Дикарь

        Дорог на станицу было две. Хорошо асфальтированная трасса, стрелой летящая через небольшие холмы и топкие, в камышах низины, и грунтовая, пройденная по весне грейдером, для полевых работ. Дорога эта, можно сказать старинная, хорошо знакомая Петру с детства, повторяла все изгибы реки, и была раза в полтора длиннее трассы, но именно по ней и пошёл Пётр. Пятнадцать километров для него были только в удовольствие – в горах не был уже с месяц, и тело требовало нагрузки.
      Ожидания не обманули его. Дорога оказалась абсолютно пустой, видно было, что по ней время от времени ездят лишь трактора и комбайны. Справа чередовались фермерские поля кукурузы и озимых, слева то вплотную подступал пойменный лес, то сама река, плескавшаяся где-то внизу в крутые глинистые берега. Пели птицы, звенела тишина, даже в горах он редко встречался с такой тишиной и благолепием природы. 
       Сегодня Пётр не спешил. И дело здесь было не столько в печальном событии, ради которого он приехал сюда. По большому счёту, оно мало волновало его, а всё исходило из образа мыслей, спровоцированных безлюдьем, природой и тишиной. Пётр обладал умом философским, аналитическим, и это был тот случай, когда он без помех отдавался самому себе.
       Он шёл и рассуждал о печалях земного мира. В грязи и пьянстве прозябал город, в котором он жил, гибла та первозданная природа, которую он помнил в детстве – распаханные поля всё более захватывали территорию её, сокращая, как шагреневую кожу лес вдоль реки, умирала и его родная станица. Он знал это, хотя и не был в ней двадцать лет. Друзей детства в родном гнезде не осталось никого – кто покинул его, кто даже эмигрировал из страны, кто умер. А ведь как красиво было здесь, как гармонично расположился этот лес и его перелески вдоль реки, как спокойно, задумчиво, с достоинством текла река. И всё это, словно специально было создано для людей, для их обильной и счастливой жизни.

        В станицу Пётр пришёл уже за полдень. Сперва повеяло милым запахом подворья – скотины и птицы, затем, почти до слёз, ударило ностальгией. Вот бывший коровник, возле него они часто собирали шампиньоны. Как же он покосился, подряхлел. Похоже, теперь его превратили в какой-то склад. А вот бывшая церковь, когда-то определённая под колхозный элеватор, теперь там стояли одни стены без крыши. Зато на дверях висел огромный заржавелый замок. Школа уже была не школа – в ней размещались всё вместе: медпункт, почта и сельмаг. Но больше всего его поразил  ДК, в котором он когда-то отплясывал на дискотеке – теперь там была просто груда кирпичей.
       Его станица всю жизнь была не большая, всего три улицы, он и в детстве её проходил за пол часа, но тот урон, что она понесла в его отсутствие, делал её воистину страдалицей. Много домов было брошено, множество огородов заросло, не обрабатываясь вовсе. Станица плакала, печалилась своему питомцу. Пётр чувствовал и свою вину – он тоже бросил её когда-то на произвол судьбы.   
        Отчий дом, где он вырос, находился за станицей, метрах в ста от неё, как бы убежав от сообщества себе подобных. Дом этот строил ещё его прадед, и уже никто не помнил, каковы были мотивы этого прадеда. То ли он не любил людей и любил свободу, то ли люди не любили его и изгнали из сообщества своего. Так и сын его, дед Петра, не любил людей, так и отец хотел жить дикарём, так и детям его передалась некая особливость и отчуждённость.
        Похороны уже прошли, поминки тоже, Пётр понял это ещё на подходе. Ему навстречу, одиночками и группками шли люди с кульками для поминок. Никто не узнавал его, как и он, почти никого. Подойдя к ограде некогда родного дома, Пётр увидел незнакомую женщину, кормившую, как ни в чём не бывало птицу, и догадался, что это жена Якова, вернее, уже его вдова. Пётр вошёл во двор, поздоровался, представился. Женщина эта, было видно, что под хмельком – не среагировав на его приход и приветствие, бросила  жменей руки остатки молотой кукурузы, и повернувшись спиной к Петру, пошла в дом. Однако Пётр не успел удивиться, как выскочила Нина, очень постаревшая, с усталым, бледно-жёлтым лицом, и увидав Петра, радостно воскликнула: «Ой, братик, всё-таки приехал!», улыбнулась, и подбежав, бросилась на шею.
