не было никого - и кто сделал его судьею?...
- Воистину, вы были правы, - отвечала Амалия.

Зал суда представлял из себя высокое, желтого цвета здание из нескольких этажей, со множеством входов и выходов; кругом сновали жандармы, прочие люди в разной форме, все со строгими, деловыми лицами, никто не улыбался - казалось, это место излучало какое-то отчаяние. Само здание стояло на широкой площади, окруженной со всех сторон решетками, в углах площади находились конюшни, где отдыхали лошади военных и жандармерии, а вход на площадь являлся обычной маленькой решеткой на цепи.
Карета Командора Святого Духа прибыла туда в полдень - было весьма прохладно, и Осрок поежился от дуновения свежего ветерка. Святой отец вышел вслед за ним и подал руку Амалии. Та спустилась; отпустили кучера.
- Ну как вам мое место работы? - спросила мадам Мерсье. - Премиленькое место!
- Какая жуть, - поежился Франсуа. - Это заведение смахивает на чистилище!
- Так и есть, - отозвался Святой отец.
- А ад, должно быть, в тюрьме?
- Вы и тут не ошиблись, - сказала Амалия. - Не приведи Господь там кому-то побывать.
- Я этого не допущу - строго сказал настоятель. - Пройдемте.
Они прошли по узкой лестнице, показав свои мирские документы, и их пропустили через железные двери внутрь.
Внутри все было совсем обыденным - залы, кабинеты, коридоры, снующие посетители (все исключительно с серьезными лицами), множество людей в разнообразных формах.
Осрок постарался сжаться в комок.
Амалия погладила его по плечу.
- Не волнуйтесь так. Вы не произнесете ни слова. Все слова будут на нас.

Их пригласили в большую залу, обитую входившим в моду африканским махагоном; на высоком потолке висела огромная люстра из десятков свечей; судья уже восседал за своим столом, возвышаясь над всеми, подобно Папе на амвоне; на лавочках рассаживались разные люди той или иной степени причастности к делу - слева от прохода уже сидели герцог и его заплаканная жена, не отрывавшая платка от глаз.
Осрок, отец Дюймон и Амалия уселись по другую сторону.
Франсуа тяжело вздыхал, пряча глаза под капюшоном, Святой отец сложил руки на груди и спокойно наблюдал за происходящим, а мадам Мерсье раскладывала свои бумаги.

"Встать, суд идет!" - прозвучал грозный голос.
Осрок съежился, ожидая худшего.

Сперва выступал жандарм, описывающий суть дела.
Потом со своими обвинениями выступал герцог, гневно поглядывая в сторону правой лавки, и поминутно тыча пальцем в Осрока.
- Ваша честь! - громыхал он. - Сей подлец имел бесстыдство домогаться моей жены, предлагая ей разные пошлости! Хорошо еще, что моя жена, почтенная графиня Гласингенская, не такого нрава женщина! Почитай, святая! Я требую осудить сего нечестивца! Честь моей жены попрана, мое звание, считай, обесчесщено!
Судья внимательно слушал его, но лицо служителя Фемиды не выражало никаких чувств.
Когда герцог, наконец, уселся на место, настала очередь защиты.
- Ваша честь, - встала Амалия, не теряя самообладания ни на секунду, будто бы в зале суда обсуждали поголовье диких фламинго на берегах Амазонки, а не решался исход человеческих жизней. - Все обвинения барона не имеют под собою никаких подтверждений и никаких свидетелей. У нас же имеются доказательства самые прямые. Давайте же ознакомимся с ними - да они и всем присутствующим известны! Сей человек, именуя себя герцогом по званию, подобно уличному грабителю из трущоб, осуществил разбойное нападение, помимо этого осквернил храм, и нанес повреждения церковному писцу первого ранга, лицу духовному.
- Что же вы предлагаете? Герцог Гласингенский такой же член Церкви, как и мы все, и... - ответил было судья.
- Вовсе нет! - раздался громогласный голос отца Дюймона, прервавшего свое молчание. - Прочтите это, ваша честь, - и командор святого духа, пройдя по залу, передал судье какой-то свиток.
Судья, поправив пенсне, развернул его и прочел его про себя, шевеля губами.
Потом удивленно посмотрел на Кардинала Святого Духа.
- Тут подпись самого Папы.
- Вы ожидали, что я войду сюда без нее?
- Но как?...
- Неужели это важно? Быть может, мне стоит вернуться к Папе и передать ему ваш отказ исполнить его волю?
- Но это очень жесткое наказание, месье Дюймон.
- Отец Дюймон, ваша честь. Месье сидят в залах, а я служу Господу.
- Хорошо, хорошо, - отмахнулся судья. - Я уважу святое слово Папы, равно как и ваше. Хотя это, конечно, не суд...
Тут он перешел на шепот и приблизл свою голову к голове Дюймона:
- Не были бы вы святым отцом и моим давним другом, я бы сказал, что вы сам дьявол. Папа подписал бумагу насчет одного из тысяч монахов, даруя ему власть над влиятельным герцогом и его женою, лишь увидев вас? Правильно я понимаю?
- Совершенно верно. Читайте же.

Пока эти двое уважаемых и почтенных людей шушукались, в зале началось волнение.

- Что это вы там шепчетесь! - воскликнул герцог, вскакивая из-за стола.
- Уважение к суду! - ответил судья, стуча молотком по столу.
- Что же, что же вы решили?! - вскочила и герцогиня Диана, встав рядом с мужем.
- Сядьте! - воскликнул судья и  кивнул жандармам.
Завидев, что зеленые мундиры зашевелились, супруги уселись на место.
Судья прокашлся.
- В связи с новыми обстоятельствами и отсутствием свидетелей у стороны обвинения, я вынужден подчиниться высочайшему слову самого Папы.
- Папы? - опешил герцог. - Не думал, что Папа вступится за меня!
- Он и не вступился, - отрезал судья.
Ему самому надоело это странное судилище, которое грозило закончиться быстрее, чем приготовления к нему.
По залу пробежал громкий шепот.
- Сим документом удостоверяется, - прочел судья вслух, - что некогда набожный герцог Гласинген и его жена Диана, в девичестве Паме, решением Пресвятого Папы, наместника Божия на Земле, и данного суда, как исполнителя его воли, отлучаются от церкви и предаются анафеме.
Зал ахнул в едином порыве, громкий шепот перерос в тихий шум.
- Что? - снова вскочил барон, в то время как его жена без чувств упала на спинку стула. - Кто решил?! Как вы смеете! Я всегда был верующим и не нарушал заповедей! Как можно! Диана! Жена моя! - всполошился он, завидев, как Диана медленно сползает на пол рядом с ним. - На помощь! Моя жена в обмороке! Врача! Врача!
Поднялся невероятный шум и гам, появились медики, за дверями засуетились журналисты и зеваки, пытаясь пробиться в зал суда.
- К порядку! - застучал молотком судья. - Суд окончен! Решением суда Еретики Гласингенские преданы анафеме лично Папой и не имеют права на притязания в нашем суде. Вы можете подать апелляцию в любое судебное заведение, где церковь не является единой с троном и властью. Но тогда ваше деяние будет расценено как разбойное нападение со взломом, за что вам грозит тюрьма. Сейчас же вы можете покинуть зал суда.
...
Второй суд не дал никаких результатов - отлученный от церкви Гласинген потерял всех влиятельных друзей, на него косо смотрели... получить отлучение от Церкви Святой из рук самого Папы! А до этого вломиться в храм и устроить дебош! И все из-за подозрений в интрижке своей жены, о дурном нраве которой судачили в каждом салоне! Скандал!...
Все усилия Дианы по очернению Осрока не подтвердились, ибо документов так и не появилось, а к церкви ее не подпускали на пушечный выстрел.
Репутация Дианы была уничтожена полностью.

Вечером наши герои - Святой отец, его духовный сын и королевский юрист снова находились в келье Дюймона, где тот развел огонь в камине - осень уже показывала зубы, и было несколько свежо.

- Из-за вас, Осрок, я вынуждена была расправиться с невинной женщиной, - шутила Амалия, подливая себе вина.
- Невинной! - вскричал Осрок. - Если бы я не овладел за эти годы Эзоповым языком, сейчас против нас велось бы расследование! И чудом еще не нашлось никаких бумаг из моего прошлого.
- И не найдутся, - ответил Святой отец, поднимаясь из-за стола.
Легким движением руки он достал из-под полы толстую стопку пожелтевшей бумаги.
- Мои письма! - вскричал Осрок. - Все это время они были у вас!
- Да, были, - ледяным тоном отвечал Святой Отец. - Но теперь их у нас нет.
- Так это вы спрятали их от всего света!
- Да, и скупил их, между прочим, за немалую сумму из разных источников - эта ваша графиня уже намеревалась дать слухам ход, и подтвердить их документально. Впрочем, ваша историческая работа окупила все ваши грехи сторицею, сын мой.
И Святой отец бросил бумаги в камин, где они и истлели в пепел за несколько минут...
Осрок осознал, что отец Дюймон сжег эти письма не только ради уничтожения улик.
Оба они понимали, что Осрок теперь вечный должник отца Дюймона даже без этих старых конвертов...

Диана Гласинген уехала из страны и пропала навсегда. Более ее не было видно. Ее муж потерял звание, продал свой дворец и исчез вслед за нею, предварительно получив развод.

Осрок же пал к образам, когда тот длинный день уже заканчивался...

За все благодеяния Господни,
За сокровища веры и благодати,
За труд наш и его плоды,
За минуты твёрдости и за немощь,
За мир, борьбу, здоровье и болезни,
За счастливый смех и слёзы скорби,
За тяжкий крест, возложенный на нас,
Да будет прославлен Иисус Христос! - повторял Франсуа, благодаря Господа за счастливое избавление.

И едва только утих шум, Святой отец принялся за новые дела...

Открывались новые монастыри - в Соколицких горах, на границе с Чехией, строили новую обитель. Отбирали туда самых крепких монахов, некоторых - с темным прошлым. Мотивировали это тем, что для служения в высоких горах нужны не хлипкие аскеты, а крепкие работяги. Парней отбирали со всех концов страны - казалось, это был целый французский легион. Некоторые из них захаживали в мельонскую обитель, и Осрок пугался одного их вида. Из его монастыря в Соколицы отправился брат Станислав, вызвавшийся добровольно.
- Служил я и в армии, и монахом был, а тут посмотрите, брат Осрок, - говорил он, - и армия, и монашество в одном лице.
- Не боитесь ли вы этих людей?
- Кого? Вчерашней солдатни? Очень смешно - это для вас они странные люди с большими кулаками и лицами, пропахашими порохом, а для меня это братья по казарме. Ох и жду я этого отправления! Того и глядишь, прикажут собираться в крестовый поход! Вот была бы радость.
В результате этой операции, детали которой Осрок совершенно не старался узнать, из Мельона в Чехию двинулся целый отряд бравых мужчин в монашеских одеяниях.
- Что-то замыслил Святой отец, - сказал брат Илай, держа верную бутылочку в руках. - Зуб даю, врагам церкви не поздоровится.
- Не собираются ли они давать отпор той страшной секте?... - осенило Осрока.
- Почти уверен в этом, хотя сказать наверняка не могу. Все же нужно кому-то охранять дом Божий, если армия и жандармы этого не делают.
- И то верно, - сказал Франсуа.

Шли месяцы - прошло около полугода. Жизнь шла своим чередом.

...Тем утром Осрок проснулся от непонятных звуков.
Сначала ему показалось, что, возможно, козлик или осел забрели в храм и кричат там, но потом он понял, что шум оказался человеческим голосом, идущим из-за монастырских стен. Покуда Осрок одевался, протирая глаза спросонья, другие монахи уже сбежались к дверям храма.
- Что случилось? - на бегу спросил Осрок у Илая, который тоже спешил к выходу.
- Какой-то полоумный устроил дебош у дверей церкви. Пойду послушаю, что он там кричит.

Полоумный и правда казался сумасшедшим из Писания - не хватало только цепей. Растрепанные волосы, дикий взгляд - он метался у входа, проклиная монахов и кидаясь в них редкими камнями, какие мог найти рядом.
- Убийцы Господа! Слуги Дьявольские! - истошно вопил сумасшедший. - Покажите лицо вашего хозяина, сына тьмы и мрака! Он забрал всю мою семью, задушил моих родных! Убью! Убью! Не подходите!
Монахи гудели. перешептываясь, но никто не подходил к одержимому - а это и был самый настоящий одержимый.... по крайней мере, так казалось Франсуа, который с ужасом смотрел на это дьявольское представление.
- Запястье! Запястье! Покажите ваши руки! - кричал одержимый, пытаясь броситься в двери и взять их штурмом, но тут же будто останавливаемый невидимой стеной. - На ваших руках есть странного вида татуировки, изображающие агнца и козлище в пентаграмме?
Монахи посмотрели на свои руки под рясами с удивлением.
- Ничего нет! - крикнул брат Илай. - Видишь?
- Врете! Все вы врете! - ответил одержимый, и внезапно захохотал. - Скажите еще, лжецы, что у вас нет книги с таинственными страницами, которых ровно двадцать две, и вымарал которые сам Дьявол!!!
Осрок содрогнулся от этого козлиного визжания, которое пугало его, будто бы перед ним был сам отец Тьмы.
Видел он и дикарей, и рыкающих львов, и злых бедуинов, но такого...
Внезапно полоумный оцепенел, застыл, будто увидев Медузу Горгону... то появился в дверях Святой отец. Сумасшедший уставился на него глазами. полными ужаса, и схватился за горло, будто его душили; после чего упал наземь. Тут-то его и скрутили Илай и прочие. Через минуту приехали жандармы, которые давно искали больного, и увезли его куда следует.
- Кто же это был? - спросил позже у Святого отца Франсуа. - Какие глупости он говорил! Неужто он принял нас за ту страшную секту?
- Как вы сами видели... увы, это печально. Но сумасшествие - страшная вещь.
- Но знаете ли вы сего человека?
- Сей человек - Марк Гуризе, известный врач, который от паров мышьяка, ртути и свинца тронулся рассудком. Кстати, он близкий знакомый известного фальсификатора Люки Врена.
- Ба! И этот повадился в наш храм! - воскликнул Осрок в сердцах. - Что им всем тут надо?...
- В прошлые годы их назвали бы чернокнижниками, оба имели интерес к несуществующим книгам, которые назвали бы в те же древние годы дьявольскими. Оттуда и помешательство - один подделывал Писание, другой писал сатанинские книги.
- В те же прошлые века их сожгли бы на костре... - заметил Осрок.
- Верно. Но разве Церковь так жестока? Все это было лишь следствием диких времен - теперь же мы ведем себя иначе. Да и можно ли говорить "мы"? Разве мы имеем отношение к грехам отцов?... Неужели мы должны действовать как дикари, только потому, что чей-то прадед был грешником? Пусть с ним справляется государство. Теперь Люка Врен и его друг Марк окажутся в одном заведении - сумасшедшем доме.
- Сумасшедший дом за подделки? Не проще ли ограничиться тюрьмою в случае Врена? - с сомнением спросил Франсуа.
- Увы, его графомания достигла масштабов, которые явно выдают расстройство душевное, - ответил настоятель.
- Это ужасно, но есть ли надежда на излечение?...
- Если тюремные условия не вылечили его мятежных позывов, - заметил отец Дюймон, - то быть может, врачебная помощь окажет ему содействие на пути к выздоровлению.

Колеса истории по прежнему вращались, и время, как широкая река, несло нашего героя вперед, к финалу нашего повествования.

...Спустя некоторое количество месяцев пришла дурная весть - сумасшедший дом сгорел дотла со всеми пациентами и врачами. То была большая трагедия, о которой гудел весь Париж и вся Франция. Молебен по умершим служил весь приход.
- Несчастная судьба Люки и Марка! - сказал Осрок настоятелю, когда они возвращались домой после траурного события.
- Только Марка, - заметил Дюймон. - Люка выздоровел и отрекся от своих деяний, за что ему была дарована свобода и честная жизнь. Он был освобожден задолго до пожара.
- Приятно слышать. Но то, что случилось - безусловно ужасно.
- Времена настают печальные. Кто знает, кто сжег эту лечебницу? Врен вне подозрений, он был в то время дома - за ним следят. Кто же мог это быть - не те ли представители секты Девы Марии? Пока мы не знаем, но я подозреваю многое.
- Неужели с ужасной сектою невозможно справиться? - воскликнул Осрок. - Господи Боже... Я привык думать, что вы всемогущи...
- Я? Увы, сын мой, я всего лишь церковный деятель, можно сказать, функционер. Я могу хитрить и увиливать, подобно иезуитам, и на самом высоком уровне, но когда дело касается грубой, дьявольской силы...

Но и на этом ужасы не кончились.
Спустя некоторое время, еще одну трагедию принесла жестокая жизнь: окровавленный брат Станислав, едва живой, добрался до Мельона, чтобы соообщить страшную весть: кто-то пробрался в храм и убил всех монахов, одержимый неведомой, дьявольской силой, он и его сообщники в белых одеждах повалили все кресты, сожгли все книги - и кто были эти люди, оставалось неясным. Хотя все, конечно, понимали - тут приложила свою руку таинственная, неуловимая секта; один лишь Станислав успел убежать с места, где творился ужас и чудом добрался до Мельона - и за три дня пути ни один врач не успел помочь ему. Надо было, чтобы он остался в больнице, но он не останавливался и скакал, пока не достиг нашей церкви, скончавшись на руках Святого отца.
Сказать, что все были в настоящем шоке, значит не сказать ничего...
Осрок забился в свою келью и не выходил из нее; Святой отец, мрачный, как смерть, отправился в жандармерию, Амалия как заведенная, носилась с бумагами, печатями и прочим, ее супружник тоже был занят по горло, шум доносился до столицы - и выходил даже за пределы страны. Скандал стал международным.
Мы не описываем его в подробностях, дабы не затягивать повествование, уже приближающееся к концу - и вообще темп нашего рассказа стремительно ускорился.
Ибо так и шла жизнь для нашего героя - он пропускал эти события мимо своих ушей, стараясь не видеть, не слышать, не допускать к себе того, что слишком отягощало его душу; он закрылся в свой раковине, как моллюск....
Череда злых, нелепых, непонятных ему событий пугала его, он вспоминал слова Дервиша о том, что во Франции его ждет погибель, отчего пугался еще больше.
"Остаться бы в Ниневии, жить бы в пустыне!" - думал он иногда, желая бросить все и пуститься хоть вплавь через океан...

Святой отец немедля отправился в соколицкие горы, но Осрока с собою не взял. Хоть Франсуа и боялся происходящего, но почувствовал укол ревности...
"Неужто я не нужен более Святому отцу", - ревниво размышлял Осрок. "Раньше он брал меня на край света, а теперь не хочет брать даже на отпевание погибших".
А Святой отец пропал на несколько месяцев...

Шли недели, месяцы, годы  - забыты был и траур, и слезы, и грусть
О таинственной секте больше не было слышно...  - а вернее, Франсуа не хотел думать об этом. Не видеть, не слышать, не замечать стало его привычкой.
Им овладело то состояние, что ныне зовется "кризисом среднего возраста", а у англичан "splin" - а по-простому тоска и уныние.
Осрок сидел в своей келье и писал стихи...
Такой он написал на свое сорокалетие:

Отгремели те шумные годы,
Когда я без крыльев летал.
Весть благую для всех народов
Со смиреньем я братьям отдал,
И теперь я один в своей келье...
Один и с тоскою в душе.
Нарисую портрет акварелью:
Сессиль среди тех шалашей,
В которых она и осталась,
И которые бросил я сам.
Не хватило мне самую малость!
Я вернулся к своим образам.
Отгремели те бурные воды,
В которых я плыл для тебя.
Весть благую для всех народов
Я несу им - любовь погребя...

И эта тоска не отпускала нашего героя. У него было ощущение, что настоящая жизнь закончилась. Позади были мореплавания, позади были интриги при дворе, позади были встречи со многими интересными людьми. Прошло много лет с тех пор.
Сначала он отдыхал, наслаждаясь покоем и восстанавливая потраченную энергию. Во второй год его загар почти сошел, и жизнь вошла в привычную колею. Осрок думал - я мог бы быть богат! но золото не прельщало меня.
И как скучно стало жить!
Следующие годы Осрок провел, приводя в порядок свои мысли - слишком уж он привык к путешествиям, качке, собраниям, закулисным играм, а теперь надлежало снова стать монахом. Дюймон был все это время занят, и редко появлялся в монастыре, тем самым оставив Франсуа почти настоятелем - каким его и считали все прочие монахи и монашки.
Остальное время прошло скучно - новые монахи, новые исповеди. Осрок почти забросил книги, а новые писать не приходилось - да он и устал от этого. Перо его засохло в старой чернильнице, а мысли более не возвращались к бумаге или пергаменту.
В последние же годы, что мы описали в этой главе, вам известны; испуги, страх, отсутствие твердой почвы, ледяное сердце - то, что ранее казалось рутиной, а потом вошло в привычку, снова стало казаться рутиной... суды, скандалы, смерти, большой шум... Все это стирало из памяти события его жизни, его радость. Только маленькая книга стихов, что он не выпускал из рук, грела его. "Мои стихи", - думал Осрок. "Вот и все, что осталось мне, повелителю истории...."
И вот теперь им овладела странная тоска. Воспоминания меркли, гасли, как звезды в утреннем небе. Осрок ходил на набережную Бранли и смотрел на море - иногда бурное, иногда спокойное, но всегда величественное.
- Море, море! - вздыхал Осрок. - Куда несешь ты свои волны! К тем берегам, где осталось прошлое мое! Ты вольно идти куда хочешь, волны несут тебя вперед... А я....
И так становилось ему грустно, что он запирался в келье и иногда плакал от тоски - лучшие годы казались ему навсегда ушедшими.
Он ждал, что может быть, вернется отец Дюймон, но его вечные дела практически сделали его мирянином.
И теперь Осрок чувствовал себя пленником своего сана и своей миссии.
Осрок думал о том, скольких любимых потерял, скольких людей - умных, образованных, даже великих - он больше не увидит. Он больше не видел ни Амалию, ни даже Ронделе, ни Капитана, не говоря уже о Сессиль. Станислава похоронил Алехандро; брат Илай беспробудно запил; брат Либрос почти ослеп и стал ходить с палкою, ибо ноги едва держали его теперь...
Сестра жила в своем мире, растила племянника - милого мальчишку, который так напоминал его самого. Мальчишка подрастал, будучи воспитываем старыми родителями Осрока, но судя по всему, церковь его не манила, как Осрока в свое время. Кто знает, думал Осрок, может быть, оно и к лучшему. К родителям Осрок не заезжал, словно бы потеряв к ним интерес...
Но сердце нашего героя продолжало биться - все-таки он был еще живым человеком и мужчиной.
Осрок, сам того не осознавая, стал скучать по любви. По простой дружбе с женщиной, перерастающей со временем в нечто большее. Кто знает - может, ветер приключений надул в его голову эти мысли? Пусть грешные, но живые.
А сейчас он думал о себе, как о мертвеце. И откуда взялись они, эти мысли - он не знал. Сначала он даже винил дьявола - но нет дьявола страшнее, чем человеческое сердце, тоскующее по любви, и готовое ради этого кинуться в пучину океана страсти.
Осрок вспоминал, что все его предыдущие отношения закончились потерями - и никого из своих бывших подруг он больше не видел. Да и зачем он им теперь? Он, как верный служка бога, служил лишь рычагом божиим, помогавшим людям сдвинуться с места - а сам остался на своем, неподвижный, как камень, и холодный, как лед.
Осрок искал любви. Искал, умом того не желая - но сердце его снова ожило, словно бы не желая умирать в этом плену рутины и ужасов. И его вера дала слабину.
Осрок, видит Всевышний, не хотел этого, не звал этого, но оно пришло.
Возможно, Франсуа был во всем этом слишком долго, и, как подобает любому из рода человеческого, просто устал. Устал от постоянных повторений одних и тех же действий - молитв, утреней, обедней, причастий, исповедей, чужих секретов. Устал от ужасов прошлого, оставивших на нем шрамы... Словно бы от самой жизни.
Осрок уже мечтал о какой-то болезни, которая бы отвлекла его от этой мертвого штиля - заболеть бы и умереть! думалось ему... И наверное, поэтому он искал любви - которую всегда, про себя, где-то в глубине души, после всех слов Отца Дюймона, считал за болезнь. Но как страстно Осрок желал этого заболевания - пусть бы оно овладело им, словно испанка - но лишь бы она у него была.
Но увы - дни тянулись за днями, и ничего не происходило.
Осрок потерял вкус и радость  простых монастырских прелестях. Келья снова казалась ему камерой, монастырь - тюрьмой, а мир - злым, подлым и отвратительным.
Пустота медленно пожирала его душу.

