Голос за спиной

     «Что же сильнее над нами: страсть или привычка? Или все сильные порывы,
     весь вихорь наших желаний и кипящих страстей – есть только следствие
     нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и
     сокрушительны?»
          Н.В. Гоголь. Старосветские помещики

Дождь, двое суток непрерывно и спокойно шуршавший за приоткрытым окном, перед утром взбесился – начал бить по невидимой, откуда-то взявшейся жести, хлестать по стёклам с упорством неистового банщика и, конечно же, разбудил меня до света. И почему дождь с ветром всегда находят какую-нибудь жесть? Взглянув на светящийся циферблат часов, я натянул на голову одеяло, решив ещё поспать. Но сон слетел. Вспомнив, что в последнее время Нине нездоровилось, я всё же влез в тапочки и пошлёпал в соседнюю комнату. Погодя позвонил в поликлинику, несмотря на протесты моей половины.
Глядя, как участковая, серьёзная женщина возрастом, пожалуй, за пятьдесят хлопочет возле больной, поглядывая на часы, я вспомнил, как в моём детстве к заболевшей маме приходил доктор по фамилии Фельдман.
Мама встречала его на пороге, а он, не раздеваясь, говорил:
- Голубушка Елена Петровна, я ведь давно намеревался зайти к вам и полюбопытствовать, что за особенные ваши георгины так расхваливала моя Роза!
И они бродили вокруг цветника, и вели бесконечные разговоры, и, уходя, доктор деньги брал открыто, не отказываясь, не стесняясь и не благодаря; при том, что даже мой отец, очень принципиальный в отношении всяческих подарков и взяток, маму в этом случае не упрекал. Они с мамой были комсомольцами тридцатых годов, очень упорные в своих убеждениях.
В отношении религии твёрдым атеистом был только папа, хотя на пасхальный кулич и крашенные яйца он не ворчал, видимо – махнул рукой, мол, бабы – что с них возьмёшь?
Вот, кстати, об отце.
Иногда я думаю: я один такой трус, или такое у всех, кому за восемьдесят, то есть – такое, что, засыпая, гонишь подлую мыслишку «проснусь ли завтра утром?», а просыпаясь – «переживу ли и этот день?», и что, если человеку суждено топтать эту землю до ста лет, то последние двадцать он существует, как приговоренный к высшей мере, каждый день ожидая казни?
Да, так вот об отце.
Бывший учитель математики, фронтовик, прошедший плен и тяжелую контузию, он свой век доживал у внучки Ирины – моей племянницы – и умер за полгода до своего столетнего юбилея.
Однажды, приехав на очередной его день рождения, я осмелился спросить:
- Смерти боишься?
Он только усмехнулся:
- Сам себе удивляюсь. С инстинктом самосохранения у меня всё в порядке, а вот что до собственной смерти, то одно лишь любопытство, как оно будет…
Больше мы эту тему не поднимали.

На похороны я не успел.
Ирина мне пожаловалась на покойного. Когда у него случился серьёзный приступ, она вызвала попа – соборовать, и гадала, как убедить старого согласиться на этот обряд. Но папа, увидев священника, сам воскликнул:
- Ируся, это ты вызвала батюшку? Как славно! Ты иди, иди к себе, нам, мужикам, надо поговорить. Хотя нет – принеси графинчик, мне нельзя, а батюшка не откажется, он же русский поп!
Похлопотав на кухне, Ирина подумала, – как долго должно длиться соборование, и не надо ли чего-нибудь принести… подошла к дедовой комнате.
Ей послышался густой хохот.
Зная весёлый нрав деда, она приложила ухо к двери. Голос был разборчив, сказывалась привычка старого учителя говорить внятно:
- Отец Онуфрий дверью хлопнул, а рясу-то зажало…
Ира ужаснулась: рассказчик «травил» анекдоты про попов, да похабные, да с матерщиной, к тому же такой хлёсткой и красочной, какой она от деда никогда не то, чтобы не слыхала, но и не подозревала, что он вообще может так материться.
Батюшка сидел красный то ли от выпитого, то ли от смеха, то ли от того и другого вместе.
Уходя, он от мзды отказался, сколько Ирина его ни уговаривала; только потрепал её по плечу, говоря:
- Дочь моя, он ещё поживёт!
Когда священник ушел, Ирина пустилась выговаривать:
- Дедушка, как тебе не стыдно!
Тот сделал непонимающее лицо:
- А шо такого? Это тебе должно быть стыдно, грех подслушивать!
И, погодя, добавил:
- Ируся, да ты ещё приведи кого ни то, пообщаться. Ну, хоть ксёндза!
На следующий день папа умер. Врачи скорой часа два бились, пытаясь оживить умирающего, рассматривая шрамы от немецкой мины под роскошной белой бородой, и ворча:
- К такому скорую не вызывают!

Вот как, с какими мыслями он жил в последние двадцать лет… думал ли о неизбежном… и как часто?
Странная мысль вынудила меня снять с полки томик Гоголя. Да, вот оно, это место.
Перекинувшись мыслями на себя, я вопрошаю: можно ли мой возраст полагать ярким, о котором упоминает Николай Васильевич? Или просто мои размышления – это терзания человека, сознающего, что он на краю? Может быть надо дождаться зовущего голоса за спиной, как случилось с Афанасием Ивановичем там же, в гоголевских «Старосветских помещиках»?

Нина уже хлопотала на кухне, а дождь всё продолжал трепать липу за окном. Ладно, пока не прозвучал голос за спиной, сегодня начну… есть одна мыслишка.