       От Нины нехорошо пахло, и брат понял, что сестра серьёзно больна, но запах этот вовсе не был отвратным для него. Она была его кровь, ни в чём не виновата перед ним, и он с нежностью прижал её худющее, до костей тело.
       Из сеней на миг выглянул молодой мужик, тоже в подпитии, за ним какая-то краснолицая молодуха, и без приветствий, ретировались в дом. Оба были похожи на Якова, и Пётр понял, что это его дети. Между тем, Нина, беря брата под руку, говорила ему:
       – Пошли, Петенька отсюда, я тебе всё объясню.
       Однако по дороге, идя с ним также под руку, она сначала молчала минут десять, а затем вдруг разрыдалась. Они стояли на тропинке как раз посередине пути меж их одиноким домом и околицей станицы, и он гладил сестру по плечам, не зная, что сказать, как утешить, да и от чего.
       – Что-то случилось, Нинок? У тебя большая беда?
       Наконец, выплакавшись, она подняла лицо.
       – Петя, мне осталось совсем не много, у меня рак. А мой Генчик совсем оборзел – водит б…й ко мне в дом в открытую, и говорит прямым текстом: «Когда ты сдохнешь, падла!» Петенька, у меня бывают такие боли, и тут это.
       Пётр поджал губы.
       – Я с ним поговорю, – сказал он твёрдо.
       – Петенька, не трогай его. Ты ведь сам больной. У тебя приступы так и бывают?
       – Бывают, но редко, – отвечал не охотно брат. И перевёл разговор на другую тему. – А отчего умер Яков, ты мне хотела рассказать.
       – Яков повесился, – отвечала Нина. – Очевидно, по пьяне. Отчего, никто не знает. Искали его и у нас, и по окрестным хуторам. У него была мода: как напьётся, садится на мотоцикл – и по друзьям. А в этот раз кто-то одолжил накануне мотоцикл, а он сам оказался в дальнем сарайчике, в своём же дворе, он у них для дров. Так, сидя, и повис. Когда запах пошёл, то нашли. И пролежал в морге ещё две недели, Лизка не хотела его забирать. Поехала я одна, наняла мужиков, машину, купила гроб. А привезла, Лизка говорит: «Он мне не нужен, отвози, где брала!» Насилу детей, Сёмку с Дунькой уговорила. Это же срамота какая, не похоронить из своего дома, словно он собака какая.

       Когда пришли к Нине, то обнаружили Геннадия, её мужа, спящего прямо в сенях, на полу, рядом с собственной блевотиной. Несколько минут они постояли молча, наблюдая омерзительную сцену. Затем Пётр сказал:
      – Выйди, сестричка, минут на пятнадцать, у меня с родичем будет разговор.
     Нина послушно вышла, сказав на последок:
     – Только не бей его, прошу тебя.
     Когда сестра вышла, Пётр подошёл к ведру с водой, стоявшему в углу на скамейке., взял его, и не церемонясь, окатил голову спящего Генчика. Тот мигом, словно и не спал, сел, ошалело хлопая глазами. Пётр достал складной нож из кармана, открыл большое лезвие и, сев на корточки,  представил к подбородку Нининого мужа.
       – Привет, родственник. Знаешь меня?
      Тот испугано выдавил:
      – Н-нет.
      – Я братан Нинин, а стало быть, твой шуряк. Я только с зоны свалил, и что-то мне неуютно в вашем мире, хочется назад. Усёк?
      – Аг-га, – мотнул головой Геннадий, насколько позволяло лезвие.
      – Аг-га, – передразнил Пётр. – ещё одно слово сестрёнке непотребственное, ещё одна б… в её доме, и я, как бес из-под земли, тут как тут.
      Он встал, поморщившись от кислого запаха.
      – А сейчас быстро – встал, и убрал гуано за собой. Десять минут тебе – мы подождём с Нинком во дворе.
      Пётр вышел к Нине.
      – Пока он убирает, давай сходим к Рите.
      
      Рита, самая старшая из них, жила через три дома. Ей было уже за пятьдесят. По дороге Нина поведала кратко брату о сестре. Жила она одна, с больным сыном, старшая дочь затерялась где-то в городе, не давала о себе знать много лет. Муж у Риты разбился лет двадцать пять назад, и за это время она прижила случайно умственно отсталого сына.