Когда вернулся-таки Святой отец, Осроку полегчало. Тот был снова весел, как всегда, умен, знал, казалось, все - и Осрок завидовал ему, хоть это тоже было грешным чувством - он завидовал тому, что отец Дюймон никогда не был в унынии, никогда не был в тоске. Настрой его духа всегда был ровным и высоким - словно бы годы не касались его.
- Наверное, поэтому он и святой настоятель, а я лишь монах, - с горечью думал Осрок.
Настоятель уверил его, что дела с сектой Девы Марии улажены на высшем, государственном уровне, и объяснил, что пропадал он в самых верхах международной политики, куда не советовал бы соваться никому. Осрок лишь кивал - он хотел бы вовсе не знать об этом. Одно успокивало его - банда-монахов убийц более не существовала...
Настоятель, будто нарочно, стал посылать Осрока все чаще в места, где были женщины - как он любил это делать всегда. Казалось, он словно наталкивал своего духовного сына на этот путь - или так тому казалось?...
Но увы, все женщины казались Осроку пустышками, оболочками, пустыми формами и формулярами, а он искал чего-то цельного, чего-то... настоящего. Рядом с ними Осрок не чувствовал себя ожившим или помолодевшим, как бывало ранее. Пустота этого мира продолжалась и в этих женщинах. Балы, парады и массовые богослужения - нигде Осрок не находил той, с кем, возможно, согласился бы согрешить, как уже не раз хотел сделать - и как уже делал.
Сестра, прибывшая из своей обители на общее служение во время Пасхи, однажды поймала его между монастырями, когда Осрок возвращался пешком из Клюни.
- Братец, - сказала она. - Что же с тобою происходит? Почему ты так грустен и тяжел? Неужели ты чем-то заболел? Ты даже не заезжаешь к нам, к матушке...
- Сестрица, - отвечал Осрок. - Моя боль, что живет во мне, называется пустота. Пустота праведности.
- Как можно быть пустым в праведности! - воскликнула Хелена.
- Еще как можно, милая моя. Твои грехи хотя бы оставили тебе наследство в виде моего племянника - а у меня нет и этого. Я грущу, потому что я стал безгрешным ранее своего срока. Я не готов становиться ангелом.
- Несчастный мой, - отвечала Хелена. - Наверное, каждого мужчину поджидает такой кризис ближе к сорока. Все мы люди, все мы грешны.
- О! Если бы я был грешен! Даже старые мои грехи не грызут меня! Я замолил их тысячами часов раскаяния и молитв, они стерты и раздавлены каменной пятой праведности и благих деяний. И теперь я совсем один.
- Неужели ты вознамерился согрешить? Неужто дьявол опутал тебя?
- Разве же это дьявол! - воскликнул Осрок. - Нет, это вовсе не он. Дьявол наводит страх, ужас, заставляет чувствовать. Когда я спасался от дикарей, я чувствовал присутствие Сатаны. А сейчас я не чувствую и этого. Где мои чувства, сестренка? Мне кажется, что я люблю весь мир, принимаю его во всех видах - и в этой любви утратил вкус всех вещей... Что мне выпить, что согрело бы мою ледяную грудь? Я не знаю.
- Как жаль, что у тебя нет детей, - сказал мудрая сестра, которая многое понимала, столь многое же повидав на своем веку. - С ними ты обрел бы новую жизнь.
- Да, жаль, - протянул Осрок, когда они уже приближались к храму. - Но чтобы были дети, сначала надо найти человека, который может зажечь огонь внутри тебя.
- Я знаю, - сказала Хелена. - Помолись об этом грехе, если он спасет тебя.
Осрок взглянул на нее.
- Как ты стала мудра, сестра моя, - вымолвил он.
- Долгие годы вблизи Господа сделали меня такой, - отвечала та. - Может быть, у тебя еще все впереди. Но ты просто пока об этом не знаешь.

Осрок не замечал, как тихо деградировал, выражаясь медицинской терминологиенй: он больше не вел глубокомысленных разговоров, не восхищался музыкой церковного хора, не интересовался остальным миром, не искал более красоты, не общался со Святым отцом так, как раньше, полагая, что и так достаточно познал истин о существовании... Все это для него было не просто прошлым, но пройденным этапом: как для школьника пройденным этапом является горшок, пеленки и колыбельная. И вот он неторопливо шел вперед, подобно старику, бредущему домой поздно вечером - и ему уже было все равно, как тому же старику, куда он идет и зачем...

От Святого отца не ускользнуло такое его состояние.
- Не освободить ли вас от сана, если он вас тяготит? - спросил он однажды, когда они сидели в том самом маленьком саду. - Вы же знаете, что не останетесь в бедности и накладе. Вам помогут все, кому когда-то помогли вы. Все до единого люди влиятельные и богатые.
- Довольно с меня того, что они помогают моим родителям и племяннику. Не дело оставлять сан из-за скуки.
- Порою это лучшее решение. Погуляйте где-нибудь среди мирян. Женитесь. Заведите детей, в конце-концов. Не делайте самого себя заложником высокой любви к Господу, если она тяготит вас.
- Мне надо... - вздохнул Осрок. - Я сам не знаю, чего мне надо. Когда я вернулся из-за моря, я хотел отдохнуть душой, и отдыхал достаточно долго. Теперь же хочется... не знаю чего мне хочется...
- Неужели все-таки вы созрели для более высокого сана? Долго ли вам ходить в монахах и писарях? Я предлагал вам, если вспо...
- Саны меня не влекут! - перебил его Франсуа с некоторым раздражением. - Я не знаю, что влечет меня. Я чувствую, что нахожусь в какой-то пустоте. Я прочел все книги, выучил наизусть писание, отслужил все службы, познал женщин, много страдал и видел, много потерял - и теперь просто... скучаю. А нового - не хочу.
- Тогда вам поможет что-то старое.
- Что вы имеете в виду?
- Сходите в парк. Прогуляйтесь. Скоро зайдет солнце - такой приятный вечер сегодня! Отдохните от молитв и размышлений, развейтесь. Завтра поговорим. Кто знает, что случится с вами за этот вечер?
Осрок улыбнулся.
- Ах, Святой отец! - воскликнул он. - Знаете, я, по юности, думал, что вы нарочно меня сводите с какими-то дамами, дабы я влюбился в них, и потом, страдая, бросился к вашим ногам, прося прощения. Теперь, я, конечно, понял, что вы просто знали меня лучше меня самого. Но теперь и я знаю вас. Вы наверняка толкаете меня на какие-то приключения.
- Даже если и так, - улыбаясь, заметил Святой отец, поливая лилии на клумбе из старой деревянной лейки. - Не это ли то, что вам нужно?
- Неужели я выйду сейчас за ворота и что-то изменится от таинственной встречи? Так?
- Не думаю, - покачал головой Святой отец. - В вас мало что меняется - каким я увидел вас в детстве, таким вы и остались. Но хотя бы прогуляйтесь. Я знаю, что в парке сегодня появится один из старых знакомых...
- Неужто Дервиш! - воскликнул Осрок.
- Увы, нет, - ответил Святой отец. - Давненько я его не видал. Где-то разошлись наши пути.
- Он был очень стар, - вздохнул Франсуа. - Кто знает...
- Идите же, - нарочито ворчливо сказал настоятель. - Вы мешаете мне поливать цветы.

Осрок последовал его совету и вышел прогуляться - вечер и правда был дивный... Тихий, почти нежный ветерок; пение птиц, прекрасные цветы, рассаженные тут и там - все это окружало его в парке Сан-Мосе, который разбили в этой местности не так давно: наш монах гулял и все искал глазами кого-то из прошлого.
Этим человеком оказалась, конечно же, женщина.
Невысокого роста, замотанная в легкую шаль даже теплой осенью, с легкой, но деловой походкой, она приближалась к нему, появившись из вечерней дымки, как призрак.
То была Амалия Мерсье....

Увидев кого-то из своего прошлого, уже забытого и, можно сказать, похороненного, Осрок застыл как вкопанный. Он что-то говорил Амалии, бормоча приветствия, но сам не помнил что, губы двигались сами, язык шевелился автоматически, но мозг его не понимал, что происходит. Осрок был словно окружен туманом.
В душе его, объятой странным смятением, творилось невообразимое - все воспоминания вставали перед ним, только сейчас - невообразимо! - Амалия казалась ему самой близкой и родной женщиной в мире.
Сколько лет Осрок был уверен, что никакое чувство, хоть близко сродственное плотской любви, не коснется его сердца, - сколько лет он был уверен, что сердце его слишком устало и охладело!... но как часто наша человеческая натура играет с нами в самые злые игры!... и теперь Амалия, зримо располневшая, не такая молодая и свежая, как ранее, казалась ему единственной женщиной во всем мире. Единственной, к которой он питал теперь самые теплые - слишком теплые - чувства.
Разумеется, эти отношения никогда бы не перешли границы дружеских в его разуме, если бы не это отчаяние от лишений прошлого, помноженное на одиночество - и конечно, женское лицо, которое олицетворяло для Осрока его золотые годы...
Мы не будем пересказывать грешные мысли, роившиеся в голове нашего героя, несчастного слуги Божьего - скажем лишь, что если бывает у людей первая любовь, то бывает и последняя.
Сколько лет Осрок был знаком с Амалией Мерсье! Сколько лет они работали на благо Церкви вместе - постоянно изучая бумаги, разбирая древние тексты, листая манускрипты и фолианты, путешествуя, даже ночуя в соседних палатках во время экспедиции...
И вновь увидев ее, вновь ощутив ее присутствие, Франсуа, можно сказать, пропал без вести для остального мира. Теперь им владело некое чувство, которое было похоже на приязнь китайца к опиуму...
У него не было к Амалии притяжения физического, плотского, сердечного.
Это была самая обычная дружба - но дружба эта на протяжении долгих лет превратилась в зависимость, рождения которой Осрок не ощутил и не заметил.
Амалия никогда не привлекала его как женщина, и благодаря этому Осрок упустил из виду, как свилась между ними невидимая пуповина, соединяющая две души - ведь он привык, что только любовь страстная, горящая способна овладевать его сердцем.
Но о чувствах дружеских, бесплотных, он совершенно забыл.
Вновь познакомившись с Амалией Мерсье, женщиною умной, понимающей, с чутким духом и отзывчивым сердцем, с которой не иссякали темы для разговора, с которой было интересно общаться день напролет, Осрок забыл обо всем, и в первую очередь о том, что надо защищать себя от подобных ударов, если хочешь посвятить себя Церкви.
Ведь мы знаем, как трудно найти родственную душу - и еще труднее было найти ее человеку Божьему, который посвятил себя делу Господа, забыв о людях.

"Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге", - так гласило Писание. Но Осрок снова ожил.

Они болтали о разных мелочах, о том, как семейная жизнь с ее однообразием похожа на жизнь монастырскую, о будущем, о настоящем, о прошлом - вспоминая разные события, и весело смеясь - и не было, наверное. людей, счастливее, чем эти двое в том вечер.
Внезапно раздался раскат грома и ливень начался так быстро, что, казалось, разверзлись все хляби небесные...
Амалия хотела было направиться в Мельон, но до него было идти достаточно долго - однако рядом стояла оставленная рабочими недостройка нового собора, которым разрасталась мельонская епархия - то были голые стены, украшенные пока что лишь строительными лесами, и крыша, без каких-либо украшений (на ней пока даже не было ни куполов, ни крестов, ни шпилей). Осрок указал рукою в мокрой рясе на это строение, и оба наших героя кинулись туда, шлепая по лужам.
Двери были отворены, но внутри никого не было, а из убранства стояли только стол, три стула, старый шкаф с ящичками, стоявший у стены, несколько кроватей с толстыми матрацами, снова строительные леса, бочки с краской и кисти на длинных ручках - все еще свежее, неоткрытое (к покраске, видимо, собирались приступать еще нескоро) - а в темноте виднелась лестница наверх...
- Эй! - воскликнул Осрок, озаряя эхом здание. - Есть тут кто-нибудь?
Молчание было ему ответом, а за окнами, пока еще забитыми досками и черной холщовой тканью, бушевал дождь.
- Нет ли тут свечей? - спросила Амалия.
Свечи, конечно же, нашлись в одном из ящиков - рабочие были довольно запасливы.
- Что это за место? - спросила мадам Мерсье, когда Осрок зажег десяток свечей и расставил их на столе.
- Судя по всему, пристройка для послушников. Их стало так много, что им нужно отдельное помещение. Но пока тут живут только рабочие - чьи еще кровати могут тут стоять?
- Почему же их сегодня нет? Ах да, сегодня же выходной.... - Амалия присела за стол. - Давайте же продолжим наш разговор. Я не наговорилась с вами, мой старинный друг.
- Не хотите ли вы пойти домой? - спросил ее Осрок. - Время, все же, не раннее....
- Не хочу, - сухо сказала мадам Мерсье.
- Неужели у вас размолвка с мужем? - удивленно поднял брови Осрок. - Если так, это печальное событие... Я надеюсь, она временная.
- Временная, - буркнула Амалия. - Сходите за вином.
- В такой ливень?
- Вы хотите со мной поболтать?
- Хочу.
- Несите вино.
- До монастыря и обратно... я промокну.
- И захватите сыра. Я знаю, вам поставляли фламандский сыр на прошлой неделе.
Осрок вздохнул.
- Но обещайте мне, что расскажете мне все до конца, когда я вернусь.
- Обещаю.

Осрок, промокнув насквозь и наступив во все грязные лужи, сходил к монастырю, захватил новую, сухую рясу, несколько полотенец, набрал хлеба, сыра и бутылок со стаканами на кухне, и, игнорируя взгляды прочих монахов, удивленно смотревших на мокрого собрата, таскающего еду с кухни в большую корзину, устремился снова под дождь. Когда он вернулся в строение, королевский юрист уже чуть было не уснул на одном из матрасов.
- Не вздумайте спать! - воскликнул Осрок. - Спать вы могли и в обители.
- Что вы! - сонным голосом сказала Амалия, широко зевая. - Я и не думала засыпать. А вы принесли вина?
- Вина, хлеба, сыра, пару сухих полотенец и несколько деревянных стаканов.
- Вы такой заботливый, - произнесла мадам Мерсье, жадными глазами встречая появившуюся из корзину бутылку. Сон ее сняло как рукой...
- Обо мне бы кто позаботился, - ворчал Осрок, гляда, как пол под его ногами чернеет от ручьев, что стекали с его сутаны.
- Ну позвольте же мне за вами поухаживать, - воскликнула Амалия.
Она схватила полотенца и начала протирать ими Франсуа, довольно неумело (сказывалось и то, что у королевского юриста до сих пор не было детей - иначе бы подобная процедура вышла бы у нее куда ловче и быстрее, ибо молодые матери обращаются с грязнулями очень даже лихо); но все же цель была достигнута, Осрок обсох и переоделся в новую рясу.
- Вы бы захватили еще свечей. Эти скоро догорят.
- В шкафу их еще два десятка.
- Какие запасливые рабочие!
- Это свечи для служений, поэтому их так много.
- Я все никак не привыкну к вашим порядкам. Наверняка там есть и хлеб для причастия.
- У нас, слава Господу, есть свой, и не придется осквернять хлеба для священных ритуалов.
- Ну, налейте же мне скорее.

Осрок налил и себе, и Амалии. Та схватила кружку двумя руками, словно пытаясь согреться от нее, и выпила почти всю до дна. Осрок, едва пригубившй, с удивлением смотрел на это.
- Вы не разучились пить! - сказал он. - По прежнему закладываете, как сапожник. Всегда удивлялся в вас этому.
- А вы пьете, как незамужняя девица, - отвечала Амалия язвительно. - Допейте же до дна.
- Допью, если вы мне расскажете, что у вас с мужем.
- Хорошо.

Пока Осрок пил, Амалия подливала себе еще, и история ее была до боли типична - "такая же, как у всех", ситуация.
- Муж совсем забыл меня. Целыми днями играет в шахматы на деньги, да разбирает бумаги. Вот эта проклятая рутина, эта проклятая тоска... сколько она пожрала жизней! - восклицала председательница юридичекого бюро древностей и артефактов, небрежно поправляя растрепавшиеся по ее полноватому лицу не самые густые волосы. - Юридический морок пожрал меня. Я перестала быть человеком. Перестала быть женщиной. Вы понимаете меня?
- Понимаю, - отвечал наш герой, грустно глядя на нее.
Он и сам мог рассказать ей то же самое...
"Встретились две тоски", - думал он.
А за окнами все лило - дождь, видимо, уже превращался в ливень наподобие тропических...
- А как нам было хорошо в Ниневии! Помните? - спросила Амалия.
- Помню, как не помнить! Хорошие были времена... Я, правда, очень сильно уставал от работы.
- Я тоже. Но я бы вернулась туда. Поплывем туда вместе?
- Что о нас подумают, мадам Мерсье. Вы замужем, я монах.
- Ну... поплывем тайно. Вы и я, и никого.
Осрок засмеялся.
- Вы слишком много выпили вина.
- Это правда... я такая глупая становлюсь. Но у меня никого не осталось. Все друзья разъехались, а я сижу в бюро. А этот, черт его дери, играет в шахматы с министром образования. Я чувствую себя старой девой, никому не нужной более - кроме моих клиентов. "Ах, не подскажете, сколько можно выручить за продажу коллекции ваз династии Шурбанапала, и легально ли их вывозить из страны, нельзя ли оформить документы побыстрее" - тьфу! - Амалия почти по мужски стукнула кружкой об стол. - Какая гадкая стала жизнь. Давайте сыр, я проголодалась.
Они поели, и сия трапеза, почти монастырская, показалась им весьма приятной - атмосфера способствовала этому.
- Святой отец вообще предложил мне оставить сан и начать мирскую жизнь. С женой, детьми, - сказал Осрок.
- Вот как? - с полным ртом спрашивала Амалия. - И что же вы?
- Отказался. Не мое это...
- А может, попробовали бы?
- К чему мне это? Я монах до последней кости.
- Ну что же вы, будто я не знаю о ваших похождениях?
Осрок покраснел и подлил себе еще.
- Я и не знала, какой вы любвеобильный.
Осрок закрыл лицо руками, не то плача, не то смеясь.
- Передайте, милейший Франсуа, вон тот кусок хлеба. Сыр хорош, но куда же без лепешки?

