Музыка в моей жизни

Первое трогательное восприятие мной гармонии звуков отношу к возрасту 4-5 лет, когда с помощью единой доступной тогда (40-50 годы) возможностью общаться с миром – «радиоточкой», можно было, кроме политических призывов, услышать, живя в городе, и классическую музыку. Спустя 10-15 лет радио провели и в хуторе Кислая Дубина, куда меня мама на все лето отправляла  к бабушке.

Первым музыкальным инструментом, к которому прикоснулась моя рука, была крошечная, одна шестнадцатая, скрипка, с которой вошел в нашу квартиру держащийся за руку мамы мальчик, мой ровесник. Наши мамы, не стесняясь детей, стали обсуждать всевозможные жизненные проблемы, в том числе проблемы с эрекцией у папы мальчика. Мама мальчика связывала трудности интимной жизни с ответственной, до позднего вечера, работой мужа, моя же мама ее успокаивала как могла. Мой маленький гость ничего не соображал в обсуждаемой теме, а я считал себя вполне опытным, так как спал в одной постели с деревенской 14-летней девушкой, моей няней.

        Я попросил мальчика что-нибудь сыграть, но скрипучий звук инструмента (не отсюда ли и его название – скрипка?) меня разочаровал. Я попробовал повторить сыгранную им гамму, но у меня скрипка зазвучала еще хуже. Так я сделал безрадостный вывод о невозможности освоить этот инструмент.

        Уже в классе 2-3 я, узнав, что недалеко от нашего дома (по улице Павлика Морозова) находится Дворец пионеров, где в кружках учатся музыке совершенно бесплатно дети, я после уроков решительно отправился туда, где меня ждало столько соблазнов. Город я хорошо знал с 5 лет, блуждая по его центру, повесив, чтобы не потерять, ключ от квартиры с веревочкой на шею.

Голоса детского хора и музыкальных инструментов (особенно мандолины) звали меня на второй этаж дворца, но я, как любопытный, и даже по-своему опытный, мальчик стал заглядывать во все кабинеты подряд, не доверяя надписям на входных дверях. Первым, довольно просторным залом оказалась студия рисования, где я решил задержаться.
 
     Руководил студией высокий, с мохнатыми седыми бровями и шевелюрой учитель. Он подозвал меня и, ни слова не говоря, вручил мне простой карандаш и резинку - вытирашку. Дети, а их было около 10, старательно рисовали 2 гипсовых тела – шар и куб. Учитель прижимал к своему длинному носу карандаш, потом вытягивал руку и прицеливался карандашом, чтобы соблюсти пропорции рисуемых тел. Белые гипсовые тела просто удручали своей безжизненностью. Отпросившись якобы в туалет, я направился прямиком к источнику звуков.

     В музыкальном классе одни дети играли на мандолинах, другие - на балалайках и гитарах. Нежный звук мандолин просто очаровал меня, и я тут же записался в кружок мандолинистов.
 
     Дома я стал упрашивать маму копить мне этот инструмент. В то время в магазине музыкальных инструментов продавались два вида мандолин – с плоским и округлым основанием. Последний инструмент мне не понравился, так как напоминал разрезанный надвое кабачок, а первый благородством форм более всего приближался к скрипке. Удобством в игре на этом инструменте были отмеченные поперечными металлическими полосками лады, что помогало легко попадать в нужное место на грифе инструмента. Я с ехидством подумал о том, как должны маяться скрипачи, если на их инструментах такого деления нет.

     Я уже уверенно извлекал нежные мелодии, на которые не скупился наш преподаватель, снабжая нас нотами. Но тут грянула беда. Мандолина была объявлена итальянским, а потому почти вражеским инструменто;  в отношении же гитары было сказано «нечего цыганщину разводить».  Детей следует учить только игре на народных инструментах. Такими были объявлены домра, балалайка и бандура. Вскоре  поменялся и учитель музыки.

     Расстроенный, я явился на репетицию, на которой состоялось распределение инструментов для создания оркестра народных инструментов. Я, несмотря на жаркие уговоры преподавателя, сразу отказался от балалайки и бандуры, согласившись на домру. Четырехструнная домра больше всего напоминала мне мандолину и в какой-то степени -  скрипку.  Встал вопрос – какую домру? Приму и альт дети вмиг разобрали, и тогда я поспешил оставить за собой хотя бы тенор, иначе мне досталась бы домра-бас или контрабас. Так я оказался в оркестре народных инструментов.