      Ещё не войдя во двор, Пётр увидел перед собой первый признак убогости и бедности – полу завалившийся забор. Двор был давно не метён, грязный и заросший. Хата давно не белена, окна не мыты и не крашены. Во дворе стоял парень лет восемнадцати, среднего роста, но довольно крупный, розоволицый, и с первого взгляда будто нормальный, с изучающе-любопытным взглядом.
      – Костик, это дядя Петя, – сказала ласково, как трёхлетнему ребёнку, Нина. – Поздоровайся с дядей.
      Костик улыбнулся, и сразу стало видно, что он безумен. Он подал огромную ручищу с растопыренными пальцами
      – Здорово, – сказал он. – как поживаешь? Давно приехал? У Нины был? – он выпаливал вопросы, как заученный попугай, и было интересно и одновременно не приятно слышать это.
      Между тем Нина прошла в хату и почти сразу вышла с Ритой, старшей сестрой. И та тоже обняла Петра, и было видно, что рада ему.
      Рита не пила, не гуляла – она просто морально опустилась. Войдя в хату, Пётр увидел плоды этой моральной деградации: давно не метёный, и тем более не мытый пол, под потолком паутина, стены с налётом сажи от коптившей очевидно плиты. В комнате стоял кисловато-протухший запах, настоянный от всех нечистот – испорченной пищи, не свежего белья, коптящей плиты.
       Они вышли, и сели во дворе, Рита сама предложила. Посидели не много на скамейке. Ни чаю, ни тем более поесть, Рита не предложила, и Пётр понял, что у неё ничего нет. Разговор не клеился. Двадцать лет они не виделись, и ничего не могли сообщить друг другу. А что рассказывать –
что жизнь не удалась ни у кого? Что все они жили на грани нищеты – без постоянной работы, без каких либо перспектив?
        Костик посидел немного с ними, и не заинтересовавшись разговором, пошёл куда-то на улицу. И только когда он ушёл, Рита поделилась с родными:
        – Боюсь я его. Он дико трахаться хочет. И не понимает, что это такое. Он или изнасилует меня, или придушит.
        – Я сколько тебе говорила – отвези его в больницу! – отвечала ей Нина.
        – Но это моё дитя! – воскликнула Рита. – У тебя не было детей, ты не понимаешь.
        – У меня нет детей! – чуть не зарыдала Нина. – И я виновата в этом?!
       Видно было, что этот спор у них далеко не первый. Такие вещи Пётр не мог слушать. Он резко встал.
        – Пойду пройдусь, – сказал он, – вспомню молодость.
       Ни Рита, ни Нина  ничего не сказали Петру в ответ. А к нему вдруг нахлынула волна слёз, и он, отвернув лицо своё, поспешно вышел на улицу. И пройдя до развалин клуба, вдруг спонтанно решил отсюда немедля уходить. Той же дорогой, что пришёл. Ничего, что уже наступил вечер, с природой он был на равных, да и погода обещала быть без дождя. Ещё одна причин настойчиво теребила его: по участившимся волнам перед глазами, он чувствовал приближения приступа. И не хотел, чтобы кто-то здесь видел это. Он опять прошёл всю станицу, миновал коровник, и только когда вышел на дорогу, позвонил по мобильнику Нине:
      – Нинок, я возвращаюсь. Рите передай привет.
      – Ой, да как же ты! – забеспокоилась она.
      – Нина, я привычный, и по горам ночью хожу, не боюсь ничего. Дойду до трассы, и на попутке домой.
      – А знаешь, Петя, – говорила вкрадчиво Нина, – я вернулась, а меня дома ждал сюрприз. Всё вымыто, вычищено, даже цветы на столе. Сейчас лежу, как королева, а мой благоверный вокруг вьётся. Ниночка, Нинульчик. А теперь пошёл ужин стряпать. Что ты сделал с ним, волшебник?
      – Сказал кое-какие волшебные слова. Как действие их закончится, звони, я ему их повторю.