Жуя и чавкая, не стесняясь, Амалия произнесла:
- Знате, Осрок, какой мне снился сон?
- Какой же?
- Я гуляла с кем-то (сейчас и не вспомню, с кем) около своего старого дома в Жерси.  Потом этот кто-то, что был со мной, пропал. И из ниоткуда появилось двое мужчин. Одному было поболее, чем вам сейчас, другой был молод. И они предложили мне поиграть с ними.
- В чем состояла эта игра?
- Они предложили мне вбежать в дом какого-то человека - и выбежать с другой стороны, с черного хода. Я, конечно, согласилась - ибо во сне обычно всегда со всем соглашаешься, даже если это кошмар - я выбежала первой, потом за мной последовал пожилой господин, а молодой все никак не выходил, и не появлялся в дверном проеме, даже в окнах его не было видно.
- А вы можете объяснить, почему?
- Ах! Это было страшно. В оконном проеме, я, наконец, к своему ужасу, увидела, что хозяин дома убивает второго мужчину из старого охотничьего ружья, как оленя...
И тот, пожилой, мужчина, что стоял рядом со мной, рванулся обратно в дом. Я же припустила оттуда как молодая лань, на всей скорости своих ног, и на бегу думала, бежать ли мне в полицию или же в сумасшедший дом... Но я не могла говорить, не могла даже дышать, и упала без сил где-то на проселочной дороге. Я оглянулась - и дома более не было видно, не было видно никого. Только темнота... Но я твердо знала, что оба погибли от рук злого хозяина с большим ружьем. Затем я проснулась.
- Вы думаете, у этого сна есть какой-то смысл? - спросил озадаченный Осрок.
- Я пытаюсь! - воскликнула Амалия. - Но мне кажется, что этот дом - моя жизнь. Мне кажется, что пожилой мужчина - это олицетворение прошлого, а молодой - олицетворение будущего.
- Как глубоко! - восклинул Осрок. - Но кто же хозяин страшного дома?
- Мне кажется... - произнесла Амалия, и лицо ее стало грустным, - мне кажется, что во сне у этого человека было лицо... но я не могу выговорить его имени. Простите... я не могу.
- Наверное, это некое божество, раз у вас не получается назвать его по имени, - ответил Осрок. - А быть может, божество злое и коварное.
- А может... - всхлипнула Амалия, ее голос становился плаксивым, как у всех заядлых пьянчужек с опытом, - а может, это просто моя судьба, которая правила моей жизнью.
- Это вино так на вас действует. Что же вы дрожите, как лист на ветру. Дождь дождем, но все же на улице тепло, и осень весьма к нам милосердна.
- Это я не от холода. Это все вино и мое расстройство.
- Велик Господь! - кто знает, что еще нас и вас ждет в будущем, - сказал Осрок, убирая пустые стаканы со стола и сметая крошки на пол. - Может, вас еще ждет великая любовь. Не надо так доверять снам. Они страшны и пугают нас, но это лишь продукт нашего разума, запутавшегося в череде жизненных перипетий. Лишь мы сами трактуем их так, как кажется нам подходящим - опять же на основе только нашего жизненного опыта.
Амалия ничего не ответила и прижалась лицом к руке Осрока, лежавшей на столе.
- Не уходите, - сказала мадам Мерсье.
Она был совсем-совсем пьяна.
Наш герой, тоже не совсем трезвый, и уже пошатывающийся на неверных ногах, не ожидал такого проявления чувств.
Все эти годы он держался от Амалии на дистанции, никогда не позволяя себе коснуться ее даже пальцем, и уж тем более никак не предвидел, что она сама позволит себе такую нежность, тем более по отношению к нему. Он всегда помнил ее стоящей посреди залы суда, с горящими глазами и громогласным, низким голосом, когда она низвергала громы и молнии на своих несчастных оппонентов, по глупости или вольности злого рока осмелившихся противостоять ей - а теперь она жалась к нему, словно пытаясь согреться, уровнив на пол стул, на котором сидела, и пересев к нему на колени.
Осрок обнял ее своей рукою и почувствовал, как она уютно съежилась в его объятиях.
- Что же я делаю! - чуть не воскликнул Осрок вслух, но едва удержался.
Кто знает - может быть, в душе Амалии мелькнула та же здравая мысль?
Но этим мыслям не было суждено выиграть судебную тяжбу с департаментом сердца, любви и страсти.
Их осудили  и приговорили к смертной казни два любящих сердца в единодушном порыве.

Обычные люди любят по нисходящей. Амалия и Франсуа Осрок никогда не были обычными, и у них все было иначе.
Если взять обычных людей... - сначала их любовь рождается в голове, когда они только представляют себе оную, будучи детьми.
Потом, в отрочестве, огонь любви пожирает их сердце, но не касается грешной плоти.
Позже этот огонь спускается вниз и пожирает похотью то, что у них ниже пояса.
Но у избранных детей божиих все наоборот. В юности они горазды на страсти. С годами к ним приходит любовь чистая, которая обжигает сердце, но не требует многого от тела. А с годами, в просветлении, любовь их перемещается выше, в голову, сознание, разум - когда они любят умом, познав бесконечную мудрость всех вещей, отринув утехи плоти и глупости детства.

Франсуа так и не смог объяснить, почему так любит Амалию - слова потерялись в ее глазах, полных умудренного опыта и тоски немолодой, но все же женщины.
Иногда нужно просто прыгнуть в водоворот жизни и ждать, когда судьба сделает все остальное.
Так Осрок и поступил.

Он потянулся к мадам Мерсье, как ребенок тянется к материнской груди, а она целовала его так страстно, что, казалось, хочет проглотить: эти двое любили друг друга так, как мало кто мог любить - каждый из них возмещал этой страстью все то, что потерял в длительной схватке с жизнью... Осроку не хватало материнской любви, и вот он любил ту, что была с ним чаще и ближе, чем родная мать - располневшую, немолодую женщину с добрым, заботливым сердцем; а она любила молодого человека, который был скромен, услужлив, всегда добр к ней, человека, который всегда напоминал ей брата, друга, или даже сына - две тоски, освободившись из-под груза порядочности, творили сущие бесчинства, особенно учитывая саны, звания и общую репутацию!... Хорошо еще, что плотная пелена осатаневшего окончательно дождя скрыла всю эту сцену за своим водяным занавесом - если кто и хотел бы подсмотреть, то не смог бы этого сделать: злые струи прогнали бы даже самого дьявола.

...Лежа здесь, рядом с этой женщиной, Осрок ощущал, что способен увидеть край, последнюю черту, за которой можно узреть настоящее видение ада. Как будто в нем было две армии - армия добра и зла, стоящие напротив друг друга в полном безмолвии. И между ними могла быть битва - но не могло быть победителя. А может, и битвы быть не могло вовсе - две армии так и стояли бы без движения, глядели бы друг на друга, и видели бы друг в друге нечто настолько противное самим себе, что не могли бы даже понять, что же это.... И стояли бы так, замерзшие, без слуха, без понимания, без слов - до конца времен, если бы Амалия не заплакала поутру, проснувшись, и не разбудила его.
- Нам надо скрыть все, что случилось, - всхлипывала она, будучи прикрыта лишь тонким одеялом, которое придерживала рукой, будто стесняясь того, с кем провела ночь. - И вам тоже.
- Это не ново для меня, - вздохнул Осрок. - Но вам это куда опаснее. Вы, как-никак, замужем.
- Муж! - воскликнула неверная жена, словно вспомнив о его существовании... - Что же я скажу ему, как объясню, где пропадала!
- Скажете, что провели ночь в монастыре. И это будет почти правдой.
Осрок обвел здание глазами. Светало.
- Давайте-ка одеваться, - сказал он. - Скоро придут рабочие.
Амалия быстро соскочила с ложа и принялась убираться и одеваться с такой деловитостью, что невозможно было заметить в этой полноватой домохозяйке жрицу плотской страсти, что существовала еще несколько часов назад.
Осрок помог ей скрыть все следы любовного преступления...
Амалия убежала домой, шлепая по лужам, будто бы бесы гнались за нею, не оставив Осроку даже прощального поцелуя, а сам Осрок вернулся в монастырь, размышляя о том, как ему было хорошо. Он ведь и искал всю жизнь именно такие, простые, полные тепла отношения; он был счастлив от того, что столь знакомая ему женщина была рядом с ним. У него был слишком большой опыт по части разочарований, так что он привык с этими делами ""работать", как с грешниками в исповедальне. Осрок понимал, что идеальных отношений нет и не будет. Но, будучи человеком, знакомым с грехами людей не по наслышке, он не ожидал от людей чего-то большего - и даже от самого себя.
И теперь Осрок, найдя себе душевного родственника, заменившего ему сестру и брата, ловил себя на мысли, что ему тяжело без этой женщины.
Встав утром, первое, о чем он думал - еще до молитв -это была мысль об  Амалии. Днем, после привычной и рутинной работы, он обдумывал темы для разговоров с нею. Вечером, когда они встречались за работой, ему было с кем перекинуться словечком - не пустою, однако, болтовнею, а именно словечком добрым, умным. Было с кем обсудить любую проблему, искусство, историю, науку, политику...


Тут Осрок и понял, что попал в полную зависимость от другого человека.

И его вечера перестали быть посвящены работе во имя Церкви. Его мысли оказались заняты Амалией. Его душа пела теперь только с ней рядом, а псалмы казались скучными и надоевшими.
Он понял, что ему тяжело, когда ее нет рядом; понял, что ждет ее прихода каждый вечер, что хочет дотронуться до ее ума своим словом, и ощутить касание ее мысли к своей... - и что ему не хочется быть одному темным вечером; что хочется быть с нею, а вовсе не с Господом.
Не потому, что Амалия Мерсье была красива или потому, что Осроку было тяжело с одиночеством - любовь к женской красоте его утомила уже давно, а с одиночеством он жил долго и счастливо - но потому, что он любил сильные, цельные умы и старался быть к ним поближе...
И любил, как оказалось, больше, чем Писание и слово Божие.
Он  любил ее глаза не за красоту - он любил сильный ум в них. Он любил ее губы  не за нежность - он любил слова, что исходили из них. Он любил то, что представляла из себя ее душа.

И только когда его все-таки начали спрашивать, где же он пропадал в ту давнюю ночь, и зачем похищал с кухни еду и куда-то ее нес, он осознал, что наделал.
Осрок отказался от разговоров, сослался на плохое самочувствие и заперся в келье с листком бумаги и пером.

...Кто знал, что это есть во мне?
Что в этой милой болтовне
Мне станет радостней вдвойне
С тобою быть наедине?...
 
Что дружба, радость, удивленье,
Душой прекрасной восхищенье
Оборотятся во влеченье,
Над нашей дружбою глумленье?
 
Не знал никто - не знал и я!
Что в бурной бездне бытия,
Там, где живет любовь твоя -
Таится мерзостность моя! - написал он.

После этого он бросился к образам и начал истово молиться, прося Господа пощадить его старое сердце и душу, предвидя грехопадение.
- Господь мой! - бормотал он, словно припадочный, - Ты знаешь мою беду. Помоги мне исцелиться от этой грешной любви. Я очень слаб и не смогу без твоей помощи справиться с этим грехом. Это боль длится уже так давно! Я не хочу никого больше любить!. Зачем Ты послал мне Амалию?... Что бы меня испытать? Я слаб и не проходил Твоих испытаний уже несколько раз, Ты же знаешь об этом. Прости меня! Не мучай больше нас обоих... Мы не должны быть вместе, помоги мне разлюбить ее. Ведь я своей любовью мучаю всех - прежде всего самого себя и ее благородное, чистое сердце. Накрой меня сенью своей святой руки, ведь только Ты знаешь, как все должно быть. Не покидай меня, только с Тобой я смогу пройти этот путь...

После чего измученный Осрок пал на постель и заснул самым тяжелым сном, на который только способен был человек.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Однако, муж Амалии Мерсье, Эдуард Аллуа, почтенный господин в летах (в свои сорок пять он выглядел стариком с седыми волосами и круглыми очками, которые не снимал, по причине слабого зрения), каким-то образом узнал об интрижке своей жены.
Откуда - осталось тайной. Может быть, рабочие все же подглядели; или кто-то из монахов распостранил слух, а может, сама Амалия призналась во всем, находясь под давлением вины - кто знает? Закончилось это печально - повинуясь юридическому мышлению и типу личности, господин Аллуа, (чью фамилия мадам Мерсье так и не взяла), написал разводную бумагу и подал на свою жену в суд. История сия была широко освещена в прессе, и начался форменный скандал. Мадам Мерсье больше в монастыре и в окрестностях не появлялась, а сам Осрок ужасно испугался - в который уже раз! - и молился днями и ночами, плача и коря себя, ругая самыми последними словами свое подлое нутро - и каждый день боялся, что его раскроют, как последнего заговорщика. Пресса старалась угадать, кто же был растлителем столь прелестной и влиятельной семьи, но имя оного в прессе не упоминалось (знали бы вы, каких трудов это стоило Святому отцу! - он все понимал, как вы могли уже и догадаться), писались статьи, пафлеты, критиковался весь юридический институт - желтая пресса рассказывала истории о том, что королевский юрист нашел себе любовника в диких краях, и все в подробностях, красках, совершенно фантастических! Шум, конечно же, стих - через месяц все были заняты пересудами о семье очередного дофина, который убил свою жену в порыве гнева, началось уголовное преследование и еще больший шум - но Осрок за это время посерел и превратился в тень самого себя.
Амалия в спешке покинула город - и Осрок настиг ее на пути к вокзалу, в дубовой аллее..
- Останьтесь! - горячо шептал ей Франсуа. - Куда же вы бежите?
- Не могу! - в слезах отвечала несчастная. - Моя страсть к вам довела меня до такого греха, до такого позора! Развод сделает из меня посмешище - и если Эдуард хочет меня преследовать юридически, пусть сперва найдет меня в Италии.
- В Италии! - вскричал Осрок. - Вы бежите в Италию?
- Туда, а потом еще куда подальше. Только бы меня не знали.
- Давайте сбежим вместе! - горячо восклицал наш несчастный герой. - Уедем в Ниневию, как вы мне предлагали....
- Ах, оставьте... я не убегу с вами, ибо вы мой позор, пусть и самый сладкий.
- Но Святой отец сделает все возможное, он очистит вас...
- Сделает. Но я не хочу оставаться. Милый, дорогой Франсуа.... я любила вас как сына, но в тот вечер со мной что-то приключилось... Вы - моя последняя любовь, и я больше никогда не буду любить. Даже вас. Я не хочу. Не могу. Прав был отец Дюймон - от этой любви сплошной грех, одно падение.
- Вы тоже моя последняя любовь, - сказал Осрок срывающимся голосом. Он был готов заплакать.
- Поцелуйте меня на прощание, - тихо сказала мадам Мерсье. - Пусть этот поцелуй будет последним в моей жизни.
- И в моей, - сказал Франсуа.
Они целовались в тени большого дуба, где их никто не мог видеть, и Осрок почувствовал, что сердце его умерло.
Когда Амалия отправилась в дальний путь по железной дороге, наш герой вернулся в монастырь, но теперь он был мертвецом при жизни.
Последняя любовь его ушла в вечность - умерла, как и его чистая душа.

Придя в келью, Осрок бросиля к своему алтарю, судорожно зажигая свечи, после чего упал на колени, сложив руки.
...Отец наш, Господь Милосердный, - бормотал несчастный Осрок, душа которого практически отрывалась от тела, -  Пусть прославится Имя Твоё и во веки будет Благословенным.. За всё то добро, что Ты дал мне, благодарю, и прошу - отпусти мне последний грех.... Благослови и укрепи мою веру, благослови и укрепи веру Амалии. Мы согрешили пред Тобою, мы сошли с пути истинного, и я тому виной. Не я инициировал наш грех, но не я положил ему конец, и за то всевечно грешен пред Тобой. Пусть наши жизни не будут запятнаны нашими грехами, пусть дьявол, аки рыкающий лев, пройдет мимо нас. Пусть Твоя любовь озарит все то хорошее, что мы сделали, и пусть тени наших добрых дел навсегда накроют своей пеленою наши прегрешения. И не оставь меня на новом пути - на котором я возвращаюсь к Тебе, моей единственной опоре в эти грешные и тяжкие дни. Будь же опорой и для моей несчастной Амалии, которую я своим грехом свел с пути истиного!...

Весь следующий день Осрок думал, как поступить. Мучался, страдал, размышлял и не знал, что делать с собой.
- Я осквернил себя, свой приход, всех, кто в меня верил. Как я могу исповедовать, когда мне самому надо замаливать грехи! Я недостоин сана! Будь проклята эта любовь, которая меня захватила, предала и продала с потрохами самому дьяволу! Несчастный я! И еще более несчастная Амалия!
Солнце стояло высоко. Отслужив обедню, Осрок метнулся было в келью, но его остановил Либрос.
- Вас просит к себе Святой Отец.
Сердце Осрока упало - упало с грохотом и звоном, стон которого долго отзывался в голове.
- Спасибо, - тихо сказал Франсуа и медленно пошел через сад к настоятелю.
Эти сто шагов давались ему с трудом - над глазами словно нависла кроваво-красная вуаль, в груди бешено колотилось испуганное сердце.
- До чего я довел себя! - подумал он. - В своем доме, где живет Господь, где кругом друзья и любящие, я дрожу и стенаю, и душа моя, аки лист, трепещет!... До чего я дошел! Что ж! Может быть, слова Святого Отца дадут мне избавление. Боже, Боже, на кого ты оставил меня!....

Но на этот раз он хотел окончательного решения.

- Извиняться вы будете перед Господом, сын мой, - ответил на его страстный и горький монолог отец Дюймон. - Я приму вас любым, ибо вы мне как сын. Я понимаю вашу боль. Я здесь для вашего же блага - но никак не для ваших страданий. А что до вашей проблемы.... Посмотрите на обломки вашей жизни и на все то, что от вас, от вашего сана, от вашей чести, осталось. Вы ужаснетесь. Сначала любовь разрушила ваш дух, а потом  так же будет и с вами в целом. Вы вовремя это осознали. Вы говорите, что ваше сердце умерло. И  так оно и есть. Но уж лучше вы сами передушите ростки того, что не должно было вам мешать, чем эти сорняки уничтожат все ваше существо.
- Я понимаю, - сказал Осрок.
- А потом выйдите на улицу, в наш прекрасный сад - пусть он вам, возможно, опостылел -  и поймите, как чище стал воздух без удушливой вони любовных чувств в сердце. Вы больше не думаете об объекте любви, вы понимаете, что каждый должен идти сам по себе.... Ваше чувство сдохло, как старая больная собака в холодную зимнюю ночь.
От такого сравнения из уст Святого отца Осрок даже слегка дернулся - но возможно, именно это ему и надо было сейчас.
Они помолчали.
- У меня ощущение, что я превращаюсь, с помощью ваших советов, в какое-то чудовище, Святой отец! - вскричал внезапно Осрок, вскакивая со стула. - У меня не будет больше любви, желания кого-то любить, не будет больше чувств! Счастье, гнев, боль - я этого больше не почувствую...
- Вы и правда станете чудовищем, - отвечал Дюймон, положив Осроку руку на плечо и глядя ему прямо в глаза. - Но бытие чудовищем избавляет от боли бытия человеком.
Осрок застыл, словно парализованный.
- Увы, Франсуа, вы пропустили укол отравленной шпаги в самое сердце своего существа, где у каждого из нас есть самое слабое место - любовь к людям, нежная тяга к прекрасным умам. Сколько вам лет, Осрок, и вы  до сих пор не поняли, что встреча родственной души, с которой хочется слиться в экстазе понимания - игра Дьявола?
Осрок,, потрясенный такой мыслью, которую, впрочем, вполне допускал в своем отчаянии, схватился за голову, запустив пальцы в волосы, и хотел что-то сказать, но передумал или не решился.
- Подумайте, сын мой, - продолжал Святой отец, - куда вы несетесь на всех парусах в порыве любви к прекрасному в людях! Люди лишь оболочки мирового разума, и не стоит прикипать к этим оболочкам - ибо истово желая чью-то родственную душу, вы теряете часть своей собственной.
- Но неужели это проделки Сатаны?
- Конечно, я преувеличил, помянув нечистого - но не подсказывает ли ваша душа, Осрок, в какую ловушку вы попали - и из какой, по воле Божьей, все же вырвались? Неужели вам кажется, что этого вашего падения хотел Господь?...
- Конечно же, нет, - грустно вздохнул Осрок. - Я понимаю свою ошибку, и хочу ее исправить. Но как?...
- Вам помогут только три вещи: расстояние, время и молитва. С последним вы справитесь и сами - я знаю, что никто лучше вас не умеет замаливать грехи, второе придет к вам само, а с первым я помогу вам....
Отец Дюймон последний раз посмотрел на своего подопечного, почти сына, который состарился за последние годы намного больше, чем его духовный отец и наставник; тяжело вздохнул и вышел из кельи, аккуратно затворив дверь.

Осрок спал как убитый - все происходящее измотало его до последней капли.
Еле-еле поднявшись с постели, он зашаркал старческими ногами к Святому отцу, который вызвал его к себе с самого раннего утра.