     Выбыв по возрасту из пионеров, я устроился играть на домре в оркестре народных инструментов при Клубе трамвайно-троллейбусного управления («Клуб трамвайщиков»). Репертуар этого оркестра был намного интереснее «пионерского», к тому же с оркестром выступали певцы. Особенно проникновенно, с чувством победительницы, исполняла с нашим оркестром песню «Называют меня некрасивою»  на самом деле красивая женщина Полина, не работающая, бездетная, скучающая жена офицера, в которую мы все были поголовно влюблены.
 
     Какое-то время я еще играл в этом оркестре на аккордеоне «Хохнер», самоотверженно купленном мамой за баснословные деньги, надолго разорившем наш семейный бюджет. Начались студенческие годы, и с ними прекратилось мое музицирование.
 
     Однако интерес к музыке, особенно классической, никогда меня не оставлял. С большим удовольствием я ходил на концерты в филармонию.  Представьте себе, я вживую слушал отца и сына Коганов, Святослава Рихтера, Александра Слободяника, и, конечно, львовского гения - Олега Крысу.
 
     В 1962 или 1963 году во Львов приехал Иегуди Менухин. Ажиотаж был невероятным. Концерт он должен был давать в Театре оперы и балета. Даже на репетицию, накануне выступления, было не попасть. Я жадно расспрашивал Евгению Семеновну Гинзбург, которой билет на репетицию достали знакомые журналисты, как выглядела репетиция. Она была явно раздосадована, так как Менухин обрывал игру оркестра и делал досадные замечания уже после нескольких тактов. Прослушать полностью хотя бы какую-то часть концерта не удалось. Конечно, на сам концерт, который состоялся на следующий день, попали далекие от музыки партийные и государственные чинуши.

     Не могу не вспомнить знаменательное для культурной жизни города такое событие, как приезд на гастроли Филадельфийского симфонического оркестра в 1962 году. Билетов в доступной продаже не было. Студенты консерватории плотно заполонили ставшую непроездной улицу Чайковского. Среди толпы вертелись в одинаковых черных плащах-макинтошах внимательно анализирующие толпу кагебисты. Мой однокурсник Жека попытался применить не раз испытанный прием. Подойдя к входной двери и показав на меня, сказал: «Это со мной». Обычно контролер никогда не спрашивал: «А, собственно говоря, кто Вы такой?» Но в этот раз охрану дверей держали три макинтоша, которые не говоря ни слова, оттеснили Жеку от дверей. Тогда он достал любительскую кинокамеру и стал их убеждать, что он должен подготовить материал для телевидения и вдруг начал снимать потасовку милиции со студентами, пытавшимися прорваться в здание филармонии. Его тут же окружили милиционеры и кагебисты, обыскали и после минутного выяснения личности старший из них дал команду доставить бунтаря в ближайшее отделение милиции. Из солидарности туда же отправился и я. После разъяснительной беседы об опасности контактов советского человека с иностранцами нас отпустили по домам, взяв с нас слово никогда не участвовать в сомнительных тусовках.

     Зная мою любовь к музыке и восхищение студентками из консерватории, меня как-то разыграла одногруппница Леся.  Накануне в филармонии состоялся концерт из произведений Мендельсона. Вместе со студентами консерватории, на балконе, стоя, я, замерев, слушал божественные звуки «Шотландской» симфонии, №3.  Рядом со мной оказался ангел, невероятной красоты студентка, пианистка, которую я ранее слушал на отчетном концерте в консерватории. Отвести глаз от нее я до конца программы так и не смог, но и вымолвить слово был не в состоянии. На следующий день Леся сказала мне, что на мое имя на полке у деканата лежит письмо. Взяв его, я тут же бросился читать. Красивым женским почерком в письме было написано, что я понравился девушке, на которую обратил внимание в филармонии, и было назначено свидание у входа в филармонию на следующий день. Я, наивный, приходил в назначенное время каждый день в течение недели, пока Леся не сжалилась и призналась мне в розыгрыше. Долго я не мог ей этого простить.

     Два потрясения в моей жизни были связаны с музыкой. Первое описано мной в рассказе «Неоконченная симфония Гайдна», второе – «Воскресная месса Карла Марии Вебера».
 
     И сегодня моя жизнь с музыкой продолжается благодаря каналу «Mezzo».