      И через пол часа у Петра случился приступ эпилепсии. Как всегда, будучи в сознании, он ничего не мог сделать с телом. Оно мгновенно обезумило, изогнувшись дугой, одеревенело, руки сами по себе рвали траву, ноги сводило судорогой, и они били по земле. Как на кончике кнута плясало тело. Высшая дисгармония убивала его. Она была против всего решительно – ему же хотелось ласки и покоя. Но никто не шёл ни пожалеть его, ни тем более спасать. И вдруг всё прекратилось. Словно кто-то нечистый, мерзостный вышел из него, на последок пообещав вернуться. Но взамен нечистого никто опять не шёл к нему, не нёс нежность и заботу. Пётр лежал в придорожной амброзии, облизывая уже засыхавшую на губах пену, безвольной, поломанной куклой, брошенной этой жизнью, насмешливой до жестокости к нему.

       Мария пришла с работы, когда Пётр уже давно был дома, приготовил обед и убрал в квартире. Он открыл жене дверь, и ей достаточно было беглого взгляда, чтобы прочесть на его лице все новости за сутки. Пётр знал про её проницательность, и не стал отчитываться. Только когда поужинали, и легли отдохнуть, Мария спросила:
      – Что золовки, как похороны?
      – Елизавета не стала со мной разговаривать. А на похороны я опоздал.
      – А Нина, Рита?
      Не смотря на внешне безразличный тон, Мария хорошо относилась к его сёстрам. Видела она, правда, одну Нину, но и Риту считала труженицей, хлебнувших вдосталь тяжёлой жизни. С Яковом и Елизаветой однако у них не было контакта. Лиза с презрением относилась к Петру, хотя и не видела его ни разу, и постепенно стал вторить ей и Яков. И Пётр знал от чего: виновата была его болезнь – Елизавета просто брезговала им.
      – Нина скоро умрёт, у неё онкология. А Генчик третирует её. И кобелирует, и хамит. Я правда сделал ему внушение, не знаю надолго ли. А у Риты всё тоже, замучилась она с Костиком вконец.
      Мария более не задавала вопросы. Но выждав минут десять спросила:
      – Приступ сильный был? Как перенёс?
      – Нормально, как всегда, – и разговор был исчерпан.
      Пять лет они жили вместе, и поначалу Пётр не понимал, почему она не бросает его, как предыдущие. Достаточно было прежним сожительницам его увидеть один – два приступа, и они, большей частью, молча, исчезали. Но почему это не оттолкнуло Марию? Зав отдела довольно процветающей фирмы, при деньгах. Сын тоже преуспевающий бизнесмен, в хороших отношениях с матерью, и с Петром, кстати, тоже. Жил он в другом районе, но на выходных часто вместе с семьёй навещал их.
       А разгадка была проста: жизнь сломала Марию, также, как и его, и также тяжело. Она долго не рассказывала ему об этом. Но как-то в вечер откровений они раскрылись друг другу совершенно. Муж погиб у неё на глазах, рядом. Они только поженились, и она была беременна Сергеем. Они ехали не спеша, Толик уже берёг её, как встречный Камаз друг занесло на скользкой дороге, и он врезался своим хвостом аккурат в Толика. Красный сноп брызнул на неё – последнее, что запомнила Мария.
      Она год провела в психушке. Через пол года у ней родился Сергей, только после этого Мария стала медленно приходить в себя. Через год она вышла вполне нормальным человеком, но вот душа у неё прежняя погибла. А народившаяся была словно не земная. Она знала, что ни с одним мужчиной ей больше не сойтись. Ни плотски, ни словесно, ни музыкой сердец. Всё это были теперь чуждые, инертные миры. Ей хватало одного Сергея, он был продолжение Толика. Однако Пётр, этот больной физически, оказался нравственным ключом, открывшим ей вторую жизнь. Мария была старше его на десять лет, но они вдруг оказались равны –  в горе своём, в такте,  в нежности, и наконец любви. Она бросилась его жалеть и оберегать – а он её неистово любить. И наконец и она почувствовала, что без него жизнь немыслима, и не нужна.
      В ответ тогда раскрылся ей и Пётр. Как отец бил мать на глазах у него, и у него, трёхлетнего, от ужаса случился первый приступ. Как в семнадцать лет, он защищая мать, толкнул отца, и тот неудачно упал в погреб, разбившись насмерть.  И они с матерью скрыли это, сказав, что по пьяне он оступился и упал. Но и она через год умерла от сердечного приступа – сказалась её адская жизнь.