- Садитесь, - сказал Дюймон. - Нам надо продолжить наш разговор.
Осрок сел и приготовился.
- Я не буду корить вас. Я знаю, вы этого боитесь. Но вы не должны. Наша церковь - оплот любви к Господу и взаимного уважения. Мы любим ближнего своего. И я люблю вас. Никогда вы не услышите из моих уст жестокого порицания. И я хочу, чтобы вы успокоились - только взгляните на себя, блудный мой сын! - вы дрожите, вы бледны, как туман. Помните - вы такое же дитя Божье, как мы все. Успокойтесь, прошу вас. Вы здесь не для наказания. А я здесь, чтобы помочь вам.
Осрок с облегчением вздохнул, недоверчиво глядя на Дюймона.
- Вы, сын мой, совершили ошибку. В ней нет ничего страшного или постыдного - многие из нас более грешны, чем вы. Однако вы сами корите себя, будучи собственным дьяволом. Оставьте это. Вы, в вашей набожности, так яростно боролись с собой и грешною плотию, что в конце-концов устали и потеряли над собой всякую власть. Ваша ошибка - плод вашей чрезмерной святости. Разве можно сказать что-то плохое об этом? Но я понимаю - вижу по вашим глазам - что вы хотели бы как-то загладить свой грех.
- О да! Очень хочу! - вскричал Осрок. - В мои годы недопустимо совершать такие ошибки, и поэтому мне стыдно и горестно. Я приму все, что вы мне накажете сделать - ибо я знаю, что вы, будучи святым святых, прикажете мне то, что приведет к моему же благу, и благу всех служителей Господа!
- Именно так, - отвечал Дюймон. - Я рад, что вы это поняли. Так вот. Хотите ли вы остаться в нашей церкви?...
Осрок застыл.
Нет! Меня изгоняют! - подумал он и мышцы его сжались. Меня изгоняют из родной....
Но тут на него снизошел покой.
Он понял, что именно это ему и нужно - уйти отсюда, из места, которое он запятнал своей слабостью. Уйти навсегда. Начать новую жизнь. Другую, может быть, жизнь... С чистого листа.
- Или же вы хотите остаться в этом месте, где ваш грех будет грызть вас, ибо вы находитесь столь близко ко всему слишком Парижскому? - продолжил Дюймон.
- Я... пожалуй... но куда мне податься? Неужели меня вышвырнут на улицу?...
- Как вы могли подумать такое! - вскричал отец Дюймон. - Выгнать вас, моего любимого ученика, моего, можно сказать, сына, из родной обители! Вы говорите так, будто совершили хладнокровное убийство! Господи боже, прости ему такие мысли.
Осроку стало ужасно стыдно за неверие в милосердие Святого отца.
- Простите, - прошептал он.
- Не стоит, - ответил настоятель. - Я прекрасно понимаю вас. Простите мне эту вспышку. Продолжим.
Отец Дюймон сел на стул у окна.
- В Чехии мы открываем новую церковь, под названием Подлажицкий Монастырь. Конечно же, он только для нас новый. Вам требуется переписать его историю - местные попики весьма небрежны и мало чего смыслят в таких делах. Там же я предлагаю сделать вас настоятелем этого монастыря и епископом.
- Настоятелем! - воскликнул пораженный Осрок. - Епископом! Но Чехия...
- Вас никто не отправляет в вечное изгнание. Вы сможете вернуться, если вам не понравится, в любой момент. Но там вы будете обладать абсолютной - хоть и милосердной - властью. У вас будут в подчинении местные и некоторые из наших монахов, которые будут помогать вам в написании истории; сам монастырь просторен, светел и находится в отличном месте на лоне матушки нашей, природы.
- Вы бывали там?
- О да! Не сыскать лучше места. Я знаю, вам нравятся наши красоты - но поверьте мне на слово, там все еще прекраснее. Вы прибудете туда как "правнук основателя" - мы уже состряпали родословную одного из чешских переселенцев - со всеми необходимыми бумагами. Бургомистр оповещен и очень рад прибытию сильных мира всего. Дела с религией в Чехии идут неважно, ибо население не доверяет своим служителям, слишком хорошо зная их и себя самих, поэтому прибывший высокий духовный сан из столицы мира - именно то, что нужно городу.
Осрок сидел, задумавшись. Так далеко... Но ведь именно это ему нужно. И стать настоятелем... не быть зависимым ни от кого, кроме Господа! - это ли не мечта!... Как долго он отказывался от санов и повышений - не пришла ли пора?...
- Я согласен! - воскликнул Осрок. - Я принимаю ваше предложение.
- Надеюсь, вы это сделали не под влиянием эмоций, - сказал Дюймон. - Впрочем, я дам вам несколько дней на размышление. чтобы вы все взвесили. А сейчас ступайте - и помните, вас никто не осуждает, и вы желанный гость в этой обители. Я дам вам необходимую сумму, и церковь будет получать полное содержание.
Осрок поклонился и вышел.
Господи! - думалось ему. Разве такого я ждал!
Он ожидал строгой отповеди, возможно, даже наказания - о, он принял бы даже плеть! - но повышение!... Пусть в Чехии, но ведь это не Африка! Это все-таки Европа, и один из культурных и духовных центров!...
Не заходя в келью, Осрок отправился сразу в библиотеку и набрал там столько книг о Чехии, сколько мог унести.
Другие монахи улыбались, глядя на него, несущего столбик толстых книг, как навьюченый мул.
- Вы, никак, собрались перетащить всю библиотеку в келью? - улыбаясь, сказал брат Либрос. - Неужели вы не перечитали всех книг мира?
- Друг мой, - запыхавшись, сказал Осрок, стараясь смотреть, куда ступает, - у меня как раз настает время для того, чтобы перечитать все книги мира заново! Ибо я много упустил и не понял всего, что должен был понять!....
....

После долгого чтения, которое продолжалось до поздней ночи, Осрок умылся водой из лохани, вышел во внутренний дворик и посмотрел в бесконечные небеса над своей головою. Полнолуние. Где-то вдалеке ухали болотные птицы.
Осроку стало грустно - все навалилось на него разом, но по крайней мере, он намеревался стряхнуть этот груз с себя. Тяжело вздохнув полной грудью, втянув в себя прохладный ночной воздух, Осрок вернулся в келью, аккуратно постелил себе и лег, аки в гроб, сложив руки на груди.
- Что-то ждет меня впереди, - думалось ему в этот поздний час. - Что-то ждет.... Но нельзя начать новую главу в своей жизни, продолжая бесконечно перечитывать старую.
И вскоре Франсуа Осрок уснул.

....

Весь монастырь собрался в этот солнечный день в саду монастыря. Все старые-добрые, знакомые лица, в знакомых одеяниях - кто-то улыбался, кто-то грустил, некоторые даже плакали, утирая слезу рукавом рясы. Впереди всех стоял Дюймон с распростертыми в стороны руками. Увидев Осрока, сердце которого переполнялось любовью к своим братьям, Святой отец подошел к нему и крепко обнял.
- Сын мой, - сказал он. - Сегодня вы покидаеете нас. Но наша любовь всегда пребудет с вами. Помните все, что мы для вас сделали. Помните, что вы сделали для всех нас. Помните, что вы сделали для Господа. Помните, что вы сделали для себя. Вы видите наш сад, наш монастырь, своих братьев и меня, возможно, в последний раз. Вам предстоит большое будущее. Вы знаете все свои деяния и знаете, что внутри вас - теперь вам предстоит познать себя до самого последнего предела, вам многое предостоит пережить и понять о самом себе, ведь вы получаете большую власть. Постарайтесь, чтобы она была милосердна.
Осрок прослезился.
Он подошел к каждому из своих друзей и каждому пожал руку.
- Прощай, брат мой, я всегда буду любить тебя, - сказал он каждому.
И каждый ответил ему тем же.
Алехандро, опираясь на лопату, утирал слезу.
- Женщины нашего прихода тоже передают тебе свои прощания, - сказал Дюймон.
Осрок кивнул. Он не слишком хорошо знал сестер, со временем потеряв связь с ними.
- Но одна из них, по моему распоряжению, пришла к тебе, - и Святой отец указал рукой на стоящую позади всех, в тени каменного распятия, Хелену.
Осрок подошел к ней и крепко-крепко обнял.
- Береги себя, братик, - со слезами на глазах сказала сестра. - Теперь нам предстоит разлучиться. Матушка не приехала, ибо больна, а отец приглядывает за нею. Да поможет тебе Господь. Я люблю тебя.
- И я тебя, - только и смог сказать Осрок, почувствовав, как слеза стекает по его щеке.

Осрок собрал свои вещи, которые уложились в один саквояж. Литературу, специальные одеяния настоятеля и реликвии отправили поездом еще вчера.
- Услыши меня, грешного раба Божьего Франсуа Осрока и не воздай мне по делам моим, но по своей благости воздай мне. Избави меня от зол, находящих на меня, и укроти волны страстей и бед, возстающих на меня, да не обымет меня напасть и не погрязну в пучине греховной и в тине страстей моих. Душам же других, и тех, кого оставил я, даруй спасение и велико милость, ныне и присно, и во веки веков, - такую молитву произнес наш герой перед отъездом.

...

 Осрок с нехитрым скарбом в дешевом саквояже стоял на перроне Бастильского вокзала.
Деревянное строение, больше походившее на старую, заброшенную школу, тянулось, сколько хватало глаз. Внутри, за множеством старых, замасленных окон, бойко продавались билеты (один из которых Осрок и купил), а снаружи, на плитчатой площади, суетились люди и катились дилижансы, мальчишки выкрикивали объявления из газет, которые продавали за два су, барышни стояли у перрона с цветами и ждали кого-то....
- Наверное, ждут любимых, - печально подумал Осрок. - А моя любовь для меня кончилась навсегда.
И горесть и грусть снова охватили его.
- Сын мой! - сказал Дюймон, подходя к нему из-за стойки с объявлениями, появившись будто из воздуха. - Позвольте проститься с вами.
Осрок, увидев Святого отца, поник головой, даже не удивившись его внезапному появлению.
- Я грешен перед вами и не заслужил такой чести.
- Вы не грешны передо мной, Франсуа, и никогда не были. Все ваши грехи, по святости вашей, навсегда остались в вас самом, и не коснулись меня никаким образом. Вы знаете, я всегда старался помочь вам.
- Я знаю.
- Я надеюсь, у вас все получится на новом месте. В Чехии вам помогут во всех начинаниях.
- Ни секунды не сомневался в вашей доброте. Но стоит ли старый грешник таких почестей...
- Ах, оставьте. Вы достаточно страдали. Неужели вы думаете, что какой-то романчик на старости лет, в типичном для мужчин вашего возраста кризисе, перевесит на чаше Божьих весов все, что вы сделали для людей и человечества?
- Может, Бог и простит меня, - тихо ответил Осрок. - Я сам себя не прощу.
- Зря, очень зря, сын мой, - Дюймон положил руку на его плечо. - Если бы вы сейчас стояли перед Его престолом, Он бы сказал вам только одно - "прости себя и не докучай мне".
- Вы серьезно?
- Абсолютно. Только простив самого себя - хотя это будет, как я понимаю, нескоро, ибо слишком хорошо знаю вас - вы сможете начать продуктивную жизнь на новом месте. Неужели вы хотите корить себя до конца дней своих, и стать одним из тех вечно грустных попиков, которые стали так модны в наши грешные дни? Се, приближается ваш поезд. Ступайте же, и никогда не забывайте - Господь любит Жизнь. Живые мертвецы ему не нужны - не для того он одарил наши тела своим духом святым, дабы вы своим унынием опорочили его работу. Вы лучше меня знаете, что уныние - грех. Причем намного больший, чем ваши интрижки, которые я понимаю лучше, чем любой другой. Отпустите свой грех. Время раскаяния прошло.
Осрок, растроганный речью Дюймона, которого (как он только что осознал, заслышав свист паровоза) видит, быть может, в последний раз, прослезился и поцеловал руку Святого отца.
- Я никогда не забуду ваших благодеяний, дражайший мой настоятель, - сказал Франсуа дрожащим голосом. - Вы навсегда останетесь в моем сердце.
Дюймон лишь улыбнулся ему и кивнул головой.
- Ступайте с миром. Запомните - именно с миром, а не войной внутри себя. Я никогда не забуду - и не оставлю вас.
Осрок поднялся на подножку, передал саквояж слуге, оглянулся - Дюймон стоял и смотрел ему вслед. Высокая черная фигура возвышалась на перроне, как статуя из африканского эбонита.
Осрок прошел в купе - каждый шаг давался ему с трудом - и сел на свое место у окна.
Он все еще мог видеть Святого отца.
Осрок высунул голову в окно и помахал ему.
Поезд тронулся.
- И помните! - прокричал Дюймон ему вслед. - Невозможно отплыть в новую гавань, не оставив старой.

....


Представьте себе - черная карета с белыми крестами. Цокот копыт запряженной четверки лошадей. Кучер в монашеской одежде. И эта карета останавливается в провинциальном городке.
Из нее выходит человек в черных одеждах и капюшоне, спадающем на глаза.
Руки его сцеплены на груди, глаза обозревают новую для себя территорию.
Местные с испугом и благоговением смотрят на него.
Тотчас же местный клирик прибегает к нему и целует его руку, после чего процессия движется вперед - а карета отправляется к конюшням.
Народ разглядывает новоприбывшего, гадая, кто этот таинственный и явно высокопоставленый человек...
Вы, конечно же, догадались, кто это был.

Новый монастырь, в котором Осрок сразу стал епископом - такова была протекция близкого к Папе отца Дюймона - назывался "Подместечковице", и это название Осрок никак не мог выговорить. Хорошо еще, что большинство монахов знало латынь, на которой первое время и изъяснялись. Все в храме знали, кто таков отец Осрок, и относились к нему с великим почтением - столь высокопоставленные служители культа еще не появлялись в здешних краях.
Осрок долго привыкал к этому: в душе своей он по прежнему был тот самый мальчишка, который ходил в монахах долгие годы, и Святым отцом для него всегда был настоятель мельонской обители, но никак не он сам.
Впрочем, в свои годы отец Осрок уже научился ничему не удивляться: жизнь научила его спокойно принимать всякую неожиданность, коих он на своем коротком веку поведал немало.
Монастырь Подместечковице находился неподалеку от самого сердца Праги, прямо в историческом центре, который был недавно основан (работа по созданию истории, очевидно, шла не только во Франции), и выглядел куда более готично, чем мельонская обитель - готично настолько, что, казалось, скоро горгульи со шпилей сорвутся и полетят куда-то.
"Зачем эта чертовщина", - подумал про себя Франсуа (если мы имеем право называть епископа только лишь по имени), - "не храм, а юдоль скорби и сказок о крылатых чертенятах".
Высокие шпили, квадратные, вытянутые в небо флигели, напоминавшие скорее трубы гигантского ведьминого дома, нежели сам дом, черные, обожженные кирпичи, черного же оттенка двери - все это действительно напоминало страшную сказку, чем монастырь.
Местность вокруг, однако, была невероятно живописна и при свете дня радовала глаз - впрочем, сейчас новоявленному епископу было не до того.
Осрок заселился в свою келью, которая находилась в самом высоком шпиле (благодаря чему был вынужден идти на службы по очень длиной лестнице, регулярно делая множество шагов вниз и вверх), и перенес туда, с помощью новых помощников, все свои книги, бумаги, вещи и все прочее.
На стену он, по обыкновению, повесил распятие, то самое, что находилось ранее в его келье и предался грусти - он был совсем один в этом храме и в этой келье, да и в этой жизни. Чтобы не случалось с ним ранее - всегда рядом был Святой отец, который помогал ему советом, своей мудростью и своим добрым словом. Теперь же Осрок был одинок.
И это начинало его раздражать - он, в такие-то годы, чувствовал себя одиноким и брошенным, будто бездомный щенок, оставшийся без матери и хозяина; он, человек,который создавал историю и целые государства, и так грустит, подобно героям бульварных книг.
Со временем, конечно, это чувство прошло - начинались суета и рутина, но суета и рутина на новом месте, которые уже не кажутся столь уж приевшимися и обыденными: молитвы, исповеди, службы, причастия, крещения и так далее; и, конечно же, встречи с местными "уважаемыми людьми", с которыми уже через год он смог общаться без переводчика (изучение - и даже создание - различных культур и даже алфавитов развило в нем привычку разбираться в самой сути любого языка).
В друзьях у епископа Подместечковицкого, отца Осрока, настоятеля и единоличного повелителя обители, ходили самые важные люди: юристы, историки, академики и даже местный бургомистр (чью фамилию было столь же трудно произнести, как и название монастыря); теперь они захаживали к нему так же часто, как захаживали в свое время к отцу Дюймону разные люди тех же должностей, званий и профессий.
Разумеется, все они хотели получить благословение, и благословение не только рядовое, привычное - они хотели, чтобы их труды по удревлению истории были созданы, как надо...
Осрок изучал их наброски с усмешкою - столь любительской работы он не видывал давно: даже его ученические труды и те были лучше этих фантазий "на тему".
- Смотрите, - обратился он к бургомистру. - У вас нет никакой древней войны. Как же без войны?
- Но зачем война? - удивился тот. - Неужто это так важно?
- А как же! На что еще мы спишем разрушения храмов? Вашу историю нельзя создать очень древней, по причине того, что все древние даты уже разобраны, в том числе и нами, поэтому вам остается лишь век двенадцатый тире четырнадцатый.
- И что же?
- За четыре века не могли разрушиться храмы, это могла сделать лишь война.
- Как насчет войн религиозных?
- Сложно, но можно.
- Был у нас один местный чудик лет семьдесят назад, который помер от пьянства. Я был малышом тогда, но помню его.... Он утверждал, что Христос был друидом и поклонялся деревьям, и против него восстали местные, началась стычка, которую разнимали полицейские, и в этот момент приехала польская делегация, с которой были разногласия... в общем, шума было много, жгли дома, несколько деревень сгорело.
- Отлично! - сказал Осрок, что-то набрасывая на бумаге. - Первое упоминание о монастыре мы отнесем в 1160 год, а последнее - в 1318.
- Хорошо... так что же с храмами? - уточнял мэр.
- Как что? Все просто - в результате религиозной войны сформировалось католичество нынешнего вида, а старый храм, которого и не было, был "отстроен заново" в 1250 году. Не подкопаешься.
- Но если кто решит проверить?
- Из местных, господин бургомистр? Кто же у вас такой ученый?
- Да никого, только местные профессора.
- Многих ли можно сместить, многих ли можно склонить на нашу сторону?
- Первое возможно, ибо реформа образования давно назрела, а второе вряд ли.
- Если у нас будет учебник, напечатанный при римско-парижской академии, сможете ли за год-два воспитать новую школу профессоров?
- Конечно! Но кто создаст такой учебник?
- Об этом не беспокойтесь. Все ли писари осведомлены о сути работы?
- Их все-го то десять человек, и все всё знают.
- Надежные ли они люди?
- О, половина из них мои товарищи, другие же люди без надежд, которых кормит только наша обитель; ни те, ни другие не покинут храм ни при каких условиях - первые по дружбе со мною, вторые потому, что им более некуда идти.
- Прекрасно. Завтра я составлю план, на следующей неделе разберусь с документами, и в мае можно приступать. К осени все будет готово, а вы пока за это время разбирайтесь с административной частью.

Осрок сам себе удивлялся - он перенял за годы пребывания с отцом Дюймоном все его повадки, как будто бы изучал их и старался им подражать, хотя не занимался этим целенаправлено. И теперь, когда он был один, без своего настоятеля, он воплощал в себе все качества, которые у того были - и которых так не хватало ему. Может, в том и была мудрость Кардинала Святого Духа, что он отправил своего духовного сына и ставленника в одиночное плавание, понимая, что тот не сможет развиться в полноценного человека, если всегда будет в его тени? Мы не знаем, но видим, что сие решение пошло на пользу нашему герою - никогда он не был столь самостоятелен, свободен и деловит, как теперь, и, как мы уже говорили, изрядно сам себе удивлялся. Но стоило ли? Ведь все это было совершенно логичным продолжением его жизни, его опыта, его судьбы.
...
Стоит ли говорить, что все его поручения были исполнены в точности? Бургомистр был рад выполнить все, что ему говорили, ибо это сулило большие деньги, приток туристов, помощь от верхов Европы и большее уважение в межцерковной иерархии.
Новый епископ весьма лихо взялся за дело, и через некоторое время новый учебник по истории использовался в обучении детишек и юношества... нововведение заметили немногие, а кто заметил, тот был либо подкуплен бургомистром, либо получил высокую должность обратно, либо замолчал по разным причинам. С недругами из историков расправлялись просто и бескровно: достаточно было вывести на чистую воду первобытные, по меркам опытного манипулятора, попытки создать древнюю историю: не испуганные еще пришествием большой рыбы в маленький пруд, местные служители и ученые делали подделки настолько халатно, что их буквально хватали за шкирку и пинком газетной статьи или указа вышвыривали из истории.
Например, некая "Краледворская рукопись" была выдана за древность достаточно успешно (над ней трудились двое местных просветителей), но от опытного взгляда не ускользнули подробности: чернила были явно изготовлены по старинному рецепту, но были плохо состарены; пергамент был состарен правильно, но метод письма никак не соответствовал заявленным датам. Текст был политически-национальным и содержал в себе описание разных битв за доминацию на исторической арене... однако, все эти битвы не совпадали с общепринятной версией - что, после очередной газетной статьи, стало обсуждаться в широких кругах. Тут же люди Осрока подкинули прессе некоторые "исследования опытных экспертов из Франции" и поднялся еще больший шум... Газеты публиковали разоблачение за разоблачением, а под этот шумок Осрок запускал свой "учебник истории" в оборот.
Командор Святого Духа писал, что очень доволен деяниями своего духовного сына - сам же появиться пока не мог (восстановление храма в горах и постройка новых занимали очень много времени и сил).
В общем, теперь у епископа Осрока были новые послушники, новые подчиненные, новые знакомые, друзья - жизнь кипела. Мы не будем описывать ее в подробностях, дабы наше повествование, и без того затянувшееся, не разлилось на еще сотню-другую страниц, и перейдем к самому интересному - и самому печальному.

Вскоре скончался отец Осрока, Жан. Наш епископ узнал об этом из письма матушки, очень расстроенной. Он хотел было отлучиться к ней, но дела задержали его - каково же было его нехорошее удивление, когда и матушка успела скончаться до его приезда! Тяжелый грипп разбил старика, а когда мать ухаживала за ним, то слегла от той же болезни и вскоре померла, едва успев похоронить мужа.
Этот удар оглушил Франсуа. Только-только он освоился с новой жизнью, пережив тоску, апатию, период привыкания, новых знакомств и изучения нового языка, расставание с целой жизнью и всеми друзьями, пережив любовные трагедии и моральные битвы, как тут же получил туше в самое сердце.
Он немедленно сел на поезд и отправился в родной Мельон.
Над могилами отца и матери Осрок плакал так горько, как не плакал никогда - он хотел выплакать все свои страдания, которые навалились на него тяжким грузом, готовым сломать ему спину.
"Сколько я работал!" - думал Франсуа. "Неужели я не мог уделить время родителям и навещать их хотя бы раз в год! Нет, я вечно делал и делал что-то, но как же родные? Отец и мать стали для меня тенью, фоном, прошлым - а ведь они помнили меня,  звали и ждали. Где же я был! Я был занят! Вернуть бы время вспять! Но что теперь жаловаться - только и остается, что двигаться вперед. Но... о, мама!" - душа Осрока разрывалась от страдания.
- Боже, заповедавший нам почитать отца и мать; смилуйся над моими родителями, - стонал Франсуа у образов, - и прости им грехи и вознагради их за труды, а мне позволь лицезреть их в блаженстве вечного света. Через Христа, Господа нашего, удостой их места в Царствии Твоём, даруй благословенный покой и введи в сияние славы Твоей.
Господи, призри милостиво на молитвы мои за душу рабов твоих; прошу Тебя, сопричти их к сонму Твоих святых, даруй прощение грехов и вечный покой. Через Христа, Господа нашего...
И слава Богу, что хотя бы встреча с сестрой позволила ему чуть-чуть успокоиться - казалось, еще чуть-чуть, и Франсуа Осрок свалится возле могил матери и отца и умрет там же.
Сестра уводила его в свой монастырь, против всяких правил усаживая в своей келье, отпаивала отварами и вином, укладывала спать и утешала - хотя ей самой было тяжелее некуда.-  Наконец, появился сам отец Дюймон.
Когда его тень возникла на пороге, Осрок, только вчера переставший плакать, снова разразился ручьем слез - но на этот раз слез радости. Он кинулся на грудь Святому отцу, как маленький ребенок бросается на грудь родной матери: ведь с настоятелем он провел больше времени, чем с родителями, даже если считать с самого рождения; и Святой отец обнимал его и успокаивал, как успокаивают маленького ребенка...
Никогда и никого Осрок не был так рад видеть: для него Святой отец был всем; был больше, чем отец, больше, чем мать, больше, чем сестра... для него это был действительно наместник Бога на земле. В то время как эти термины воспринимались многими как иерархические, Осрок воспринимал их буквально. Скажи ему настоятель кинуться в реку с камнем на шее - он, наверное, кинулся бы: так доверял этот вечный юноша своему наставнику...
Грустным был разговор Святого отца и его блудного сына: у одного погибли родители, у другого был уничтожен целый храм, который, впрочем, восстанавливали в еще большей красе... Оба похоронили близких, родных, друзей и коллег, обоим было грустно. Они более не говорили о любви, не говорили о прошлом - говорили лишь о себе, о душе, о жизни. Что Осроку была теперь любовь плотская, когда он потерял тех, кто любил его чисто и непорочно, безусловно и бесконечно? Еще сильнее он боялся потерять Святого отца, но это было неизбежно - тот, хоть и не состарился ни на год внешне (но не по удостоверению личности), не мог больше пестовать человека, который, хоть и был ему, как сын, но все же являлся епископом сорока с лишним лет.
- Вы совсем взрослый, Франсуа, - молвил отец Дюймон, когда они уже расставались, готовые отъехать каждый в свою обитель. - Я уже не могу звать вас сыном.
- А я всегда буду звать вас отцом.
- Отец у нас только один, Франсуа, - грустно улыбнулся настоятель. - Помните, что настанет тот день, когда вы все поймете. И я надеюсь, вы поймете все без меня. Вы изучаете историю? Писание? Все апокрифы? Все документы, истинные и поддельные?
- Разумеется.
- Познали вы истину или еще нет? Открылась ли вам та правда, которую каждый познаёт в одиночестве?
- Достижима ли она? - философски ответил Осрок.
- В вашем случае безусловно, - твердо сказал отец Дюймон. - Ищите и обрящете. Я не могу вам подсказать, где искать ее, но вы должны найти ее раньше, чем мне придется показать ее вам. Иначе будет слишком поздно для нас обоих - как можно познать самую главную истину, получив ее разжеванной из чужого рта, рассказаной с чужого голоса?
- Я по прежнему не понимаю, о чем вы...
- Вы должны это понять; достаточно вспомнить, кто вы, кто я, и чем мы занимались всю свою жизнь - зачем мы это делали, с какою целью, и сделать определенные выводы, обрести новые знания. Вы думаете, я даром поселил вас в Чехии? Все не случайно! Ищите, и дано будет вам, стучите, и вам отворят. Даже если вы будете отворять эти двери пинком, держа в руках меч.
- Даже к вам, Святой отец? - улыбнулся Осрок.
- Если понадобится, конечно, - ответил Командор Святого Духа. - Истина не терпит сюсюканий. Разве Христос боялся узнать истину и высказать ее в лицо тем, кто скрывал и уничтожал ее? Разве он испытывал пиетет перед торговцами и менялами в храме? Не бойтесь познать истину и встретить ее лицом к лицу. Даже если это будет стоить вам всего. Главное, не тяните. Время пришло, и плоды лжи и правды должны быть сорваны. Вы должны познать ваш главный и последний грех. А когда познаете, возвращайтесь ко мне.
- У меня их столько, Святой отец... Не потому ли я здесь, а вы - там? Дали бы хоть подсказку, раз вы решили говорить загадками, будто Сфинкс.
- Я не могу вам подсказывать, возлюбленный сын мой, но я верю в вас так же бесконечно, как вы верите в Господа.
- Сколько раз я терял эту веру и находил ее вновь! Надеюсь, что ваша вера в меня была намного сильнее.
Они еще раз обнялись - в последний раз в своей жизни - и расстались. Долго Осрок провожал взглядом карету своего духовного отца... Он ощутил страшное одиночество. Настоятель покинул его, отец и мать умерли, сестра оставалась в монастыре - а ему приходилось уежать домой - если чужой край и храм с непроизносимым названием можно было назвать домом.
Как хотел бы Осрок вернуться в тот самый дом, в котором вырос - но было уже слишком поздно.

Впрочем, опечаленый, несчастный и разбитый Осрок ехал - все-таки - не один... Вместе с ним в карете ехал его племянник Томас, которому было достаточно лет, чтобы стать послушником: вот этого Осрок не ожидал. Он знал, что у его сестры есть ребенок, но что этот ребенок так быстро вырастет.... О, это чувство времени! - сначала кажется, что оно  тянется слишком медленно, но когда оборачиваешься назад, его уже нет. Наш епископ не был исключением: для него прибытие племянника было чрезвычайным удивлением, ибо в голове Франсуа сыну его сестры по прежнему было десять лет...
Они проговорили с ним всю дорогу - так интересно было Осроку узнать, как же жила его сестра все эти годы, что говорили о нем, что парнишка помнит из своего детства, как вообще текла жизнь без Франсуа Осрока - все хотел узнать наш новоявленный епископ.
Томас был набожным юношей, но очевидно не испытывал никакого пиетета перед церковью и санами: так бывает у тех, кто знает монастырь изнутри с самых малых лет (равно как у работников сцены в театре нет никакого благоговения перед этой самой сценой, каковое присутствует у молоденьких актрис, решивших покорять Париж) -  это был высокий, курносый и смугловатый молодой человек; в общем, типичный парижанин (что неудивительно, учитывая место жительства его исчезнувшего отца); он был юрким, быстрым и суетливым, всегда искал какого-то действия и скука жизни дядюшки его никак не радовала.
Дабы племянник, который отказывался становиться монахом и принимать какой-либо сан (к облегчению Франсуа, который подозревал, что это было бы большой ошибкой), не докучал ему, Осрок придумывал ему задания: обойти те и те приходы, сходить за лошадьми туда-то и туда-то, найти тех-то и тех-то людей, и все тому подобное. Тот носился как угорелый, больше напоминая лихого разбойника с большой дороги, чем сына монашки, но Осрока это радовало: этот юноша, пусть и несколько буйный в силу молодости, напоминал ему себя.
"Вот кем мог бы я быть, не стань я монахом", - думалось молодому епископу.
Помощь юноши оказалась весьма к месту - пользы от него было куда больше, чем от тяжелых на подъем местных монахов.
В один день Осрок отправил племянника поискать по городу различных сектантов, еретиков и прочих, кого можно было бы обратить в веру Христову, но тот уже, оказалось, кое-кого заприметил:
- Святой отец, - сказал Томас, - тут местные несколько раз упоминали одного старика, что рассказывает разную ересь о Христе. Говорят, старик настолько дряхл, что не встает с постели. Я слышал от многих, что он француз.
- Француз! - воскликнул Осрок. - Хорошо, я уже соскучился по родному языку.
Осрок действительно уже начинал потихоньку забывать родной язык, ибо общался на нем все меньше - только в письмах, читая книги, или общаясь с Томасом (все остальное он произносил на чешском или латыни).
- Я бы сбегал за ним, но старик, как я уже говорил, не встает.
- Где же он находится?
- В местной богадельне.
- Неужели для нашего соотечественника не нашлось лучшего места, вроде хорошей больницы, коих тут в изобилии? Несчастный! Надо обязательно навестить его и послушать, что он там говорит о господе Боге нашем Иисусе Христе.
- Говорят, он писатель. Местные пьянчужки нашли кусочек его книжки, что он писал - она выпала из его вещей, когда его заносили в больницу.
- А не принесешь ли мне этот отрывок?
- Он в злачном заведении, у девицы Каролины.
- Неужто ты боишься злачных мест? - спросил Осрок. - Или девицы? Иди же, и не красней так густо - не позволяй твоему лицу выдавать твоих пристрастий другим.
К вечеру несколько измятых листков, усыпанных неровным почерком, были на столе епископа.

Осрок изучил их, убедился в их относительной аутентичности, надел очки (тогда они уже были распостранены повсеместно, заменяя неудобные пенсне), и начал читать:

"Теперь, когда я уже старец, когда Тампль разрушен и отстроен заново, в свет выходят книги об Иисусе, озаглавленные самым дурацким образом, "Добрые вести". Как будто глашатай на площади сообщает о новом налоге... Я почитал все это и остался в ужасе. Каждое слово Иисуса переврали, мне и прочим дописали множество всего, чего мы никогда не говорили, или говорили, но на другую тему, или  касательно другого. Что удивительно, даже место действия перенесли в далекую засушливую страну, вроде Лепест... Полес.. нет, кажется, в Палестину. Это ужасно далеко, и живут там одни арапы, изгнанные отсюда евреи и прочая публика. Доходит до того, что они Иисуса приписывают к еврейскому племени! Хорошо еще, не к сарацинам. Недавно в отстроенный заново Тампль заявился очередной иезуит, с речами о том, как тяжело верующим в Бога приходится в Палестине.... Немедленно организовали туда военный поход... Катары, исконные слушатели учения Иисуса, подвергаются гонениям, Петро Вальденс, истинный последователь, объявлен еретиком, Иуда взял себе имя Ириней и стал Богословом. Богословом "Христа" и "христианства". Он призывает теперь верить в сказки про "еврейское писание" и обожествляет глупую матушку-гусыню Иисуса, Марию! Подумать только! Воистину, не знает стыда этот предатель. Куда уж мне, бедному и нищему ученику, тягаться с такой кликой новых парисеев?....

За пятьдесят лет маленькая история Иисуса, хоть и трагическая, забылась. Куда пропал Иисус, я не знаю. Наверное, он все же умер от ран. Больше его никто никогда не видел. Я надеюсь, что он вернулся в леса к своим таинственным друидам нашей старой и уже недоброй Франции. Но не верится мне в это - после войн и разрушений наверняка пострадали и сами друиды. Остался ли в живых хоть один из них?

С ужасом я перечитывал благовестия от других авторов. Вся острота, вся соль речей  Иисуса исчезла из их трудов! У них он был блаженным добрячком, милостиво
улыбавшимся всему и вся, и тем самым походил больше на идиота, чем на сына  Божьего. Даже наш, Иоанн, один из учеников, тот самый философ меж нас, приписывал ему речи о  собственной божественности! Как далеко зашло безумие!

Кровь Иисуса спасла меня, своей смертью он спас меня. Я был спасен. Я больше не плакал, как Петр, который каждое утро замаливал грех своего малодушия, отречения. Я стал сильнее, закалился. Но никогда я не смог бы стать таким, как Иисус - и это было  оставлено мне как мой последний грех.

В Иисусе нам открылся Бог, каким он бы мог быть в человеке, и именно путем человечности Иисуса. Неужто это не видно? Неужто это незаметно?
Он был светом, жил в свете, освещал наши жизни... Иисус воскрес для наших душ, Иисус воскрешает нас своим примером, Иисус пошел на крест за наши грехи, из-за нас, грешников, понес за нас тяготы, которые мы должны были понести сами!...неужели, чтобы понять это, нам нужно его мифическое вознесение на небеса? …

Нынешние парисеи уважают меня, часто спрашивают о том, каким был Иисус. Они хорошие люди, они свято верят в то, что он был полубогом, или самим Богом, но им никогда не понять меня. Я верил в то, что Иисус наше спасение, не потому, что он якобы умер за мои грехи и, воскреснув, восседает в небесах, а потому, что сам его пример, его слово, его дело и его дух вдохновляли мое сердце на деяния, воскрешали мою душу к деятельной жизни... И теперь все это мертво и не понятно никому.

Недавно я встретил на улице мальчишек их очередного храма "Христа". Они подошли ко мне со смирением на лице - никогда это чувство не было свойственно Иисусу! - и спросили, почему я, последний современник "Христа", не чту его имени в храмах. Я с тоскою посмотрел на эти юные, но уже такие оглупленные лица. «Дети», сказал я, «Иисус был моим другом, моим всем, и другом всего, что видел перед собой. Я любил его с того момента, как увидел, любил, когда он ушел от нас, и люблю и сейчас.  Я пролил море горьких слез у креста Иисуса и после этого редко высыхали мои глаза, которые лучше бы были незрячи - но никогда мне не было так горько как сейчас. Потому что вы верите в аморфное существо на небесах, взявшее на себя ваши грехи, но оно не смоет вашего главного греха и позора - вы и отцы ваши никогда не верили в него как в Человека. Когда он был человеком, Бог был в нем, с ним, вокруг него. То, что вы зовете царством божьим на небесах, рисуя себе в голове разные картины, жило в его душе. И ваши отцы плевали на это, и дети их тоже не думают об этом. Вам стыдно даже подумать о том, что Иисус не воскресал и не возносился, и уж точно он сейчас не сидит на облаке с "отцом" и не смотрит на нас. А без этих нелепых картин ваша вера в божественность силы духа - мертва. Мертвы и вы сами, коли не можете вместить. Кто имеет уши, тот да слышит!» - сказал я.
Мальчишки стояли передо мной смущенные и покрасневшие, даже злые. Видно было, что они не понимают, не хотят и не могут понять того, о чем говорил я. Но уважение ко мне как к старожилу и человеку, лично знавшего их божка, которого они лепят на иконы, перевесило, и они откланялись, не проронив ни слова.

Если Иисус был Бог, а не человек, то нет у нас надежды ни на какое спасение ни от чего, ибо свою человеческую суть мы почитаем низшей и недостойной, первородно греховной - когда мы могли бы быть настоящими. А мы не настоящие. Мы одна большая ложь, страх и обман. Иисус недаром звал себя "Сыном Человеческим". И вот он, именно он и был таковым. А чьи сыны мы?...

Далеко ли до тех времен, когда церковь начнет торговать отпущением грехов или свечами для икон "Христа"?... Далеко ли до возрождения парисейского племени в полной силе мерзости запустения духовного? Иисус! Как ты был прав, когда сказал тогда - "проливаю кровь свою за грехи ваши"!... за наши грехи, за нашу непонятливость, за нашу глупость и трусость ты, Сын Божий, пролил свою священную кровь! А не для того, чтобы ее собирали в чашу и делали из нее святыню.... Что с нами стало, кем мы стали!...

Я утирал последние слезы, направляясь к лесу. Растворюсь я в чащобе, аки отшельник, аки друиды, вымершие много лет назад; исчезну для людей, запятнавших себя кровью самого святого человека, и надеющихся, что он вернется и спасет их - о Господи! какой стыд! - и да примет меня бесконечность наших галльских лесов, и да примет меня, старика, этот прекрасный Божий мир. Иисус, я всегда буду помнить тебя, я, последний из твоих учеников и друзей. Я каюсь в том, что не смог вместить всего, что ты говорил нам, и надеюсь, что ты простишь меня. Чу! я слышу золотую бездну, разверзающуюся над моей головой - это солнце растекается предзакатным заревом над лесами Галлии. Как глубок день! Как бесконечен мир Божий! Иисус, вечный друг мой, давший мне Жизнь, а не ее подобие, жизнь вечную, безначальную, я иду за тобой!.... "


Осрок отложил бумагу в сторону, потрясенный прочитанным. Странные писания на обветшалой бумаге возможно, принадлежали старому еретику? Может быть, и нет - скорее всего, этот текст принадлежал кому-то из его предков. Текст странный, непонятный: почему-то Христос, по-видимому, был французом, а действие происходило в Галлии?... Почему-то фарисеи именовались парисеями, от имени славного города Парижа, а евангелисты были сверствниками автора. Наверняка это писал очень больной человек, или, возможно, фантазер. Но такие фантазии были еретическими даже для нашего времени!
 "Это интересный документ, и я должен найти того, кто этот документ написал", - решил он и велел позвать Томаса, дабы тот рассказал ему, где можно найти....

***

После долгих поисков больницы, чуть не заплутав в местных улочках, узких и хитросплетенных, Осрок, наконец, нашел некий "приют святого Антония". Это было низенькое, покосившееся здание прямиком из прошлого столетия - казалось, его никто не ремонтировал с самого момента основания. Вывеска говорила о пятнадцатом веке, но Осрок прекрасно знал, каким "пятнадцатым" веком тут пахнет (постройке было лет сто в лучшем случае) - но внешний вид был очень аутентичным для такой развалины. Персонала почти не было - несколько старых женщин-санитарок самого неприглядного вида, двое врачей, один подслеповатее и седее другого, и охранник у входа.
Главный врач радостно повстречал важного епископа и просил великодушно освятить здание, что Осрок пообещал сделать при условии срочного ремонта здания - хоть какого-нибудь... и вот его провели по коридору среди палат ко входу на второй этаж, где находился тот самый человек...
Витая лестница вела наверх.
- Я оставлю вас наедине, - сказал врач.
- Но вдруг пациент опасен и душевно нездоров?
- Что вы! Старик при смерти, не встает уже недели две, а то и больше. Лучше поспешите, покуда старый не помер - никакие лекарства ему уже не помогут...

Поднявшись по гулкой металлической лестнице, наш епископ очутился в новом корридоре, который вел в крыло второго этажа, столь же деревянно-коричнево-пыльного, как и первый. Все палаты были пусты, о чем свидетельствовали болтающиеся под сковозняком двери на скрипящих петлях - лишь у противположной стены дверь была прикрыта, и виднелся свет одинокой лучины. Осрок последовал на это свечение и вскоре оказался у двери, осторожно постучав в нее и, услышав старческий голос, вошел внуть.
То была комнатка почти без убранства, с одним маленьким окном, кроватью, на которой лежал, собственно, сам больной в серых одеялах, напоминавших рубище, и стулом у ложа. Наш герой аккуратно уселся на старый стул и окликнул лежащего, боясь, что тот все-таки скончался, а звук его голоса был предвестником смерти.
Но старик поднял голову с подушки и посмотрел на Осрока.
- Ваше лицо... - сказал таинственный пациент тихим голосом. - Оно кажется мне знакомым.
- Я тоже, кажется, где-то вас видел, - с удивлением ответил Осрок, вглядываясь в что-то говорящие ему черты... - Не вы ли Люка, не помню фамилии?
- Моя фамилия Врен.
- Точно! Я помню вас, ибо вы посещали когда-то давно наш монастырь, и вас сочли за шпиона.
- Но то было очень давно и во Франции, в каком-то крошечном городишке близ Парижа, как его бишь...
- Мельон, - подсказал Осрок.
- Он, он... там меня и поймали в первый раз.

Франсуа был поражен таким совпадением судеб - уж кого-кого, а этого жулика он не ожидал увидеть именно здесь и  именно сейчас.
Такова судьба человеческая; столкнулись два афериста, один умирающий от старости, и другой, принимающий его последние слова.
Кто знает, может быть, их свело провидение, чтобы они что-то друг другу рассказали, чему-то друг друга научили?...