      Рассказал, как он уехал после этого в город, бежав от прошлого, и надеясь, что город вылечит его. Как начался его второй круг ада. Ибо приступы никуда не ушли, а надо было зарабатывать на жизнь. Он выучился на сантехника, и эта профессия, хоть и грязная, хорошо кормила его. Походил на секцию бокса и мог себя в каменных джунглях защитить.  Назад ему возвращаться было некуда: в доме родителей теперь жила семья старшего брата, который в зверствах своих стал копией отца.

        Потом Мария сказала:
        – Ты помнишь своё обещание? У девчат уже всё готово.
        – Да, конечно. В субботу, в восемь, на вокзале. Никто не передумал?
        – Да, что ты! Ждут в предвкушении.
       «Девчата» – подруги по работе – набралось аж шесть человек, не считая Марию и Петра. Дамы между 40 и 50.  Несколько раз сводил их Пётр в горы – сначала за грибами, потом в пещеры, потом ещё дальше, в трёхдневный поход на водопады. Из десяти человек первоначальных осталось шестеро. Мужиков не брали принципиально – отдыхали ото всего, в том числе и от них. Пётр, как бывалый путешественник, у «девчат» был за вожака.
        Шли эти оригинальные путешественники, обычно не спеша, и хотя конечная цель определялась сразу, она не довлела над ними. То собирали цветы, то объедались ягодами, то делали фотки, то просто загорали. Тон этому стилю задал Пётр. Ещё в детстве, когда начались приступы, врачи сказали: больше спорта, больше природы. Вот он и выбрал туристические тропы. Скорее не походы, а странствия ради слияния с природой. И не разу в горах у Петра не было приступа, ни разу. Врачи оказались правы на все сто.

        Пётр с Марией прибыли на вокзал, когда женская группа, балагурящая, весёлая уже ждала их возле кассы. Пётр проверил у всех, всё ли в порядке и в наличии. Рюкзаки, экипировка, продукты, вода. Всё было о,кей      
        Они сели в электричку, через полтора часа пересели на другую, и наконец высадились на полустанке, где кроме них не вышел, никто. Оглянувшись, с восторгом увидали вокруг себя одни горы, не слишком высокие и крутые, но красиво покрытые густым лесом. Путь их лежал на юг, через несколько гряд, к морю.
       С самого начала у Петра было умиротворённое, и одновременно грустное настроение. Словно заканчивалась одна эпоха, и наступала другая. Словно природа звала его к себе навсегда. Словно он только что осознал, насколько город не его место обитания, чуждый для него зверь, постоянно терзающий приступами его.
       Было начало июня, ещё не очень жарко, и на удивление без гроз, обычных в это время года.
К вечеру они пришли в заброшенный посёлок, промежуточной цели на пути к морю. Посёлок этот, видно было, покинут лет пятнадцать назад. Дома ещё стояли, обозначаясь белыми стенами сквозь густую зелень, уже поглощающую их. Они выбрали дом, который был поцелей. Мебели в том доме не было, но полы оказались целыми, и что удивительно, не загажены, без грязи. Девчата быстро навели порядок в доме, вымели полы, решили спать прямо на них. Во дворе разожгли костёр, сварили суп и чай.
       Вечером все быстро уложились – сказалась усталость от похода.
       Однако Петру не спалось. Горы, чернея, и закрывая звёзды глыбились вокруг. Рядом с посёлком вечным саундтреком шумела горная река. Раздались первые ночные звуки перекликавшихся шакалов. Затем от близких птиц, спрятанных в лесу, пошло продолжение ночной серенады. В который раз, как завороженный, Пётр слушал и наслаждался. Музыка ночного леса всегда была для него магией, хоть он и знал прекрасно, кто какой звук издаёт.
       Мудрый и вечный лес! Как всегда, он, поведывал истории свои не равнодушным до него.
       Но что-то постоянно теребило Петра, не давало покоя. Опять какая-то дисгармония, неразрешимость. Словно он кому-то оставался должен, словно что-то им оказалось не завершено. Может быть сказывалась поездка на похороны, закончившаяся закономерным приступом в конце.
       Пётр долго анализировал, выявляя самого себя. Да, кажется он нашёл причину дисгармонии: он всё более влюблялся в этот никому не нужный посёлок, и не хотел отсюда уходить. «Ну так в чём же дело – приди к нему, и живи в нём!» Он чуть не вскрикнул от восторга – так всё гармонично разрешалось от одного единственного шага!