- Перед тем, как вы исповедуетесь, я хотел спросить вас...
- О чем?
- Тот текст, который я нашел, странное письмо от имени некоего Марка, о Христе. Где вы нашли его? Оно выглядит вовсе не старым, бумага не состарена искусственно, по почерку я вижу, что это в лучшем случае семнадцатый век, что однозначно говорит о его аутентичности (хотя и не об истинности). Это хороший текст... Но кто его написал? Вы?...
- Нет.. то написал дед моего друга.
- Он писал художественную литературу?
- Что вы! Он был простым человеком, лекарем, собирал травы.
- Но он так красиво придумал. Я, по молодости, тоже хотел писать, как он, а получалось бог знает что.
- Это не выдумка! - вскричал внезапно старик, подскочив на кровати. - То была правда!
- Вам-то откуда знать? - успокоил его Осрок. - Вы знали деда вашего друга, который, по его словам, знал Христа, который умер тысячи лет назад?
- Не знал, но.... - старик упал на кровать. - Выслушайте мою исповедь, но только если вы будете готовы узнать правду. В этом месте демон не настигнет меня. А может, демон просто хочет, чтобы именно вы узнали эту историю.
- Какой демон? О чем вы? Не проводить же мне экзорцизм - вы не выдержите подобного, да я и не специалист по изгнанию нечистого.
- Этого демона не изгнать, и вам не узнать его имени - ибо я не могу сказать его. Стоит мне произнести первую букву его имени, как дыхание начинает уходить из меня. Вы ведь не пришли убить меня?...
- Конечно же нет! - воскликнул Осрок. - Как вы могли подумать...
- Я за свою жизнь повидал всякого - и монахов с удавками я тоже видел.
- Поверьте, вас нет смысла убивать, даже если вы знали Люцифера в лицо - вам, очевидно, недолго осталось. К тому же я под клятвой, и не имею права рассказывать об исповедальных словах - причем, человека почтенных лет и, вдобавок ко всему, умирающего.
- Я хотел бы, чтобы мою тайну знали все. Но я понимаю, что демон, черная тень, не даст мне рассказать этого никому. Кроме, как я теперь понимаю, вас. И моя тайна умрет уже не со мной - но с вами, так и не став достоянием общественности. Мне кажется, что демон разрешил мне рассказать ее только перед смертью и именно вам. Не знаю уж, почему.
"Старик  действительно, сбрендил", - подумал Осрок.
- И простите мне, святой отец, мой грех! Я не грешил, и грешники прокляли меня. Я не старался быть таким, как они, я не ел за их столом, я не пил их вино, не ласкал их женщин, не плевал в их колодцы - но они все равно ненавидели меня. Ибо у меня был большой грех..
- Какой же?
- Некоторые любят взламывать замки чужих домов, делать то, что не позволяет общество, узнавать секреты, которых никто не должен знать... а мыслитель делает все то же по отношению к реальности и Мирозданию.  Я познал то, что смог вместить, но не смог нести на своих плечах, ибо на этом грузе сидел дьявол и своими копытами вбивал меня в землю!...
- Рассказывайте же скорее, - Осрок никак не ожидал такой словесной прыти от старика.
- Я, Дэни Врен-Люка, родился я в восемнадцатом году в Шато-Руа - это не так далеко от вашей обители, в которой мы впервые встретились. Я был простым переписчиком и сочинителем средней руки, и делал страшное, во что никто не верит - я подделывал историю по заказу высокопоставленных людей. Я признаюсь в этом.
- Я поверю, - тихо сказал Осрок. - Ибо я занимался тем же самым.
- Все церкви этим занимаются, - отвечал старик. - Поэтому не думайте, что меня удивляют ваши слова - меня больше удивляет ваша честность. Видно, что сей грех тяготит вас.
- Продолжайте. Свою работу на Мишеля Шаля можете опустить.
- Как! Вы и его знали?
- Сей кристально честный человек, если можно так выразиться, жив, здоров (хоть и в серьезных летах), и до сих пор работает на нас.
- Господи! - воскликнул Люка. - Каков стервец! Я понес его наказание, а ему дали повышение! До чего несправедлива судьба! Так вот, я восемь лет кряду делал фальшивки, пока нас всех не разоблачили после моей неудачной вылазки в мельонскую обитель - там хранились нужные мне книги, иначе достать которые не представлялось возможным...
- Что же это были за книги?
- Редкие.. вы не поймете.. книги Стюкли, книги о друидах....
Осрок вспоминал свое прошлое - не те ли книги он видел на столе у Святого отца много-много лет назад? Но память подводила его.
- И все судебные эксперты, - продолжал старик, - особенно эта ведьма, как ее, Мерсье, будь она неладна, доказали в суде, что все мои книги и тексты полностью фальшивы (в то время как сами господа обвинители использовали подобные документы направо и налево). И я на два года отправился в Мазас. Знаете, где это?
- Знаю, - отвечал Осрок, вспоминая Амалию и ее разговоры об этом деле. - Это тюрьма в Париже. Премерзкое место. Я принимал там исповеди и это было жутковато - камеры страшны, как подвал преисподней.
- Все потому, что я, в отличие от Шаля, был малообразован и работал чернорабочим у местных; да и ростом не вышел и некрасив. Даже в моем паспорте было написано, в графе "профессия", что я слуга. И никто больше! Я пробовал пожить в столице, но денег, конечно, не хватило. Подумав, что столица не для меня, я женился на местной девушке с соседней улицы, но она скончалась через год при родах. Как я был несчастен! В результате я закончил работником ломбарда, где каждый день встречал таких же несчастных, продававших и закладывающих последнее. С тоски и отчаяния и от скуки, конечно же, я начал пописывать стишки. Редкостная дрянь получалась, доложу я вам... мне нравилась только элегия "Гирлянда Флоры, или мелодии природы". И ту у меня изьяли, сволочи. Где она теперь?... В общем, бросил я это дело и ломбард тоже, и устроился мыть полы в библиотеку, где начитался всякой истории с политикой. Делать там было нечего, и я сам себя образовывал. А когда местные заприметили мои знания, меня взяли в контору Куртуа-Летеллье, где заправлял Шаль, тогда еще молодой - там я и начал писать фальшивые исторические документы. Вы меня слушаете?...
- Слушаю, - сказал Осрок. - Мы с вами очень похожи. Моя судьба во многом походит на вашу.
- И когда за эти документы мне стали платить весьма неплохо, я стал, для повышения квалификации, посесещать лекции Дамирона, Ленормана и Герузе...
Осрок вскинул брови.
- Я знаю этих людей, - сказал он. - Я работал с ними многие годы.
- Неудивительно, - отозвался старик. - Эта троица пострелов поспела везде!
- Продолжайте. Извините, что перебил вас.
- Так вот, гм, где я остановился... как его бишь... а! вот! - получая образование, я начал писать все больше и сложнее. Стал получать весьма немалые деньги, да еще в золотых экю, завел любовницу, обедал в кафе! Эх, вот были счастливые годы... Сын у меня родился тогда.... потом вырос, завел себе хорошую девушку, но потерял ее... земля ему пухом.... дал ему все, что мог... Да за один набор документов, что я сделал для маркиза Дюпруа, я получил столько денег, что не мог потратить за год! Я доказал его родство с кардиналом Дю Пра, что жил пятьстот лет тому назад. Потом я начал путешествовать по стране, желая познать историю настоящую. Я понял, что нам врут все, кто только можно, а настоящей-то истории мы не знаем, и не знаем совсем. Кто же мог это понять лучше матерого фальсификатора? И вот, в одном заброшенном храме, я нашел множество старинных книг, писем и документов, которые точно никто не подделывал: настоящую историю! И что же я нашел там! Письма Ньютона, Шекспира и, наконец, Александра Македонского, Клеопатры, Цезаря и даже Марии Магдалины. И все древности Христовы были писаны на старофранцузском, и на том греческом, что так на него похож...
- Что же вы хотите сказать?
- Я выяснил, изучая эти бумаги, что все древние Шекспиры, Цезари и Магдалины, да и сам Христос с Аполостолами, существовали совсем недалеко от нас, если  правильно изучать хронологическую шкалу, и жили среди наших прадедов, если не дедов.
- Но это же бред! - воскликнул Осрок, не сдержавшись.
- То же сказали и на суде: дескать, я взял и подделал целый ларь писем и документов, да еще и наполнил его бредом. Стал бы я это делать, или кто-нибудь другой?
- Быть может, какой-то сумасшедший...
- Исписал десять тысяч фальшивых документов разными почерками?
- Но не хотите ли вы сказать, что Христос жил в каком-нибудь шестнадцатом веке?
- А почему бы ему там не жить, учитывая, что всю историю создали мы с вами, и нам подобные? Все древности, о которых писали мы и вы - все ложь! Так была ли она вовсе, эта древность?
Осрок недовольно вздохнул.
- А жемчужиной моей коллекции было письмо Марии Магдалины воскресшему Лазарю, оно начиналось со слов: "Мой горячо любимый брат, что касается Петра, апостола Иисуса, надеюсь, что мы скоро увидим его, и я уже готовлюсь к встрече."
- Господи Боже, вас жестоко обманули, - Осрок покачал головой. - Кто-то пошутил, а вы...
- Как смеялся надо мной судья! "Анахронизмы, содержавшиеся в тексте фальшивых писем, носят совершенно водевильный характер: как верх нелепости, древнегреческий историк Страбон, умерший в начале нашей эры, переписывался со средневековым французским прелатом, автором «Истории Карла VI» Жювеналем дез Юрсеном, по-видимому, сумев изобрести машину времени". И лица у всех были такие подлые, ведь знали же, что у самих рыльце в пушку....
- И суд приписал все эти фальшивки вам?
- Что самое смешное, да. Понимаете ли, меня судили даже не за поддельные биографии маркизов, о нет! Да любой маркиз заплатил бы за меня любой выкуп! Я осмелился этот архив, что нашел в подземелье, опубликовать!
- Но разве за это можно судить? Пусть сочли бы за глупость и бред, как и я.
- У вас доброе сердце. Но у тех людей оно было черное, как их рясы и мантии. Узнав, разнюхав, что я нашел то, что не должно было находить, они ужасно испугались. Устранить мои находки они уже не могли, поэтому они превратили все в фарс, выставив меня сумасшедшим, который сам подделал десятки тысяч писем. Несмотря на полную глупость такого обвинения! Не хотелось ли господам присяжным заседателям сказать, что я писал по полсотни писем разными почерками каждый день?
- О нет! Так у нас могли работать только десятки монахов единовременно.
- А мне коварный суд приписал это единолично! И никто даже ухом не повел, услышав такую нелепицу!
- О, поверьте мне, я по долгу своей службы очень хорошо знаю, как люди верят в явную бессмыслицу и ложь. Мне ли не знать! Мои лживые труды о древности эти самые суды и эти самые ученые отстаивали с пеною у рта. Сколько раз я был поражен их слепотой, не знавшей пределов, будто будто катаракта внезапно появилась из небытия, словно бы их мозг отказывался понимать простейшие вещи!...  но в вашем случае, конечно, их можно понять.
- Неужели вы думаете, что я стал бы подделывать тексты, которые выглядят - по вашей епископской милости! - абсолютным нонсенсом, фальшивкою и явным обманом?
- Наверное, нет, - задумался Осрок. - И сельскому ежу понятно, что эти тексты нельзя ни продать, ни нажиться на них, и их не имеет никакого смысла подделывать.
- Но как это было доказать, если прокурора явно вела чья-то темная рука! Они знали, что тексты, письма, послания - истинны! А если не знали, то в том я опять же вижу вину подобных вам и нам - и всех тех, кому я сделал имя и родословную...  Это значит, я один написал тридцать тысяч трудов! Многие из которых по сотне страниц! Разными почерками... На разной бумаге... В это они верят, повинуясь злой воле темной силы за их спинами! А что труд, появляющийся из ниоткуда и повествующий о древней культуре дикарей, неспособных писать и читать уже сотни лет, является аутентичным - это для них святая истина!... Боже, в каком мире я живу! Я рад, что умираю! Я рад, что уйду в небытие! Будь прокляты эти парижане и весь ученый мир!... - застонав, старик упал на подушку, тяжело дыша и глядя в потолок пустыми глазами. На мгновение Осрок подумал, что старик скончался.
Но тот лишь попросил воды.
Отпив из железной кружки, он продолжил:
- Мне дописали даже подделку трудов Евклида и прочих математиков. Я ничего не понимаю в математике, друг мой! Я всю свою жизнь с трудом справлялся со счетами! И они приписывают это мне! Лично мне! А все потому, что мой Евклид более не был древним, а проживал неподалеку от Рима не боле ста лет назад. И именно этот труд стал последней каплей для господ ученых и судебных заседателей...
Осрок не возражал старику, но лишь слушал.
- И как мне было доказать, что я не знал ни единого раздела математики?.... И судили меня с точки зрения истории, которую я же и создал. Какая ирония! И за что! За то, что нашел историю настоящую....
- Все это в прошлом, - сказал Осрок. - Давайте забудем это перед лицом Господа.
- А я все их имена помню! - продолжал старик Врен, будто одержимый. - Эксперты эти! Анри Бордье и Эмиль Мабий, два мерзких гаденыша с хитрыми мордочками, будто у лис, так красиво врали про "неоспоримую подложность писем и автографов".
Осроку стало неуютно - так сильно оказались переплетены их судьбы.
- И смеялись-то надо мной, смеялись! - восклицал Люка, лежа на кровати в простой голубой пижаме, что носили тогда все умирающие, - когда судья цитировал отрывок из письма Апостола Марка ко Христу... Тот самый, что читали вы.
- Ну что вы говорите, друг мой, - сказал Осрок. - Такого письма, конечно, быть не могло. Вернее, его не мог написать настоящий апостол...
- Вы человек церкви, - возразил старик, - а я человек истины. Или вы думаете, что я вру вам на смертном одре?
- Я думаю, что вы большой фантазер, и письма те писали некие шутники для забавы.
- Пусть даже и так! - Врен негодующе замахал старыми, тонкими руками, похожими на ветки высохшего дерева. - Но я верю в то, что Христос не жил в пустыне. Я проводил исследования! Читал книги о друидах и их магии, и многое мне казалось более стройным и верным.
- Каких друидов, боже ты мой, - шептал Осрок. Он понял, что старик окончательно сошел с ума.
- Таких друидов, за которых мне дали два годы тюрьмы, оштрафовали на пятьсот франков и потребовали оплатить все судебные издержки. Сказали, что еще легко отделался...
- За сказки о французе Иисусе - неудивительно, - улыбнулся Осрок, сам чуть не засмеявшись.
- И этого было достаточно для них. Иисус Христос - на нашем языке!... Как можно!... Какое богохульство!... Впрочем, я уже не виню этих людей. Прав, тысячу раз прав был я, когда корил себя в тюрьме и понял в душе своей - эти люди не заслужили истины. Когда нестыковки и натяжки у них перед глазами, а они не видят! Верно говорил Христос! - "глазами будут смотреть, и не увидят, ушами будут внимать, и не услышат!".
Осрок молчал, переваривая тот поток информации, что выдал ему умирающий, который будто бы ожил.
- Вам надо отдохнуть, - сказал, наконец, наш епископ. - Хотите, я отпущу вам ваши грехи, по видимому, совсем малочисленные...
- Нет! Выслушайте! Раз у нас столько общего, и вы здесь со мною - может, вы поймете! Никто не понял меня - на вас одна надежда.
- Что же я пойму, милейший? Я понимаю, что мы коллеги, и что вы много пострадали, и посидели даже за решеткою - но я сам не намного лучше вашего существовал, поверьте. Я посвятил жизнь Церкви, и она была со мною добра, но и жестока: я отдал ей всю свою жизнь. Вы были за решеткою несколько лет, а я в келье провел почти все свои годы.
- И так и не поняли, что вас обманывают, держат за дурака?
- Где же меня обманывали? - несколько обиженно спросил Осрок.
- Иисус не имел церкви, у него не было паствы и прихожан. У него были друзья, ученики, он учил - он был как бы миссионер. Но миссионер не церкви, не храма, не "религии". Он был миссионером Господа - единого, неделимо, безначального, бесконечного, всеобъемлющего. Никто не хотел знать этого, слышать этого! Люди хотели видеть Христа распятым - и Церковь дала им это. Но все эти храмы, все эти огромные здания, разбросаные по всей земле - все это камни на могиле Господа! Сын мой, Осрок - могу я называть вас сыном, раз своего родного я давно схоронил? - неужели вы не видите этого? Да, церкви сделали много благого - но сколько церковь врала нам, ссылала на костер, побивала камнями, вспомните хотя бы зловещего Торквемаду и его сообщников, все религиозные войны... Разве тому учил Христос? Нет! И я, на основе труда дедушки Марка, пытался донести его как человека, как исторического персонажа, как сына Господня не на небесах, а как сына Господня здесь, на грешной земле - для чего и начал обдумывать в тюрьме труд о нем - но фарисеи церкви ненавидели Христа и не хотели видеть его человеком. Они хотели видеть его карающим божком на небесах, и выдать себя за проводника его, за служителей его!... Но - как говорил Иисус - "хорошо ли, что слово Божие заменяете преданием человеческим"? Иисуса крестила не церковь, и ни в какую не "католическую" веру. Он крестился ради Господа, и не было у него ни церкви, ни храма, ни прихожан, ни служб, ни писания, ни уж тем более "посланий апостолов"...
Осрок молчал. Для него все эти нестыковки были нормой, к которой он привык. А старик скакал с мысли на мысль, как кавалерист на параде, делая мыслительный процесс Осрока почти невозможным - наш герой просто не поспевал за разными временами, событиями, идеями. Он понимал, что старик говорит искренне - кто может быть более искренним, чем аферист на смертном одре, желающий отпущения грехов перед уходом в чистилище?...
- То письмо, что вы нашли - то были слова из писания деда моего друга, и внука и деда звали Марк.
- Только не говорите, что...
-... дедом его был Марк-Евангелист.
- По вашей теории.
- По моей теории, да. В которую вы так не хотите верить и факты которой никак не поймете....

Они помолчали. Осрок не знал, что сказать, старик Врен говорить пока не мог - любой здоровый бы задохнулся, так много разговаривая..
Старик выпил воды и отдышался.

- Вы никогда не задумывались, почему ни в ветхом завете, ни после него, нигде, кроме истории Христа, нет распятия?
- Нет, не задумывался, - ответил Осрок.
- Потому что это не ветхозаветная традиция, и даже не древнеримская - вы знаете, что ваши учебники рассказывают об этом сказки!
- Мне ли не знать!
- Знаете, что единственно верно в сказках о распятии?
- Что же?
- Географическое происхождение!
- Что вы имеет в виду? Иудеев? Палестину?
- Рим, друг мой! И Рим якобы древний, и Рим недавнего прошлого - это одно и то же. Это та же организация людей, подозрительно похожих на палестинских "иудеев"; организация, которая убила Христа очередным орудием страшной пытки (коих у них предостаточно), выдав потом распятие за "традиционный инструмент казни" у своих якобы существующих прародителей, чьи нравы они так внезапно, целиком и полностью, унаследовали тысячу лет спустя!
Осрок схватился за голову - такой мощный поток предсмертного бреда за столь краткий срок утомил бы и опытного психиатра.
- И ведь именно эта организация первой включила в индекс запрещенных книг все, что когда-либо писали о первоначальном христианстве! А вовсе не языческую ересь! Не вы ли оную переписывали в своих кельях днями и ночами, и при этом не ведали о галлийском учении друидов!
- Не ведал, - подтвердил Осрок. - Я слышу его впервые от вас и вашей бурной фантазии.
- Инквизиция, друг мой, грязная и таинственная история католицизма - там кроется история всех зол и там же кроется мотив для перекраивания хронологии! Они создали древнюю историю, чтобы сделать вчерашних подельников, убийц Христа, призраками давно ушедших дней! Это, конечно, останется лишь теорией, доказать ее я не могу, поскольку это и правда дела давно ушедших дней...
Осрок молчал, не зная, что думать и что отвечать.
Старик же говорил и говорил:
- Сегодняшние деятели церкви стремятся крестить людей во имя какой-то своей веры, какой-то своей религии. У Иисуса же не было статуй и храмов, он был крещен в реке во имя Господа, Вечности, Бесконечной Разумности Сущего... Вы молитесь, сын мой? Вас крестили? Во имя чего вы заучивали молитвы и служения, ритуалы и службы?... Иисус- наш единственный пример и учитель того, как надо поклоняться Господу - не в церквях, не в храмах, не в каких-то "учениях отцов". Отец у нас один - это Всевышний, его и только его надо любить, во имя его и надо креститься.
- Но Христос ходил в храм... -сказал наконец Осрок.
- Для Христа храмом был весь окружающий мир, молился он в одиночестве, на природе. Если Иисус и посещал храмы, то лишь для того, чтобы передать истинные слова Господа, чтобы увести людей из этой лжи. Так будем же помнить его пример - но кто поймет меня?... Церкви же из крещения делают обычное рекрутерство - вот мы, а вот они, другие, неправильные, будь с нами, будь нашим!... Все это я хотел совместить с той информацией из писем, что нашел, и осознал, что вся эта правда была совсем близко к нам, вовсе не принадлежа древности.  Откройте же глаза! Мы с вами знаем, что древность искуственна - так неужели древность Христа единственно достоверна? Неужели эта мысль вас не посещала? Понимаю, вам тяжело - вы служитель Церкви и не видели тех писем и книг, что видел я! Я передавал Марку-внуку, по фамилии Геризе, свои идеи, и он записывал их, прятал древние бумаги там, где их никто не мог найти, и создавал новое учение, которое ближе к истине - он совмещал его с учением друидов.
- Неужто вы хотите сказать, что Господь наш был друидом и сектантом?
- Тогда друиды были совсем иным, нежели разные секты еретиков наших дней. То были просвещенные ученые, жившие здесь, в Галлии, которую я же и помогал отправить на тысячи лет назад.... Вспомните, Иисус носил белые одежды - кто же носил их на Ближнем Востоке? Никто! Вспомните, Иисус молился в священной роще, которую назвали потом "Гефсиманией". Вспомните же, святой отец, что ему на голову в качестве издевки надели терновый венец - то не было ни римским, ни еврейским обычаем. А фарисеи? Их нет в ветхом завете - зато парисеи-парижеи, наши парижане, из Тампля, который вам подобные потом перенесли в пустыню волею своего коварного пера.... Почти все притчи Христа были о деревьях, ростках, растениях - то друидские, но не израильские и не римские, верования. А имя его! Je Suis - Аз Есмь! Аз Есмь Христо, Я Есть Распятый! На нашем с вами языке..  Стюкли, если вы читали его книги, писал об этом, и писал много - жаль, эти книги похитили и скрыли церковники, и переписали их!... А помните, помните, святой отец?! - старик схватил Осрока за грудки, почти прижав свое лицо к его лбу, - эпизод из писания, когда Иисус проклял смоковницу?
- Помню, - сказал пораженный Осрок, пытаясь разжать мертвую хватку старика.
- И чья же это магия? Римская или еврейская? Ха! Это друидская магия, равно как и прекращение штормов и излечение - только друиды обладали таким знанием, но не римские солдаты, и никак не люди с Ближнего Востока, который сейчас так лихо обрабатывают все церкви мира! Разве можно быть таким слепым! - старик разжал свою ладонь, почти окаменевшую, и упал на постель.
Оба тяжело дышали - Осрок от испуга, Врен от обильного словоизвержения.
- Но что же дальше было с Марком? - спросил, наконец, Франсуа. - Я, кажется, догадываюсь о чем-то, но мне нужно услышать вашу историю до конца. Я опущу вашу теорию про друидов, она хоть и стройная, но очень уж спорная.
- Конечно, спорная, - ехидно сказал старик, утирая пот со лба. - Зато древняя Месопотамия эталон истины, не правда ли? Вы думаете, я не следил за работой наших церквей в этом направлении? Такого бреда понаписали!...
- Продолжайте же. Ваш друг Марк...
Старик, чуть помолчав, продолжил.
- Но тут нас нашла беда - когда я вышел из тюрьмы, и мы стали жить вместе на съемной квартире, прошла новость, что некий таинственный монашеский орден, который зовут ныне "сектой святой Марии" прячет в сумасшедший дом людей, которые знали слишком много. Их никто не видел, не слышал. Мой друг Марк говорил мне, что за ним идет охота, что его преследуют таинственные монахи, которые ищут его, которые убили всю его семью за еретические писания.
- Не тот ли это...
- Тот самый. Который был врачом, и которому приписали сумасшествие из-за паров ртути и мышьяка...
Осрок лишь потирал виски от внезапно навалившейся мигрени.
- Так вот! - продолжал старик весьма нетерпеливо, - Марк был хорошим человеком, семьянином, говорили, что его дед или прадед знал самого Распятого!... Но его мучили демоны, его мучило какое-то зло извне, которое, как ему казалось, пришло по его душу. Однажды Марк ворвался ко мне, крича, что его преследует таинственный культ жрецов из масонства, творящих историю. Наверняка, подобных вам, не правда ли?
- О нет, - ответил Осрок. - Мы, может, и делали вещи тайно, но уж точно жречества и масонства в наших кругах не было.
- Не будьте так уверены, если вы не были в высших эшелонах церковной власти, дорогой Франсуа! Все может быть... Так вот, он, с бешенством и дикостью в глазах, стал говорить мне, что таинственные монахи с татуировкой на запястьях, наследники инквизиции и всех ее грязных дел, пронюхали о том, что он пишет еретический труд и пришли за ним. Я понял, что он пришел ко мне за защитой. Он провел ночь у меня, дрожа и выглядывая на улицу из-за штор - но за ним так никто и не пришел. Боже! Какое это было испытание! Несчастный Марк ушел утром домой и увидел своих любимых мертвыми в своих кроватях... То была месть страшных сектантов-убийц. Он твердил, что видел странных людей в сутанах и с татуировкой на руке, выбегающих из его дома.... Я был первым рядом с ним и видел его нечеловеческие страдания - казалось, что я и сам умер, наблюдая это...
Несчастный воистину помутился рассудком. Бедный мой Марк! Он потерял всякое разумение и бродил по улицам, выкрикивая проклятия в адрес проклятых монахов, грозя им лютою карой. Я пытался остановить его, образумить его, пытался увести его домой, но он не слушал меня...его арестовали - на следующий же день, ибо он не унимался и пошел громить ближайшую церковь. После короткого разбирательства и обследования его отправили в сумасшедший дом Фабриса Ленье. Жуткое место! И кто мог предеставить, что я окажусь в том же заведении?
- И вы оказались там, едва выйдя из тюрьмы? - воскликнул Осрок. - Воистину, ваша судьба ужасна.
- Я продолжил свою работу по изданию подобных книг - и что же вы думаете? - меня не оставили в покое, нет! словно какая-то темная сила довлела надо мной.
- Чего же вы хотели и ожидали? - удивился Франсуа. - Что вас никто не тронет, раз вы отсидели свое, но продолжаете творить те же дела, за которые вас осудили? Плохо же вы знаете этих людей.
- Теперь знаю, но тогда я был молод и наивен. С меня снова взяли 500 франков штрафа, между прочим - мне пришлось распродать последнее; а потом направили в приют для душевнобольных, ибо эта проклятая ведьма Мерсье, да горит она в аду, заявила, что моя "графомания" достигла болезненных масштабов, а тюремные условия ничуть меня не излечили, и что мое место в приюте излечения душ...
Я уже привык к постоянным неприятностям, и понимал, что мне не дадут жизни, сгноят, загнобят... - но я хотя бы имел надежду встретить Марка.
И я его встретил.
Он стал более спокойным, но я видел внутри него какое-то горение - он был одержим мыслью уничтожить этих самых монахов из таинственной секты и постоянно твердил, что татуировка выдает их. Конечно, никто не доказал их существование - возможно ли! - но он упорно верил в это. И я понял, что Марк окончательно сошел с ума - смерть родных добила его. Он только и твердил "я отомщу этим монахам, они заплатят, заплатят мне", и никакие лекарства не могли изгнать из него этой мысли. Он твердил, что на свободе его ждут продолжатели дела друидов, которые вместе с ним помогут мстить убийцам.
Но те же лекарства, что должны были излечить его, стали действовать и на меня. Они успокаивали, но голова моя переставала работать как надо - я был как в дымке и ходил, едва дыша, потому что все вокруг казалось мне стеклянным и хрупким..
Через год и два месяца меня выпустили - по причине того, что я всячески утерял интерес к писательству чего бы то ни было. Мало того, что я писал в своей жизни множество, так еще и читал сверх меры - читал и распостранял то, что уничтожило мою жизнь, уничтожило без толку!... Врачи убедились, что желания писать у меня не осталось, а к чтению я стал испытывать отвращение.
И вот когда меня отпускали, Марк прижал свое безумное лицо к решетке и прошептал мне: - "Уходи, живи спокойно. Но моя семья будет отомщена! Так или иначе! Поверь мне Люка, только поверь мне! Мне отмщение, и аз воздам! Я найду этот клан по их проклятой татуировке! Я внук евангелиста и Господь с верными слугами его, лесными апостолами, поможет мне, только верь и не сомневайся".
Страшно было смотреть на него в его безумии.
Я понял, святой отец, что если я хочу дожить до старости, мне надо молчать.
Молчать, как мертвецу.
И то, что я вам сейчас говорю - я говорю потому, что уже почти мертвец.
Я устроился букинистом в Шато-Руа с королевского разрешения (хоть читать я больше не любил, но знать-то знал - и применил свои знания и умения) и примерно год-другой прожил спокойно и без потрясений.
- Что же было далее? - спросил Осрок.
- Представьте мой шок, когда я узнал из газетных новостей, что сумасшедший дом Фабриса Ленье сгорел! Сообщали, что кто-то поджег здание - и все, кто там был, врачи, пациенты, все сгорели! Это был кошмар... Я даже начал пить на старости лет - я был  не в силах это выдержать. Я так надеялся, что мой друг Марк когда-либо выйдет оттуда! Несчастный! Сколько он страдал - потеря семьи, потеря разума, и теперь - потеря жизни в огненном аду... О, горе мне! Я винил в том секту Девы Марии - кого еще я мог подозревать?
И вот - оказалось, что Марк еще перед погибелью успел послать мне посылку. Это был огромный ящик, почти с младенческий гробик размером. Там была книга. Ящик был доставлен в Прагу из Швеции. Его везли двадцать крепких мужчин, солдат, которым лично я заплатил из последних своих денег, лишь бы ее доставили по бандерольному чеку, оставшемуся от моего несчастного друга.
Многие погибли на этом страшном пути. И что самое странное - погибли только те, кого ждали дома жены и любимые. Суровые воины, потерявшие любимых в прошлом, выжили. Я заметил эту странность, и в книге об этом... сказано... но текст... исчез.... - старик закашлялся. - И вот, я получил эту книгу. Я хранил ее подальше от всех людей... в силу ее свойств... которые могут пролить свет... никто не видел ее, даже судебные приставы и жандармы... То самое еретическое послание!... Оказалось, что многое там писано вовсе не рукой Марка, а чьей-то еще, словно кто-то пытался вычеркнуть и переиначить что-то важное. Последние двадцать две страницы исписаны рукою Дьявола, но прочесть их уже было нельзя.
- Я знаю об этом, - сказал Осрок. - Слухи об этом ходили давно.
- Так вот, я изучил буквы, стиль - все писал один автор, все шестьсот шестьдесят шесть огромных страниц на пергаменте из странной кожи, похожей - о, я надеюсь, что ошибаюсь! - на человечью! - это в пересчете на обычные страницы - несколько тысяч! Такой труд мог писать только маньяк, только зверь, но не человек! Две тысячи страниц, исписанных безупречным шрифтом!... подумать только! Такой труд надо писать десятки лет!.... И на каждой странице, писаной не моим другом, стоял таинственный знак из пентаграмм и цифр, агнцев и козлищ.. Мне кажется... эту книгу писал сам... Д.... Д....
- Дьявол? - вскричал Осрок, вскочив на обе ноги в ужасе.
- Можно и так сказать... - прокашлял старик. - А последняя часть писана Марком. Там он рассказывал о Христе и друидах... но Дьявол почти все затер!..
-  Не говорите, вам надо дышать. Дышите ровнее.
- Но я знал его шифр, - продолжил, успокоившись, старик, - последние угловые буквы страниц составляли послание - тот, кто переделывал его слова в книге, этого, видимо, не понял. И это был адрес - адрес, который вы прекрасно теперь знаете!...
- Знаю? Откуда?...
- Погодите же! Сейчас я все расскажу. Можно воды?...
Напившись, старик откинулся на подушку.
- И я пошел по этому адресу. Это был очень удаленный монастырь,  в Соколицких горах.
Осрок вздрогнул. Что говорит этот старик...
- Я поднимался туда неделю, по этим страшным кручам, рискуя погибнуть, сорвавшись с этих скал, но я все-таки добрался! И что же вы думаете? Я увидел этих самых людей - тех самых таинственных сектантов в черных рясах! Я смотрел на них из-за угла, спрятавшись за камнем в предлеске.
- И что же? Не томите! - вскричал Осрок, уже предвидя финал этой страшной истории.
- Я увидел их, но я увидел их мертвыми! - воскликнул старик. - Они все были мертвы. Все до единого...  Десятки, несколько десятков, добрые полсотни трупов - задушенные, растерзанные, разорванные на куски, головы валялись отдельно, кровь была повсюду, руки, ноги.... о, это был кошмар, ад.... кресты были повалены, горели книги... В ужасе я вышел из своего укрытия и подошел к руинам храма. И к еще большему ужасу своему, я понял, что акт убийства был свершен совсем недавно! Развалины еще дымились...
- И что же?...
- И тут я увидел его! Да-да, его, моего друга, которого я считал погибшим в огне!
- Как! - вскричал Осрок. - Это был Марк?!
- Да, святой отец. Он сидел на камне, поставив ногу на отрубленную голову какого-то монаха, и улыбался мне. Такой страшной улыбки я не видел никогда в жизни!... Я бросился к нему и обнял его - хоть он был весь в крови.
Он посмотрел на меня - и глаза его горели странным огнем - и сказал мне "Друг мой Люка!... Твой друг был мертв - и вот ожил. И твой друг отомстил за себя!...Лесное братство малочисленно, но еще живо.... Теперь Христос отмщен!"
И кругом лежали эти трупы в коричневых сутанах - самое страшное, что я видел в жизни. Бесконечная груда мертвецов поверх разбросаных вокруг древних, обугленных книг...
- Но пожар! - восклинул я. - Ведь я думал, что ты погиб.
Марк Гуризе, Давид нашего времени, отомстивший страшному Голиафу подлой Церкви Антихриста!
Он сказал мне, что пожар - его рук дело, и что он единственный, кто выжил в этом пожарище, скрывшись в старой выгребной яме за пределами здания, куда вырыл подкоп в своей камере. И, дождавшись окончания пожара, он выбрался через отхожее место и был таков. И потратил все эти годы, чтобы найти таинственную церковь на Соколицких горах и... жестоко отомстил им всем. Как он нашел их - я не знаю, но он нашел их. И вот они, эти монахи дьявола, лежали передо мной - все до единого с той самой татуировкой на запястье, о которой твердил Марк в сумасшедшем доме!....
И тут я понял - наконец понял, что мой друг Марк вовсе не сумасшедший и никогда им не был! Все было правдой... Все эти годы я убеждал себя, что мой друг сошел с ума - и вот ко мне пришло это откровение... Он всегда был здоров. И мой друг доказал мне это. Все эти годы он был прав!...А я не верил ему! Позор на мои седины! Я поверил тем, кто упрятал меня и его в сумасшедший дом, но не поверил своему самому близкому человеку...
- Не скажете ли, где сейчас ваш друг?
- О, если бы я знал! - отвечал старик. - В тот день он посмотрел на меня - ничего не сказав - и скрылся в темноте, навсегда растворившись в ночи. Его друзья в белых одежах выступили из-за деревьев, будто призраки - все в терновых венцах на головах!... Я больше никогда его не видел. Его никто больше не видел. Наверное, он скрылся ото всех, уединившись со своими новыми друзьями, служителями друидов. Он больше ничего в жизни не хотел, кроме как отомстить за себя, свою семью и Христа.
Зато теперь я могу рассказать все это вам - потому что мои часы сочтены... И последнее, что он мне сказал - это имя Дьявола, которое я не могу произнести... -  старик снова зашелся приступом кашля. - Он сказал, что Дьявол основал эту секту, он сказал, что сам Дьявол убил его семью - но теперь Дьявол попран и унижен. Еще он прибавил, чтобы я всем рассказал о его Кодексе - пусть слова этого демона останутся там навечно, как символ его позора!... И как тогда стала лютовать эта страшная секта, возродившаяся из пепла - которая поднимает в торжестве два кулака вверх и показывает пальцами знаки, означающие "двадцать два" - это двадцать две страницы той самой книги, где они стерли правду о своем подлом хозяине!
- Где же лютует секта? - дрожа, произнес Осрок. - Ведь Марк убил их всех, а после их запретили на самом высоком уровне.
- О! Они теперь в самых верхах! Всех их перебить невозможно - у них подразделения по всему миру... Они более не марают руки - за них это делают другие, и секты как таковой больше нет. Все при власти, в сутанах, рясах, форме!...
- Жаль, вы не можете назвать имени этого служителя Тьмы, который основал секту.
- Я не могу даже намекнуть вам - на мои губы наложена темная печать, которая не находится в моей власти.
Осрок почесал в затылке. Чувства возвращались к нему медленно.
Он пытался сложить в голове два и два, провести черту под уравнением, но не мог...
Как может быть одно и то же место для Церкви - новым храмом, а для этого сумасшедшего - оплотом страшной секты палачей? Если доверять ему, то это отец Дюймон стоял во главе ужасного ордена - или пригрел его на своей груди? Ведь он говорил, как сам хоронил всех до единого своими руками, еще теплых! Старик, верно, сумасшедший.

- О, этот демон! Я знавал одного парнишку, любившего выпить, в годы своей молодости, - вдруг сказал старик Люка, как будто забыв о том, что говорил. -Ух он и пил! А когда напивался, все время плакался мне о том, что какой-то дьявол отвратил его разум от своей Хелены!
Осрок вздрогнул.
- Он совратил бедную девочку, и сам того не желая, покинул ее - а он любил ее! Говорят, она от него понесла. Не знаю, что случилось с ней - она уехала; но он постоянно пересказывал мне, что какая-то черная тень приходила по его душу и говорила, что пора бросить эту глупую девку и призывал двигаться дальше, и он поверил своим кошмарам, и бросил ее. Вот как силен дьявол! Вот на что он способен.
У Осрока отхлынула вся кровь от лица.
Он судорожно стал вспоминать свое прошлое - давнее, давнее прошлое, уже почти совсем забытое.... Неужели эта Хелена, о которой говорит старик - это его Хелена, его сестра?... Неужели дьявол отвратил отца его племянника от его сестры, неужели темные силы заставили его, и он не по своей воле это сделал? Неужели темные силы лишили его сестру любви ? - но не они ли привели его Хелену к жизни Божией, жизни во Христе?...
Осрок потер руками голову.
- Может быть, вы еще что-то знаете об этом человеке? - спросил он. - Может, мне еще что-то следует знать?
- Знаю лишь, что он окончательно спился и умер в нищете, в припадке белой горячки проклиная этого самого демона! Умер у меня на руках...
- Почему же вы принимали его смерть? Вы его духовник?
- О, любезный Осрок! Если бы... Я его отец....
Осрок содрогнулся всем телом.
- Мы, получается, с вами еще и родственники! - тяжело загудело в голове Франсуа.

- А назорейцы! Помните ли вы этих несчастных!... - вдруг спросил Люка, чьи мысли уже начинали принимать спорадический порядок - верный признак скорой кончины.
- Несчастных? Я слыхал. что они служат Церкви и в далеком монастыре пишут картины во имя Всеблагого.
- Ложь! Ложь! - вскричал старик. - Это несчастные люди, заточенные навеки в замке, как рабы! Они пишут картины, угодные церкви, и им дают за это есть и пить! Это грешники в глазах церкви, талантливые и гениальные люди, единственным грехом которых было то, что они знали истинного Бога, а не церковного покровителя на облаке! Страшна и печальна их судьба - не будучи в силах выйти их храма, из этого заточения, они находят утешение в написании божественных картин - и только благодаря этому им сохранена жизнь! Сколько картин они написали для церквей всего мира - и могли бы быть тысячу раз богаты и почитаемы народом за свое искусство! - но их имена вымарали из истории, и наполнили их творениями картинные галереи... И никто не задумался о том, почему они рисовали не ближневосточные пустыни, а нашу, европейскую обстановку и время - пытаясь до нас что-то донести - и мы не поняли! О, жуткая, страшная судьба и злое деяние! Я бы сказал, кто или что в ответе за это - но не могу. Дьявол сковал мои губы и мой язык.
- Я ничего не знал об этом... - прошептал Осрок, все еще не понимая, стоит верить старику или нет.
- Откуда вы могли знать? Кто ведал об этом, кроме меня. Они - "они" - надеялись, что я буду молчать, и я молчал. Я понимал, что стоит мне сказать лишь слово, и мне конец. Я даже не писал об этом, понимая, что первый же обыск - и я мертвец; и держал это в голове, в душе, в памяти... И такова та церковь, которой вы поклоняетесь, и с помощью которой пишете лживую историю, прикрываясь самыми благами начинаниями! Вы, конечно, сделали благое дело - дали людям то, чего они хотели, и оградили их от правды, которую они не искали, не могу винить вас... Люди! О, эти люди! Как удобно для них оказалось  учение, которое вы им дали... Вы сыграли на низменном, вы сыграли на лености разума - и не промахнулись, вашими жертвами пали целые народы, целые континенты. Хвалю вас! Но причем же здесь я, бедный пастырь слова Господня? Что мои труды изменили бы в этой многовековой лжи? Люди все равно бы не поверили мне.
- Кто знает? Может быть, тот, кто не хотел вашей правды, все же боялся вас?
- Возможно. Но знаете, что меня удивляет - я говорю это сейчас, и хоть и не дано мне сказать всего, в частности имени демона, но я говорю! - и это значит, что сегодня проверяют не меня.
- А кого же? - удивился Осрок, уже зная ответ.
- Вас. То, что я говорю - дано услышать лишь раз в жизни, и не случайно. Силы, которые выше нас, дают вам знать о чем-то, испытывают вас.
- Но как же? Это, безусловно, очень тяжелая правда, и вы мне поведали о ней, но я слишком много совершил в том же направлении, чтобы сейчас устраивать трагедию из вашей печальной судьбы - целые страны оказались оболваненными по моей вине... Жалеть ли мне одного человека, как бы я вас не уважал за вашу силу чистого духа?... Однако, что же я должен узнать? И почему?
- Вы должны понять это сами. Без меня. Мне осталось совсем недолго - буквально минуты... Но вы поймете. Хотя нет! Нет! - старик закашлялся тяжелым кашлем. - Не понимайте, не думайте об этом. Ибо та истина, которую вы познаете, будет истиной, которую познал Иуда, получив тридцать серебрянных монет. Правда убивает! Кто знает, может это понимал тот, кто устроил весь этот мировой обман? Может, он так, по-своему, заботился о мире, которым владел, и не хотел, чтобы кто-то познал страшную истину вместо удобной лжи?... Поэтому не думайте об этом. Забудьте все, что я сказал - моя правда принесет вам только боль и, возможно, погибель. Ах, не стоило! Черт меня дернул! Именно он и дернул! Видимо, даже перед смертью я не смог вырваться из под власти дьявола, и служу сейчас лишь игрушкою в его руках!...

Несчастный уже начинал деревенеть, превращаясь в труп, и руки его падали без сил...

- Но подумайте только об одном, вы последний, кого я вижу - и пусть эта мысль спасет вас! - выкрикнул старик, не в силах шевелить конечностями - и на губах его показалась кровь, - неужели вы считаете, что обманывая весь мир, не окажетесь обмануты сами? Почему вы думали, что находясь рядом с такими людьми, кои переиначивают правду,  вас не коснется их ложь? Или вы наивно полагали, что история церкви непогрешима?
Врен упал на кровать, трясясь всем телом.
Осрок кинулся  к нему, но тот на секунду успокоился и закашлялся. - Вы найдете ее.. книгу... кодекс... его полное название Кодекс Гигас... в склепе... под плитой... на кладбище...
- Хорошо, хорошо... - сказал Осрок, трогая пальцами ледяной лоб седого старика.
Епископ понимал, что смерть Врена близка. Настолько близка, что казалось, вот-вот появится тень косы над стареньким окном.
- Я заберу эту вашу книгу.
- Вы не сможете... один... возьмите пару помощников.. никто не должен знать об этой книге...это книга Дьявола!... - жестокий приступ кашля сотряс почти окоченелое тело Врена.
Осрок схватился за святую воду, что принес с собою, начиная окроплять комнату.
- Жизнь - это путь домой, - шептал старик. - Скоро я буду в руках Господа Всеблагого, для которого я сделал многое, но не все, что мог... Меня ничто не спасет, но может быть, вы поймете и спасетесь....
- Во имя отца и сына и святого духа, - заторопился Франсуа.
- Спрячьте ее под своим одром, дорогой Осрок... прочтите ее... нет, не читайте... или прочтите... не надо! - "от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь"... и вы должны понять то, что мне не дают сказать темные силы... что окружают вас... эта черная тень... она.. пришла.....д... д...
Старик вздрогнул, будто увидел самого Дьявола, и с выражением невыразимого, замогильного ужаса, испустил дух - со страшным свистом вырвался из его старых, больных легких последний вздох.
Осрок вскочил, будто бы смерть могла задеть и его - но в комнате никого не было.

....

Будто полумертвый, ехал епископ Осрок обратно в свой монастырь. Всю дорогу он обдумывал слова старика, все то, что он сказал ему и жалел, что не записал всего - но было ли у него время? Все случилось столь быстро - и хорошо, что он вовремя нашел умирающего, успев узнать у него все самое главное. Простая поездка на исповедь обернулась таким странным и большим событием... Фраснуа потирал голову, тер уставшие виски.
Осрок вышел из кареты, отпустил кучера, а сам поднялся к себе. Почти все монахи уже спали - было заполночь, лишь звонарь протирал глаза, чтобы через полчаса будить к заутрене... Епископ тихо поднялся к себе, тяжело ступая уставшими ногами.
Что, если Иисус и правда не был древностью? Что, если старик не врет и не сошел с ума? Может ли быть такое? Возможно ли? Возможно ли, чтобы его самого обманули, когда он обманывал весь мир? Все это выглядело фантастичным - но разве же он сам не творил фантастических вещей в своем прошлом?... И если слова старика ложь, то она все равно достойнее той лжи про древних дикарей с великой культурой, что создавал он сам не так давно. И стали бы травить человека за такую глупость на столь высоком уровне?
Не ложась спать, и дождавшись утренней службы, Осрок отслужил молебен, выпил стакан местного яблочного сока, даже не завтракая, и немедленно позвал к себе лучших и надежных людей, с которыми и отправился в указанное место.
То было заброшенное кладбище, где был лишь один старый склеп, никем не охраняемый. -   Теперь люди отправляли родных в вечный путь на новом центральном кладбище. Под плитой склепа и находился ларь с книгой. Никому не говоря ни слова, Осрок приказал привезти ларь к нему в келью и лично проследил за этим. Никто не видел их - дело было ранним утром, когда еще едва светало. Желание прочесть книгу жгло Франсуа, он не стал спать, не стал есть и думал без остановки, сопоставляя реальность, выдумки и  фантазии. Страшное состояние! - когда одна идея, одно знание замыкает собою нестройную цепочку догадок и полу-правд, составляя собою неясную, туманную картину! В этой картине слишком много составляющих; слишком много нитей, из которых это полотно соткано, и одному человеку, наверное, не под силу распутать этот клубок данных - но остановиться человек более не может, стремясь если не разгадать, то хотя бы увидеть поближе то, что скрывается в тумане времени...