        Давно у Петра закрадывалась эта мысль: поселиться где-нибудь в лесу. Заброшенные дома и посёлки он встречал не раз, и можно было что-то выбрать для себя. Подремонтировать не совсем ветхий домик и жить в нём дикарём. Питаться лесом, сживаться с ним, срастаться с ним, спасаться им. Он и Марии уже не раз подбрасывал эту мысль. И она в принципе была не против, но как более практичная, выявляла сразу веские проблемы: а как с работой, а как с продуктами, а как с медициной?
        И вот теперь всё становилось ясно, будто высветилось юпитерами на сцене эта простая мысль: ему возможно жить только здесь, среди людей ему предстоит только несчастия и гибель.
        Вышла Мария, молча села рядом, прильнула, обняла. Он понял: и здесь она догадалась обо всём.
        – Как только вернёмся, надо форсировать вопрос, – решительно сказал Пётр. – Я просто очарован этим местом. Смотри, эти звёзды, река и горы – всё в волшебстве. Слышишь, как лес зовёт к себе.
        Разгадка про самого себя была разгадана раз и навсегда. Отец его сделал не человеком, он убил отца, город его не принял, и вот он уходил от него, к своим истокам – стать человеком вновь.
         Встал Пётр утром, как никогда, воодушевлённый высветившейся наконец идеей. Быстрее, в путь! Провести группу к морю – и обратно в город, рвать все связи – и сюда.

         На следующий вечер они вышли к морю. Море, как всегда, было величественно, спокойно, о чём-то разговаривая накатывающимися волнами с людьми. В море тоже была своя прелесть и Пётр благосклонно относился к нему.
         Место, где вышла группа, было диким и пустынным. Где-то в горах шли трассы на Адлер, а здесь не было никого.
         Они поставили палатки, разожгли костёр. И пока женщины готовили ужин, Пётр решил искупаться. В этот день впервые за лето было по-настоящему жарко. Однако вода оказалась просто ледяной.
          Но теперь для него было возможно всё. Пётр чувствовал себя не просто полноценным, а всё могущим человеком. 
          Пётр долго не мог найти место, везде были скользкие валуны,  и только отойдя метров на сто от женщин, хлопотавших у костра, увидел между глыбами  более ли менее приемлемое, с мелкой галькой место. Он сделал шаг в воду, у вдруг провалился по шею в яму. Неожиданность ошеломила его – и он опять потерял самого себя. Никто не заметил, как он мгновенно ушёл под воду. Ледяная вода убила его, перехватив дыхание, он потерял контроль над своим телом. Сильнейший приступ сотряс его, сковал его. Вместо воздуха лёгкие приняли первую порцию воды. Последнее, что вспыхнуло в его сознании – лицо отца, вопросительно смотревшее ему в упор.

         Хоронил Петра пасынок Сергей. Он же организовал поиски, и все остальные печальные, и просто страшные процедуры. На звонок по мобильнику от матери, он примчался на своей машине и быстро нашёл место происшествия. Женщины сидели кружком возле потухшего костра и тихо плакали. Мария уже созвонилась с МЧС, но те не спешили с поиском – на море разыгрался небольшой шторм.
         Тело всплыло через неделю, его прибило к самому берегу. Опознал его Сергей только по водонепроницаемым часам на левой руке Петра.
        На кладбище провожали в последний путь Петра в основном незнакомые люди. Пятеро друзей Сергея, которые вместе с ним несли гроб, Мария, да две подружки из их последнего похода.
        Когда закапывали могилу и Сергей бросил вместе со всеми комок земли, у него невольно выступили слёзы. Он вдруг открыл, что любил этого человека, хоть и не был с ним слишком близок, но  уважал за невиданную стойкость.
       Удивительно, посмертная слава неожиданно настигла Петра. Оказалось, его знали многие из бывалых ходоков кавказских троп. И вскоре имя этого во многом красивого человека, из слухов и рассказов о нём перешло в песни и сказания бардов. Их любили петь и слушать возле походных костров.
        Мария, выплакав за год своё второе большое горе, сделалась замкнутой, молчаливой, а затем и набожной. Казалось, в вере она  нашла ответы на все свои вопросы.