Наконец-то, когда наступила уже вторая ночь без сна, Осрок остался один. Ларь стоял перед ним на кровати, пока еще прикрытый крышкою из старого, местами подгнившего, дерева. "И никто не погиб, доставляя его", - невесело ухмыльнулся настоятель чешской обители. Открыв ларь, он увидел огромных размеров книгу - она была в половину роста взрослого человека размером! Каждый лист составлял локоть в высоту и половину локтя в ширину, а обложка была обтянута кожей, потемневшей от времени. Франсуа осторожно открыл ее.
В книге было множество самых разных картин, писаной красной, синей, желтой, зеленой краской и позолотой. Начальные буквицы каждого текста были роскошно оформлены, иногда занимая целую страницу - все как положено, если, конечно, не учитывать чудовищных размеров листы.
Помимо стандартной Библии, с Ветхим и Новым заветами, много чего было написано помимо Писания.
Там были и труды Флавия, и десяток-другой небольших книг Исидора Севильского, и медицинские труды якобы Гиппократа, и тексты Феофила, Филарета, Константина. После этого шел текст на неизвестном восточно-европейском языке со множеством цифр - скорее всего, какая-то хроника - потом шел перечень жителей какого-то монастыря, определить исторически-географическую принадлежность которого не представлялось возможным, далее следовал календарь, некрологий на множество погибших - ни одного имени Осрок не знал - а после разных других текстов шли странные магические, математические и алхимические формулы и даже заклинания, которые были строжайше запрещены любой Церковью. Этого Осрок никак не мог понять - рука была та же, что и в Новом и Ветхом заветах, а вот смысл слов был совсем другим. Словно бы автор этой книги изначально верил в добро, и писал святые слова, а потом, как будто начитавшись кабаллы, перешел на темную сторону. Или наоборот - не будучи спасен от дьяволов и наваждений, автор писал заклинания и магические обереги от какой-то темной силы, которая вот-вот грозила его уничтожить.
Псалмы соседствовали с заклинаниями - и заклинания эти были призваны спасать людей от больших и малых духов, демонов, суккубов и прочих темных сил. К сожалению, концовка книги, в которой происходил разговор о самом страшном и независимом демоне, враге друидов Галлии, была безнадежно испорчена. Как уже говорилось, прочесть что-либо, или даже догадаться о написанном ранее по контурам следов от скребка было невозможно!... и это мучало Осрока.
Из шестисот шестидесяти шести страниц последние двадцать две были затерты, как и гласил миф, и прочесть их оказалось положительно невозможно.

Записи обрывались после изображения странного демона с зеленым лицом и рогами, после слов:

...Vitam Daemon cognoscere mysteria rerum scientiam omnia omni tempore - daemonium recessit a Deo diabolus grassaturis solum quaerere praedam ex corde amandum - daemonium disputationi neque deus diabolo repulso boni et mali daemonis devorantis amor in animo gratias pro amore caro animae aeternam inane maledictus, sed spretum a deis daemonia, daemon, qui tecum vivit et operatur per se aeternum daemonium disputationi et dissimulator. Valenti accipere quicquam et in qualibet forma, quovis tempore spatium more indutus....
Текст был написан с ошибками - будто внезапно автор манускрипта начал терять разум и остатки воли, почерк ухудшался - будто в этот самый момент его настигла кара за слова, которые он писал.
"Я, Марк Лионский, пишу здесь о том, что существует самый страшный Рыцарь Ночи, враг всего светлого, противник лесного братства галлийских апостолов - вечный демон, знающий тайны мироздания, обладающий знанием всего и вся в любой момент времени - демон, отпавший от бога и дьявола, рыщущий сам по себе в поисках добычи, состоящей из сердец любящих, благодаря которой и живет вечно  - демон, неподвластный ни богу, ни дьяволу, отринувший добро и зло, демон, для которого нет правды или лжи, для которого нет истории и времени, демон, пожирающий любовь в сердцах людей и дающий вместо любви разорванную плоть души, вечную пустоту, проклятый людьми, игнорируемый богами и дьяволами, демон, живущий и работающий сам по себе, демон вечный, безвременный и незаметный, способный обретать любой облик в любой момент времени и в любом месте пространства, принимающий образ любящего отца праведника, обычно всегда одетый в..."

Дальше прочитать что-либо было нельзя. Буквы были стерты многократно, на пергаменте оставались следы, как будто от когтей гигантской лапы - и Осрока это пугало до дрожи в коленях.
Осрок входил в свою келью после дневной службы и долгих молитв, и все равно страшился чего-то.
Шел его третий бессонный день, в голове все ходило ходуном, как при пляске святого Витта.
Вглядываясь в последние буквы, Осрок все не мог понять, что же за демон такой, столь всемогущий, но столь неуязвимый, был описан на страницах, которые нельзя было прочесть?...
В содроганиях закрывал книгу Осрок и выбегал из кельи.
Он хотел было спросить совета у отца Дюймона, даже если для этого пришлось бы ехать во Францию...
Осрок не догадывался - знал ли Отец Дюймон о его встрече с Лукой? А если знал, то почему молчал? А если знал и молчал, и знает о встрече Осрока и Луки - то зачем молчит и сейчас?... - но боялся, что отец Дюймон знает намного больше, чем кажется. Он многократно убеждался в этом на протяжении всей своей долгой службы на этого человека. Тот был ему как отец, но каждый отец бывает суров, когда того требуют обстоятельства, коих было очень много, и в которых Осрок боялся себе признаться.
С другой стороны - кто еще, кроме Отца Дюймона, мог помочь ему с расследованием? Кто знает, может, всезнающий Дюймон раскрыл бы ему тайну утеряных слов?...

Кто знает, подумал Осрок, закрывая скрипящую дверь кельи и выходя в центральную залу, где уже распевались первые монахи, и куда пробивался разноцветный свет через витражи - кто знает, может, он хотел что-то дать мне понять?...
И можно ли вообще доверять паре совпадений бреда сумасшедшего умирающего с реальностью?...
И что именно хотел дать ему понять отец Дюймон, говоря, что ему надо узнать какую-то тайну мироздания? Почему все говорили с ним загадками?
Неразвитый, слабый и малосамостоятельный мозг Осрока, не привыкший мыслить и понимать что-либо без помощи, без помочей и поддержки, не мог справиться с этим - Франсуа всегда шел рука об руку с кем-то, и теперь, оставшись один, не был способен встретить истину лицом к лицу. На это способны только люди, которые каждый свой шаг делали сами, по зову сильной воли - Осрока же всегда вел кто-то другой. Даже место епископа он получил по протекции - хоть и старался всю свою жизнь, упорно работая и стремясь помочь всем, кто когда-либо помогал ему самому, и помогал изрядно, отплачивая благодеяниями за благодеяние - но это мало что меняло в том, как формировалась его душа, его дух, его знание. Он был и оставался ограниченным, недалеким, хотя и добрым, и потому весьма полезным, человеком...

Осрок вышел к алтарю, попривествовал монахов неуверенным кивком - который шел день? он потерял им счет и был уже бел, как призрак, - и все начали петь.

"...Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
...только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым, ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона.
За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое.
Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое".

Но что это!... один из монахов, стоящий в дальнем углу зала, внезапно поднял голову!... снял черный капюшон (он единственный был в черной рясе) и обнажил свое лицо. Лицо, которое Осрок узнал бы из тысячи других - лицо, которо он видел с младых лет, лицо, которое видел рядом с собою всю свою жизнь, лицо Отца Дюймона, настоятеля мельонской обители, Командора и Кардинала Святого Духа...

Монахи пели, а Осрок застыл с недопетой фразой в глотке, которая душила его. Что Святой отец делает здесь! Зачем он пришел сюда? Почему стоит в зале позади всех? Почему не пришел к нему после службы - ведь ему здесь всегда рады...
Тут Дюймон поднял правую руку и показал знак двумя пальцами, знак, который считался греховным в Церкви Божией!...
Затем он поднял левую руку и показал другой знак, не менее богохульный, на этот раз из других двух пальцев.
Потом поднял обе руки и поставил их над головой кулак к кулаку.

Монахи пели, не видя стоящего позади, а Дюймон застыл, подняв обе руки и глядя прямо на своего блудного сына...
Два пальца... два на одной.. два на другой....рога агнца и козлища...
И на запястьях Святого отца красовались те самые татуировки - агнец и козлище в пентаграмме!
Миллион злых, колючих мурашек пробежал по спине Осрока.
И тут их глаза встретились...

Выражение на лице "святого отца" нельзя было передать словами. В одну секунду на нем промелькнуло все - от горестного презрения до презрительной горести, словно бы оно, это лицо, говорило Осроку - "жалкий, жалкий человечек, павший жертвою простейшего обмана, в котором и сам запятнан!"...
Взгляд же Осрока выражал самый настоящий ужас, смешанный со слезами отчаяния - такое выражение было у его матери, когда она увидела тело утонувшего младшего братишки Франсуа в далеком, далеком детстве; такой взгляд был у его сестры, когда она смотрела на петлю, лежащую перед ней, и уже готовую овить ее шею....
Нельзя было представить большей разницы во взорах - которых никто не заметил; равно как никто не заметил, как отец Дюймон выскользнул из молельного зала и исчез в неизвестном направлении.
Но этой встречи взглядов хватило, чтобы наш несчастный герой понял все, что должен был понять.
Все то, что должен был понять годами - десятилетиями раньше!...

Ноги Осрока подогнулись, и он упал без чувств.

Поднялся шум, закончилось пение, монахи бросились к епископу.

"Двадцать две... двадцать две..." - бормотал в бреду Осрок, когда его несли в келью заботливые собратья.
"Двадцать две страницы... он все знал! знал!" - думал он, ища глазами Дюймона - и, конечно, не находил.

И в одно мгновение Осрок все понял, покуда монахи отпаивали его кагором и читали молитвы у его одра.

Да, тот самый демон, всезнающий, всеведающий, конечно же, это был он, Отец Дюймон!... Вечно одетый в черное - черную рясу, черную сутану, черный костюм, черную фетровую шляпу, черные ботиники, черные плащи и накидки, всегда только в черное!....
И книга попала к Люке не случайно, и ясно было, чьи когти стерли текст - о, как кристалльно ясно все стало Осроку теперь.
Демон, демон, убивший всю мою любовь - это был ты! - кричал про себя Осрок, когда его укладывали на ложе.
"Всю свою жизнь я хотел любить - и всю мою жизнь ты был рядом, уничтожая все во мне, что могло любить, и питаясь этим!" Все эти бесконечные монологи о преданности Богу, о том, что любовь лишь причиняет зло! - все это было его работой!... Он хотел, чтобы Осрок был его личным писарем, его личным служкой, он хотел, чтобы Осрок верил в Дело Божие, которое никогда Божьим не было!...

Осрок похолодел.
События его прошлой жизни проносились перед ним, приводя его к тому злополучному дню...

Сестра его, которая ушла от Господа, и которую настоятель так ловко вернул в лоно семьи, тем самым даровав Осроку, еще совсем юному, представление о том, как сильна вера в Господа и вера Господа в людей - то был первый шаг на его, Франсуа Осрока, пути, который он сделал даже не по своей воле! А те годы, что настоятель пестовал его, растил его, обучал его, стал ему новым отцом, выкрав своею добротою из родной семьи - все это было еще одним шагом в пропасть!.... Что сказать о том времени, когда отец Дюймон, разлучив его с семьей, с матерью, с отцом, с племянником, увел совсем еще зеленого мальчишку за собою в монастырскую келью, сделав его заключенным, рабом Церкви, и заставив полюбить церковную жизнь - то был еще один шаг... Как долго, осторожно и тонко готовили Осрока к его участи, к его пути, к его будущей жизни;  и как хитро настоятель ввел его в ряды самых подлых аферистов и жуликов, заставив и принудив любовью своею врать другим - то был один из последних шагов... Осрок подумал о всех женщинах, которых буквально приводил ему Командор Святого Духа, как сводник, никогда не ругая, не порицая, и с усмешкой наблюдая, как Франсуа терзает себя и теряет последние капли жизни из души своей - и впитывая их в себя. В сорок лет лицо Осрока было покрыто морщинами, он чувствовал себя стариком, а святой отец все молодел и молодел, забирая из него душу... И все это время Франсуа шел рядом с этим черным человеком рука об руку, ради него предав отца, мать, семью, всех любимых, отдав любовь свою ни за грош на благо Церкви! И помогал ему, работал на него, как последний раб на длинных галерах несуществующей античности - чтобы тысячу долгих лет спустя возродить несуществующие империи.... Как это подлое существо заставило его верить в то, что подлое же вранье всему миру во всех формах - от подделки писем до фальсификации географических находок - норма вещей и благо! И вот он подарил ему свой приход, использовав, высосав из него все, что можно было забрать у чистой от рождения души; приход, где Осрок сам, по своей воле, продолжал его дело, участвововал в интригах... Всю его жизнь настоятель использовал его, вел его, подталкивал его, когда Франсуа был слишком молод, слишком глуп, слишком расстроен, слишком раним! О, подлый дьявол! Подлая черная тень, что преследовала Осрока всю его жизнь, с самого рождения! Дьявол избрал его из тысяч, видя в нем все чистое и светлое, которым мог напитаться... Скольких любимых и родных схоронил или потерял Франсуа за годы своей недолгой жизни - и все ради этого чудовища, которое обманывало весь мир, уничтожало неугодных, и было, конечно, бессмертным! Как можно было не замечать, что многие боялись святого отца, постоянно звали его бессмертным, дьяволом и чертом - и он каждый раз игнорировал эти знаки, эти намеки.... И этот дьявол, конечно, умертвил всех друзей и родных тех, кто ему мешал, кто пытался вывести на чистую воду. Люка Врен, конечно же, хотел назвать именно его, отца Дюймона по имени, но не мог, ибо губы его были опечатаны заклятьем Сатаны! И его когти, его костлявая, черная, бессмертная лапа стерла правду о нем, написанную в старой книге....

Когда Осроку стало чуть легче, он остался один в своей келье. И он продолжал думать, когда смог чуть-чуть отдышаться...

Но даже не вышеперечисленное было его последним испытанием. С великим ужасом в трепещущей от предсмертной судороги груди, он понял, понял все... - и действительно, оказался наедине с осознанием такой правды, которая сравнима только со страданиями Иуды, получившего тридцать серебренников! - его испытанием была эта самая правда! Он должен был - обязан был - понять эту правду раньше, много раньше! Но не смог...
И в этом было его преступление перед собою.
Если бы Франсуа Осрок был лесным волком, то он завыл бы в темное, затянутое мутными тучами небо над его головою - но вместо этого он обхватил голову руками и горькие слезы потекли по его пальцам.
Все-таки, за всеми этими словами о том, что Осрок, дескать, посвящает свою жизнь обману во имя Божие; за всеми этими речами о том, что люди недостойны лучшей участи, ибо их можно обвести вокруг пальца только потому, что они хотят быть обмануты - за всем этим Осрок не понял, что сам оказался одним из таких людей!... Столько лет рядом с этим таинственным человеком, который был королем обмана и царем махинаций, человеком, который создавал и переворачивал целые государства росчерком пера, и за все это время Осрок - по слабости характера своего, получив все готовым и разжеванным, получив защиту и покровительство, благодаря которым не мог развить силу духа и разумения - не мог и предположить, что ему самому надлежит пройти финальное испытание абсолютно такого же уровня и размаха! Находиться внутри всего этого каждый божий день! - и ни на секунду не задуматься о том, что подобная афера может работать и против него!...
Обитель в горах была не церковным заведением, но логовом разбойников, творивших ужасы по всей Европе - и святой отец, должно быть, был их лидером... Как можно быол не заподозрить, не понять!...
В ужасе сокрушенный Осрок упал перед распятием и закрыл лицо руками. В таком возрасте и быть таким наивным! Он доверился отцу Дюймону, и тот так его предал.... но тут же Осрок вспомнил, как сам дал себя переубедить насчет предательства людей, как сам смеялся и поддакивал, когда Дюймон - Осрок больше не мог звать его отцом - говорил ему о том, что люди глупы, и заслуживают своего наказания, ибо сами его порождают своей же глупостью, потому что хотят верить тому, что им говорят, теряя всякое желание проверять и перепроверять то, что ласкает их слух!...
- Таково же было мое последнее испытание!... - воскликнул Осрок вслух, а затем всхлипнул и затих, так и стоя у распятия на коленях.
Он хотел попросить прощения у Господа, но понимал, что не заслуживает прощения, ибо сам никому ничего не прощал, почитая - справедливо или нет, какая теперь разница? - что глупые люди заслуживают своей участи, и тем самым признавал то, что заслужил участи уже своей...
И нет мне прощения, - подумал Франсуа, - нет, и никогда не будет, ибо я обманывал тысячи, десятки тысяч людей, руководствуясь тем, что они хотят видеть обман по сути своей, ибо обман в их природе!... а теперь я сам обманут таким же, простым методом, потому что сам хотел видеть обман, ибо обман и в моей природе тоже!

Осрок вспоминал свою жизнь, которая была полна приключений и опасностей, которых он всегда избегал без единой потери.
Да, Дюймон, а не кто-то еще, избавил его от сети ловца, от гибельной язвы, и под крыльями Его Осрок был всегда в безопасности; щитом и ограждением была истина Его!...
С ним Осрок не боялся ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень - не тронула его ни язва, покрывшая тела бедуинов, ни их стрелы, ничто не трогало его, словно бы его вели для какой-то цели невредимым...

"...Он избавит тебя от сети ловца (он избежал капкана в Ниневии), от гибельной язвы (прокаженных в пустыне), перьями Своими осенит тебя (Осрок вспомнил птицу, спасшую его от стрелы), и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
...только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым, ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею (Святой отец спас его от падения в водопад); на аспида и василиска наступишь (Осрок еще раз вспомнил пустыню); попирать будешь льва (которого он спугнул при землетрясении) и дракона (он вспоминал свой старый сон, когда болел лихорадкой в Месопотамии).
За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое.
Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое".
Как будто Дюймон завещал черным ангелам Сатаны заповедать о нем - охранять на всех путях его -  с детства, с младых ногтей Дюймон присматривал за ним, и на руках нес его, маленького, заснувшего в церковной библиотеке, и не преткнулся Осрок ни об один камень на пути своем..
Вот за что такие привилегии ему, жалкому писарю!...

"За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое", - повторял и повторял он слова псалма, но понимал в тумане затухающего разума, что возлюбил вовсе не Бога, и познал имя вовсе не Божье.
Я любил тебя как отца! - кричал внутри себя Осрок. - Ты был для меня всем! Ты вел меня всю мою жизнь! Ты сделал меня большим человеком, прославил меня как великого писца! Сделал меня создателем миров и академий, отцом великих умов!...
И словно голос самого Отца Лжи - которого он знал как Отца Дюймона -  скрежетал в нем, будто бы когти выцарапывали по витражному стеклу:
"Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое".

Но - быть может - отец Дюймон лишь проверял его? Ждал и надеялся, что он, Франсуа, все же сообразит, что пал жертвою обмана, и своим, только своим умом дойдет до определенных знаний, и придет к нему, и признается во всем - и они бы снова обнялись? А он, Франсуа Осрок, в своей подлой гордыне, не понял его? Не оценил замысла святого отца? Что, если так? Что, если все мысли, что посетили его в последние минуты, были неверны, ложны, ошибочны? Что, если он так ничего и не понял? Что, если все можно было и нужно было исправить? Что, если надо было покаяться перед настоятелем, пав ему в ноги, и признать свое убожество, свою низость, и доказать тем самым, что даже тот, кто обманывал, может признать обманутым и себя, и понять ту большую аферу, в которую сам себя втянул? Что, если самый подлый дьявол был не в глазах отца Дюймона, а в его собственных? Что, если собственная гордыня и весь путь его жизни привели чистого сердцем и душой мальчишку в состояние жалкого служки, полностью потерявшего способность думать и понимать, что происходит?... Покаяться! Покаяться во грехе!... Покаяться перед настоятелем мира сего!...
Сколько бы отдал Осрок за то, чтобы сейчас, подобно блудному сыну из Ветхого Завета, вернуться и пасть к ногам Командора Святого Духа!... Что, если не святой отец подвел его и предал его, а его собственная глупость предала святого отца, который потерял надежду и разочаровался в своем блудном сыне, который так ничего и не понял, не захотел понять, не смог!...
- Главный мой грех не был прощен мне! - вскричал Осрок вслух, и предсмертная пена подступила к его губам. - Я и только я предавал других, и предал себя, тогда как надо было молиться о даре знания, даре понимания, и тогда святой отец не разочаровался бы во мне!... А быть может, я просто старый дурак, которого подло обманули, и я пытаюсь оправдать себя и свои поступки последним покаянием перед самим собою? Господи, прости!....

И тут словно когтистая лапа впилась в горло Франсуа Осрока, и рванула, и потянула, и начала терзать его грудь - и через секунду Осрок скончался с выражением ужаса и осознания самой горькой правды, которую только мог познать человек.

...


Стоит на самом видном месте возле Мельонской обители могила епископа Франсуа Осрока.
Туда перевезли его прах по приказу настоятеля, который не пожелал оставлять тело своего ставленника на чужой земле, куда тот сам себя изгнал.
Брат Алехандро, ныне видный издатель, забыв о своих важных делах на поприще типографских достижений, явился по такому случаю в монастырь, и лично выкопал могилу для почившего.
"Покойся с миром, друг мой", - сказал Алехандро, и нельзя было отличить пота от слез на его лице. - "Истинно ты был слуга божий, и твои стихи будут хранить тебя для следующих поколений. И пусть о тебе вспомнят даже тысячу лет спустя..."
"Ты был мне как сын единокровный", - произнес настоятель, по щеке которого катилась слеза, и бросил последний ком земли на свежую могилу.
Место Осрока занял некий Корнелиус, загорелый мужчина средних лет, которого никто не видел доселе - но казалось, что он и Командор Святого Духа знали друг друга целую вечность.


Монахи чтят память Франсуа Осрока...
Равно как и чтят память почившего настоятеля - никто не вечен.
И с тех пор утекло так много грязной воды!

На могилу Франсуа приходит Хелена Осрок, совсем старая женщина, и ее сын Томас, которому ныне столько же лет, сколько было Осроку при переезде в свой последний монастырь.
Они сидят на могиле брата и дядюшки, и оставляют там цветы.
Рядом с его могилой находится могила Отца Дюймона - святого отца, старожила, настоятеля Мельонской и прилегающих обителей, Кардинала и Командора святого духа.
Ей оказывают не меньшее, если не большее, почтение, почти благоговейное, словно из страха, дабы не оскорбить память Великого.

Поговаривают, что она пуста.